I
Длинная черная автомашина бесшумно вынырнула из-за поросшего репейником бугра и, вздохнув, мягко осела в траве. Вскоре она выпустила из себя высокого, крепкого человека. Предзакатное солнце полоснуло его по глазам. Приткнув над глазами тупую ладонь, он с интересом разглядывал два ряда убогих домишек, покосившихся, крытых полусгнившим шифером или толем, обитых тесом, давно не видавшим краски, или попросту глинобитных. Жилища словно дремали, разморенные солнцем, мягким предвечерьем, запахом мальвы, бузины и увядшей сирени, коричневый прах которой еще не рассыпался в зелени. Над травой дрожал от мошки воздух и подпрыгивали резвые кузнечики.
Позади машины что-то звякнуло. Резко повернувшись, приезжий увидел пожилую женщину с пустыми ведрами, в упор взиравшую на него маленькими подслеповатыми глазками.
- Уважаемая, где живет Костик Горох? - спросил он, пытаясь родить улыбку.
- Вон его дом, блестит, как у кота, возле кладбища, два окошка за березкой, - указала женщина. - А кто тебе Горох?
- Корифан, - ухмыльнулся приезжий.
- А я его жене, Настёне, двоюродная племянница, - пытаясь что-то разглядеть сквозь черные стекла машины, произнесла женщина. – Варюхой зовут.
- А у меня дядя - авторитет, - услышала она и растерялась.
Незнакомец не стал садиться в машину, а пошёл к жилищу Гороха напрямик, через узкий ручей, густо поросший ивой. Вскоре он приблизился к обитому фольгой пузатому домику. Оттащив на себя щербатую калитку, оказался в засыпанном куриным помётом палисаднике.
- Хозяин! - крикнул он. Никто не откликнулся. Но где-то что-то проскрипело, стукнуло, и на пороге одной из дворовых построек, похожей на собачью конуру, показался старик. Он был тощим, согбенным от прожитых лет. Несмотря на июль, ноги парились в валенках. В желто-зеленых, словно картофельные плети, руках он держал сито с куриными яйцами. Старик, всмотревшись в гостя сухими, как камень, глазами, двинулся к нему, дыша с сипом и клекотом.
- Кто это? - спросил он.
- Зови меня Андреем, отец, - ответил вошедший. - Тебя кличут Костик Горох?
Старик усмехнулся, обнажив два желтых зуба.
- У нас кличут собак, - сказал он. - Мильтон, что ли? Да нет, без погон... Я для казенных людей не Горох, а Константин Сергеевич Касьянов. Что надо?
- Самогонка есть? – спросил гость.
Старик смерил его взглядом: не по жаре черный костюм, молочная рубашка, галстук...
- Откуда она! - усмехнулся. - А настойкой пахучей, с душицей, могу угостить, когда по хорошему делу. Накапать стопочку, хм... Андрей?
- Не спеши, отец, а то успеем. Давай побазарим, - предложил гость.
Они сели в саду под яблоней, за небрежно сбитым из не оструганных досок столом.
- Когда-то рядом с вашим Пятницким находилась деревенька Мокрошь... - начал парень.
- Она и сейчас есть, две хаты наперекосяк, - сказал Горох.
- Так вот. Там жила Василиса Ивановна Мышкина...
- Васька? Ну, помню... Любила карагодить, приходила к нам в праздники на посиделки... Я тогда был первый гармонист на всём Погосте!
- Это как? На кладбище? - изумился Андрей.
- Погостом наш край называют... Стояла сперва только церква - одна на пять деревень. Вон там, по другую сторону Пятницкого... В неё со всех сторон сходились люди, а селиться стали позже, - расположился к прошлому старик, но парень, взглянув на часы, перебил:
- Всё ясно. Погост так погост. Хорошо, что ты, Сергеич, вспомнил Василису. Сегодня этой почтенной женщине исполняется восемьдесят лет. Значит, круглый юбилей. Она и вся её родня просят тебя прибыть в Дмитровец на торжество. Не одного, а с гармонью. Прямо сейчас.
Старик с недоумением уставился на гостя: то ли он шутит, то ли кто-то из них спятил.
- Это как приговор, - сказал Андрей.
Горох положил на стол руки с потрескавшимися ладонями и каменными, забывшими ножничный лязг ногтями.
- Видишь грабли? - молвил он. - Что Васька, дурная, надумала? Столько годов прошло…
Потом привстал, согнутый, как серп, и потеребил пальцами отвисшую мотню полувековых галифе.
- Нет ни силы, ни одёжки, так что мне не до гармошки…
Андрей перестроился на мягкий тон.
- Выручи, отец, ради бога... Послали меня сюда люди, ой, какие. «Без Костика Гороха, - сказали, - не приезжай». Василиса Ивановна - мать моего шефа. Понимаешь? Молодость вспомнила, старая курва, кроме тебя не хочет слышать никого... Гармонь сохранилась?
- Да есть... - неохотно ответил старик. - Лежит, звягливка. Пробовал летось... Какой с меня нынче игрун? «Свинья с рова, свинья в ров» - поиграл и будь здоров. Клешни дрожат, звук рвётся, ветер в мехах свиристит... «Матаню» в полнадрыва не сварганю.
- А ты достань гармонь, отец, попробуй, - упрашивал гость. Заметно было, что любезничать он не привык, от вежливых усилий даже вспотел.
Старик сделал к дому пару шагов и остановился.
- Ни к чему, - махнул рукой. - Всё равно не поеду. Василисе блажь - она молодость вспомнила. Мне ж одно изумление... Какой я нынче гармонист? И бабка валяется во времянке: два месяца кашель изводит... Нет, не поеду...
- Чем болеет? - спросил Андрей, обдумывая, как уломать старика, чем задобрить.
- Кто теперь знает наши хвори! Время, значит, пришло... - произнес Горох, вновь усаживаясь за стол. - Пора старинушке под холстинушку. Врачей здесь нету, возить бабку в Дмитровец не на чем. На лекарства двух пенсий не хватит. Оклемается - вытянет к осени, а нет... Всё равно дорога в Могилёв, благо, что близенько, за огородами, - хоть раньше, хоть позже...
- Я главное забыл сказать, отец, - как можно задушевней произнёс приезжий. - За твою игру шеф столько заплатит, что хватит и на доктора, и на лекарства.
- Да я никогда, кроме водки с закуской, не брал ничего, - не поверил старик. - Это сколько ж придётся играть: пару дней?
Гость рассмеялся:.
- Что ты, Сергеич! Два часа! Так: я на машине подъеду, а ты выноси инструмент.
И, не оставив старику возможности возразить, ушел..
Когда Андрей возвратился с пакетом, исписанным не по-русски, Горох по-прежнему сидел под яблоней, перед ним на столе покоилась гармонь. Её кнопки были жёлтыми от времени, как ногти старика; зелёный перламутр планок едва поблёскивал; наклеенная для лиризма германская переводная картинка облупилась, так что от личика немочки остались лишь лоб с подбородком.
- Ну, что я смогу? Как сыграю? - расстроено вздыхая, проворчал старик и, в сердцах махнув рукой, взял инструмент. - Вот, даже «матаню» сейчас искалечу...
Он положил на кнопки пальцы, и гостю сначала показалось, что в них не осталось движения, что они вот так и будут брать какие-то обрывки, трезвучия и прочую разминочную сыпуху, которую только и способны воспроизвести на свет ушедшие в отставку музыканты. Но вдруг гармонь подвскочила на остром колене, из её сипящего в унисон с дыханием старика организма вырвалась незатейливая завитушка - тырля-тырля-тырля-рля, прицепила к себе хоть и глухонькие, но уютные, по-домашнему ворчливые баски - и лица Костика Гороха и Андрея оживились той радостью, тем независимым от сознания русского человека восторгом, когда в груди его вдруг что-то загорится, будоража кровь, и он не слышит ничего, кроме гармони, и ощущает небо и людей, и все предметы яркими и звонкими.
Неуклюжие с виду пальцы старика обрели уверенность и, казалось, чуть касались кнопок, иногда отваживались на простенькую вариацию, спотыкались, но тут же выправляли канву.
- Ну, батя, молодчина! - воскликнул гость. - Мастерство не стареет. А что говорил? Хитрец! Собирайся, поехали мир удивлять. Народ в городах от русской музыки отвык, там, в кабаках, одну дробилку топчут.
Андрей вытряхнул из пакета на стол вышитую «петухами» рубаху, кушак, штаны и хромовые сапоги - обычный наряд домкультуровских артистов.
– Надевай скорей, потом себе оставишь, насовсем, - сказал он Гороху.
Старик потрогал пальцами мягкие голенища сапог, помял атлас рубахи.
- Нет, мил человек, - вздохнул он. - Казни, а старуху не брошу. Это же надо с ночевкой и до утра. А ей - это подай, другое прими. Помрёт без меня, как буду жить? Такого греха не отмолишь...
- Да разве нету никого, чтоб приглядеть? - раздражился Андрей. – Что же ты меня мучишь, дед! Хоть в охапку тебя забирай. Я из своего кармана заплачу сиделке.
Он вынул бумажник, подбросил на ладони.
- Давай, папаша, решай. Привезут тебя на твой погост и денег на красивую жизнь дадут...
- На что она теперь, красивая, - пробормотал Горох. Но гость почувствовал: старик сломался. Ещё бы: сапоги, рубаха, деньги - да где он столько получит за вечер!
- Возьми стольник на сиделку - и вперёд. Тебе ещё переодеться надо, а времени в обрез. Я жду в машине, - сказал Андрей и ушел.
Горох постоял, поразмыслил, держа в руках свеженькую купюру со вздыбленными конями, затем направился к времянке.
— Настёна, - окликнул он жену. - Мне нужно в город съездить... К ночи вернусь.
На кровати шевельнулось лоскутное одеяло, из-под него выглянуло тёмное, в морщинах лицо со страдальческими глазами.
- Бреши... Небось, к Кирюхе, вместе пить... - чуть слышно проворчала старуха и тут же зашлась в страшном кашле, так что зашевелилась подвешенная к потолку снизка сушёных яблок. Когда Настюха успокоилась, спросила:
- Поросёнка накормил? Курям зёрен всыпал?
- Всё сделал... - ответил Горох. - Лекарства привезу тебе из Дмитровца... Тут транспорт подъявился: туда и обратно.
Он, помявшись, протянул старухе сторублёвку.
- Банку самогонки взяли. Хорошая, говорят, у тебя водка, дед. Вишь, из города даже приехали...
- А играл какого кобеля? Весело, что бабка помирает? - проворчала Настёна, пряча деньги под подушку.
- Дак аптекарь-то свадьбу играет, гармошку берёт напрокат, за лекарства, - врал Горох. - А за тобой Варюха поглядит, вон, возле хаты трётся... Я ж не до утра, Настёна!
Старуха шевельнула рукой - мол, ступай, что с тобой спорить, сказала:
- Батон купи или белого хлеба, - и снова захлебнулась в кашле.
Горох управился быстро: налил Варюхе чекушку в награду за догляд за бабкой, нарядился. Сапоги подошли как раз, а штаны великоваты оказались, пришлось подвязывать шпагатом выше пупка, благо, что рубаха навыпуск. Правда, рубаху он надевал уже в машине, чтобы не видели соседи - иначе дурачком сочтут разряженным. И гармонь принёс в мешке.
Когда-то Гороху посчастливилось проехаться в «Волге» - его, передовика животноводства, возили на областной слёт работники райисполкома. Нынешняя длинная машина оказалась еще лучше «Волги»: просторная, хоть ложись, и мягкая. Сначала старика насторожили чёрные стёкла, но, усевшись, он вдруг обнаружил, что изнутри всё видно, только как-то пасмурно.
- Как называется техника? - спросил он.
Андрей ответил невнятно, что-то похожее на “крейсер”. Машина скользила, как санки по снегу: ни работы мотора, ни шума колёс не услышал Горох. Поля, деревья, дома, речушки мелькали за стеклом, как будто их сносило ураганом. Когда старик спросил Андрея, почему все машины на трассе стоят, не движутся, тот довольно рассмеялся.
- Скорость, батя, знаешь нашу? Сто шестьдесят.
Горох удивился и испугался. Расскажи кому - не поверят, но лучше водителя не отвлекать.
II
К Дмитровцу они подлетели за четверть часа. Остановились у двухэтажного белого дома, окруженного табором машин. Около входных дверей замерли, вскинув в приветствии руки, гипсовые мальчик и девочка.
- Это Дом пионеров, - узнал старик. - Мы здесь раньше от колхоза выступали на смотрах.
- А сегодня - дом миллионеров, - усмехнулся Андрей. – И не смотры здесь, а смотрины.
Он провёл Гороха внутрь здания и куда-то исчез. В вестибюле, украшенном массивными зеркалами в золочёных рамах, стояли два рослых тяжеловесных парня в строгих костюмах и галстуках. «Вот это жлобы! - подивился Горох. – Небось, три центнера на двоих». Подойдя к зеркалу, старик увидел между отражениями верзил свою согбенную фигурку в русском народном костюме и расстроился. Разве это он? Куда же подевалась его удаль молодецкая? Ему вдруг показалось, что жлобы следят за ним со всех сторон. Поэтому, увидев Андрея, обрадовался. Его знакомый шел чуть поодаль человека в белом костюме. Старик понял: это и есть главный «шеф».
- Константин Сергеевич, родной! – раскинув руки, поспешил «шеф» к старику. - Как я рад, что ты жив!
Его лицо обострялось бородкой, тонкие усики, височки чуть покрылись сединой, но чёрные, чуть выпяченные глазки смотрели молодо и весело. Он обнял Гороха, воскликнул:
- Да ты, как я вижу, не вспомнил меня! Я сын Василисы Мышкиной, Никита.
Прошлое всплеснулось в памяти старика, и он произнес:
- Неужто последушек? Крыс?
И только задним умом Горох понял, что ухнул, как в бочку. Жлобы с отражениями усмехнулись, во взгляде Никиты посеялось зло.
- Не про меня говоришь, родной, с кем-то спутал, - стараясь не обнажить досаду, сказал он.
Кивком подозвал одного из верзил, приказал ему покормить гармониста, и тот вежливо, под локоть, провёл старика в небольшую комнатку рядом с гардеробом и даже сам занёс гармонь.
За столом вечеряли водители - это стало понятно Гороху из услышанных фраз про сцепление, тормозные колодки и прочее. Человеку, далёкому от автодела, такие разговоры кажутся пустыми и скучными, но стоит ему приобщиться к рулю, как темы не будет любимее.
Костик Горох был в колхозе пастухом. О лошадях и коровах много знал, но о машинах – ничего. Один из шофёров, пододвинув к нему пустую тарелку, сказал: «Нагружай, отец, не стесняйся».
Заметив, что водителям нет до него дела, старик освоился и взялся за стакан.
Такой водки он ещё не пробовал: она называлась «Минин и Пожарский». Пить одному было неудобно. Горох приподнял бутылку, щелкнул по ней ногтем, привлекая внимание шоферов.
- Пей, артист, тебе можно, а мы за рулём, - бросил один из них.
- У нас Иван Голеньков возил молоко на сепараторный пункт, а там меняли сливки на вино. Так он приезжал, бывало, домой и вываливался из кабинки, - сказал Горох.
Услышав его сиплое, с клёкотом, дыхание, шофера с интересом посмотрели на старика. Он, в петушастой атласной рубахе, с высохшим лицом, покрытым щетиной, показался им странным.
- Что за жанр у тебя, папаша? - спросил круглолицый водитель, одетый, как начальник, в костюм и галстук. - Танцуешь, поёшь, свистишь?
- Играю, - кивнул на гармонь Горох.
- И всё? - усмехнулся шофёр. - На этом ящике? Он, наверно, ровесник тебе?
- Довоенная вещь, - подтвердил старик. Выпил полстакана «Минина», по привычке занюхал было рукавом, но тот, атласный, не помог - пришлось унять огонь варёной колбасой.
- Анекдот вспомнил, - сказал круглолицый. — Идёт концерт наших в Америке. Пугачева, Кобзон выступают – зрители ноль эмоций. И вот узкоплёночый азиат на какой-то балалайке играет и сам себе поёт: «Учкудук - моя страна, одна палка, два струна...» Зал ревет, аплодирует. Русские журналисты удивляются, спрашивают зрителей: «Почему так? У нас Кобзон и Алка - ферзи, а хлопают аборигену». - «Таких, как ваши Алка с Иоськой, у нас у самих хватает, - отвечают американцы. - А вот чтобы обезьяна на доске играла и пела, видим впервые».
Шофера засмеялись, поглядывая на старика. Его уязвило сравнение с обезьяной, но - промолчал.
- Дед, а дед, а сколько тебе лет? - не унимался круглолицый.
- По волосам дед, а под штанами - нет, - ответил Горох. - Восемьдесят первый.
- Ни фига себе! Небось, на кладбище прогулы ставят, а ты всё про то, что в штанах, - усмехнулся любитель анекдотов. Тут другой водитель подначил:
- Куда ему с бабами! У него меньше гармошечной кнопки, и то носки на сапогах разглядывает.
Глаза у Гороха вспыхнули.
- А не угадал... Когда ссу, двумя руками держу, чтоб бороду не забрызгать, - произнёс он.
- Тьфу, мать твою! - захохотали шофера и плеснули Гороху «Пожарского» - для куража.
- Здесь как раз по тебе именинница, - сказал круглолицый. - Может, сойдетесь, полюбитесь. Разбогатеешь, дед! А Никита будет тебя «папой» называть.
Старик вдруг прищурился, втянул в себя воздух и строго спросил:
- Как фамилия? Имя? Отчества не надо, вижу, что сопляк. Как доложить начальнику?
Шофер поразился перемене, произошедшей со стариком, испугался:
- Ты что, отец, серьёзно? Я же пошутил...
- Лакей ты, холуй, а не шутник, - усмехнулся Горох. - Глазами начальника жрёшь, а заглазно – продаёшь.
Он привстал из-за стола, окончательно осмелев, взялся за гармонь.
- Сейчас я, обезьяна, сыграю вам про сопки Маньчжурии...
Шофера лишь покачивали головами: ну, крутой старик! Но сыграть для них не пришлось. В дверях появился верзила, сказал:
- Вас ждут, папаша. Чтобы в зал вошли с музыкой! Играйте во всю мочь.
Гороха слегка качнуло перед дверью, открывавшей ему дорогу в неведомый мир. Матюкнувшись для воодушевления, он распрямил плечи и шагнул за отодвинутую жлобом бархатную портьеру.
III
Пальцы Гороха сами побежали по кнопкам - так было всегда, когда он, даже в стельку пьяный, играл без перебоев. И сейчас старик не слышал ничего, кроме гармони. Он был ослеплён золотом люстр, подавлен месивом людей, сидевших за длинным, как река, столом, и сотнями липких глаз, взиравших на него. Позабыв, что он в русском народном костюме, а не в домашнем галифе, Горох вдруг подумал: как же от него, наверно, тянет деревенским духом в этом пропахшем вином и мясом зале, и его ноги стали деревенеть. Со стороны казалось, что это вовсе не человек вошёл, а старая заводная кукла, которая браво двигалась, покуда разжималась пружина, а сейчас её осталось всего на полшага.
Но вдруг от дальнего края стола донеслось такое близкое, живое, хоть и дрожащее, как в патефоне:
Прийди, милый, аль не слышишь
Мой сипавый голосок?
Расстоянье небольшое –
Только поле да лесок.
И Горох встрепенулся, ожил. Как десятки лет назад, изнутри, из-под сердца вывернулся ответ:
У матани Васеньки
Три рубахи красненьки:
В одной робит, в другой спит,
В третьей на крыльце стоит.
Зал взревел от восторга. Воспрявший старый гармонист рванул “русскую” с когда-то показанными ему отцом переборами, от которых могли заплясать не только живые существа, но и бокалы, столы и пол с потолком. Но гости, продолжая мерно, как часы, отбивать хлопками ритм, не поднялись из-за стола, не ринулись бить каблуками дроби или вприсядку, а лишь подначивали друг дружку. И только полная старуха вышла навстречу гармонисту. И не узнал бы он Василису, встретив где-нибудь на улице, но сейчас понял, что в этом зале одна она ему близкая, а по тому, как она ему подморгнула, как прошлась, всплеснув руками, и вовсе её признал. А Василиса приблизилась к нему и положила руку на гармонь.
- Живой, Костик, живой... Ну, здравствуй, - сказала она, чуть всхлипнув. - Уж я отведу с тобой душу, как встарь. Спасибо, уважил. Давай-ка присядем, споём.
Она подвела Гороха к своему месту за столом, и Никита уступил гармонисту высокое, как трон, мягкое кресло.
“Когда б имел златые горы...”, - задребезжал Василисин голос, и зал обрушил слаженно: “И реки, полные вина...”.
Потом ещё спели про ухаря-купца, про белоснежную вишню... Многих слов Горох уже не помнил, но выручала память именинницы. Однако через полчаса и Василиса устала, откинулась в кресле, счастливая.
Один за другим следовали бесконечные поздравления, тосты. Вдруг оказавшийся в роли прислуги Гороха сын Василисы, которому доставалось похвал и лести больше, чем самой юбилярше, нисколько не побрезговал поухаживать за стариком и делал это с показным удовольствием, нарочно, под улыбки публики, перекинув через руку салфетку. Он налил гармонисту одну за другой две рюмки сладкого, пахнущего лимоном напитка, и у старика в голове зашумело. “Нешто повалюсь под стол”, - заволновался он и попросил Никиту больше не наливать.
- А что ж ты не закусываешь, Константин Сергеевич! - воскликнул “шеф”. - Неужто пересытился? Или не уважаешь наш стол? Вряд ли ты в жизни такое едал.
Он накладывал в золочёную тарелку понемногу от всех кушаний, пододвигал всевозможные приправы. Но Горох стеснялся своей беззубости и высохших от работы рук с чернотой под ногтями, да и кушанья были непривычными: начиненная чем-то рыба, какие-то ракушки, зелёные солёные сливы.
Почувствовав неловкость из-за того, что его привезли сюда по заказу и угощают до отвала, Горох снова потянулся к гармони. Но на него уже смотрели равнодушно, как на изученный, наскучивший объект. Душа этой компании ждала иного. И когда в противоположном конце зала грянули электрогитары, застучали барабаны, да так громко, что звякнули висюльки на люстрах, весь народ из-за стола сорвался, побежал трястись и гикать.
- Ну, что, Василисушка, разбогатела? - спросил Горох именинницу. - Ты, чай, царицей на старости стала? Дородная, гладкая и без морщин. Не то что моя Настёна...
Она засмеялась, блеснув золотыми зубами,
- Сын мой богатый, Никитушка. Возит меня на курорты, служанку нанял.
- А кто он таков? Великий начальник? Глава или зам?
- Да ну! Те с Никитушкой пляшут. На поклон к нему ездят.
- Так он - областной? - удивился Горох.
- Торгует сынок, - пояснила старуха. - У него в Дмитровце три магазина со снедью, а там, где строительный трест находился, Никита заводик открыл. У хохлов берёт рыбу, коптит её, солит, готовит рулеты, паштеты... На него тридцать семь человек работают!
Василиса что-то ещё говорила о достижениях Никитушки, но Гороху было плохо слышно из-за ревущей музыки. Он, вспомнив своё, всматривался в танцующих.
- Скажи, Василиса, врача среди них нету? - спросил он.
- Зачем тебе? - удивилась она. - Стало плохо?
- Мне надо домой его вызвать. Старуха моя чуть скрипит. Задавил её кашель подлючий. А в Погосте чего? Ни лекарств и ни лекарей.
Василиса наклонилась к его уху, прошептала;
- Не глядел ты на меня тогда на вечеринках... Тужи теперь. Рази твоя Настёна такая, как я? Она одного родила, а я трех. “Офицер зато сын!” - хвалилась. И где он теперь? Ну, ладно, это я по-бабьи вспомнила, прости. Настёна всё же неплохая. Ты, Костик, сыну моему, Никитушке, скажи. Он тебе враз всех докторов доставит. Только сам попроси, меня он ругает, что влажу в его дела...
Но Горох уже знал: не станет он просить её сына. И не потому, что нечаянно Крысом по-уличному назвал. И даже не из-за того, что Никитка в белоснежном костюме, а он - в подаренной рубахе. Просто в чёрненьких глазках “шефа” старик ещё там, в вестибюле, увидел бездонную пропасть, которую не перейти.
- Где твои другие дети? - спросил он именинницу.
- Юра на Севере, Юлька в Москве. Её муж был партийным в ЦК, а сейчас возглавляет большущий завод. Он Никитушку и подтолкнул, денег дал для начала. Чужие, что ли, помогут? Задавят!
“А может, попросить районного главу?” - всё думал о своём Горох.
- Покажи мне Колесникова, - попросил он Василису.
- Видишь, баба в красном платье? А рядом с ней рыжий толстяк? Это и есть голова.
- Что-то знакомый, - всмотрелся Горох.
- Он по деревням когда-то ездил, комсомольские собрания проводил, - сказала Василиса. – Только что морда покруглела да живот оттопырился, а так - не изменился. Ты к нему насчёт доктора хочешь? Не надо. Здесь не время, не место, а завтра тебя и не вспомнит. Никитушке скажи.
“Кто я им? - с тоской подумал Горох. - И Василиса никому бы не нужна, когда б не рыба... И не Крыса величают, а его деньги... Сколько же мне заплатят? А может, вспомнят про сотню и сапоги с рубахой - и на этом шабаш? Нет, надо поиграть ещё, чтобы подольше...”
Когда все гости, подустав от танцев, расселись по своим местам, он вытянул из-под стола гармонь и подумал, какая же она невзрачная, облупленная, старая среди этого общего блеска. “Ничего, ничего, ещё пару вещей я сделаю”, - успокоил себя Горох и заиграл “Коробейники”. Но музыка песней не стала: лишь один женский голос потянул было: “Е-есть и ситец, и парча-а...” - но, сиротливый, оборвался. Наступил тот неприятный для любого исполнителя момент, когда его игра становится невостребованной публикой. Как бы ни блистал, ни изощрялся, выплёскивая из себя всё лучшее, впитанное за годы учения и выступлений, но если публика равнодушна даже в твои высшие моменты, значит, что-то происходит не с тобой, а с ней.
Костик Горох возненавидел лениво жующих женщин, развалившихся от сытости, отрыгивающих мужчин, в глазах которых скапливалась дрёма. “Ну что вам ещё надо? Какого рожна? - возмущался он, пытаясь расшевелить гостей. - Вы же русские, а своих песен не поёте!”
- Сыграй, Костик, “На реченьку”, - снова выручила Василиса. Она выплыла на середину зала, накинув на плечи “аршавскую” шаль, и засеменила под опьяняющую мелодию. Её полные руки словно несли вёдра с водой, ноги бесшумно касались пола.
Выйду на реченьку, на бережок,
Здесь с тобою встретимся, милый дружок.
Мы с тобой, как лебеди, рядом поплывём,
Про любовь горячую песню споём.
Один из гостей, всё же задетый за живое родным деревенским мотивом, попытался составить пару, но смотрелся рядом с Василисой каким-то обрубком.
Оживший Костик Горох принялся наяривать “матаню”, “барыню” и даже попытался сыграть вальс “Дунайские волны”, но сбился. Его пальцы перестали попадать на кнопки. Василиса заметила это и поняла: сегодня старик не способен на большее. Она обняла гармониста и даже пустила слезу, что, быть может, в последний раз видит его. Но какой же молодой она вновь почувствовала себя!
Когда Горох уходил из зала, гости не обратили на него внимания. Лишь Никита пожал руку старику, сказал “спасибо” и протянул ему со стола красивую бутылку вина.
В вестибюле один из верзил вновь взял его под локоток и отвёл в уже знакомую комнатушку, где никого теперь не было. Жлоб вынул из кармана трубку, произнес в нее:
- Андрей, клиент готов, - и пояснил Гороху. - Сейчас вас отвезут.
“А как же деньги!” - чуть выкрикнул старик, но гордость не позволила сорваться. Да и при чем здесь был детина? Гороху стало нестерпимо больно. Зачем же он ехал сюда: чтобы водки попить да сыграть этим жвачным бабёнкам? Да разве бы они с Кирюхой хуже посидели за “домотканой”, с молоденькой картошкой и огурчиком!
Расстроенный, он вышел в вестибюль, не в силах оставаться в опостылевшей комнате, и вновь увидел в зеркале себя, худого, скрюченного, в скоморошьей рубахе и низких сапогах... Разве такие сапоги носил он после войны! Из тонкой кожи, содранной им в рейхсканцелярии с дивана, прошитые свиной щетинкой, подбитые гвоздиками из бересклета....
Увидев усмешку жлоба, Горох ушел в туалет. Там сияли белизной писсуары и раковины, серебрились краны, тихо журчала вода. Неспешно справляя стариковскую нужду, гармонист надеялся, что Крыс и Василиса вспомнят про него, что они, занятые гостями, сейчас спохватятся его. Он вышел в вестибюль, но никого из Мышкиных там не было. Зато увидел Андрея и обрадовался: вот кто напомнит хозяевам о расплате.
- Все в порядке, Константин Сергеевич? - спросил тот.
- Да вот... не рассчитались со мной, - произнес, чего-то стыдясь, Горох. - Не получилось, как ты обещал...
- А какой расчёт ты ждёшь? - удивился Андрей. - Попил, поел, поиграл в свое удовольствие, молодость вспомнил, с большими людьми пообщался...
Но, увидев набравшиеся слезами обиды глаза старика, пожалел его:
- Шучу я, Сергеич. Что, правда, Никита не дал ничего? Пойду-ка напомню...
Он направился к банкетному залу, но по пути передумал, вернулся к Гороху.
- Вот что, отец, расчёт за мной, как обещал. Всё равно я Никите должен. Вот тебе двадцать долларов - это хорошие деньги. Рубли у меня кончились, прости. Если хочешь поменять, тебя завезут в круглосуточный гастроном, там есть обменный пункт. Лечи свою старуху, гармонист.
Андрей куда-то спешно скрылся, а старик стоял с зажатой в руке иностранной бумажкой, на которой был не привычный Ленин и даже не кони, а серо-зелёный мужик в сюртуке.
- Поехали, дед - подошел один из верзил.
- Сколько это будет на рубли? - спросил Горох.
- Хочешь деревянных? Сменяем, — ответил детина. - Посмотришь наш Дмитровец ночью.
Они сели в другую машину, не такую длинную, но тоже быструю: на поворотах старика трепало, как сноп. В гастрономе покупатели с любопытством разглядывали Гороха, его наряд.
- Эй, дедок, из хора Пятницкого, что ли?
-Да это сам Пятницкий...
Почувствовав и здесь насмешливое внимание к себе, Костик Горох еще больше согнулся. Сопровождавший его детина взял у него зелёную бумажку, протянул в окошко обменного пункта, и оттуда вылезла рука с “пятидесятками”. Старик оживился.
- Слушай, мил человек, аптеки сейчас работают? — спросил он.
-Конечно. И здесь есть киоск, в магазине. Пойдем, поглядим, чего тебе надо.
Девушка в белоснежном халате сказала Гороху, что может продать без рецепта только не очень дешёвые лекарства. Но кашель бывает по разным причинам. “Впрочем, - сказала она, - есть одно универсальное новейшее средство, которое помогает всем”. И она назвала цену.
- Как раз все твои денежки за горсть таблеток, дед, - усмехнулся детина. - Небось, еще с побочными явлениями... Купил бы ты себе и своей бабке хорошую закусь к бутылке вина! Гляди, чего здесь только нет: сыры, колбасы, мармелад... А лучше всего - торты. Какие красавцы! Сколько вам в этой жизни осталось? Хоть напоследок попируйте...
Горох несколько раз перевел взгляд с невзрачного пузырька с таблетками на витрину с красивыми, словно с картинки, тортами и отчаянно взмахнул рукой:
- Будь по-твоему, милок! Всё равно с одного пузырька толку мало, а другие брать не за что.
Гороху торт упаковали в золотистую бумагу сверх коробки, перевязали красной лентой. На остальные деньги парень купил старику варёной колбасы и творожных сырков, чтобы можно было пожевать одними дёснами. И даже две “десятки” сдачи дал.
- Молодец, - похлопывал его по плечу верзила. - Ты настоящий мужик, крутой! Обрадуешь бабку, не то что кашлять перестанет - помолодеет лет на пять.
И в дороге он продолжал нахваливать Гороха, повторяя одно и то же по нескольку раз, так что старик, издёрганный сегодняшними приключениями, быстро задремал. Он очнулся, когда услышал:
- Тпру, Зорька, плетень! - и почувствовал, что машина остановилась.
Горох, поставив наземь мешок с гармонью и гостинцами, ещё некоторое время стоял у калитки. Голова кружилась от переживаний, выпивки и усталости, и сразу в дом ему идти не захотелось.
Вечер, переходящий в ночь, был мягок и душист. В сарае дремотно постанывали куры. Насытившаяся солнцем и теплом мурава с калачиками густо, по-хлебному, пахла. Над заросшим акацией и сиренью кладбищем плыл неумолчный хорал цикад и птиц. На горизонте еще дотлевала тончайшей полосой денная синева, и оттого весь мир казался укрытым под шатром, и мохнатые звезды, словно золотые паучки, шевелились на кровле.
Вынув из мешка гостинцы, Горох направился тихо к времянке: вот он войдет на цыпочках, поставит торт на стол и развернет...Дверь заскрипела, как гвоздь по стеклу, и старик чертыхнулся: сейчас заворчит его бабка, закашляется. Но одеяло не пошевелилось.
- Настёна, глянь, чего я принёс, - сказал растерянно старик.
Никто ему не ответил, и Константин Сергеевич застыл на пороге, не зная, куда ему девать гостинец. Он почувствовал, как ослабели его ноги, как подкатил под горло ком.
- Пришел, гуляка? – услыхал он. И заплакал.
2002 г.