Прощай, уютная курья, прощай, наша славная деревенька, друг Гришка Хромухин, детсадишный тихоня Дунаев, друзья отца ханты, считавшие своим долгом по приезде в деревню зайти к председателю и пугавшие нас своим видом и запахом. Прощай щедрый старый кедровник, кормивший нас орехами, ягодами и грибами. Прощай зеленая полянка перед уваровским домом, где по вечерам собиралась деревенская детвора.
«Пошел Ванька по воду,
Нашел чашку золота.
Чашка не кругла -
Все четыре Угла:
Тут угол, тут угол,
Тут угол,тут угол,
Посредине кисть,
Я ударю — не сердись». - Далеким эхом в напутствие мне доносится с единственной улицы нашей бывшей деревни из-за курьи.
Мы со всем своим скарбом, коровой Майкой и курятником плывем на бело-зеленой самоходке по Оби в дальнее плавание.
Я с замиранием сердца озираюсь на далекие берега – синий лес не стал ближе, а только обрел оттенки и очертания, вглядываюсь в пугающе сливающийся с небом водный путь и растворяюсь в шуме бьющихся о борта темных обских волн. С той ли поры или раньше, но, оказываясь на природе, я как бы начинаю утрачивать собственное сознание и будто всасываюсь в окружающий меня, неспешно и отстраненно существующий мир. С годами это чувство поблекло и оскудело, но тогда я мог быть речной водой, которая омывает песчаные косы, просачивается в заливные луга и заполняет мелкие озерца и речушки, подмывает крутояр, несет упавшие деревья, суда и лодки и ласкает в прохладных недрах своих разнообразные рыбные племена, а в тихих заводях укрывает утиные выводки. Даль беспредельная, голубая, зеленая, желтая и коричневая, утонувшая в собственном самосозерцании.
Бойкий стукоток черно-коричневой мотолодки – она тяжело тащит против течения пропахший рыбой деревянный плашкоут. На его палубе рядами лежат серовато-бурые великаны-осетры, царь-рыба наших мест. А рыбаки оттуда, куда мы и направляемся на новое место жительства – в большое село, вытянувшееся подковой вдоль многоводной, почти такой же, как Обь, протоки. А может быть, наша встреча с царь-рыбой произошла уже у рыбзавода, потому что добытых осетров в их последний водный путь вели на кукане.
Наш новый дом – терем по сравнению со старым. В нем пахнет свежим деревом и стоят необычные печки-голландки. Отец в мамином фартуке с деревянными щипцами в руках на кухне показывает маме, как надо управляться с только появившейся на селе стиральной машинкой. Тетя Зоя с вечной папиросой в зубах и игра в «шестьдесят шесть» по вечерам в ее комнатке-боковушке, которую она делила с моим старшим братом. Споры до ругани и старинная книжка «Прапорщик Щеглов», по которой я учился читать. Маленькая школа (так называли начальную), ласковые лучистые глаза и теплые руки первой учительницы Анастасии Федоровны, школьный друг ханты Сашка Возынгов и их многодетный веселый дом, и наши попытки спрыгнуть с крыши появившейся в нашем необустроенном дворе стайки со сделанным из простыни и веревок парашютом. Ходы и пещеры в снежных сугробах, соседская девочка Шура Щиброва, и непонятное, неуловимое ощущение образовавшейся между нами связи.
Мир взрослых в то время существовал будто бы сам по себе, лишь иногда вторгаясь в наше детское пространство. Вечно хлопочущая по хозяйству и на кухне мама была олицетворением добра, сердечности и вместе с тем, какой-то внутренней спокойной и неодолимой силы, которая будто бы обволакивала и защищала меня во всех моих жизненных перипетиях не только в детстве, но и всю мою жизнь. Образ отца в моей памяти ассоциировался с ощущением уверенности и силы, но силы жесткой и потому опасной. Вряд ли можно связывать это ощущение с немногими оставшимися в памяти эпизодами: вот он ведет меня к зубному врачу и орущего в голос удерживает в медицинском кресле, вот длинной хворостиной пытается выгнать меня из огромной лужи. Отец словно стоял над всеми нами, над семьей и над всеми другими людьми, которых в то время я будто бы и не замечал.
Но только вдруг кольнет в сердце, окатит волной несгоревшего иль неостывшего стыда: ну вот же идет по нашей улице в своем вечном грязнозеленом плюшевом пальто с капюшоном она, почему-то оставившая свой след в моем детстве.