Для литературоведа, особенно советской школы, трудно признаться даже себе, что он чего-то может не понимать в русской литературе XIX века. Все вроде бы уже сказано, все сталинские премии потрачены. Осталось поработать над штрихами. Советский человек мнил себя выше предшественников и смотрел на все с высоты своего века. Не подозревая, что смотрит из колодца через мутную воду на светлое пятно. Этим светом была классическая литература. Нельзя сказать, что не существовало честных попыток вылезти и рассмотреть контекст, но признаться себе в том, что аристократическая культура может быть принципиально непонятна, советским было невозможно. Вот и получилось: в космос летал, а Бога не видал. Отсюда следовала неверная постановка самой задачи для исследования, и дело здесь вовсе не в классовом подходе и даже не в революционном перевороте, а в том, что аристократическую культуру понять чрезвычайно трудно было уже к началу ХХ в. А рассмотрение любого произведения необходимо начинать именно с априорного признания своего бессилия. Когда отброшено высокомерие, необходимо зафиксироваться на дне и медленно подниматься наверх. Каждый шаг – это правильно поставленный себе вопрос.
При этом надо не забывать об одном великом правиле: любое блистательное классическое произведение не только современно, а – революционно. Потому, собственно, оно и читается во все времена. Прочие забываются. Потому, кстати, все попытки осовременить Шекспира (Ромео и Джульетта – оба мужики) или Чехова (Три Сестры – все мужики) выглядят жалко и мгновенно сходят на нет, погребая незадачливого авангардиста под глыбой так, что никто и не вспомнит назавтра, что это было.
На примере «Пиковой Дамы» я рассмотрю, какие вопросы не смогли задать себе литературоведы и почему.
Ни одного сколько-нибудь качественного перевода пушкинской «Пиковой Дамы» не существует. С этим можно было бы мириться, будь эта лаконичная повесть одним из стандартных произведений начала XIX века, тем более, образцом заимствования. За пределами мира, где Пушкина читают в оригинале, он с большей или меньшей степенью справедливости считается подражателем. Нет смысла углубляться в причины этого (иногда Пушкин и сам ссылался на предшественников), но следует понимать, что дурные переводы немало способствуют этому клишированному заблуждению. Но если к некоторым вещам такой подход может быть оправдан, то к совершенно новаторской «Пиковой Даме», значительно опередившей свое время, это не имеет ни малейшего отношения.
«Пиковая Дама» – это весьма сложно устроенный метатекст, окруженный корпусом писанных и неписанных контекстов, совершенно не имеющих отношения к происхождению сюжета, а относящихся к поведению и понятиям узкого слоя аристократического общества. Он, как следствие, имеет несколько взаимно проникающих слоев. Его сложность определяется двумя факторами: внешней простотой и высшей степенью камерности. Оно написано аристократом высшего круга для таких же, как он – и совершенно не адаптировано для других (что вообще не характерно ни для самого Пушкина, ни для современного ему европейского писательского круга). Опасность в том, что другие, включая и переводчиков, этого не понимали ни тогда, ни тем более, сейчас – сбивают с толку грациозная простота фабулы и довольно примитивный литературный контекст эпохи. А в тексте Пушкин ничего не объясняет, хотя, как мы увидим, комментировать там нужно многое.
Переводчики (как и другие интерпретаторы) пытаются «интерпретировать» то, что необходимо транслировать буквально. Стандартные инструменты исследования тут неприменимы. Это напоминает квантовую механику: внедряясь исследовательским инструментом в объект, мы нарушаем инструментом состояние объекта.
Полбеды, если бы адресатом повести была только высшая аристократия (о простом дворянстве и податном народе речи вообще нет), но, подмножеством этого узкого слоя тогдашнего общества была субкультура крупных азартных игроков, коих существовало совсем немного, т. к. гораздо больше людей предпочитало так называемые коммерческие игры или не играло вовсе. Сам Пушкин принадлежал, разумеется, узкому кругу, и там, полагаю, «Пиковую Даму» понимали все и всю (об этом говорят совершенно специфические эпиграфы «для своих»). Поскольку им объяснять ничего не было нужно, то между этим слоем и остальным обществом, даже «продвинутым», образовался некий культурный зазор. В клубе игроков ввиду отсутствия необходимости не нашлось толкователя, а толковые критики не принадлежали к этому клубу, отсюда полное отсутствие комментариев к тексту и, как следствие, табула раза для переводчиков. От того, чем они эту табулу разу заполняли, берет оторопь, и становится понятно, чем представляется Пушкин читателям вне России (в случае «Пиковой Дамы» – эдакий недоГофман).
Беда в том, что тонкая культура, описанная Пушкиным в повести, начала утрачиваться уже при его жизни. Культурную (литературную) среду стали заполнять аристократы происхождением попроще, разночинные критики довершили эстетический разгром социальной претенциозностью. Белинский посвятил «Пиковой Даме» 4 строчки. Гоголь, Достоевский, Толстой описывали под видом игроков мошенников, сумасшедших и шулеров – «Пиковая Дама» оказалась лишней. Советские литературоведение зачастую предпочитало рассматривать не эстетический, а этический аспект (Германн плох и потому наказан), а также искало сюжетные параллели с третьесортными «прародителями». Иностранному же исследователю Пушкина никто не предложил помощи в разъяснении особенностей высшей русской (и европейской) дворянской культуры: а особенности – это как раз то, что ценится превыше всего. Титанические усилия Набокова привели к тому, что Пушкина стали хотя бы замечать и в некоторых случаях перестали считать заимствователем. Меж тем, как, например, весь постмодерн Пушкин одним изящным росчерком «Пиковой Дамы» опередил навсегда. Пушкин повесть сам, конечно, не комментировал, понятно, почему. А кому комментировать? Это не про вашу честь.
В итоге, зазор, образовавшийся сразу после публикации и не имевший еще принципиального значения, ширился прямо пропорционально игре на понижение в отечественной культуре и с полной утратой всякого аристократизма превратился в пропасть, которую необходимо заполнить, отрешившись от высокомерия своего века, который якобы понимает все лучше дедушки. Увы, не понимает.
Откроем обложку, чтобы разобраться, к чему в пушкинском оригинале нужно относиться максимально строго, т.е. что при произвольных интерпретациях безвозвратно изменит роскошную художественную ткань.
А начать придется прямо с заголовка.
«Пиковая дама».
«Пиковая дама означает тайную недоброжелательность».
Эпиграфы при переводе (да и, зачастую, при чтении) опускаются, но делать этого категорически нельзя. Эпиграфы не случайно даны ко всему тексту сразу и к каждой главе по отдельности. Это дверь в текст. Но это и дверь в субкультуру того общества, к которому принадлежали немногие. Это остроумное предупреждение автора читателю: дальше не про твою честь. Все эпиграфы, кроме первого, весьма причудливы и без сложных объяснений совершенно туманны. Однако и первый, самый простой (дверь в лакейскую) крайне важен. Он задает тон. Сейчас бы сказали, что это уровень нейролингвистического программирования: первые 4 слова повести – дважды «пиковая дама». Дело в том, что никакой пиковой дамы далее нет, она появляется как игральная карта в самом конце ее – тоже дважды, причем в игре, где масти не важны. Но читатель ее принужден ждать с самых первых слов. Четыре пиковых дамы – это изящные кавычки, между которыми течет рассказ «для своих». Это задает форму.
«...Гнули, Бог их прости, от пятидесяти на сто».
Все крошечное стихотворение из 27 слов – образец ритмического шедевра, передающего суть азартной игры: подъем и внезапный обрыв от: «Изволите получить?» до: «Дама ваша убита». Это фигурные скобки внутри тех первых кавычек. Дальнейший сюжет внутри скобок изобилует резкими переходами – микроскопическими кульминациями и развязками. Это задает стиль.
Уже при слове «гнули» ясно, что мы ступаем на чужую территорию, где будем, как и Германн, подглядывать за игроками. Но в отличие от Германна, который игру понимал, нам потребуются разъяснения. Карты были одноразовыми. Перед каждой талией (партией) каждый игрок распечатывал новую колоду. (Читатели, которые удивляются такой расточительности, по идее, должны выйти на слове «гнули».) На картах можно было делать пометы или загибать углы – это означало удвоение ставки. Повышение ставок – основа дальнейшего сюжета. Сумма – от пятидесяти на сто – весьма велика, вспомним игру у миллионера Чекалинского: «Никто более двухсот семидесяти пяти семпелем здесь еще не ставил». Тут по замыслу автора должны выйти из лакейской и закрыть за собой дверь прочие лишние, кто не вышел раньше.
Самые нахальные могут все-таки выглянуть из прихожей. Тут их ждет последнее предупреждение: «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова». Конногвардейцы – элита из элит. Их жизнь людям уровня чуть ниже не просто недоступна – она непонятна. Кто считает, что он может к конногвардейцам дверь ногой открывать, может попытаться для начала ответить на вопрос, почему небогатый сын обрусевшего немца вхож в высший клуб. (Подробно это разбирается в Приложении.)
Оставшиеся получают в лоб. («Лоб» – картежный термин, означающий проигрыш с первой прокидки, так проиграет Германн):
«–...Надобно признаться, что я несчастлив: играю мирандолем, никогда не горячусь, ничем меня с толку не собьешь, а все проигрываюсь!
– И ты ни разу не соблазнился? ни разу не поставил на руте?..»
Этого диалога, кроме посвященных, не понимает никто. Автор его не объясняет: когда он предупреждал об адресации своего произведения, то вовсе не шутил.
Мирандоль – стратегия игры без повышения ставки. Руте – стратегия с увеличением (обычно, удваивали). «Руте» у Пушкина выведено курсивом не случайно, как неслучаен и весь разговор молодых бездельников. Он задает понятия, но понимают их только свои. РУТе – это Расчет, Умеренность, Трудолюбие – три ставки Германна (про Е позже).
«...расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость!» – рассуждает Германн еще до визита к графине.
Он описывает идеальную стратегию своего жизненного пути. Карточное «руте» и «путь» имеют одинаковое написание – route. Переводчикам эта лингвистически-смысловая конструкция доставит немало головной боли, особенно если прибавить слова «утроить» и «усемерить». Тройка и семерка появляются в сознании героя задолго до назначения их призраком графини.
Не забудем про «планетарную» структуру повести: кавычки и скобки должны открываться и закрываться внутри друг друга. Закроем ту фразу: «– И ты ни разу не соблазнился? ни разу не поставил на руте?..» следующей из последней главы: «Он стал думать об отставке и о путешествии». Отставка – ставка. Путь – route. Неудачник Сурин нет, а Германн соблазнился. Перед самой роковой игрой у Чекалинского он думает не об отставке и путешествии, а о ставке на руте. Жизненный путь окончательно затмился (и замкнулся) карточной мистерией.
В игре он ставит на тройку, семерку и туза, а в жизни – пытается опереться на различные качества характера. Главное – он понимает обе свои стратегии, как игры на повышение. Несмотря на то, что в «фараоне», как и в жизни Германн не придерживается буквальной стратегии руте: ставка на одну и ту же карту, перевод должен быть именно буквальным.
Итак, уже в первых строках заданы смысловые орбиты, а также тон, форма, стиль и понятия. Дальше начинается, собственно, сюжет, то есть полет кометы Германна по траектории литературной гиперболы – «...профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства». Романическое начало влечет его к Солнцу (Лизавета), а «покой и независимость» определяют последующее стремительное удаление во мрак. Задача переводчика – не упускать ничего из языка, которым описано это движение. Я остановлюсь только на некоторых маркерах.
Приходится настаивать, чтобы все карточные термины при переводе сохранились. Они имеют глубокое смысловое значение:
«играли в фараон», «...бабушка моя не понтирует», «...не загнул ни одного пароли», «...выиграл соника; загнул пароли, пароли-пе...», «...все три выиграли ей соника...» и пр.
«Фараон» имеет несколько разновидностей – «штосс», «банк». Только в них возможен апофеоз повести, то есть ситуация, где момент выигрыша может мгновенно обернуться проигрышем. «Пароли, пароли-пе» – удвоение и учетверение ставки. «Соника» – выигрыш с первой же прокидки, то есть с первой сдачи банкометом двух верхних карт. По какой-то причине это не понимается, но это крайне важно: удача – не маскируется длинным розыгрышем талии, она заявляет о себе моментально. Выигрыш и проигрыш мгновенны. Так в жизни той части высшей аристократии, к которой принадлежал автор: попасть в опалу или «в случай», умереть или выжить на дуэли. Игра Германна описана в темпе поединка – всего триста слов на три «выстрела». Именно это и производит эффект у тех, кто понимает культуру «Пиковой Дамы», для остальных эффект потерян. Вспомним открытую скобку рваного ритма эпиграфа: «... и выигрывали, и отписывали мелом». Закроем ее комментарием финального аккорда (курки взведены, секунданты ждут, двое идут навстречу, Германн стреляет сразу – промах, Чекалинский тут же в ответ):
«Чекалинский стал метать, руки его тряслись. Направо легла дама, налево туз.
– Туз выиграл! – сказал Германн и открыл свою карту. («и выигрывали»)
– Дама ваша убита, – сказал ласково Чекалинский». («и отписывали»)
Убита. Дуэль есть дуэль.
Этот эффект дуэли напрочь потерян в фильме Масленникова 1982 года (снятом буквально – слово-в-слово!). Чекалинский-Смоктуновский мечет и мечет множество пустых прокидок, Германн все ждет и ждет.
А руки у игрока-миллионера трясутся не от того, что он рискует проиграть (ничтожную часть своего состояния), а от того, что дело нечисто: выигрыши выпадают соника – с первой пары карт из колоды в 52 штуки. Но и проигрыш мгновенен, что понимается еще более тяжело. А в этом суть того, почему Германн сходит с ума. Но представим, что направо легла не дама, а любая другая карта, налево туз. Германн заявляет о выигрыше и открывает даму. Чекалинский всего только и замечает ему, что тот обдернулся, и между ними возникает состояние неопределенности, проигрыша ведь нет, и талия продолжается в открытую, пока не выйдет дама. Шансы Германна на выигрыш по-прежнему чуть меньше 50% (плие – равные по значению карты выпадают в пользу банкомета, и на этой вероятности основан его честный заработок). Дама и туз – единственная шокирующая комбинация, и в Обуховской больнице Германн не о старухе думает, а повторяет мгновенно убившее его сочетание карт.
О кабалистике.
«– Как! – сказал Нарумов, – у тебя есть бабушка, которая угадывает три карты сряду, а ты до сих пор не перенял у ней ее кабалистики?»
«Кабалистика» – слово совершенно не случайное, и уж ни в коем случае при переводе его нельзя ни опускать, ни менять, скажем, на «магию», что часто происходит. Третьим уровнем посвящения в тайных обществах был магический, а четвертым (наивысшим) – каббалистический. Догадавшись об этом посвящении, Нарумов просит Томского представить его графине, на что тот и испрашивает у нее разрешения – это единственная цель визита к ней. Нарумов, таким образом, становится вероятным конкурентом Германну. Но это нужно автору еще и для того, чтобы показать принципиально иной путь знакомства Германна с графиней, которым тот не воспользовался. Пушкину это важно для сюжета, дабы свести вплотную части марьяжа Германн – Лизавета. При этом в пост-аристократическом культурном восприятии возникает логическая коллизия, а почему бы тогда и Германну не воспользоваться своими связями? Это может разрешиться в дополнительном рассмотрении, а кто же такой Германн (см. Приложение).
Орбита тайны – одна из сложнейших для переводчика. Дело в том, что секрет трех карт и тайна Сен-Жермена, открытая графине – не одно и то же. В тексте они передаются разными словами, эти оттенки необходимо переводить точно.
«Что, если, – думал он на другой день вечером, бродя по Петербургу, – что, если старая графиня откроет мне свою тайну! – или назначит мне эти три верные карты», «Тут он (Сен-Жермен) открыл ей тайну, за которую всякий из нас дорого бы дал», «угадывает три карты», «не открыла она своей тайны», «она дала ему три карты», «угадать три карты сряду», «назначить мне эти три верные карты», «откройте мне вашу тайну», «хотите ли назначить мне ваши три карты».
Теперь можно замкнуть и эту орбиту. Каббалистом был Сен-Жермен, который и посвятил юную графиню в некоторую, очень небольшую часть построений – частный случай, позволявший назначать (а не угадывать) три карты, но кроме этого – ничего. Не все персонажи повести это понимают, но Германн совершенно точно различает большую тайну и секрет трех карт – он лишь не догадывается, в какой мере сама графиня владеет тайной. Он сам применяет именно каббалистические техники, чтобы назначить необходимую ему реальность, сочинить ее, ведь методами каббалы, как считают каббалисты, действительность не раскрывается, не угадывается, а трансформируется.
«Тройка, ceмерка, туз – не выходили из его головы и шевелились на его губах. Увидев молодую девушку, он говорил: "Как она стройна!.. Настоящая тройка червонная". У него спрашивали: "который час", он отвечал: "без пяти минут семерка". Всякий пузастый мужчина напоминал ему туза. Тройка, семерка, туз – преследовали его во сне, принимая все возможные виды: тройка цвела перед ним в образе пышного грандифлора, семерка представлялась готическими воротами, туз огромным пауком. Все мысли его слились в одну...»
Германн, как и не случайно схожий с ним именем Сен-Жермен, играет на поле каббалистики, раскладывает, перемешивает буквы с изображениями, а звуки со смыслами, тасует на языке и в воображении свою драгоценную мозаику ассоциаций, заставляя нужную реальность сформироваться. «Стройна» созвучно «тройка», «пузастый» созвучно «туза». Округлые лепестки грандифлора – многократно повторенные завитки цифры 3, угловатости готики проецируются на острую форму 7. Туз похож на паука просто так. Отставка и путешествие = ставка на руте – завершают роковое построение.
О том, что Германн сам назначает себе карты, говорит семикратное употребление Пушкиным слова «воображение» по отношению к Германну. Именно его «огненное воображение» возносит его и ведет к падению, а вовсе не несчастная пожилая графиня, которая «конечно, не имела злой души». Однако он не имеет посвящения каббалиста, действует по наитию, конструирует себе кусочек мира (где «покой и независимость») как инженер. Он играет на чужом поле, поле Сен-Жермена, и его игра рискованна.
Путь к Лизавете ведет по винтовой лестнице. Лестница в мистицизме – это восхождение души к свету. О центральном объекте – Солнце планетной системы «Пиковой Дамы» нужно знать главное: (Е)Лизавета – это то самое недостающее Е из формулы РУТЕ. (В первом издании повести имя Лизавета встречается еще в двух вариантах написания: Елизавета и Елисавета.) Такой жизненный прикуп (сорт карточного марьяжа) имеют в повести и другие игроки: Павел Томский (Paul) женится на княжне Полине, графиня в молодости обращается к графу Сен-Жермену. Без своего марьяжа умирает в нищете Чаплицкий. Прикуп в лице Лизаветы Германну нужен потому, что расчет и умеренность у него имеются и покрывают две его удваивающие ставки, а трудолюбие отсутствует напрочь. Показан «труд» стояния Германна под окнами трудящейся за пяльцами Лизаветы. Туз, вообще говоря, обречен, исходя из образа жизни Германна. Германн – не туз, но это полбеды. Беда в том, что он и не король. Он – тень Наполеона с душой Мефистофеля. Он – валет, и сам это понимает (см. Приложение). Но стать или не стать королем – зависит от него лично. Обвенчался бы он с Лизаветой, как требовал призрак старухи, перестал бы думать о ней, как о пиковой даме своего собственного марьяжа, стал бы королем – не обдернулся бы в третьей ставке. Чтобы реализовать это понимание, у него два шанса: он играет один раз в сутки, в отличие от игры самой графини против герцога Орлеанского и игры Чаплицкого против Зорича, где ставки делаются без перерыва. Главное же: три заветные карты Германна не для него одного (как было у графини и Чаплицкого) – для пары. Для себя, свою половину выигрыша, Германн, собственно, выиграл – 188 тысяч он держал в руках. Вспомним, тройку и семерку («утроит, усемерит мой капитал») Германн сгенерировал самостоятельно, задолго до призрака старухи, но туза в его мыслях не было, как не было трудолюбия, он пришел в прикупе, вместе с трудолюбием Елизаветы. Чтобы получить еще столько же (но на двоих!) части марьяжа должны были «стать одно».
Возражения, что Германн в игре не обладает ни рациональным расчетом, ни умеренностью опровергаются тем, что он назначал свою карточную последовательность задолго до этого, и оба эти качества подчеркнуто продемонстрированы автором. Вообще, эту игру Германн воспринимал, конечно, как иррациональное исключение, такую же данность судьбы, как и скромное наследство. Он так и обещал графине, и нет сомнения, что и после выигрыша продолжал бы жить расчетливо и умеренно, покойно и независимо.
При переводе необходимо сохранить трогательную метаморфозу: Лизавета – Елизавета, как, например, Lisbeth – Elisabeth, не давая бессмысленную транслитерацию Lis(z)aveta. Ее описание: «увидел он черноволосую головку... свежее личико и черные глаза. Эта минута решила его участь» – это облик юной пиковой дамы с карт (на них не старух рисуют).
Германн – создание трагическое уже в силу неопределенности своего начального состояния (см. Приложение). В кругу орбит он чужак. Он случаен в любом обществе. В свете молодых аристократов он оказывается всего лишь расчетливым немцем, крутящимся у игрецких столов. На балах, где закручиваются марьяжные интриги, его нет – он валет. Кружным путем он достигает графини, чтобы отправиться в конечный пункт своей мечты – к покою и независимости. Комета, мчащаяся в бесконечность, совершенно – идеально независима.
Проблема перевода «Пиковой Дамы» усугубляется тем, что необходимо не только подобрать точные слова, порой связанные между собой через множество глав, а передать сам дух элитарности всего происходящего для чужого, стороннего наблюдателя событий. Любое опрощение текста недопустимо. Даже за русским текстом повести обычно следуют комментарии (совершенно для сегодняшнего дня недостаточные), тексты на других языках должны сопровождаться целым сводом разъяснений.
P.S. Так Пушкин все еще подражатель? И кому же? Джойсу?
Невольно вспоминается Высоцкий (закроем, наконец, обложку): наш гвинейский друг обогнал на целый круг.
Приложение 1. Проблематика.
Проблематика «Пиковой Дамы» редка, поэтому уяснить ее непросто. Это уникальное произведение, о котором по сию пору спорят: что там происходит, как и почему. А ведь это не какой-нибудь неоконченный детектив. Еще больше недоумения вызывает Германн. Это редчайший случай, когда о главном герое известно и понятно меньше, чем о второстепенных. Пушкин словно бы использует метод обратной перспективы, где чем персонаж дальше, тем он больше.
Действительно, что мы узнаем о Германне? Его происхождение туманно, об отце мы знаем минимум, чем он занимается, как служит – можем лишь догадываться. О его внешности и возрасте можно только строить предположения. Откуда он взялся в кругу высших аристократов и куда делся в конце – вопрос. Эпиграф с сумасшествием ничего не проясняет: отчего мы уверены, что сошел он с ума окончательно? Его будущее описывается на незначительном промежутке времени: сидит-бормочет – это эпизод, а не жизнь. Подлечится – выйдет, человек он образованный и со связями – место себе сыщет и т. д. С таким уровнем детализации, описывают персонажей третьестепенных. Конечно это пренебрежение лишь кажущееся.
Второй по значению персонаж – Лизавета Ивановна, нареченная пара Германна. О ней мы узнаем лишь немногим больше, тем не менее, нам известно ее будущее на изрядном протяжении: она выходит замуж и живет более-менее полноценной жизнью (на воспитании бедная родственница). Но происхождение ее покрыто мраком, хотя, в отличие от Германна, сообщается ее отчество.
Персонаж третий – графиня Анна Федотовна. Только третий, а массив сведений о ней огромен: и приключения молодости и роман с Чаплицким и круг знакомств. Известен характер ее мужа, многое из жизни ее детей и внуков... Известен ее конец и даже, вероятно, посмертные похождения!
Наконец, ее внук Павел. В ряду персонажей он четвертый, а для читателя прозрачен на все 100%: от рождения до счастливого брака и карьеры.
Ба! Так в чем же, прах побери, дело?? – должен задать себе вопрос любой исследователь. Но восклицаний не слышно. А дело в контексте. Этот контекст в аристократическом кругу Пушкина был совершенно очевиден, трагедия Германна и Лизаветы Ивановны ясна. Какие темы обходили стороной? О чем молчание говорило больше слов? Когда и так – «всё ясно»?
;
Приложение 2. В чем трагедия Германна?
(основной текст – для понимания буквы перевода, приложение – для понимания духа).
Германн – бастард.
Его истинная трагедия – в этом, а не в том, что он обдернулся.
То, что Германн – фигура трагическая, не сомневается никто, однако важно понимать глубинные основы, истоки этого трагизма. А он – незаконнорожденный сын некоей весьма высокородной особы. Здесь уместна аналогия с Пьером Безуховым, с той лишь разницей, что Германн в своей повести не получил прав состояния своего отца, как в своей получил Пьер. Именно по причине своего истинного происхождения «сын» «обрусевшего немца» пьет шампанское в высшем молодежном аристократическом клубе (Нарумов – конногвардеец, в этот элитный полк брали очень родовитых и очень богатых). Однако двусмысленность своего положения он осознает вполне, и это тяготит его. В высшие полки (конногвардейский, кавалергардский, кирасирский) путь ему заказан, но он определен военным инженером на неких особых основаниях: его образ жизни не отягощен службой, он проводит время по произволу, как и его приятели, просиживая до пяти утра в наблюдениях за картами и торча целыми днями под окном Лизаветы. Он признается за своего, и его маска вполне всех устраивает:
«— Германн немец: он расчетлив, вот и все! — заметил Томский».
«...расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость».
Он грезит покоем и независимостью не случайно – это имманентно высшей аристократии. Обойденный титулом, он эту прерогативу рассчитывает купить.
Германн вхож в свет, как и Пьер до его официальной инициации в качестве законного сына и наследника. А тот тоже вхож специфически: «Анна Павловна приветствовала его поклоном, относящимся к людям самой низшей иерархии в ее салоне». Оба воспитаны в европейской традиции.
Но Германн – немец только по воспитанию, а не по крови. Воспитанием он расчетлив и умерен (он «не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее»), и эти две ставки его жизненного пути покрывают первые две буквы «руте» его как понтера. Немецкого же трудолюбия он лишен напрочь. Это не Штольц. Его интерес – штосс.
Нарумов, догадавшись о кабалистике, просит Томского представить себя графине, и та зовет на бал обоих. У Германна такой шанс вроде бы тоже есть, ведь Нарумова Томский представляет просто как приятеля, без титулов и званий – «военный». На игре у Нарумова Томский и Германн равноправны, они оба в гостях на одинаковых основаниях. Однако именно коллизия происхождения делает невозможным прямое знакомство Германна и графини. Невозможность не для Томского или его бабушки, а для гордости Германна. Вспомним кстати доверительный разговор Пьера с Андреем (до царского признания прав Пьера):
«— Что я такое? Je suis un b;tard! — И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. — Sans nom, sans fortune...
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, все-таки выражалось сознание своего превосходства».
То, что нестерпимо для легкомысленного добряка Пьера (квинтэссенция «nom», имя, то есть аристократическая фамилия), для Германна вообще фигура умолчания. Даже когда речь заходит о более эфемерной эссенции «fortune»: «товарищи его редко имели случай посмеяться над его излишней бережливостью». Под словом «состояние», которым Толстой тонко перевел «fortune», может подразумеваться не только финансовое положение, но и общественный статус. Совершенно не случайно в «Пиковой Даме» до конца не ясно «nom» главного героя. Германн – это имя или фамилия? Автор принципиально не дает ответа. С одной стороны, все мужские персонажи названы по фамилиям, на это столь же косвенно указывает сдвоенное н. Но «— Его зовут Германном», – говорит Томский, а такая уклончивая форма (не «кто», а «кем») применима к именам и – кличкам. А ведь никакого «nom» и нет. Германн – прозвище для узкого круга «sans nom», маска его настоящего состояния «sans fortune». Точно так же нет имени у его каббалистического прототипа: «граф» – самоназвание самозванца, «Сен-Жермен» – прозвище от какого-то местечка, названного по чьему-то имени. Полжизни борется за свое «nom» само(на)званец Наполеон, которого упорно зовут кто Бонапарт, кто Буонапарт, а кто и Буонапартий.
Обращу внимание, что во всем, что касается общения с высшей знатью, будь то ровесники или старая графиня, Германн ведет себя как равный. Он в своем праве – и подглядывать, и на колени встать, и пистолетом пригрозить. В свете этого ясно, чего ради Германн ставится в соответствие Наполеону. Сравним, конечно, их честолюбия, скрытность, а еще «огненные страсти и воображение». Оба играют на повышение, рутируют. Но ради этого стоило ли рисовать карикатуру, Наполеона-лайт? Главное в другом – оба они незаконные. В терминах карт – валеты. И стать или не стать королем – зависит от каждого. Но тень Наполеона (ставшего даже не королем, а императором) – остается валетом.
«— Его зовут Германном... — Этот Германн, — продолжал Томский, — лицо истинно романическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства».
Не только лексика, но и тональность высказывания Томского примечательна: он отзывается о Германне не просто как о человеке малознакомом, но, как о котором вообще мало что известно, кроме того, что величают-де Германном, а прочее – домыслы. Замечу, что Германн – отмечен как лицо не романтическое, а романическое. Слова эти однокоренные, и этимологически, вероятно, близки, но не вполне синонимы. Германн вовсе не романтик, а персонаж романа. О романах, в основном, немецком хардкоре, говорится много, из них «трудолюбиво» копирует Германн любовные письма, в них герои совершают свои злодейства, давят отцов и матерей, топят кого-то.
Что роднит всех тех, с кем сравнивается Германн: Наполеона, Сен-Жермена, Мефистофеля? Они все незаконные.
И все же сравнение Германна с Пьером, Наполеоном, Сен-Жерменом и даже Мефистофелем из разряда привычных аналогий. Особенностью «Пиковой Дамы» является то, что автор заставляет нас сравнивать не мужские или женские персонажи, а части марьяжа: Германна и Лизавету.
Судьба подбирает несчастному Германну идеальную пару. Она настолько точна, что не может быть случайностью. Неопределенностью происхождения они схожи, настоящее их положение унизительно. «Она была самолюбива», «он был... честолюбив». «Ей было назначено жалованье», он «жил одним жалованьем». В свете оба – тени. «В свете играла она самую жалкую роль» на правах более свежей камеристки, Германн предпочитает вовсе не появляться на балах большого света (потому и не просит познакомить его с графиней, а ищет обходной путь).
За трудолюбивой бесприданницей Лизаветой есть приданое – выигрыш. Никто другой, а только расчетливый и умеренный Германн, пытающийся вступить в симфонию сфер на струнах своей кабалистики, может обрести его. В свете предположения о происхождении Германна становится ясно, почему Германн и Лизавета могут получить его не как приманку преисподней, а как дар небес, где и совершаются браки. Дело в том, что карточные выигрыши производят долги из ничего. Выигрыш – дело темное, Германн даже сопрягает карточную тайну графини «с ужасным грехом, с пагубою вечного блаженства, с дьявольским договором». Однако и графиня и Чаплицкий всего лишь отыгрываются (впрочем, он с небольшим плюсом), то есть возвращают реальность в исходное состояние – чтобы больше уже не играть (то есть не выигрывать). Потому не имевшая злой души графиня и не жертвует тайной для близких ей людей, что не желает ввести их в грех выигрыша. И именно права своего изначального состояния – права по рождению – и дается отыграть паре Германна и Лизаветы. Средства для этого идеальны – им даруется миллионер-банкомет, сколотивший состояние, «выигрывая векселя и проигрывая чистые деньги». Выигрыш у много выигрывавшего картежника безобиден, а вдобавок он может склеить марьяж и удовлетворить обеим его частям. Их жизненный путь только вместе. Но в природе правое не совпадает с левым. Человек симметричен – внешне. Рубашкой вверх. А под ней...
Дама убита.