Леонид Дормидонтович Блинов был тем счастливым человеком, у которого личные интересы почти не выходили за рамки профессиональных. Он жил, он дышал своей работой. Она была оправданием и смыслом его жизни. Соприкасаясь по долгу службы с художниками, он научился великолепно ориентироваться в многообразии разных школ и направлений живописи. Мог по манере письма определить, кому из признанных мэтров живописи принадлежит та или иная картина, набросок или эскиз. Он был лично хорошо знаком со многими художественными критиками и, в частности, с Абрамом Марковичем Эфросом. Хотя сам Леонид Дормидонтович не писал рецензий или статей по поводу творчества отдельных художников или устраиваемых в зале «Всекохудожника» выставок, но его мысли, его мнения неизменно учитывались художественными критиками, о чем можно судить по большинству посвященных темам искусства публикаций на страницах газет, журналов и специальных академических изданий. Можно без преувеличения сказать, что роль Леонида Дормидонтовича Блинова в развитии советской живописи огромна.
Основную свою задачу неутомимый чекист видел в том, чтобы поставить искусство на службу обществу. Любое художественное полотно, любое скульптурное изображение, по мнению Леонида Дормидонтовича, только тогда может служить интересам общества, когда оно пронизано идеей. Самой великой идеей всех времен и народов является идея построения коммунизма. Одна из ее составных частей — воспитание человека, свободного от частнособственнических, своекорыстных интересов, работающего на благо общества не по принуждению, не из-за денег, а исходя из своих внутренних устремлений. Мысли и чувства такого человека должны быть подчинены идее общественного служения. Смысл своей жизни он должен видеть в том, чтобы внести возможно больший вклад в развитие социалистического, а в перспективе — коммунистического общества.
Октябрьская революция, приведшая к беспрецедентной в истории человечества ломке экономических отношений; экспроприация земли, банков, промышленных предприятий, драгоценностей, движимого и недвижимого имущества, денежных вкладов и т. д. ; поэтапная ликвидация всех видов частного предпринимательства; объединение единоличных крестьянских хозяйств в колхозы — все это создало благодатную почву для воспитания нового человека. Все вдруг разом лишились тех материальных фетишей, борьба за обладание которыми была смыслом и целью жизни сотен поколений людей.
Решительная расправа большевиков под руководством Ленина-Сталина с конкурирующими партиями, изгнание из страны философов и мыслителей немарксистского толка, почти полный разгром цитадели идеализма — православной церкви, а затем не менее решительные действия в борьбе с различного рода ревизионистами, уклонистами, троцкистами, зиновьевцами и иже с ними удалили из этой почвы большинство «сорняков», способных исказить процесс воспитания.
Но благодатная почва и регулярные «прополки» сами по себе еще не являются гарантией хорошего урожая. Чтобы нива радовала глаз налитыми спелыми колосьями, надо позаботиться о качестве семян: что посеешь, то и пожнешь. Семена будущего урожая — это люди сегодняшнего дня. Подарить им крылья мечты о коммунистическом будущем, пробудить чувство ненависти к тем, кто эту мечту хочет отнять или исказить, — в этом состоит назначение подлинного искусства.
Леонид Дормидонтович верил, что в деле воспитания нового человека одна пронизанная идеей картина работает эффективнее, чем рота политработников. Главное, чтобы идея была правильной, талантливо воплощенной в художественном образе (в противном случае может проявиться обратный эффект — карикатура на идею), и чтобы сам этот образ был близок и понятен советскому зрителю, а не представлял собой какую-нибудь заумную абстракцию, типа картин Филонова или Малевича.
Следуя трем вышеизложенным принципам (идейность, талантливое воплощение и доступность для понимания), Леонид Дормидонтович с сотоварищами еще в конце двадцатых годов объявил беспощадную войну всем школам и художественным течениям, которые по тем или иным параметрам этим принципам не отвечали. Для начала он настоял на том, чтобы снять со стен выставочных залов и перенести в запасники музеев всю абстрактную живопись. Затем туда же перекочевали картины художников-реалистов, не отвечающие принципам коммунистической идейности, и немногие, уцелевшие от костров ретивых богоборцев, иконы.
К середине тридцатых годов при активном участии товарища Блинова из художественных институтов и училищ были уволены преподаватели, сохранившие верность непонятным для простого народа течениям художники-кубисты, футуристы, имажинисты, авангардисты и прочие «…исты». Право творить и выставлять картины на обозрение широкой публики, право преподавать художественное мастерство отныне стали иметь только приверженцы нового художественного жанра, названного социалистическим реализмом.
Казалось, все — полный триумф! Однако после такой чистки с третьим принципом отбора — талантливостью исполнения — возникли большие проблемы. Не то чтобы в фаворе остались одни бесталанные, но художников, способных понятно и зримо, так, что¬бы за душу хватало, отобразить действительность, в лагере соцреалистов действительно оказалось крайне мало. А советских микеланджело, мастеров кисти, сравнимых по величине с титанами Возрождения, не было вовсе.
Поэтому, когда на квартире старика Рубинштейна, осматривая картины никому неизвестного мологского художника, Леонид Дормидонтович понял, что по силе эмоционального воздействия на зрителей ничего более совершенного в современной живописи ему видеть не приходилось, он почувствовал себя Колумбом, увидевшим после долгого странствия с борта корабля очертания огромного желанного, но никому неведомого континента.
Эти непонятные сочетания красок, делающие изображение объемным; зримые мазки кисти, уводящие взгляд внутрь картины… Откуда эти приемы? Что за школа? Оригинальная, непонятная, доведенная до совершенства техника рисования действовала гипнотически. В какой-то момент, закаленный в борьбе за социалистическое искусство, чекист до спазмов в горле захотел перенестись от всех своих дел и забот в оживающий на полотнах мир белоснежных монастырей, широких заливных лугов, тенистых парков, чистых улиц с невысокими деревянными домами, зажиточных купцов с благородными лицами, улыбчивых горожан… Он ощутил, как в заколотившемся быстрее обычного сердце рождается непривычное чувство острой тоски по не виденным им раньше местам и тут же, перерастая в тоску, — чувство раскаяния за не содеянное им лично зло. Оно готово было выплеснуться наружу очищающим потоком слез… Потребовалось усилие воли, чтобы взять себя в руки и посмотреть на картины глазами коммуниста. Потом, стремясь уравновесить предательскую слабость, он даже немного погорячился, назвав почти все картины вредительскими, хотя, начиная ругать художника, уже твердо знал, что ни реквизировать, ни уничтожать гениальные полотна в ближайшем будущем не станет.
Любой гений, как правило, — существо обидчивое, легкоранимое: стукни посильнее — и все таланты вылетят. Но разве это по-коммунистически? Страна не настолько богата, чтобы походя убивать гениев, даже если кто-то из них, в силу гипертрофированно одностороннего развития временно подпал под влияние вражеской идеологии. Прежде чем прибегать к крайним мерам, надо попытаться сделать все возможное, чтобы данные природой таланты послужили на пользу социалистического отечества. У гения должен быть наставник. Умный, идейно-стойкий, который постоянно, целенаправленно направлял бы гения по нужному стране пути, помогал бы ему сосредоточиться на процессе созидательного творчества.
Для того, чтобы на небосклоне социалистического реализма засияла звезда гения, звезда советского Микеланджело, ей нужно помочь туда подняться.
Вот с этой целью и пригласил старый чекист на Лубянку Сутырина.
— Ну как? Осознал свои идеологические ошибки? — поинтересовался Леонид Дормидонтович, едва только Анатолий переступил порог его кабинета.
Молодой художник, предпринявший за прошедшие с момента «смотра» дни ряд самостоятельных шагов в попытках организовать достойную внимания кремлевского руководства выставку картин, уже убедился, что без санкции Блинова ни в одном из наиболее известных залов это сделать невозможно. Поэтому, руководствуясь интересами дела, он ни секунды не колеблясь, ответил:
— Осознал.
— Ну, раз осознал, то расскажи, как думаешь эти ошибки исправлять.
— Я начал прорабатывать эскизы к большой идейно ёмкой картине: «Вожди народа принимают парад на Красной площади в Москве 07 ноября 1936 года», — сразу попытался повести разговор по намеченному им накануне руслу Анатолий.
— Ого, замахнулся! — удивился Блинов столь быстрой метаморфозе интересов художника и тут же поспешил уточнить: — И товарища Сталина изобразишь?
— И товарища Сталина, и Калинина, и Кагановича с Молотовым, и товарища Ежова — всех, всех. Я много думал над вашими словами о грядущем единстве людей при коммунизме. Мне кажется, оно по сути своей является реальным материальным воплощением того внутреннего единства, которое я ощущаю в глубинах своего я и о котором говорил в прошлый раз. Его пространственно-временной ипостасью.
— Ну, тут не все так однозначно, — заметил Блинов, несколько разочарованный тем, что, несмотря на смену приоритетов в выборе тем, художник продолжает придерживаться антинаучных, идеалистических взглядов на мир. Однако, не желая рисковать наметившимся расположением Сутырина к доверительной беседе, от более резкой критики воздержался.
— Я понимаю, что мы с вами расходимся во взглядах на основу человеческой личности, — ободренный кажущейся благосклонностью чекиста продолжил изложение своей мысли Анатолий. — Но надеюсь, вы, как и я, верите, что наши вожди лучше простых смертных видят сияющие вершины коммунизма?
— Разумеется, — подтвердил Леонид Дормидонтович.
— Значит, на их лицах ярче, чем на лицах простых людей должны отражаться отблески горящего впереди света. Ведь не в темноту же они смотрят?
— Не в темноту, — поспешно согласился чекист.
— Раз так, — подвел черту Анатолий, — значит, теоретически представляется возможным запечатлеть эти отблески на полотне. Представляете, как будущий зритель моей картины, погружаясь в ее созерцание, будет тем самым погружаться в единство коммунистического завтра и, вдохновленный, уже сегодня стремиться на практике приблизить миг его наступления!
Умевший сам при случае говорить витиевато и довольно быстро распутывать витиеватые речи собеседников, Леонид Дормидонтович на этот раз почувствовал себя в затруднительном положении: с одной стороны — идеалистическое единство вне времени, единство, которого нет и не может быть; с другой — отблески коммунистического завтра на лицах вождей, которые художник хочет запечатлеть на картине.
Конечно, отблески — это метафора. Но разве любое подлинное произведение искусства по сути своей не является метафорой, образным уподоблением действительности? А если так, то почему не может метафорично мыслить тот, кто создает это произведение? Более того, возможно, гениальные творения, гениальные метафоры, лишь потому и существуют, что их создавали творцы, ощущавшие мир метафор как мир подлинный? В противном случае, в творениях ощущалась бы ложь… Но если так, то понятие единства творца и творения, о котором говорил старик Рубинштейн, должно являться стержневым понятием процесса творчества. Все, что создается вне ощущения единства, пропитано ложью. Гениальным творцом может стать лишь тот, кто уподобится творению, будет воспринимать законы метафор как истинные. Убедить творца в призрачности, нереальности этих законов — значит убить в нем гения. Единство творца и творения — вот он закон гениальности!
Леонид Дормидонтович уже хотел воскликнуть «Эврика!», но вдруг поймал себя на мысли, что такие очевидные выводы в корне противоречат материалистической философии. Он даже почувствовал, как на лбу выступила испарина. Что ж получается: простой чекист возомнил себя умнее вождей мирового пролетариата? Так всякая букашка, вскарабкавшись на былинку, может возопить, что перед ее взором теперь открылся весь мир. Но букашке простительно: она ничего не знает про горы и горных орлов. А старому чекисту негоже букашке уподобляться. Так дело не пойдет!
А как пойдет? Обрушиться на Сутырина с критикой, принудить к изучению философских трудов Маркса, Ленина, Сталина? Или оставить художника в покое, не брать над ним шефства? Пусть творит сам по себе…
Нет. Отступать перед трудностями не по-большевистски. У советских художников должен появиться свой Микеланджело.
Старый чекист испытующе посмотрел Анатолию в глаза, выдержал паузу и, сглотнув слюну, пообещал:
— Тебе будет дано все, что ты посчитаешь необходимым иметь для написания этой картины.
— Прежде всего, я хотел бы поближе увидеть лица вождей.
— Увидишь.
— Я хотел бы увидеть лица, не озабоченные решением стоящих перед государством проблем, а чистые…
— Как это? — удивился Блинов.
— Повседневные заботы, напряженная работа мысли, страсти искажают чистоту лица, не позволяют увидеть глубинное я человека. Подлинная суть выявляется тогда, когда человек остается один на один с прекрасным, — пояснил Сутырин и поинтересовался: — Вы заметили, как в залах художественных выставок иногда светлеют лица людей?
— Искусство всегда несет определенную идеологическую нагрузку, — невпопад заметил чекист.
— Я не про то. Вот когда вы смотрели мои картины, я наблюдал за вами и увидел в какой-то миг на вашем лице отблеск прекрасного. Ваше лицо в тот миг отражало вашу суть, ваше подлинное глубинное я.
Леонид Дормидонтович поежился от непривычной похвалы и вдруг почувствовал, что краснеет.
— Но этот миг, — продолжил, не замечая смущения чекиста Сутырин, — был недолог, потому что вы пришли не наслаждаться искусством, а работать, делать большое и нужное дело — определять практическую ценность моих картин для общества.
— И я ее определил довольно однозначно…
— Совершенно согласен с вашей оценкой. Хотя, признаться, в первый момент был сильно расстроен. Но последующие размышления привели меня к выводу, что вы абсолютно правы! Искусство, прежде всего, должно быть партийным. Вы вовремя помогли мне осознать ошибки. Я обещаю вам отныне создавать только идеологически выверенные картины. И был бы рад, если б вы позволили иногда спрашивать вашего совета.
— Помогать людям творческим — мой партийный и профессиональный долг, — настороженно заметил Блинов, еще не понимая, куда клонит Сутырин, но по опыту зная, что вслед за лестью и признанием ошибок последует какая-нибудь просьба.
Опьяненный кажущейся податливостью чекиста, Анатолий не заметил его настороженности и действительно решил, что пришло время переходить к контрапункту намеченного им ранее плана беседы.
— Вот и я надеюсь на вашу помощь, — обрадованно произнес он. — Задуманная мной картина должна быть написана безукоризненно правдиво. Но чтобы правдиво изобразить на лицах вождей отблески грядущего коммунистического единства, я должен увидеть их! А сделать это наиболее реально можно, наблюдая за лицами вождей во время просмотра ими привезенных мной из Мологи художественных полотен.
«Далась же ему эта выставка!» — раздраженно подумал Блинов, но, оставаясь внешне спокойным, только поинтересовался:
— А как быть с признанием критических замечаний по поводу идеологически враждебного содержания картин мологских художников и твоих в частности?
— Мои признания касаются идеологической стороны образов, но в художественном отношении картины не так плохи. Вы сами это сказали. Но признание за ними художественной ценности не помешало вам остаться убежденным большевиком. Это естественно: ваши убеждения закалены в боях гражданской войны, в послевоенных схватках с внутренними врагами. Но не будете же вы утверждать, что наши вожди идейно менее стойкие, чем вы?! Я уверен, что идеологические несовершенства картин никоим образом не поколеблют большевистских убеждений вождей, а вот необходимую им при их нечеловеческой загрузке душевную разрядку безусловно дадут. Ибо душа человека, соприкасаясь с красотой, очищается от всего суетного. Вам ли этого не знать!
— А как быть с рядовыми посетителями выставки?
— Надо сделать выставку закрытой для сторонних посетителей!
«Похоже, он полностью зациклился на идее организации выставки и плохо ориентируется в реалиях сегодняшнего дня, — подумал Блинов. — Сказать ему, что надежды выставить картины равны нулю, — значит оттолкнуть от себя, лишиться возможности влиять на его творчество. Браться за устройство заведомо скандальной выставки — рисковать не только гениальным художником, но и собственной шкурой, собственной свободой. И вправду, прощай, несостоявшийся Микеланджело социалистического реализма?
А что если попытаться использовать его гипертрофированное желание выставить привезенные из Мологи картины как стимул для создания картин в жанре социалистического реализма? Держать гения на крючке?!
Отличная мысль! Зачем упускать время, долго и основательно занимаясь перевоспитанием идеалиста в материалиста, рискуя при этом вообще загубить в нем талант, если существует такой мощный стимул для направления творческой энергии гения в нужном государству направлении, как крючок?!»
Чекист поднялся из-за стола, в задумчивости пару раз пересек по диагонали кабинет. Потом остановился рядом с Сутыриным, оперся рукой о спинку его стула и твердым уверенным голосом подытожил:
— Мы организуем выставку твоих картин.
Анатолий в порыве чувств вскочил со стула, принялся с жаром благодарить чекиста, но Леонид Дормидонтович, вытянув вперед руку, малость умерил его пыл:
— К сожалению, это будет не сегодня и не завтра. Случай уникальный. Картины для выставки отберет специальная комиссия, а до ее прихода ты должен написать как минимум два шедевра в жанре социалистического реализма. Два шедевра, а не просто два профессионально намалеванных полуплаката в духе Дейнеки!
Блинов сжал пальцы в кулак и для убедительности выбросил перед носом художника два растопыренных пальца:
— Два! И оба должны не только воздействовать на человека, как лучшие из тех, которые я видел на квартире у Якова Васильевича Рубинштейна, но одновременно нести в себе заряд большевистских идей! Необходимо делом доказать, что ты стал нашим, советским художником, тогда все остальное пойдет проще.
— Я буду работать дни и ночи без отдыха, — заверил Анатолий, слегка отклоняясь от растопыренных перед его лицом пальцев чекиста, и попросил: — Но пойдите мне навстречу, пришлите комиссию как можно быстрее. Время не ждет. У меня уже заготовлены эскизы для полотна с портретами вождей. Любой цельный художественный замысел, будучи при воплощении растянутым во времени, неминуемо превращается в ряд малосвязанных дискретных обрывков.
— Ты меня не понял, — опуская вниз руку, еще раз пояснил ситуацию Блинов. — Если члены комиссии не увидят шедевров в жанре социалистического реализма, ни я, ни ты, никто на свете не сможет им объяснить смысла отбора для выставки идеологически вредных картин. Твоих заумных рассуждений о необходимости их показа вождям они не поймут, потому как университетов не кончали. Единственное, что они могут понять, это твое желание показать процесс — как ты из болота мещанских, религиозных тем поднялся к вершинам пролетарского искусства. Только при такой подаче и благожелательных отзывах с моей стороны комиссия способна принять нужное нам решение.
— Но…
— Никаких «но». Таковы реалии сегодняшнего дня. Я лишь даю советы и рекомендации, окончательные решения о выставках всегда принимаются коллегиально. Чем быстрее ты создашь хотя бы пару шедевров в жанре социалистического реализма, тем быстрее явится комиссия, тем быстрее можно будет рассчитывать на открытие выставки. Разумеется, закрытой. Разумеется, прежде всего с целью кратковременного отдохновения вождей от государственных забот и лишь потом для того, чтобы ты мог безошибочно отобразить на их лицах эти… Как их?
— Блики… Отблески светлого будущего…
— Во, правильно.
Леонид Дормидонтович ободряюще похлопал Анатолия по плечу. Тот поднялся со стула. Они пожали друг другу руки.
В конечном итоге оба остались довольны беседой. Один, добровольно явившись в организацию, где умение лгать возведено в ранг профессиональных достоинств, поверил услышанным там обещаниям. Другой, не зная законов творчества, возомнил, что гений сможет создавать шедевры, черпая темы и образы не из глубин своего я, а руководствуясь указаниями «подцепившего его на крючок» чекиста.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/07/24/586
К началу романа: http://www.proza.ru/2018/07/24/555
Оглавление: http://www.proza.ru/2018/08/18/1169