ЕВГЕНИЯ АДЕССЕРМАН - http://www.proza.ru/avtor/lunarahistory - ПЯТОЕ МЕСТО В 101-М КОНКУРСЕ ДЛЯ НОВЫХ АВТОРОВ МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
Идея этой серии зарисовок посетила меня очень давно, около 10 лет назад, в те годы, когда моего жизненного опыта, словарного запаса, уровня эмпатии и багажа прочитанного было недостаточно для того, чтобы обречь ее в достойную форму и заложить в эту форму всю ту глубину восприятия, которая присутствовала во мне тогда, отчасти еще неосозноваемо. Идея эта заключалась в создании серии портретов людей, но не маслом, пастелью или карандашом, а словом.
Людей, образы которых так плотно и фактурно отпечатались в моем сознании, что этот отпечаток сам по себе несет в себе ценность лирическую, смысловую или даже историческую, поскольку некоторые из этих людей, являются представителями редкого вида, несущими в себе ценности и мировоззрения, находящиеся на стадии вымирания в современном мире.
Другие же образы являются настолько собирательными, одновременно являясь совершенного уникальными, когда жизнь одного человека, его мысли, поступки и выборы кажутся ему его личными, но отражают не его самого а квинтэссенцию, ключевой посыл и образ мышления целого пласта социума, что их иллюстрация, словом, отобразит через одного человека целый уклад.
Эта идея вернулась ко мне совершенно неожиданно и вероломно, но своевременно, и стала неизбежной к претворению.
Портрет первый. Поэт.
Его бледное вытянутое лицо с голубыми, глубоко посаженными глазами, всегда грустными, сгорбленным носом, походившим на вороний клюв, обрамленное длинными черными как смоль волосами, в беспорядке спадающими до самых плеч, чаще всего было бесстрастным. Словно его внимание было направленно куда-то вглубь его самого, или в сторону, редко задерживаясь на происходящих перед ним событии или собеседнике. Все это – спокойствие, бесстрастность, форма лица, прическа, придавало ему какое-то сходство с Христом, с одной стороны явное, с другой же – непостижимо откуда взявшееся, поскольку одежда его – обычно странных форм и кричаще кислотных расцветок, да и возраст, всего 16 лет отроду, не должны были создавать такую ассоциацию.
Неординарность, но не вычурная, подростково-наносная, а случайно сложившаяся в силу каких-то непонятных обстоятельств и множества мелких деталей, была в его внешности, жестах, походке, сутулости, речи, взгляде. Словно что-то таящееся внутри него протискивалось, просачивалось наружу, принимая разнообразные диковинные формы.
Он учился в математическом классе, его способность к перемножению в голове трехзначных чисел без помощи калькулятора или даже листка бумаги с ручкой была очевидна и понятна окружающим и вызывала в них, нет не восторг, а, скорее, уверенность, что именно этот его талант и должен определять род занятий и будущее. Но это был не талант, а лишь побочный симптом устройства его ума, сознания и внутренней сути. Как солнечный зайчик отражается от поверхности воды в стакане в погожий день и принимает совершенно неузнаваемые, пляшущие, диковинные формы, так и его дар к поэзии по какому-то неведомому принципу преломления отразился в способности к счету, да и еще во многих способностях.
Но поэзия – вещь тонкая, эфемерная и непрактичная, да к тому же чтобы увидеть в произведении, будь-то проза или поэзия, Гений, нужно разбираться в литературе или хотя бы читать с открытым сердцем и вниманием. А в то время, существовал расхожий стереотип: «кто не пишет стихи в 16 лет», хотя, похоже, этот стереотип прорастает через все времена.
Его стихи были потрясающи, не в том искаженном смысле этого слова, в котором оно используется сейчас – как высшая степень слов «хорошо» или «отлично», а в смысле внутреннего потрясения, растерянности, содрогания и целой бури смешанных в единый плотный комок чувств, из которого сложно вычленить что-то конкретное. Но этот комок заседает внутри тебя, вариться там, движется внутри, делится и преобразуется во что-то сугубо личное, непередаваемое. Его стихи вызывали это почти в каждом, хоть что-то чувствующем, часто даже без осознания этого факта самим читателем. Гений его стихов, выраженный в слогах, размерах, непостижимости образов и глубине деталей и смыслов, мало кто мог распознать.
Нашлись лишь несколько человек – учительница литературы, которая была строга с ним больше чем с остальными, (тут, надо сказать, добротой и нежностью к ученикам, она вообще не отличалась), то-ли в надежде, что это даст ему дополнительный толчок для развития, то-ли от испуга перед неожиданно явившимся ей во плоти настоящим поэтом, то-ли от политических конфликтов с его матерью, завучем, нашей школы. Еще я, перепутавшая по юности благоговение перед его даром с влюбленностью. И он сам. Он осознавал, свой поэтический гений, но это не вызывало в нем ни высокомерия, ни самомнения, ни даже воодушевления, а, скорее, давило на него как-то изнутри, словно он уже прожил одну жизнь, когда-то давно, великим поэтом и эта жизнь его не удовлетворила.
К сожалению, у меня не сохранилось его стихов, но впечатление от них въелось в мою память, как ржавчина в металл – безвозвратно, а чувства, которые они тогда породили, живут в моем сердце и по сей день, мутируя и перерождаясь в нечто новое. Как сейчас помню, я вышла из подъезда, он ждал меня на лавочке в тени тополя, стоял яркий июльский день. Он протянул мне листок бумаги, мятый, видимо, хранящийся в кармане его непомерно широкий штанов, напоминающих индийские шаровары, на случай внезапного вдохновения. Корявым скачущим почерком, плохо заточенным карандашом, на листке было написано всего 8 строк. Я не помню этих слов, но помню что меня словно сбила с ног какая-то невидимая волна и я молча опустилась на лавку – в этих строках, навеянных скрипом подъездной двери от порывов ветра, была целая жизнь. Это была Поэзия – ни одного лишнего слова, как у Бродского, невообразимая буря чувств, как у Цветаевой, великая, вечная. С того дня я никогда больше не писала стихов.
Наши дороги разошлись после окончания школы, я знала что он поступил в МГТУ им. Баумана, кажется, на экономический или какой-то другой факультет, отражающий его способности к вычислению.
Мы увиделись снова спустя 9 лет, все корни чувств первой влюбленности уже истлели и переродились в новые чувства к совсем другим людям, но благоговение перед Поэтом было живо и свежо. Когда он позвонил, я оставила все свои дела и полетела через весь город в какое-то привокзальное кафе – он тут проездом, – предвкушая увидеть новые стихи, окрыленная надеждой, что у него сохранились и те, старые.
Передо мной сидел он, не было сомнений – то же лицо, те же глаза цвета утреннего неба, тот же нос, другая стрижка, но… На место бесстрастности пришла неуверенность, скачущая в глазах, трепещущая, какая-то загнанная, спокойствие сменилось суетливостью, а отрешенность испарилась. Передо мной сидел 26 летний мальчишка, младше, беспокойнее, суетливее, того 16 летнего поэта. Мне казалось, что я сплю и это какой-то кошмарный сон, как это часто бывает во сне, меня охватил холодный, недвижимый ужас, который сковывает дыхание, тело и голос, так что нет возможности даже закричать.
Это был ужас несбывшегося, ужас утраченного гения, что до того момента казалось мне совершенно невозможным. Если бы кто-то сказал мне, что литературный гений или гений художника, может вдруг покинуть тело, которое он выбрал для воплощения и лишить своего бывшего обладателя всех чудесных свойств, а также черт характера, я бы не поверила. Да и в тот момент, сидя перед ним, верила не до конца. Заказав и выпив крепкий, черный, ненавистный мною, но необходимый в такой ситуации кофе, я осознала, что это не сон.
Ко мне вернулся дар речи, пока разговор шел, о каких-то совершенно неважных, бессмысленных вещах – он спрашивал моего совета о бизнесе, рассказывал что-то о веревочных курсах и работе, я наблюдала за ним, за взглядом, повадками, речью, и не узнавала… Под конец разговора я все же спросила, хотя наперед знала ответ: «Ты пишешь?», когда он ответил «Нет, давно уже нет», я поняла, что от этих слов, произнесенных вслух, словно что-то изменилось в самом мире. Все перед моими глазами стало вдруг нечетким, заколыхалось, как горячий воздух приходит в движение над костром, это снова на миг дало мне надежду, что это сон. Надежда не оправдалась – просто мир вокруг на мгновение разделил со мной скорбь, скорбь об утраченном. Прощаясь, все же не сдержавшись, я прошептала ему: «Пиши. Пиши пожалуйста» и ушла не обернувшись.
Но иногда, перечитывая Цветаеву, Бродского, Пастернака, или как сегодня, читая Полозкову и убеждаясь что все же наша русская поэзия еще не погибла, не истлела, на этой почти выжженной земле пробиваются живые ростки, я вспоминаю его. И где-то внутри меня живет надежда, что он проснется однажды утром и ощутит, хоть вполовину, ту утрату, что ощутила я, и пробудит внутри себя тот Гений, ради которого он родился.