Слышится тишина

               

    История, которую хочу рассказать, известна по литературному шедевру, который не заподозришь в лукавстве. Однако правдивость тут особого свойства — художественная, значит безгрешная по отношению к изначальному факту. А факт этот содержится в воспоминаниях человека, столь же великого, как и пока не названный автор литературного шедевра.

   Это случилось в Риге в 1835 г. Одного парикмахера угораздило отхватить себе часть носа: то ли точил на ремне свою бритву и вроде ветряной мельницы размахался, то ли разъела болезнь, какая-нибудь золотуха, а может что и похуже. Во что превратилась жизнь парикмахера, можно представить. Не просто нос, он само лицо потерял в широком и представительном смысле  этого слова. Жена бросила, клиенты сбежали, друзья поспешили подальше. Врачи, к которым он обращался, скоро убедились, что цирюльник — жертва собственной неосторожности, а вовсе не сумасшедший, и надоумили обратиться к приезжему коллеге, кто в отличие от них мог бы помочь. Предупредили: коллега молод, но успел поднатореть в ассистентах у заграничных медицинских светил и в свои двадцать пять лет уже заслужил славу чудесного доктора. Одна незадача: доктор сам заболел и, пребывая на госпитальной койке, нуждается в некотором деликатном уходе. Цирюльник живо смекнул, что случай идет ему навстречу и взялся прислуживать. А когда доктор более-менее пришел в себя и мог держать скальпель, то сам предложил ему операцию.

    Взяв кожу со лба, он как-то так устроил, что сообразил ему новый нос. Все пришитое замотал и отпустил с миром. А через какое-то время, видя, что нос прижился и сидел молодцом и даже совался куда не следует, доктор признался, что это была его первая самостоятельная
пластическая операция. Вспоминая этого пациента на склоне жизни, доктор сказал, что это был лучший нос из всех сделанных им, чтобы «вернуть отверженных в лоно жизни».
   
    Впоследствии наш доктор помог многим людям: и Чайковскому, Гарибальди, Менделееву, Бисмарку, и простым солдатам, и великим князьям. Нетрудно догадаться, что речь о хирурге Николае Ивановиче Пирогове.
Никто ни на чем не настаивает, но аналогия напрашивается сама собой: всякий начитанный человек вспомнит повесть Н. Гоголя «Нос». Заметим в скобках, она была напечатана Пушкиным в«Современнике» в 1836 г. Соединив тему носа с именем Пирогова, вернемся к дате события — 1835 г. Законный вопрос: а как он очутился в Риге, к которой поначалу не имел ни малейшего отношения?

    Наш герой возвращался из Германии после курса лекций и занятий оперативной хирургией в клинике Иоганна Диффенбаха, кто утверждал: «Человек без носа вызывает ужас и отвращение. Люди склонны воспринимать деформацию его лица как божью кару за его грехи».   
   
    В этом высказывании нет никакого преувеличения. Ведь что такое в глазах общества человек без носа — это прежде всего сифилитик, то есть, по мнению многих, падший, наделенный безносой личиной смерти.
Следуя в прусском почтовом дилижансе из Берлина в Кенигсберг, Пирогов думал направиться далее в Петербург. Но по дороге заразился сыпным тифом. Это и вынудило его застрять в Риге. Он пролежал в госпитале два месяца, а когда вышел, едва держался на ногах. Продолжить дорогу не мог. Тогда-то и занялся беднягой парикмахером. Да и не им одним. Сделал много других операций, прочел множество лекций.
Обо всем этом Пирогов пишет в «Дневнике старого врача», издание которого в один прекрасный день попало мне на глаза и, естественно, не без удовольствия было прочитано.
    Рижский эпизод особенно заинтересовал меня, я рассказала его знакомому доктору К.В. На Востоке такого человека, как он, называют духовным Мастером, у нас же записывают в парапсихологи, хотя область его профессиональных интересов намного шире.

    К.В. выслушал меня, в своем духе заметил:
    — Хотите сказать, что душевные свойства разных людей находят друг друга вне мира физических измерений.
    — Может, и так.
    — Вне времени, вне разума души узнают друг друга по какому-то магнетическому притяжению?
    — Это разум вы относите к миру физических измерений? А какой единицей меряете? Эгоизмом? Тщеславием?
    К.В. строго посмотрел на меня и бросил полушутливый тон:
    — Заметьте, органы нашего тела, кстати, и мозг, не очень-то считаются с умом, будь он хоть семи пядей во лбу. Они свои тайны держат в секрете. О какой-нибудь медицинской драме в своей крови или том же мозге человек узнает в последнюю очередь, когда ситуация становится критической. Тут ум начинает суетиться, объединяется с эмоциями, систематизирует, сопоставляет и только осложняет дело. Короче, ум не стал своим господином.
    — Я мыслю, следовательно, заблуждаюсь?
    — Есть вещи посильнее ума.
    — Уж не кирпич ли, падающий с крыши соседнего дома?
    — На уровне высказывания многое превращается в лубок.
    — А я говорю о шедевре. Представьте, два гения, почти одногодки, Гоголь старше Пирогова на полтора года, по существу, занимаются одним и тем же: Гоголь — хирургией души, Пирогов — хирургией тела. Оба сотрудничают в контексте единого целого… На самой рискованной высоте. Еще жив Пушкин. Объяснять повесть Гоголя литературным влиянием смешно. Она постижима через комплексное понимание. То, что о ней написано, — литература, а сама повесть — природней природы, как была, так и осталась загадкой, хотя вызвала к жизни целую носологию. И все авторы этой славной науки — «носологии»— сходятся на одном, что образ Носа заимствован из журналов. Андрей Белый в своей гениальной книге «Мастерство Гоголя» так и пишет: «шутка с задворков журналов эпохи Гоголя».

    Авторитет Белого освобождает нас от цитирования  других замечательных литераторов вроде Виноградова, Василия Розанова, Набокова, Дмитрия Чижевского и остальных, кому вообще не важно, откуда взялся нос, а важно, как при помощи пустяков можно описать громаду человеческого ничтожества. О самом же «физиологическом ужасе безносицы» пишет только Белый, понимая, что он занимает Гоголя не меньше, чем фиктивность пустой человеческой жизни. Наверно, напечатанные в журналах анекдоты и каламбуры о приращении искусственных носов ближе литераторам, чем какая-то пошлая текучая правда жизни, увернувшаяся от литературы. А она такова, что Пирогов в свои двадцать пять лет наделал шуму лекциями по хирургии в покойницкой Обуховской больницы Петербурга. Лекции сопровождались препарированием мертвых тел с показом и разъяснением причин всяческих патологий.

    Но сначала Пирогов ошеломил ученую публику в Академии наук. Здесь, только вернувшись из заграницы, он дал пробную лекцию              «О пластических операциях вообще и ринопластике в особенности». Кто-то из профессоров сказал, что его лекции пользовались такой же бешеной популярностью, как в свое время концерты итальянской певицы Анжелики Каталани.

    Для своего первого выступления в академическом зале Николай Иванович принес наглядное пособие в виде старой болванки из папье-маше. Нос, естественно, с болванки он срезал, а лоб обтянул лоскутом резины от драной галоши. Из нее выкроил нос и пришил его так ловко, словно всю жизнь этим занимался. Ринопластику он демонстрировал по индийскому способу, восстановленному немецким хирургом Иоганном Диффенбахом — авторитетом в области хирургии лица, у которого Пирогов стажировался в Берлине, но которого скоро оставил ради геттингенского профессора Конрада Лангенбека, так как берлинец игнорировал анатомию.
   
    Первая лекция Пирогова состоялась 9 декабря 1835 г. Последняя — спустя шесть недель. Все это время, пока дожидался утверждения в должности профессора Дерптского университета, Пирогов не прерывал своего просветительского подвижничества. Не исключено, что и двадцатишестилетний Гоголь с его влечением к загробным мирам присутствовал на одной из лекций в Обуховской больнице. А если не присутствовал, то слышал от знакомых. Если же не слышал, то уловил атмосферу времени своим гениальным чутьем.

    Невозможно не заметить связь между тем, что делал Пирогов в анатомическом театре, и тем, что делал Гоголь в прозе. Анатомическая хирургия Пирогова стала у Гоголя психологической хирургией сатиры. По выражению Мережковского, Гоголь превратил свой смех в «жестокое  орудие жестокого знания». Вспомним, что доктор, к которому обратился безносый гоголевский персонаж — майор Ковалев, обладал густыми бакенбардами и магнетическим голосом, из корысти не лечил и называл свой труд искусством. Пусть косвенное, но все это имеет отношение к Пирогову. Но есть в тексте Гоголя одна особенная деталь, которая прямо указывает на Пирогова, а именно когда квартальный приносит майору Ковалеву завернутый в бумажку нос и подает со словами: «Странным случаем: его перехватили почти на дороге. Он уже садился в дилижанс и хотел уехать в Ригу… И странно то, что я сам принял его сначала за господина. Но, к счастию, были со мной очки, и я тот же час увидел, что это был нос… Моя теща, то есть мать жены моей, тоже ничего не видит».

    В своем «Дневнике» Пирогов пишет, сколько препятствий пришлось преодолеть, прежде чем утвердить хирургическую анатомию в качестве научной дисциплины. По мнению министра просвещения, профессор анатомии  должен был находить в строении тела лишь премудрость творца, создавшего человека по своему образу и подобию. Иной подход считался утверждением грубого материализма и неверия. И добавляет: «…В стране, где господствует “видимость”, я искал “сути”. Пока форма и “видимость” будут иметь преимущество в святых местах искания истины, до тех пор нам нельзя ожидать ничего доброго».

    Одна фраза из воспоминаний нашего гения хирургии переносит тему носа в другую плоскость. Это место, где он пишет о геттингенском профессоре Конраде Лангенбеке.
Пирогов говорит о чистоте хирургических приемов, которой его учил старик, а главное — о его умении слышать цельную и завершенную мелодию операции. Так и пишет: «учил умению слышать мелодию операции», — и своим признанием просто оторопь наводит. Во всяком случае, на меня. Ведь это откровение человека, который всю жизнь резал, кромсал, не вылезал из анатомического театра. Да только за девять месяцев кавказской кампании Пирогов сделал свыше семисот операций. И вдруг «мелодия»!..

    Удивляет то, что о мелодии говорит не композитор, а хирург, применяя это понятие к такому далекому от музыки делу, как операция. Ее удачу, спасение человека он связывает с акустической функцией тела, под которую настраивает себя и ставит руку. Жизнь тела, сложные оттенки души, ее драматизм находят выражение в звуке, соединенном с миром природных сущностей, не зависимом от усилий человека, то есть тем, что знали и ценили древние греки, что воплотили в образах сирен и Орфея, что теперь можно назвать тайным знанием. И речь не только о биении сердца, токе крови, ритме, пульсации, паузах, а о чем-то таком, что необъяснимо словами. Это признание как бы выдает код, доступный лишь посвященным вне мира физических измерений.

    Кстати, слова хирурга близки к тому, что позднее скажет композитор Арнольд Шенберг, автор атональных творений:  в человеческом взгляде я слышу музыку. И не он один скажет подобное. За несколько лет до него французский неоклассицист Альбер Руссель выразится в том духе, что композитору, как и хирургу, необходимо иметь точный инструментарий гармонии.

    Что это: безусловное, близкое вдохновению состояние — своего рода формула, когда в человеке говорит поэт?  Или связь с вечностным началом по ту сторону мысли? А может, что-то родственное природе экстремальных явлений? Фраза о мелодии наводит на мысль о сверхзвуковых посланиях, например.
 
    Вспоминается история французских опытов 1982 г.,экспериментально доказывающих, что две испускаемые квантовые частицы каким-то образом сохраняют связь даже, когда удаляются друг от друга на огромное расстояние. Едва оказывали воздействие на одну частицу, как другая мгновенно меняла свое поведение.
 А как узнают друг друга кукушки? Известно, что они подкидывают яйца в чужие гнезда. Но не все знают, что со своими детьми они воссоединяются в южных краях, где перебывают время холодной зимы.
 
   Речь о таинственной связи, казалось бы, бесспорно явных вещей. Ученые предполагают, что подобная связь осуществляется через порталы более тонких измерений.

   Пока что это реальность за рамками физического мира. Она лишь предлагает нам доказательства своей тайны. Но факт остается фактом. Фразу о мелодии высказал хирург, пришивший парикмахеру нос. Гоголь воплотил сюжет, принятый за анекдот, сумел его услышать и взять. Пушкин напечатал повесть в «Современнике», в то время как другой журнал — «Московский наблюдатель» — счел ее «пошлой и грязной». А много лет спустя Шостакович обратил ее в музыку и заключил в нотные знаки. 

    Случайность? Вряд ли. Случайность обходит людей, связанных друг с другом мгновением вечности. Возможно, это и есть мелодия, но доступная лишь слуху души?.. Какой же должна быть душа, чтобы вибрировать на высочайших частотах? Уверена, вне слова «человеческой» ответ бессмыслен. Вне возвышенного светлого чувства он так же не убедителен. Не случайно в качестве дисциплины людям предложена Библия. Однако соблюдай человечество заповеди, у него была бы другая история, и «Любите себя!» в опрощенном смысле не было бы подхвачено на уровне национальной идеи и встречено с нежностью, опошленной всеобщей симпатией. А скажи, что это перекличка с теорией «разумного эгоизма» Чернышевского, то и не знаю, что со мной сделают. К счастью, одного человеческого признания мало. А божественное не узнает себя в этом призыве.

   Стихией искусства это давно пережито. Практикой тишины — проверено. Думается, эта мысль особенно неприятна современному человеку. И не только оттого, что жизнь больше слов, а вселенское разногласие тянет в противоположные стороны. Современного человека одолела публичность. Спровоцированный на рыночное поведение, он так озабочен собой, так раздираем тщеславием, что правда сама чурается его, толкая слово заповедное в плен слова звучащего, готового воплотиться без всякого смысла или по «легкости мысли необыкновенной». Это тем удивительнее, что о взаимоотношениях Бога и слова поминается каждый день: через Библию благословляется слово написанное, а через народную мудрость предостерегается о слове сказанном и несказанном. В этом смысле вряд ли прав всяческий лауреат Салман Рушди, утверждая, что книга не способна оскорбить чьи-то чувства. Рушди советует: если книга не нравится, захлопните ее, и она потеряет возможность вас оскорбить. Мысль неглубокая. В ней находит себя неверие в силу запечатленной идеи, в том числе агрессивной, которой достаточно, чтобы привести душу в движение,  а мысль в определенное состояние. А что делать с ядом, который уже принят?  В обществе тотального риска, где гуманистическое начало отчуждается в аутсайдеры под флагом «Любите себя», культура оскорбленности складывается сама по себе как нечто, готовое заполнить пустоту.

    А неизъяснимое, невидимое, беззвучное меж тем окружает нас и ждет своего открытия. Как и понятное, видимое, звучащее, оно имеет свою структуру, которая также реализуется через вибрацию. Вот и мечтаешь услышать музыку тишины, о которой говорит Пирогов и которую ловит во взгляде мастер атональных творений Шенберг. Несмотря на то, что бог хирургии говорит о медицине, а мастер атональных творений — о музыке, оба вероятно, имеют в виду одно и то же. То, что знал Одиссей, благополучно миновавший остров сирен, этих прелюбодеек глубинного темного знания. То, что слышали вакханки, растерзавшие Орфея. То, что гении заключают в художественную форму иносказания, давая своим откровениям новую жизнь.


 P.S.  Ученик Шенберга Джон Кейдж во время своих акустических  опытов  в звуконепроницаемой лаборатории (1952г.)  сделал открытие:   «Я услышал, что тишина – не отсутствие звука, а действие моей нервной системы и циркуляция крови». Это привело его к созданию самого спорного произведения ХХ века: «4.33», где музыка воплощается тишиной.  Интересно, что семнадцатью годами позже (1969г.)  лауреат Нобелевской премии Самуэл Беккет пишет пьесу «Дыхание», которая длится 35 секунд и не имеет ни одного действующего лица.