В глуби чертога на стене
Рука явилась — вся в огне…
И пишет, пишет. Под перстом
Слова текут живым огнём.
Генрих Гейне, «Валтасар» (перевод Михаила Михайлова)
Вчера он повесился.
Никто не знал, почему. А я знал!
Утро… самое обычное утро. Тупое вымя солнца искрилось на сером от сажи небе. Жёлтые, как щёки больного лихорадкой, стены старого дома на окраине города дремали, нервно вздыхая, в лонах зимнего ветра.
Он шёл по стеклянному льду, кутаясь в худой выцветший шарф. Лёд крошился со звуком стрекочущего пулемёта, обращаясь в бриллиантовую пыль. Он посмотрел на дорогу под своими ботинками, и грустно, с нероновской задумчивостью, произнёс:
-М-да… Чтоб идти вслед за ними нужны золотые ноги…
Сырой подъезд за терракотовой дверью на узкой холодной улице. Не то шест Лао-цзы, не то пещера Антония, не то моровая язва Раскольникова. Широкая лестница – не иначе, рабочего, построившего её звали Иаков. Прошёл чуть выше второго этажа – загадка. Только без сфинкса. Странного цвета жидкость – ни вода, ни кровь, ни медный купорос. Видимо, здесь забили лошадь.
Да ты, Миколка, в уме, что ли: этаку кобыленку в таку телегу запрег!
Из-за двери, окрашенной в болезненный зелёный цвет, выскочила шавка. Не собака, не собачонка- именно шавка. Она попыталась кинуться на него. А он и не заметил: собака лает – ветер носит.
Борис у Глеба в морду просит…
Квартира…
Глаза б мои не видели никакой такой квартиры. Тем более этой! Тихое блеяние патефона из одной комнаты: «Где вы теперь, кто вам целует пальцы!» Скрежет зубов и крики из другой: «И где ты была, сука-ты пьяная!» В будто пережившем бомбёжку зелёном клозете сидит ребёнок. Он похож на рыжего таракана, коими кишит пыльная сальная кухня.
Он поспешил прошмыгнуть в свою комнату. В нос ему бросился острый, режущий глаза запах мочевины, источаемый вековыми обоями. Шкаф – резной, из дуба; дом книг и пыли. Но пыль здесь превратилась в водоросли, а книги – в затонувшие корабли. Иногда казалось, что за платиной стёкол, среди книг плавали чудесные рыбы.
Рука скользнула по покрышке ящика стола. Ящик открылся – пахнуло землёй. Изолента, какие-то подшипники, карандаш и ручка, старый блокнот с давно потухшими телефонами, молоток. А вот и она… красавица; русая коса костлявой Смерти.
Почти по Конан-Дойлю: пеньковая змея закинула колючий хвост на крюк, повисла над котурнами табуретки, высвеченная белёсым светом зимы, прорывавшимся в комнату сквозь бумагу окна.
Он никогда не молился. И сейчас не стал – только расстегнул ворот рубахи, сам не зная зачем. Встал на котурны. Закрыл глаза. И не лицо то было, а фреска Дионисия.
Я вошёл к нему почти случайно, даже не помню зачем. Увидев его в петле я бросился к нему и попытался снять, но он захрипел, завизжал и не дал мне удержать на месте.
-Ты что, дурак! Слезай отсюдова, полудурок! – кричал я в исступлении – Чёрт возьми, чего удумал!
-Уйди! Уйди, не мешай! Сам ты придурок! – он со всей силы пнул меня в бок, и я повалился на пол. Когда рябь в глазах прошла, я заметил, что он всё ещё стоит на своих котурнах, с глазами, поведёнными мокрой пеленой – На кой мне жить? На кой! Мне ж не жизнь. У меня и работы нормальной нет, и друзей у меня нет, и быть не может… а как с Жанкой развелись… Господи, ну на кой! На кой так жить!
Я попытался было успокоить его, но он во мгновение ока стал спокоен, как акула. Взгляд его пал ниц перед холодным светом зимы, а сам он улыбнулся, тихо сказал своим рукам:
-Мене мене текел упарсин! – и колючая сухоротая змея, как струна, натянулась над его головой под канонаду рухнувшего на пол табурета.
Долго искали милиция и «скорая» нашу утлую улочку. До самого вечера расспрашивали меня господа представители власти и иже с ними соседи, имя им Легион: почему да почему… Почему он погиб?
Почему, почему!
Потому что табурет из-под ног выпал.
Мене мене текел упарсин…