— Привет, не занята?
— Дурак, ты время видел?
— В общем, я умру сегодня ночью. С рассветом.
— Что?!..
— Не волнуйся, меня не похитил какой-то эстетствующий маньяк или что-то вроде... Я сам себе маньяк.
— Слушай, если будешь так со мной шутить...
— Нет, это совсем не шутка. Прежде, чем ты начнёшь меня отговаривать, позволь мне сказать пару слов. После смерти отца с моей жизнью творится что-то неладное. Ну, ты сама знаешь, я всегда был чувствительным и ранимым, а тут такое... Из раза в раз вспоминаю плохо скрывающее жалость лицо врача, который сообщает нам не о бронхите, а о неоперабельной стадии рака. А бордовое от слёз лицо матери с того утра у меня стоп-кадром вместо сна каждый раз с тех пор. Каждый.
Помнишь, я тогда не вышел во двор на похороны? Я... Я не знаю, со мной тогда что-то странное творилось. По идее, я должен был выплакать всего себя, разделить этот кошмар с сестрой и матерью на публике, но я просто отказывался что-либо делать, не говорил ни слова, и родные вышли без меня. Я был абсолютно спокоен и умиротворён. Не знаю, наверное, это оттого, что боль просто перешла мои пределы, и мои чувства попросту перестали работать, как надо, но тогда я просто сидел на кровати и размышлял, размышлял о многом – у меня давно не было такого мозгового шторма. Пока снаружи плакальщицы рыдали по неизвестному им мужчине, а знакомые и незнакомые старались делать причастный вид, я думал... Нет, даже не о том, что теперь я мужчина в доме, и мне в 19 лет нужно содержать сестру и маму. И не о том, что это моральное потрясение сделает из меня духовного калеку.
Это были снова те чёртовы мысли. Помнишь, ты и сама на это клюнула? На мою вечную задумчивость, таинственность? А как я тебе рассказал, что за ней скрывается, ух. Что часть моего сознания уже находится в четвёртом измерении, и оно зовёт меня, неполноценного-трёхмерного к себе туда. Что я уже миллионы лет существую на триллиардах планет таких же, как эта земля, да. Что я должен уйти в отшельники, а то и умертвить кого-то из близких людей, чтобы обрести какое-то там величие.
М-да. Получил, идиот, что хотел. Только я навёл порядок во внутреннем мире, только наладилась и сама жизнь, как тут тебе такое. Эти странные мысли вернулись. Теперь они твердили, что жизнь пройдена, и мне больше нечего здесь делать. Они снова призывали к суициду, используя вместо этого неприятного слова красивые метафоры, понимаешь? Но пока плакальщицы снаружи фальшиво завывали, а мать беззвучно успокаивала бледную сестру, я твёрдо решил, что не буду умирать. Каким бы расфуфыренным философом я ни казался себе, я не мог себе позволить бросить этих людей на погибель. Моя жизнь была кончена, но только я мог не позволить оборвать ещё две жизни.
Спокойствие. Оно никуда не ушло. Будто бы кто-то выкрутил все мои чувства на ноль с того самого дня. Знаешь, я даже сейчас мертвецки спокоен, хах. Если бы не оно, я бы уже давно убил кого-то. Плевать на миролюбие, если бы я чувствовал то же, что и мама, я бы просто сел в папину машину и въехал бы в заполненную остановку, как ослеплённый Большим Взрывом чувств ангел смерти. Но я ничего не чувствовал.
Ох, сколько мы ругались с матерью с тех пор. Если со мной смерть отца сотворила что-то странное, то её она натурально уничтожила. Она стала спать по часу в сутки. Ничего не ела. Мне кажется, своими криками и орами она просто сублимировала эту жуткую рану. Так, по крайней мере, я понимал, что она в здравом, хоть и крайне нестабильном, рассудке.
Сестра... Как мне её жаль. Такой светлый ребёнок, она не заслуживает этого ужаса. Она не понимала, что происходит, кажется, не понимает до сих пор, но это было явно не то, что нужно испытать десятилетнему ребёнку. По вечерам, перед моей работой, она просто тихонько плакала мне в плечо, а мне приходилось говорить ей лживые три слова.
К слову о распорядке дня. Утром до обеда – в универе, вечером до утра – на работе. Тяжко, но универ бросить не мог. Из-за того, что свидетельство о смерти отца было бы готово только через месяц, меня могла загрести армейка. Треклятая бюрократия. Естественно, я не мог туда пойти. При первом же акте агрессии в мою сторону, я думаю, я бы отгрыз обидчику язык, как Ганнибал Лектер, или ещё чего похуже. Да и семью содержать нужно. Взрослая жизнь.
Хотя нет, кое-что я всё-таки чувствовал. С того самого утра и до сих пор я постоянно чувствую, как меня выскребают ржавой ложкой изнутри. Я ничего не сочинял и не рисовал со дня смерти отца, и как будто бы весь мой внутренний мир, уйдя в спячку, постепенно очищался той самой ржавой ложкой всё это время. Мысли продолжали твердить своё "бессмысленно" и "дело времени", а я медленно становился полым изнутри. Я думаю, это был бы крайне болезненный процесс, если бы у меня ещё осталась способность чувствовать. Но её не было. Была лишь ложка, которая скребла по моим внутренним стенкам, вычищая все мои эмоции, все воспоминания, идеи, предметы для гордости, связи со знакомыми. Я медленно лишался всего, что вообще делало меня мной.
Я даже не мог послушать какой-нибудь тематический "Fortunate son" на досуге, потому что он не вызывал никаких эмоций, как и любая другая песня. Оглушительная пустота.
Я скопил немного средств на чёрный день для мамы и сестры, в случае, если пустота меня доконает, и я больше не смогу быть добытчиком. Но мою душу всё черпали и черпали...
Сколько сотен раз я слышал "соболезную, это просто ужасно" и сколько сотен раз мне приходилось натягивать кислую улыбку и выдавать дежурное "ничего, такое случается"! Были и те, кто вроде бы хотел искренне оказать мне сочувствие. И ты среди них была. Но знаешь... На фоне того, что для меня больше не существовали чувства, я видел их всех насквозь. Все они просто выполняли надлежащую роль – "скорбеть при трагедии". Они просто действовали по инструкции, понимаешь? И все действуют по инструкции, соответствующей любой эмоции: интересу, гневу, кокетству, унынию. Все они – актёры. И ты – актёр, ведь ты сейчас думаешь, как отговорить меня от моей задумки. И я – актёр. Вот только я не хочу им быть. Не хочу до конца своей жизни играть роль "мужественного главы семьи, потерявшего отца", не хочу видеть эти фальшивые актёрские рожи, самому быть такой рожей! Моя жизнь больше никогда не будет полноценной, я буду играть лишь третьесортную роль "человека с тяжёлой долей" – и больше ни-чер-та! В смене локаций и сценок нет никакого смысла, коли сам театр противен. Для меня он противен и лишён смысла. Мне остаётся только покинуть его.
— Жень, помнишь, что я тебе сказала, когда мы с тобой первый раз обсуждали самоубийство? "Прежде, чем на него решаться...
— ...сделай сто тысяч вздохов". Ань, да помню, конечно. Ты ещё тогда сказала, что когда доходишь до этой отметки, счётчик магическим образом обнуляется. Чтобы ты знала, я уже сделал почти два миллиона вдохов со дня смерти отца. Ровно два будет к рассвету. Я считаю.
Кстати, а вот и рассвет. Красота.
Нежно-розовые пастельные тона, лениво потягиваясь, градиентом выплыли из-за линии горизонта. Первая нить солнца, как неопытный артист, робко выступила на ещё спящем небосводе. Наступил новый день.
— Ну, пора. Сейчас пробегу мимо тебя и сделаю "рыбку".
— Чего...
—Я на нашей крыше, как и ты, глупенькая. Я же знаю, что ты иногда приходишь сюда встречать рассвет.
Нечто странное фиолетовым дымом клубилось в душе парня в этот момент. Неужели это были... какие-то чувства? Или то была холодная ясность, которая посещает всех людей, идущих на смерть? Был только один верный способ узнать.
— Ну всё, я побежал, чмоки.
*конец связи*
Девушка, сидевшая около края крыши, встрепенувшись, поджала под себя ноги. Раздался нарастающий топот. Она обернулась, и мимо неё пронёсся тёмный силуэт, стремящийся к краю крыши.
—Жень!..
Девушка взвизгнула, зажмурившись. Она представила, как силуэт юноши грациозно ныряет в предутреннюю дымку тумана, и, кажется, услышала глухой звук падения тела. Бусины слёз сами по себе начали рассыпаться по тёмному камню под ногами. Что, вот так просто? Только что изливал душу, а теперь мёртв? Она уже не скрывала нахлынувших чувств и зарыдала в голос. Промелькнула шальная мысль:
— Может, следом...
— Я тебе дам следом.
— Жень. Ты не прыгнул? – любительница рассветов всё ещё отказывалась открывать глаза, не веря своим ушам.
— Забыл как правильно прыгать рыбкой, и вернулся на старт ради второй попытки, очевидно.
Перед ней, вскочившей на ноги, стоял, ухмыляясь, светловолосый парень в лёгком пальто.
— Ты, ты... – Всхлип. Всхлип. – ...дурак! – Аня, плача, бросилась на парня с кулаками, но закончила сцепившимися вокруг шеи Жени ладонями.
— Ровно на двух миллионах вдохах счётчик снова обнулился, и я решил, что не стану умирать в этот раз. Ещё успею. И пусть это будет некрасивое число, но оно будет во много раз больше, и проживу я больше. Снова рядом с тобой.
Парень провёл рукой по небу, светлому от стараний подключившегося к дебютному артисту профессионального солнечного ансамбля.
— Какое бы дерьмо со мной ни случилось, главное, что я его пережил. Я практически пуст, моя внутренняя страна уничтожена этой ядерной войной. Но есть ещё несколько сотен выживших.
Женя отстранился от Ани, протянув ей руку.
— Поможешь им отстроить всё заново?