С 16 по 19 января 1973 года, в Грозном на площади им. Ленина перед зданием Чечено-Ингушского обкома партии состоялся многотысячный общенациональный митинг ингушского народа. Событие по тем временам неслыханное и беспрецедентное по своим масштабам. Я - один из тех, кто оказался очевидцем этих событий. Более того, мне довелось даже выступить на этом необычном форуме. По просьбе моих ингушских друзей я написал свои воспоминания о тех событиях и их последствиях, которые и представляю здесь на ваш суд.
КАК ЭТО БЫЛО (ИЗ ПЕРВЫХ УСТ)
Январь 1973 года. Стояла небывало снежная и студеная зима. У меня, студента 1-го курса экономического факультета ЧИГУ, после первого семестра началась первая в жизни сессия, сдача зачетов и экзаменов. Конечно, это было для меня серьезным испытанием. Зачеты я успешно сдал, и после сдачи очередного экзамена, поехал к родителям в село, чтобы в спокойной обстановке подготовиться к следующему.
Находясь еще в селе, я услышал новость, что в городе на площади им. Ленина собрался, и круглосуточно продолжается многотысячный митинг ингушей. Вечером 18 января, накануне сдачи экзамена, я приехал в город и, первым делом, поспешил на площадь. Не стал даже заезжать на квартиру, чтобы положить свой туго набитый книгами и конспектами портфель. Мне было интересно своими глазами посмотреть за происходящим на митинге и послушать выступления его участников. Увиденное поразило мое воображение. Народу на площади было так много, что, как говорится, яблоку негде упасть. Даже прилегающие к площади улицы были заполнены. Среди этой разношерстной толпы особо выделялись безмолвно стоящие, убеленные сединой старцы в своих высоких каракулевых папахах. Их величавое достоинство и гордая стать невольно внушали к ним безмерное уважение и почтение. Они всем своим строгим поведением и невозмутимым видом показывали молодежи пример, как себя вести на таком ответственном и серьезном мероприятии. Число людей среднего поколения на площади все-таки преобладало над остальными. Немало было молодежи, и даже женщин. Рядом с памятником Ленину была сооружена самодельная трибуна, размером примерно три на три метра, обтянутая красным полотнищем. Трибуна возвышалась над собравшимися и была заполнена людьми. С лозунгами и транспарантами, с портретами членов Политбюро они стояли на 25-градусном морозе, переступая с ноги на ногу, чтобы хоть как-то согреться. Мне запомнился красноречивый и актуальный лозунг «Да здравствует ленинский Декрет о земле!». Тут же, на трибуне стояли мощные громкоговорители, далеко разносящие голос каждого выступающего. Выстроилась очередь желающих выступить с речью перед собравшимися. За порядком следили люди с повязками на рукавах. Народ вел себя очень дисциплинированно. Ораторы сменяли друг друга, а микрофон переходил из рук в руки. Пламенные речи выступающих были очень эмоциональными и порой заводили собравшуюся публику. Мне запомнилась темпераментная и порывистая речь одного оратора, который после каждого своего предложения, в стиле Чапаева кричал в микрофон:
- Правильно я говорю?
- Пра-виль-но! - громко вторила ему толпа.
Требование каждого выступающего было одно: возвращение Чечено-Ингушетии исконно ингушского Пригородного района, присоединенного в 1944 году к Северной Осетии. Каждое выступление заканчивалось одобрительными возгласами и выкриками собравшихся. Атмосфера царила необыкновенная и торжественная.
Уходить не хотелось, я чувствовал свою причастность к историческому событию, которое здесь и сейчас совершается на моих глазах. Чтобы не замерзнуть окончательно, я начал передвигаться в толпе. Вдруг, нос к носу я встретился со своими однокурсниками Султаном Ялхороевым, Исой Торшхоевым, Алиханом Плиевым и Магомедом Ужаховым. Они все держались вместе. Мы очень обрадовались встрече, обменялись тут же обычными приветствиями. Поговорили о том, о сем и о предстоящем завтра нам всем экзамене. Затем разговор плавно перешел на тему действа, которое происходило в настоящий момент вокруг нас. Ребята вкратце рассказали мне о причинах, побудивших такое количество людей приехать сюда по такой погоде. Добирались все тоже, кто как может: кто-то по железной дороге, кто-то на попутных автомашинах. Я выразил свою солидарность со справедливыми требованиями митингующих. Похвалил ребят, что они не остались в стороне. В это время над площадью через громкоговорители неслась воодушевленная речь молодого человека, который с пафосом выступал от имени студентов грозненского нефтяного института. Митингующие встретили его выступление очень тепло и с одобрением. Видимо, под впечатлением всего этого кто-то из ребят крикнул мне:
- Хожа, может, и ты выступишь от имени студентов ЧИГУ.
Предложение прозвучало так неожиданно, что я почувствовал, как брови у меня взметнулись вверх, глаза округлились от удивления, а рот слегка приоткрылся. Этого еще не хватало! Я сразу запротестовал:
- Ты что?! Я душой и сердцем с вами. Но я не смогу держать речь перед такой многотысячной аудиторией. Да, и никто меня не уполномочивал это сделать.
Мои, казалось бы, довольно веские возражения их не остановили. Ребята упорно продолжали уговаривать меня выступить, я всячески отнекивался. А потом и вовсе заявил:
- А вы сами, почему не выступите?
Тогда вперед выступил Султан:
- Ты не забывай, Хожа, что митинг идет уже третьи сутки. Я уже выступал. А ребята, - показал он на остальных троих, - просто-напросто стесняются.
- Я тоже стесняюсь, - улыбнулся я.
Султану ничего не оставалось, как использовать последний, но беспроигрышный аргумент:
- Ты не стесняешься, ты боишься!
Такой ход подействовал незамедлительно. Я не мог допустить, чтобы мои однокурсники подумали обо мне такое. Мне, как и многим молодым людям, была свойственна бесшабашность и горячность. И я дал согласие.
Между тем, митинг продолжался, одного оратора сменял другой. Мы подошли к трибуне. Султан подозвал к себе с трибуны человека с нарукавной повязкой, видимо, ответственного за микрофон. Тот подошел, нагнулся к стоящему на земле Султану, который прошептал ему что-то на ухо. Меня тут же подвели к трибуне. Ребята взяли мой портфель. Сверху подали руку, и я в мгновение ока оказался на трибуне. Сразу же, без очереди мне вручили в руки микрофон. Видимо, тут сыграл свою роль мой статус студента ЧИГУ, да еще чеченца. Все произошло настолько быстро, что я, не успев толком спохватиться, оказался один на один с микрофоном в руках перед многотысячной толпой взрослых людей. Они, приготовившись слушать, молча снизу взирали на меня - безусого юнца. А над площадью нависла гнетущая тишина. У меня было такое ощущение, как будто я оказался в космосе. Я потерял дар речи. Помню, как один, на вид очень приятный старец, стоящий в первых рядах, опершись обеими руками на посох, крикнул мне, прерывая тишину:
- В микрофон говори, в микрофон!
Он, видимо, подумал, что мои слова повисают в морозном воздухе. А я и говорить то не начинал еще. Неимоверным усилием я собрал всю свою волю в кулак и крикнул в микрофон:
- Ассалам 1алейкум, братья-ингуши!
- Ва 1алейкум ас-салам, - прозвучало мощное ответное приветствие.
От имени студентов Чечено-Ингушского государственного университета я произнес короткую, но, как мне показалось, страстную и убедительную речь в поддержку законных требований братского ингушского народа. Дословно речь свою я не помню. Но лейтмотивом всего выступления прозвучало пренебрежительное отношение власти к чаяниям ингушского народа и законное требование незамедлительного восстановления справедливости. Закончил я свою речь словами;
- Да восторжествует справедливость! Да здравствует братская дружба народов Кавказа!
Выступление мое было встречено митингующей толпой бурными овациями и скандированием:
- Мо-ло-дец!
Все происходило, как во сне. С чувством выполненного долга, я передал микрофон одному из активистов и спрыгнул с трибуны. И сразу же попал в объятия своих ребят, которые горячо благодарили меня, приговаривая, что я правильно все сказал. Подходили и совсем незнакомые мне люди, чтобы выразить свою благодарность и поддержку. Похлопывали по плечу, пожимали руку, обнимались. Состояние эйфории захлестнуло меня. Мне казалось, что я совершил какой-то героический поступок. Это поистине было моим звездным часом.
Тем временем, мороз пробирал нас до костей. Дыхание обжигала леденящая стужа. И надо было как-то отогреться. В стороне от памятника Ленину, чуть поодаль, горели несколько костров, вокруг которых грелись люди. В нескольких 100-литровых котлах, подвешенных на специальную металлическую перекладину, на открытом огне варилось мясо. Там же, находился примитивный походный пункт горячего питания, который, по рассказам ребят, наспех организовали неизвестные чеченцы, сочувствующие митингующим. Они регулярно подвозили мясо, свежий хлеб, готовые поленья дров, всякую кухонную утварь. Чеченцы делали свое богоугодное дело инкогнито, не афишируя себя. Так и говорили: «То, что мы делаем для этих людей, которые мерзнут на морозе, мы делаем, рассчитывая на милость Аллаха». Да, и с власть предержащими чеченцам, вероятно, не хотелось инцидентов.
Мы немножко погрелись у костра. Несмотря на уговоры ребят, к еде прикасаться я не стал. Мне было бы крайне неудобно это сделать. Затем, по моему предложению, мы направились в любимое студентами и находящееся неподалеку через дорогу кафе «Огонек». Попили там горячий кофе, поговорили о том, о сем, в том числе и о моем выступлении на митинге. Ребята еще раз поблагодарили меня. Время было уже ближе к полуночи. На следующий день предстояла сдача экзамена, и надо было отдохнуть. И я, попрощавшись с ребятами, на одном из последних трамваев уехал к себе на квартиру.
Утром, прежде чем идти в университет, я поехал на площадь, Хотелось вновь окунуться в эту особую атмосферу митинга, послушать речи выступающих. Однако еще по дороге я узнал, что под утро, в 4 часа, митинг разогнали. Разогнали силовым способом, используя при этом брандспойты - такие рукава на пожарных автомобилях, создающие сильную струю воды. Площадь, которая накануне кишела людьми, на этот раз была совершенно безлюдной и пустой. Не было трибуны, стоявшей вчера рядом с памятником Ленину. На площади не видно было ни одной щепки, ни клочка бумаги. От костров остались только пепелища. Редкие прохожие обходили стороной крошево прозрачного льда, устилающее всю площадь. Стояла зловещая тишина. Было ясно, что накануне здесь разыгралась настоящая драма.
Как потом мне стало известно из рассказов очевидцев, поздно ночью площадь по всему периметру оцепили вооруженные армейские подразделения. Митингующим по громкой связи было объявлено, что из Москвы выезжает солидная комиссия и предложено немедленно разойтись и освободить площадь. Были поданы автобусы для препровождения митингующих в Ингушетию. Часть людей, в основном, больных, пожилых и стариков, с одобрения оргкомитета митинга воспользовалась предложением властей и уехала. Молодежь расходиться категорически отказалась. И тогда подогнали пожарные автомобили. Они направили в толпу мощные водяные струи, которые сбивали людей с ног. Началась паника, давка. В любом случае, оставаться на площади было смерти подобно. Люди в мокрой одежде могли бы моментально замерзнуть. Стоящие неподалеку автобусы стали вплотную подъезжать к толпам людей. Кто-то добровольно, а кто-то с «помощью» вооруженных солдат, которые не жалели резиновые дубинки, стали не заходить, а залетать в теплые салоны автобусов. Хотя даже тогда кое-где образовывались очаги сопротивления и неповиновения стражам порядка. Но за счет численного превосходства и активно используемых резиновых дубинок им удавалось подавлять сопротивление ингушской молодежи. В течение каких-то 10-15 минут площадь была опустошена.
Рассказывают, что когда все было закончено, вся площадь была сплошь и рядом усеяна головными уборами, сбитыми струями воды, а также холодным оружием в виде ножей и кинжалов, пистолетов и наганов, которые побросали митингующие. В память врезались строки неизвестного стихоплета, написанные тогда по горячим следам: «Ночью - были, утром - смыли. Шапок нет, и спины ныли…». Автобусы под конвоем доставили людей в заранее подготовленные фильтрационные пункты: загородные профилактории и базы отдыха, где, по всей вероятности, силовые и следственные структуры разбирались с каждым человеком отдельно.
Небольшое отступление. Осенью 1976 года, сразу после окончания университета, я был призван в армию. Служил я на Червоной (Красной) площади в г. Киевe в оперативном полку внутренних войск СССР. Командиром роты у меня был не молодой уже капитан Ткачев. Лицо капитана всегда было красным и одутловатым, с вечными мешками под глазами. Угадывалась его тяга к спиртному. Похоже, это пагубное пристрастие и помешало дальнейшему его продвижению по службе. Со всеми офицерами роты и батальона у меня сложились прекрасные отношения. А вот с командиром роты отношения не складывались никак. Я постоянно ощущал его давление, терпел его незаслуженные придирки, и не понимал, за что меня так невзлюбил мой ротный. Поддав хорошенько, он частенько имел привычку оставаться на ночь в каптерке роты. И вот как-то после отбоя, далеко за полночь, сижу я в ленинской комнате за книгой. Заходит пьяный, с сигаретой в зубах полураздетый Ткачев. Его первая реакция:
- Ааа, Цинцаев?! Почему нарушаем распорядок и не спим?!
- Да, вот… Книга интересная попалась, товарищ капитан.
- Ну, ладно, сиди уж, - Ткачев плюхнулся на стул рядом со мной. – Как там ваши братья-ингуши, успокоились?
- В смысле? – я сделал вид, что не знаю, о чем он спрашивает.
- Можно подумать, - с ухмылкой произнес Ткачев и уставился мне в глаза долгим немигающим взглядом. Затем он сделал глубокий вздох и начал свой рассказ:
- В январе 1973 года я командовал учебным взводом курсантов в Орджоникидзевском высшем общевойсковом командном училище. Глубоко ночью наш батальон подняли по тревоге, в полной боевой экипировке погрузили в автобусы и повезли куда-то в неизвестном направлении. Под утро только, прибыв на место, мы узнали, что находимся в Грозном. Нас разместили в казарме воинской части, в которой продержали почти двое суток. Никто не знал, зачем нас сюда привезли. Наконец-то поздно ночью офицерский состав училища собрали и поставили задачу, провели соответствующий инструктаж. Я, в свою очередь, проинструктировал курсантов своего взвода. Батальон привели в полную, мгновенную боевую готовность, чтобы в любой момент начать и выполнить боевые задачи в соответствии с их предназначением. Часа три ожидания и прозвучала команда «По машинам!» Через четверть часа мы прибыли на площадь, которую оцепили стражи порядка. Против митингующих применили водометы. Под мощными струями воды люди сбились в одну кучу. На площади стоял невообразимый шум и гам, отчаянные крики. Сразу же после водометов мы начали массовые задержания участников митинга с применением резиновых дубинок. Они сопровождались порой ожесточенными столкновениями, в одном из которых я и получил тяжелую черепно-мозговую травму головы. Я был на грани жизни и смерти, но врачи выходили меня и через три месяца я вернулся в строй. И вот я узнаю из твоего личного дела, что ко мне в роту с новым пополнением прибыл непосредственный участник того митинга.
- Но самое интересное, - продолжал Ткачев, - это то, что в конце августа 1958 года нас, курсантов того же орджоникидзевского военного училища также забрасывали в Грозный на усмирение русского бунта.
По рассказам старших я знал, что обстановка в те дни в городе была очень напряженной. Перед зданием обкома партии проходил многотысячный митинг русскоязычного населения с требованием приостановить возвращение депортированных чеченцев и ингушей, ликвидировать недавно восстановленную Чечено-Ингушскую АССР. Успевших уже вернуться на Родину вайнахов требовали снова подвергнуть выселению. Звучали призывы к избиению чеченцев и ингушей. Везде происходили массовые столкновения и драки. Город буквально кишел хулиганствующими элементами. Агрессивная часть собравшихся ворвалась в кабинеты обкома партии и учинила там бесчинства, избивая всех попавших под руку. В город были введены войска, которым было поручено, не применяя оружие, навести общественный порядок. Были взяты под охрану здания обкома КПСС, банка, почты, телефонной станции и радиостанции. Только таким образом власти удалось восстановить в Грозном общественный порядок и уберечь столицу республики от массовых кровавых столкновений.
- Помню, наше подразделение взяло в Грозном под охрану телефонную станцию. Зная о том, что мы не можем стрелять, буйствующие активисты беспорядков постоянно провоцировали нас, выкрикивали оскорбления, закидывали камнями. Жгли автомобильные покрышки, от которых поднимались клубы черного дыма. Было очень страшно. Это продолжалось несколько дней. Много моих товарищей попало в медсанчасть с травмами различной степени тяжести. Правда, я отделался испугом. И надо же такому случиться! Через 15 лет я снова оказался в водовороте событий в Грозном, вызванных выступлением ингушей. На этот раз отделаться испугом не получилось, - горько усмехнувшись, закончил свой рассказ ротный.
Я слушал капитана молча и не перебивал его, давая ему выговориться. А вспомнив его постоянные придирки ко мне подумал:
«Мало же тебе досталось, алкаш несчастный!»
- Скажи, Цинцаев, как я должен к тебе после этого относиться?! – жалобно продолжил Ткачев, а потом добавил, - слушай, может, это ты и разбил мне голову?! А?!
- Я никак не мог нанести вам травму, так как покинул площадь за четыре часа до разгона митинга – это, во-первых. Относитесь ко мне, как считаете нужным, мне все равно – это, во-вторых, - я встал и направился к выходу.
В дверях я обернулся и поймал на себе тяжелый исподлобья взгляд ротного, под началом которого мне предстояло еще полгода службы. Но не удержался, чтобы не сказать:
- И, наконец, в-третьих, надеюсь, не из-за событий в Грозном, и не из-за меня вы засиделись в капитанах…
Однако, вернемся к основным событиям. По сути, для меня все только и начиналось. В тот день я успешно сдал экзамен и вечером снова уехал в село к родителям. Они уже были осведомлены о моем «геройстве» и очень расстроены, особенно отец, простой сельский учитель. Оказывается в тот момент, когда я выступал на митинге, там присутствовал наш односельчанин, дальний родственник отца, который приехал туда ради обычного праздного любопытства. Он узнал меня на трибуне, а на следующий день прибежал к нам домой, чтобы рассказать отцу сногсшибательную новость. Разгневанный родитель устроил мне жесточайший разгон. А в заключение добавил, что отправит меня теперь на стройку бетон месить, ибо с университета меня выгонят с треском, а могут и посадить. У нас тогда в селе специалистов с высшим образованием и студентов ВУЗов было, всего-то раз-два и обчелся. Поэтому отец очень гордился тем, что я учусь в университете, да еще на престижном экономическом факультете. Теперь же, по его словам, своим необдуманным поступком я сам поставил крест на своей судьбе. В довершение ко всему, отец обозвал меня еще и долбаным «революционером-народовольцем». Должен заметить, что впоследствии первая часть этой клички надолго привяжется ко мне. Я очень переживал из-за этих нападок и не понимал, почему отец так сильно ругает меня. Не понимал, что такого криминального я совершил. Ну, выступил в поддержку законных и справедливых требований братьев-ингушей… Ну, и что?! Я же выступил за правое дело! Казалось, что вместо того, чтобы похвалить меня, гордиться моим поступком, мои родные незаслуженно предают меня анафеме. Однако я знал, что возражать было нельзя, и покорно молчал. Так я и мое поколение были приучены.
Это значительно позже я стал понимать, почему отец с таким беспокойством и тревогой воспринял случившееся со мной. Ровесник Великой Октябрьской социалистической революции, он помнил «Большой террор» - период наиболее массовых сталинских репрессий и политических преследований в СССР 1937-1938 годов. Он пережил унизительную депортацию, а потом и такое же унизительное возвращение на Родину. Он знал, как расправляется советская власть с неугодными социальными элементами. В 70-х годах советская власть достигла своего наивысшего развития и, как никогда, крепко стояла на ногах. Достаточно сказать, что в ЧИ АССР тогда на несколько населенных пунктов хватало одного участкового милиционера. Народ был, в основном, законопослушным, а инакомыслие решительно пресекалось, как говорится, на корню.
Нам всем оставалось ждать развязки только. Между тем, я успешно сдал зимнюю сессию. Каникулы провел дома. К началу занятий вернулся в Грозный и продолжил учебу. Я знал, что преподавателей и студентов университета и нефтяного института, участвовавших в митинге, власти стали преследовать и применять против них репрессивные меры. Последовали их увольнения с работы и отчисления из учебных заведений. Султан Ялхороев отделался легким испугом: его исключили из комсомола. Другие ингушские ребята с моего курса, в том числе и те, которых я повстречал на митинге, вообще не попали в поле зрения. По крайней мере, их публично не осуждали. При общении друг с другом мы эту тему обходили стороной. Многие мои однокурсники о моем «геройстве» знали, конечно, Были такие, которые одобрили мой поступок. Нашлись и такие, которые подтрунивали надо мной - посмотрите, мол, на него, на новоиспеченного революционера. Но, видно было, что делалось это не со зла. И я не вступал с ними в пререкания. Со временем, разговоры на эту, ставшую уже неприятной тему, среди нас вообще прекратились. Один я с волнением и тревогой ждал своего вызова на ковер, но меня никто не беспокоил. Так прошла зима и наступила весна. В каждый мой приезд на выходные домой, отец встречал меня с одним и тем же неизменным и коротким вопросом:
- Ну, что..?!
- Все нормально, - говорил я довольно.
- Ну, и слава Всевышнему! АлхьамдулиллахI, - звучало в ответ не менее довольно.
Я исправно посещал лекции и практические занятия, занимался в библиотеке, ходил в спортзал, участвовал в художественной самодеятельности. И окончательно уверовал в то, что мне удалось выйти сухим из воды.
В один прекрасный майский день я сидел на лекции в большой и просторной аудитории университета. Лекция была интересная. Я внимательно слушал преподавателя и попутно конспектировал основные моменты лекции. Шел обычный учебный процесс. Вдруг открылась входная дверь, и тихо, без стука, в аудиторию вошел начальник отдела кадров университета по фамилии Лебедев. Седовласый ветеран Великой Отечественной войны, немногословный, худощавого телосложения и неизменно с множеством орденских планок на груди. Я всем своим нутром почувствовал неладное и затаил дыхание. Лебедев сразу без церемоний обратился к преподавателю:
- Цинцаев здесь?
- Здесь, - неожиданно для себя вскочил я.
- Следуйте за мной, - прозвучало в тишине, повисшей в аудитории, и я покорно поплелся за Лебедевым. Мы проследовали по широкой лестнице на первый этаж и вошли в его кабинет, расположенный рядом с кабинетом ректора университета. Лебедев подошел к своему столу, а я остался стоять у двери. Взявшись за трубку телефона, он набрал какой-то номер и спросил:
- Владимир Петрович, вы у себя будете? – и после небольшой паузы добавил:
- Цинцаев сейчас стоит у меня. Направляю его к вам.
Я стоял обреченно, переминаясь с ноги на ногу, и нервно потирая вспотевшие ладони. Лебедев положил трубку, повернулся ко мне и поверх очков продолжительное, как мне показалось, время невозмутимо разглядывал меня и, наконец, спросил:
- Цинцаев, вы знаете, где находится КГБ?
«Ну, вот, свершилось то, чего так опасался отец», - подумал я, но пробурчал:
- Нет, не знаю.
Конечно, я знал это печально известное здание КГБ, которое находилось на берегу Сунжи, за популярной тогда, особенно среди гостей города, столовой № 7. Рассказывали, что в этом здании раньше располагалась грозненская тюрьма. Оттуда когда-то совершил свой знаменитый побег легендарный абрек Зелимхан, а позже и абрек Хасуха, имя которого не принято было произносить вслух и который тогда еще оставался на свободе. Лебедев стал мне подробно объяснять, как мне найти здание КГБ, но я с раздражением перебил его:
- Найду. Что дальше?
- Подойдете к дежурному на первом этаже здания и скажете, что вас ожидают в кабинете № 9.
- Хорошо, - рявкнул я в ответ и вышел, не попрощавшись с хозяином кабинета.
Всю дорогу, пока я пешком добирался от университета до КГБ, меня одолевали тревожные мысли. Сбывалось то, что мне предрекал отец, и теперь меня могут выкинуть с университета. Более всего меня удручала предстоящая болезненная реакция отца на это известие. Для него мое отчисление с университета будет тяжелым ударом и настоящей трагедией. Смириться с этим было тяжело. С этими взволнованными мыслями в голове через 10 минут я стоял у мрачного здания с тремя вывесками на трех языках с надписью Комитет государственной безопасности СССР. Еще через 3 минуты я стучался уже в дверь кабинета № 9.
Меня встретил человек в штатском, лет 40-45, с довольно приятной внешностью, располагающей к себе и внушающей доверие. На лице его сияла улыбка. Он протянул мне руку и представился:
- Владимир Петрович Мотренко… У тебя я знаю два имени: Хожа – по документам, и Хаваж. Будем знакомы.
К большому письменному столу был приставлен, как обычно бывает в кабинетах, маленький столик и по обе стороны от него – два стула. Владимир Петрович показал мне на один из них, а сам уселся не в кресло за своим огромным столом, а на стул напротив меня, и неспешно повел свой разговор. Его интересовала моя учеба и мое отношение к ней. Он спрашивал, занимаюсь ли я спортом, есть ли у меня девушка, где и как я провожу свой досуг, какие у меня планы на жизнь. Рассказал пару-тройку занимательных историй из своей студенческой жизни. В процессе беседы я уже начал забывать, по какому поводу я сюда вызван. А потом даже промелькнула мысль: а, может случиться, меня вызвали совсем по другому делу, которое не сулит мне никаких неприятностей. Через какое-то время мой собеседник испытующе посмотрел на меня и спросил:
- Хаваж, ты догадываешься, по какому поводу вызван в нашу контору?
- Нет, не догадываюсь. Откуда мне знать? – с недоумением пожал я плечами.
- Хаваж, твоя судьба в твоих руках. Если ты расскажешь сейчас всю правду, у меня появится шанс спасти тебя от отчисления из университета. Если же ты будешь лукавить, упираться, отрицать все и вся – тогда извини, с университетом придется расстаться. При всем уважении к тебе, я ничем не смогу тебе помочь. Считай, что это не допрос, а беседа двух приятелей. Итак, скажи, Хаваж, ты участвовал в январском сборище ингушей на площади им. Ленина?
- Нет! Не участвовал, - решительно заявил я сразу.
- Не участвовал?!
- Нет!
Владимир Петрович полез во внутренний карман пиджака, достал оттуда фотографию и положил ее передо мной. Изображение на снимке было несколько размыто, но сомнений не оставляло. На фотографии был запечатлен я в довольно забавной позе и в окружении каких-то людей. Поднятая вверх кисть левой полусогнутой руки с крепко зажатой в ней шапкой. В правой руке микрофон. Волосы на голове взлохмачены, а лицо с неестественно открытым ртом исказила ужасная гримаса. Я не помнил даже, снимал я на митинге шапку или нет, пока не увидел эту фотографию. Видимо, сделано это было автоматически. Я оторвал взгляд от фотографии. Упираться дальше не было смысла.
- Да, это я, - произнес я еле слышно.
Затем последовала череда многочисленных вопросов, которым, казалось, не будет конца и края. В какую группу ты входил? Кто был еще участником этой группы? Было ли у тебя и у других участников группы оружие? Кого из своих однокурсников, других знакомых студентов и преподавателей ЧИГУ ты видел на митинге? Кто тебе давал поручение выступить на митинге? Кто готовил текст твоего выступления? Ты заучивал текст наизусть? Иные вопросы были настолько глупые и наивные, что меня это слегка стало раздражать. Но, стараясь не подавать вида, я каждый вопрос парировал короткими фразами «нет», «никто» «не видел», «не знаю». Я рассказал все, как было на самом деле. Да и не было необходимости что-то скрывать или утаивать. Ни в каких тайных обществах я не состоял. До митинга вообще не знал даже о существовании проблемы Пригородного района. Единственное, что я утаил от своего собеседника - это встречу на площади со своими ингушскими однокурсниками. Сказал, что ребят, которые попросили меня выступить, я видел впервые. Тогда последовал вопрос:
- А как они узнали, что ты студент ЧИГУ?
- По моему виду, наверное. Они спросили у меня, я им и сказал, - ответил я.
Видно было, что ход нашей беседы не устраивал моего визави. Он встал из-за столика, я продолжал сидеть. Владимир Петрович прошелся немного по кабинету, встал напротив меня и, держась за спинку стула, сказал:
- Ладно, Хаваж. На сегодня хватит. Продолжим разговор в другой раз.
- А мне больше нечего добавить к сказанному, Я вам все рассказал, - перспектива следующей встречи вовсе не радовала меня.
- А ты напряги память, подумай хорошо. Пойми: на кону стоит твое дальнейшее пребывание в стенах университета, быть или не быть тебе студентом.
- Я вам все рассказал, - пришлось мне повториться.
- Хорошо. Встречаемся завтра здесь же и в это же время, - произнес Владимир Петрович тоном, не терпящим возражений.
На следующий день, после взаимных приветствий с хозяином кабинета, я сидел на привычном уже для себя месте. Владимир Петрович достал с сейфа огромную пачку фотографий и по частям стал передавать мне:
- Опознай на них молодых людей, которые просили тебя выступить. Может, и еще кого-нибудь узнаешь. Посмотри внимательно...
Фотографий было очень много: любительских и сделанных профессионалом, качественных и не очень, сделанных на митинге и не на митинге. Как потом рассказывали, происходящее на площади снимали операторы КГБ, засевшие на втором этаже старого здания обкома партии и на четвертом этаже здания напротив памятника Ленину. С этих двух точек вся площадь рассматривалась как на ладони. Видимо, используемые операторами фото - и видеокамеры позволяли записывать и снимать на большом расстоянии. На всех снимках, которые я рассматривал, были изображены, в основном, молодые ингушские парни. Но я не увидел ни одного знакомого лица. К счастью, не оказалось среди них и фотографий моих однокурсников-ингушей. Владимир Петрович собрал все фотографии в одну стопку, спрятал их в сейф и, не скрывая своего разочарования, сказал:
- Ну, что же, Хаваж? На нет и суда нет. Так и быть! Поверим тебе… Если откроются новые обстоятельства, придется нам с тобой встретиться еще. А пока – пока…
Мы обменялись крепким рукопожатием и расстались. Я вышел на улицу и вдохнул полной грудью терпкий майский воздух, напоенный запахом цветущей сирени, первой листвы и пряных трав. И такое счастье навалилось на меня, что сразу пришли на ум слова В. Высоцкого: «И жить хорошо, и жизнь хороша!».
Однако мои мытарства на этом не закончились. Через неделю на доске объявлений у нашего деканата появилось объявление о проведении собрания факультета. Повестка дня: Обсуждение студента Цинцаева Х. М., участвовавшего в сборище ингушей. Собрание проходило в духе того времени. Президиум, заранее подготовленный сценарий. Рядом со столом, за которым восседал президиум, поставили меня. Я стоял, как положено, опустив голову и заложив руки за спину. После основного доклада (я уже не помню, кто его делал) начались прения, в которых участвовали активисты нашего факультета, мои однокурсники. Каждый из выступающих осуждал меня и клеймил позором. Затем слово было предоставлено мне. А я заранее был предупрежден, что должен покаяться в совершенном мною деянии, попросить прощения и обещать, что впредь подобные неправомерные действия не совершу. Так я и сделал. Потом состоялись еще и комсомольское собрание, и еще какое-то, с такой же повесткой дня. Одним словом, мало мне не показалось. Обиднее всего было слышать на этих собраниях критику своих однокурсников, которые в кулуарах, наоборот, хвалили меня и оказывали моральную поддержку.
Потихоньку-помаленьку все успокоилось. Я исправно посещал занятия, грыз, что называется, гранит науки, то есть учился. Учился я неплохо, хотя на красный диплом и не претендовал. Продолжал заниматься спортом, участвовать в художественной самодеятельности. Переходил с курса на курс. Как-то в последний год учебы, когда до государственных экзаменов оставалось совсем мало времени, направлялся я, как обычно, в главный корпус. И у самого входа заметил моего старого «приятеля» Владимира Петровича Мотренко. Одет он был, помнится, в весьма скромный костюм. Мне показалось странным, что он без галстука. На глаза были надеты темные очки. В одной руке свернутая в трубочку газета. По виду напоминал типичного студента-заочника. Мы встретились взглядами, и он незаметно сделал головой кивок в сторону. Первое желание у меня было проигнорировать его. Но я тут же передумал и отошел вслед за ним в сторону. Мы поздоровались. Он пригласил меня в сквер перед университетом. Нашли там скамейку в укромном месте, и присели на нее. Прошло четыре года с нашей последней встречи. Но Владимир Петрович нисколько не изменился. Зато сказал, что изменился я, возмужал. Я ждал, когда же он перейдет к делу, которое привело его ко мне. Его визит мне вовсе не понравился, и легкая тревога блуждала у меня в душе. Но Владимир Петрович тянуть не стал. Сказал, что пришел сделать мне предложение поступить на службу в органы КГБ сразу же после окончания учебы. Первая моя реакция – растерянность. Пока я приходил в себя, Владимир Петрович стал рассказывать мне, что служить в его конторе почетно и престижно. Что желающих поступить к ним на службу – много. Но они сами подбирают себе кадры, предварительно изучив всю родословную и биографию каждого кандидата. Я не готов был ответить ему сразу. Мне надо было посоветоваться также с отцом и тремя старшими братьями. Владимир Петрович и не торопил меня с ответом. Договорились, что через неделю встретимся здесь в скверике, на этом же месте. Перед тем, как попрощаться Владимир Петрович спросил меня, знаю ли я, что остался в университете благодаря ему. Я сказал, что догадываюсь, и поблагодарил его.
Мнения отца и братьев по поводу моего поступления на работу в органы разделились. Но окончательное решение было за отцом. А он категорически возражал. Моим мнением никто не интересовался, я и не настаивал.
Когда через неделю я сообщил о принятом решении Владимиру Петровичу, он особо не удивился. Сказал только:
- Если передумаешь – приходи в кабинет № 9.
Но я не передумал. Это была наша четвертая и последняя встреча.
Неизвестно, как сложилась бы моя судьба, если меня тогда, в 1973 году, отчислили бы с университета. Неизвестно так же, как сложилось бы все, согласись я тогда с предложением Владимира Петровича поступить к ним на службу. Так или иначе, сразу после окончания университета, я пошел служить в армию. Вернувшись с армии, долгое время работал главным бухгалтером в строительных организациях и на заводе «Красный Молот», в налоговых и контрольных органах республики. Последние 8 лет перед выходом на пенсию работал сначала главным инспектором, а затем начальником инспекции Счетной палаты Чеченской Республики. Имею почетное звание «Заслуженный экономист Чеченской Республики» и классные чины – Государственный Советник Чеченской Республики 1-го класса и Советник налоговой службы II ранга. Награжден Почетным знаком «За трудовое отличие». У меня трое взрослых сыновей и шесть внуков.
Тот заметный эпизод из моей жизни вроде бы не висел надо мной дамокловым мечом. Может еще и потому, что в 1991 году могучий Советский Союз просто-напросто приказал долго жить. Однажды только, в 1977 году, когда мой брат-военный врач поступал в ленинградскую Военно-медицинскую академию им. Кирова С. М., ему на собеседовании напомнили про это темное пятно в биографии его младшего брата. К счастью, создавать препоны ему из-за этого не стали. Его зачислили в академию, и он с отличием окончил ее.
Жалею ли я сегодня, по прошествии многих лет, о случившемся тогда в моей молодости? Нет, не жалею! Наоборот, без ложной скромности заявляю: я горжусь этим фактом из своей биографии. Пусть это будет маленькой лептой в укрепление чеченских и ингушских братских отношений. Говорю об этом со всей ответственностью.