Глава двадцатая, вступление к эпилогу.
Я привык мыслить профессиональными категориями, мой язык натренирован на особую терминологию, и я давно разучился быть понятным. Мне проще представить себя персонажем, чтобы не отвечать за сказанное, скрыться за ширмой текста, чтобы попытаться разобраться в драматургии судьбы. Ее неумолимая логика безупречна, она многое знает за нас, и в этом ее сила, ее власть над нами. Порой мы пытаемся бежать от нее, в корне изменив надоевший порядок вещей, а она все равно ходит за нами «как сумасшедший, с бритвою в руке».
Я продолжаю свою жизнь, как писатели пишут продолжение бестселлера, имевшего успех у публики, падкой на громкую рекламу и яркую обложку.
Я уже давно понял, что не хватит пьес, чтобы сыграть все роли. Актерство — то самое состояние, в котором самообман оправдан и вознагражден, в котором свобода дается напрокат. Люди платят деньги, за возможность посмотреть, как можно перевоплотиться в выдумку, без опаски отказавшись от собственного лица. А потом, под гром оваций, если фокус удался, возвращается в исходное состояние.
Артист должен быть умным. Не эрудированным, что приветствуется, но не является обязательным, а обладать глубоким мировоззрением, владеть житейской практикой жизни. Да мало ли вещей, которыми должен обладать человек, рискнувший развлекать публику. А для чего же еще существуют актеры, как не для развлечения? Набор свойств, качеств, умений и навыков, брошенных к ногам не всегда благодарных зрителей, во все времена требующих «хлеба и зрелищ». И нет им никакого дела до наших жертв и наших жизней, принесенных во имя искусства.
Теперь я говорю об этом без досады и горечи, я принимаю это как данность, не то, что раньше, когда мне так хотелось быть поощренным.
Я имею виду не награды из «презренного» металла, а крики «браво» из потрясенного зала. Не стану отрицать, что их не было, но они запомнились меньше, чем другие: «распни»! Эти последние слышались еще довольно долго, пока лондонский смог не поглотил их вместе со всем моим прошлым.
Сейчас моя исповедь приближается к финальной точке. Я должен признать, что высказал все, или почти все, что требовало выхода все это время, в течение которого я всерьез пытался продолжить жизнь с чистого листа. Именно продолжить, ибо начать жизнь можно лишь в том случае, если заново родиться.
Мысли о том, что пора ставить точку, пришли ко мне не кстати. Я не мог отмахнуться от них, понимая их правоту, но мне так не хотелось прощаться со своей рукописью. Несмотря на то, что были моменты, когда она действовала на нервы, раздражая шероховатостями слога, когда я начинал почти ненавидеть ее, за то, что она так серьезно вошла в мозг и в сердце. Похоже, что-то она неуловимо изменила меня в тот момент, когда я взял перо и бумагу, чтобы поговорить о себе. Возвращаясь назад, я заметил, что в тональности повествования стало меньше отчаянья. И мне уже не так страшно вспоминать. И все больше и больше я убеждаюсь в том, что осенняя премьера была мне просто необходима. Это была самая лучшая и самая действенная встряска для меня. Не будь ее, я бы упивался верой в свою успешность. И еще бог знает, сколько немыслимых заблуждений держали бы меня в профессии. Премьера все поставила на свои места.
Я долгие годы не мог назвать себя «артистом». Как только это определение становилось рядом с моим именем, я чувствовал неловкость. Мне казалось, что я еще не заслужил этого звания, что все сделанное мною в профессии слишком мелко, не существенно, хотя меня убеждали в обратном. Я не хотел принимать эти славословия, но они окружали меня плотным кольцом. Моя исключительность навязывалась мне коллегами, друзьями, даже любимыми женщинами. И спрос с меня был особый. Любое мое проявление подвергалось беспощадному судейству, как будто это я сам создал миф о самом себе. Но его создали другие! Я «сделал себя» лишь в той мере, в какой это было необходимо для профессии, но, видимо, этого оказалось достаточно, чтобы мой всамомделешний образ исчез, а вместо него возник фантом, привлекательный и отталкивающий одновременно.
Как странно и непостижимо! Я существовал в своем ремесле без особых хлопот, не удосуживаясь глубоким погружением в собственное духовное нутро, и так могло продолжаться еще долго, если бы я не придумал для себя епитимью: роль Ч.
Кто-то сказал, что талант — это вера в себя. Если так, то я исключительно талантлив! Потому что никогда не сомневался в себе, и точно знал, что способен на многое. Самоуверенная иллюзия и больше ничего. Но многие артисты успешно существуют с ней в профессии. Но вера в себя не помогла мне осенним вечером. Я оказался не готов к столь откровенному осуждению. Это оказалось моей бедой.
А Лондон… Он уже спасал меня однажды. Но это была всего лишь неосуществленная любовь, не сумевшая выкрутиться из предлагаемых судьбой обстоятельств. Я не удосужился рассказать об этом на страницах исповеди только потому, что, то разочарование выглядело заурядным, обыденным, на фоне прочих, откровения о которых заполнили эти страницы. Как видите, побег стал для меня самым результативным способом изменять жизнь. Проверенным средством от боли и ненужных воспоминаний. А может, всего лишь формой трусости, простительной до того момента, пока не привыкнешь только с ее помощью решать подступающие проблемы.
И все-таки, я понимаю, что моей истории необходим какой-нибудь эпилог. Потому что в жизни все имеет свое начало и свой конец. Чем же мне закончить свой рассказ? Признанием в том, что я переборол себя и наконец-то решился навестить Москву? Наверное, такая концовка не хуже прочих. К тому же она несколько обелит меня в глазах тех, кто строго и непредвзято соберется судить мою исповедь. Что ж, я делаю такое признание.
Я не боялся встречи с Москвой. Те отношения, что связывали нас когда-то — исчерпали себя. Сведены все счеты. Забыты обиды. Нам больше нечего делить. Не осталось даже обычной пустоты. Даже осень приобрела свой прежний незапятнанный смысл: быть просто временем года.
Я точно знал, что, когда я сойду с трапа в Шереметево, мое сердце будет биться ровно и спокойно. И проезжая в такси по улицам, и при виде когда-то покинутого дома, квартиры, вещей и предметов, во мне не дрогнет ни одна струна. Отвечая на многочисленные вопросы, то есть облитый с ног до головы чужим жадным любопытством, я буду снисходительно улыбаться, поддакивая и кивая, заранее соглашаясь с любыми выводами. Почему и зачем я приехал, на совсем или нет, как я жил все это время, и что вообще заставило меня покинуть родину: пресса будет строить версии, весьма конечно, далекие от правды, но на этот раз эти эпистолярные сочинения не взволнуют меня, не смутят. Я даже не без удовольствия подыграю им, изобразив осознавшего свои заблуждения грешника. И как - нибудь небрежно, между прочим, сообщу, что у меня уже куплен обратный билет. Почувствую, что мне и в самом деле все равно: видеть ли Садовое Кольцо или Гайд-парк, и вот тогда, должно быть, слово «счастье» явит свой доселе ускользавший от меня смысл.