На Руси да на Великой, в империи Российской, бесконечной как небо ясное, жил-поживал великий русский писатель Толстой. И вот прослышал Толстой, что есть война, и пошёл Толстой на войну, воюет, значит, граф с ворогом на бастионах славных, бастионах севастопольских. Дивятся все солдаты с матросами, все офицеры с адмиралами его подвигам. Вот, ведь, – граф, а не погнушался с нами за Русь погибать, защищать наш славный Севастополь. А Толстой, даром, что был поручик артиллерийский, всё как есть и описал, все то есть подвиги наши под Севастополем. И восхитилась вся земля Русская, весь мир восхитился его писаниями, даже ворог подивился таланту графа и отступил от Севастополя, на мировую пошёл!
И стал граф писания свои писать, да себя ругать. Ах, я, офицерик пьющий, да денщиков своих по пьянке ни за что бьющий, ах, я, блудник, от продажных девок заразный! Как же много во мне всяких пороков-непотребств! И написал Толстой, как русские люди с самим Наполеоном бились, на холмах аустерлицких, во полях бородинских, во снегах смоленских, как славно погиб князь Андрей, как хотел убить ворога Наполеона Пьер и как подло изменила Андрею Наташка-потаскушка. И восхитились все люди писаниям графа! Ай да граф Толстой, воскликнули люди, только слепой Гомер, да простодушный Шекспир могут с ним сравниться по его писаниям! И стали все слушать Толстого, чему ещё он их поучит-позабавит, как мир исправит.
А граф-то женился, да прямо так и говорит, что, мол, вот женишься, а жена-то, жена-то рога тебе и наставит. Наставит и не посмотрит, что ты ей, значит, муж, что она тебе детей-то нарожала. Увлечётся молодым красавцем-офицериком, да будет с ним над мужем смеяться, детей офицерику рожать, да морфием баловаться. Взял, да и написал так-то про некую бабу Анну, которая от богатств своих великих, да от мужа своего старого и скучного стала офицерику подмахивать да морфием баловаться. И восхитились все люди на свете! Ах, говорят, граф Толстой как всё точно описал-то! Вот ужо если будете, бабы, своим мужьям-поганкам изменять, то проклянут вас все и станет вы от морфия в труху превращаться, и под поезд броситесь!
Испужались бабы и с тех пор – ни-ни! Ни с какими офицерами не путаются и никакого морфия не употребляют. Навсегда, значит, Толстой изничтожил все женские супружеские измены. Все с тех пор бабы своих старых мужей любят, никогда не бросают, а то придёт граф Толстой и бросит их прямо под поезд-паровоз на смех всему чесному народу! И наркоманок больше на свете совсем нет! Опять же боятся бабы, что и за это Толстой им железную дорогу устроит! Не жизнь пошла, а сказка! А всё – он! Великий, то есть, писатель-сочинитель. Ему уж и хотели даже и премию нобелевскую дать, да он как цыкнет, как гаркнет на всяких шведов-нобелей! Кто вы есть такие, чтобы самого меня, самого Толстого оценивать! Так и не дали.
А вот ещё написал Толстой, что, мол, ежели бабу мужик захочет, то обязательно её убьёт, потому – ревность! А потому, мол, неча всяким охальством заниматься, сексы всякие, мол, навсегда запретить надо, секс, мол, бабу убивает и заставляет её под многих мужиков ложиться. Долой, мол, секс! Тут уж даже и царь смутился. Как, мол, так, царь я, али не царь?! Тварь я дрожащая или право имею?! По какому-такому закону Толстой в Расее и во всём мире секс отменяет?! Откедова же мне, русскому ампиратору, к примеру, солдатушек для войны и мужичков для барщины взять?! И народ честной тоже дивится Толстому! Вот ведь каков! Сам, значит, по молодости, потаскухами разными-заразными баловался, а сейчас вона как!
А Толстому что! Решил Толстой с синодом разобраться. Синод-то был так, завалящий был синод, попы всё малограмотные да бестолковые, бормочут чего-то в церквях, да народ обманывают загробной жизнью. Не так, рявкнул Толстой, религией занимаетесь! Не верю, мол, не верю! Испортили, испоганили религию! Ругался-возмущался Толстой, всем сектантам-мусульманам помогал, чтобы синоду-то, синоду-то досадить, вот, мол, вам, не настоящие вы, не настоящие. Народ смотрит, дивится Толстому – экой молодец! Да ведь все на Руси и в прочих землях и так знают, что религия – обман, вздох угнетённой твари, морфий для народа, что чушь всё это, знают, а молчат, а вот Толстой сказал! Правду сказать, он взамен свою религию придумал, да ведь что с него взять!
На старости задумался Толстой, вот ведь и граф он, и землю пашет, и писатель всемирный, невиданный, зеркало русской революции, мужик, как есть мужик, а вот как-то неладно всё! Захотелось Толстому всё отдать! Всё – и поместье с мужиками, и свои писания о войнах да бабах-изменщицах. Всё-превсё отдать, а самому уйти. Куда уйти, Толстой не знал, только захотелось ему стать бродягой, каликой перехожим, дальше, то есть, дурить, как дурил он когда-то, блудя с заразными потаскухами, в пьяном виде избивая солдатиков, проклиная женщин и вообще жизнь половую, и создавая новую религию. А тут вот будет ещё одно чудачество! И ушёл Толстой из дома, бродить по свету неизвестным странником. И умер. И все подивились Толстому.