Гуляю я как-то по Москве, глядь, а прямо мне навстречу идёт Пушкин! Он самый, Александр Сергеевич! Ба, Александр Сергеевич, забыв уличную церемонность, воскликнул я, вы как к нам? Хорошо сохранились! Пушкин с сомнительным замешательством посмотрел на меня, что, сударь, разве мы виделись в салоне Марьи Алексеевны? Ну, да, она какая-то родня мне, вру, что-то там такое одной из моих жён, не помню которой. Пушкин протянул ладонь. Рука у него сильная, а рост невысокий. Сам чёрен и живого поведения, как бывают южане, весь сама энергия. Ну как, брат Пушкин? Да как-то так! Оба мы прыснули от этой театральной поговорки из какой-то весёлой пиесы. Да вы, москвичи, и наши питерские театральные безделки знаете, повеселел Пушкин!
Пушкин – наше всё, не выдержал, громко, на всю улицу, провозгласил я. Если бы видели, Александр Сергеевич, как мы тут в Москве ваши юбилеи можем праздновать! Как детки, как Наталья Николаевна? Все здоровы? Детки растут, отвечает… Наталья Николаевна, Александр Серегеевич погрустнел, … Скажу тебе правду, брат, никогда ты не женись, а особенно не женись на главных красавицах России, а особливо не женись, ежели близок к сильным мира сего. В общем… Лицо классика сделалось злым и, одновременно, растерянным… А что тут у вас, Пушкин оглянулся, я смотрю, Москва-матушка, всё по-прежнему, те же кресты и те же галки на этих крестах. Те же, Александр Сергеевич, говорю, да только и крестов стало невмоготу, а вот галки вымерли.
Да что ж ты, брат, меня по батюшке, улыбаясь, проговорил классик, этак меня и «ваше благородие, господин камер-юнкер» звать будешь. Уж давай без чинов, зови меня просто Сашкой. Неудобно как-то, засмущался я, Саша, всё же ты старше меня на сто шестьдесят четыре года. Полно, что за церемонии, Славик. Говорят Россия-то – как обычно. Да, Саня, говорю, почти ничего не изменилось. Всё воюем? Воюем, Саша, воюем. А Запад как? Всё, небось, клевещет на нас? Клевещет, говорю, ещё как! Да вот ты, говорю, о Пугаче написал, так ведь как в воду смотрел, у нас и это было. Да ну, присвистнул Сергеич! Эк нас занесло! Да ведь вот терпенье-то у народа лопнуло, говорю, вот и перестреляли правнука Николая Первого вместе с его семейством и слугами!
Ну, ты меня, брат, не удивил, проговорил задумчиво гений. К тому, ведь, оно и шло! Что ж это мы, Славик, совсем позабылись, встрепенулся, надо ведь и вспрыснуть встречу! Ну, давай, показывай, чем Москва хлебосольна! Знаешь, Саша, не пью. И давно! Ну, это ты, брат, зря, смеётся Пушкин, от пары бокалов брюта ещё никто не умирал. И всемирно известный поэт принялся меня красноречиво убеждать в пользе того яда нервно-паралитического действия, каковым является этиловый спирт. Как водится, мы начали громко дружески спорить, порешили на том, что возьмём пару бутылок краснопузого брюта и пойдём ко мне в каморку. Сергеич выбрал в магазине какие-то бутылки, на кассе предложил к оплате золотые монеты.
Но золотом наших кассирш не купишь – пришлось рассчитаться как обычно. От брюта со скудной закуской классик быстро захмелел. Принялись читать друг другу свои новинки. Я ему – «Новый год», он мне «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». «Новый год» Пушкин равнодушно одобрил, правда, заметил, что в жизни его жена Николаевна, не к ночи будь помянута, ещё глупее, а, правду сказать, и на руку тяжела. Дерёмся, брат, иногда, с большим чувством морды друг другу бьём, добавил весело Сашка. Не ты один несчастен в браке, говорю, половина семей регулярно в кругу семьи таким боксом занимаются. Классик налил очередной бокал брюта. Ну, чтобы все, провозгласил, расхохотавшись! Залпом бросил в себя огненную воду, откусил солёного огурца.
Эк, удивил! Я по этим твоим стихам, говорю, ещё сочинение в школе писал, а сейчас, видишь, сам седой уже стал. Ты вот ещё про Раскольникова послушай. Послушал он и про Раскольникова. Этот ваш Достоевский – дурак, говорит, никакой поэзии у него, одни старухи да шлюхи. А где же прекрасные дамы, девицы с их страстью к вечной любви? И графа Толстого вашего я читал. Какого? Того, что Севастополь защищал. Ну что сказать, Севастополь он не защитил, а войну понял знатно! Прямо скажу, переплюнул он меня в прозе, переплюнул. Да ведь и то сказать – граф, аж поручик артиллерии, с самим Синодом поцапался. Куды мне! А ты-то – дворянин? Служил? Я из монастырских крестьян Казанской губернии, сообщаю… Сашка хлопнул ещё бокал брюту.
Ну, пора, брат. Встал, пошатываясь. Мне ещё на электричке ехать. Где остановился? Да, у свояка в Московской губернии. Провожая его в метро, мы с ним громко спорили о Ленине. Классик говорил, что, народ, конечно, имеет право взять вилы и переколоть всех своих мучителей, но ведь культура как же? Государство как? Так ведь, говорю, никуда это ничего не девалось, а только крепче стало при народной-то власти. Мужик – дурак, горячился Пушкин. Это ты по своей дворянской глупости, прости уж, говорю, заблуждаешься. Классика явно развезло от брюта и скудной закуски. Может ты и прав, Вячеслав. На перрон пришлось его уже тащить. Славка, нормуль, братан, ещё пересечёмся, весело орал Сашка! Ты ко мне на дачу приезжай, моя Наташка помидор нарежет!