Раннее летнее утро в Неаполе — это прелесть и волшебство. Легкая дымка висит над водами залива, вершиной Везувия и городской панорамой, делая мой город чище, романтичнее и сказочнее. Если бы я не была такой соней, встречала бы новый день с восходом почаще.
До того, как мама перешла работать в Каподимонте, она стажировалась и работала в Чертоза ди Сан-Мартино. В отличие от национального музея, музей Сан-Мартино расположен не на противоположном холме, а совсем рядом с домом, в двенадцати минутах ходьбы. Это, наверное, и привлекало маму, пока мы были маленькими, — возможность быстро сбегать домой и так же быстро вернуться. Нам близость маминой работы тоже нравилась. Во-первых, охранники на входе нас знали и пропускали без вопросов и билетов, а во-вторых, в Сан-Мартино всегда можно было найти тьму всяких интересных вещей: деревянные резные панели на стенах, приковывавшие внимание Джено часами, куклы в старинных костюмах и фигурки животных, уносившие меня и Липе в волшебный мир рождественских мистерий, черепа на балюстраде внутреннего дворика, одновременно завораживающие и пугающие. Фантастический вид из сада, когда сидишь, просунув ноги в отверстия между столбиками ограды, на краю террасы будто на краю мира и смотришь на сверкающую рябь Неаполитанского залива, на белесые следы проходящих по заливу кораблей, холмы и трещины городских улиц, облака, синеву и солнце.
Если нас заставали сидящими так, то неизменно прогоняли, поэтому сидение на краю было запретно-манящим развлечением. Помню, как-то раз я уронила балетку — болтала просунутыми между столбиками ограды ногами, и балетка, соскочив со ступни, улетела далеко вниз, я даже не смогла разглядеть, куда она приземлилась. Старик-охранник, увидев, как я припрыгиваю на одной ноге, укоризненно покачал головой: «сколько говорить, не сидите там». Когда прыгать я устала, оставшуюся часть пути Джено пришлось нести меня на закорках.
Еще помню, как мы сидели с Дженнаро на крепостной стене соседнего с Сан-Мартино замка Сант-Эльмо, накрывшись папиным дождевиком, и ели кукурузные палочки. Тучи над заливом висели очень низко, а дождь казался тонкими ниточками, за которые море пытается притянуть облака еще ближе. Я высовывала руку с палочкой из-под дождевика, ждала, когда воздушная кукурузная масса немного подмокнет — ощутимо, но не так сильно, чтобы превратиться в кашу, а потом быстрым движением прятала руку назад, под дождевик. Палочка становилась вкуснее в разы. Капли оставляли в покрывавшем ее слое сахарной пудры круглые, похожие на кратеры, углубления, к тому же напитавшаяся влагой часть становилась меньше, прилипчивее и сочнее. Того же эффекта можно было добиться, просто подержав палочку во рту, но это было на порядок менее интересно. Есть палочку тоже интереснее было вдвоем, разделив: Джено держал палочку зубами, а я откусывала часть. Кажется, тогда мне уже исполнилось семь, а брату еще не исполнилось одиннадцати.
С улицы слышен шум мотора — Дженнаро точен, когда дело касается данных обещаний. Я прихватываю собранный рюкзак и сбегаю вниз. Осторожно, чтоб не хлопнула, прикрываю дверь. Чувствую себя подростком, решившим сбежать из дома, начитавшись приключенческих романов. Захватывающее, прекрасное ощущение.
Воздух ранним утром тоже другой, чище и прохладнее.
— Ну, что, именинница, я в вашем распоряжении. Куда едем? — встречает меня брат.
Надеваю протянутый шлем и устраиваюсь у него за спиной.
— Давай, полетаем с верблюжьих горбов?
Джено не нужно объяснять, что я имею в виду. Любимое развлечение детства и юности. «Верблюжьи горбы» — так прозвали два относительно крутых и высоких холма, по которым проходит тихая улочка, облюбованная ещё папой. Когда мы были детьми, он привозил нас туда на машине, разгонялся, быстро съезжал с одного холма, взлетал на другой и снова совершал душевзлетательный съезд. Чувствуя себя почти космонавтами, силой невесомости оторвавшимися от заднего кресла, насколько позволял ремень, мы с Липе вопили от восторга, а Джено замирал от удовольствия на переднем кресле, рядом с папой. Позднее, мы научились «летать» самостоятельно, сначала на велосипедах, потом на мотороллере.
Ранним утром на улицах еще почти нет ни машин, ни мотороллеров — самое подходящее время кататься с горки.
— Готова? — Джено прокручивает двигатель, стоя на старте — у подножия первого холма.
Я крепче обхватываю его руками.
Мотоцикл срывается с места. С рёвом, набирая скорость и преодолевая силу гравитации, мы поднимаемся на холм и стремительно катимся вниз, так быстро, что душа взлетает из поджелудочной области куда-то к горлу. Незабываемое ощущение. Набранная скорость позволяет нам легко взлететь на вершину второго холма, а затем с еще большой силой ощутить, как невесомость поднимается по ногам, ребрам и вдоль позвоночника.
— Ещё раз. Теперь в обратную сторону, — слегка запыхавшись, требую я.
— Тебе точно двадцать четыре исполняется, а не четыре? — смеется Джено.
Полёт повторяется, на сей раз я лечу, подставив ветру лицо, широко раскинув руки, а на несколько мгновений ещё и ноги.
— Отпускаешь руки — держишься ногами и наоборот. Иначе ищи себе другого водителя, — предупреждает Джено, притормаживая у исходной стартовой точки.
— Ладно, — говорю я, в подтверждение своих слов крепче обхватывая брата за талию. — Ещё разок?
Он разгоняется, и мы снова летим, я — запрокинув голову и вопя от восторга.
— Что дальше? — спрашивает Дженнаро, убедившись, что с горки я уже накаталась.
— Завтрак.
Хотя обычно я так рано не встаю, желудок отзывается урчащей пустотой на слово «завтрак».
— И где именинница хотела бы позавтракать?
— Догадайся.
Знаю, Джено не любит, когда его заставляют читать чужие мысли, но в этот раз угадывает он верно, притормаживая у моего любимого кафе.
В такую рань из посетителей тут только пара карабинеров со стаканчиками кофе, явно зашедших после дежурства. Бариста, Джанлука, приветственно подмигивает, одними губами спрашивая «как обычно?». Я киваю.
— Тебе чай? — уточняю у брата.
— Сегодня лучше кофе.
— Еще не отоспался?
— Отоспался. Просто хочу кофе.
Кофе, горячий и горьковатый, после утренних полетов кажется живительно-вкусным, свежий корнетто* хрустит корочкой под зубами. Можно не думать ни о чем, просто наслаждаясь вкусом, обмакивая круассан в кофе под взглядом брата, который сначала посмеивался надо мной, а потом тоже окунул в бумажный стакан свой корнетто. Я наблюдаю за Джено, за тем, как его рука держит стаканчик, как солнечные лучи, подсветив летающие в воздухе частицы пыли, очерчивают пальцы, короткие рыжеватые волоски на нижних фалангах, белесый след давней попытки разнять дерущихся собак на дедушкиных виноградниках и парочку маленьких шрамов, полученных на стройке. Это простое созерцание добавляет дополнительную нотку удовольствия. Давно заметила, что людям приятно наблюдать как едят те, кто им симпатичен. За тем, кто неприятен, наблюдать не хочется в том числе и во время еды.
— Как ты выбрал архитектуру? — насытившись, я таки решила докопаться с этим и до Джено.
Брат пожимает плечами.
— Ты хочешь осмысленного ответа?
— А что, его нет?
— Мне как-то не приходило в голову это анализировать.
— То есть ты просто всегда знал, что будешь архитектором?
— Нет, конечно.
— Когда ты понял, что это твое?
Брат задумывается на мгновение, а потом снова пожимает плечами.
— Не знаю. Ты, кажется, хочешь услышать о какой-то вспышке, озарении, но такого не было.
— Если вспышки не было… значит, ты сделал свой выбор из-за папы?
— Думаю, да.
— То есть главным было стать к нему ближе, а не сама профессия?
Я сейчас ступила на зыбкую почву очень личного, такого, в чем не всегда признаются себе, не то, что другим. Захочет ли Джено об этом говорить? Брат слегка поворачивает бумажный стаканчик с кофе, не меняя его положения на столе, а потом поднимает на меня глаза.
— Это тоже было важно, но я имел в виду, скорее, передачу интереса по наследству. Я не помню, но, видимо, он меня чему-то учил, что-то показывал, еще когда они с Валерией были женаты. Потому что, когда мы с ней уже жили отдельно, года в три-четыре я собирал из подручного материала стены с контрфорсами и аркбутанами и даже знал, что эти слова означают.
Папа и нам с Липе объяснял в детстве, как называется тот или иной архитектурный элемент, используя в качестве наглядного пособия макеты зданий, над которыми работал. Меня правда больше интересовало, как бы разместить внутри этих макетов мои игрушки, желательно с мебелью.
— Он и мне пытался объяснять. Только со мной это не сработало, — отвечаю я.
Джено смотрит на меня, и я чувствую его внутреннюю улыбку, отвечающую на мое сделанное с такой же внутренней улыбкой признание.
— Чувствуешь себя неправильной из-за этого?
— Немного. Из-за того, что в моем случае, это не сработало ни с отцовской, ни с материнской профессией.
— У Липе тоже не сработало, но мне кажется, он об этом не парится.
— А зачем ему париться, если у него есть любимое занятие?
— Значит, загвоздка не в маминой или папиной профессии, а в наличии любимого занятия.
— В отсутствии любимого занятия.
Джено поднимает брови, демонстрируя свое несогласие с моими словами.
— Что? У меня нет дела, которое было бы моим призванием, — отвечаю на его невербальное возражение. — И которое при этом считалось бы профессией и приносило бы доход. Представь себя на моем месте. Если бы ты не стал архитектором, кем бы ты захотел стать?
— Архитектором, — уголки губ при этом поднимаются в улыбке, а в голосе не слышно и тени сомнения.
— Какую другую профессию, кроме архитектора, ты мог бы выбрать? — перефразирую я.
— Инженер.
— Это практически одно и то же.
Джено скептически качает головой.
— Ты знаешь, о чем я. Что бы ты выбрал другое? Ну, совсем-совсем другое.
Брат задумывается.
— Астронавт.
— Не художник?
— Нет.
— Почему?
— Почему астронавт или почему не художник?
— Прекращай увиливать, — напоминаю, чей сегодня день, и кто правит балом.
— Астронавт потому, что во вселенной своя, продуманная архитектура, и лучше всего познать ее можно именно из космоса. Этой архитектуре, возможно, даже не нужны люди. Не художник потому, что это не мое, — чуть что ссылаться на «я так вижу», размазывать краску разными не очень для этого предназначенными частями тела в попытке привлечь к себе внимание.
— А разве архитектор не ссылается на «я так вижу»? — подкалываю я.
— Архитектор, — наставительно произносит Джено — ссылается на объективные факторы: законы физики, геодезию, сопротивление материалов.
— Угу, я поняла, — киваю в ответ. — Все профессии, что ты назвал, ставят во главу угла рациональность. Это так по-мужски.
— Не понял. А что в этом такого? — спрашивает Джено, видимо, почуяв подвох.
Тут я, уже не скрываясь, начинаю веселиться.
— Ничего. Просто сегодня у тебя будет шанс опробовать что-то более… интуитивное. Из разряда «я так вижу».
— То есть?
— То есть сегодня ты станешь уличным художником.
— Ты это серьезно? — Джено, кажется, не ожидал такой подлянки.
— Более чем, — я достаю из рюкзака пакет и кладу перед братом. — Тут бумага, складной мольберт и карандаши. У тебя десять минут, чтобы допить кофе и морально подготовиться.
— Серьезно?! — Джено все еще надеется, что я пошутила.
— Да. А чтоб тебе не было обидно стараться одному, я буду помогать.
Вчера вечером у метро я купила еще и шарики с маркерами — собиралась подурачиться на дне рожденья. А теперь, повинуясь нахлынувшему ребячеству, решаю дарить шарики людям бонусом к портрету, нарисованному Джено. Надпись на первом же надутом шаре — «бесплатный портрет» — и место — парк, куда по утрам стекается множество мамочек с детьми, теоретически должны обеспечить медленный, но верный приток желающих получить на память свое изображение.
— Садись, будешь рекламной моделью, — Джено реагирует на положение, в котором оказался, с изрядной долей практицизма.
В детстве, да и потом иногда, под настроение, он рисовал нас с Липе — смешные рожицы, что мы корчим, как мы плачем или смеемся, какими бываем, когда спим. Наверное, благодаря тому, что делать это Джено умеет быстро, буквально несколькими штрихами, у меня никогда не возникало ощущения необходимости «застыть», пока тебя рисуют, на мой взгляд, почти гарантированно обеспечивающее человеку неестественные для него позу и выражение лица.
Первый клиент, а возможно, и критик, появляется минут через десять — мальчуган лет пяти, который, пристроившись за плечом Дженнаро, молча наблюдает за тем, как движется карандаш в руках моего брата. Я улыбаюсь, встретившись с ребенком взглядом, но тот в ответ хмурится и отводит глаза.
— Ну что там, получается?
Мальчишка никак не реагирует на мой заданный шепотом вопрос, продолжая следить за тем, как рисует Джено. Я принимаюсь надувать новый шарик и в процессе слышу короткий хрюкающий смешок.
Ага, похоже, это будет карикатура. Судя по заговорщицкому обмену взглядами между художником и критиком, точно карикатура.
Терпеливо жду, когда Джено закончит, больше не задавая вопросов. Вокруг постепенно собирается довольно много детей, лет трех-шести, и они принимаются помогать мне расписывать шарики маркерами. Естественно, в процессе не один шарик испускает дух, лопнув, но желающие помочь мне надуть новые легко находятся.
Позировать следующим, подвинув меня попой, на скамейку плюхается смуглый мальчишка с шариком. Приходится сначала дорисовать котика толстенькой девочке, намертво вцепившейся в мою футболку, и лишь потом я беру в руки свое изображение. Точнее, изображения, потому что помимо более крупного основного, на листе еще несколько мелких, похожих на мультяшную раскадровку. На них я то с надутыми щеками и шариком, то разрисовываю шарик сквозь прядь, выбившуюся из пучка на затылке, то подмигиваю, высунув кончик языка… Первый класс младшей школы, в общем.
Малышня вокруг требует продолжения банкета — шарики кончились, так что один мальчишка маркером уже разрисовал второго, а третий протягивает маркер мне, недвусмысленно обозначая свое желание тоже получить рисунок на щеку. Сидящие чуть поодаль родители смотрят в нашу сторону и никак не выражают неодобрения, так что я беру маркер в руки. Дома отмоют, даже если не с первого раза.
Следующие пару часов мы проводим за рисованием и играми, попутно рекламируя приют для животных, на случай если кто-нибудь захочет взять домой кошку или собаку. Ну или хотя бы пожертвовать на их содержание.
К полудню становится слишком жарко, парк пустеет, нагулявшиеся дети и их родители отправляются домой, на второй завтрак и сиесту.
— Уфф, — выдыхает Джено.
Да, дети — далеко не ангелы, от них, особенно когда их много, устаешь и довольно быстро. Но сравниться с ними в искренности и свежести взгляда на мир взрослому трудно.
— Устал?
— Стой, как стоишь.
— Ладно.
Я лишь чуть поворачиваю голову, чтобы убедиться с правильности своей догадки — Джено опять оставляет карандашом штрихи на бумаге.
— Все, — брат перехватывает карандаш зубами, убирает листы в папку, а папку в рюкзак.
— Эй, а мне показать?
— Хочешь — смотри, — отвечает Джено, закидывая туда же карандаш, и принимается складывать мольберт.
Я достаю из рюкзака папку. В ней несколько пустых листов и два листа с рисунками — первый и последний из сделанных братом сегодня. На втором я стою в профиль, со слишком правдиво растрёпанным пучком на затылке и упертой в бок рукой. По сравнению с этим портретом первый выглядит поверхностной разминкой. Перевожу взгляд на Джено, держащего в руках уже сложенный мольберт. В ответном взгляде брата читается легкое поддразнивание — он знает, что второй рисунок лучше, и что мне непривычен образ этакой пацанки, который он на нем запечатлел. Это своеобразная месть за то, что я заставила Джено заниматься тем, чем не хочется.
— Мне тут подумалось знаешь о чем? — спешу поделиться мыслью, пока мы идем к выходу из парка.
— Еще нет, но кажется, сейчас узнаю, — обреченно произносит брат.
— Ты подписал рисунки?
— Не-а.
— Я подумала, что с этими детьми мы можем встречаться еще много раз, но не узнаем друг друга. Это так странно — соприкоснуться близко с другим человеком и тут же разойтись в разные стороны. Если бы ты подписал рисунки, то хотя бы они могли бы узнать потом, кто их рисовал. Представляешь, престарелый дедушка решает показать внукам свои детские сокровища и обнаруживает, что его портрет выполнен знаменитым архитектором Дженнаро Сормио.
Джено смеется.
— А так… мы можем встретиться или не встретиться, но все равно не узнаем и не найдем друг друга, даже если захотим. И получается, весь смысл не в том, чтобы удержать контакт, а в том, чтобы прочувствовать и прожить встречу с другим человеком здесь и сейчас, а потом, вспоминая, погружаться в ее настроение.
— Надеюсь, про «знаменитого архитектора Сормио» эти ребята ничего не вспомнят.
— Некоторые из них уже достаточно большие, чтобы запомнить.
— Могут запомнить, а могут и нет. Память непредсказуемо избирательна.
— А ты что-нибудь помнишь из раннего детства?
Брат задумывается и немного хмурит брови.
— Смутно, каких-то людей, они то приходили, то уходили, то мы куда-то переезжали. Помню, укусил какую-то тетку, она визжала и жаловалась Валерии.
— Укусил? За что?
— Кажется, за что-то вроде «ути-пусечки, какая кудрявая прелесть» со щипком за щеку.
— Так ей и надо… — смеюсь я.
Из того периода, когда Джено жил с матерью, я видела лишь одну фотографию. На ней Валерия стоит посреди какого-то митинга под большим рукописным плакатом и держит на руках нахмуренного малыша с такими же как у нее пышными спутанными кудряшками, по цвету намного светлее, чем волосы брата сейчас.
Однажды, в хорошем настроении, Джено рассказал мне, как не мог спать ночами, просыпаясь и засыпая под громкие споры и диспуты о социальном неравенстве и политическом переустройстве в соседней комнатке за тонкой перегородкой. Выспаться удавалось только в те дни, когда Валерия и её друзья уходили на митинги, а если их задерживала полиция, то ещё и ночью, правда, тогда брат оставался голодным. Если промежутки между митингами оказывались долгими, Джено брал подушку, одеяло и уходил спать в подъезд, туда голоса доносились уже приглушенными. Один раз даже какая-то сердобольная старушка нашла его спящим на лестничной площадке и отвела к себе, а потом пригрозила Валерии, что пожалуется в социальную службу. Видимо, после этого случая Валерия и приняла решение отвезти сына к его отцу.
Джено ненавидит скандалы и крики, думаю, именно из-за своего детского опыта, и это то немногое, что объединяет его с моей мамой — она тоже терпеть не может беседы на повышенных тонах.
— Валерия говорит, совсем маленьким, я наматывал на палец ее волосы, чтобы заснуть. А когда она не приходила, закручивал собственные.
Эту его детскую привычку помню уже и я.
— И поэтому теперь ты их состригаешь как можно короче? Наказываешь за поведение Валерии и свои слабости?
— Можно не так глубоко по Фрейду, доктор? Я стригусь, потому что мне не нравится ходить похожим на обросшего барана.
— А мне нравится, когда у тебя отрастают волосы. И уверена, многие девушки были бы в восторге, не только та тетка.
— А также многие геи и трансвеститы… а уж в каком восторге были бы клиенты, завидев архитектора с такой богемной шевелюрой…
— Как это нетолерантно! А уж как неполиткорректно, вообще молчу, — на ходу я толкаю его плечом.
Летняя жара уже давно вступила в Неаполе в свои права, просто работая в офисе, под кондиционером, это чувствуешь в куда меньшей степени, не замечая успевшую выгореть траву и начинающие сохнуть листья. Прогулки с Чипо утром и вечером не дают полной картины, ведь в это время жара не ощущается настолько сильно. Чипо, кстати, сегодня выгуливают родители. А мы с Джено вместо ланча покупаем по мороженному и усаживаемся на лавочке в негустой тени деревьев у лестницы, ведущей с холма Вомеро.
Наверное, по случаю дня рождения можно было бы что-то спланировать заранее, поход куда-нибудь — в клуб или хотя бы в кафе, но я как-то не успела, да и мне не хочется сейчас ничего этого. Хочется просто провести время с Джено. Я очень люблю его таким — вдумчивым, но остающимся в реальности, не погруженным в очередной архитектурный проект.
— Ну, и как тебе роль художника?
— Не моя. Но как опыт познания себя… интересно.
— Чем?
— Тем… — брат замолкает, едва начав, будто споткнувшись, а потом продолжает: — Как далеко можно зайти по пути, по которому идти вроде и нетрудно, но не хочется.
— Ну, на этом пути я могу дать тебе боольшую фору.
Джено смотрит на меня. Ничего не говорит. Забирает из моих рук обертку мороженного и встает, чтобы выкинуть обе обертки в ближайшую урну.
— Хочешь в Сант-Эльмо? — прищурившись, брат кивает на возвышающиеся за моей спиной стены замка.
— Хочу.
В замке нет ничего особенно ценного, поэтому охрана там оставляет желать лучшего. Это мы усвоили еще в детстве. И в детстве же Джено научился отрывать замок караульного помещения. Главное — успеть это сделать так, чтобы не увидел никто из туристов и сотрудников.
Дверь приоткрывается, и я проскальзываю внутрь.
— А «медвежатником»? — спрашиваю, когда Джено осторожно, чтоб не скрипнула, прикрывает дверь с обратной стороны.
— Не исключено, — усмехается брат, понимающий, что вопрос — продолжение нашей утренней беседы.
В пустой караульной пахнет многовековой пылью и до сих пор немного порохом. Огромный подоконник, на котором раньше мы помещались втроем, включая Липе, соответствует толщине стен и размерам зарешеченного окна. Из караульной еще одна дверь ведет во внутренний коридор, закрытый для посетителей, а оттуда — на галерею.
Когда усаживаешься на нагретый солнцем камень, сначала неприятно и хочется встать, но потом привыкаешь к этому теплу, впитываешь его и расслабляешься. Тень арки уже почти скрыла ту часть парапета, на которую мы уселись. Неаполитанский залив сверкает внизу, такой родной и игрушечно-маленький, что мне кажется — стоит протянуть руки — можно легко и бережно набрать его в ладони.
Я прижимаюсь подбородком к плечу Джено, совсем как в детстве, как всегда. Переворачиваю его руку, лежащую на колене, ладонью вверх и легко хлопаю по ней своей. Брат отзывается на давнюю, привычную игру, приподнимая ладонь вверх, навстречу моей.
Бесконечно хорошо так молча, бездумно сидеть, глядя на залив, ощущая согласное движение наших рук, тепло и спокойствие, легкий ветер. Мне сейчас не нужно ничего другого, только это ощущение близости, брат рядом.
— Что ты имела в виду, когда сказала, что чувствуешь себя «Душечкой» Чехова?
Я знала, такое он не пропустит мимо ушей и рано или поздно вернется к этому разговору.
— Прочитал? — улыбаюсь, пряча лицо на плече у Джено.
— Угу, — кивает он.
— И как впечатления?
— Ты боишься оказаться такой же пустышкой?
— Ну, в общем, да. Раз даже ты так это оцениваешь.
— Как оцениваю?
— Пустышкой.
— Эй, подожди. Я пока никаких оценок не давал.
— Уже дал, Джено.
— Сес, я уточнил, что ты имеешь в виду, говоря, что боишься оказаться «Душечкой».
— Я имею в виду любовь. Она заполняла пустоту в себе любимыми людьми, их жизнью и интересами.
— Вот, значит, ты о чем…
— А ты этого не увидел?
— Я думал, ты боишься пустоты, а не того, чем она ее заполняла.
— Я боюсь, что эта пустота рождается любовью, а не наоборот.
— Как это?
— Если кто-то предназначен для любви, если это — его призвание, то он заполняет душу любовью, людьми, которых любит. Для этого нужно пространство внутри. Большинство людей заполнены собой, своими интересами и впечатлениями так, что для других места почти не остается. Это норма. А если человек заполняет себя другими, он выглядит странно. Пустышкой, неудачником. Хотя… наверное, так оно и есть на самом деле.
Ну вот. Я это сказала.
— Ох, Сес… — выдыхает Джено.
Он поднимает мое лицо, обхватив ладонями, смотрит в глаза и, грустно улыбаясь, прислоняется своим лбом к моему. Мы замолкаем. Надолго.
С детства обожаю играть с Джено в «гляделки». Могу делать это практически бесконечно. Если отношения — это зеркала, в которых мы познаем себя глазами других людей, то мое самое четкое, самое верное, никогда не лгущее отражение — Джено. С очень близкого расстояния я вглядываюсь в глаза глубокого зеленого цвета, вокруг зрачка которых солнечной короной расходятся рыжие всполохи. Мне всегда интересно, что он видит в моих глазах, когда смотрит вот так, с любовью, чуть насмешливой нежностью и легкой грустью. Но я никогда не спрашиваю. Нельзя нарушать волшебство.
— Просто будь собой, — наконец, произносит Джено. — Не слушай никого, не оглядывайся, не прячься. В тебе нет пустоты. Сострадание, интерес к другим, умение чувствовать других, видеть их по-настоящему — это все ты. Пустота этого не может.
У меня ком в горле и беспомощная улыбка на губах. Я моргаю в попытке сдержать эмоции, и руки Джено плотнее обхватывают мое лицо, фокусируя внимание.
— И пошли подальше Луизины упреки и наставления. Она понятия не имеет, что тебе нужно. Это только ты знаешь. Ты сама.
— Кое в чем она права. Я слишком слабая. Во мне нет внутреннего стержня. В минуту опасности вместо того, чтобы бороться за то, что мне дорого, я растекаюсь лужицей слез, становлюсь бескостной, бесхребетной.
— Я — твоя сила. А ты — моя слабость. И наоборот. Это нормально — не быть суперчеловеком-универсалом, временами нуждаться в поддержке.
Такая простая и самая главная истина на земле. Самая нужная и самая важная. Хорошо, что он это сказал, настолько точно облечь реальность в слова я бы не смогла. Мама, правда, выразила ее несколько иначе: «ты прячешься за спиной у Джено и папы». Только, зная, что в нем — моя сила, зачем он без необходимости рискует своей жизнью?
Один и тот же вопрос. Джено читает его сейчас в моих глазах. Один и тот же ответ в рыжеватых искорках его глаз. Брат произносит вслух:
— У меня есть точка возврата. Куда бы я не уехал, благодаря вам с Липе, мне есть, к кому возвращаться. Благодаря тебе, в первую очередь, и ты это знаешь.
— Тогда пообещай мне одну вещь. Что больше не будешь так рисковать. Никогда. Что станешь бережнее относиться к своей жизни.
— Ты хоть понимаешь, о чем просишь? И насколько нечестно делать это именно сегодня?
Нечестно — ну и пусть, его безопасность для меня важнее.
— Я понимаю, что мне это нужно. Без этого я не могу быть по-настоящему сильной.
Брат молчит, но не отводит глаз. Взвешивает, сможет ли выполнить, если пообещает. Потом со вздохом произносит:
— Хорошо.
— Не «хорошо». Скажи «обещаю».
Джено кивает.
— Хорошо, обещаю.
Мы спускаемся вниз, к парковке, где оставили мотоцикл, и едем ужинать. После гуляем по набережной Виа Караччиоло среди толпы, высыпавшей на улицы в поисках вечерней прохлады. Запах жареной рыбы, смешивающийся с запахом дезинфицирующего средства, которым моют все улицы в Неаполе, разложенные мигрантами на одеялах контрафактные сумки, шум волн и гомон голосов, слепящее глаза закатное солнце… и Джено, который молча шагает рядом и в том же время будто где-то далеко.
— Ты злишься, да? — кончиками пальцев я легко касаюсь костяшек его руки, имея в виду не совсем честно полученное обещание.
— Конечно, злюсь, — отвечает он. Вроде бы шутя, но, как известно, в каждой шутке лишь доля шутки.
— Сильно злишься? — расстроенно переспрашиваю.
— Сильно-сильно злюсь и совсем немножко люблю, — Джено притягивает меня к себе и целует в волосы. Я, довольная, замираю.
— А нельзя, чтоб люблю сильно-сильно, а злюсь совсем немножко?
— Дай монаху палец… — смеется брат.
— Для меня это действительно очень важно. Правда. — Мне хочется сказать об этом еще раз, чтобы уменьшить чувство вины. — Иначе я бы не попросила.
Я чувствую себя виноватой, но все же не настолько, чтобы освободить его от данного слова — даже сейчас я понимаю, что пожалею об этом при первой же его опасной поездке.
— Ладно, проехали, — отвечает Джено, — В конце концов ты не клещами из меня вытянула это обещание.
По его тону я понимаю, что брат не хочет больше об этом говорить.
Не хочет — не будем. Я даю ему время и пространство для молчания и просто иду рядом, наблюдая за проходящими мимо людьми.
Нас окликает Чинция с коляской. По набережной в Неаполе невозможно пройти, не встретив кого-нибудь из знакомых.
Мы останавливаемся расцеловаться и поболтать.
— А где это вы оставили Чипо? — спрашивает Чинция.
Действительно, можно было заехать домой и взять Чипо на прогулку, запоздало приходит мысль.
— Он сегодня на папином попечении.
Чинция сожалеет о том, что они с Микеле не смогли поехать с нами в Рим на матч, рассказывает, что у Марианджелы режется очередной зуб, а сама Марианджела при этом пускает слюни, глядя на нас и обсасывая специально купленную игрушку. Вдруг посреди разговора Чинция резко поворачивает коляску.
— Там Карла со своим выводком, — поясняет она, и мы все дружно, смеясь, сворачиваем с набережной. Чинцию можно понять — она имела «счастье» учиться с Карлой в одном классе, да и нам с Джено Карлы хватило с избытком в школьный период. Колеса коляски неуклюже цепляются за высокий бордюр тротуара при попытке вкатить ее на пешеходную часть улицы в неположенном месте, и почти сразу Джено перехватывает ручки, принимая вес на себя.
Мы провожаем Чинцию с Марианджелой до станции метро «Толедо» и прощаемся на перроне. Джено вкатывает коляску в вагон.
— Отлично смотришься с коляской, — подмигивает Чинция Джено на прощание. — Это был намек, если что. Увидимся завтра, Сеска! — смеется она и машет рукой уже за закрывающейся дверью.
Мы с братом возвращаемся на стоянку за мотоциклом, благо тут не очень далеко. Ноги уже гудят. Это приятная усталость, но, усаживаясь на мотоцикл позади Джено, я испытываю облегчение. Нет, домой мне пока не хочется, хочется дать ногам отдохнуть.
Брат любит гонять в одиночестве по вечерам, эта привычка сохранилась еще с тех пор, когда он ездил на подаренном отцом мотороллере, который потом, после того как Джено купил мотоцикл, по наследству перешел к Липе, а от Липе — к Иде. Скорость и ветер помогают сбросить напряжение, упорядочить мысли в голове. Для меня самой в качестве подобной «дорожной медитации» обычно выступают прогулки с Чипо.
Но сегодня мы несемся вдвоем по улицам, на которых уже горят фонари, сначала среди сигналящего и стрекочущего потока, а потом по узким улочкам, где не разминуться автомобилю и мотоциклу, не говоря уже о двух авто. Мотороллер — самый популярный вид транспорта в Неаполе по самой банальной, прозаической причине: ни на чем другом во многих кварталах тут попросту не проехать.
Еще немного — и перед нами открывается вид на вечерний залив с лунной дорожкой. Серпантином дорога вьется дальше, загазованность центральных улиц сменяется относительно чистым воздухом.
— Стой! — я стучу Джено по плечу. — Поверни назад, пожалуйста.
— Что ты там увидела? — брат поворачивает и медленно едет обратно, вдоль четырех-пятиэтажных жилых домов.
— Качели.
Детские качели под высоким платаном. Из тех, что устанавливают во дворах и на детских площадках муниципальные власти, но уже чиненные домашним способом, о чем свидетельствуют обычные стальные болты и деревянное сиденье вместо сломанного пластикового. В голове возникает образ старенького морщинистого дедушки, с любовью починившего их для внуков.
Для никак не желающей взрослеть, без получаса двадцатичетырехлетней меня соблазн слишком велик. Разместив попу на сиденье и поерзав для верности, я отталкиваюсь от земли. Разгоняюсь, задействуя все тело, чувствуя, как движение начинает приносить все больше удовольствия. Качели чуть отклоняются от траектории, на мгновение задерживаясь в руках Джено, и, получив дополнительный разгон, улетают выше.
Ночной бриз уже шумит в деревьях. Почти полная луна на чистейшем небе кажется яркой и более крупной, чем обычно. Утро началось с полета, а сейчас я вновь лечу, и снова готова пищать от переполняющего меня восторга бытия.
Джено особенно сильно толкает качели, с замирающим сердцем я взлетаю вместе с ними под самую крону платана. Мимо проносится успевший наполовину пожелтеть лист.
Ветер убыстряет мое движение, заставляя острее чувствовать его кожей, кончиками растрепавшихся волос.
Качели скрипят, несогласные с моим недетским весом, но страху падения не под силу остановить меня. Я лечу навстречу луне снова и снова, раз за разом возвращаясь на землю, к Джено. Меня накрывает давно знакомое и каждый раз поражающее ощущение величия вечности и одновременно яркости короткой вспышки «здесь и сейчас». Между ними нет противоречия, чем ярче вспышка, тем больше у нее шансов запечатлеться на бескрайней канве вечности.
Тут я замечаю, что качели движутся все медленнее. Оборачиваюсь.
— Полночь. Добби свободен, — сообщает Джено, подняв руки.
Я спрыгиваю с качелей, и неожиданно мне оказывается трудно удержать равновесие, а желудок по ощущениям поднимается куда-то под самое горло.
— Ой, меня укачало. И кажется, сейчас стошнит, — я хватаюсь за качельную цепь.
Джено подхватывает меня сзади под локти.
— Давай. Как минимум, это будет эпичный финал, — слышу я голос брата и не могу удержаться от смеха. Смех отгоняет тошноту, оставляя лишь легкое головокружение. Я поворачиваюсь и, опираясь на руки Джено, приподнимаюсь на цыпочки, чтобы обнять на равных с учетом его роста.
— Это был эпичный день. Я всегда буду о нем помнить, — едва слышно шепчу, касаясь губами коротких курчавых волос за ухом брата.