За спиной шумно и как-то издевательски цинично захлопнулись двери вагона, наградив Лёню Уварова щедрыми мурашками по всему его не маленькому телу. Лёня не стал оборачиваться и глядеть на молодого проводника с лихим взглядом и узловатыми пальцами – не хотелось бы, чтобы парень на полторы головы ниже его и на полторы грудинки тоньше увидел, как почти медвежье тело Уварова на пол секунду задрожав от резкого звука, источалось оптическими сателлитами, словно, в мультике. Пассажир уже почти скрылся в длиной и тонкой кишке вагона, заваленной уродливыми безоарами матрасов, как сзади послышался приглушённый, но вполне разборчивый смешок. Лёня, который половину суток ждал поезда, не ел четверть суток и одну восьмую суток, борясь со сном, бдел, дабы не пропустить предательски быстро проезжающий ..цкую станцию поезд , хотел было вернуться к проводнику и отметить новоселье парой ласковых хозяину сих чертогов, но вовремя одёрнул себя, поскольку счёл свою причину невзлюбить скалящегося у тамбура паренька пока еще недостаточной. Пусть живет, - серьёзно подумал Лёня. - Пока что.
Прошел мимо развернувшейся киноплёнки из чужих коморок плацкарта, мимо этих вечно жужжащих сот из сухих завтраков и карточных игр, потрепал весело по голове бегающих из одного конца вагона в другой деток, и многопудовым мешком грузно упал на своё место. Целующаяся напротив пара ничего пока не замечала вокруг, тем самым избавила Лёню от утомительной необходимости знакомиться и заводить бесцельную беседу за жизнь. Усталый путник не торопился распихивать свои тяжелые сумки в нору под сиденьем, он медленно прикрыл глаза , сладко потянулся, почувствовал толчок тронувшегося поезда и сам не заметил, как крепко уснул, сидя и не выпуская из рук лямки своей поклажи.
Путь предстоял не соизмеримо менее затратным на время, чем ожидание пути. Лёне снились два быка встреченных на лужайке, один из которых имел уродливый совершенно не похожий на рога круглый вырост. Издали можно было бы спутать этот костяной шар с причёской клубком; другое из парнокопытных имело кабаньи клыки и при виде оторопевшего Лёни сразу ощерилось, хищно и как-то не по-бычьи, а скорее, по-собачьи двинулось на него. Но крики внезапно налетевшей стаи детей распугали двух агрессивно настроенных скотов. Дети хотя и заметно трусили и отбегали на почтенное расстояние, всё же проявляли немалую решительность, часто взмахивали руками, сгребали своими вечно немытыми цепкими ладошками камни, изредка бросая их в сторону быков. Быки неохотно, но заметно отступали. Лёне это напоминало доисторическую охоту, однако дети одеты были по-городскому, а рядом виднелись острые бока серых высоток. Раззадоренные собственными улюлюканьями они зашли в какой-то криво и непропорционально устроенный двор, – какие бывают только в снах или в городах, где власти доверяют архитектурные проекты психически больным - Лёня последовал за ними – сейчас смелые детки казались самой надежной защитой. На пути детей вырос такой же, как они ничем особо не примечательный паренёк: в руках его был приличных размеров камень, и он решительно предупредил о том, что Лёнины ребятки движутся в сторону чужой территории. Детки послушно остановились и потихоньку разошлись. Кто-то из юных охотников серьёзно раздосадованный, кто-то равнодушный, кто-то злобно-игриво побросал немного мелкие камушки в сторону чужого бетонного забора, у которого как раз стояли уже успокоившиеся, но всё еще пугающие своим неестественным видом Лёню, бычки. Лёня остановился ровно у границы двух территорий, жёстко очерченной высоким бордюром и твёрдо стоящем на месте мальчиком с камнем в руках. Очень хотелось зайти за бордюр. Лёня видел на другой стороне вывески, магазинчики, его грузное тело даже во сне чувствовало сильный голод. Он вдруг увидел, как под одной из пёстрых вывесок распахнулась стеклянная дверь, и оттуда вальяжно покачиваясь, вышли два друга Лёни, они как-то совсем не по-сонному мило что-то обсуждали. Но вот их взгляд упал на Уварова, и они сильно суетясь и прикрывая руками лица, будто боясь, что их узнают, забежали в другое ближайшее помещение. Расстроенный и голодный Лёня проснулся.
Парочка влюблённых на месте напротив соорудила шалаш, спрятавшись от пока еще скромно подбирающегося к окошку рассвета. Полог из простыни прятал этих заведённых кроликов, берёг для них кусочек ночи, которую они не желали отпускать. Лёня раскрыл сумку, не сводя глаз с полога и невольно прислушиваясь к редким и приглушённым вздохам, на которые в тихом предутреннем вагоне не так легко не обращать внимание, нашарил внушительных размеров бесформенный комок, завёрнутый в газету. Очень хотелось, чтобы это был какой-нибудь фотоаппарат с рентгеном, но на свет вышла обыкновенная курица. Побелевшая задохнувшаяся курица. Щедрые потоки желтого жира превратили газету в серо-чёрный папирус с непонятными знаками из какой-то тарабарщины, и пошло накладывающимися друг на друга иллюстрациями. Сама курица теперь источала не приятный аппетитный запах, а только прятавшуюся в ней до этого момента затхлую воду. Пока Лёня возился, выворачивая тушу из бумаги, несколько больших жирных капель брызнули в сторону, прямо на белый полог попутчиков. Маленьких пятна расплылись и соединились в одно большое, лучики солнца сделали это место на простыне прозрачным. Уваров даже немного приподнялся, чтобы увидеть, что же там за пологом.
Лёня в гостях у Лёни.
Лукавина Лёню, своего старого друга писателя, Уваров застал во дворе. Мятое стареющее лицо «всесторонне развивающегося» сорокалетнего детины, постаралось жизнерадостно улыбнуться. Писатель убрал свой самокат в коморку для велосипедов, достал сок из наплечной сумки и протянул его Уварову. Лёня щедро открыл рот, чтобы залить своё жаждущее горло (в вагоне не было нормальной воды, только с сильным запахом хлора), но пожалел, что не посмотрел на упаковку. Помидорную бурду пришлось почти всю выплюнуть на асфальт.
Лукавин улыбнулся теперь уже искренне и издевательски проговорил:
- Свинья.
Когда два молчаливых крупных мужика умастились на кухне, и тихо зашипело синее пламя под видавшим виды чайничком, беседа занялась поневоле.
- Вот скажи, Лукавин. Ты рад?
- Чему это? – догадливо сощурившись вопросил писака.
- Ну, этому всему. Ну тут,- с трудом разминая свой язык и мысли перечислял Уваров. – В городе в стране?
- Понимаешь. Все русские преступники, - многозначительно проговорил Лукавин - палец его при этом начал важно подниматься вверх, но ощутив, что диалог еще далёк от кульминации, естественно требовавшей такую пантомиму, писатель всё же спрятал руки где-то под столом, наверняка скрестив их и зажав между колен.
«Сейчас начнёт говорить и качаться, - ухмыльнувшись, подумал Уваров.- О, ну вот точно»
Лукавин говорил и синхронно покачивался:
- Им нельзя доверять даже их самих. Они насквозь пропитывают своими продуктами жизнедеятельности всё к чему бы не прикоснулись.
- Кто они, кому им?
- Они?..Ааа. Ру..русские, - не понимая вопроса ответил Лукавин.
- А ты сам?
- Что сам?
- Ну, ты же русский тоже?
-Хех, я то да. Но я другое дело. Я блины не люблю.
Уваров скривился, он не стал цепляться за эту метафору про блины. Ему не нравилось, когда Лукавин в желании сказать что-то этакое обязательно упоминал какие-нибудь совсем не относящиеся к делу вещи. Поэтому Уваров старался не замечать все эти «блины-оладьи».
- Ты говоришь, что мы говно и всё этим говном мараем. А если за границу?
- Тогда другое дело. Тогда это скорее жертва или осознавший всю эту бренность. Вот и уезжают.
- А иностранцы хорошие? – чуть стукнул по столу Уваров.
- Давай оставим в покое иностранцев. Они с собой сами разберутся.
- нет, ну в целом?
- Что значит в целом? Они там творческие, их всех отдельно надо.
- Понятно. А мы значит масса? Слушай, а если иностранец к нам приедет, он тоже говно? Уедет, например, от своего творчества и индивидуальности к нам.
- Фууу, ну как ты всё упрощаешь. Ну приехал и приехал. Возможно, чтобы нас изменить. Хорошо ведь, когда меняют?
- Ну не знаю, не всегда. А если он тоже преступник, или здесь им станет? Воровать, обманывать начнёт?
- Лёня, ну разве будет иностранец воровать у нас? Чего у нас воровать? - перешел на театральный стон Лукавин. – Он приехал не ради того, а так - посмотреть мир. А уж если начал воровать, то это не по своей вине, а это значит, что тутошняя система его победила.
- Какая система? Государственная? - потерял интерес к беседе Уваров. Он знал, что Лукавина невозможно подловить на слове. Он умел делить тему на две равных части, к которым применялись разные системы правил. Если зарубеж, значит творчество, красота уют, если родина значит грязь, ругань, обман. Там люди все разные, тут все, как один. Ну и блины эти…
Они еще долго разговаривали. Лукавин любил строить беседу так, что собеседник имел возможность только задавать вопросы, поэтому Уваров сильно не напрягался и просто отдыхал перед следующим пунктом маршрута. Ну и эрудицией заправлялся – у Лукавина всегда было припрятано пару последних новостей, про биржевые сводки и о том, куда он в последний месяц ездил на своём самокате.
В обед Уваров ушел от человека, который почти две сотни раз за пару часов вместо слова «наш» употребил слово «тутошний»; жена которого, трудно мирясь с участью типовой домохозяйки в халате, подаёт чай так как будто гость должен гордиться этой высокой честью, и отвечает на всё четырьмя словами на все случаи жизни: «скромно», «мило», «грустно», «хм» - четвёртое иногда заменяет остальные три.
Дальнейший маршрут Уварова лежал через закусочную – завтраки у умных людей, конечно завтраками, но и поесть бы не мешало. Уваров заказал у продавщицы блины. Назло убедительному хозяину предыдущих чертогов. Продавщица была бодрой и аккуратно-сексуальной – как раз той степени, когда не очень сильно хочется лезть к ней за прилавок, забыв про всё на свете, но в то же время достаточно для того, чтобы Уваров по возвращении в этот город в будущем заглянул бы именно сюда.
Небо затянуло тучами, через окошко кафе стало смотреть несколько более приятно – Лёня не любил щуриться. На площади перед искусно отремонтированной в стиле ренессанса ратушей, выглядевшей среди обычных многоэтажек как Евгений Онегин среди роботов Азимова, шел какой-то подростковый праздник. Ребята очень не одинаково реагировали на то, что происходит на сцене: долговязые лошадки и их бойфренды вяло аплодировал, редко отвлекаясь от своих телефонов размером больше их головы, маленькие соплячки прыгали, подогнув колени, реагируя на всё так же маниакально и неадекватно увиденному, как и их любимые большеглазые недоумки из глупеньких анимэшек; мальчики похожие причёсками и одеждой на девушек – коих было подавляющее большинство – фоткались на фоне сцены, на фоне толпы, на фоне друг друга, по-сучьи выставляя свои шаловливые язычки. На сцене какой-то меланхоличный лысеющий детиночка вяло кривлялся, выбрасывал вперёд руку, загибая запястье под разными углами, надувал при этом губы и ноздри – видимо, изображал негра. Он выкрикивал какие-то фразочки – это не было речитативом, как сперва показалось Уварову, это были какие-то шутки – можно было понять по реакции собравшихся перед самой сценой поклонниц, которые натренированно, но слишком часто и невпопад, гоготали. Не взирая на разную заинтересованность, вся публика, включая выступающих, была облита какой-то пёстрой краской. Издалека казалось, что кто-то начеркал разноцветными мелками на асфальте, и все эти плохо нарисованные картин ожили.
Грёзку Леня увидел не сразу. Прозрачная она сливалась с акацией за её спиной. Он видел, это девушка на вид лет 20-25-ти. Волосы длинные – сейчас так не носят – но взятые в затейливый, хвост подобранный кверху. Хвост переплетался с каким-то сложным устройством, которое выполняло сейчас еще и роль заколки. Одежда - как это обычно у грёзок - похожа то ли на рабочий костюм, то ли на охотничий камуфляж, но была она всё же довольно интересно подогнана под личный вкус носителя и смотрелась бы стильно, если бы не грубые чёрные ботинки с заправленными в них мятыми штанинами сложных суставчатых брюк. Она стояла и что-то читала, не замечала ничего вокруг, зато ребятки на площади постоянно вытягивали свои ручонки и тыкали пальцем в гостью, от чего позёр на сцене заметно нервничал и пытался вернуть себе внимание громкость, но поскольку слабенький неопытный голосочек блеял и срывался на повизгивания, мало что получалось. Грёзка будто что-то почувствовав, захлопнула книгу и быстро зашагала куда-то в гущу парка, став совершенно невидимой уже через пару секунд. Только какой-то разинувший ротик дошколёнок решил было побежать за ней, но его быстро поймала мать, с мастерством учителя кун-фу дернув к себе за руку и одновременно наградив подзатыльником. Через пару минут в сторону исчезнувшей грёзки никто уже не смотрел, и выступающий парень немного приободрился.
Кто были такими грёзки – ни кто не знал. Обычные вроде люди, только прозрачные – через стены вроде не проходили, да и ходили исключительно по земле, одеты как люди – практично и соответствующе погоде, что, наверно, должно было исключать гипотезу их принадлежность к миру призраков, однако прикоснуться к ним было не возможно – тут же исчезали. Романтичные натуры обычно говорили о том, что в стране после Переворота стало жить так хорошо, что привлекло к нам даже души из рая. Леня не знал точно, но на людей из рая они были не похожи: лица грёзок были какими-то озадаченными, печально-умудрёнными – улыбок, даже ироничных, Лёня не видел на их лицах никогд. Казалось, что грёзки постоянно искали ответ на какой-то мучащий их вопрос.
Их можно было увидеть где угодно – и сидящими посреди дороги – машины старались объезжать, хотя это было не обязательно,; и на важном помпезном мероприятии, где их вовсю старались не замечать, даже порою несмотря на создаваемый ими шум; и в обычной квартире – особенно страшно было детям перед сном услышать как кто-то сидит на кухне и бормочет что-то умное и неразборчивое. Лёня же обычно в таких ситуациях вставал и из уважения к прозрачному гостю наливал две кружки чая, внимательно слушал эти немного сказочные монологи. Сам заговаривать не старался, боялся спугнуть. Иногда казалось, что это совсем не монологи, Лёня чувствовал, что грёзки ведут разговор с кем-то невидимым, возможно с другими грёзками, которые не проявились. Ходили слухи, что очень редко с ними можно было заговорить, но говорили они как-то по-старому и быстро теряли интерес к беседе. Иногда можно было преследовать их часами на пролёт, наблюдать за тем как они ходят, садятся у стен домов, читают, чертят что-то невидимое в воздухе, но их спокойные, лишённые суеты движении постепенно переключали внимание на дорожную пыль, блики мокрого асфальта или падающий снег, которые сквозь них виделись даже немного чётче. Грёзки вообще любили выпадать из фокуса, когда на них долго смотришь. Не было ясно, откуда они появились.
Некоторое время тому назад на страну упали ядерные ракеты – повсеместно, в каждый стратегически важный город, но ни одна из них не взорвалась – так и торчали в земле по сей день. Новое правительство, которое накануне совершило Переворот – успело дистанцироваться аккурат перед этой странной гуманной бомбардировкой, заявило тогда, что это было что-то вроде акта усмирения и что мы, дескать, не собираемся наносить ответного удара. По телевидению прокатилась трансляция, на которой новый молодой и красивый президент со страдальческим выражением лица просил прощения у бравого седоватого заокеанского коллеги, который явился на встречу строгим, но отечески улыбающимся во все зубы. Извинения за всю нацию естественно звучали на заокеанском языке. Милые интеллигентные господа со всей страны в этот же день вышли из домов и начали счастливо целовать и обниматься друг с другом, не замечая недоумевающих прохожих. По рассказам, которые Уваров слышал от Лукавина, это был самый счастливый день. Жизнь теперь ни от кого не зависела, они почувствовали себя свободными. Добрые удалённые правители пообещали, что будут только корректировать и тонко регулировать социальную жизнь и не станут вмешиваться напрямую. Для этого они создали на местах своих представителей – мужчин и женщин с суровыми и зло улыбающимися лицами, но с честными мыслями.
Вот тогда и заметили первых грёзок. Эти смелые прозрачные ребятки, будто почувствовав всеобщую волну освобождения от тысячелетнего гнёта, стали материализовываться вопреки всем известным законом физики. Возможно, после мирной бомбардировки и появления грёзок возникла бы паника, если бы не мудрейшие правители, которые с экранов всех компьютеров в онлайн-трансляциях успокаивали народ и обещали своего скорейшего возвращения в страну.
Люди успокоились быстро, поскольку кроме грёзок и торчащих из земли брюх серебристых снарядов, фактически ничего не изменилось, однако правительство вернуться домой не торопилось, да и зачем, ведь они прекрасно справлялись со своими обязанностями, раздавая распоряжения только рекомендательного характера, обращаясь при этом к народу онлайн. Представители были людьми серьёзными, пусть и не такими красноречивыми, как правители, но убедительными. Грёзок, не взирая на то, что их можно было увидеть, Представители считали суеверием и мракобесием.
Уварову пришлось вернуться домой к другу, когда понял, что внезапно оказался налегке. Лукавина дома не было, но, по словам вечно сонной жены, он заботливо прихватил забытую Леней сумку с собой. Лёня не очень хотел идти к нему на работу, но что сделать – важные вещи, вокруг которых и строилась вся поездка, требовали своего хозяина посуетиться.
Лукавин работал на окраине, в пансионате для одарённых детей. Сам инакомыслящий и в меру велеречивый, он называл своё место работы антиобсёрской школой. Каждый раз когда Уваров заглядывал к другу, можно было увидеть что-нибудь новенькое: то они вместе с дошколятами рисовали с натуры, то учили словенский язык, то ходили в экскурсии по совершенно необычным местам. Одна из таких экскурсий, которую довелось увидеть Лёне, была на новую аллею героев. Лукавин сам был одним из вдохновителей и кураторов строительства аллеи Геблера-Шандарериха – двух героев своего детства и взросления, которым он верил, как фанатик и очень обижался, когда кто-то из его многочисленных культурных знакомых осторожно интересовался: «а почему герои, а не мыслители?» В ответ Лукавин выпучивал и так довольно выразительно-обиженные глаза и многозначительно вопрошал в ответ: «как!!?... ».
Аллея действительно была довольно занятной своей нетривиальностью. На столбиках в человеческий рост вместо портретов тех самых героев висели картинки из малознакомых комиксов на вечную тему о весёлом унижении одного животного другим. Изредка надписи в «облочках» на незнакомом языке чередовались с вполне понятными цитатами Шандарериха или Геблера. Например, «человек есть животное и оно должно и обязано быть счастливым» или «в стране с большим населением и маленьким человекопроцентом имеет смысл категоригизировать внешнее соотношение внутренних тенденций». Подросткам нравилась эта сильная и смелая игра двух гениев прошлого с языком, и они просили у сладко улыбающегося Лукавина больше листовок с подобными выдержками. Малыши-дошколята тоже хотели участвовать в этой непонятной игре, расхватывали листовки, крутили их, подбрасывали, тянули в исступлении и азарте руки, чтобы задать какое-нибудь своё вечное «почему», на которое Лукавин отвечал странно, но остро при этом самовлюбленно качал головой в бока, точно наевшийся и смотревший танец живота индиец. Малыши понимали, что дяденька говорит умно и выражали своими умильными глазками благодарность. А подростки стояли рядом и разве что только не аплодировали – им нравилась манера учителя всегда отвечать находчиво. Уваров сравнивал такие ответы с похлопыванием крышечки ящика Пандоры – ни когда не было известно (часто даже самому Лукавину), какая очередная тонкая и неожиданная мысль вылетит из его рта.
В конце аллеи стояла инсталляция а виде большой головы с семью маленькими рожками – знак мудрости, как говорил Лукавин – на макушке которой большим фурункулом торчала еще одна уродливенькая головка. Как полагал Лёня – это и был Геблер-Шандарерих - пастыри новаторской антропологии. Уваров каждый раз, когда смотрел на это чудовище, испытывал какое-то странное чувство того, что художник требовал от него привыкнуть к восприятию такого образа как к чему-то вполне реальному и нормальному - скульптура, не смотря на фантастичность, не имела признаков карикатуры или какого-то явного гротеска. Совершенно напротив – манера исполнения предлагала зрителю поверить в то, что он видит как в нечто живое и даже совершенное.
На этот раз ни в здании, ни рядом с пансионатом Уваров друга не нашел. Он долго мотался по прилегающим к комплексу территориям, дергая других педагогов с вопросом о местонахождении Лукавина, те в основном разводили руки и мечтательно улыбались – они немного завидовали тому, что их выдающийся коллега, будучи на короткой ноге с директором, имел право находить для своих уроков любые, даже самые внезапные места. Лишь один из учителей, который шел откуда-то с группой измазанных гуашью и слегка удручённых чем-то десятилеток, лениво и неопределённо махнул рукой в сторону лиственного леса, не отрывая взгляд от раскрытой папки. Уваров успел глянуть в папку: «..иировать – фиолетовая, желтая. Ступень 4 – красная, бардовая, желтая». Чёрт возьми, что это за школа? – крутилась всю дорогу одна и та же мысли в голове Лёни.
Наконец-то нужная опушка была найдена – трудно было не заметить, если по периметру все деревья были раскрашены в синий, красны и зелёный цвета. На опушке стояли кровати, на них, сложив руки подобно усопшим, лежали детки разных возрастов – от 6 до 15лет. По периметру и будто немного кругом ходил бессменный Лукавин. Он держал в руках прикрытую на указательном пальце книгу и беспрестанно что-то шептал, лишь изредка он раскрывал текст и с почтительной близорукостью всматривался в строки, ловил нужные пальцем, будто опасаясь, что текст изменится. Продолжал шептать. Уварову хватило его «единицы», чтобы еще метров за семь рассмотреть то, что было написано золочёными буковками на коричневом переплёте. Стилизованная под кельтские руны надпись скромно, но со вкусом и чуть извиняясь гласили «Л.Л. Лукавин. Густословье». Уваров встал за красным деревом, он знал, что Лукавин уже давно заметил его приближение, но точно не подаст виду. Однако долго стоять не пришлось: педагог поднял руки, не выпуская книг,у и лежащие с закрытыми глазами детки чудесным образом повторили тот же жест лёжа. Лукавин сделал еще несколько пасов и все дети синхронно и в точности повторили. «Подглядывают что ли? – подумал, Уваров всмотревшись в безмятежные лица лежащих обучающихся, но видел, что за учителем они повторяли даже когда, тот оказывался за изголовьями. В конце урока детки по велению вздёрнутой вверх руки учителя поднялись с кроватей, как сомнамбулы вытягивая вперёд руки, они пошли за ним следом. Уваров знал, что где-то там речка.
Когда дети были спроважены, Уваров устало присел на бережке. Луквин сам подошел к нему уже с сумкой. Он сунул в забытую Лёнину поклажу своё «густословье» и подмигнул. Лёня не стал спорить и принял личные вещи с подарком – на обратной дороге почитает.
От гордо говорившего о своих достижениях в зримом и незримом мире и глядевшего всегда поверх горизонта Лукавина удалось убежать где-то к обеду. Уваров решил прогуляться через чащу – воздух был чист и немножко влажен, робкие худенькие берёзки будто до сих пор удерживали утреннюю свежесть и влагу. Лёня вышел к шоссе. Машины бешено жужжали шинами и гнали на полной скорости, каким-то чудом не сталкиваясь одна с другой. На дальней от Лёни обочине бегал бойкий мальчуган. Одет сорванец был в кофту и штаны на 2-3 размера больше, живот его опоясывал дедовский солдатский ремень со звездой, а головка на чуть ссутуленной шее тонула во взрослой кожаной шапке-хулиганке, натянутой на манер солдатской каски. В одной руке он очень умело держал самодельный игрушечный деревянный автомат – приклад по уставу был зажат подмышкой. Отец постарался на славу, - подумал Уваров – вместо привычного ППШ решил выточить ребёнку ППС. Хотя такой ребёнок и без всякого ППС смотрелся довольно оригинальным для нынешнего бесполого времени, будто вырезавшимся из старых фронтовых газет, из статей, где бы рассказывалось о том, как какая-нибудь деревенька силами и решительностью простых местных жителей дала отпор шайке фашистских мародёров.
Видно было, что парень настроен решительно и будто готовился к какому-то важному шагу.
Лёня увидел, как мальчик схватил свободной рукой камень с обочины, выбрав поувесистей, и стал выслеживать цель среди пролетающих мимо автомобилей. Уваров не успел крикнуть «стой!», как камень слышно треснулся о большой чёрный автомобиль. Мерседес резко затормозил метрах в 8-ми от юного гренадера. Из глубин немецкого зверя выскочил маленький тщедушненький лысо-белобрысый дядечка лет за тридцать. Уваров называл таких мужичков «встроенными». «Встроенные» всегда были до удивительного маленькими – непропорционально своим автомобилям - и чересчур громки и крикливы в сравнении с малошумным двигателем иномарки. Шлёпнув в грязь свои основательные и, опять же, непропорционально большие по отношению к телу ботинки, похожие на армейские берцы, водитель внушительно зашагал в сторону юнца.
«Ну, тут ты, братец, не пройдёшь, - со злобной улыбкой сказал Лёня про себя и не обращая внимания на возмущённые сигналы вынужденных тормозить перед его грозной фигурой иномарок, пошел через дорогу. Владелец мерседаса, заприметив высокую и широкую фигуру Уварова, сначала замедлил свой солдатский шаг, а потом совсем остановился где-то метра за два от мальчугана.
- Ваш? –голос его оказался громким и важным, но даже в первом произнесённом слоге проскользнули визгливые интонации. Уварову вместо «ваш?» вообще послышалось «was?». Сходство с солдатом вермахта хозяину голоса добавило то, что он был еще и обладателем арийских скул (или просто курил много) и блекло голубых глаз.
- Ну и? – как бы небрежно, но твёрдо и понизив голос произнёс Уваров.
Водитель поначалу вскинул подбородок и как-то нахально усмехнулся, но когда оценил, что перевес не в его пользу (может быть автомат в руках парня напугал), сдвинул брови, развернулся и побрёл обратно, неопределённо махнув рукой и буркнув что-то непонятное. Машина взбрыкнула, чуть повелась в сторону непослушно, и, как старая кляча, устало поплелась по шоссе, потеряв прежнюю стремительность и нахальность.
Не меняя серьёзного и требовательного выражения лица с большим знаком вопроса в глазах, Уваров повернулся к юному герою. Парень взгляд выдержал и даже бровь приподнял - чего, мол, смотришь?
- Как зовут?
- Димка.
- Сколько Лет?
- Семь.
- В школу ходишь, значит?
- Угу.
- В эту? - Уваров ткнул большим пальцем за спину - в сторону лукавинского гнезда.
Димка помотал головой и, хитро улыбаясь, протянул:
- В нормальную.
Уваров прыснул. Строгий вид его тут же сменился на интерес и расположение к беседе. Уваров чувствовал, что сейчас говорит с настоящим будущим мужиком. И сейчас этот мужичёк был совершенно уверен в себе. Ему еще очень рано было слушать заумных взрослых и бесконечные пошаговые инструкции того, что ему надо делать, а что делать нельзя.
- Читать -считать-то умеешь уже? – сощурил глаза Лёня.
- Хех, - было видно, как мальчик физически обиделся такому вопросу. Он выставил ногу вперёд, а глаза наоборот отвёл, потом что-то разглядел и, вытянув вперёд руку без автомата, проговорил по слогам, но довольно быстро: - «ав-то-мас-тер-ска-я. Ре-монт шин… Ву-лка-ни-за-ци-…ц-…ция… те-ле-фон 89….»
Уваро с трудом разглядел вдалеке прижавшуюся к обочине шиномонтажку и понял, что не сразу бы смог разглядеть надпись. Нужно было отдать должное острому зрению бойкого мальца. Да и сомневаться в грамотности мальчика, чей отец вырезает из дерева для своего сына именно ППС, а не ППШ, как-то бестактно.
- А что у тебя за деревяшка в руках, - решил немного похулиганить с вопросами Леня.
- Какая же это деревяшка? – на этот раз вовсе не обидевшись, а даже как-то по-деловому ответил Димка. – Вот глядите, сколько тут гвоздиков.
В деревянный ствол и вправду по всей длине было забито бесчисленное количество маленьких гвоздей и, судя по всему – это была доработка парня. Димка приосанился и с начальственной неспешностью довершил монолог о своём инженерном решении:
- Видите? Столько гвоздей! Это уже не деревяшка, а железяшка.
Уваров опять улыбнулся. Хорошее настроение вернулось. Лёня напрочь забыл про болезненно-задумчивого вида детей вымазавшихся в гуаши или зомби-юнцов идущих к реке, совсем выбросил из головы издевательскую самодовольную улыбку Лукавина, для которого всё сложное было очень просто, а всё простое - слишком сложно. «Если столько гвоздиков, то не деревяшка, а железяшка» - именно о таком должны думать семилетние дети.
Когда прощались, Леня кинул из-за плеча:
- Кстати, хороший бросок.
Некоторое время Уваров шел приободрённый вдоль дороги, мимо по-прежнему сновали тяжелогружёные чудовища, обдавая его с ног до головы чёрным дымом. Расфантазировавшемуся суеверному любителю фентези сейчас непременно бы захотелось представить, как этот чёрный дым расходился бы щупальцами вокруг и пожирал в себя всю живую и не живую природу, забирал дыхание у спящих младенцев и дев, питался жизнью вянущих при одном его касании цветков. Но девы и их младенцы сидели в хорошо защищённых квадратных каменных замках и без зазрений совести, и даже как-то нагло использовали его младшего брата – пойманного в трубы голубого демона - для того чтобы просто разогревать себе пищу. Цветы росли себе спокойно вдоль дороги, а иногда беспринципно пробивались сквозь её серовато-синие тело, с одинаковым аппетитом вкушая как воздух, так и этот чёрный дым, похожий, казалось, на саму смерть.
Грустно Уварову стало, когда он подошел к железной дороге, которая с обоих краёв вела уже словно бы в никуда.
Купе. Это было одно из тех мест, которое не способно было долго задержаться в памяти –хотя и очень старалось, оно не было ни домом, ни комнатой, ни временным приютом для усталого от вечной дороги Уварова. Пристанищем теперь было только окно, в котором одним сплошным слайдом отображалось то, что только казалось жизнью, а в самом деле было непрерывной интерактивной презентацией того пространства, которое ни когда уже не успеет занять даже такой большой человек, как Лёня. Хотелось выть от таски, когда будто бы в сказочном сне виделись ему эти волшебные нивы, полчища разухабистые елей, скромно и немного боязливо расступившихся перед суетливой змеёй поезда; снедаемые красным огнём закатного солнца стога.
Как-то поневоле, сытой жирной блохою из сумки в руки прыгнуло «густословье». Это хитроумное обиталище чужой, а местами чужеродной мысли представляло собой сборник пар предложений, каждое последующее из которых начиналось со слова «значит», а каждое предыдущие представляло собой какое-нибудь суждение или заявление, по сути, не требующее объяснения или, напротив, слишком абсурдное, чтобы отделываться впоследствии этим самым «значит». Что-то по типу – все гейзеры вулканы, все вулканы горы, значит, гейзеры - это горы. Густословье легко можно было назвать «пустомыслием», если бы оно не маскировалось так умело на пародию на само себя. Хотя казалось абсурдным, что автор мог класть в основу пародии собственную же выдумку, лишь местами намекающую на нечто, что внушало бы мысль о чём-то глубоко историческом, даже фундаментальном.
Для автора увлекающегося чистым безосновным постмодернизмом, где любое даже самое глупое утверждение было первичным, а объяснение к оному - вторичным, обвинение в пустомыслии не могло быть даже малейшим упрёком. Написавший всё это самозабвенно наслаждался принципом «творчество ради творчества». Здесь «не стреляющие ружья» не просто не стреляли, а ржавели, пребывали в беспомощном и пассивном состоянии, вызывали сожаление, когда полностью и безвозвратно разваливались. Умирало всё – и герои, и сюжет, и глубинные смыслы, будто не удовлетворенные тем, что они и так на самом глубоком дне самой глубокой океанской дыры, рыли себе подводные могилы, вбивая вместо памятников в ил гигантские якоря лени и лжи, облепленные мертвенной зеленью напраслины. Всё это по-своему восхищало.
Литературой это не было, а было попыткой выдать за литературу только автору понятные и лишь ему же интересные некие моральные коды, которые как бы объясняли забредшему в лабиринт непонимания читателю, что виноват сам же читатель. Прежде всего, попавший под стакан таракан, коим чувствовал себя забредший, обвинялся в том, что он, как на святыню посягнул даже на самую мысль о возможности выхода из этого смыслового лабиринта. Пути и повороты предательски зарастали по одному только велению творца, невзирая на то, что он, вроде бы, прежде заявлял о неких правилах и даденной гостю свободе мыслей и действия. Лишь слово, лишь мысль появлялась против творящегося на бумаге, и читатель тут же предусмотрительно обвинялся в устаревших взглядах или попросту в глупости. Кляня себя и мирясь с неизбежным, Уваров шел по бесконечному повествованию, закольцованность которого не давала ни единого шанса пойманному в ловушку сюжету.
Автор «густословья» вполне мог бы стать цензором, способным запретить некоторые слова, окажись он среди импонирующих ему влиятельных властных особ. Он чувствовал бы себя как пляшущая в глубине и над поверхностью летучая рыба в той среде, где рукотворные законы его мечты разрешали бы свободно думать лишь ему одному и тому, кому уже он сам разрешит. Такой цензор уже на первых парах своей деятельности запретил бы слова «если» и «или» и все их вариации, дабы очертить круг друзей и врагов.
Лёня начал зевать к десятому часу – сказались бессонные сутки, почти целиком проведённые в дороге и в суете. Поглядел в окно, но тут же боковое зрение выловило какое-то движение в противоположной стороне. Еще не до конца севшее за горизонт солнце очертило бесшумно шагнувшую в двери купе фигуру. Уваров своими слипающимися от чтения в полумраке глазами не сразу заметил, что солнце светило не столько на вошедшего, сколько через него. Поздний гость в приглашении не нуждался – это была грёзка – однако Леониду показалось, что заметив его взгляд на себе, грёзка будто бы приостановилась и вопросительно взглянула на него. Оторопевший слегка Лёня не помнил, кивнул ли он в ответ или нет, но прозрачная девушка с высокой причёской и костюмом похожим на спецовку какой-нибудь аварийной службы прошла в купе и села напротив. Суеверный и любопытный Уваров хотел взглянуть примялось ли под севшей грезкой постельное бельё, однако вовремя себя остановил, подумав, что может тем самым обидеть странную гостью. Да и в сгущающейся темноте было трудно разобрать такие детали. Когда оцепенение совсем прошло, Леня увидел, что рядом с собою грёзка положила такую же, как она сама прозрачную сумку, которая, в пример всем её вещам, только отдалённо напоминала привычные человеческие. Уваров узнал её –это была та самая, которую он заметил на площади возле кафе. Грёзка, казалось, тоже узнала его. В первый раз Лёня решил задать вопрос – он теперь почти не боялся, что она вдруг возьмёт и исчезнет, - слишком уж основательно она пристроилась на незанятом ни кем другим месте.
- Ты идёшь за мной?
Грёзки умели не подавать виду, что они всё слышат и понимают, или и в самом деле не слышали, а лишь видели людей, но Уваров почувствовал, что был услышан. Грёзка в ответ раскрыла свою сумку и достала оттуда какие-то два поблескивающих свёртка и какую-то небольшую ёмкость вроде фляжки. Все эти предметы естественно тоже были прозрачными и неосязаемыми для обычных людей –можно было не проверять. Когда грёзка надломила один из свёртков и положила его содержимое в рот, а потом открыла и выпила из фляжки, Уваров с улыбкой на лице подумал, что вода у неё тоже наверняка прозрачная. Такую бытовую активность и некоторое хозяйское пренебрежение к происходящему вокруг Уваров за грёзками наблюдал впервые. Улыбка сошла с лица, когда Лёня начал кое-что подозревать. Он опять решился нарушить томительную тишину:
- Мы идём в одно и то же место?
На этот раз реакция призрачной девушки была более явной: она отложила свою странную еду на стол, флягу спрятала в сумку, а на свет появился какой-то блокнотообразный предмет и совершенно обычный карандаш. Гостья быстро размашисто что-то начертила на верхнем листке и бесшумно вырвала его из книжецы. Лист небрежно упал на край стола. Лёня не двигался, а в изумлении наблюдал за происходящим. Заметив его нерешительность, грёзка сжала пухлые губы и подтолкнула листок к Уварову. Лёня с ужасом, так будто готовился прочитать расстрельную справку, приподнялся и глянул на неосязаемую записку. На ней немного лениво, но аккуратно был начерчен вполне понятный рисунок. Лёня поначалу нахмурился, хотел повертеть лист на столе, но резко отдёрнул руку, когда вспомнил, что лист не совсем из этого мира и что касание к нему не даст ни каких видимых результатов. Потом Уваров, боязливо поглядев на грёзку, которая в этот момент совсем равнодушно смотрела в окно, встал с места и повернулся так, чтобы можно было разобраться в рисунке. Это была карта местности, которую Уваров сразу же узнал. Конечная цель маршрута изображалась кружком с тремя ровными равноудалёнными друг от друга треугольниками изображающим радиацию.
Да – они ехали в одно и то же место.
Уваров почти не спал, он с интересом и каким-то сокровенным чувством восторга наблюдал за тем как прозрачная девушка совсем по человечески развалилась на купейной лежанке напротив, как её губы открывались и закрывались в бесшумно сопении, как тяжело и ровно поднималась и опускалась её грудь. Одновременно с этим Лёне было стыдно, гораздо более стыдно, чем в прошлой поездке, когда он украдкой наблюдал за чужим любовными утехами. Стыдно наверно потому, что он понимал, какое доверие оказывало ему это странное существо, когда вело себя в его компании совершенно по-домашнему непринужденно, старалось не напугать. А возможно еще и потому, что внешне она была молодой девушкой – моложе Лёни лет на пятнадцать.
И всё же последние пару часов поездки Уваров дрых как младенец, пока шумный змеиный свист поезда и гулкий гудок не заставили его вскочить с места. Пришлось наскоро собираться, складывать поездное бельё в рулон. Только когда Лёня полностью экипировался и сел на дорожку, заметил, что грёзки в купе уже не было. Уваров встал, но с тяжелым чувством досады вновь упал на своё место. «Приснилось», - чуть не выругался он на весь вагон, потом, резко сплюнув, вышел.
Приятная волна свежего утреннего осеннего воздуха заставила сладко зевнуть и потянуться всем тело. И тут Уваров увидел её. Грёзка сидела напротив вагона и что-то читал. Обрадовавшийся Лёня даже отметил, смеясь про себя, что у книги в руках грёзки довольно прозрачное содержание. Он немного постоял у вагона до тех пор, пока поезд опять не тронулся, а потом подошел к лавке. Грёзка толи не сразу его заметила, толи держала эффектную паузу,- последнее было более правдоподобным, поскольку как только уставшему ждать Лене захотелось присесть на лавку, девушка тут же резко поднялась и пошла в сторону города, перед этим лишь уголком глаз дав понять Лёне, что она его видит. Лёня не переставал удивляться – у грёзок было, оказывается, своеобразное чувство юмора. А еще девушка оставила своё прозрачно чтиво на лавке. Лёня подумал было, что это довольно нахальный жест с её стороны, а потом пришел к выводу, что книгу вряд ли кто-то сможет у нести отсюда кроме неё.
Они даже не заметили, как миновали город и оказались на каменистом поле с редкими покривившимися гибнущими берёзками – редкие куски оставшейся на них коры лошадиной гривой, или отдельными конскими волосками, реяла на лёгком ветру. И что же за ветер здесь был тогда, когда деревья эти примяло чуть ли не к самой земле? Уваров вдруг почувствовал, что на поле царила какая-то оглушительная тишина. Поначалу казалось, что это из-за того, что его попутчица не издавала ни звука при ходьбе, но позже Лёня почувствовал как здесь глухо и мертво.
Они шли к намеченной цели – журналист и странная, потустороння исследовательница. Уваров время от времени старательно сгребал землю ногой с попадавшихся ему на пути прикопанных предметов– ими обычно оказывались старые бумаги, детские игрушки, битые часы и прочие мелочи – следы прошлого. Странно, что здесь так долго не убирают этот хлам , да и вообще казалось, что до них сюда уже давно ни кто не ходил. Грёзка тоже смотрела под ноги, но в лице её читался совсем не интерес, а нечто иное, более тревожное. Лёня сильно встревожился, когда девушка отпрянула от чего-то лежащего на земле и с ужасом воззрилась на то место у большого валуна. Лёня мгновение непонимающе наблюдал за ней, а потом подошел ближе и тоже посмотрел. Хмм…, вроде ничего особенного: детская пустышка, детский чепчик, превращенный временем в грязную тряпку, женские часы рядом. Уваров посмотрел в сторону грёзки, чтобы обратить ей немой вопрос, но она уже шла вперёд. Её походка стала какой-то вялой и неаккуратной, она всё чаще запиналась о невидимые Лёниным глазом преграды. Что же её могло так напугать?
До намеченной цели оставалось немногим более полукилометра, когда грёзка встала как вкопанная и вытянула руку в сторону торчащего из земли, отчётливо видного даже здесь, неровного металлического стержня. Леня внимательно посмотрел на призрачную попутчицу – было не похоже, что она последует дальше. Но она точно хотела, чтобы шел он. Лёня не понимал, почему ему надо теперь идти одному, да и не хотел, чтобы оставшаяся на месте девушка вдруг исчезла, не дожидаясь его. Он всем своим видом показал, что ему надоела эта странная игр, и что в одиночку идти не собирается. Грёзка подняла на Уварова свои большие красивые глаза, её рот как-то странно искривился, казалось, что она хочет обвинить мужчину в непонимании, обозвать глупым. Но Лёня не сдавался, он вдруг осознал, что если пройдет эти триста метров один, то ни узнает ту самую важную тайну, для разгадки которой он проделал всю эту столь долгую дорогу. Они стояли очень долго и смотрели друг на друга. Наконец взгляд девушки потерял прежнюю жесткость, опять стал привычно равнодушным, даже каким-то мертвенно тёмным. И она шагнула, Лёне показалось, что этот её шаг дался ей очень нелегко, будто он был чем-то ужасно запретным. Лёня не понимающе хмыкнул и побрел за ней не отставая. И когда до металлического цилиндра с явно читающейся надписью USM оставалось метров пятьдесят, Девушка вновь остановилась. На этот раз она скрестила руки на груди и уставилась в землю, чтобы больше не глядеть на возмущённого Уварова.
- Ну, как знаешь, - проговорил Уваров вслух и на это раз продолжил путь в одиночку.
Уваров знал, что гуманная бомба была совсем не опасна, что её можно было хоть трогать, хоть лизать. Он постучал ногтем по гладкому корпусу – металл не издал ни звука. Потом постучал кулаком, сначала как по двери, затем, словно по боксёрской груше. Результатом была всё та же тишина. Уваров отошел метров на десять, чтобы увидеть бомбу целиком, огляделся вокруг, - казалось, что бомба была из реальности вырезана. Нет, она не была прозрачной, как грёзка, и была вполне осязаема, даже напротив – казалось, что она более материальна, чем всё, что окружало Леню.
Уваров даже испугался, когда из-за его спины показалась грёзка, она прошла мимо него, подошла к бомбе и дрожащей рукой провела по ней. Рука на мгновение исчезла в корпусе исполинского снаряда и вышла с другой стороны. Лёня пожал плечами, когда грёзка обернулась и вопросительно на него посмотрела. Он не увидел чего-то странного, поэтому разочарованно хмыкнул.
Жаль – оказалось, что ни какой особой тайны нет. Леня обернулся и с досадой побрёл назад уверенный в том, что потерял время даром. Только пройдя половину поля, Уваров заметил, что грёзка всё так же неотступно следовала за ним, но теперь шла справа поодаль от него. Она тяжело шагала и болезненно открывала рот, её руки как-то странно поднимались и опускались, будто она разводила в стороны какие-то невидимы шторы. На Уварова она больше не смотрела. Уваров был сердит, поскольку до сих пор думал, что его водят за нос и втягивают в какую-то глупую игру.
В таком настроении он как на автопилоте добрёл до вокзала. Чувство окружающей глухоты и мертвенности прошло еще в городе, бесследно исчезло вместе с ощущением тайны, смогшем привести серьёзного журналиста в эту дыру. Лёня уже давно не обращал внимание на плетущегося рядом призрака. Он кинул сумку на лавку и присел. Глянул на время – до нужного поезда была еще пара часов, на перроне стоял какой-то товарняк. На соседней лавочке по-прежнему лежала нетронутая прозрачная книжка.
Оторвавшись от своих раздумий, Леня огляделся и только сейчас заметил, что грёзки по близости нет. «Исчезла, егоза, -махнул рукою Уваров, но в нём внезапно проснулось странное беспокойство. Что-то было не так, и этот её нездоровый вид… Воспоминания обо всем их совместном путешествии буквально за пару секунд пролетели в его голове, и он тут же всё понял.
- Дурак!!! – крик Уварова разнёсся по округе. Вспорхнула стайка птиц с крыши здания вокзала. Поезд отозвался недовольным приглушённым гудком.
Он, задыхаясь, бежал наверно целую вечность пока не увидел её полусидящей полулежащей прямо на середине автострады. Она тихо (не бесшумно, а именно тихо) плакала и тянула к нему руки. Уваров беспомощно упал на колени, когда сквозь неё сплошным потоком проезжали автомобили. Он дождался, когда автострада утихнет и добежал до девушки. Уваров забывшись, пытался схватить её, поднять на руки, но она по-прежнему была для него бесплотна.
Девушка дрожащими руками нащупала сумку, повисшую на плече, извлекла уже знакомую Лёне фляжку, - ослабевшие руки открыли крышку с третьей попытки. Но пить воду не стала, а внезапно плеснула из фляги в сторону Лёниных рук. Лёня почувствовал едва заметный холод, на это раз он совсем не испугался, поскольку сразу понял – зачем это, даже перестал хаотично суетиться.
Было удивительно, как её руки, касались его плеча и заметно останавливались, чувствуя его крепкое тело. Она как-то сама зацепилась за него, взялась за правое плечо перекинула руку через шею. Он не чувствовал ни касания, ни веса, но видел, что для неё подходит вполне в качестве опоры. Уваров подставил другую руку, и грёзка устроила на ней свои тонкие прозрачные ножки. Уваров чувствовал себя глупо – фактически он нёс воздух, выставив согнутые в локте руки вперед, а точнее что-то совершенно бесплотное, как голограмму; и одновременно с эти ему было чрезвычайно страшно – на его руках умирало живое существо.
Как-то совсем отупело он подошел к лавке, чуть освободив одну из рук и положив на время голову призрака на своё плечо, подхватил прозрачную книжецу. Книжка и её хозяйка были одинаково невесомы.
Когда они неслись на товарняке, Леня видел, что лежащее в углу прозрачное тело уже почти не дышит. Он вспомнил, как по его вине рука грёзки вместо бомбы коснулась зловещей пустоты – таящейся в их мире незаметной, но неизбежно смертельной угрозы. Лёня был виноват, но думать об этом не хотелось, он ушел в другую секцию вагона, шумно бьющего дробь по рельсам. Забился в самый темный угол. Затем немного сдвинулся по боковой стене и уставился через приоткрытый люк в полоску серого неба, так чтобы глаза как можно дольше не привыкали к темноте. Он хотел ослепнуть от этого кусочка полуденного света, чтобы не видеть её застывшее в полумраке тело. Потом он просто плакал, громко и страшно, пока ритмичный стук колес совсем не смешался с его тяжелыми гавкающими вздохами, а сон как подкравшийся убийца не схватил его за горло. Тяжелое толстое тело Лёни, казалось, уменьшилось за эту ночь вдвое. У одной из стен вагона сидел и крепко спал уже не уважаемый журналист газеты «П…» Леонид Уваров, а живой мертвец.
Леонид Уваров совсем не удивился, когда в конечном пункте их встречала целая делегация –на перроне стояли прозрачные граждане всех возрастов –их хмурые укоряющие лица воззрились на Лёню как на сильно нашкодившего ребёнка. Ни кто из них не упал на землю в слезах и не вскинул руки к небу, когда пошатывающийся и прикусивший губу, чтобы не плакать, Уваров, стараясь меньше смотреть на тело, вынес мёртвую грёзку из вагона и передал её одному из её сородичей. Они скорбели, но чувствовалось, что такие утраты происходили в их незримом мире настолько часто, что они давно перестали давать друг другу имена, забыли про родственные связи, молчали не только друг с другом, но даже наедине - от этого уходить и провожать было немножко проще.
Уваров вернулся в квартиру затемно, включил телевизор, на экране мелькали каналы, на всех на них гуманные убийцы на чистом русском синхроне объясняли Лёне, как нужно готовить еду, как стирать, сколько тратить денег и где их тратить. Они учили жизни, смело и даже дерзко высказывая заученные фразы. Лёне было теперь всё равно – пусть учат.
Он опять спокойно уснул, ведь для журналиста Леонида Уварова по сути ничего такого не произошло. То, что он узнал сегодня – невозможно было оформить в серьёзную статью, нельзя было снять репортаж, не у кого взять интервью; он еще не скоро взглянет на то, что было написано в этой странной книжеце, хотя и притащил её с собой, в рюкзаке, выбросив по дороге «густословье».
А человек Лёня Уваров – весёлый и немножко неуклюжий любопытный толстяк – сегодня навсегда умер.
Прозрачная книжка лежала на кухонном столике ровно по центру. Закрыта. Мягкую обложку не мог открыть даже ворвавшийся через настежь распахнутое окно ветер.В том мире, откуда явилась эта книга, не было ветра.