предыдущее - http://proza.ru/2018/07/19/730
В следующую минуту я уже ссыпался по лестнице, сжимая в одной руке фонарик, а другой накидывая на ходу куртку.
На детской площадке было пусто и совсем темно – вечером она немного озарялась окнами домов, а сейчас, в такую рань, горящих окон почти не было. Фонарь, долженствующий её освещать, конечно, был давно разбит.
Старательно светя себе под ноги, я тщательнейшим образом исследовал всю поверхность внутри песочницы и вокруг, стараясь ступать осторожно. Потом подобрал ветку и прошёл всю площадь ещё раз, вороша песок. Я отлично помнил, где стоял, когда в меня вцепился Хиляк, и хорошо помнил, как что-то треснуло под его пальцами. Если бы не темнота, искать здесь было бы довольно просто: площадка была старой, её давно не обновляли, песок тихо уходил сквозь щели песочницы, кое-где уже твердела земля.
Зажав фонарик зубами, я ещё раз прочесал всё почти на коленях. Тщетно. Я погасил фонарик и сел на плоский бортик передохнуть и подумать. В помятой пачке в кармане нашлось две сигареты, и я выкурил одну, страдая и размышляя о странностях жизни.
Да, трудно было даже описать всю глубину моей горечи, но факт приходилось признать: медальон я, идиот и дубина, проворонил. И так идиотически проворонил, что вспоминать не хотелось. И, как назло, эта картинка так и вставала передо мной: я старательно выгребаю медальон из ящика, выношу в кухню и надеваю на себя.
Вот зачем? Какой чёрт меня дёрнул! Несколько месяцев он лежал в ящике стола, и я просто доставал его иногда и держал в ладони. И смотрел, и вспоминал. Вспоминал это особенное чувство лёгкости и безоблачности, которое владело мной в её присутствии… И перебирал в памяти тот день, и тот июльский зной, и видел её рядом… Видел её загорелую шею, когда она, подняв волосы наверх, повернулась спиной, чтобы я снял с неё цепочку. У меня вдруг перехватило тогда дыхание. Наверное, в первый раз я тогда понял, что всё это не просто так. Понял, что что-то случилось со мной… Узкая спина, стройная шея, родинка под левой лопаткой. И моё внезапное желание поцеловать эту родинку. Странное такое желание - даже и не желание вовсе, а какой-то порыв, почти благоговение, почти священный страх, граничащий с болью… Странно всё вдруг стало… словно ты читал сказку, потом забыл, а потом наткнулся на старую книжку – и она распахнула тебе среди страниц самого тебя. Тебя, которого ты даже не знал…
А потом вдруг оказалось, что она чувствует то же самое, только для неё в этом не было ничего тревожного, она видела в этом забавную загадку, игру, ей было весело... Печальной она стала, только когда мы прощались... И как она уходила тогда от меня - как на плаху, мучительно, словно отрезая от себя что-то живое, и сам я тогда был уже еле жив...
«У меня же ничего не осталось от тебя, – писала она мне в письме… - у тебя хотя бы остался этот мой дурацкий медальон, а у меня – ничего »
Мда, дурацкий медальон… теперь у меня его не было… теперь и у меня было – ничего…
Я погасил окурок в сыром песке, встал.
Вариантов было два: медальон мог сразу соскочить в песок или на какое-то время застрять в одежде и выскользнуть потом. Второе было хуже: я мог потерять его где угодно. Даже на набережной.
Светя фонариком, я тщательно просмотрел свой путь до кустов, обрамлявших площадку. Медальон вполне мог упасть и в кусты и зацепиться там. Я немного повозился в неухоженном разросшемся самшитнике, в надежде, что, может, блеснёт что-то на ветках в луче света. Ворошить внизу, под кустами, в такой темноте не имело смысла. Надо было ждать, когда рассветёт. А сейчас надо было бросать эту дурацкую затею. Тем более, что шансы на то, что кто-то впотьмах зимой заявится на старую детскую площадку и отыщет мой медальон, были экстраполированы до нуля
В принципе, надо было возвращаться домой, но отчаяние пинало меня дальше. Почти без надежд, гонимый только азартом и горючей досадой, я прочесал тропинку с площадки до асфальта и спустился ниже, практически уже в парковою зону. Здесь уже было светлее и чище, здесь медальон вполне мог попасться на глаза. Но я и здесь ничего не обнаружил. Сгоряча я чуть не пустился было вниз до набережной, но меня остановила простая и гениальная мысль: троица оставалась на площадке. Мы с Сарманом ушли, а троица осталась!
Я примчался домой, яростно растолкал ничего не подозревающего Сармана, пустив в ход испытанное средство – протирание рожи полотенцем, намоченным в ледяной воде.
- Ты знаешь этих придурков? – тряс я его изо всех сил за плечи – Знаешь?
- Придурков? Нас с тобой, что ли? - ирония не покидала моего верного друга ни спросонья, ни даже с похмелья.
Я сел рядом на корточки и быстро обрисовал ситуацию.
- Понял, - сказал Сарман и тяжело поворочал глазами. – Слушай… - он сморщился и взялся за голову, - слушай, ходили разговоры, что в этом доме есть кофе…
- Да, - сказал я, поднимаясь. – И я пошёл его варить, а ты давай, вставай, страна огромная, ты мне нужен трезвым.
За кофе план был выработан. Троицу вполне можно вычислить на набережной. Троица заметная, и труда это не составит. Но при условии, что это местная шпана, а не заезжие гастролёры. А вот если это заезжие гастролёры, то придётся попыхтеть… Но тоже решаемо.
- Я их тебе из-под земли достану, - обещал Сарман безапелляционно.
- У меня такое идиотское чувство, что со мной что-то плохое случится теперь, - тоскливо жаловался я, приканчивая вторую кружку кофе и отчаянно ероша волосы.
- Ну, ты в маразм-то не впадай, - советовал Сарман. - Ну, потерял, ну идиот. Ну, не вешаться же теперь из-за цацки. Купи ей другую.
- Да это она мне подарила. Она! Мне! Отдала на память. Буквально с себя сняла…
- С себя сняла, - Сарман мотал головой. - Ну, ты, бэби, даёшь… Что за девчонка хоть? Я её видел?
- Да нет же! Слушай, ну не трави ты мне душу… - вопил я, топчась по кухне и размахивая сигаретой. – Какая-то… какая-то мистика…
- Ты можешь сказать, что за девочка? – пытался охладить меня Сарман. - И вообще, почему мой друг в таком ажиотаже? Ещё вчера не было никакой девочки. Вчера была женщина. Ты провожал свою женщину или нет? – допытывался он. - Или я что-то путаю? Ты весь вечер мне рассказывал про свою любимую женщину. Сегодня с утра всё
меняется. С одной стороны, ты меня пугаешь. Но с другой стороны я не могу тебе не завидовать, малыш. У тебя страшно бурная личная жизнь. Этот твой медальон, он что, такой важный? Заговорённый? Намоленный? Музейная ценность? И что за девчонка, чёрт побери? Твоя, что ли?
- Да… Ну... ну, просто девчонка. Не моя. А может, моя. Не знаю. Просто девчонка в синем платье.
Меня вдруг что-то толкнуло изнутри – так вспоминаешь что-то смутное, но плохо это осознаёшь.
- Девчонка в синем платье, - сказал я, уселся за стол и примолк.
Что-то уже было такое. Девчонка в синем платье. Я повторил это ещё несколько раз, пока не увидел лицо Сармана.
- С тобой всё в порядке? – заботливо спросил он. – Ты уверен, что это синее платье, а не белая горячка?
- Слушай, - я воззрился ему в глаза. – Ты веришь в приметы?
- В общем, верю, - сказал Сарман, гася сигарету и вставая. – Конечно. Если, например, ты видишь красивые ножки, то вечер будет хороший. А если повезёт, то и ночь тоже. Ты сам знаешь эту народную примету… Пошли, бэби. Утро пришло в этот странный мир. Вставай, нас ждут великие дела.
Мы оделись, вышли на улицу и вдвоём, дружно, плечом к плечу, обшарили всю площадку уже озарённую светом наступающего дня. И ничего не нашли.
Я явился на работу, как никогда, раньше времени, мрачный, расстроенный донельзя, голодный, злой, перемазанный в грязи и песке. Мечтать в таком состоянии можно было только об одном: добраться до бассейна и рухнуть в чистую воду. И потом чего-то пожрать. И потом с горя завалиться спать и не просыпаться трое суток.
В своей каптёрке, матерясь на загромождённые ящиками полки и раздражённо пиная коробки кулаками, я выкопал из заначки чистые трусы с футболкой. Замотал их в полотенце, сунул за пазуху и, нелюбезно буркая в ответ на приветствия сотрудников, маханул по переходу в соседний корпус.
В бассейне кто-то плескался, от злости я даже не стал выяснять, кто там сегодня составит мне утреннюю компанию. Чёрт с ними, со всеми, сегодня - и всегда!
Злобно стянул рубаху, потом – джинсы, шмякнул на лавку. До моего слуха не сразу дошёл лёгкий тренькающий звук. Ласкающий и нежный. Очень нежный и очень ласкающий. Практически музыкальный. Так оканчивается какая-то лёгкая, детская музыкальная пьеска. Треньк… Дзиннь… Светло и высоко.
Я замер.
Ещё не веря, я медленно, как робот, не поворачивая шею, огляделся.
И волна облегчения накрыла мою душу с такой силой, что мне захотелось лечь на пол и завыть от счастья. Я и лёг, словно ноги у меня подкосило. Лёг в одних плавках прямо на холодный сырой пол – так, чтобы в поле моего зрения, на уровне глаз оказался он - маленький золотой кругляшок с выгравированной на нём подчернённой буковкой «В»…
продолжение - http://proza.ru/2018/07/25/1058