НЕ ВИДАЛА ГОРЯ - ПОЛЮБИ МЕНЯ
Часть 8
З а б в е н и е
Я - скорбный дух,над бездною парящий,
Оставь надежды, всяк сюда входящий...
Данте Алигьери
I
Каждый утешается по-своему: кто-то не просыхает от пьянства, кто-то замыливает себе глаза пустыми надеждами, а кто-то живёт воспоминаниями.
Бершу вспоминать было нечего. Ничто так не наводило на него ужас, как его прежняя жизнь. И рад бы прожить её заново, с чистого листа - да невозможно, рад был бы встать на путь истинный - да не дают.
Приговорили, смазали-таки лоб зелёнкой!
Берш тоже забывался, но по-своему: все дни напролёт проводил в чтении. Пригрозил Тимчуку, что снова сбежит, если ему не будут приносить хотя бы по книге в день. Он их не просто читал, он их глотал.
"Можете вовсе не носить мне баланды - Но! чтоб книги у меня были каждый день". Библиотеку "Крестов" он давно прочитал, потому Тимчук из кожи вон лез, чтоб достать ему новые книги, кляня приговорённого к смерти узника на чём свет стоит.
Писал в Главное управление исполнения наказаний при МВД о скорейшем переводе осужденного к смертной казни Альберта Берша в места для приведения в исполнение его приговора. Особо заострял внимание чиновников на крайне опасном поведении осужденного, его психологическом влиянии на работников тюрьмы, что он-де сам, начальник изолятора, уже волен видеть в своих подчинённых готовых сообщников преступнику.
Но его просьба была удовлетворена только в декабре 1995 года, когда под Новый Год Берша перевели в Новочеркасскую тюрьму особого режима, где был он водворён в одиночную камеру смертников №32 в ожидании собственно расстрела.
Потянулись тягостно-мучительные дни и ночи, когда каждое движение, любой мало-мальский шум за железной дверью заставлял содрогаться от ужаса и страха.
Сердце его то бешено забивалось, то замирало, когда гремели за дверью ключи, и охрана открывала люк смотрового окна. Ни за ним ли пришли? Ни на расстрел ли сейчас поведут?
Конвой молча ковал ему запястья в наручники и так же молча уводил на... прогулку. И такие испытания были каждый день.
То, что здесь особый режим, он почувствовал сразу: здесь всё дышало смертью, Берш ощущал её смрадно-разящий дух всюду, и это был не просто запах тлена, - стояла нестерпимая вонь от церковных поминальных свечей, к этой вони примешивался острый запах свежих сосновых стружек. Разумеется, никто во всём тюремном комплексе тех свечей не жёг и гробовых досок не строгал, но Берш в силу своего невероятно фантастичного обоняния тот дух чуял.
- Чего это у вас так смертью воняет? - задавал он раз за разом один и тот же вопрос охране, на что всякий раз следовало гробовое молчание.
Берш достал-таки и здешнего начальника тюрьмы, сделав ему письменное заявление о том, что если его не допустят к литературе тюремной библиотеки, он обязательно загипнотизирует охрану, завладеет оружием, совершит побег и, без сомнения, - переворот в стране. На что начальник, будучи наслышанным о всех подвигах этого тюремного Орла от самого Тимчука, отреагировал быстро, и наш герой стал каждый день получать вдохновляющую его духовную пищу.
Тем не менее Берш не оставлял попытки разрешить ситуацию и в свою пользу: он писал в Комиссию по помилованию при Президенте РФ, направлял апелляцию за апелляцией в Верховный суд России. Но гробовое молчание было
ему ответом - приговор оставался в силе, и героя нашего в любой момент могли поставить к стенке.
Больше всего на свете Берш терпеть не мог неизвестности и неопределённости; ситуация эта, точно застрял он между этим светом и тем, дёргала и терзала его нервы.
Ещё не известно, что лучше, получить пулю в лоб сразу после суда или ждать месяцами, когда приведут в исполнение приговор.
Час за часом, день за днём пытка эта нескончаемая расстроила основательно нервную систему Альберта Берша, развинтила весь организм, породив ни одно тяжёлое заболевание. Болело и стонало сердце; лишённый спокойного сна гудел и скулил воспалённый мозг.
Он мог бы перерезать себе вены и рад был бы это сделать, да ни одного острого предмета в его камере не было, даже книги ему передавали в мягком переплёте; брили и стригли, исключительно заковав его в наручники, даже в бане не снимали с него браслеты.
Пытка эта была невыносима, постепенно он начал сознавать, что перестаёт вообще себя чувствовать человеком, он - непонятно что. Вроде, ещё не закончилось действие с его участием в том театре , что называется "жизнь", но он уже выбыл из игры и наблюдал всё только со стороны, как зритель, не в силах вмешаться.
Несколько раз пытался он повеситься, смастерив петлю из собственной тюремной робы, но как только он предпринимал попытки к суициду, в его камеру тотчас врывалась охрана, и пинками и дубинками выбивалась вся "дурь" из головы осуждённого - в камере его было установлено круглосуточное наблюдение.
Днём он забывался, читая книги, уносился в тот мир, который раскрывали перед его глазами пробегающие строки. А ночью, после десяти часов, когда объявлялся отбой, и в его камере выключали свет и оставляли работать лишь прибор ночного видения, он погружался в болезненную дрёму, раз за разом вздрагивая, вскакивал с постели, затравленно озираясь по сторонам в своей мрачной одиночке.
По многим рассказам бывалых зеков он знал, что смертный приговор всегда приводили ночью: бедолагу поднимали с нар и выводили на задний двор. Он каждую ночь представлял себе эту картину, как звякнет в ночной тиши железный засов, его растолкают, а он притворится спящим; он будет сопротивляться, будет, конечно, ведь это естественно - противостоять смерти; его выведут на задний, закрытый двор, поставят к стенке (о, скольких обречённых повидала та стена!), оденут на голову мешок, и целый отряд метких стрелков, единовременно выпалив, прострелит ему голову. Голова, наверно, разлетится на мелкие куски. Но будет ли чувствовать он боли? Наверно, нет.
А что почувствуют палачи? Наверно, ничего. Убивать не страшно. Он сам убивал и знает, что это совсем не страшно убивать чужого человека. Страшно становится потом, когда в душу прокрадывается раскаяние. Но им никогда не будет страшно, они просто выполнят свою работу. Вот и всё.
Когда гулял на свободе, убивал и грабил, ему было некогда предаваться самобичеванию, если такие мысли и начинали рождаться в его голове, он безжалостно их отгонял, истреблял.
Исключением была та история с убийством семьи Шамаевых. Ту самую девочку, которой с его молчаливого согласия Ромка скрутил шею, он часто видел во сне, вызывал её образ в минуты покаяния.
А можно ли было, вообще, её спасти? Конечно, можно. Он потом десятки раз прокручивал возможные варианты. Но проще было от неё избавиться, что он и сделал, только Ромкиными руками. Вину свою за это преступление он так и не признал перед судом, было чудовищно стыдно за этот малодушный, подлый поступок.
И теперь его совесть глодала остатки души, изъеденной души. Он ждал того расстрела то с трепетом, как средство избавления от душевных мук, то с паническим страхом и дрожью в теле, как перед предстоящей гибелью.
Сколько бы ещё продлилась эта пытка неизвестно, но однажды жарким августовским днём в душе его зародилась крохотная надежда.
II
В середине августа Берша предупредили о скором визите полковника ФСБ Валерия Горина. Эта новость так удивила его, что он метался по камере весь день, стараясь предугадать, что заставило полковника, по-сути далёкого, отчуждённого и ни чем не связанного с ним, с преступником, приехать из Питера, за тысячу километров, сюда в Ростовскую область, в тюрьму, где дожидаются своего часа смертники.
Он затребовал ручку и бумагу, а так же два конверта. В специальной комнате под усиленной охраной, будучи прикованным левой рукой к решётке, ему дали возможность написать письма.
Наконец, Горин приехал. Он встретился с начальником Новочеркасской тюрьмы, старым своим товарищем, попили чайку, поговорили вскользь о том, о сём; начальник поинтересовался его успехами в рядах нового ведомства, затем позвонил и справился, доставили ли Берша в ту самую комнату для допросов, всё ли провели согласно инструкции и режиму, затем проводил полковника в кабинет, где его дожидался Берш.
Горин не узнал его. Перед ним сидел на стуле схваченный наручниками за спиной и пристёгнутый ими к массивной решётке худой и долговязый старик.
Горин опешил и во все глаза старался узнать в этом человеке того красавца мужчину, что совсем недавно так умело охмурял женщин и ловко ими манипулировал.
Лысый, ушастый, с торчащими скулами и острым носом, мертвенно бледный, со впалыми щеками и скорбными носогубными складками - он производил впечатление старого замученного пленника из фашистских лагерей.
Испарилось то серо-зелёное марево в его томных глазах, лишь мёртвые тени затаились в глубине запавших глазниц. Горин смотрел на него и не верил, как может измениться человек за столь короткое время.
Начальник тюрьмы откозырял и вышел, и Горин остался с Бершем наедине.
- Ну здравствуй, Альберт, - обратился к нему полковник, чуть было не протянув руку для рукопожатия, но вовремя осёкся: руки Берша были скованы за спиной. - Не узнал тебя, - он покачал головой.
- Вот как? Не похож на человека, знаю. Так, жалкий прах из бытия... Правда, Валерий Георгиевич?
Берш старался выдавить подобие улыбки, но получился жалкий и страшный оскал.
- Ну, наконец-то, ты ко мне обратился по-человечески, а то всё "Начальник" да "Начальник", - Горин старался игрой слов разрядить обстановку и расположить собеседника.
- Да и вы, я смотрю, перестали мне "выкать" по имени да по отчеству, - Берш хитро прищурился. - Что привело вас ко мне? Чем это я вам обязан?
Горин почувствовал некий холодок между ними, как-то зажат был его собеседник.
- Да, просто захотел навестить тебя, посмотреть на тебя.
- Вот как? Ну так посмотрите, пока живой ещё, пока меня не расстреляли! - Берш с издёвкой хмыкнул.
Горин встал со стула и начал ходить по комнате.
- Брось, Альберт, комедию ломать. Хватит уже. Никто тебя не расстреляет, - он сказал это так твёрдо и уверенно, что у Берша поползли вверх брови.
- Несмотря на то, что смертная казнь в нашей стране ещё не отменена, Правительство РФ взяло на себя обязательства перед Советом Европы с августа месяца больше не расстреливать, - Горин говорил и смотрел на Берша с явным оптимизмом. - Сейчас в Комиссии по помилованию находятся на рассмотрении больше пятисот подрасстрельных дел. Твоё тоже в том числе. Я уверен, ты попадёшь под мораторий, который будет обязательно принят в скором времени.
Опять Горин хотел было пожать Бершу руку, но только махнул своей рукой.
- Я смотрю, вы рады за меня, Валерий Георгиевич, - Берш снисходительно улыбнулся. - А ведь я преступник, убийца, вор, грабитель.
- Я знаю десятки других преступников, более достойных смертной казни, чем ты. И если тебя действительно оставят в живых, я искренне буду этому только рад.
- Не ожидал, Валерий Георгиевич, я от вас такого великодушия, если честно, - Берш смутился. - Но избежав наказания в виде расстрела, я не избежал в свою очередь того чудовищного страха перед ним. И страх этот уже сделал своё дело. Вы сами это видите, - он горько усмехнулся. - И если бы не книги, что приносят мне почитать, я бы точно сошёл с ума.
- Я тоже привёз тебе книги из собственной библиотеки. А ещё - сгущёнки, - Горин улыбнулся ему как ребёнку.
На бледном лице Берша чуть проступила улыбка, и он отвернулся к окну. В кабинете было сильно жарко, палящая жара стояла и на улице. Берш сидел в одной майке и полосатых тюремных штанах. Горин разглядывал его: всё такой же прямой и, кажется, крепкий, но уж больно худой, кожа и кости, выпирающие ключицы, острые коленки, рёбра пересчитать можно.
- А что это за татуировка у тебя на плече? - поинтересовался Горин.
- А?! - точно очнулся Берш. - Котяра, что ли, мой?
- Да нет, Котяру твоего я вижу, - улыбнулся Горин. - На левом что это у тебя плече?
Берш развернул к Горину левое плечо и склонил над ним голову.
- А-а, наколка эта проклятая! Сколько раз всё хотел свести её, да руки не доходили.
На худом плече левой руки Берша красовался портрет полуобнажённой девицы с роскошным каскадом волос, спадающих и прикрывающих голую грудь. Портрет завершался на талии красавицы ,где крест-на-крест покоились изображения "нагана" и "финки". Под ними была выведена красивая, не потускневшая от времени каллиграфическая надпись: " Н Е В И Д А Л А Г О Р Я - П О Л Ю Б И М Е Н Я ".
Прочитав это, Горин побледнел: настолько пророческой была эта татуировка. Некоторое время они молчали оба, Берш опустил холодные глаза на пол, во всём его облике затаились и жалость, и скорбь. Затем он, словно встрепенувшись, поднял тоскливый взгляд на Горина:
- А ведь и правда, кому я принёс счастья?
Полковник не смог вынести этого печального, убитого горем взгляда, и отвёл свои глаза.
Опять оба замолчали. Берш смотрел себе под ноги, а Горин вдруг обратил внимание на два конверта, лежавших на столе.
- Ты когда-нибудь пытался отыскать своих родственников? - нарушил молчание Горин.
- Я думал об этом, - тихо ответил Берш. - Впервые задумался ещё тогда, по малолетке когда сел, да устыдился. Думал, отсижу срок честь по чести, выйду, устроюсь на работу, вот тогда и начну их искать. Собственно, и искать-то мне их не пришлось бы, я знал где они жили: бабка и сёстры мои. Но потом всё закрутилось сызнова, я о них даже и не вспоминал. А сейчас... Стоит ли? Они меня вряд ли помнят, так же, как и я их. Потом, зачем я им? Жалкий, больной, приговорённый...
Берш опустил голову. Снова воцарилась тишина. Горин молча смотрел на его лысый затылок, на острые, торчащие уши. Ему казалось, что перед ним сидит мальчишка,всего лишь несчастный детдомовский мальчишка, сирота-бедолага.
Горин вновь первым нарушил молчание:
- Я даю тебе слово, что займусь поисками твоих сестёр и дам знать тебе обязательно.
Берш поднял голову.
- Вы дарите мне надежду, Полковник. А надежда всегда умирает последней.
- Хватит о смерти уже, - Горин порывисто резанул рукой воздух. - Если долго всматриваться в бездну, знаешь, что будет?
- Знаю, - Берш вздохнул и отрешённо продолжил, - Бездна начнёт всматриваться в тебя...
Горин остановил взгляд на его запавших глазах, какого-то мутного и непонятного цвета, и будто увидел в них бескрайнюю тёмную бездну.
- Ты будешь жить, Альберт, - словно провозгласил Горин, твёрдо и уверенно.
Глаза у Берша вдруг засветились, в провалившейся глубине их заиграли искорки. Он попытался подняться, но будучи прикованным к решётке, снова рухнул на стул.
- Так, может, у меня ещё будет шанс когда-нибудь выйти на свободу?
Горин невесело и неутешительно посмотрел ему в глаза.
- Какая ещё свобода, Альберт? Если б ты хоть малость научился ценить её! - Он чуть повысил голос. - Как ты не поймёшь, что жизнь тебе до сих пор, вот по сию минуту, сохранили только тюремные стены, причём стены одиночной камеры. Ты никогда не задумывался, сколько врагов ты нажил там, на свободе?
Засветившийся было взгляд Берша разом потух. Он вновь опустил глаза.
- Жаль тебя, искренне жаль. Неплохой ты человек и не конченный. И способности у тебя необыкновенные. Вот только преступное начало в тебе берёт верх над тобой, и ты не в силах противостоять ему.
Берш слушал молча, чуть шевеля желваками на скулах.
- Я, вот, даже больше чем уверен, что ты, выпусти тебя сейчас на свободу под все твои смертные клятвы больше не воровать, - снова примешься за старое.
На что Берш поднял на Горина хитрый взгляд и лукаво заметил:
- Воровать - не плохо, Полковник. Плохо - попадаться.
- Вот!!! - подытожил Горин, громко хлопнув ладонью по столу. - Что и требовалось доказать!
Они долго ещё спорили и рассуждали о жизни, о тюрьме, о свободе. Берш пообещал написать книгу о своей жизни:
- Останусь в живых, Валерий Георгиевич, - обязательно книгу напишу. Ей-богу, напишу. Много обдумал уже. О жизни своей напишу, с самого начала, что толкнуло меня на преступный путь; о людях напишу, об их ненависти, равнодушии. Я столько познал в жизни мерзкого, что не передать словами. Напишу о подвиге, настоящем женском подвиге, на что способно любящее сердце. Напишу о свободе, как о самом главном в мире богатстве.
Время, отведённое для их встречи, истекало. Горин попросил охранника отстегнуть правую руку Берша, чтоб на прощание пожать её, на что последовал категорический отказ.
- Не стоит нарушать инструкций, Валерий Георгиевич, - иронично заметил Берш. - Я же смертник, а вдруг мне придёт в голову ударить вас этой самой рукой.
Горин пожал ему костлявое плечо, то самое с роковой надписью, и уже было повернулся на выход, как Берш окликнул его:
- Валерий Георгиевич! На столе лежат два конверта, это мои письма тем женщинам, которых я обидел, и которых знаете вы. Отправьте, пожалуйста, их по почте. К сожалению, я не знаю адреса колонии, где отбывает срок Надежда. Но, я думаю, для вас не составит труда узнать его. Томин адрес я написал на конверте.
Горин неохотно взял со стола конверты, ещё раз взглянул на жалкого узника, прикованного к железной решётке, в его тоскливые глаза и быстро вышел.
III
Валерий Горин ехал на служебной машине в Ростов-на-Дону по важному делу. Покидая Новочеркасскую тюрьму, он переживал двойственные чувства.
Еще до того, как он приехал навестить Альберта Берша, Горин знал все последние новости о тех женщинах, кому были адресованы письма: он заранее, ещё перед поездкой в тюрьму навёл все справки о них. Но Берш ни разу за всё время встречи не завёл разговор ни о той, ни о другой, и полковник тоже молчал и ничего ему не рассказывал.
И вот Берш попросил передать письма этим женщинам. И Горин с большой неохотой собрал со стола те письма. И на то были свои причины.
С Надеждой Веринец Горин повидался два года назад, летом 1994 года в женской колонии у посёлка Саблино. Его встретила всё та же маленькая, но волевая женщина.
Тюрьма портит слабый пол, но Веринец среди всех осужденных держала свою марку. Она работала в библиотеке, много читала, просвещала женщин в юридических вопросах и пользовалась всеобщим уважением. Нареканий в её адрес со стороны администрации не было.
Горина же встретила она подчёркнуто холодно, высокомерно. Держалась вызывающе гордо, с достоинством. Сухо спросила, что привело его сюда, всем ли он доволен теперь, когда она вот здесь, в колонии, отбывает наказание за своё преступление.
В том коротком разговоре, что состоялся между ними, она ни разу не упомянула о судьбе Альберта Берша, не проявила ни малейшего интереса к нему, словно вычеркнула его имя из жизни, из памяти своей.
Горин тогда поспешил удалиться, прекрасно сознавая, что своим присутствием он лишний раз напоминает ей о пережитом горе и той боли, что не утихает и по сей день.
Надежда была освобождена досрочно за примерное поведение в июне 1996 года. А уже в июле её родители продали квартиру в Санкт-Петербурге, и вся семья покинула Россию.
Горин не пытался её разыскать. Зачем? Она не сделала ни одной попытки связаться ни с ним, ни с Бершем. Значит, на всём том приключении по имени "Альберт Берш" она поставила жирную точку. Оно и к лучшему.
Тамара Томилина... Один Бог знает, что пережила тогда эта женщина, когда любимого её человека поглотила тюремная машина и повезла его навстречу гибели под гул толпы согласно приговору .
Тамара больше ничего не писала и не передавала Бершу, возможно, считая его уже расстрелянным; она пережила своё горе, со всем смирилась и начала свою жизнь с чистого листа. В марте 1996 года она так же покинула Россию вместе с сыном Альберта Берша, вышла замуж за успешного американского бизнесмена, и её жизнь заиграла новыми красками.
Всё это Горин узнал накануне. И новости эти вряд ли были бы приятны для Берша, прояви он интерес к ним. Потому Горин о них и промолчал.
Но вот письма. Как с ними быть? Стоит ли их отправлять и для чего?
Женщины эти после стольких испытаний начали новую жизнь, и не стоит, наверно, цеплять их души отголосками былого горя.
Оба конверта были не запечатаны, и Берш рассчитывал, что Полковник прочитает письма.
Горин так и сделал.
" Милая моя Надежда! Светлый лучик!
А для меня померкло солнце, только тьма.
Вокруг меня лишь холод, пустота,
Укорами я совести своей измучен.
Хоть каплю твоего прощения заслужить,
Так тяжела вина моя перед тобою.
К ногам бросаюсь с головою,
Мне без прощенья твоего не жить.
Себе ж пощады вовсе не хочу,
За дело, за грехи, да за страданья.
И нет моим поступкам оправданья,
И ни сегодня я, так завтра пулю получу.
Но знай, в короткой своей жизни
Я женщины тебе подобной не встречал,
Я даже в мыслях дерзких не мечтал,
Что мне помогут так вот, бескорыстно,
Сломав судьбу свою, попав в жестокий плен,
Который знаю я не понаслышке.
И будучи приговорённым к вышке,
Склоняю голову я у твоих колен.
Когда гулял, когда свободен был -
Судьбу свою с твоей соединил бы непременно,
И предан был бы я тебе самозабвенно,
И не остыл со временем бы пыл.
Но вышло так, тебя я предал мерзко,
И были в тот момент свои причины.
Пропал, запутался в сетях, в трясине,
Себя за то казнил не раз я зверско.
Зла не держи, прошу, и не ругай.
Прости, Малыш, меня за всё. Прощай!
Альберт".
Горин тяжело вздохнул и положил письмо обратно в конверт. Достал другое, адресованное Тамаре Томилиной. На конверте стоял её питерский адрес, но он знал, что квартира эта продана и принадлежит уже другим людям, а сама Тамара вот уже несколько месяцев живёт в Америке.
Горин развернул письмо:
" Томочка, мой Ангел ты. Богиня!
Пишу тебе в отчаянии глубоком.
Тоски моей гнетущей льдина
Сжимает сердце мне жестоко.
Уж год томлюсь я в ожидании,
Встречаю каждый день в незнании:
Последний раз взошло ли солнце
В моё "всё в клеточку" оконце?
А ночью страх овладевает,
Вот-вот придут теперь за мной.
И рвусь, скуля, как пёс цепной,
Лишь Бог да я об этом знают.
Но злобы мрачной не точу,
Я за грехи свои плачу.
Прости, Любовь моя ты, за молчанье
Моё, за эти скверные года,
За слёзы, за твои страдания,
Не смыть мне тень позора и стыда.
Но ради мира и покоя Вашего
Молчал так долго я осажено.
И видит Бог, в моём хранимы сердце
И ты и сын мой. За надёжной дверцей
Я спрятал вас от всей той передряги,
Что связана с поступками моими,
И временами страшными, лихими.
Теперь с душой оборванной дворняги
Пощады, как куска, я жду твоей
Средь мёртвых стен тюремных, средь камней.
О, если б только на свободе оказаться,
Я душу вон бы положил свою
Чтоб ради Вас на части разорваться,
Кто встанет на пути - того убью.
Но в заточенье я острогом,
Стою пред смертным я порогом.
Молю тебя, не пропадай,
Мне весточку скорей подай.
Я как свободы жду тебя,
Приедь ко мне хоть на последок
Миг радости теперь так редок,
Доставь его мне, не губя.
Хоть на мгновенье видеть Вас,
А там пусть бьёт мой смертный час...
Твой Алик"
Полковник сидел в автомобиле на заднем сидении и был ни жив, ни мёртв. Читал и читал эти письма. То одно прочтёт, то другое, то снова первое, то обратно второе.
" Н У, П О Э Т - С Е Р Д Ц Е Е Д !!! " - сквозь зубы процедил он, наконец.
Что было делать с письмами, он ума не мог приложить.
Во-первых, не знал нынешних адресов ни одной, ни другой. Обе теперь в разных странах, за границей. Ну, допустим, установить адреса - это дело времени. А потом что? Вновь ломать им судьбы слепой надеждой?
Во-вторых, свободы Бершу больше не видать в жизни, это Горин знал точно. На судьбе его уже поставлен жирный крест, так и не стоит ставить крест на судьбах этих ещё молодых женщин, жизнь которых продолжается и даже заново открывается.
Горин бросил взгляд в окно: машина приближалась к массивному мосту через реку. Он попросил водителя остановиться, вышел из машины, подошёл к перилам и глянул вниз на шумящий поток воды. Затем порывистым движением, чтоб не передумать, достал из кармана письма и, быстро разорвав их в клочья, бросил в бурлящий водоворот.
Вот и всё. Так будет лучше.
IV
Своё обещание Горин выполнил. В короткие сроки он разыскал адреса всех сестёр Берша и написал ему об этом в тюрьму.
Берш был рад несказанно и принялся излагать на бумаге все те чувства братской любви, что прорвались вдруг так нечаянно. Просил их обязательно ответить во имя их общей памяти к матери, просил поклониться от его имени на её могиле. Да, вот, о чём он жалеет, да как жалеет, что так и не смог побывать на могиле своей матери, даже не знает, где похоронена она. Семнадцать месяцев был на свободе, а на что он их потратил?
Берш ревностно ждал писем от своих родных, от любимых женщин. Но молчание, истовое молчание было ему в ответ. Он старательно, с чувством выражал свои мысли - но никто не хотел ему отвечать. Его предали забвению, его вычеркнули из мира сего, ему молча указали его теперешнее место.
В апреле 1997 года в России был введён мораторий на смертную казнь. Отныне исключительной мерой наказания становился не расстрел, а пожизненное лишение свободы. Новость эту Берш принял равнодушно.
Уныло и печально тянулись его дни в камере смертников №32 Новочеркасской тюрьмы. Лишённый права свободно располагать собою, обречёно и безнадёжно смотрел он в завтрашний день.
Одиночество, семь долгих лет одиночества. А что впереди, опять одиночество? Не радовали книги, он воображал тот мир, но взглянуть на него не мог, не мог почуять дыхания ветра, прохлады летнего ливня, поцелуя любимой женщины. Всё в прошлом, как у покойника. Никто не писал ему, не делил с ним ни радости, ни горя.
От тоски мучительной изо дня в день ныло сердце, терзаясь этим и разрушаясь. Он перестал делать гимнастику, всё больше лежал и меньше ходил. Забыл, когда смотрел на себя в зеркало, боялся отражения своего, своих опустошённых глаз. Они казались ему глазами мертвеца: без света, без жизни, впалые во мрак глубоких глазниц.
Такими он не раз видел глаза покойников. Он помнил, когда убивал, что первыми выдают покойника глаза, они почему-то западают, а уж потом появляются на теле трупные пятна. Пятен на себе он не видел, хотя осматривал себя каждый день, а вот глаза увидел однажды в зеркале - настоящие мертвецкие глаза. После чего, просил цирюльника, брившего его, закрывать простынёй зеркало. Но мастер шёл на уступки причудам "клиента" и делал всё, как тот требовал.
Начал ли он сходить с ума? Берш этого боялся, даже мысли, пришедшей об этом, испугался страшнее смерти. Перестал разговаривать сам с собой, узрив в этом симптомы сумасшествия. Старался почаще беспокоить охрану, чтоб было с кем словом перемолвиться, постоянно жаловался на здоровье, чтоб навещали медики. Замучил штатного психолога философскими диспутами:
- Вот вы человек образованный, диплом имеете, объясните мне, полуграмотному, в чём смысл, что я здесь сижу и буду сидеть, судя по всему, до конца дней своих?
На что психолог, привычно вздыхая, так же привычно отвечал:
- В этом и есть суть наказания за совершённые вами преступления.
- Бред! - вскакивал с места Берш. - Так расстреляйте, раз виноват!
На все театрально-чудные выходки узника камеры №32 ( то реверансами поприветствует, справится о здоровье, о тяжёлой службе, посочувствует порой, то пошлёт всех как можно дальше, грозясь сбежать и размазать каждого по стенке) работники тюрьмы не обращали никакого внимания. Панибратства в стенах этой тюрьмы не было, от того Бершу делалось не вмоготу: безысходно и безнадёжно виделось ему его будущее.
Спустя два года после объявления моратория в УИ 398/СТ-3 города Новочеркасска пришел Указ Президента РФ о помиловании:
"Руководствуясь принципами гуманности, п о с т а н о в л я ю
П О М И Л О В А Т Ь
Берша Альберта Эдуардовича, 1956 года рождения, осужденного 10 июля
1995 года Санкт-Петербургским городским судом к смертной казни,
заменив ему расстрел пожизненным лишением свободы.
Президент РФ
Ельцин Б.Н.
Москва, Кремль
7 апреля 1999 года"
То, к чему взывал Берш Комиссию по помилованию осенью 1995 года, сразу после суда, о чём просил в кассационных жалобах, о самом дорогом, что есть на свете - о жизни, - по прошествии четырёх лет для него теперь не значило ровным счётом ничего.
" На хрена мне такое помилование", - обреченно заключил Берш, раз за разом пробегая глазами строки Указа.
Он немедленно затребовал написать ответное письмо Президенту. Его просьбу удовлетворили, и в особой комнате пристёгнутый к железному столу левой рукой он, под бдительным присмотром охраны с собакой, изливал на бумаге свою душу Президенту Ельцину:
"Уважаемый Президент! Жизнь моя в условиях пожизненного
лишения свободы не представляет никакого смысла.
Как любой мало-мальски думающий, чувствующий человек
я это сознаю, к глубокому моему сожалению. Будь я
тупым, ни к чему не способным, не размышляющим ни о чём
прожигателем жизни, я, возможно, был бы несказанно рад
вашей милости. Но я устроен по-другому, и во многом мои
способности могли бы принести пользу обществу и государству
в целом. Я не конченный и не потерянный человек,
что бы была необходимость меня изолировать от рода людского.
Если Вы не сочтёте нужным заменить мне меру наказания на
определённый срок, то пусть всё останется как оно есть, пусть
вступит в силу мой законный приговор, потому что пожизненному
лишению свободы я предпочту только смерть. Ибо человек
умирает уже тогда, когда погибает его надежда, его вера,
его мечта, а жить с пустотой в душе нормальный человек не
может. Эта не имеющая смысла жизнь опротивела мне до последней
степени. Я устал быть никому не нужным, я устал общаться только
со своей тенью, я уже наказан так, что дальше некуда.
Прошу, пусть мой приговор (законный приговор!) будет приведён
в исполнение в кратчайшие сроки. В противном случае, если
моя просьба будет проигнорирована, и меня всё-таки
переведут в колонию для ПЛС, я Вам даю слово,- Богом клянусь!-
что не пройдёт и месяца, как я совершу от туда побег. Клянусь!
Приговорённый к
смертной казни
Берш А.Э.
г.Новочеркасск
УИ 398/СТ-3
12 апреля 1999 года"
V
В хмуром тумане середины ноября 2000 года мчался поезд по серым, заплаканным степям Оренбуржья. В этом поезде первым спецэтапом вместе с другими осужденными на пожизненное лишение свободы ехал и Альберт Берш.
В специальном вагоне в плотно зарешёченных клетках, под особой охраной с автоматами, под бесконечный лай овчарок сидели на скамьях люди, которым терять было уже нечего. Да и на людей они не были похожи. Так не охраняют даже особо опасных зверей.
В их числе был и Альберт Берш.
Он всегда считал себя по человеческим качествам выше любого другого уголовника, и, находясь среди сброда маньяков, каннибалов и педофилов, всех тех гадких отбросов общества, чувствовал мерзкое презрение к тому окружению, с кем приходилось дышать одним воздухом здесь, в этом постылом вагоне, с кем придётся делить камеру в колонии для ПЛС всю оставшуюся жизнь.
Ни грусти, ни тоски он уже не чувствовал, созерцая печальный пейзаж поздней осени за обрешёченным окном вагона, он знал, что скоро зима, его любимое время года.
Зима. Пора забвения. Как бы он хотел умереть зимой, когда тихо, совсем невесомо падает снег, и на душе тоже тихо и пусто. Его ощущения притупились, он расстался со всеми мечтами и надеждами, ничего уже не ждал от будущего. Он добрался до конца своего жизненного пути разбитый и замученный, с истощённым и затравленным сердцем, с пустым зиянием в глазах. Он был забыт всеми, и всеми был вычеркнут из списка живых. Ему никто не писал, о нём никто не справлялся. Забвение. Полное забвение. Пожалуй, это и есть конец.
Он знал, куда везут его, где провести он должен будет остаток своих дней или лет. Крепость-тюрьма "Чёрный дельфин"...
Он слышал когда-то, что сюда свозили больных туберкулёзом зеков.
"Мёртвый дельфин" - подумалось Бершу.
Построенная ещё при Екатерине II крепость эта была острогом на пожизненное заключение и каторгу Пугачёвских бунтарей и разбойников. Сколько душ загублено за всё время существования этой тюрьмы! "Мёртвый дельфин"...
И сюда его привезли в автозаке. Перед выходом из машины, которая остановилась во внутреннем дворе, ему, как впрочем и другим заключённым, одели на голову холщовый мешок. Быстро провели в само здание тюрьмы, завели в специальную камеру, и только там сняли с него и мешок и наручники.
Берш огляделся: шконки железные в два яруса, железный стол, железный стул, всё привинчено к полу, белый умывальник, эмалированный толчок. Чистота и белизна такая, что рябит глаза своей стерильностью. "Мёртвый дельфин"...
Окно небольшое под потолком, в тройной железной ограде. К окну не подойти - в метре от него массивная чугунная решётка. В окно виден только выхваченный кусок неба, серого и пустого.
Берш оглянулся назад: такая же массивная решётка в метре от железной двери. Он смерил расстояние между решётками: ровно пять шагов. От стены до стены - три шага. Пятнадцать квадратных шагов - вот и весь его мир.
"Чугунная ограда. Сосновая кровать..." - вдруг пришли на память ему слова великой поэтессы.
Вскоре принесли полосатую форму, заставили переодеться. Прибыл инструктор, сухо и чётко ввёл его в курс предстоящего жития-бытия: что ему надо пройти двухнедельный карантин, где он полностью ознакомится со всем инструктажем, правилами внутреннего распорядка, правилами поведения осужденного, со всеми применяемыми видами наказания. Берш всё внимательно выслушал и спокойно сказал:
- Оно мне надо, Начальник? Я всё равно скоро сбегу.
К подобным выходкам в этой тюрьме привыкли. Дали понять осужденному, какие последствия влекут за собой непослушание и невыполнение правил: что наказываться будет ни только он, но и его сокамерники.
Потянулись дни привыкания и обживания в новой тюрьме особого режима. Оказывается, выпрямиться и прямо ходить здесь можно только внутри своей камеры, где всего-то пять шагов, во всех остальных местах передвижения, будь то в коридоре, во дворе, - строго согнувшись на 90 градусов, с заведёнными в наручниках за спину руками и растопыренными пальцами, с повязкой на глазах.
Любая попытка выпрямиться или опустить руки рассматривается как грубое нарушение и влечёт за собой серьёзное наказание. Через каждые 15 минут сознательного бытия звучит команда "В исходную!", и что бы ты не делал: читал ли книгу, сидел ли на толчке - немедленно должен вскочить, поднять кверху руки, растопырить пальцы и чётко прокричать своё имя, статьи, по коим осужден, и всякую дребедень. И так через каждые 15 минут. Выйти из этой идиотской стойки можно лишь по команде "Расход!"
Днём спать нельзя, даже садиться на шконку. Только сидеть на железном стуле, или ходить.
Сидеть и ходить.
Да ещё выполнять команды, как собака.
Прогулка раз в день внутри периметра бетонных стен: над головой плотная железная сеть, а над сетью крыша.
Нет даже неба...
Может, он это и заслужил.
Да, наверно, заслужил. Ведь те люди, что по его милости гниют сейчас в земле, и этого лишены увидеть. Так зачем ему на всё это смотреть? Он тоже хочет гнить вместе с ними.
Кто сказал, что надежда умирает последней? Плюнуть бы тому в морду. Его надежда умерла давно, крылья у неё срезаны, перья все осыпаны.
А сердце всё бьётся, тихо, не ощутимо, но всё же бьётся.
По истечении трёх недель, когда закончился карантин, на руки Берша одели наручники, приказали выйти из камеры и встать в "Исходную". Берш вышел, выпрямился, выставив колесом грудь, и с холодным равнодушием сказал:
- Я никогда не буду ходить "раком". И вообще, на одном месте я вертел все ваши команды. Показать, на каком?
Охрана, как это и поставлено в тюрьмах подобного типа, среагировала незамедлительно. Вмиг Берш был скручен и поставлен в подобие "Исходной" позиции, на что он сопротивлялся изо всех своих вымученных сил.
Подскочившее подкрепление принялось избивать его дубинками, прибывший начальник по корпусу дал команду:
- В штрафной изолятор его! Не таких ещё ломали!
Берша поволокли по полу, по ступеням вниз, за его костлявым телом потянулся кровавый след. Собрав в кучу своё разбегающееся в стороны сознание, он изо всех сил выкрикнул начальнику:
- Я всё равно сбегу! Всё равно сбегу!
Тот снисходительно глянул в след удаляющемуся узнику и с издёвкой, уже скорее для себя, сказал:
- Давай, давай. И не такие пытались.
Берша бросили в камеру штрафного изолятора прямо на каменный пол, не сняв с него наручники, дав пинка в довесок в его тощую поясницу, чем вывели его из бессознательного состояния.
Он очнулся, чуть приподнял голову и крикнул, так во всяком случае ему показалось, что крикнул, стоящим сзади охранникам:
- Я сбегу отсюда. Видит Бог, сбегу!
И получил удар сапогом прямо в челюсть.
Затем он услышал, как заскрежетали засовы с той стороны железной двери, как удалились последние тяжёлые шаги. И уже тихо, самому себе под нос, захлёбываясь в собственной крови, произнёс:
- Всё равно сбегу. Сегодня же. Ночью.
И провалился в пустое беспамятство.
Рано утром 10 декабря 2000 года дежурные охранники по штрафному изолятору колонии пожизненного заключения "Чёрный дельфин" обнаружили в камере на полу окоченевшее тело одного из последних преступников Советского Союза...
----------------------------------
К О Н Е Ц
П о с в я щ е н и е http://www.proza.ru/2018/11/30/1845