Зимой 1906 года департаменту полиции МВД Российской Империи стало известно, что во многих местностях России, в городах Москве и Петербурге полным ходом идёт подготовка к конференции социал-революционеров, которая должна состояться летом 1908 года в Лондоне. Члены партии социал-революционеров, особенно рабочие, для поддержания престижа партии и дезорганизации правительства намерены потребовать от центрального комитета партии в более широком масштабе использовать террор. В связи с этим департамент полиции ориентировал своих сотрудников на неослабленное расследование при посредстве агентуры всех данных, могущих иметь какое-либо касательство до абсолютно любых злодейских замыслов социалистов-революционеров. В связи с чем предлагалось весьма необходимым применять меры к тому, чтобы наличные секретные сотрудники теперь же путем постепенного проявления в своей революционной среде все более и более входили в боевые группы партии для их надлежащего освещения в недалеком будущем.
Весна того же 1906 года выдалась ранней. В марте стояли теплые дни, а уже с середины апреля с полей, лугов и огородов сошел снег. Вечером 20 апреля по-весеннему согревавшее землю солнце склонилось к закату. Полицейский пристав второго стана по крапивенскому уезду Александр Дмитриевич Разумовский вместе с полицейскими урядниками Николаем Ивановичем Сидоровым и Андреем Иванович Аристовым возвращались в Новую Колпну из крапивенской городской полиции со служебного совещания. Они уже проехали сельцо Захаровку, когда увидели, что навстречу им во всю прыть несется лошадь с верховым всадником на ней. Подъехав ближе, они опознали в нем полицейского стражника Никифора Комкова. Подскакав к пролетке пристава, Комков натянул вожжи и осадил лошадь.
– Ты куда это мчишься, Никифор, не по наши ли души? – спросил у него Разумовский.
– Я за вами, господин становой, – ответил тот.
– Что стряслось?
– Беда, Александр Дмитрич, – произнес Никифор, от волнения поигрывая в руке плетью.
– Ну, говори же.
– Бомбисты ваш дом взорвали, – сказал Комков, стараясь не смотреть Разумовскому в глаза.
– Что-о-о?! – закричал тот, вскакивая с сиденья. И не дожидаясь подтверждения услышанного, стеганул лошадь. – Но! Но! Пошла! Пошла! – кричал он, продолжая стегать лошадь.
Та вскинула вверх голову, с шумом потянула ноздрями весенний воздух и затопталась, а затем резко взяла с места. В ту же секунду их догнал стражник.
– Александр Дмитрич, вы не волнуйтесь, ваша жена и детки живы и здоровы, когда бомбисты кинули бомбу, их в доме не было, – прокричал он и, подстегнув плетью лошадь, пошёл в галоп, низко пригнув голову к лошадиной гриве, придерживая рукой форменную шапку.
В Тросне, где жил становой Разумовский, были спустя четверть часа. У обгоревшего, но не сгоревшего дотла, с выбитыми оконными рамами и стёклами, с повреждённой кое-где от взрыва кирпичной кладкой дома Разумовского, толпились люди, которых то и дело отгонял городовой. Увидев подъехавшего хозяина дома, толпа загудела, послышались женские вздохи, мужские покряхтывания. Выскочив из пролетки и не став слушать доклад городового, Разумовский вошёл в палисад и остановился в нерешительности. Осмотрев дом, опустился опустошенно на лавку и заиграл желваками.
– Жену вашу и детишек попадья к себе в избу увела, – сказал ему подошедший старший городовой Никита Крылов, но Разумовский взглянул на него таким строгим взглядом, что тот вытянулся в струнку и взял под козырёк. – И прибывший судебный следователь тоже там допрашивать изволят, – доложил он по всей форме.
Тем временем судебный следователь тульского окружного суда по крапивенскому уезду Спасский уже допрашивал очевидцев происшедшего. Один из первых дал показания крестьянин деревни Ретинка Петелинской волости 61-летний Николай Антипович Поляков. Цитирую его показания: «Апреля 20 дня сего года я находился в селе Тросна на работах у местного священника Александра Успенского. Как-то часов в десять утра, когда я находился перед домом священника по улице проходил какой-то молодой человек и спросил у меня, где квартира пристава. Я указал ему направление, по которому нужно идти, и этот человек пошел туда. Так как он завернул за угол, то я не мог видеть, заходил ли он в квартиру пристава или нет. Но священник Успенский, который во время моего разговора с молодым человеком стоял на крыльце своего дома, видел и говорил мне, что этот молодой человек в квартиру пристава не заходил, а прошел мимо. Молодой человек имел по виду лет 25, среднего роста, лицо круглое, без бороды, не особенно большие черные усы. На голове у него был не картуз, а шляпа. Сверху на нем было пальто, черные пиджак и брюки. В руках он держал что-то завернутое в красный платок с мелкими белыми крапинками. Сверток этот был величиной не больше картуза и такой же круглой формы».
Оправившись от первоначальной стадии шока, становой Разумовский, урядники Сидоров и Аристов, не дожидаясь распоряжений судебного следователя, включились в расследование, и вскоре следы преступника привели их на станцию Щёкино. Из показаний содержателя станционного буфета 53-летнего крапивенского мещанина Николая Фёдоровича Прянчикова, цитирую: «Сего 20 апреля, часов в 10 утра какой-то молодой человек, по виду – интеллигентный, среднего роста, с небольшими чёрными усиками, на голове имел «пушкинскую» шляпу, одет в тёмно-серое пальто. В руках он имел свёрток или узелок, величиной меньше шапки, завёрнутый в бумагу или платок красного цвета с белыми небольшими горошинами. Он выпил два стакана чаю, уплатил деньги и ушёл. Больше его я не видел». Проживающий на станции Щёкино и работавший там же дорожным мастером 55-летний Василий Иванович Панков показал, что он видел молодого человека в высокой шляпе и со свёртком в руке, но откуда он пришёл на станцию и куда затем пошёл, он не видел.
Осознавая серьёзность особо-тяжкого преступления, к тому же совершённого общественно-опасным способом, судебно-следственные власти к его раскрытию привлекли своих самых лучших следователей и сыскарей, но, несмотря на это, преступление оставалось нераскрытым.
Шло время. Просохла от вешних вод земля, зазеленели первыми зелёными листочками леса, взошли, окрепли и зазолотились спелыми колосьями на полях хлеба, созрели яблоки в троснянских садах, своими медовыми ароматами затмив зловонные запахи вызванного взрывом пожарища в доме Разумовского, да и сам дом отремонтировали. Залатали дыру в стене, вставили оконные рамы и стёкла, перестелили пол, восстановили чердачное перекрытие, покрыли крышу. В общем, помогли коллеги-полицейские в ремонте жилища, вот только никак не могли найти злодея, бросившего в дом бомбу, а с момента взрыва прошло уже четыре месяца, на дворе стоял знойный август.
Председатель Тульского окружного суда 55-летний Александр Михайлович Ремезов, как обычно, после трудовой недели приехал в село Новое Тульского уезда, где он на лето снимал дачу. Отпустив кучера, он снял с себя надоевший за неделю обязательный строгий костюм, сходил в летний душ и, надев домашнюю пижаму и тапочки, пройдя через яблоневый сад, вошёл в дом. Жена раскладывала пасьянс.
– Иди в столовую, Нюшенька тебе подаст ужин, – тихо проговорила она, не отрываясь от карт.
– Спасибо, голубушка, я неголоден. Прикажи Нюшеньке подать мне чаю в мой кабинет, – распорядился он и уже собирался уйти, но задержался. Подошёл к жене, провел ладонью по седым волосам. Она взяла его руку прижала к своему плечу.
– Не засиживайся допоздна, ляг пораньше, ты плохо выглядишь, – попросила она.
– Да, сегодня был трудный день, – ответил Александр Михайлович и, осторожно высвободив свою руку, направился в рабочий кабинет, где его ожидала поступившая на его имя корреспонденция.
Вскоре Нюша подала чай, и Александр Михайлович, сделав глоток ароматного янтарного напитка, углубился в изучение писем. В комнате было душно, и он, поднявшись с плетеного кресла, подошёл к окну и толкнул рамы. В открытое окно свежий воздух принес запахи яблок и цветущих в полесаде роз, под окном в траве пел сверчок, сквозь сумерки доносился отдаленный лай собак. Вечерняя прохлада обнимала, завораживающе ласкала и успокаивала. Где-то за изгородью на дороге в темноте раздался едва слышный посвист, и в ту же секунду недалеко хрустнула ветка. В темноте едва заметно шевельнулась человеческая фигура и незаметной тенью бесшумно проплыла вдоль стены дома к раскрытому настежь окну. Разорвавшие тишину звуки выстрелов были схожи со звуками пастушьего кнута. Один хлопок, другой, третий. Залились лаем десятки сельских собак, с криком взметнулись в темное небо дремавшие на ветках деревьев птицы. Опрокинув небольшой стол и плетеное кресло, с грохотом упал на пол Александр Михайлович. Выпавший из подстаканника стакан с недопитым чаем откатился под стоявшую в углу комнаты кровать. Сам же медный с витиеватыми узорами подстаканник остался в его руке, в другой руке он держал присланное ему письмо.
Убийство председателя Тульского окружного суда вызвало огромный резонанс в обществе, а потому к его раскрытию приступили лучшие следователи, сыщики сыскной полиции и жандармерии, были привлечены и секретные сотрудники. И результат не заставил себя долго ждать. Буквально через несколько дней на стол начальника Тульского губернского жандармского управления полковника Шафаловича лёг рапорт жандармского офицера Полякова. В своём рапорте он докладывал следующее, цитирую: «Председатель Тульского окружного суда А. М. Ремизов считался в тульском комитете социалистов-революционеров вредным для крестьян. Крестьяне села Нового, где Ремизов жил на даче в имении госпожи Жуковской, были на него озлоблены и считали его виновником вызова в июле сего года в Новое казаков и производства арестов нескольких крестьян, при каковых арестах крестьянами было оказано сопротивление. Кроме того, Ремизов 31 июля присудил забастовщиков с патронного завода к строгому наказанию, каковой приговор вызвал неудовольствие среди рабочих патронного завода, прикосновенных к революционному комитету. Верстах в трёх от села Нового, где находился на даче Ремизов, проживал в деревне Вьевка бежавший из Тобольской губернии административно ссыльный за политическую агитацию крестьянин Семён Ничкин, состоявший после побега помощником представителя в рабочей фракции тульского комитета, а представителем является какой-то приезжий, который очень конспиративен. Ничкин лет пять назад работал на патронном заводе, ныне определённых занятий не имеет и продолжает революционную агитацию среди крестьян, организовал нелегальный кружок в селе Новом. Этот Ничкин, коему отношение Ремизова к крестьянам были известны, около 10 августа внёс в тульский комитет партии социал-революционеров предложение «убрать» Ремизова, то есть убить. При тульском комитете партии эсеров имеется боевая организация (список членов этой организации уже вам доставлен). По приговору этой организации было совершено убийство Ремизова. Убийство совершили члены организации: помянутый Ничкин и проживающий в Туле без определённых занятий бывший рабочий фабрики Боташева Александр Мельников и рабочий фабрики «Тейль» Егор Агафонов. Какой системы оружием совершено убийство секретному сотруднику неизвестно. Полагает, что «наганом» или «браунингом» так как «маузеров» в организации только два (один у бывшего рабочего Николая Гвоздева, проживающего в Чулкове на Пробной улице, а у кого другой он не знает). Ничкин, Агафонов и Мельников выехали на убийство из Тулы 19 августа в семь часов вечера с товарным поездом с Ряжского вокзала, причем Агафонов и Мельников поместились на тормозной площадке товарного вагона отдельно от Ничкина. По железной дороге они уехали до «Присад», а дальше пошли пешком, расположение дачи Ремизова им было хорошо известно. После убийства они возвратились в ту же ночь в Тулу с какими-то двумя местными крестьянами. Имели ли отношение к убийству эти крестьяне, сотрудник не знает. Личность секретного сотрудника обнаружена быть не может. Ротмистр Поляков».
Установить место нахождения предполагаемых убийц председателя Тульского окружного суда Ремизова профессионалам из сыскного отдела полиции большого труда не составило. Уже 30 августа Агафонов и Мельников были задержаны, Ничкину удалось скрыться. В их домах были произведены обыски. В Туле, на углу улиц Нижне-Павшинской и Серебряной, в доме Ахрамеева, где проживал Егор Агафонов, при обыске полицией и жандармами были обнаружены и изъяты следующие предметы, цитирую из протокола обыска от 30 августа 1906 года за № 2071: «… При сем оказалось: 1. Измятый полулист бумаги с отпечатанным на нём красной краской текстом «Устава тульской летучей дружины партии Социал-революционеров». Назначение боевой дружины: экспроприация казённых денег, оружия, паспортов, захват типографий, террористические акты, освобождение арестованных товарищей. Боевая дружина построена на принципе строгой дисциплины, конспирации и централизации. Готовность пожертвовать свою жизнь для дела, строгая аккуратность в исполнении даже мелочей, смелость, хладнокровие, энергия, сообразительность, конспиративность, воздержание от употребления спиртных напитков и других излишеств, вырабатывание в себе навыков в употреблении оружия и метания бомб. За нарушение устава члены дружины немедленно исключаются из состава с предупреждением никому ничего не говорить. За несоблюдение последнего условия – кара, до смертной казни включительно. Изъяты книги «Свободная мысль» 1906 года сочинение П.А. Кропоткина и «Речь бунтовщика». Два патрона, из коих один для обыкновенного револьвера, калибр 38, а второй патрон к револьверу системы «наган». Черная касторовая шляпа, уже поношенная, фасона так называемого «пушкинского», клеймо фирмы стерто».
Именно «пушкинская » шляпа и натолкнула следователей на причастность Егора Агафонова к взрыву дома полицейского пристава в Тросне. В своем рапорте жандармский ротмистр Поляков писал следующее: «Арестованный Александр Мельников, подозреваемый в качестве злоумышленника, бросившего 20 апреля бомбу в квартиру пристава второго стана Крапивенского уезда Разумовского, оправдан за отсутствием улик. Возможно, что бросившим бомбу является Егор Агафонов, так как описание бросившего бомбу преступника по наружности совпадает с наружностью Агафонова».
В жандармерию на опознание преступника срочно были вызваны очевидцы, и 22 сентября была проведена очная ставка между ними и подозреваемым Агафоновым, но она положительных результатов для следствия не дала. Из показаний Полякова Николая Антиповича: «Предъявленный мне молодой человек по фигуре и лицу очень близко похож на того человека, который спрашивал меня про квартиру пристава, только у спрашивавшего были усы будто бы погуще». Из показаний Прянчикова Николая Федоровича: «Предъявленный мне молодой человек не тот, которого я видел на станции Ясенки. Этого я вижу сейчас в первый раз». Панков Василий Иванович показал следующее: «Мне этот молодой человек совершенно не знаком». Правду говорили очевидцы или, боясь возмездия со стороны революционеров, лгали, следствие не установило. Нам, спустя столетие, тем более узнать об этом не представляется никакой возможности. Можно и должно показания очевидцев принимать за истину, вот только не даёт покоя одна небольшая деталь – хозяин буфета на станции Щёкино Николай Фёдорович Прянчиков в своих показаниях станцию Щёкино назвал станцией Ясенки, что и отобразил в протоколе жандармский ротмистр Поляков. Станция Ясенки была переименована в Щёкино в 1903 году, три года ранее описываемых мной событий, и в первых своих показаниях, которые Прянчиков давал крапивенским полицейским, он назвал станцию не иначе, как Щёкино. Почему же при опознании он ошибся в названии станции, указав её старое название? Что за этим кроется – простая невнимательность, сильное душевное волнение или возникший при виде террориста страх? Страх за свою жизнь и жизнь своих близких людей? Можно только предполагать и догадываться. А ещё можно понять тех людей, понять их душевное состояние, понять то время, в котором они жили. Как бы там ни было, но после того, как его не опознали свидетели, Агафонов, поняв, что прямых доказательств его вины у следствия не имеется, и как видно из материалов дела, он воспрял духом, осмелел и даже немного охамел.
Из протокола допроса Егора Васильевича Агафонова, 25 лет, православного, происхождение из крестьян, русского, проживающего в городе Туле, холостого, цитирую: «Я не принадлежу к организации «Тульская летучая дружина» партии социалистов-революционеров. Устав этой организации мне не знаком. Книгу «Речь бунтовщиков» я купил на базаре. Предъявленную мне шляпу я купил года четыре тому назад и ношу её по праздникам. На разъезде «Новоселье» Сызрано-Вяземской железной дороги я никогда не бывал. Покойного председателя Тульского окружного суда Ремизова я не знал».
Вот такие показания дал подозреваемый Агафонов. Следователи ещё долго по крупицам собирали доказательства причастности Агафонова и Мельникова к описываемым мной преступлениям, но вся их работа была тщетна. О давлении со стороны следствия на подозреваемых лиц в те времена, как мне видится, не могло быть и речи. При работе в архиве с полицейско-жандармскими фондами мне попался довольно-таки интересный документ – служебная записка начальника тульского губернского жандармского управления, направленная в департамент полиции. Чтобы иметь более полное представление о работе следственно-оперативных служб в те годы, хотелось бы процитировать из неё небольшой фрагмент: «При ознакомлении моём с производящимися при вверенном мне управлении дознаниями по государственным преступлениям, мною было обращено внимание на то, что за последнее время результаты допросов сводятся к нежеланию допрашиваемых давать какие-либо показания или к упорному отрицанию самых очевидных фактов, причём, поведение арестованных носило вызывающий характер». Можно представить себе, в каких условиях в те времена приходилось работать следственно-оперативным службам. Так что, доказать вину Агафонову и Мельникову в подрыве дома станового пристава и в убийстве председателя окружного суда, следователям не удалось, они так и остались – неподсудны.
Незаметно и тихо отступил золотой сентябрь, освобождая место осеннему ненастью и зимним декабрьским стужам. В первых числах декабря в Тульское губернское жандармское управление поступило извещение от Тульского губернатора, в котором он сообщал следующее, цитирую: «По рассмотрении Особым совещанием, образованным согласно ст. 34 Положения о государственной охране, обстоятельств дела о содержащихся под стражей в тульской губернской тюрьме крестьянах Егоре Васильевиче Агафонове и Александре Александровиче Мельникове, обвиняемых в принадлежности к тульской боевой дружине партии социал-революционеров, господин министр внутренних дел, постановил: выслать Агафонова и Мельникова в Вологодскую губернию под гласный надзор полиции сроком на два года каждого, считая срок ссылки с 11 декабря 1906 года. Губернатор Артемьев».
Вот так завершились те громкие дела, которые сегодня наверняка отнесли бы к категории террористических. Вердикт более чем мягкий – всего-навсего два года подышать свежим северным воздухом. Просто диву даёшься, до чего же была лояльна к преступникам царская власть?!
Прошли годы. Мельников нашёл свое счастье в далёкой северной губернии. Женившись, он отошел от революционных дел. Следы Ничкина затерялись где-то на огромных российских просторах, а Агафонов, отбыв ссылку, вернулся в Тулу. В 1918 году, во время партийного съезда партии большевиков, проходившем в Доме дворянского собрания, он красноречиво выступал с трибуны, но уже не как эсер, а как равноправный член всероссийской партии большевиков. Вскоре обзавелся семьёй и занял один из руководящих партийных постов в Туле. А в тридцатых годах начались репрессии, которые коснулись и бывших эсеров… Впрочем, это уже совершенно другая история.