Глава шестнадцатая
Я проживу в подобной рефлексии еще ряд дней, а потом я достигну того возраста, когда ее надо будет стыдиться. И я буду стыдиться, и скрывать, и постепенно она превратиться в старческое брюзжание. И вот тогда, наверное, мною начнут пренебрегать по-настоящему. Комиссионные, заработанные на собственном обаянии, иссякнут. Надо мной начнут смеяться открыто. Не боясь моего гнева, которого, кстати, так никто и никогда не испытал на себе. Но любая эмоция рано или поздно надоедает. Как ребенку игрушка. И смех прекратиться. Так начнется мое забвение. Собственно говоря, сбудется моя сладкая мечта.
А я совсем не представляю себя стариком. Белым, как лунь, со слезящимися глазами и клацающей челюстью. А ведь именно таким я когда-нибудь стану. Лучше отгорожусь от мира, как великая Грета Гарбо, спрячу свое морщинистое лицо, чтобы навсегда остаться в памяти зрителей подтянутым красавцем с ослепительной улыбкой. Каковым я никогда не был. Я вообще никогда не был таким, каким меня представляли. Я виртуозно подыгрывал чужым выдумкам. И это выдавало во мне актера. Но я ошибся, сделав эту забаву профессией. Впрочем, я уже говорил и об этом. Но пока я еще нужен. Возможно потому, что моя «бездарность» искусно прикрыта несколькими «случайными» удачами. До тех пор, пока не вскроется правда, я могу существовать в рамке однажды созданного образа благополучной «звезды»… Нет, последняя фраза не всерьез. Дар не бывает случайным.
Еще в те далекие и радужные времена, когда я превозносился как уникальный талант, и моя яркая индивидуальность не вызывала сомнений, я иногда думал о том, как в конце пути я буду подводить итоги. И тогда мне казалось, что я должен буду остаться довольным ими. В моем воображении возникала некая проселочная дорога, конечно, уходившая за горизонт. Я смотрел в эту невидимую даль, и на душе было спокойно. Сознанье честно выполненного долга должно было переполнять меня гордостью. Теперь все иначе. Я знаю, что никакой дороги нет. И никакого горизонта тоже нет. Душа переполнена плохо залеченным отчаяньем. Сухая грусть царапает глаза. Кто я? Зачем я? Шут, растерявший все свои бубенцы.
Да, наверно, я устал. Но не так как прежде. Это усталость новая, въедливая, как пыль. Она окутывает сознание противной мягкостью, и ты перестаешь хотеть чего-либо. Ты просто лежишь на диване с закрытыми глазами и ни о чем не думаешь. Потому что все тело охвачено дремотой.
Все. Все. Все. Дайте, пожалуйста, занавес. Моя роль закончена. Пусть играют другие. Незаменимых нет. И на мое место придет другой кумир. Посвежее и поталантливее. Он не допустит моих ошибок. Он будет отвечать на любые вопросы. Никаких таин, никакого одиночества. Это будет абсолютно счастливый кумир. Его полюбят больше, чем меня. Он не станет устанавливать дурацкие памятники, придумывать себе образ жизни, запираться на замки, бояться любви и предательства. Его душа избежит ран и ссадин, обид и недоразумений. Вы всегда сможете похлопать его по плечу, потому что он не будет прятать себя.
Такой удобный, доступный, приспосабливаемый, он воистину явиться кумиром, о котором мечтает любая толпа. Его никогда не сбросят на землю. Его трон никто не займет. Он никогда не узнает, что был марионеткой в руках ненасытной публики.
Он будет играть Гамлета со снисходительным, грубоватым сочувствием. В его исполнении монологи принца напомнят застольные откровения. И это будет признано гениальным.
А я скроюсь со сцены незаметно. Я сам сложу себя в старый ящик для реквизита. Такой большой деревянный ящик, прямоугольный, с высокими стенками. Там тлеет разный театральный хлам: старые афиши, парики, маски, детали костюмов, аксессуары. Все это копиться годами, десятилетиями, его передвигают из угла в угол, и никто не решается вынести ящик на помойку.