Часть вторая.
Глава четырнадцатая
Надо ли говорить, что в Лондон я приехал хмурым осенним днем. Осень преследовала меня как филер, и я не в силах был отделаться от этой слежки.
Город выглядел мрачным и неприветливым. Но это был единственный город на земле, кроме Москвы, где я мог и хотел жить. Этот выбор я сделал задолго до грянувших событий, не предполагая, что мне и в самом деле придется здесь жить.
Я снял квартиру в центре, но на тихой улочке, куда не долетал шум проезжающих машин. Квартира радовала меня своей абсолютной чужеродностью: я мог не опасаться воспоминаний. Я обставил ее на свой вкус, но так, чтобы она не коим образом не выглядела отражением моих привычек и пристрастий. Сдержанность интерьера красноречиво подчеркивала душевную закрытость. Любой гость должен был ощутить дистанцию, которую ему необходимо соблюдать при общении с владельцем этого искусного жилища. Было ясно дано понять, ему нальют бокал дорогого вина и угостят изысканными закусками в обрамлении доброжелательной застольной беседы на всевозможные темы, не касающиеся профессии хозяина.
Я мечтал остаться инкогнито, как граф Монте-Кристо, но профессия исключала это. Я знал, что она потребует новых испытаний, но в тоже время, вполне может принести некоторое утешение, поддержку, в которой я все-таки нуждался.
Какая же зависть охватывала меня по отношению к каким-нибудь рабочим на стройке или безликим клеркам, проводящим жизнь в муравейнике всевозможных контор! Я бы с удовольствием стал одним из них. Носил бы строгий, мышиного цвета деловой костюм, ездил на подержанной иномарке, а в руке держал бы аккуратный кожаный портфель с документами. Моя жизнь была бы упорядоченной и скучной. Но я мог бы делать с ней что угодно. А тех, чьи лица появляются на разворотах глянцевых журналов или «желтых» таблоидов считал бы инопланетянами. После сытного ужина, развалясь в мягком кресле, я бы читал об их успехах и провалах с равнодушием честного обывателя.
Но я никогда не буду обывателем. Мое бытие распланировано. Я сам составлял его пункты на чистом листе собственной Книги Жизни. Вносить поправки надо было раньше. А теперь, есть ли способ избавиться от славы, известности, от груза публичного человека, выставленного напоказ со всеми слабостями и недостатками? Да и кто поверит, что мне непосилен этот груз?! Меня без промедления обвинят в лицемерии. Я оставил в Москве часть себя, но при мне остались мое лицо и имя.
Как только я обосновался в Лондоне, и об этом стало известно, меня тут же начали приглашать в театр, на телевиденье, в кино. Я благодарно улыбался, обещая подумать, в действительности желая скрыться подальше от этих людей, заботящихся обо мне. Они долго не верили, что я приехал навсегда, но вопросов не задавали, будучи воспитанными и деликатными, по крайней мере, по отношению ко мне. Меня угнетало, что я не могу отказать им прямо, без обиняков, ведь они принимали во мне такое милое участие, и я в самом деле в их глазах был прямо таки выдающимся лицедеем. К тому же, не существовало языкового барьера, а мое произношение, должно быть, умилило бы саму королеву. Эти люди не знали одного: во мне, как ил глубоководном озере, перекатывалась пустота. Ни слов, не эмоций. Я не мог примерить на себя чей-либо образ, чтобы казаться убедительным. Притворство выглядело бы сущим издевательством. А рядиться ради денег – для актера последнее дело. Я ждал, что мое молчание надоест, и они потеряют ко мне интерес. Но я недооценил ни их терпения, ни своего таланта, который будоражил их сильнее моего явного нежелания работать.
Да, такое поведение с моей стороны мальчишеством, честнее было бы объявить об уходе из профессии безо всяких уловок, но действительно ли я хотел этого? Вот в чем вопрос. В моем возрасте коней на переправе не меняют. И потом, если я начинаю рассуждать об этом, значит не готов к решительным действиям. Мой отъезд из Москвы все же не был обидой на профессию. Возможно, я желал сделать что-нибудь в этом роде. А спектакль явился хорошим поводом. Мне просто необходимо было время, передышка, чтобы разобраться в обстановке, прийти в себя. Все-таки я не имел право перечеркивать собственную жизнь так резко и безоглядно. В конце концов, как бы я не подчеркивал свою независимость от профессионального поприща, а ведь оно было моей зацепкой за жизнь.
Я никогда не понимал актеров, пишущих мемуары. В них они представляли свою жизнь или чересчур приглаженной, или чересчур трагичной. И то и другое мне кажется одинаково нечестным. Актерское мастерство замешано на притворстве. И пока ты этим ремеслом зарабатываешь себе на хлеб, ты никак не можешь остаться незапятнанным. «Всегда что-то есть», как говорил один литературный герой, имея в виду человеческую жизнь и блестящую карьеру на избранном поприще, которую невозможно сделать идеально чистыми руками.
Что касается трагедий, то большинство из них придумано ради вдохновения, актерского куража. И лишь один процент по-настоящему подстроен судьбой.
И если говорить на чистоту, то редкий артист имеет моральное право на мемуары. Нельзя самому оскорблять и принижать собственную жизнь. И врать о ней тоже нельзя.
Поэтому я не нагнетаю драму, ведь никто не загонял меня сюда, в город двухэтажных автобусов и аккуратно подстриженных зеленых лужаек, большей частью затянутых серым туманом. Я живу здесь по доброй воле. И меня приняли лучше, чем любого другого чужака. Я не страдаю ностальгией, по ночам мне не сниться какой-нибудь Арбат, но чувство потерянности провоцирует меня до слез. Откуда оно берется?! Вот когда я найду ответ на этот вопрос, смогу обрести долю прежней уверенности в себе.