Глава тринадцатая
Правдивость моей исповеди абсолютна, и я не откажусь ни от одного написанного слова. Возможно, в ней переизбыток горечи и слишком много сарказма, а может – и неправоты, но она искренна, и не станет оправдывать саму себя. Написанная на одном дыхании, она должна восприниматься спокойно и рассудительно, без малейшего намека на просьбу о сочувствии. Не надо меня жалеть. Жалость в данном случае оскорбительна и неуместна. Я не считаю себя униженным и оскорбленным, я не требую сатисфакции за нанесенный мне душевный ущерб. В моем ремесле изначально трудно найти правых и виноватых. Его беспощадность и жесткость требуют максимальной осторожности при обращении с ним. В моей реальности такие тонкости тоже имеют значение И так будет всегда, пока это ремесло является смыслом чьей-то жизни.
В окне назревает бессчетная осень, и листья застилают намокшие дождем мостовые. Задумчивые улицы не реагируют на шум проезжающих машин. Здесь продолжается жизнь, но я уже вычеркнут из списка прохожих. Я поднялся в высокое безучастное небо и полетел навстречу давно ожидающему меня будущему. Я больше не стал думать о счастье, успехе, и других столь же эфемерных вещах. Не стал искать привязанности и любви, как и белой бумаги для исповедей.
Но, нельзя лгать самому себе: я не воскресил еще одно, самое болезненное воспоминание. Но я расскажу об этом вот так, стоя на пороге с дорожной сумкой, в которой нет ни одной «вчерашней» вещи.
Я говорю о ней: тайне моей раненой памяти. Голосовые связки не могут произнести ее имя громко, и поэтому я почти шепчу: Тоня.
Она не вписывалась в мою реальность, заполненную устоявшимися привычками и правилами, стереотипами и комплексами. Ее жизнь была устроена куда проще. Там вещи назывались своими именами, притворство не входило в список добродетелей, а любовь была любовью, и ничем иным. В ней отсутствовали полутона и экивоки, и люди не боялись самих себя.
Моя среда жила по другим правилам. Лицемерие возводилось ею в ранг добродетели, и любая искренность вызывала презрительное недоумение. Такие категории, как порядочность и скромность считались, чуть ли не дурным тоном. Среда была безжалостна к каждому, кто осмелился бы нарушить ее законы. Я, как и все, кто получил право входить в среду с парадного входа, перенимали ее правила автоматически. В конце концов, люди переставали верить самим себе.
И в первое время я не знал, как обращаться с моим чувством к Тоне. Меня потянуло к этой женщине неожиданно, непредсказуемо. Никогда и к кому я не испытывал ничего подобного. Я привык строить отношения с женщинами по отработанной схеме, которая сочеталась с моим образом жизни и условностями, продиктованными средой. Я не успел понять, проговорить вслух происходившие со мной изменения, как ведомый непонятной силой я оказался рядом с ней, и говорил ей слова, совершенно новые для меня. Иногда мне казалось, что я еще не готов их говорить, что это непроизвольный обман, но они «выходили» из меня сами собой, неконтролируемые, но неосознанно правдивые. Правду этих слов я ощущал так называемым «шестым чувством», интуицией, которая всегда сильнее человека. Иногда меня одолевали муки совести, и я говорил себе, что я использую женщину, клянясь в несуществующих чувствах. Но притяжение с каждым усиливалось, и становилось по-настоящему тяжело не видеть ее. Постепенно я начал понимать, что стыдиться собственных чувств – значит открывать свои комплексы и трусость. И когда любишь обязательно меняешься сам, и изменяешь того, кто отвечает тебе взаимностью. А Тоня безоговорочно, сразу, поверила в искренность моих признаний, и я не мог предать ее.
И потом, то, что поначалу казалось мне проходящим увлечением, прибрело глубину и серьезность. Формулы любви не существует. Но всегда можно определить настоящая она или нет. Это как гениальная поэзия: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда»… Все высокое в этом мире возникает из низкого: искусство, оценки, чувства. Любовь, на протяжении истории человечества как ничто другое трепали и унижали, подвергали экспериментам. Ей невозможно было остаться чистой и сильной. Но, преодолевая сор, она возрождалась, и люди говорили и писали о ней веками, пытаясь разгадать ее тайну. Любить умеют не все. И не каждому дается шанс научиться.
Я учился своей любви постепенно. Потому что все, что я называл этим словом прежде – оказалось ложью, суррогатом. Только при Тоне моя жизнь начала выравниваться. Я избавлялся от навязанных стереотипов, от неуверенности и страха перед изменяющейся реальностью. Этот процесс был болезненный, но счастливый. Я находился в мучительной раздвоенности, пока не видел Тоню, и пытался спрятаться за собой прежним, но одно свидание излечивало меня, я забывал о своих внутренних проблемах, целиком отдавая себя Тоне.
Мне делалось не по себе от собственных мыслей, и я молился, чтобы Тоня никогда не узнала о моем «соре», из которого возникла любовь к ней. Любить – значит плыть по течению, наслаждаясь спокойствием воды и лаской ветра. Короче говоря, отпустить себя на свободу. Не каждому нужна эта свобода, и есть люди, вполне обходящиеся без нее. Любовь не для всех является чем-то необходимым, основополагающим. Не всем хочется подчинять жизнь этому странному и опасному чувству, которое, строго говоря, крайне редко сулит благо.
С любовью трудно бороться и спорить, она чаще всего одерживает верх. Больше всего она похожа на болезнь, против которой бессильны лекари и лекарства Она всегда застает врасплох, и не сразу придает душе возвышенное звучание. Сначала чувствуешь раздражение и растерянность. Гуров, впервые увидев Анну Сергеевну, подумал: «А все же в ней есть что-то жалкое»…. Это был тот самый сор, из которого суждено родиться его любви. В русской классической литературе это обыграно не раз….
В то время как я терзался наедине с собой, Тоня своего счастья не скрывала. Она вся была поглощена новым для нее состоянием, но в отличие от меня, эта новизна не мучила ее. Я не мог понять, почему для нее все так просто, понятно, безыскусно, и почему я вынужден томиться в собственном соку напуганный происходящим.
Тогда я еще не был готов серьезно изменить свою жизнь и впустить в нее другого человека, приняв на себя обязательства, ответственность и т. д. Я даже думал уехать на время, чтобы лучше разобраться в себе. Но истина: «от себя не убежишь» удержала меня от сего опрометчивого шага.
Любовь дается человеку один раз. Я говорю о той любви, что требует самопожертвования и душевной щедрости. Так в искусстве: только однажды мастеру дано сотворить безусловный шедевр, способный остаться в веках чем-то более значительным, нежели застывшим памятником ушедшей эпохи. Постепенно шедевр перестает принадлежать мастеру, и начинает существовать отдельно, и мастер не имеет возможности вмешиваться в это существование. Так и происходит с любовью. Только в сказках благополучие отношений не подлежит сомнению, только в них любви ничего не угрожает, и двое, однажды соединившись, «умирают в один день»…. В жизни все грубее. И любовь рано или поздно материализуется в привычку. Можно жить, не испытывая друг другу нежности, на одной только благодарности, на памяти о былом…
Мы не справились каждый со своим эгоизмом, а может, кризис отношений, такой предсказуемый и переживаемый другими, для нашей любви явился непреодолимым препятствием.
Артистический мир отрезвил мою романтическую душу, профессия – выхолостила желания. Моя профессия всегда казалась мне мифом. Я считал, что морочу себе голову, занимаясь ею, точно так же, как это делали мошенники-портные, шившие платье для сказочного короля невидимыми нитками. Тоня понимала и принимала меня достаточно долго. Дольше, чем я мог рассчитывать. Но нельзя принуждать любовь к терпению большему, чем она в состоянии вынести. В конце концов, происходит неизбежное: чувства проигрывают быту. А быт это не только грязные тарелки в раковине, или груда белья на стиральной машине, – быт это еще и каждодневная смена настроения и самочувствия, от кем-то случайно брошенной фразы или перемены погоды. Но в моем случае этот еще и профессия, не дающая мне права слишком часто быть самим собой. Тоня устала выбирать из множества масок, примеряемых мною ежедневно ту, которая наиболее походила на мое действительное лицо. Эта смена масок была не из желания «спрятаться» от нее, и она понимала это великолепно, но, как я уже говорил, всякому терпению есть предел. К тому же, я ничуть не изменил своему прежнему образу жизни, привычкам, как должен был сделать с появлением Тони. А все потому, что, не смотря ни на что, моя работа еще имела для меня значение. И мои запутанные отношения с ней были далеки от финала. Увлекшись распутыванием этого клубка, я видимо, не заметил, я отдалил от себя Тоню. Ей, как всякой обычной женщине, хотелось мужа, о котором она могла бы заботиться, для которого каждое утро разжигала бы очаг. Я абсолютно не подходил на эту роль. Точнее, я даже не пробовал ее играть. Должно быть, нам надо было сесть друг напротив друга и поговорить об этом. Но мы упустили время. И когда все же решились на разговор, выяснилось, что исчезло понимание. Мы не стали чужими, но между нами появилось нечто, что мы не смогли преодолеть. Оно не было похоже на стену или перегородку, из тех, что приводят в качестве сравнения, описывая ушедшую любовь. Здесь больше подходил пример профессиональный: в конце спектакля актеры обмениваются финальными репликами, и наступает тишина, которая не в силах принять в себя ни единого слова.
Расставание — вот самый тривиальный и самый проверенный выход из положения. Наше расставание получилось трогательным, но его нельзя было отменить. Оставаясь вместе, мы бы оказались в замкнутом круге, и ходили бы по нему, боясь посмотреть друг другу в глаза. Тоня не хотела разлюбить меня, она очень дорожила своим чувством ко мне, и сохранить его можно было только расставанием. Трогательность смешалась в нем с болью, печаль с подкупающей силой разума.
Но ни тогда, по свежим впечатлениям, ни теперь, когда вроде бы прошло время и многое можно понять, я не в силах объяснить, почему наши дороги вели в разные стороны. Я склонен был винить себя, минуя высокопарные разговоры о навязшей в зубах свободе, как праве оставаться собой. А может, все объяснялось гораздо проще: моим неумением любить. Конечно, это объяснение слишком болезненно для меня, ведь я привык везде и во всем считать себя лучшим. Погруженный в себя, привыкший к плену одиночества, я слишком тяжело возвращался в мир обычных людей. Я еще плохо понимал их язык, а мне пришлось говорить о любви.
Тоне же хотелось счастья. Вернее того, что она под ним понимала. Я не смог дать ей этого. Не смог стать частью ее жизни, немного пожертвовав собой. Я безупречно умел дарить цветы и подарки, не скупясь на количество, а привязанность и нежность выдавливал из себя по капле, словно творил милостыню. Так сложилось, что очень немногим дано увидеть, как я выплескиваю эмоции, ведь в любой своей роли, или без оной, я кажусь туго сжатой пружиной, которая, кажется, вот—вот рванет, выпрямиться, а на самом деле — этот момент никому не дано уловить. И пружина сжимается снова, словно захлопывается мышеловка. Я умею быть нежным, страстным, темпераментным, отдавать себя без остатка, но порой мне казалось, что это идет больше от профессионализма, остро отточенного мастерства перевоплощения, чем от души. И только Тоне удалось убедить меня в обратном. Она ни секунды не сомневалась в моей искренности, тепле, заботе, нежности. «Я знаю, что ты любил меня по-настоящему. И я благодарна тебе. Но, как говорят, одной любви для жизни мало», сказала она в наше расставание. Женская интуиция в вопросах любви неоспорима. Женщина способна безошибочно определить, любишь ты ее или нет. Ия не сомневался в Тониных словах, и они грели меня и немного успокаивали, но их было недостаточно, чтобы забыть. Слишком строго я судил себя, слишком поспешно отказал в оправдании. Любовь к Тоне перевернула меня. Вывернула наизнанку так, как не вывернула бы никакая роль. Я будто заново познакомился с собой. И это знакомство пошло мне на пользу, пусть и заставило растрачивать душу
Я свято верил, что любовь способна на многое, и ее вполне хватает, чтобы пережить трудности, исправить ошибки, устранить непонимание. Поистине, любовь в моих глазах выглядела настоящей панацеей от человеческой негибкости и сердечной глухоты. Тоня, будучи мудрее меня, избавила меня от этого заблуждения. Любовь сама нуждается в нас. В нашей заботе и участии, нельзя пускать чувства на самотек, они становятся неуправляемыми, проскальзывая между пальцев, как мокрые головастики. Но все эти истины открылись мне слишком поздно. Теперь ни лежат внутри бесполезным невостребованным грузом. И я неуверен, что судьба подарит мне возможность поделиться ими, достав из запасников души.
Я помню, как вернулся в пустую квартиру, из которой слишком быстро исчезло любое напоминание о Тоне, даже запах духов, и долго сидел, не снимая пальто, не зажигая света, прислушиваясь к нарастающей тишине. За несколько лет я успел отвыкнуть от нее.… Если закрыть глаза, то воспоминания обретут звук, как некогда немая черно-белая картинка во мраке холодного кинозала. Голоса произносят слова все отчетливее…. Самое часто повторяемое: «свобода»… Как упрек, как барьер… Воздух, который я выбрал себе для дыхания, становился ворованным. Тогда решение уехать потеряло эмоциональную окраску, и превратилось в осознанную необходимость. Так узник решает бежать из тюрьмы.… В тот вечер мне впервые отчетливо стало жалко себя. Такой отчаянной, жгучей, проникновенной жалости я не испытывал по отношению к себе никогда: ни до, ни после.
Мудрец сказал: «кто любил, тот уж любить не может, кто сгорел, того не подожжешь». Возможно, именно в этих словах и заключена так навязчиво искомая людьми формула любви, способная определить ее подлинную ценность.
Что касается меня, то будущее безоговорочно подтвердило это.