ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
I
Порой Николаю Жилину представлялось, что его короткая двадцатипятилетняя жизнь вместила в себя не одну, а несколько долгих разных жизней. Сначала был Суздаль – расплывчатый, далекий и ватный, как туман. Та первая жизнь закончилась, оставив в памяти лишь обрывки воспоминаний о вишневом саде, отце, матери и детстве, сонном, безмятежном.
Потом эта розовая дымка надежд, глупых мечтаний и веселых игр развеялась, и новая жизнь окрасилась в грязно-пурпурные цвета крови, затянулась дымом, заложила уши грохотом взрывов и стала называться война. Эта вторая его жизнь носила уродливое, перекошенное гримасой страха и страданий, совсем не героическое лицо – не какое-то конкретное, даже самое отвратительное, человеческое лицо, а свинцовую маску, нависшую, как грозовая туча, над головой. Она без разбору била в голову и грудь, сыпала смертью и опрокидывала корчащихся от боли людей в грязь.
Эта жизнь казалась тягучей, беспросветной, бесконечной, но и она закончилась, будто на полуслове, разрывом снаряда на батарее. Третья его жизнь начиналась в небытие и в муках, словно он заново рождался на свет. Она выглядывала, как утренняя летняя зорька из-за горизонта, окрашивалась дальним алым светом и звалась революцией. Она нарастала, как барабанная дробь, захлестывала, влекла за собой, как волна, и заполняла безраздельно и его, и весь мир вокруг новыми реальностями, новыми надеждами и новой верой. Она каждый день была новой и неожиданной, как незнакомая, извилистая, бурная река. Порой эта река подмывала берег, воды ее становились грязными, и на поверхности плавали щепки, но она двигалась вперед, и Николай верил, что там, за поворотом она разольется, сияя на солнце, и потечет плавно и величаво.
Когда в эти воды вошла Наталья и поплыла рядом с ним, жизнь показалась ему прекрасной и беспредельной. Революция, ставшая для него родной, и любовь к Наташе, без которой он уже не представлял себя, переплелись, слились воедино и сделались для него буйным, живым, ярким олицетворением этой новой жизни.
* *
*
С того дня, отпечатавшегося в памяти, как картинка, на которой Наташа ждала его с чемоданом у крыльца, а он шел представляться комдиву Соловьеву, с того дня, когда гражданская война затянула их в свою неистовую скачку, прошло больше года. Девятнадцатый яростный год подходил к концу.
За это время и общее положение дел на Южном фронте, и состояние 8-й красной армии, в которой воевал Николай Жилин, значительно изменились. Весной началось широкое наступление по всему фронту Добровольческой армии Деникина и донских казаков. Измученные беспрерывными ожесточенными боями, обескровленные, поредевшие 8-я и 9-я армии, на которые пришелся главный удар, тяжело, медленно отступали. В тылу широкой волной разливались восстания. Взбунтовались казаки в Вешенской. Атаман Григорьев захватил Знаменку и Елизаветград. В частях постоянно колебавшегося, примкнувшего на время к красным Махно, и в 13-й армии, отброшенных на северо-запад, творилось полное разложение.
Красная армия казалась полностью измотанной. Ждали новых пополнений, свежих сил, без которых дальнейшая борьба представлялась немыслимой, но их не было. В начале июля начался общий отход всех частей Красной армии на Южном фронте. Деникин стоял на подступах к Воронежу. Готовилось наступление на Москву.
Июльские жаркие дни временного затишья на фронте запомнились Николаю тревожным ожиданием и связывались с Иваном Кузьмичом Ерофеевым. Ерофеев казался ему тогда вездесущим. Он скакал от полка к полку, обходил солдат, кричал, ругался, выступал перед бойцами, собирал командиров и в свои речи, в каждое слово вкладывал столько энергии, столько страсти, столько напряжения внутренней сжатой в комок силы, что его слушали, верили и сами заряжались этой энергией, и возникала, как второе дыхание, уверенность в победе.
- Товарищи, - хриплым, сорванным голосом кричал он, - наступили решающие дни революции. На Южном фронте, именно здесь, решается сейчас судьба страны. Помощь близка. Сверху донизу рабочий класс всколыхнулся и встал на защиту своей революции, тысячами вливаясь в усталые части, перерождая их боевую ткань, создавая новые возможности для борьбы.
Он оказался прав: были мобилизованы новые силы, пришло пополнение, боеспособность была восстановлена.
Готовилось наступление. Казалось, еще немного, и в войне случится перелом, но уже в сентябре контрнаступление Красной армии захлебнулось. Белые взяли Воронеж, Курск и Орел.
В те дни комдив Соловьев неожиданно заговорил об этом с Жилиным:
- Всё наше наступление было изначально стратегически неверно. Я пытался доказать это наверху, меня не слушают. Мы стараемся отвоевать территорию, занятую противником, а надо бить по армии противника, разделить ее ударом на две части, раздробить, отделить донцов и кубанцев от Добровольческой армии. Казаки никогда не пойдут на север, а армия Деникина слишком разбавлена текучим крестьянством, не желающим воевать. Если мы этим воспользуемся, то мы их разобьем, помяните мое слово. Красная армия – как сжатая стальная пружина, и она таит в себе огромные силы. Белая армия – слишком разношерстна, текуча и аморфна, а значит слаба.
С Соловьевым Николай встречался лишь на совещаниях, и такие откровенные беседы со стороны комдива были редкостью. Жилин при встрече с ним постоянно чувствовал некоторую неловкость, будто существовала какая-то семейная тайна, в которую посторонних нельзя было допускать, и о которой комдив догадывался. Хотя о Михаиле Соловьев больше никогда не заговаривал.
В конце сентября Петр Андреевич Соловьев был назначен командующим одной из армий Южного фронта. Странно, но после расставания с ним Жилин испытал непонятное ему самому облегчение.
Спустя неделю наступил долгожданный перелом. Красные отбили Орел. Тогда Николай особенно часто вспоминал слова комдива: «Красная армия, как сжатая пружина, таит в себе огромные силы. А в Деникинской армии этой пружины, этой внутренней силы нет.»
С 15 ноября 8-я армия приступила к окончательной ликвидации наступления белых. Шли встречные бои по всему фронту. Фланги Белой армии оказались разъединенными. Представлялась реальная возможность перейти к преследованию и уничтожению отдельно Добровольческой и Донской армий.
Заканчивался яростный девятнадцатый год. События развивались с невероятной быстротой. Фронт белых был разрезан пополам, и их армии отходили двумя группами на юго-восток и на юго-запад.
* *
*
Вечерело. Николай с Наташей остались вдвоем в своей мазанке. Стихло за окном. На душе было спокойно от ощущения, что конец этой войне уже близок.
- Вот разобьем врагов. Вернемся домой. Как хорошо будет жить.
- Я одно поняла, Николенька. Бывает страшно, бывает плохо, бывает тяжело. Но всё это совсем не важно, когда мы вместе.
За этот страшный боевой год их любовь, которую кто-то назвал бы такой же неуместной, как языческие буйные пляски среди мертвых тел, не стушевалась, не замаралась от повседневной грязи и крови, но сделалась надежнее и осознаннее, строже и глубже от понимания краткости и непредсказуемости их жизни.
Белый, хрустящий, как сухарь на зубах, снег темнел от лошадиного пота, морщился оспинами солдатских сапог и конских копыт, краснел кровавыми кляксами, и не было ничего романтичного и возвышенного в этих запачканных грязью картинах природы. Но вопреки всему жил внутри непотухший, приподнято-радостный дух, видимо, более сильный, чем страх смерти. Этот внутренний порыв, который толкал каждый день в бой, навстречу смерти, будто не замечая ее, эта вера, которая помогала жить, когда жить обычной, нормальной жизнью казалось невозможным, этот дух, рвущийся, как стальной стержень, из сердца, для Николая и Натальи был сродни самой любви – безудержной, бесстрашной и безоглядной.
* *
*
Всему свое время. Время молодых – это время любить, страстно, безрассудно, ненасытно. Время молодых – это время верить, беззаветно, бескомпромиссно. Время молодых – это время надежд, широких, светлых, уходящих за горизонт, как лунная дорога. Время молодых – это время торопить жизнь и жадно глотать ее. Время молодых – это время бесстрашия. Время молодых – это время лететь вперед, слившись с конем. Время молодых – это время биться за свою веру. Время молодых – это время воевать. Время молодых – это время погибать в бою.
В девятнадцать лет жизнь представляется бесконечной. В девятнадцать лет не думают о смерти и не боятся ее. В девятнадцать лет любовь – это тот единственный огонь, что сжирает без остатка. В девятнадцать лет любовь кажется огромной и бескрайней, одной на всю жизнь.
Наталье Жилиной было девятнадцать. Пришло ее время – время любить. Как созревший плод падает в свой срок на землю, так влюбленная женщина, невзирая на препятствия, на войну, на чуму, на что угодно, падает в раскрытые, ждущие объятия любимого. Ее любовь к Николаю за год боев, за год меняющихся временных жилищ, за год, в котором каждый следующий день мог никогда не наступить, когда вши, грязь и кровь уже не вызывали отвращения, эта любовь стала такой неимоверно большой и сильной, что заслонила собой даже страх, спрятанный в каждом человеке – умереть безвременно, неожиданно, нелепо.
Наверное, только в молодости можно настолько безоглядно любить и настолько безрассудно не бояться смерти. Звуки войны будто протекали мимо нее: она перестала прислушиваться к жужжанию злобненьких пуль и к громыханию выворачивающих землю разрывов. И смерть, словно понимая это безразличие к ней, промахивалась и била мимо.
Наталья больше никогда не брала в руки оружие, научилась перевязывать раненых и оказывать им первую помощь, коротко остригла волосы под мальчишку и сделалась похожей на юркого, отчаянного подростка, вырвавшегося на волю.
Николай ворчал на нее, ругался, потом понял, что спорить с ней совершенно бесполезно, и лишь старался не отпускать ее далеко от себя.
- Что за жёнка у тебя, - говорил ему Иван Кузьмич, - огонь, а не жёнка: красивая, отважная.
Наталья и вправду была такой – пылкой, как пламя костра в степи, скорой, как степной раздольный ветер, бархатноглазой и чернявой, как южная летняя ночь.
Когда они были вдвоем, Наташа нет-нет, да и вспоминала об их первой встрече.
- Я тебя очень боялась поначалу, когда тятя сказал, что ты свататься придешь.
- Почему же? – улыбался в усы Николай.
- Я думала, что ты старый.
Наташа любила сидеть, поджав под себя ноги, и в этой позе была похожа на русалку, пригорюнившуюся на бережку. Плавный изгиб бедра, наливная маленькая грудь, тонкий поворот шеи и аромат свежести, исходящий от нее, только дополняли придуманный Николаем образ речной красавицы.
- Когда я девчонкой прибегала к твоим сестрам, ты был уже взрослым.
- И что же, когда увидела меня?
- Испугалась, что передумаешь. Ты был такой… солидный в офицерской форме.
- И старый.
- Нет, ну тебя… молодой и красивый.
Наташа любила, когда Николай улыбался вот так, как сейчас, - спокойно, безмятежно, будто щекотал легонько усами. Это бывало редко, но каждый раз, когда разглаживалось его лицо, она чувствовала, как будто электрический заряд перескакивает от его глаз, и становится легко и радостно.
- Я тебя очень сильно ревновала в первое время.
- К кому же?
- К революции твоей.
- Смешная ты, Наташа. Разве можно ревновать к революции? Она ведь выше, сильнее нас. Разве можно ревновать к небу или к морю? Она такая же огромная и прекрасная. Она – как будущее, которого ждешь, в которое веришь.
- Может быть, ты прав. Но я боялась ее. И сейчас боюсь. Она похожа на сирену: сладостно поет и много обещает, а потом заманит в свои сети и превратит в камень.
- Эх, Наташа! Какая неразбериха у тебя в голове. Революция освобождает и преображает человека. Революция даст людям новую, счастливую жизнь.
Наталья всегда избегала говорить с мужем на эту тему, боясь обидеть его, интуитивно понимая, насколько дорога ему эта революция. Но то, что каким-то образом она связывала и с революцией, и с войной – ссора, произошедшая между Николаем и его братьями, - на давало покоя и угнетала ее.
- Скажи, Коленька, а из-за чего ты поссорился с Мишей и с Александром?
Николай нахмурился, опустил голову, потемнел и как-то сразу постарел лицом, так что Наташа испугалась, что исчезнет сейчас это короткое, редкое очарование, которое она испытывала каждый раз, когда они оставались вдвоем вот так, в сумерках, глаза в глаза.
Николай долго молчал, а потом сказал каким-то чужим, треснутым голосом:
- Я тебе, Наташа, сказку одну расскажу.
Жили на свете три брата – молодые, сильные. Был у них большой дом, красивый сад и кусок земли, с которой они кормились. Жили они хорошо и дружно, горя не знали. Дом их стоял на высоком холме, внизу огибала дугой подошву холма река, за ней, насколько взгляда хватало, расстелились поля, холмы, леса. Красота эта радовала глаз.
Только люди, жившие на этой земле, голодали, бедствовали, нищенствовали. А всё потому, что жил за дальним лесом колдун, и поля эти за рекой принадлежали ему. Братьев он побаивался и не трогал их, а людей в округе гнобил и разорял.
Случилась в ту пору война или мор, только люди вокруг, слабые, нищие, лишились последнего куска и стали умирать от холода и голода.
Постучались как-то во двор к братьям соседи, скинули шапки и просят:
- Помогите на пропитание, дайте еще дров немного, чтобы дети не околели от холода и голода.
Братья собрались в горнице и стали совещаться.
Младший говорит:
- Сколько можно колдуна этого терпеть? Соберемся всем миром и выгоним его с нашей земли. Столько тучных пастбищ кругом, а народ голодает. Ведь если всем миром взяться, такой урожай соберем, столько новых, красивых домов построим, что каждому, кто живет на нашей земле, хватит и хлеба, и теплых, светлых жилищ.
А для начала вырубим сад перед нашим домом, чтобы были дрова у соседей, и дадим им часть нашего урожая, чтобы дети их не пухли с голода.
Средний брат возмутился:
- Не дам я наш сад вырубать. Я здесь родился, вырос и никому не позволю забрать то, что мне принадлежит.
- Погоди, брат, - возразил ему младший, - мы всем народом, когда прогоним колдуна, такой сад вырастим, что ты и представить себе не можешь. Такая красота и благодать настанет – не только для нас тобой, для всех – что живи и радуйся. Будет большой прекрасный сад, будут в нем стоять не дома – дворцы, счастливая жизнь, в которой больше не станет нищих и колдунов, начнется. Всё вокруг: и поля, и леса, и эта река – всё будет приносить пользу и радость людям.
Средний брат никак не мог понять:
- Может быть, еще соседей к нам в дом пустишь?
- Отчего же нет? Места хватит. Пусть пока поживут, не на улице же им мерзнуть.
- Сначала поживут временно, потом останутся, а потом нас выгонят. Не бывать этому!
А старший брат изрек философски:
- Так уж мир устроен, его не переделаешь. А если народ на колдуна воевать пойдет, много крови прольется.
И ушел в свою комнату.
Так братья ни о чем и не договорились.
- Вот так и воюем, Наташа: я – за народ, Михаил – за армию колдуна, а Александр дома отсиживается, - закончил свою сказку Николай.
Лицо у Николая было печальное, и Наталья больше не спорила с ним и ни о чем не выспрашивала.
II
За три месяца боев красные армии Южного фронта оттеснили войска Деникина на семьсот километров, 7 января двадцатого года заняли Новочеркасск, а к вечеру 8 января вошли в Ростов.
Еще в сумерках перестала ухать артиллерийская канонада. По улице процокал конный разъезд, а поздней ночью конница беспрерывным потоком стала вливаться в улицы города.
Планировалось наступление и переправа на левый берег Дона. Было несколько дней передышки.
В городе начались грабежи и расстрелы. Грабили купцов, приходили с обыском и грабили. Расстреливали спрятавшихся в домах офицеров или тех, кто по виду напоминал офицера, или тех, кто казался сочувствующим этим офицерам.
За три года беспрестанной смены власти, когда приходили то белые, то красные, то немцы, то снова белые, то опять красные, город, казалось, привык к этим переменам, которые каждый раз сопровождались новыми грабежами и новыми расстрелами.
На два дня он затаился, обезлюдел и затих, а потом оживился и продолжал жить своей далекой от перемен жизнью. Заполнились народом в платочках и кепках торговые ряды, на Соборную площадь высыпали извозчики, по улицам загрохотали телеги, зазвенели редкие трамваи.
Январь выдался морозным. Накануне закружила метель, а потом разведрилось, небо прояснилось, дни встали солнечные, погожие. Дон замерз. Угрюмое здание с вывеской «Мельница Парамонова» темной крепостью стояло на берегу и будто охраняло переправу. Широкие улицы с бульварами высаженных посередине деревьев заснежились и побелели. Массивные серые здания прошлого века несли на себе старые названия: «Гранд-отель», «Платья», «Рояли и пианино» - и взирали свысока на гуляющую по Большой Садовой публику, на проходящие маршем через горбатый Таганрогский проспект солдат, и словно ухмылялись про себя: «Нам-то не нужны эти ваши перемены, нам всё нипочем, как стояли здесь, так и будем стоять.»
Николай и Наталья квартировали в большом доме, где хозяйкой оказалась милая интеллигентная женщина средних лет.
Дом был уютным и словно дышал тем несравненным ни с чем домашним теплом, который обычно передается от его обитателей, если это люди сердечные и добрые. Он казался случайно уцелевшим осколком прошлой мирной жизни. В просторной зале стоял черный рояль. В простенке между двумя окнами висело большое зеркало. В бронзовом аквариуме плавали розовые рыбки. Вечерами хозяйка садилась за рояль, и дом наполнялся задумчивыми звуками сонат Шопена и Моцарта.
Забытое очарование милых вещей, красивых предметов, музыки, уюта, запаха дома неожиданно напомнило, что нормальная человеческая жизнь заключается не в том, чтобы воевать, убивать, разрушать и грабить, а в том, чтобы любить, творить и наслаждаться плодами своих рук и порывами своей души.
После тесных халуп и маленьких хат, где им с Николаем приходилось останавливаться на ночлег в последний год, которые всегда казались Наталье чем-то временным, ненастоящим, казенным, как вокзал или станция, где меняют лошадей, этот удивительный дом в Ростове напомнил ей домашний очаг – не тот, в Москве, к которому она так и не привыкла, а старый, родительский, суздальский дом.
Наташа вздохнула, лицо ее погрустнело, и Николай, чуткий к настроениям жены, подумал, что стоит воспользоваться этой временной передышкой в боях и пройтись с Натальей по незнакомому городу, просто так, без дела. А еще он подумал, что за всё время их совместной жизни он ни разу, бесцельно, бездумно, как делают влюбленные, не брал ее под руку и не вел гулять по бульварам. Всё некогда было: митинги, восстание юнкеров, учения, война, а Наташа его ждала. И про себя Николай решил, что завтра же пригласит ее на прогулку и поведет под руку свою любимую женщину, и увлечет ее за собой по неизвестным улицам, и большей награды за все труды, за все пережитые тягости, чем ее благодарная, радостная улыбка, и быть ничего не может.
* *
*
Они шли по Большой Садовой. Наташа взяла Николая под руку, прижалась к его плечу, под алой косынкой совсем спрятались ее стриженные волосы, и она была похожа на любопытную, совсем юную птаху, вылетевшую из гнезда и жадно взирающую на многоликий яркий мир. Она глазела по сторонам и думала:
«Вот оно счастье – не прятаться от гранат, не затыкать уши, когда рядом бьет пушка, не ползти по грязи и снегу, прижимаясь к земле, а просто гулять по городу рядом с любимым, смотреть на прохожих, на вывески магазинов и думать о хорошем, о том, как мы вернемся домой. Какая прелесть – эта прогулка. Коленька мой – самый замечательный человек на свете. Снег хрустит под ногами. Солнышко выглянуло. Чего еще желать?»
Наташа улыбалась.
Что-то загрохотало впереди, один взрыв, другой, будто рвались снаряды. Из-за домов вдалеке повалил черный дым. Он разрастался, небо потемнело, запахло гарью.
Кто-то побежал туда, где разгорался пожар, кто-то в панике бежал в противоположную сторону, возникла толчея. Откуда-то выскочили солдаты, затопали сапоги. Где-то недалеко захлопали выстрелы.
Николай схватил за рукав пробегавшего мимо солдата.
- Что случилось?
- Говорят, белые взорвали поезд с боеприпасами, - и побежал дальше.
Он обернулся к Наташе, хотел сказать, чтобы она скорее возвращалась, и вдруг почувствовал, как она навалилась всей тяжестью на его руку, и увидел ее жалобные, умоляющие, испуганные глаза.
- Наташа, Наташа, что с тобой?
Он подхватил ее обмякшее, отяжелевшее тело и ощутил на ладони липкое, теплое.
Николай нес ее к дому, крепко прижимая к груди. Ее лицо уткнулось ему в плечо так доверчиво и так безнадежно. Он обходил бегущих, кричащих людей, не замечая их. Одна и та же повторяющаяся, как заклинание, мысль стучалась в висок:
«Я тебя донесу. Ты будешь жить.»
Когда Николай вошел в комнату и уложил Наташу на диван, она уже не дышала.
Он опустился перед ней на колени, прижал ее руку к губам и всё бормотал те вечные, бесполезные вопросы, на которые никто никогда не даст ответ:
«Как же так? За что? Почему?»
(продолжение следует)