Дневник дипломата США, о жизни и службе в Санкт - Петербурге в 1830 – 1831 годах
Вскоре после гибели Пушкина В.А. Жуковский написал в феврале — марте 1837 года письмо А.Х. Бенкендорфу, в котором подвел итог порученному ему делу — разбору бумаг покойного поэта. В этом письме В.А. Жуковский, в частности, писал: «Пушкин был знаком целому Петербургу; сделали для погребения его то, что делается для всех; Дипломатический корпус приглашен был потому, что Пушкин был знаком со всеми его членами». Именно это свидетельство В.А. Жуковского побудило впоследствии известного пушкиниста П.Е. Щеголева*, исследовавшего дуэльную историю и гибель поэта, обратиться к материалам донесений дипломатов, современников Пушкина, аккредитованных при русском дворе.
Собирать и изучать этот материал П.Е. Щеголев начал еще до первой мировой войны. Вот как пишет об этом он сам. «Предполагая, что в депешах и донесениях иностранных дипломатов, находившихся при Петербургском дворе в 1837 г., могут оказаться сведения, любопытные для истории дуэли Пушкина с бароном Геккереном, я обратился в Пушкинскую академическую комиссию с просьбой о содействии в разыскании сих материалов. Комиссия отнеслась весьма сочувственно к моему предложению и постановила возбудить соответствующее ходатайство у министра иностранных дел. Министр, идя навстречу ходатайству комиссии, поручил нашим представителям при иностранных дворах войти в сношения с министрами держав, при которых они аккредитованы, по вопросу об извлечении из дипломатических архивов могущих там быть сообщений о дуэли и смерти Пушкина. Поручение министра было выполнено нашими представителями в Афинах, Берлине, Вашингтоне, Вене, Дрездене, Копенгагене, Лондоне, Мюнхене, Париже, Риме, Стокгольме и Штутгарте. Безрезультатными оказались только поиски в Афинах и Вашингтоне… В ответ на обращение нашего посла в Вашингтоне Государственный департамент уведомил его, что «несмотря на тщательный пересмотр донесений как г-на Клея (Клей был североамериканским поверенным в делах в С.-Петербурге в 1837 году), так и генерального консула Соединенных Штатов в С.-Петербурге (им был Абрагам П. Гибсон) и разной другой переписки за 1837 год, не удалось найти каких-либо сведений, касающихся дуэли и преждевременной смерти русского поэта».
*) Павел Елисеевич Щёголев (5 (17) апреля 1877 года — 22 января 1931) — историк литературы и общественного движения, пушкинист. Важная особенность Щеголева как исследователя — соединение пушкиниста и историка революционного движения, породившее интерес ученого к проблемам политической биографии поэта, таким как Пушкин и тайные общества, Пушкин и движение декабристов, взаимоотношения поэта и императора.
Итак, поиски в Вашингтоне, проведенные еще в начале века по инициативе П.Е. Щеголева, не дали ожидавшихся им результатов. Но ведь архив Клея мог содержать другие материалы как о самом Пушкине, так и его окружении. Известно, например, как много интереснейших сведений почерпнул П.Е. Щеголев из депеш вюртембергского посла князя Гогенлоэ-Гирхберга.
Даже в наши дни изучение этого архива на месте, в Штутгарте, открыло новые, неизвестные ранее подробности. И только сравнительно недавно были опубликованы интереснейшие материалы из нидерландских архивов. Сам Щеголев считал необходимым продолжить розыски во французских архивах, когда писал, что «приходится все-таки предполагать, что в архивах французского министерства иностранных дел находятся и остаются неразысканными и другие сообщения о деле Пушкина или, по крайней мере, о роли секунданта Ж.Дантеса - д’Аршиака». Упоминали или нет дипломаты о Пушкине, они писали о том, что Анна Ахматова называла «пушкинской эпохой, пушкинским Петербургом».
«Вся эпоха… мало-помалу стала называться пушкинской. Все красавицы, фрейлины, хозяйки салонов, кавалерственные дамы, члены высочайшего двора, министры, аншефы и неаншефы постепенно начали именоваться пушкинскими современниками, а затем просто опочили в картотеках и именных указателях… пушкинских изданий. Вот почему никогда не утрачивается интерес к документам пушкинских современников. В них остается отзвук пушкинской эпохи».
Духовное, нравственное бытие Пушкина безгранично, оно продолжалось и после его смерти и будет продолжаться всегда. Но его физическая жизнь, такая короткая, особенно если смотреть на нее с расстояния, которое отделяет нас от Пушкина, протекала в реальном масштабе времени, среди реальных людей, своих современников. Одним из них был американский дипломат Джон Рэндольф Клей.
Итак, П.Е.Щеголеву не удалось получить информацию о пребывании секретарем, а в дальнейшем и поверенным в делах США в Российской империи Джона Рэндольфа Клея.
По прошествии более чем 40 лет поиски документов продолжил советский ученый, физик В.М.Фридкин.* Для поисков документов, связанных с жизнью Пушкина, он использовал свои поездки по странам мира, в связи со своей основной деятельностью ученого-физика. Так и этот раз, будучи в служебной командировке в США он попытался в архивах института Кеннана в Вашингтоне найти что-либо. Оказалось, что в архиве, кроме дипломатической переписки, находится дневник американского дипломата Д.Р.Клея, отражающий время его жизни и работы в С-Петербурге в 1830-1831 годах.
*) Владимир Михайлович Фридкин (род. 23 ноября 1929, Москва) — советский и российский физик, доктор физико-математических наук, профессор, изобретатель первого советского «советского ксерокса». Одновременно, советский и ... российский филолог, критик, исследователь русской литературы, пушкинист. Автор книг: "Пропавший дневник Пушкина. Рассказы о поисках в зарубежных архивах" (М., 1987), "Тайна пушкинской рукописи и другие рассказы" (М., 1994), "Чемодан Клода Дантеса" (М., 1997), "Гибель Пушкина" (М., 1999) и др.
***
Джон Клей родился в Филадельфии , штат Пенсильвания, в 1808 году. В 1811 году не стало его отца Иосифа и он попал на воспитание в семью Джона Рэндльфа из Роанока (1773-1833).
В мае 1830 года Рэндольф был назначен послом США в России и устроил 22 -летнего Д.Клея на должность секретаря посольства. Очевидно, в какое-то время Джон Клей принял для себя вторую фамилию, взяв для этого её у своего воспитателя Джона Рэндольфа, поэтому на дипломатической службе он известен как Джон Рэндольф Клей.
Ранним утром 9 августа 1830 года у причала Кронштадтской гавани бросил якорь английский фрегат. Кутаясь в рединготы и придерживая шляпы, которые трепал ветер, на берег сошли двое. Взглянув на паспорта путешественников, офицер отдал честь и указал на стоявший у причала парусник. Через несколько часов они увидели горевший на солнце шпиль Адмиралтейства. А в полдень, когда с кронверка Петропавловской крепости раздался пушечный выстрел, карета с путешественниками подкатила к гостинице Демута на Мойке.
Так начался первый петербургский день секретаря американского посольства при дворе Николая I Джона Рэндольфа Клея и его приемного отца Джона Рэндольфа Роанеке.
Посол США Джон Рэндольф Роанеке был назначен на этот пост почти год назад, но по ряду обстоятельств он смог прибыть в Петербург только в начале августа и суждено ему было пробыть в России всего 40 дней. В конце сентября посол заболел, переехал в Лондон и вскоре навсегда покинул Европу.
По возвращении в Виргинию Рэндолф вновь был избран в Конгресс (1833), но два месяца спустя, 24 мая 1833 года умер в Филадельфии. Он был похоронен в своей резиденции «Роанок» в Виргинии. Но впоследствии было произведено перезахоронение, и с тех пор тело Рэндолфа покоится в «Голливуде», Ричмонд, штат Виргиния.
И вот теперь, ровно через год, Джон Рэндольф Клей, молодой начинающий дипломат, оказался один во главе американской миссии при дворе могущественнейшего европейского монарха.
Юноша из американской «глубинки» попадает в высший петербургский свет. Открывшийся ему незнакомый мир поразил его, и Клей начинает вести дневник.
Он задумал писать дневник еще на родине. Об этом свидетельствует запись на первой странице.
22 сентября 1830 года, когда Клей только начинает свой дневник, Пушкин в Болдине заканчивает восьмую главу «Евгения Онегина». А когда 29 января следующего года Клей заносит в дневник последнее сообщение, поэт в Москве оплакивает смерть Дельвига. Только в мае 1831 года Пушкин возвратился в Петербург.
Первая петербургская запись в дневнике датирована 22 сентября 1830 года.
А следующая: «29 сентября. Мой день рождения. Мне исполнилось 22 года. Миссис Вильсон подарила мне кекс".
Дневник пестрит записями о денежных расчетах — покупки, долги и даже мелкие чаевые. И это не случайно. Клей испытывает мучительные материальные затруднения. Как поверенный в делах США, он обязан был бывать при дворе, являться на приемы и принимать сам. Между тем он получает всего лишь жалованье секретаря, которого для жизни в Петербурге явно не хватает. Годового дохода Клея в 2000 долларов (приблизительно 10 000 рублей) едва хватало на оплату квартиры (в доме Киртнера на Почтамтской улице, рядом с Исаакиевской площадью), почтовые расходы и наем кареты. Из записей в дневнике видно, что жалованье начислялось в голландских гульденах, которые из Амстердама Клей получал в рублях в банке Штиглица в Петербурге. При обмене значительная сумма терялась. В дневнике то и дело мелькают записи о расходах на одежду, ламповое масло, визитные карточки, гравирование таблички с надписью «Поверенный в делах США» и даже парадный мундир, за который Клей уплатил 250 рублей. В этом мундире он представлялся в Зимнем дворце.
В октябре 1830 года в дневнике впервые упоминается имя министра иностранных дел Нессельроде. Клей добивается аудиенции: ему предстоят длительные переговоры.
«Пятница 1 октября. Написал м-ру Рэндольфу (послу Роанеке.— В. Ф.) и приложил записку графа Нессельроде. Штиглиц отошлет это через Амстердам.
Вторник 5 октября. Написал м-ру Рэндольфу и отослал ему три полученных вчера письма. Получил записку от его превосходительства графа Нессельроде, в которой он сообщает, что примет меня завтра в 2 часа пополудни.
Следующие за этим записи в дневнике отражают активную дипломатическую деятельность Клея.
Уже 20 сентября 1830 года, на следующий день после отъезда посла, Клей обращается к князю Ливену, исполнявшему в отсутствие Нессельроде обязанности министра иностранных дел, с просьбой принять его. Выполняя поручение посла Роанеке, Клей добивается заключения морского и торгового договоров. Восемь дней спустя, когда Нессельроде вернулся, Клей возобновляет свою просьбу. Первая встреча с Нессельроде состоялась 6 октября 1830 года. Клей сообщает ему об отъезде посла в Лондон и пытается привлечь его внимание к договорам. Ниже мы увидим из дневниковых записей, что Нессельроде уклоняется от этого, ссылаясь на политическую неустойчивость в Европе и на эпидемию холеры — дескать, правительству не до того. Нессельроде не говорит открыто об истинных причинах: о восстании в Польше и о сближении с Англией, которая косо смотрит на предлагаемый США морской договор. В дневнике мелькают записи об отсылке донесений госсекретарю США (сначала Ван Бьюрену, потом Ливингстону), о ходе переговоров с Нессельроде, о европейских, в особенности польских событиях.
А вот как Клей описывает свою первую аудиенцию у Николая. Она состоялась 18 декабря 1830 года.
«Пятница 17-го. Получил письмо от графа Потоцкого, церемониймейстера Двора, с приглашением на прием, который Его величество устраивает для дипломатического корпуса завтра во дворце. Вскоре после этого пришло письмо от графа Нессельроде с уведомлением, что после приема меня представят императору».
«Суббота 18-го. Нанял карету за 25 рублей. Надел парадный мундир: синий камзол с золотым шитьем на воротнике, обшлагах и карманах, белые бриджи, туфли с золотыми пряжками, шляпу, украшенную золотыми кружевами. Прицепил сбоку шпагу с золотой кистью и в таком торжественном виде отправился в Зимний дворец в половине двенадцатого. Меня провели через множество великолепных комнат, в которых было выставлено не менее 500 лиц в придворных костюмах; я видел церковь, у входа в которую стояли несколько негров в экзотических костюмах; пел церковный хор; наконец я оказался в большом зеленом зале, в котором собрались члены дипломатического корпуса. Дворецкий провел нескольких из нас в соседнюю комнату, где мы должны были представляться. Здесь мы прождали не менее часа с половиной, глядя в окно на Неву и в ожидании императора с тревогой прислушиваясь к каждому шороху. Наконец, когда я стал терять терпение, дверь отворилась и в комнату вошел не император, а церемониймейстер Двора в сопровождении целого штата разодетых придворных. Сначала я принял его за императора, но скоро понял, что ошибся. Граф П. (Потоцкий) задал мне несколько вопросов и удалился по своим делам. Прошло еще 10 минут, и я вместе с м-ром Мюллером, генеральным консулом Вюртемберга, был приглашен в великолепную комнату, достопримечательностью которой был красный пол, выложенный золотой мозаикой.
В одном из залов Зимнего дворца.
Николай I оказался высок ростом, около шести футов, хорошего сложения. Одетый в обыкновенную форму гвардейца, он являл собой контраст по отношению к придворным, наряженным в расшитые камзолы и шелковые чулки. Его величество приблизился, его манеры были великодушны и устраняли все, что могло смутить меня, и все же во всем этом было что-то, чего я до сих пор никогда не видел, и я чувствовал себя неловко. Дворецкий произнес по-французски: «Месье Клей, поверенный в делах Соединенных Штатов». Его величество спросил по-французски: «Говорите ли Вы по-французски?» Я ответил: «Нет, Ваше величество…» Николай: «Где сейчас господин Рэндольф?» Здесь я попытался ответить по-французски. Его величество проявил любезность и сказал, что я могу говорить по-английски, и я сказал, что м-р Рэндольф прибыл в Лондон 23 октября. Его величество слегка кивнул, и на этом первая встреча закончилась. После этого нас вновь провели через комнаты, переполненные придворными, в зал, где я снова прождал 3/4 часа, которые несколько скрасились тем, что я наблюдал за придворными леди и видел среди них трех грузинских княжен. Отсюда нас снова провели через анфиладу комнат в зал со стенами и колоннами из прекрасного белого мрамора. Несколько дюжин кавалергардов стояло в центре зала. Некоторые из них были очень молодыми людьми и выглядели довольно нелепо. Юноши 18 или 19 лет, от природы физически далекие от совершенства, были в форме, ботфортах и при шпагах, настолько длинных, что они могли бы годиться для гренадеров ростом футов в шесть. Здесь снова пришлось ждать, и только через четверть часа нас провели в приемную императрицы. Я уже привык к великолепию комнат, и эта приемная не была исключением. В ней находилась дюжина красивых фрейлин, видимо, участвовавших в процедуре приема. Императрица стояла на переднем плане, слева от нее — церемониймейстер граф Потоцкий. Мы были представлены ей таким же образом, как и императору. Ее величество сказала на хорошем английском: «Вы недавно здесь?» Я ответил: «С десятого августа». «Вы прибыли сюда на пароходе?» «Нет, ваше величество, на фрегате». После этого последовал поклон и представление закончилось. Александре Федоровне около 32 лет. Ее лицо, не слишком красивое, было печально, возможно, из-за положения империи (недавно поступили сообщения о восстании в Польше). У нее изнуренный вид, и, несмотря на все старание, она не могла скрыть нервную дрожь в руке, в которой она держала письмо, полученное во время нашего приема. После того как закончилось представление генерального консула Вюртемберга, нас проводили, и я отправился в своей карете домой. Так завершилось мое первое появление при Дворе, и я почувствовал огромное облегчение, когда все это осталось позади.
В этот день я обедал с м-ром Гибсоном (консул США в Петербурге) в Английском клубе. Леди Хейтсбери (жена английского посла) прислала мне записку с приглашением прийти вечером после 10 часов, она хотела представить меня княгине Юсуповой. Я отправился к леди Хейтсбери и оттуда к княгине; она молода и красива, он полная противоположность, хотя и не очень стар. Что меня поразило, так это фамильные портреты, на которых его мать и он сам были изображены нагими. Толстый князь ведет себя как шумливый и веселый мальчишка. В половине двенадцатого я отправился на маскарад, устроенный в пользу пострадавших от холеры в Москве. Маскарада я никогда раньше не видел. Вернулся домой в два с четвертью ночи. Так закончился этот полный событий день».
Россия и Петербург произвели на молодого американца глубокое впечатление. Об этом говорят несколько скупых, но выразительных строк. Клей называет Петербург «самой красивой столицей края». Он восторженно описывает свою первую русскую зиму. «Радость от этого прекрасного Санкт-Петербурга в том, что здесь снега и льда сколько угодно».
Буквально одной фразой Клей очень точно подмечает социально-общественные условия жизни в России, в особенности петербургского общества. «Городское общество строго разделено: одни очень богаты, другие бедны. Иностранцу из среднего класса трудно быть на равных как с теми, так и с другими». В этой последней фразе Клей говорит о самом себе. Временами его охватывает острое чувство одиночества. Вот последняя за 1830 год запись в дневнике, сделанная им в канун уходящего года.
«Пятница, 31-го. Последний день года. Как много изменилось за этот год! Год тому назад, в этот же день, я был среди своих друзей, а теперь я в чужой стране, и кто знает, что со мной будет…»
И все же записи, которые Клей делает в декабре и, в особенности в январе 1831 года, говорят о том, что у него возникают широкие связи в светском обществе и среди дипломатов. Он вхож в самые модные и авторитетные петербургские салоны, его приглашают на балы и обеды. Об этом говорят и его последние записи в дневнике в январе 1831 года. Записи эти сухи и немногословны и являются как бы точной регистрацией его знакомств.
***
Из записок Д. Клея о России — американскому Конгрессу, середина сентября.
«...Способность русского государя самые мелкие житейские дела превращать в великие, касается ли это парада, прогулки, службы в церкви, бала или посещения театра или учений, достойна удивления. Непонятно, как на фоне стольких мелких интересов, массы ничтожных забот, хватает думать о такой громадной стране, как Россия, размышлять о ее процветании и прогрессе, будущности, благоустройстве и перспективах развития хозяйства. Вряд ли это и физически возможно. Слишком много сил императора уходит на внешнюю сторону жизни, все эти приемы, парады, советы, на престиж и лоск его двора. Неизмеримые средства тратятся на поддержание оживленной жизни и т.д. Я бы сравнил нынешнее великолепие русского двора с описаниями французского двора времен Короля Солнце. И сам Николай I так же любит свою роль самодержца (что скверно для блага народа), престиж своей центральной фигуры, вокруг которой все вращается и которой беспрестанно курят фимиам самой беспардонной лести.
С другой стороны, и сам русский государь идеально подходит для той роли, которую играет и в которую свято уверовал: его внушительная внешность, рост, правильный профиль, снисходительный наклон головы и отвлеченная улыбка Юпитера дышат самоуверенностью безграничной власти. Ему одному, божеству и жрецу, ведомо, что нужно России. Вот что написано на его лице. Это и есть абсолютизм, который мало озабочен, что Россию как бы обтекают, не касаясь ее, все либеральные европейские и мировые течения. Более того: поскольку российский император неглуп в обыкновенном смысле слова, он искренне уверовал, что он один стоит на страже истинного европейского порядка и ему предназначена особая священная роль — противостоять миру индивидуальной свободы, который ломится в дверь России. Это настоящий фанатик, истребляющий и искореняющий без угрызений совести, но с сознанием выполненного перед Богом долга все законные устремления новейшего времени... Из желания справиться с огромной Россией и ее проблемами простыми доступными ему средствами он не нашел ничего лучше как нагромоздить вокруг себя неизмеримое количество бездарных военных и чиновничества, от жандармов до губернаторов и их писарей — эту бесполезную груду блистающих на парадах офицеров и темных взяточников, которые не стесняются своих злоупотреблений, прикрываясь официальной законностью. Такую коросту так про-сто с тела страны не соскребешь, даже если будет на это чья-то воля. Чиновники, как парша, распространяются вширь как бы сами по себе...
Сравнивая начало и конец моей жизни в Петербурге, могу отметить, что изменения происходят не в лучшую сторону: многие уверены, и я сам вижу, что Россия все больше погружается в какое-то оцепенение, теряя частную инициативу, веру в закон и в лучшие времена. Я не думаю также, что российская армия сильна и дееспособна, как многие считают издалека. Мои сведения противоположны: Россия неспособна вести военные действия на своих границах. Генералы избалованы парадами и наградами, штабными интригами и борьбой за власть. Хорошего вооружения и аммуниции нет. Дороги в России отвратительные, и каждая, даже малая реформа в России наталкивается на сопротивление личностей развращенных, привыкших получать доход, не прилагая никаких усилий.»
Какая точная и всеобъемлющая характеристика. Даже если Джон Клей писал это в конце своего пребывания в Петербурге, то и тогда ему было всего 29 лет.
Через 20 лет после отъезда Джона из России многое из этого подтвердилось во время Крымской войны 1853-56 годов.
Был ли знаком Клей с Пушкиным?
Разумеется, можно верить В.А. Жуковскому, который писал, что Пушкин был знаком со всеми членами дипломатического корпуса. Да и сам дневник наводит на мысль о том, что эта встреча должна была состояться.
Почти все упоминаемые Клеем лица — знакомые Пушкина, а некоторые из них очень близки поэту. И первая среди близких — Д.Ф. Фикельмон, жена австрийского посла графа Шарля-Луи Фикельмона и внучка М.И. Кутузова. Пушкин познакомился с Д.Ф. Фикельмон примерно за год до ее встречи с Клеем и стал частым посетителем ее салона (Клей был представлен Д.Ф. Фикельмон 7 января 1831 года). Дружбе с Д.Ф. Фикельмон и ее матерью Е.М. Хитрово, дочерью великого русского полководца, посвящено немало исследований. Эта дружба продолжалась вплоть до гибели поэта и оставила глубокий след в воспоминаниях Дарьи Федоровны. После женитьбы и возвращения в Петербург Пушкин был частым гостем в красной гостиной Д.Ф. Фикельмон и в комнатах ее матери в доме австрийского посольства на Дворцовой набережной. Оба эти салона были выдающимся явлением в культурной и политической жизни Петербурга.
П.А. Вяземский писал, что «вся животрепещущая жизнь, европейская и русская, политическая, литературная и общественная, имела верные отголоски в этих двух родственных салонах». По свидетельству П.А. Вяземского, в салоне Д.Ф. Фикельмон «дипломаты и Пушкин были дома».
Упоминает Клей в своем дневнике и графиню Лаваль и графа С.О. Коссаковского, писателя и художника, женатого на Александре Ивановне Лаваль. Это говорит о том, что Клей несомненно был гостем литературного и музыкального салона Лавалей в их доме на Английской набережной. Здесь еще в 1819 году Пушкин читал оду «Вольность», а 16 мая 1828 года в присутствии Грибоедова и Мицкевича — «Бориса Годунова». С Лавалями и Коссаковскими Пушкин неоднократно встречался и в 30-х годах. Любопытно отметить, что воспоминания о Лавалях и описание их выдающейся картинной галереи оставил предшественник Клея, посол США в Петербурге Джон Адаме.
В дневнике Клея очерчен круг его первых знакомств. Со временем круг этот будет расширяться. Но уже первые знакомства оставляют мало сомнений в том, что рано или поздно он встретился с Пушкиным. Их первая встреча могла состояться хотя бы на вечере у Фикельмонов 25 октября 1831 года, куда Пушкин впервые приехал с Натальей Николаевной. Дарья Федоровна пишет, что на этом вечере собралось 150 человек, в том числе почти все дипломаты Петербурга. И хотя, как она замечает, в таком многолюдном собрании общей беседы не бывает, можно вообразить разговор Клея и Пушкина, если предположить, что они там встретились. Пушкину было бы что сказать американскому дипломату. Его глубокий интерес к американской конституции и общественному развитию Америки проявится позже в статье «Джон Теннер» — отклике на вышедшую во французском переводе книгу Джона Теннера, впервые изданную в Нью-Йорке в 1830 году. В этой статье Пушкин пишет:
«Америка спокойно совершает свое поприще, доныне безопасная и цветущая, сильная миром, упроченным ей географическим ее положением, гордая своими учреждениями. Но несколько глубоких умов в недавнее время занялись исследованием нравов и постановлений американских, и их наблюдения возбудили снова вопросы, которые полагали давно решенными. Уважение к сему новому народу и к его уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму; богач, надевающий оборванный кафтан, дабы на улице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой: такова картина Американских Штатов…
Пушкин предвидит будущее, он обгоняет «пушкинскую эпоху»…
***
«Четверг 6 января. Был приглашен в Петергоф и после очень приятного дня вернулся домой в полночь. Видел Петергофский дворец, комнаты царя Александра, прекрасный портрет Петра Великого».
«Пятница 7 января. Отправился к графу Фикельмону и был представлен графине».
«Суббота 8 января. Отправился к Юсуповым и впервые у них танцевал. У них был представлен графиням Пушкиной и Лаваль. Вечером в комнатах появились маски, но их легко можно было узнать. (Очевидно, речь идет о Марии Александровне Мусиной-Пушкиной и ее муже Иване Алексеевиче Мусине-Пушкине. Пушкин посвятил Марии Александровне стихотворение «Кто знает край, где небо блещет». О ней писала 17 ноября 1832 года в своем дневнике Д. Ф. Фикельмон: «Графиня Пушкина очень хороша в этом году, она сияет новым блеском благодаря поклонению, которое ей воздает Пушкин-поэт».)
«Воскресенье 9 января. Послал визитные карточки Юсуповым, австрийскому послу и Пушкиным. Получил с курьером из Лондона два письма от м-ра Рэндольфа. Написал графу Нессельроде, прося аудиенции. Мороз 12 градусов по Реомюру».
«Вторник 11 января. Вчера нанял за 7 рублей сани и поехал в Академию наук, оттуда — к Гурьевым и Фикельмонам. Вернулся в час с четвертью ночи. Получил письмо от графа Нессельроде, извещающее, что он примет меня завтра в четверть второго».
«Среда 12 января. Направился в половине второго в Министерство иностранных дел и был принят графом Нессельроде. Граф был в своем обычном цивильном костюме. Он был очень занят, и я почувствовал, что дол жен быть как можно более краток…»
«Четверг 13 января. Новогодний день по старому календарю. Поздравил всех своих знакомых. Уплатил слугам 25 рублей за поздравление с новым годом. Есть здесь такой дьявольский обычай. Заплатил курьеру от Нессельроде 25 рублей. Получил визитные карточки от графа Потоцкого, графа Коссаковского, графини Пушкиной, а также…»
«14 января. Получил несколько визитных карточек».
«15 января. Послал м-ру Рэндольфу письмо и сообщил о моей беседе с графом Нессельроде».
«27 января. Принялся за корреспонденцию правительству».
«29 января. Явился в парадном костюме с поздравлением во дворец. Видел императора».
На этом петербургский дневник Джона Рэндольфа Клея обрывается… Он жил в Петербурге до осени 1837 года, но к своему дневнику более не возвращался. Почему? Может быть, необычные впечатления первых месяцев сменились рутиной дипломатической службы и светской жизни, и не было ни желания, ни времени писать, кто знает?
Упоминания о Пушкине в дневнике нет.
***
Сведения о жизни Клея скупы. В 1836 году он был утвержден наконец, Конгрессом в должности поверенного в делах. 2 апреля 1835 года в Петербурге состоялась его свадьба. Клей женился на дочери английского врача, лейб-медика двора.
5 августа 1837 года из Кронштадта отплыло судно. Оно увозило Клея, его жену, двух детей и русскую няню. Ровно через 7 лет после приезда в Кронштадт Клей навсегда простился с Россией. Ему предстояло новое назначение — возглавить американское посольство в Перу. Там он и прожил большую часть своей долгой жизни.
Продолжение: http://proza.ru/2018/08/13/1633
Иллюстрация: С.-Петербург - Большой театр - акварель неизвестного художника
АэС, 20.07.2018