Авторский вариант с сохранением "неполиткорректных" выражений.
*Кумзёра – редкая уже, почти изжитая форма обозначения (названия) жителей определённого населённого пункта. По аналогии: Москва – москвичи, Петербург – петербуржцы, Архангельск – архангелогородцы, Вологда – вологжане. Так же и Кумзеро – кумзёра.
Начну издалека – так до кумзёр короче.
В стране тогда хозяйничала перестройка, шла, так сказать, победным маршем. Итогом этого грандиозного преобразования, как и всех революционных скачков, как всегда должно было стать продуктово-товарное изобилие и «наиболее полное удовлетворение всё более возрастающих потребностей советского народа».
В общем, в магазинах уже ничего не было. Рынок, который «сам всё должен отрегулировать» коварно и вероломно ничего «сам» регулировать не пожелал. Ну, по крайней мере, не торопился, это уж точно. Полки магазинов, где и должно было, по идее, расположиться товарное изобилие, самым наглым образом, своевольно, вызывающе-дерзко пустовали. Это очень могло не понравиться руководству партии, начиная от самых рядовых её членов, которые, несмотря на то, без должностей не оставались (впрочем, как и сейчас), «спасибо партии родной», и заканчивая вторыми, первыми секретарями. О генеральном уж и говорить нечего! Об этом даже подумать… и то!
Завмаги, дабы прикрыть безобразный разгул и произвол продуктовых полок, вынуждены были их маскировать и загружать, пусть и единственным, но, как раз, в изобилии имевшимся в тот момент товаром. На юге страны – берёзовым соком в трёхлитровых банках, который ударно «штамповал» север страны для «зажравшегося» и, по этой причине, испытывающему под палящем южным солнцем постоянную неутолимую жажду, Югу. А юг страны, подходя к решению задачи продуктового изобилия ещё более ответственно, завалил Север пол-литровыми банками баклажанной икры и, тушёной с овощами, фасоли. Продуктами с высоким содержанием растительных жиров и белка, чтобы север не мёрз в лютые сибирские морозы.
Все остальные продукты и даже хлеб насущный, не желающие достигать в своём качественно-количественном компоненте изобилия, выдавались пока по талонам.
Товарно- денежные отношения уступили место прямому обмену между производителями товар на товар. Предприятия даже заработную плату своим рабочим и служащим стали выдавать своей же собственной продукцией.
Но, это «вступление» – так… для тех, кто, по каким-то причинам, – не в курсе.
Не отстал тогда от преобразующих, очищающих, новых веяний и я сам. Но, правда, отреагировал, как мне самому теперь кажется, оригинально и, даже, – своекорыстно. Своеобразно использовал сложившуюся на производстве, в котором был занят, ситуацию и, наконец-то, тоже сделал свой «рывок» в карьере. Так сказать, революцию, головокружительный прыжок. Оставив должность начальника сборочного цеха значимого в масштабе края машиностроительного завода, и, отработав положенный в таких случаях срок в производственно-диспетчерском отделе, оказался за две тысячи километров, – в русской вымирающей деревне на Вологодчине. Приехал сюда с двумя сумками всего. И сумки эти были, понятно, не с дензнаками, а с самым необходимым для этого случая, как не трудно догадаться, бытовым набором. Кому случалось бывать в служебных командировках, – примерно представляет себе его перечень. Поселился здесь в, приглянувшейся мне, последней уцелевшей избе вымершей деревни. Без света, радио, воды, газа и прочих социальных благ, но зато свободным и уж никак не отвечающим за «некоторые результаты перестройки». А, главное, - за результаты далеко доперестроечные! Поясню, что я имею в виду, а именно, – меня, уже тогда, не удивляйтесь, в корне не устраивали результаты национальной политики руководства страны. Тогдашнее моё положение уже позволяло в упор наблюдать, связанную с этим, ситуацию в высшей школе и на производстве, анализировать, делать далеко идущие выводы. Но не стану в эту колею сейчас съезжать. Нас уже так «воспитали», что мы ради своего личного сиюминутного благополучия готовы не замечать вопиющего. Напомню лишь, пусть и это тоже не покажется пространным, что если, поначалу, государство Российское ещё пыталось огрызаться за убийство жидами-террористами своих первых лиц судебным преследованием (вспомним хотя бы последнее – убийство Петра Столыпина), то убийство теми же жидами, но уже – комиссарами, русских (от Царя-Батюшки, по нисходящей, до миллионов русских, организация их истребления; превращение уцелевших в изгоев в своей же стране) уже преступлением не считалось.
А, напротив, стало делом «чести», подвигом, геройством…
И по сей день наши регионы, города, районы, населённые пункты, улицы в них носят этих «героев» гнусные имена.
Истребление русских стало негласной национальной политикой государства Российского. Вот такой вот парадокс! Как сказал один незабвенный деятель того же, судя по делам его, роду-племени: «Такая вот загогулина получается…».
Завод, кстати, несмотря на свою значимость, вскоре приказал долго жить.
Ну вот. А теперь – к сути повествования, которое, напомню, называется «Кумзёра». Всё предыдущее описание оказалось всего лишь вступлением. С выходом из-за печки, так сказать…
Поначалу на новом месте, как в песне поётся: «Трудно было очень, но баранку не бросал шофёр!». Народ тут хороший, с понятием. «Баранку» бросить не дали: запить, опуститься, превратиться в нищеброда.
Совхоз, в лице тогдашнего молодого председателя – Шарова А.В., который и сегодня жив-здоров и полон сил – предоставил мне эту заброшенную избу, раз уж она мне так понравилась, в качестве жилья. Что тоже сделать было не просто и довольно хлопотно. Пришлось совхозу самому выкупить её сначала у наследника последнего проживавшего в ней хозяина. И этот наследник жил тогда не здесь, а в соседнем сельсовете. А ещё предоставили мне работу на ферме на противоположном берегу озера. Устроили меня приёмщиком молока. «И раб, – как сказал поэт, – судьбу благословил». Хотя у «приёмщика молока» работы хватало и помимо основных обязанностей. От «чапания» при уборке у коров до родовспоможения при отёлах. Да и всё остальное, кроме самой дойки, меня касалось самым непосредственным образом. Впрочем, как и всех остальных рабочих на ферме.
Ферма располагалась в самом начале Кумзеро-озера. На правом южном берегу от впадающей в него главной питающей речки – Ракулы. Между двух деревень: Дуровской – приречно-приозёрной и Павшихой – приозёрной. Стояла эта МТФ на пригорке над озером. Пользовалась по полной чистой озёрной водицей, приозёрными лугами для выпаса и сенокоса. И, водным путём, на баркасе, отправляла свою продукцию на совхозный молокозавод (маслозавод), который тоже примостился на бережку озера, но уже за шесть километров от сюда, у центральной усадьбы совхоза – посёлка Кумзеро. Озеро серебристой лентой шириной в 200 – 500 метров тянется на 17 километров с запада на восток, от д. Дуровской до д. Сопятино, где и истекает речкой Кумжа.
За все эти блага озеру « в благодарность» от нас (нашей МТФ) доставался непрерывный поток нечистот (навоза, мочи, всевозможного мусора, животных останков и других, сопутствующих молочно-товарному производству «прелестей»), медленно, но верно, оползнем, двигающихся под горку в озеро. В общем, зас… (загаживали) мы эту жемчужину – Кумзеро – по полной программе, от самого истока! И теперь, когда всё совхозное хозяйство развалили до основания, единственно чему я искренне радуюсь, что со всем вместе исчезла и эта проклятая МТФ. А тогда, в 1989 году, эта ферма была моим спасением.
Тогда я «давил кружака» от своей избы, на другом берегу от МТФ, через деревню Лавриху, далее, ещё через километр, по мостику через речку Ракулу, у места впадения её в озеро; через Дуровскую, уже на этом берегу, – до фермы. Утром – к пятичасовой дойке, в обед – к двенадцати часовой и вечером – к десятичасовой. Утром и ночью, осенью-зимой – по тёмному. Фонарик у меня тогда был «жучёк», который работал без батарейки. Просто надо было кистью руки через рычаг с зубчатым сектором прокручивать встроенное магнето, тогда он светит. Очень древнее изобретение и очень практичная вещь! Эту модель, в слегка изменённом виде, кажется, выпускают и сейчас. Бабушка Августа, которая тоже «чапала» на ферме, ещё хитрее, – ходила на дежурства с керосиновым фонарём «летучею мышью», который ей, наверно, достался ещё от её дедушки. В самой дежурке тогда висел ещё (и работал!) древний же радиоприёмник в виде огромного чёрного бумажного диффузора. Около его тарелки мы собирались, помимо прочего, послушать утреннюю радиопланёрку совхозного узла связи – разнарядку на работы и развод по рабочим местам.
Виталя Комаров – житель деревни Павшиха, что подле фермы – мужик пожилой, на пенсии уж, но такой же неугомонный и додельный (в самом превосходном значении этого слова), как и этот безотказный диффузор. В своих очках «филинских» диоптрий, после начала моей трудовой деятельности на ферме, недолго ко мне присматривался. И, вслед за бабкой Августой, «раскусившей» меня влёт, с которой мы были, как из одного теста слеплены, подступился как-то, да и заговорил, «по существу», не хуже того диффузора:
— Василей (все тут так выводят, ВасилЕй, а не Василий), однако, далеко тебе ходить, дак…
Я тогда уже тоже, вовсю калякал на местном наречии.
— Не больно шибко и далеко, дядь-Виталь. Вон бригадир, Северьян-то Киселёв из Глазихи – семь километров мотается. Пешком! И – ничё. Я – всего-то два с половиной…
Но, тут же, вслух, и добавил-поразмыслил:
— Хотя, три раза в день, туда-сюда, – пятнадцать километров накручиваю.
И уже для «обстоятельного разговору» додал:
— Дак, а что ж делать-то? Озеро вброд не перейдёшь и вплавь не поплывёшь.
Он, как того только и ждал.
—А ты бери мою лодку. На лодке, тогда, от своей-то избы, через озеро на косую – к Трушёвской (деревеньке), а от неё, через нас (Павшиху) – и на ферме! Короче, дак, мно-го. А так у тебя три часа на одну ходьбу уходит, ежели.
Я прикинул. И то, правда!
— А ты-то как, дядь-Виталь, без лодки-то?
— А у меня ещё одна есть. Новая, коли-так.
— Дак, она и эта не шибко стара, как-будто?
— Бери… – и добавил для «сугреву». – Да, вечером при лампе-то, керосинке, не скучай там, в избе-то своей изпоследней, забегай на телевизор.
Вот так! Всё по уму сказано, по делу. О чём тут спорить?!
— Хорошо. Беру. Спасибо. И забегу, перед вечерней дойкой. Сегодня ж.
С того дня я к Комаровым и зачастил. Семья небольшая хлебосольная, хозяева общительные и гостеприимные. Вечером собирались не только свои, но и родня дальняя, да и соседи захаживали на огонёк. Помимо всего прочего смотрели тогда по телеку сеансы Кашпировского. На меня они тоже, в конце концов, подействовали. Как и на охотника местного Северьяна Титова, у которого, по уверениям бабки Поли – его соседки, седые волосы стали наливаться молодым, чёрным, смоляным цветом.
На меня же, наоборот, – дряхлость свалилась! Возвращаясь после одного из сеансов в сумерках в свою избу, я упал как-то беспричинно, ни с того, ни с сего, на ровном месте, посреди дороги. Подумал про себя: «Догляделся сеансов… Падучая, наверное, напала…», поднялся, отряхнулся и пошёл дальше, до самой избы, уже без происшествий. Но я понимал тогда уже, что это могут быть пока только симптомы…
Знакомство с дядькой Виталей, несмотря на большую разницу в годах, стало приобретать, взаимный, как мне кажется, всё более дружеский характер. И, однажды, мы устроили, довольно авантюрное, путешествие по давно нехоженым лесным тропкам, за пятнадцать километров лесом, в брошенную деревню соседнего района. Насмотрелся я тогда чудес древних и на месте, да и в лесу по дороге. Но об этом – в другой раз.
Бригадиром у нас на ферме, как я уже обмолвился выше, был Северьян Киселёв. С отчеством редким даже для наших мест, где Алфеи, Африканы, Селивёрсты и, даже, – Фланаиды – и по сю пору украшают своими звонкими именами и добрыми делами землю русскую.
Северьян Никтополионович! Для меня, просто – дядька Северьян.
«Дядька» – поскольку был я тогда ещё специалистом молодым, по всем параметрам. С какого боку ни зайди.
Никтополионович бригадиром был замечательным! Вспоминаю о нём до сих пор со светлым радостным чувством, и не только я.
Так вот, он именно – был бригадиром. Бригадиром «работать» нельзя, им надо – быть!
Бригада, здесь это – целый куст деревень со своим укладом быта, сельхозпроизводством. Это и полеводство (лён это и рожь), это и огороды (совхозные и часные), это и фермы (молочно-товарные, свиноводческие, овцеводческие), деревенские стада, это и заготовка кормов на всю эту ораву (сено, солома, силос, сенаж, корнеплоды, фураж…), дороги, мелиорация, строительство всевозможное. Столько всего, что и не перечислить! Короче говоря, вся жизнь этого куста деревень замыкалась на бригадира. Ну, конечно, не без помощи узких специалистов хозяйства. Но – всё равно!.. И жизнь каждого крестьянина, каждой души избяной от рождения и до кончины тоже зависела, в той или иной степени, от него. Трудно «работать» бригадиром, одним словом! И трудно не вознестись над народом, тебе подчинённым. Тем более, волны перестройки сюда докатывались тоже. И начинали становиться модными «волевые» решения, а с ними и «перегибы» – «волюнтаризм и вседозволенность». В соседней бригаде бригадир «от перенапрягу» признавал уже только одну единственную, универсальную, форму управления подчинёнными – крыл матом налево и направо, правых и виноватых, молодых и старых.
Дядька Северьян не то, что матом не орал, так даже голоса ни на кого не повышал. По крайней мере, я такого не припомню. Тихо всегда разговаривал и спокойно. Голоса командёрского так видно и не выработал за всю свою тогда уже довольно продолжительную «карьеру». Но везде успевал, всё знал, всё держал под ненавязчивым контролем. Во все дела вникал заинтересованно. Дел «посторонних» у него не было. И, порой, просто удивлял своею осведомлённостью. А, как сказал один великий человек, кто владеет информацией – тот владеет миром! В нашем случае, в масштабе бригады, конечно.
Моё же здесь дело было простое: к пяти часам утра быть на ферме. Ну и к основным обязанностям, в пристяжку, на усмотрение бригадира, все остальные работы.
На обустройство в давно не жилой избе, на бытовую сторону – готовка, стирка, уборка, добывание пропитания и так далее – времени не хватало хронически. «Как же Северьян успевает справляться со всем этим ворохом дел», – удивлялся я. Ведь сам-один ничего не успеваю. Ну, правда, в избе – шаром покати, ни огорода, ни живности, ни припасов. Да и на торговлю нашу не рассчитывай – в магазине ничего нет! Тут уже Виталя Комаров опять подсказал, что негоже оставаться сапожнику без сапог. Я улучил момент в своём перегруженном рабочем распорядке, сбегал за семь километров на центральную усадьбу, в Кумзеро, в бухгалтерию совхоза, выписал тридцать литров. И начал по вечерам брать молоко на ферме.
Выбрал себе доярку поаккуратней –Катю Комарову – и из ею сданного молока, набирал по литровой баночке себе домой. Ну и, конечно, учёт вёл не только, кто, сколько сдаёт надоев, но и сколько молока уже забрал я сам из тридцати выписанных литров. На то и приёмщик! И, через месяц, естественно, выписанное молоко всё выбрал. Сразу же выписать ещё раз не мог, не успевал. Но и с литровой банкой к Кате больше не подходил, боже упаси! Ну, наверное, Катерина меня и «заложила». Дня через два, во время утренней дойки подошёл бригадир.
— Василей, а чего ж ты это… молоко-то не берёшь?
— Да вот выбрал пока своё. Завтра утром с молоковозом доеду до конторы, выпишу ещё и начну брать опять.
Киселёв спокойно так мне и говорит:
— Нет… – и молчит. Видно думает, что сказать дальше.
Я предположил, что у него с утра, может, будет мне поручение какое, возможно, после приёмки нужен буду на ферме…
— Что «нет», дядь-Северьян?
А он:
— Нет, не выбрал…
— Как? – опешил я. – Я посчитал. Выбрал! – начал упираться. – В блокнотике учётном вон палочки ставил. Вот тридцать штук – все мои!
А он, спокойно так, главное – уверенно-осведомлённо:
— Не выбрал. Я по ведомости смотрел.
— И, что там пишут?
— У тебя ещё пятнадцать литров…
Ну… Я б мог ошибиться на одну палочку, в ту, или другую сторону.
Допустимая ошибка – на одно деление. Но на пятнадцать литров?! «Ну, конечно, палочки ставить дело мудрёное…Это вам ни дифуравнения второго порядка решать и не тройные интегралы брать по замкнутому контуру», – поёрничал я сам про себя. Тут только до меня дошло, наконец. Стоило из-за меня затевать это представление… Не стал бы я, и без того, шибко упираться, если б Никтополионович просто сказал… – авторитету хватало! Не стал бы и я натягивать отношения, из-за пятнадцати литров, со всеми уважаемым человеком.
Но надо ж было выдумать?! Учесть все щекотливые, щепетильные моменты.
Значит: не он разрешил или приказал, а я, раззява, обсчитался (на 15 палочек!..). А он просто, видишь ты, – проконтролировал и подправил!.. Ну, ладно, так и быть, будь по-твоему, дядька Северьян!
Пока я всё это сообразил, Северьяна и след простыл. Без меня у него забот – полон рот! Но, видать, совсем, в этом плане, про меня не забыл. Да как-то, немного погодя, говорит мне:
— Василей, у Кати первотёлку возьми. Даёт немного, но зато норовом спокойная, породистая, здоровая. Заматереет, хорошо доиться будет, увидишь… Я тебе стожок за Семёновской уже присмотрел. В бухгалтерию зайди, - пусть выпишут. Всё остатнее молоко будешь приносить сюда – сдавать. Отдельной графой по внутрисовхозным ценам.
Этим летом (2016 г.) соседка по деревням рассказывала про Никтополионовича подобную же, но уже другую историю.
Таких, как я у него было несколько деревень!
Не успел я с коровой всё обтяпать, он мне двухмесячного поросёнка выписал, «чтобы помои и отходы молочные даром не пропадали».
С молоковозом съездил в бухгалтерию, и оттуда напрямки, с августиным мешком, мимо родной фермы, – на свинарник. Распоряжалась там Феклиска из Оденьевской (деревни). Встретила, как родного, чаем напоила, всё порасспросила про «житие мое». Повела знакомить с поросятами. Выбрала мне самого крупного из сверстников. Который сам, хрюкая, примчался вприпрыжку, когда она поцокала языком и позвала: – Гулливер, Гулливер, Гулливер…
Жизнь моя крестьянская, в этнически чистой русской провинции, в общем, налаживалась, как будто, сама собою. Самым естественным и непринуждённым образом. Устраивалась исподволь, самим укладом крестьянской жизни. Укладом заповедным и незамутнённым. Добрым и простым. Чистым, как родниковая вода.
Спасибо вам, Кумзёра! Примите, пожалуйста, мою искреннюю признательность. Поклон земной…
Позапрошлой весной (2015 г.), когда спустя четверть века, я снова оказался здесь, первое, что сделал, о чём постоянно думал вдалеке, попросил одного из своих новых знакомцев – Серёгу Савёнкова, показать мне кладбище. Где, с ним же, успешно и разыскали и Виталю Комарова, и Северьяна Киселёва, и Рафаила Клюшина, и Сашу Ичигина, и бабу-Люду Соболеву, и бабку Полю, и Феклиску из Оденевской. Кладбище теперь здесь единственное заведение, которое «живёт» и «успешно развивается». Все остальные – увы! Сельхозпредприятие разрушено до основания. Детский сад, школа, столовая, больница были – и нет! Некого стало растить, кормить, учить, обслуживать. Численность населения сократилась в десятки раз. Деревни зимой стоят пустые, летом – чуть живые. Будто Мамай прошёл! Мелколесьем позаросли былые поля и покосы. Такая вот у «нашего» жидовского правительства политика: освобождать русскую землю от русских, тихой сапой.
Не нашли мы с Серёгой на кладбище только могилку бабушки Августы – Августы Павловны Манновой. Она нашлась только прошлым летом (2016 г.), и то, когда окончательно растаяли сугробы на старом дремучем лесном погосте. Помогла мне её отыскать другая старушка – Руфина Ивановна Малышева, которой тогда шёл уж девяностый годочек. Но перед тем, как окончательно удостовериться, что мы, наконец-то, на её могилке, пришлось два раза ошибиться и «ошибочно» вычистить от бурьяна и покормить поминальной крупою галок на двух «чужих» могилках. Так что бабка Августа осталась себе верной, прежней затейницей, – поиграла с нами в прятки! А Руфина Ивановна была когда-то в молодые годы короткой её родственницей – золовкой.
…Почему «короткой»? Да вот было дело по молодости. Но эта история мною уже рассказана в повести «Третья Волна» в главе «Соломенная кукла»..
А пока хочу пожелать Памяти Вечной моим давним знакомым (и не знакомым тоже), упокоившимся на этом кладбище. Кумзёрам моим дорогим…