Да хватит, какой из меня писатель. Как из алкоголика профессор – так же невнятно и непонятно изъясняется, но души не хватает. Да и звезд тоже не хватает. До первого столкновения с действительностью. С палящим солнцем над пресловутой банальщиной повседневности. Вот был у меня сосед Васька, пока не помер. Вот он был тот еще мастер втолковать историю. Начинал потому что с конца, интриговал серединой, но никогда не заканчивал началом. Потому до сей поры впечатление, что Васька умер, долгое время притворялся живым, но так за всю жизнь и не родился по-человечески. Много у нас таких Васек по дворам разбросано, так и вижу, выйдя в полдень на балкон, полированные бильярдные шары их лучезарных голов внизу. Ни дать, ни взять, святые. Как филигранно отражается луч света от идеально ровной кривизны лысого черепа. Вы никогда не замечали ничего подобного в разговоре с ближним своим? И каждый из них выделывается, шкурка этакая, на свой лад и манер стремиться сыграть с судьбой в тяни-толкай. Да только ни толку, ни прока. От большинства в лучшем случае остается только груда нотариальных бумаг и еще одно загубленное дубовое дерево. Тотемное – прилагается к субъекту в качестве прикрытия самого главного позора – того, что человек в жизни умер, так по-человечески и не родившись. Да и умер, как большинство – от оголтелого и бесцельного головокружения – себе и другим.
При столкновении с моральной дилеммой, выбирая между страстным чувством и холодным долгом, не нужно вздымать руки к небесам или подолгу размышлять, не приходя ни к какому итогу. Достаточно просто подрочить на жгучее порно. Еще. И еще. При частом соприкосновении с бесстыдством весь смысл оного теряется. При сладострастном напряжении плоти вместе с последней изнемогается и душа, становясь бесстрастной и ото всего отстраненной. И уже неважно, негодяй ты или святой. Неважно, чувство или долг. Уже ничто не важно. Только чувствуешь, лежа навзничь на незаправленной к обеду постели, как тихо шуршит секундами тишина. Время неумолимо движется вперед и ему плевать, насколько ты хорош или плох, на порядок и беспорядок. Время – за пределами оных.
Человек искусства (то есть ни на что стоящее не годный человек) к тридцати годам только-только начинает становиться более-менее адекватным. Часто – это его единственная заслуга перед обществом. По сути, для общественного мнения и стадного инстинкта такие люди искусства негодны не потому, что плохо общество или сам человек искусства. Просто оному нет никакого дела до того, чтобы быть адекватным обществу, есть дело только до того, чтобы становиться с годами все более адекватным самому себе.
От кофе по утрам мне становится дурно. Но я пью. Потому что от жизни еще дурнее. Особенно по утрам. Особенно в набитом битком автобусе, где каждый норовит выглядеть надгробной плитой у твоих ног. Маленькое передвижное кладбище с претензиями на цирковое шоу. Сеансы – каждый будний день. Но скажу вам честно – по выходным еще тошнее. Выходные заставляют вспоминать самого себя. А что может быть дурнее самого себя по выходным? Злиться – не на кого, раздражаться – не от чего, винить – некого, ждать выходных – бессмысленно. Бывает, стараешься забыться в тишине. И тогда спокойно гудит спящий компьютер на столе, молчат колонки, молчат стены. И кажется, что это одиночество. Но на деле это просто духовная нищета.
Умение говорить – это, прежде всего, умение говорить без пунктуационных ошибок. Уметь верно расставлять акценты. Другое дело – уметь правильно писать. Здесь важно писать так же, как говоришь. А это сложно. Хотя писательство – это и не дело вовсе. Здесь не нужна эксель-таблица, сальдо и баланс, сводки и отчеты. За это даже не платят толком. А если и платят, то только за политическую пропаганду. Собственно, в этом мире платят только за политику и проституцию. Остальное – опционально.
Знакомство с собственной матерью часто чревато неблагоприятным развитием событий. Познакомиться с матерью значит познакомиться со всем миром людей. Если такое знакомство чревато, то ты навечно прикован к чреватости, к червивости восприятия. Я честно не считаю, что семья ребенка – это его мать и отец. Семья ребенка – это его мать. И только. Это весь мир и каким он будет – живым или мертвым – зависит именно от отношений в системе мать-ребенок. Мать – луна, ребенок – земля. Каким будет притяжение – достаточным ли, чтобы притянуть, но не раздавить, или наоборот? Каким будет судьба этой небольшой пары? В любом случае, наша жизнь все время немножко отдаляется. И мы тоже отдаляемся друг от друга. И навсегда отдаляемся, понимая это слишком поздно, чтобы оценить роковую взаимность навеки утраченного притяжения.
Жизнь многих людей похожа на бесконечное перечитывание рецензий на фильмы без просмотра оных. Не спасают ли тебя от черно-белой реальности только цветные сны? Все сны бумажные оригами, все они сгорают при слишком пристальном взгляде. Но дым-то остается. Вдыхай дым.
Страшнее всего на свете время. Его стремление, движение неостановимое, все и вся под себя подминающее. Никакой силой не остановить его. Оно просто медленно растирает тебя по пространству, как ладонь бумажный катыш по столу.
«Нужно купить молока» - как-то протяжно и сонливо произнес Егор, сидя в кресле у открытого окна. Глаза его закрылись, он глубоко задумался. «А что еще нужно?» - спросил себя Егор и сам же ответил – «Ничего». За молоком он, кстати, так и не вышел. А спустя несколько мгновений, которые впоследствии кто-то по недомыслию назовет «годами», кресло горело под мостом, согревая местных бомжей. То была морозная зимняя ночь в январе. Было холодно всем, кроме Егора. Егору уже было никак. Возможно, стоило тогда купить бутылочку белого. Возможно, это что-то бы изменило?
Всю жизнь можно провести, думая, что же там, за следующим месяцем, сезоном, годом? А там – ты. И больше ничего.
Мне нравится читать в полутьме. Бодрствовать в полудреме гораздо менее болезненно. Ведь жизнь – боль. Боль столь сильная и навязчивая, что к ней привыкаешь. Как и слишком громкий звук, она выходит за рамки человеческого восприятия. И все же она окружает нас, как свора волков за тонированным стеклом стоящего в темном лесу автомобиля с приоткрытой дверцей, в котором родители оставили спящего ребенка, пойдя по грибы. А ребенок хорошенький – кровь с молоком. Волкам нужно и то, и другое. Грибы волкам не нужны, они нужны только наивным бездельникам. Мы все брошены кем-то в этой юдоли боли, но, раз уж боли не избежать, то лучше будь брошенным хищником, не будь брошенным ребенком.
За кирпичной стеной маленькой сторожки всю ночь, не переставая, дул ветер с запада. Небо было сплошь покрыто тучами и не было видно ни одной звезды. Старый жестяной карниз над таким же дряхлым окном гудел и не давал мне уснуть. В одной из деревянных ставен зияла черная щель; она звонко свистела, гудела, завывала. Я потеплее укутался в пуховое одеяло, которое вчера стащил у соседки Анны, и повернулся на другой бок – подальше от струи холодного воздуха. В такую дряную погоду даже мои мыши не высовывали носа. Единственный плюс бури, ведь от пискливых грызунов, не смотря на мои усилия, уже с неделю не было спасения. Но все же не мыши и не свист ветра и не холод были главной причиной моих затянувшихся бессонных ночей. Самыми беспокойными грызунами были мысли в голове, а шквал эмоций превышал по силе самый дикий ветер. Сегодняшняя ночь не стала исключением.
Мысли о пустом холодильнике сменялись воспоминаниями вчерашней ночи с Анной, а им на смену приходил банальный страх. Если завтра Борис не даст мне взаймы, то больше, чем еще на месяц, меня не хватит. Придется найти работу, а это оставит очень мало времени на исследование лесного бункера. В ночное время идти в лес нет смысла, кто-нибудь меня точно увидит, например, бородатый Леонид, смотрящий телевизор сутки напролет. Да что там Леонид – нет даже никаких гарантий, что затянувшиеся ветра отступят раньше срока. Днем же все на работе, и мне удастся прокрасться незамеченным. Но, с другой стороны, даже если бы я мог возиться над крышкой бункера весь световой день, что это даст? От монтировки никакого толку. Нет. Здесь явно нужно что-то посильнее. Например, автоген. Но где его взять?