Записал 28.08.2010 в дачном кооперативе в дер. Романово Анат. Дмитр. Музыченко.
- - -
Разговор происходил на кухне. На улице моросил холодный дождь, а здесь в углу кухни у двери топилась печь, создавая в этом новом и аккуратно отделанном вагонкой чисто прибранном реконструированном в прошлом году помещении тепло и спокойный домашний деревенский уют.
У левой стены стоял широкий диван, видимо, производства 50-х годов, на котором расположилась послушать наш разговор жена хозяина – Лидия Васильевна, и за ним коричневый узенький шкаф, где, как хотелось бы надеяться автору, были разные старые книги и семейные альбомы. Не хватало, пожалуй, только самовара, чтобы получился жи-вописный этюд как у Кустодиева или как на этюдах других мастеров девятнадцатого века, которые являют собой покой и умиротворение.
Стена же напротив входной двери в кухню была украшена настоящей реликвий – ярко-красная ткань шириной сантиметров 60 и высотой около метра с золотистой как у воинских знамен бахромой и текстом торжественной пионерской присяги. Казалось, этим хозяин стразу обозначил свою приверженность советскому строю, ибо отвел для этой вещи самое лучшее место, а не затолкал ее в свернутом виде куда-то под шкаф, диван или под старый ненужный в сарае хлам, и не позволив молодежи, ныне воспитанной желтой прессой на антисоветчине, глумиться над пионерской символикой и приклеивать рядом непристойные картинки из журналов Плейбой или подрисовыать на полотне присяги свастики, чертиков, или, как это в фильме «Место встречи изменить нельзя» – с выгнутыми спинами бандитского вида котов.
Эта опрятная стена с пионерской клятвой меня поразила, я сразу почувствовал расположение к хозяину, и мигом улетучилось неважное настроение от слякоти, сегодняшних дачных трудов под дождем и мыслей о том, что отпуск кончается и надо ехать домой.
Мы недавно договорились с этим старожилом этих мест о беседе на тему истории деревни Романово, и вот сейчас я в его доме. Я еще раз уважительно прочел текст этого исторического документа на стене и сел за стол.
– – –
– Так, ну и с чего начнем? – охотно спросил хозяин и расположился напротив.
– Желательно по порядку. С самого начала, что вам было интересно, то и говорите.
– Ну, тогда вот… Это сейчас всё здесь и там, через большой овраг внизу, где сейчас кооператив "Ромашка", называется "Романово", а раньше было не так.
Он берет бумажку и рисует. Моя авторучка пишет плохо, и он идет за своей.
– Вот наша центральная дорога, посредине ее пересекает овраг и пруд. Правая сторона, которая к сторожке – это называлось слобода Курмысово. Слева от пруда, где мы сейчас сидим – это называлось Слободкой. А через тот большой овраг в "Ромашке" от памятника солдату вниз в сторону леса называлось Бутырки. Почему так – я не знаю. А с другой стороны памятника, влево, – рисует он на схеме, – называлось слобода Романово.
У каждой слободы – своя улица, с двух сторон дома, а вдоль оврага – погреба.
– И вы жили здесь с самого начала?
– Нет. Отец ушел из этой деревни, кажется, в 1923-м, или в 24-м году. Вроде бы говорили, когда Ленин умер. Ушел в Москву. Он с 1901 года. Работал в Москве, потом стал начальником типографии при военно-химической академии имени Ворошилова. В Москве он и женился, нашу маму звали Прасковья Алексеевна. Я и двое моих братьев родились уже в Москве. Старший Николай с 1933 года, Александр с 36 года, а я с 37 года.
Ведь Москва как заселялась? Если кто-то там жил или кто поселился в Москве – ну и пишут своим: – давай ко мне, давай в общагу. Моя тетя, сестра отца, когда еще жила здесь, работала бригадиром полеводческой бригады. Косили, вязали снопы. Так она по его совету и уехала к нему. Работала на ткацкой фабрике имени Розы Люксембург, кажется, шелковая фабрика.
Вначале мы жили в Колпачном переулке, это, кажется, в районе метро Тургеневская, а когда родился второй сын – переехали на Фрунзенский плац, у метро Фрунзенская, в дом для преподавателей Академии. Там со второго по пятый этаж жили майоры и до полковника, а на первом и в полуподвале – обслуга и еще кто-то другие. То есть, это было для нас пока вроде гостиницы. В 37 году мы переехали на второй этаж, и там у нас была своя большая отдельная комната, метров на 30.
Мать моя вместе со мной переехали сюда в Романово к бабушке в 37 году. Старший брат жил здесь до школы…
– А где она была?
– Он здесь пошел в первый класс, а где школа была – я забыл. После войны школа стала в доме, где сейчас живут Жаровы, вон там за овражком.
Мы вышли в другое помещение, и он показал мне на хороший дом, который раньше принадлежал Маховым, которые сейчас живут метров за двести выше от него через центральную дорогу. Я был там однажды и был поражен невиданной нигде ранее идеальной чистотой и порядком в доме и на участке, и даже рассказывал об этом своим знакомым дома и на работе. С ними тоже надо бы повстречаться и дополнить историю Романово их воспоминаниями, но входная дверь в их ярко-зеленый дом почти всегда стала закрыта широкой толстой железной как у ставен полосой с висячим замком, и их отсутствие видно издалека.
Сам Махов, как я слышал, в войну был артиллеристом, но уже более десяти лет назад ушел из жизни и это для меня большая потеря, что не удалось поговорить о войне и о типах снарядов и прочего, найденного мной на территории этого кооператива и сохраненного для устройства на моем участке личного уголка истории данных мест.
– В этой школе были самые младшие классы, до четвертого, – продолжал хозяин. – Все учились вместе, и была у них одна учительница. Народу-то, сам понимаешь…, мало. Потом в 70 году сделали школу в Ромашке, в районе памятника. Но все равно были не все классы, пока не сделали уже настоящую школу в Каменском. Там, чтобы нашим не ходить туда каждый день пешком за 4 километра, сделали для них интернат, такой добротный барак, где они жили по нескольку дней.
А здесь, где мы сидим, был дом бабушки, матери отца. Был построен в 39 году. В войну сгорел, в нем, как кто-то говорил, будто был немецкий штаб.
Мои братья на лето переезжали сюда, к бабушке. А как же, тут своя коровка, это же хорошо?
– А как было в войну?
– Так вот, жили с бабушкой. Началась война. Мне 4 года. Отцу сделали бронь, а семья здесь, у бабушки. Вроде война идет, а мы здесь торчим. Что делать? Кто-то маме сказал: – немец сюда идет, а ты здесь торчишь? Что нам делать? Куда идти? Стали собираться в Москву, а нам опять: – Куда? Немец на Москву идет, а ты…?
А через три дня немцы уже здесь, на мотоциклах.
– Какого числа?
– Деревня была занята… в октябре и по февраль 42 года. Мама рассказывала, немцы были разные. Хорошие и плохие. Ну, как везде. Мне один даже ложку маленькую дал, кажется, серебряную.
Нас всю деревню собрали, построили и погнали в Калужскую область в Боровский район. Там раскидали по хуторам – Михайловский и в деревню Денисово. А там, как и в Романово, овраг делит их пополам. Кинули нас в бараки, с соломой. Ну, сделали там трубу, и топили по-черному. Молодых женщин и мою мать по утрам немцы увозили куда-то работать. Еды не дают, а говорят: – там в деревнях все ваши русские, вот идите к ним и просите.
Так вот, бабушка с нами за руку – и идем по улицам, просим, побираемся. Бывало, и подавали. Ходили в поле, собирали мерзлую картошку.
Пока шли бои за Москву, нашу деревню освободили сибиряки. Говорили, что все в полушубках, автоматы, и на лыжах. Снегу-то было много! Наступали с Калужского шоссе.
До войны в деревне было 118 дворов, когда освободили – осталось 6 или 8 дворов. Кто и как их сжег, не знаю. Мы, когда вернулись, еще оставались головешки, кое-где, тлели. Часть деревни, наверное, сожгли немцы. Часть – наши, артиллерией. Ну а как им быть, немцы сидят в домах с пулеметами, а нашим надо же по ним стрелять? А как иначе?
Мы в свой погреб у оврага окунулись, приделали трубу, мороз, зима…
И вот как раз через две недели приезжает отец на полуторке, и мы поехали домой. Бабушка моя, Дарья Алексеевна, тоже с нами в Москву.
Война продолжается, а жить-то как-то надо в Москве? И вот люди на поезд садятся и едут до Нары. 3,5 часа. А оттуда 4 часа уже сюда к сестрам, по деревням. Ищут. Лошади мерзлые по полям валяются. Топориком отрубят – и на саночках, обратно в Нару идут. Привезут конину. А я помню: у нас в доме светомаскировка, потолок – 3.75, окна высокие, подоконники вот такие широкие, на них разрубят – вот так, благодаря бабушке, и жили.
Отец нас привез, и тут же ушел на фронт добровольцем. И погиб в 43-м под Смо-ленском. Прислали бумагу.
– Она сохранилась?
- Нет, я ее сдал в райисполком, когда оформлял очередь на жилье, когда женился в 68 году.
Сейчас молодые спрашивают: – ну зачем он пошел на фронт, ведь у него же броня была и трое детей на руках? Никак не поймут, что в то время был патриотизм, а что это такое – они не понимают. Зачем служить? Да оно и верно, кого сейчас защищать?
– Только имущество и заводы олигархов, и их власть, которая крышует их из Кремля. Враги народа в Кремле.
– Точно. Посмотри, сидят Вова и Дима. Ну, Путин и Медведев, и говорят своим подчиненным: – мы подготовили указ о борьбе с коррупцией. – Смех, кому говорят? Да снимите очки, вот они все тут рядом и сидят! Вот с них и с себя начинайте! А что надо? Надо ввести закон с конфискацией имущества. Но они его никогда не примут. Научились все переписывать на жен да на тещ, а сами, получается, самые бедненькие, ничего нет.
Или: один наворовал 20 миллионов, а попался на одном. И ему максимум будет грозить штраф в пятикратном размере? Он отдаст 5 миллионов, а в кармане останется 15. Хорошо?
– Да, так кто сейчас служит в армии? – раздумчиво спросил себя хозяин дома, где на самом видном месте висит немыслимый в наше безыдейное время символ настоящего патриотизма, когда даже дети, вступая в пионеры, приносили пионерскую клятву следовать заветам Ленина и учиться так, чтобы стать надежными строителями и защитниками нашей Советской родины. – Только тот идет служить – кто не смог откупиться. Какой там, спрашивают они, патриотизм, зачем он нужен? Да оно и верно…
А дети наших руководителей, – спросил он меня, – разве они теперь служат? У них даже мысли об этом нет, пускай, мол, за них негры лямку тянут. А у всех наших прежних руководителей, сам знаешь, все дети служили, и были на фронте.
…Я мог бы добавить к словам Владимира Гавриловича о выполнении своего долга сыновьями прежних руководителей то, что старший сын самого вождя страны Сталина Яков погиб в войне, а младший летчик Василий был единственным, кто летал без парашюта, чтобы не попасть к врагам. Как он в пылу боя, желая сбить врага, оставил своего ведущего и погнался за врагом, а ему в хвост уже пристраивался «Фоккер», и ведущему пришлось менять курс отгонять «Фоккера» и спасать теперь уже своего ведомого.
И Василию грозил трибунал, доложи об этом его ведущий по начальству.
(Об этом я прочел в газетной статье ведущего и командира Василия Сталина подполковника Апикушина).
Но Василий даже не просил своего командира не докладывать о провинности, а по стойке смирно выслушав после приземления долгий отборный мат и угрозы отдать под трибунал лишь сказал, что виноват, но прости, уж очень хотелось вогнать в землю еще одного фашиста. Но это увело бы нас далеко, и я спросил:
– Вы знаете, что между вашим домом и домом Жаровых, в ложбине, где ваш огород, было большое немецкое орудие?
…Но, к сожалению, кто-то постучал в окно, хозяину пришлось уйти вместе со стучавшим, и наш разговор остался незакончен...
- - -