Глава первая.. Чета Вышеславцевых принимает гостя. Взамен райских грез я, кажется, нахожу нового товарища. Грусть.
***
И заповедал Господь Бог
Человеку, говоря: от всякого
Дерева в саду ты будешь есть;
А от дерева познания
Добра и зла, не ешь от него;
Ибо в день, в который вкусишь от него,
Смертию умрешь.
***
….Друга моего звали… впрочем, все по порядку. Встретились мы с ним в ту пору моей жизни, когда я был молод, влюбчив и полон нерастраченных творческих сил; будучи лишенным всякого взрослого честолюбия, я жил бездумно, подобно ребенку, рисующему цветными карандашами радугу на ярко-синем небе, не подвигая себя к каким-либо амбициям…
…Единственной моей страстью была, пожалуй, резьба по дереву. Кажется, Сент-Экзепюри сказал как-то, что в каждом ребенке спит Моцарт? Вероятно, во мне спал кто-то из русских скульпторов… ..В очередной раз проснулся он поздней (листопадом уже занесло улицы) осенью 1988, когда я только-только начал работать в КБ одного из заводов S-ска: дальневосточный городок с православным названием, куда я приехал по распределению, как тогда говорили здесь, «с Запада», мгновенно очаровал меня патриархальным бытом и простотой нравов. Наверно, каждой местности соответствует своя ментальная атмосфера: так, коренные москвичи вместе с шестисотлетней историей города впитали в свое осознание реальности чувство «Третьего Рима», упорно и настойчиво взлелеянное многими поколениями русских, начиная с Ивана Калиты; старомодный дух этот , неизбежно слитый с утонченным, а порою даже довольно болезненным чувствованием необъятной и загадочной отечественной души, конечно же, близок всякому неравнодушному русскому характеру: наряду с некоторой долей неизбежного самолюбования, то развитое сверхнациональное чувство, направленное в сторону духовного дарения, дарения таких милых нашему уму и таких незамысловато-великих истин миру, может родиться, пожалуй, только в сердце страны, несколько больше других выстрадавшей за последнюю тысячу лет…
Петербуржцы, как мне всегда казалось, гораздо более непосредственны, легковесны: может, этому способствует бриз, дующий с Балтики?... …А сюда, в город, где я провел самые интересные годы жизни (должен признаться, прихотью внутренних демонов спешки и максимализма я так и не удосужился познать его в той мере, какой он заслуживает) ветра, пролетающие над сокрестьем двух рек, вместе с мельчайшей лёссовой пылью Хуанхайской низменности доставляют незримые частицы духа азиатского трудолюбия… …Как раз в один из таких «ветреных» дней я сидел на лавочке, устроенной в незапамятные времена курильщиками на крыше нашей забытой Богом « конторы» и прилежно работал над маленькой, двухдюймовой высоты, головой индейца. Вырезал я ее из высохшего яблоневого корня, невесть как попавшего на территорию предприятия. Индеец получался весьма выразительным: орлиный нос, черты лица a la Гойко Митич, и суровый, лишенный всякого сострадания, взгляд воина… В общем, смак и нечто обалденное, если смотреть на это дело глазами молодого и восторженного резчика-любителя, каким я тогда был. В обеденный перерыв никто из начальства не посмел бы помешать мне в этом невинном занятии. Да и подняться на крышу, когда в помещении КБ кипели нешуточные шахматные баталии, вздумал бы лишь электрик в случае обрыва кабеля или неисправимый авантюрист… … Впрочем, выяснилось, что я ошибался: работа увлекла меня так, что окружающее незаметно перестало существовать. В один из моментов, когда внешний мир напомнил о себе, я с удивлением обнаружил сидящую рядом на лавочке девушку из соседнего отдела, Жанну Вышеславцеву. Брюнетка лет двадцати четырех, она была, пожалуй, совсем некрасива, но необычайно мила: голубые, с серым отливом глаза и свежее, притягательное лицо делали ее прелестной. Я был тогда совсем неопытным молодым человеком и такие сложнопонимаемые категории, как душа или умственное обаяние, вряд ли могли иметь для меня какой-либо смысл: она просто нравилась мне … да и не только мне. Муж-чины чувствовали в этой маленькой женщине нечто такое, что заставляло относиться к ней с уважением и искренней симпатией, исключающей всякие двусмысленности за спиной… Очень редко удается встретить человека с таким очарованием; она была вещью в себе, это несомненно: влюбленность же, которую я испытывал по отношению к ней, была, возможно, не столько голосом пола, сколько потребностью общения с тонкой и по детски непосредственной натурой, свойственной, видимо, большинству творческих людей… …Вообще-то с женщинами, этими таинственными и непредсказуемыми созданиями, я общался весьма неохотно, предпочитая им другое общество -- книги и творчество.. В этом мирке все мне было знакомо и понятно: реальная жизнь никогда не занимала меня настолько, чтобы я мог слишком всерьез зависеть от ее условностей. То есть, я подчинялся, конечно, общественным установлениям, но только в пределах минимальной целесообразности, не более… Да и где вы встречали художника, полностью слившегося с социумом? . …Впрочем, философские рассуждения мало тогда трогали ум. От смущения я потерял дар речи. Предмет моего обожания сидел рядом и с интересом всматривался в деревянную фигурку.
– Как его зовут? – она нерешительно протянула руку к индейцу и робко посмотрела мне в глаза. Я окончательно смешался: уши полыхали, я готов был позорно бежать с поля боя; в горле пересохло и все слова, которые обязаны говориться в таких случаях, испарились, уступив место робости.
– Н-не знаю, -- промямлил я осипшим голосом.
– Он не говорит.. не хочет., наверно… Жанна с недоумением взглянула на меня. Глаза вспыхнули синими искорками; плечи затряслись: из груди вырвалось нечто похожее на рыдание.
-- Мигель, сумасшедший! – простонала она, закрывая лицо ладонями.
-- В тебе пропадает талант мистификатора…. прелесть! … – теперь она смотрела восхищенно мне в глаза, высунув кончик языка и осторожно трогая им верхнюю губу.
-- Да не смущайся ты так, я ни капельки ни кусаюсь, -- Жанна осторожно прикоснулась кончиками пальцев к моему запястью.
-- Мне и правда интересно. Очень профессионально сделано. …Взяв у меня индейца, она нежно погладила его. Глаза блестели.
-- Слушай, ты ведь давно этим занимаешься, с детства? …Снова неуловимая искорка в голубых радужках глаз.
-- Познакомить тебя с мужем? Он – художник, знает толк в таких вещах. …Смысл фразы, произнесенной с явным оттенком гордости, не сразу дошел до меня. От неожиданности я всхлипнул. Вот этого уж точно не предви-делось : слова Жанны больно укололи меня. По-темнело в глазах и глухое отчаяние сжало сердце. Вот и всё! …Как всякому из влюбленных, мне продолжительное время довелось жить в своей иллюзии и крушение ее стало настоящим шоком. В ушах быстро нарастал странный, ни на что не похожий шум: более всего он напоминал сиплый и глухой вначале и тоненько звенящий в конце свист. Звуки окружающего мира мгновенно отдалились и воспринимались будто через толстый слой ваты. Сильно кружилась голова, я был на грани обморока. На секунду, как мне показалось, сознание погасло: очнулся я оттого, что Жанна сильно трясла меня за плечи.
-– Миш, ты что? – на меня смотрели округлившиеся в ужасе голубые глаза, -- на тебе лица нет. Слушай, а сердце у тебя здоровое? Побелел весь и не дышишь. …Я с недоумением уставился на нее. Кровь теперь приливала к голове и молоточками стучала в висках. Жанна сидела передо мной на корточках и нервными движениями пальца правой руки наматывала и снова отпускала прядку черных волос. На лбу выступили бисеринки пота: поистине, она была очаровательна в эту минуту.
-- Н-нет, -- я сглотнул и с усилием проталкивал через горло слова.
-- Никогда не болело, знаешь ли.. Съел что-то, -- наверно, улыбка моя в этот момент выглядела вырезанной неумелой детской рукой из цветной бумаги и наклеенной на лицо со всевозможным тщанием. Октябрьский день был теплым, но меня трясло крупной дрожью.
– Точно.. простыл, -- нашлись, наконец, нужные слова, -- бывает. Жанна смотрела на меня внимательно. – Точно? – она протянула руку и осторожно потрогала мой лоб, -- температуры Может, отравился чем? Слушай, сегодня пятница, можно сбежать домой пораньше, как думаешь?
-- Давай так. Она пошевелила губами, сосредоточенно глядя сквозь меня.
-- Сейчас ты пойдешь к нам. Я дам тебе хорошую микстуру и познакомлю с Раулем. Микстура --- от живота, Рауль – от меланхолии. … Жанна рассмеялась беспечно и опять прикоснулась пальцем к моему лбу. Я невольно улыбнулся: искренность обезоруживала и подкупала. Да так, что я и думать забыл о недавнем своем смущении.
-- Все, договорились! Жду на проходной.
-- Сделав мне ручкой, Жанна скрылась в дверном проеме, ведущем на пятый этаж. Я остался си-деть, пытаясь собираться с мыслями. Конечно же, происшедшее требовалось обдумать, но… слабость еще давала о себе знать: в голове поселилась какая-то звенящая пустота, никогда не испытанная ранее… Махнув рукой, я поднялся со скамейки и отправился следом за Жанной. Обернувшись на входе, я заметил, что собирается дождь: из «гнилого угла» уже наползли в пространство над нами свинцовые облака. Слышно было отдаленное громыхание: будто двое великанов встряхивали исполинский, в четверть неба, лист кровельного железа…
– Ч-черт!.. -- ругнулся я. Забытый индеец лежал на скамейке и первые тяжелые капли уже упали на голову, мгновенно впитавшись в сухую древесину. Подхватив поделку вместе с резцом, я спустился в бюро. Предстояло отпроситься у начальника, но с этим проблем не предвиделось: отгулы у меня были… Пройдя между рядами кульманов, я осторожно приоткрыл дверь в кабинет Карена и просунул голову в щель, обозревая внутренний горизонт. Рулон чертежей, принесенный мной утром из архива, так и лежал на столе. В кабинете никого не было: лишь стакан с недопитым чаем в мельхиоровом подстаканнике напоминал о недавнем присутствии хозяина.
-- Нет его, -- сообщил Толик, скользивший по направлению к выходу, -- директор вызвал. Чего хотел?
-- Слушай, Толь, скажи, что я заболел. Отгулы есть. Съел чего-то. Передашь?
-- Как можно обидеть ребенка? -- Анатолий подмигнул правой половиной лица.
-- Передам, конечно.. На свидание? Или пивка попить? -- понимающе усмехнувшись, он заспешил дальше.
– Кстати, -- он обернулся и хлопнул себя по лбу.
-- Совсем забыл, техзадание тебе новое, Карен говорил. Имей в виду, больше некому, завал. Конец месяца, сам понимаешь.. Не забудь, в понедельник, с утра. Все, чеши. …Рассмеявшись сухим смешком, он исчез.
***
Жанна стояла у турникета, поглядывая на часы. Неуловимое нечто, мелькнувшее в голубых глазах, я истолковал, как недовольство . Ох, эта моя нерасторопность… вечно ощущаю на себе требовательные взгляды… Вздохнув, я неловко подставил ей локоть и мы нырнули под мой раскрытый зонтик. Поневоле приходилось сближаться: ощутимо похолодало и капли дождя, редкие, но крупные, неприятно покусывали кожу открытых рук. Мы молча шагали по пустынной улице; прохожих в этот час не было и только какой-то пьяница мирно спал под забором, любовно обняв авоську с пустыми бутылками и положив на нее голову в засаленной кепке. Жанна брезгливо поморщилась, еле слышно произнеся что-то сквозь зубы при виде этой милой картины. Достав из сумочки сигареты, она раскрыла пачку и нервным жестом протянула ее мне.
-- « Мальборо» ? – я с интересом взглянул на Жанну, -- откуда шик? На нашу–то зарплату?
-- А мой Рауль хорошо зарабатывает. Она протянула мне зажигалку. Я прикурил и ре-шил, что она сделает то же самое. Но Жанна спрятала сигареты обратно в сумочку и улыбнулась виновато:
-- Мне нельзя, неприлично. Нам, девушкам, многое не разрешается, это только вы, мужчины, можете позволить себе все… ….Я молча наслаждался крепчайшим дымом; аромат виргинского табака смешивался с сильным запахом прелой листвы… Дождь все-таки передумал и холодный ветер погнал тучи в сторону китайской границы. Голова закружилась – это была моя вторая сигарета за день. Говорить не хотелось: в обществе этой женщины я чувствовал себя удивительно спокойно. Чувствовалось, что я иду туда, где меня любят и ждут. Как странно! Час назад мир рухнул и впереди виделась одна лишь ночь. Теперь же все выглядело каким-то нереально- выпуклым и пронзительно ярким, несмотря на пасмурную погоду: так бывает, когда дома, деревья и само небо отмыты хорошим ливнем и умирающая природа будто спешит отдать все свое очарование, навевая светлую печаль о лете…
-- Жанна! … Вопрос вырвался сам собой:
-- Почему мне так хорошо с тобой? Почему ты такая…, -- я беспомощно рылся в словах…
-- Почему ты такая хорошая ?
-- О, Мигель! … Она шутливо покачала головой.
-- Никак, ты собираешься сделать мне признание?.. Видимо, заметив, что губы мои дрожат, добавила серьезно:
-- Не обижайся, ты очень хороший мальчик, добрый. Я тоже, наверно, добрая -- вот нас и тянет друг к другу.. Думаешь, кто-то сможет понять такое? Ты же скульптор, не от мира сего, тебе дано знать многое…
-- Сейчас… …Она ласково усмехнулась.
-- Сейчас я познакомлю тебя с человеком, который многое тебе скажет.
***
Часть пути как-то выпала из сознания: мы подходили к невзрачному пятиэтажному панельному зданию без балконов. Чахлые деревья в квадратах внутренних «двориков», обнесенных низким палисадником из старокрашенных штакетин; Потрескавшийся асфальт, весь в провалах от недостающих кусков; Покосившаяся оргалитовая дверь в подъезд висела на полуоторванных петлях, жалобно поскрипывая под ударами ветра. Сверху голосом Цоя орал магнитофон, пытаясь перекричать шорох ветра в листве и неразборчивую мешанину из полупьяных увещеваний мужским низким голосом и сочного мата, с чувством произносимого женским сопрано, которое звучало бы чудесно, не будь его обладательница прокурена донельзя. Там ссорились. Я покраснел и взглянул на Жанну. Вездесущий запах прелой лист-вы смешивался с дымом и ароматами помойки.
-- Да, -- Жанна покивала печально.
-- Так и живем. Общага, никому ничего не надо. Не пугайся, здесь все свои, да и я тебя в обиду не дам… Пошли. Она подтолкнула она меня ко входу. …Сердце отчего-то колотилось, как перед экзаменом по сопромату. Шагнув в полутемный коридор, мы поднялись на площадку третьего этажа. Звонок, по всей видимости, не работал: спутница моя потянулась к сумочке в поисках ключа. Только когда Жанна пропустила меня в дверь, я понял, в чем дело: мы находились в малосемейном общежитии. Прихожая была длинной, и, скорее, напоминала широкий коридор. По количеству тапочек у входа в каждую из комнат можно было с точностью определить количество жильцов. Вполне естественной мыслью, пришедшей мне в голову, было снять туфли. Толкнув дверь дальней слева комнаты, Жанна шлепнула меня между лопаток. Слегка опешив от такого обращения, я сделал шаг вперед.
– Ру, -- раздался голос у меня за спиной.
-- К тебе гость. Принимай, я покурю пока. …Стих стук каблучков, оборванный захлопнувшейся дверью. Я с любопытством осматривался. …Прямоугольная комната, размером не больше восемнадцати квадратных метров, на первый взгляд представляла собой один большой беспорядок. Восточное окно давало достаточно света для того, чтобы можно было писать картины, не напрягая глаз. Этим и занимался в настоящее время человек, сидевший за маленьким мольбертом подле подоконника, заваленного тюбиками с красками, какими-то картонками с цветными пят-нами на них и разной другой мелочью неизвестно-го мне назначения. Широкое разложенное кресло- диван примыкало к стенке холодильника «Бирюса», стоявшего слева от окна. На холодильнике высилось необычное сооружение, являвшее собой никогда не виданную мной помесь трехъярусной этажерки и массивного секретера с тремя рядами выдвижных ящичков. Штука эта, облицованная роскошным шпоном красного дерева, с точеными столбиками и полочками, окаймленными обечайками карельской березы, имела солидный возраст, судя по тусклой и сильно исцарапанной полировке. Захотелось попробовать ее на ощупь… Массивные и, судя по роскошным, с золотым тиснением, переплетам, дорогие книги стопками лежали на полочках вперемешку с тоненькими брошюрами, выпускаемыми обществом «Знание». Этих книжечек синего цвета было довольно много. У меня в комнате заводского общежития было несколько таких: что-то, связанное с уфологией и НЛО. Больше я разглядеть ничего не успел: хозяин оторвался, наконец, от работы и, широко улыбаясь, направился ко мне. Протянув навстречу обе руки, изрядно испачканные в краске, он взял ими мою ладонь и мягким, безвольным движением пожал ее. Я улыбнулся: это нисколько не походило на традиционные «shake hands», которыми мы обменивались с друзьями, но, тем не менее, сразу же располагало к искренности. Обычно я не так то просто сближался с незнакомыми людьми, но тут как-то сразу повеяло дружеской непринужденностью… Праздничное чувство, с которым я шел сюда, вернулось и …
– Здравствуй. Художник внимательно смотрел мне в глаза.
-- Жанна рассказывала о тебе. Рауль, очень рад. Он слегка наклонил голову, фотографируя меня взглядом и рассмеялся. Все в этом человеке дышало добротой и сердечностью. Удлиненное лицо с тонкими чертами в первую же секунду поразило меня каким-то особенным аристократизмом. В то время я не имел никаких представлений о харизматичности, но что-то бесконечно родное и близкое почуял сразу. Огромные, почти во всю радужку, зрачки могли бы служить знаком безумного человека, доведись мне встретить его где-нибудь на улице. Я уже знал, что зрачки могут расширяться во время приступов сильного гнева, но здесь, конечно же, и в помине ничего похожего не было: два бездонных озерца с узки-ми светло-карими берегами, в которых плескалось нечто такое, чему я при всем желании не смог бы подобрать определения. …..Под ударом ветра задребезжали оконные стекла; Рауль быстрым движением обернулся.
– Проходи. Он сделал он приглашающий жест правой рукой, показывая на кресло, которое я не заметил вначале, поглощенный созерцанием секретера. Оно стояло в правом простенке, заслоненное мольбертом. Рауль тем временем выудил из подоконниковых дебрей початую пачку « Мальборо».
– Курить хочешь? Давай на кухню. Нет ничего лучше пары хороших сигарет да толкового собеседника… Он прищурился и снова рассмеялся.
– Моя Джоан тебе про меня ничего не рассказывала? …Я молча мотнул головой и не стал садиться в кресло. Возбуждение, меня охватившее, не походило ни на какие ощущения, испытанные раньше. Слова Рауля отдавались эхом в голове и катились от одной стенки черепа к другой, заставляя его натужно вибрировать, подобно тамтаму.
– Та-ак… …Рауль с беспокойством глянул на меня.
–Похоже, пора обедать.
– Джоан, дорогая, -- он приоткрыл дверь, высунув го-лову в коридор, -- не сделаешь нам супчику? Мигель голодный, как стая волков, да и я съел бы чего-нибудь. Одним неуловимым движением он вытащил из-под табуретки, стоящей у двери, пару шлепанцев и осторожно положил мне под ноги. …. Пройдя через полусумрак коридора, мы с Раулем устроились на микроскопическом диванчике у окна. Кухня была тесной, но уютной; Жанна поставила кастрюлю на плиту и зажгла газ. Обернувшись, она протянула нам спички и посмотрела на мужа. Затем перевела на меня взгляд, надув губки.
– Мальчик бо-о-лен и стесняется, -- пропела она, изображая смущение.
-- Миш, как твой желудок? Я покраснел, вперив взгляд в потолок.
-- Так, значит… Она нахмурилась и вышла из кухни. Рауль сидел, вытянув длинные ноги по направлению к двери и глядя в пространство перед собой. Вернулась Жанна.
– Джоан, оставь… Он сморщился и осторожно взял пузырек с темной жидкостью из рук жены,
-- Ему не это сейчас нужно.
– А что? -- она невинно наклонила голову.
– Что?... Рауль смотрел перед собой и мял сигарету в пальцах.
…Понятия не имею… А ты что подумала? Вот поедим сейчас и все узнается. Он вздохнул и встал. Подойдя к Жанне, осторожно обнял ее за плечи.
– Ну? Чем мой котенок так расстроен? На работе плохо? -- он нежно прикоснулся губами к ее лбу и погладил блестящие черные волосы.
– С чего ты взял? Она выскользнула из объятий и, прикоснувшись губами к щеке мужа, ушла в комнату. Через несколько минут она вернулась за кастрюлей.
***
… Рауль, виновато улыбнувшись, развел руками: трогательная сцена, которую мне только что пришлось наблюдать, оставила чувство некоторой неловкости, будто было подсмотрено нечто запретное; кашлянув, я отправился мыть руки в ванную. …Горячей воды не было и холодная струя, льющаяся из крана, вернула меня в прежнее беспечное состояние. Хотя, пожалуй, не совсем: впервые в жизни я ощутил какое-то чувство неясной тревоги, возникшее, вероятно, вследствие соприкосновения с чем-то более сложным, чем те человеческие отношения, к которым я привык… А в отношениях этой пары, несомненно, чувствовалась какая-то тайна, которую я даже и не пытался разгадать… Впрочем, необычным было все, увиденное мной в этом доме. …Из задумчивости меня вывел голос Жанны:
-- Эй, мечтатели! Давайте к столу. Даже по голосу было ясно, что она улыбается. Я вдруг обнаружил себя стоящим на середине кухни… Рауль с усмешкой смотрел на меня и мягкими, движениями раскачивался вперед-назад. Мы чинно проследовали в комнату, где Жанна подтолкнула меня к табуретке. Сама она устроилась справа, между столом и окном. …Сначала ели молча, но вскоре некоторая неловкость, неизбежная в таких случаях, рассеялась и через пять минут меня уже вовсю расспрашивали о моей жизни. Еще через пять минут мне казалось, что я был знаком с этими людьми всегда. К тому же я чувствовал зверский голод, что в немалой мере способствовало установлению непринужденной атмосферы. За первой тарелкой незамедлительно по-следовала вторая; мне, давным-давно отвыкшему от домашней кухни, в эти минуты жизнь казалась необычайно комфортной вещью...
***
После обеда мы курили на кухне. Тишина прерывалась лишь покашливанием Рауля да доносящимися откуда-то из-за стены неясными голосами: спорили мужчина и женщина. Захлебывающаяся визгливая скороговорка перемежалась ленивыми возгласами низкого и сочного тембра. Чувствовалось, что ругающиеся вошли во вкус и получают от этого немалое удовольствие. Время как будто остановилось; ветер за окном давал о себе знать чуть слышным свистом проходящего через щели в подоконнике воздуха и бросался горстями подсохшей листвы в стекла. Рауль внезапно помрачнел и взглянул на часы.
– Вот такие дела. Он виновато улыбнулся и посмотрел на жену.
-- Спасибо, маленькая. Ну, мы пошли, -- он чмокнул ее в щеку. …В коридоре я почему-то почувствовал себя скованно и неуютно. Похоже, пора было знать честь и я остановился.
-- Послушай, Рауль, мне надо бежать. … Я с сожалением посмотрел на пачку сигарет в его руке.
-- Куда бежать? … Он искренне удивился:
-- Зачем? Ты что, всегда бегаешь после обеда? Гнетущее настроение рассеялось: мы одновременно рассмеялись. Картина, которую я себе представил, на самом деле был комичной: сытый и довольный жизнью бегун мерной рысью движется по направлению к своему жилищу…
– Прекрати. Рауль решительно взял меня за локоть.
-- Дружеская беседа иногда важнее любого дела, не находишь? …Я машинально кивнул и послушно пошел за ним: действительно, порыв куда-то мчаться выглядел нелепо на фоне покоя и уюта, царивших здесь.
***
-- Здесь мой круг. Рауль развел в стороны руки с раскрытыми ладонями.
-- Сюда я прихожу из внешней суеты, здесь она не имеет власти надо мной. …Он замолчал. Мы стояли посредине комнатушки, до отказа заполненной вещами. Теперь, однако, впечатление хаоса рассеялось и все предметы обстановки, которые я видел вокруг себя, органично слились между собой в моих глазах, являя части единого целого. Самодельная деревянная детская кроватка, в боковой стенке которой не хватало нескольких круглых прутьев, стояла рядом с креслом- диваном, изголовьем к стене. Оказывается, в ком-нате имелось еще одно окно, на которое поначалу я не обратил внимания… Оно выходило на юг и сейчас было завешено светлыми шторами, почти сливающимися с обоями стен. Большой трехстворчатый шифоньер, стоявший справа от него, делил помещение на некое подобие жилого модуля и маленькой прихожей, занятой самодельным гардеробом, состоящим из вешалки для одежды, тумбочки для обуви и антресоли. Планировка, обычная для любого общежития… Под южным окном -- большой письменный стол со столешницей, крытой зеленым сукном. Толстое стекло занимало примерно половину столешницы: им были прижаты к сукну какие-то диаграммы, выполненные на ватмане черной тушью. Однотонный, порядком выгоревший толстый ковер цвета индиго покрывал почти весь пол жилой части. Бросались в глаза выпуклости на ковре, образующие нечто вроде объемного рельефа или орнамента из узких длинных листьев, чередующихся с завитушками изящной формы. Ворс ковра был длинным и в то же время довольно жестким. Должно быть, он хорошо поддавался чистке, а выглядел очень уютно и даже несколько старомодно, в отличие от современных жидкошерстных паласов. Рабочее пространство художника было занято раздвижным мольбертом красного дерева и низкой банкеткой с мягким сиденьем, крытым гобеленом неброских серо-голубых и бирюзовых тонов. Продавленное кресло в углу справа возле окна, накрытое зеленым чехлом, так и приглашало развалиться в нем: над этим гнездышком, на полутораметровой высоте, был устроен стеллаж с единственным поддерживающим его точеным столбиком, почти целиком забитый книгами. Только на нижней полочке стоял старенький черно-белый телевизор с полустершейся надписью под экраном... Глаза разбегались. Книги всегда имели надо мной непререкаемую власть: думаю, это объяснялось не столько врожденной мечтательностью, сколько неистребимой тягой к впитыванию информации, свойственной живому и жадному уму. Начиная с этой минуты я был покорен безоговорочно и навечно, хотя вряд ли еще отдавал себе в этом отчет. …. Рауль внимательно наблюдал за мной. Глаза искрились, превратившись в маленькие щелочки. Руки сложены на груди и вся долговязая фигура, ссутулившаяся, головой, украшенной длинными волосами, стянутыми сзади в пучок, излучала безмятежность и покой…
-- Тебе не кажется, что мы все – просто дураки? Дураки, не знающие ни того, чего они хотят, ни дела, которым занимаются? …За окном кружили листья и редкие прохожие на фоне уснувших деревьев казались какими-то нереальными, как будто я наблюдал происходящее внутри гигантского аквариума. Пожалуй, впервые в жизни я так остро чувствовал свою отстраненность от окружающего мира.
-- Разве мы чем-то отличаемся от этих листьев? -- мягко спросил Рауль.
-- Разве они могут решать, куда им лететь? … Я медленно опустился в кресло под стеллажом. Слова Рауля имели скрытый смысл, который я не мог ухватить. Рассудок не принимал их, но я слушал, зачарованный не столько словами, сколько какой-то странной силой, исходившей от этого человека. Глухой протест нарастал во мне: не то, чтобы я готов был возмутиться такой беспардонной характеристикой « всех »… Нет – это было необъяснимым свойством мучительно двойственной натуры – слушать и не вникать, принимать и отторгать одно-временно…. Любопытным было то, что протест этот я не воспринимал, как исключительно свою собственную реакцию на его слова: было ясное ощущение того, что кто-то во мне, но не я сам, отчаянно пытается опровергнуть слова Рауля. Этот внутренний спорщик, однако, не был настолько искусен, чтобы его аргументы показались зрелыми любому здравомыслящему собеседнику. Скорее, это было похоже на слова неразумного ребенка, в пылу обиды отвечающего строгому отцу. Опять захотелось курить и я жалобно посмотрел в сторону пачки с сигаретами, лежавшей на подоконнике. Рауль, присевший было на банкетку, перехватил мой взгляд .
– Пойдем. Он встал и тронул меня за плечо.
***
На выходе из комнаты в нос ударила волна вкусных запахов. Замешательство рассеялось и тягостное впечатление от слов Рауля ушло, вытесненное ощущениями иного порядка. Уют и тепло, которые я ощущал здесь, резко контрастировали с унылой и холостяцкой обстановкой комнаты заводского общежития, которую я делил с тремя ребятами. Именно в этот момент во мне начала просыпаться смутная неудовлетворенность: предчувствие чего-то необычного, что должно было произойти в ближайшее время, сладким комком толкнулось в груди и было настолько непривычным, что вызвало острое желание разбежаться и высоко подпрыгнуть... Я удивился, но тут же забыл об этом и, войдя вслед за Раулем в кухонное царство Жанны, уже чувствовал себя в этом месте, как дома. Мы устроились на диванчике и закурили. Невнятные обрывки мыслей, напоминающие чехарду картинок в калейдоскопе, крутились и вспыхивали в мозгу; приятное возбуждение боролось во мне с сонливостью и желанием свернуться калачиком прямо здесь же, на диване. Рауль молча смотрел куда-то вверх и задумчиво пускал из ноздрями струйки дыма. Профиль его в полусумеречном вечернем освещении напоминал бесстрастно-невозмутимые лица киношных индейцев. … Пожалуй, впервые я осознал, насколько нервными и подвижными были лица всех моих знакомых. Беспокойство это выражалось даже не мимическими движениями, а, скорее, каким-то внутренним напряжением, вызванным непрестанной вибрацией настроения, этакой смесью боязни не успеть чего-то сделать и нежеланием вникать в дела и заботы окружающих: мелкая рябь волн на поверхности океана. Высказывание Рауля о том, что мы не знаем своих желаний, помимо воли застряло у меня в голове: это было, как внезапно всплывший из подсознания островок, чуждый нашему миру: а ведь слова других людей не оставляли в нем ни малейшего следа… Впервые я столкнулся с чем-то, что никак не укладывалось в привычные рамки моего мира. Даже в книгах японских авто-ров, насквозь пропитанных духом дзэн, духом созерцания, мне не приходилось встречать и намека на подобную отстраненность… Все эти мои впечатления, как я тогда ощущал, не укрылись от Рауля, но это обстоятельство нисколько не тревожило меня: пожалуй, именно тогда я начал понимать не умом, но каким-то шестым чувством , что может существовать абсолютно доверительная связь между людьми, не соединенными кровными или семейными узами: ведь, несмотря на свою внешнюю открытость и легкость в общении, я всегда оставался замкнутым в части личных переживаний и никогда не испытывал потребности рассказывать кому бы то ни было о своих эмоциях. Впрочем, какие такие чувства могли быть у молодого человека двадцати трех лет от роду, не вкусившему женской ласки, и не пережившему сколько-нибудь значительной личной драмы? Работа, несколько приятелей, да поделки, не претендующие на профессиональность исполнения… Все. Теперь же я столкнулся с интеллектом, который, как я чуял, во многих отношениях превосходил мой… Что, естественно, внушало невольное уважение к Раулю. И это даже было не столько уважением, как другим чувством, непередаваемым бедным земным языком… . Можно уважать человека, но не любить его. Так, как начальника нашего КБ Карена, например. В Рауле я ощущал нечто уникальное. За двадцать с небольшим лет моего, в общем-то, довольно заурядного существования таких людей мне еще встречать не приходилось…
***
– Заходи… Мы с Жанной будем очень рады… …Рауль задержал мою руку в своих ладонях.
…Покажу тебе свои старые работы. Да и ты, надеюсь, принесешь пару вещиц. ….. Мы стояли возле подъезда. Лампочка над входом светилась тускло и я едва мог различить черты лица Рауля. В полутьме глаза казались без-донными и, как писалось в читанной давным-давно книжке, «…внушали какой- то мистический трепет…». Сильно похолодало: свитера на мне не было, но я героически старался не обращать внимания на такие мелочи.
– Ну, счастливо. …Обилие впечатлений прошедшего дня оглушало .
-- Рауль, не угостишь парой сигарет? – чувствуя себя смущенным, я все же набрался наглости, по-скольку время было позднее, а добираться предстояло на другой конец города.
– Да, конечно, -- он спохватился и протянул мне пачку, -- забирай все, не стесняйся. Без курева тяжко… Приходи, не забывай нас. Он рассмеялся и добавил:
-- Правда, приходи… Подружимся…. Он смешливо сморщился, как будто вспомнив что-то забавное, легонько хлопнул меня по плечу и, развернувшись, ушел во тьму подъезда. Я, сунув в рот сигарету, зажег ее и быстрым шагом направился на север. Было десять часов вечера двадцать первого октября 1988 года.