Поездки из города в деревню мне всегда казались каким-то сказочным действом. Когда я с отцом подходил к вокзалу, откуда доносились призывные гудки паровозов, моё сердце начинало биться быстрей, в ожидании момента, когда громадные красные колеса закрутятся, словно из волшебного кувшина, вырвутся клубы пара, и поезд медленно отойдёт от перрона, набирая скорость. Прощальные взмахи рук людей, бегущих за вагоном, и вот уже мелькают столбы, колёса отстукивают свой извечный ритм, и оконное стекло превращается в волшебный экран, на котором один пейзаж сменяет другой; березовые рощицы переходят в поля, вдали виднеются отроги уральских гор, неожиданно подступающие к самому полотну железной дороги. Древние скалы, покрытые мхами, небольшие кривые сосенки, из всех сил пытающиеся выжить на скудной каменистой почве, скромные горные цветы. Внезапно поезд втягивается в туннель, становится темно, стук колес эхом отражается от каменных стен и сводов, и вот уже поезд катит по бескрайней степи, время от времени останавливаясь на полустанках, где старушки, (тогда все женщины в платках казались мне старушками) продавали нехитрую снедь: варёную картошку, малосольные огурчики, свежие помидоры, и все это с охотой раскупалось пассажирами.
Наконец, путешествие закончилось, и я оказался на знакомом пороге маленького сельского дома, где меня уже поджидала бабушка Аграфена. Вокруг кудахтали куры, пахло молоком и хлебом, всё казалось до боли родным и знакомым. Я тут же полез на чердак, где в тайнике хранилось старое дедово ружьё. Стрелять оно уже не могло, по причине сломанного бойка, но исправно щёлкало, создавая полную иллюзию боевого оружия. В глубине души я таил надежду, что, наладив механизм, смогу охотиться с ним. Не помню, откуда, но у меня было несколько латунных гильз подходящего калибра, которые я иногда доставал из тайника, протирал тряпкой, и снова прятал. Открыв калитку, я прошёл в верхний огород, где стояла баня. Как и все деревенские бани, она носила какой-то особый смысл, это было что-то вроде святилища, где за печкой обитали таинственные духи, и полутёмная парная, с крохотным оконцем казалась жилищем домового. Баня топилась по белому, воду грели, опуская в деревянные кадки железные болванки, накалённые в печи. Вода, словно живая, начинала булькать, и моментально нагревалась.
Предбанник служил раздевалкой, и мастерской деда Ивана Степановича, который унаследовал, видимо, от своего родителя библейскую профессию – он был плотник. Говоря об отце деда, я задумывался, почему мне о нём ничего не известно, как неизвестно о прочих моих пращурах; ведь они жили, работали, строили дома, растили детей! Впоследствии я понял, в чём дело: от них ничего не оставалось: ни домов, ни вещей, ни книг, ни заветов. Был человек, и нет его; зарыли в землю, и вся недолга. И снова чья-то жизнь начинается с чистого листа: без материальной поддержки, без опыта выживания, без семейных преданий и традиций; словом, рожденные под забором, Иваны, не помнящие родства. Но вернёмся к деду. Это был молчаливый одноглазый старик, пользовавшийся уважением в селе, как человек и специалист, который мог сработать всё: телеги, шкафы, стулья, и даже балалайки. Напрягаю память, пытаясь вспомнить хоть одно его слово, но не могу, словно он был немой, и от этого мне становится не по себе. Иной раз я ловил на себе его прищуренный взгляд, немного насмешливый, и чувствовал доброту, исходящую от этого непонятого для меня человека. Помню, я получил от него роскошный по тем временам подарок: новый тульский баян, но музыканта из меня не вышло, хотя играть на инструменте научился.
Обойдя все закоулки, я спустился в нижний огород, где начиналось болото. Когда-то оно было озером, но постепенно обмелело, закамышело. На его берегу ещё можно было обнаружить остатки лодок – плоскодонок, в которых некогда местные рыбаки загоняли рыбу в сети – «ботали», то есть били по воде шестами, на концы которых были конусообразные воронки, издававшие своеобразный звук, что-то вроде «блык, блык». Рыба пугалась этих звуков, и устремлялась в расставленные сети. Но все это было в прошлом, а сейчас здесь стояла тишина, нарушаемая кряканьем уток, облюбовавших эти места. Их неспокойными соседями были большие коршуны, кружившие над дворами, и высматривавшие зазевавшихся цыплят, а то и молодых кур, которых они с лёгкостью поднимали на своих громадных крыльях.
Дела, которые поручались мне по хозяйству, были необременительны: наносить воду из колодца, полить огороды, да встретить (встренуть, как говорили) скотину на вечерней зорьке. Воду я носил с помощью коромысла, изогнутой узкой доски, на концах которой были два крючка. Коромысло ложилось на плечи, крючками цеплялись дужки вёдер, руки разводились в стороны, ложась на коромысло; и издали человек напоминал движущееся распятие. Таким способом на Руси издавна бабы носили воду. Это считалось сугубо женским делом: у колодца можно было и посудачить, и послушать сельские сплетни, узнать, что происходило в мире, то есть это был своеобразный пункт обмена информацией, поскольку других источников новостей не было. Повзрослев, я узнал, что даже невест выбирали по тому, как шла девушка с коромыслом: если ровно, красиво – значит, жена будет хорошая, справная.
О моем приезде тут же узнали приятели – мальчишки, и я, взобравшись на старый велосипед, поражавший своей живучестью, покатил на речку. Это было райское время: меня никто не шпынял, не ругал, не изводил нотациями и поучениями. Завтрак, обед, и ужин по тем временам были царскими: рыба, свежие огурцы, помидоры, лук, парное молоко, яйца, куриный суп, блины, компот. Снедь была не в пример чахоточной кормежке в пионерских лагерях, где злыдни- вожатые ни свет ни заря неизвестно для чего сдирали с постелей разоспавшихся ребят и девчонок. Каждую субботу топилась баня с берёзовыми вениками, с душистым деревенским кваском; после бани чаёвничали с сахаром «в прикуску», с вареньем из ежевики, после чего следовало отдохнуть на душистом сеновале, где тебя никто никогда не трогал.
Дни шли за днями, отрывной календарь – численник, висевший на стене, становился всё тоньше. Наша ватага была довольно мирной, без боевых схваток с дружинами других сёл, в которых жили татары. Напротив, существовала какая-то старинная привязанность, многолетняя дружба с этим народом: и те, и другие были друг у друга кунаками (друзьями, почётными гостями) каждому подавались лучшие куски мяса, чай наливался в самые красивые пиалы; одним словом, царили благословенные мир и согласие.
Была у меня еще одна тайна: где-то в залежах старья обнаружилась древняя книга в толстом кожаном переплёте, с хитроумной медной пряжкой, с непонятным и пугающим текстом, и иллюстрациями, от которых леденило кровь. Каждый вечер я перелистывал пожелтевшие страницы, разглядывая картинки, и воспаленное воображение рисовало неведомые ужасы. Особенно страшила картинка, где на меня смотрело лицо с жуткими глазами, лицо человека, одновременно напоминающее козла. Под рисунком старославянской вязью было выведено одно слово: Сатана.
Я не мог отвести взгляд от этой страницы, и сидел, как зачарованный, до тех пор, пока что-нибудь не отвлекало меня. Я захлопывал страшную книгу и прятал её в углу сеновала. Мне очень хотелось спросить бабушку об этой книге, но как только я собирался это сделать, мой язык словно прилипал к гортани.
Однажды, вдоволь накупавшись с ребятами, мы валялись на траве, глядя в высокое чистое, с редкими сверкающими облаками небо, лениво перебрасываясь словами. Разговор зашёл о всякой нечисти, царящей в лесах, болотах и прочих подходящих для неё местах. В недобрый час было упомянуто сельское кладбище, находящееся, как ему и полагалось, за окраиной села. Слово за слово, и вот уже мы тянем на спичках, кому ночью посчастливится навестить это самое кладбище, причём идти нужно одному, и не ранее двенадцати часов ночи. В качестве доказательства необходимо было принести ветку единственной осины в селе, растущей на кладбище. Несколько человек по порядку тянули спички, и у всех были длинные.
Обуреваемый недобрым предчувствием, я дождался своей очереди, и, вот оно! Обломанная спичка словно прилипла к моим пальцам. Я долго смотрел на неё, не решаясь ничего сказать.
– Что, сдрейфил? – ехидно спросил Федор, вихрастый жилистый пацан, самый старший и напористый в нашей ватаге.
Я молча обвёл взглядом компанию: все с любопытством смотрели на меня. Пожав плечами, я выразил свое безразличие к происходящему, и наш отдых продолжился. Однако радости в последующие часы я не испытывал, и, придя домой, всё поглядывал на часы – ходики, висевшие в горнице. Хитрый кот, изображенный на циферблате, играл глазами, и, казалось, с усмешкой смотрел на меня. Погрозив ему кулаком, я пошёл встречать маленькое стадо: корову и несколько овец.
Я шагал, помахивая хворостиной, когда козёл ни с того ни с сего, нагнул голову, бросился на меня. Я увернулся, агрессор повторил атаку, но, разозлившись, я сам напал на него, охаживая крепким ореховым прутом. Козёл остановился, и взглянул мне в глаза: его взгляд напомнил мне взгляд сатаны, в той самой книге, которая одновременно манила и отпугивала меня. Меее… – заблеял козел, немного наклонив голову, а затем, мне показалось, что он произнёс какое-то неясное слово, от которого мурашки забегали по моей спине.
Ха-ха! – Услышал я. – Ты что, с козлом разговариваешь?
Рядом стояла соседская девчонка Марья, и смеялась, тряся своими рыжими кудрями.
– А ты что слышала?
– А то и слышала! Всё слышала!
Крутанувшись на одной ноге, она бросилась догонять рыжую, как и она, бурёнку. Вернувшись со своим маленьким стадом домой, я сел вечерять, однако кусок не лез мне в горло, и я, не поужинав, встал из за стола.
– Что с тобой? – забеспокоилась бабушка, – уж не заболел ли ты? Вот я тебе чайку с медком, к утру всё как рукой снимет!
– Всё хорошо! – успокоил я её.
Между тем вечерняя заря начала гаснуть, небо из голубого превращалось в пурпуровое, тёмно-лиловое; появились первые звёзды, и ночь вступила в свои права. Меня мучили сомнения: стоило ли идти на кладбище, и подвергать себя неизвестности? Всё равно скоро меня заберут родители, и я ещё долго не увижу своих приятелей, с которыми вступил в этот дурацкий сговор. Ввиду моего малолетства, я не обладал жизненным опытом, однако интуиция подсказывала, что не стоит испытывать судьбу, бродя ночами по погосту.
И всё же я принял решение идти, не столько из-за мнения товарищей, сколько из желания доказать самому себе, что я не трус. Я спустился с сеновала, и, прихватив с собой обломок оглобли, вышел за калитку. Ночь была ясная, на небе не было ни облачка, в стойле печально вздыхала корова, изредка всхлопывали крыльями куры, и вновь воцарялась тишина. Тусклая луна едва освещала просёлочную дорогу, которая вела меня к злополучному месту. Вокруг проносились в бесшумном полете летучие мыши, нагнетая и без того мрачное настроение. Дорога между тем вела всё дальше, и вскоре я уже шагал небольшим перелеском, что отделял село от погоста. Я шёл, чутко прислушиваясь, стараясь уловить каждый звук, поскольку темнота лишала меня возможности разглядеть что – ни будь. Слабый шорох в кустах насторожил меня. Я остановился, вглядываясь во мрак. Звук послышался снова, и что-то коснулось моих ног. Я рванулся вперёд, но, пробежав немного, остановился, и, превозмогая страх, направился назад. Шорох и фырчанье говорили, что по близости кто-то есть. Я принялся шарить рукой по дороге,и,почувствовав острую боль, поднял свою палку, готовясь к обороне, но вскоре понял, что это был ёжик, вышедший на ночную охоту.
Немного успокоившись, я продолжил свой путь. До кладбища оставалось совсем немного, когда неясные звуки снова остановили меня. Они доносились со стороны погоста, и напоминали чьи-то стоны. Озноб пробежал у меня по коже. Шаги мои невольно замедлились, и я остановился, не зная, что предпринять. Кто это стонет? Уж не упырь ли? И сможет ли обломок оглобли остановить нечистую силу, если той взбредёт на ум напасть на меня?
Сомнения вновь овладели мной. Зачем я связался с этим делом? Мои приятели уже спят без задних ног, а я, словно ночной тать, мотаюсь по могильникам! Пока я так размышлял, ноги принесли меня к кладбищенской ограде. Перекрестившись, как это делала бабушка, миновал ворота, и, озираясь, побрёл по тропинке вдоль могил, увенчанных покосившимися крестами. Луна, словно нарочно, скрылась за тучами, стало совсем темно.
Внезапно впереди меня замаячила чья-то тень, бесшумно двигавшаяся мне навстречу. Ноги мои словно одеревенели. Тень приближалась, вот уже она совсем близко, но не ощущалось ни движения воздуха, не слышалось ни одного звука.
«Пропал!» - подумалось мне. Призрак меж тем прошёл мимо меня, не задерживаясь. Оглянувшись, я никого не увидал. «Показалось!» - мелькнула спасительная мысль, но тотчас впереди себя я заметил еще одну тень, и снова она двигалась по направлению ко мне. В отличие от первой, вторая тень была белёсая и зыбкая; двигалась она быстрее первой, и, проходя рядом, обдала неземным холодом.
Желание повернуться и убежать было велико, и было непонятно, почему я не повиновался этому чувству. Спустя многие годы я осознал, что в этот момент я преодолевал самого себя, и это преодоление сопутствовало мне всю жизнь, позволяло не сломаться в тяжких жизненных ситуациях, которых было предостаточно.
Между тем таинственные события на кладбище продолжались, и вскоре я увидел целую процессию теней, шедших друг за другом. Окончательно преодолев страх, я сошёл с тропинки и наблюдал за происходящим. Тени последовали к одной из свежих, как потом выяснилось, могил, окружили её, совершая непонятные действия. Я почувствовал легкое сотрясение почвы, и пытался рассмотреть происходящее у захоронения, но плотный мрак не давал мне этой возможности. Звуков, как и прежде, не было слышно, пронеслось сильное дуновение холодного ветра, и таинственная процессия в обратном порядке отправилась восвояси. Выглянувшая из-за туч луна на миг осветила могилу, у которой происходило сборище, и мне показалось, что на ней сидит человек, с лицом, изображённым в колдовской книге.
Никогда, в самых критических ситуациях я больше не испытывал подобных чувств. Добравшись до нужного дерева, я сломал ветку, и бегом бросился вон с опасного места. За спиной слышались глухой топот, неясные голоса, но я не решался обернуться, а только прибавлял ходу.
Добежав до своего дома, я хотел взобраться на чердак, но, не решаясь оставаться один, зашёл в избу, и улёгся на лавку, где проворочался до утра, обуреваемый страшными воспоминаниями.
Ранним утром, бабушка, вставшая доить корову, увидела меня, лежащего на лавке, под которой лежала ветка, принесённая с кладбища.
– Ты где взял это, внучек? - спросила она, когда я открыл глаза.
– Что? – не поняв спросонок, спросил я.
Она поднесла к моему лицу злополучную ветку.
– Не знаю…- забормотал я.
– Это же …….. вот я её сейчас выброшу!
Она обернулась к иконе, перед которой всегда теплилась лампадка, и, перекрестившись, вышла в сени. Я продолжал лежать, измученный ночным приключением, до самого обеда, а затем направился к месту нашей встречи.
– Ну, рассказывай! – встретили меня товарищи. – Ходил?
– Ходил! – коротко отвечал я.
– Давай! – Федор протянул руку, желая получить доказательство.
– Ничего я не дам! – возразил я, и, не желая продолжать спор, нырнул с крутого берега в речку.
Когда я возвратился к компании, все что-то горячо обсуждали. Увидев меня, они замолчали, и только малыш Васенька произнёс: «Ведьмака видел?»
Я понял, что всё это не спроста, но не стал никого расспрашивать, оделся, и собрался уезжать. «Подожди! – остановил меня Федор. – Тут дело вот какое…» Он помолчал, собираясь с мыслями.
– Ты уж нас извини, но так получилось, и не хотел никто даже! Ну, просто само собой!
– Что получилось то? – Рассказывай толком!
Я начал злится. Видя это, Федор заторопился:
– Да всё как-то вышло… Ночь-то была на Ивана Купалу! Да тут ещё недавно местного ведьмака хоронили, а когда колдуна хоронят, его товарищи к нему на могилу приходят!
– Это не та могила, что справа от кладбищенских ворот?
– Она самая! А ты откуда знаешь?
– Не твоё дело!
Все молча слушали наш сбивчивый разговор. «А мы ведь знали, что ты ходил на кладбище! – произнёс один из мальчишек. – Мы у твоего дома за плетнём сидели. Видели, как ты с дубиной поперся! Молодец, не струсил!»
« А среди вас желающих нет?» – я обвел приятелей взглядом.
Федор положил мне руку на плечо: «Ты вот что: каждый из нас уже туда ходил. Кто что видел, слышал, дело его. Правда, на Ивана Купала ходил только ты. Так то!» Он хлопнул меня по плечу, давая тем самым понять, что я окончательно принят в круг крестьянской ребятни.
Прошло много лет с тех пор, но каждый раз накануне бесовской ночи мне снился один и тот же сон: тёмная ночь, и дорога на кладбище. А сатанинская книга пропала бесследно.