Глава двенадцатая
Сон был всегда одним и тем же: я подхожу к «офису» и вижу его: бледно-серый камень, с лаконичной надписью, отливающей матовой бронзой. Он смотрится в меру торжественно и печально. В обрамлении опавших листьев, он символизировал все утраты и воспоминания, накапливающиеся за человеческую жизнь. В нашем сознании они превращаются в такие памятники.
Я смотрю на него, и слышу, как вдалеке хлопает шампанское, наполняя воздух ароматом отборного винограда. Высокие бокалы обрастали белой пеной, как бутафорской бородой... Смех и беспредметные разговоры, свойственные любой вечеринке, сливаются в однотонный гул. С этого момента я заново переживаю тот вечер. И ощущения не подводят меня: я чувствую запахи, различаю голоса, и приятная прохлада теплого осеннего вечера все также обволакивает меня. И я знаю, что на этот раз всё получилось безупречно: нет накладок и промахов. Организация праздника отличная. Дамы в вечерних туалетах, мужчины в смокингах. Идет обсуждение только им понятных тем, весьма далеких от театра, и искусства вообще. Никому не вспомнить цель вечеринки: их позвали приятно провести время, с музыкой, угощением и фейерверком. Они ели и пили, и их не заботило ничего, кроме дармового угощения. При виде меня, они улыбались, но так, будто не могли вспомнить, откуда им знакомо мое лицо. А те, кто узнавал, удивлялись: «а ты что здесь делаешь?» Мне не и самому хотелось бы это понять: ведь я был самым незваным гостем на собственной вечеринке.
Самым ярким впечатлением сна был фейерверк: темное небо озарялось букетами разноцветных искр. Они взмывали в высоту и тут же гасли. Глядя на них, я думал, что они очень похожи на те букеты, которые мне дарили в день премьеры: такие же эфемерные и недолговечные. И эта вечеринка, и премьера, походили на балаган, а сам - на ярмарочного Петрушку. Я смеялся над собой. Позволил обвинять себя в неумении, в плохом владении ремеслом. И мой смех был почти настоящим. Между тем, я «хоронил» спектакль, так и не признав поражения....
Один актер, ставший высоким театральным деятелем, написал мне возмущенное письмо, в котором отчитал меня за оскорбление высокого искусства. По его мнению, своей акцией я унизил Театр. Это письмо я храню до сих пор, как назидание.
И еще мне была известна одна тайна. Её скрывали те, кто пил моё шампанское. Они завидовали мне: сколько их спектаклей, ролей, надо бы «похоронить», но не так, как мои, а втихую, в присутствии лишь доверенных лиц, и как раз ради полного и окончательного забвения. Они скрывают свои провалы, настоящие, истинные провалы, куда более громкие, чем мой. Я взял бокал шампанского и выпил за себя. И решил, что вполне могу покинуть затеянный мною праздник. И я уходил в темноту…. Здесь сон обрывался, и дальше я продолжал его собственными мысленными воспоминаниями:: вот я иду по замершему городу, в котором был единственным жителем. Дома недоуменно вглядывались в меня черными проемами окон. Я достал сигарету и закурил. Пламя зажигалки показалось неким условным сигналом, который я подавал неведомо кому. Белым приведением таял надо мной белый сигаретный дым. В этом городе я невольно начинаю прислушиваться к себе. Вливаясь в толпу, не узнанный, я перестаю ощущать себя знаменитостью, и становлюсь одним из прохожих: серым, задумчивым, неприкаянным… Люди, задевающие меня локтями, несущие свой нелегкий внутренний мир, кажутся мне странными существами. Но их притязания и заботы выглядят куда более существенными моих. И потому мне так бывает важно соприкоснуться с ними, убедиться, что я еще могу стать одним из них.
Мой путь выглядит для них слишком праздничным, легким, беззаботным. Ведь мне не надо считать каждую копейку, натягивая на себя быт, как тяжелое ватное одеяло. По их представлениям я парю в эмпирических высотах, как рождественский ангел. И я ни за что не смог бы убедить их в том, что я вынужден жить в обмане, и это страшнее бытовых неудобств. И мой обман не похож на тот житейский, к которому привыкли они, и в противовес которому существует правда, такая же сермяжная и безыскусная. Для моего обмана правды еще не нашли. И вряд ли это когда-нибудь случиться. Слишком многие вещи и понятия тогда исчезнут. Да и сама профессия актера потеряет смысл.
Мой обман не видим, его не засунешь в карман, и не выбросишь в мусорный бачок. Он растворен везде: за кулисами, на подмостках, в фокусе камеры, он входит в состав грима, который наносит тебе хорошенькая гримерша. От него нет спасения. И в каждой роли скрыт обман. И потому Гамлет не может остаться в живых. «Быть или не быть?» – это спор с христианскими заповедями, а стало быть, речь идет об обмане, о лжи, и о том, что «нет правды на земле, но нет ее и выше»….
Должно быть, тогда я все же ошибся в выборе пьесы, и мне следовало поставить «Гамлета». И моя сценическая смерть смягчила бы гнев критиков. Держа перед глазами картинку, как меня торжественно кладут на штандарт, они, прежде, чем начать «отпевать» меня своими рецензиями, выпили бы чего-нибудь «бодрящего» «за помин» моей заблудшей души. Я подобрал бы соответствующую музыку, и попросил бы актеров сделать лица как можно более скорбными.
Но, на свою беду, я увлекся совсем другой пьесой, остался жив, и был изгнан. Не будучи «помилованным», я, как ни в чем не бывало, я приеду навестить город «знакомый до слез», увенчанный наградами чужих стран, и потому вызывающий еще большее раздражение. Но, так как награды эти никак не будут связаны с театром, а уж тем паче с режиссурой, то в качестве одолжения здесь сделают вид, что чертовски за меня рады. Кино уже не претендует на звание искусства, а за театр здесь еще готовы перегрызть глотку. Это ведь русское «ноу-хау», предмет нашей гордости, хранящий традиции… Имя Станиславского до сих пор произносится с придыханием, а актеры, чьи портреты голосованием большинства заслужили быть вывешенными в фойе, причислены к лику святых.
Такие же, как я – хуже чумы, и мое место за оградой кладбища, как в старину. Они бесятся еще и оттого, что этот русский глиняный колосс, с отвердевшим репертуаром, того и гляди, рухнет им на головы, ведь морально он давно устарел, и только благодаря «последним из могикан», с их упрямством старой закалки, он еще стоит. И грызня там идет по привычке, давно ставшей образом жизни, а не из-за выгодных ролей.
И если в прошлом веке «Вишневый сад» трактовался как панихида по России, то теперь так отпевают театр, его породивший. Я уверен, что театр это, прежде всего – зрелище, и что пьеса должна быть поводом для спектакля, а не его причиной. Неудачный фильм может спасти визуальный ряд, картинка, проносящаяся за спинами актеров. В театре зритель не станет пристально рассматривать декорации. Ему нужно сразу объяснить, в чем соль сюжета, зачем, собственно, его заставили купить билет. Не важно, что ставят: Чехова или какого-нибудь безвестного драматурга (в конце концов, Чехова тоже когда-то не знали), важна зрелищность. Из самой скучной пьесы можно сделать спектакль-«конфетку». Главное – знать меру, и увлекшись зрелищем, не потерять смысл. Театр, как хорошая книга, должен не воспитывать, а лишь побуждать к размышлениям. Но все же, как бы ни говорили о высокой интеллектуальной роли театра, не стоит забывать, что он изначально был задуман как развлечение. Спектаклю противопоказаны длинные монологи, здесь не срабатывает эффект «крупного плана» актера. В театре необходима быстрая смена действия. Это то, что сегодня пугает «могикан», привыкших к долгим посиделкам на сцене.
Мой спектакль был еще и об этом. О смысле театра как такового, во всеобъемлющей широте этого слова. Я не сказал ничего крамольного, это давно стало темой открытых обсуждений. Но по совокупности грехов я был признан воинствующим еретиком. Это была правда, молчаливая, но неумолимая, говорить которую мне, например, дозволено только так, затерявшись в однородной массе города, за сплошной стеной из спин москвичей. А лучше, если эта стена скроет меня в лабиринтах лондонской подземки. Как говориться, не будите спящую собаку…. Ведь даже после аутодафе я все еще был опасен.
И еще одно откровение коснулось меня: оказывается, ни заработанное имя, ни высокое профессиональное положение - не оберегает от разного рода подножек. Инцидент с Режиссером, лишивший наши отношения доверительности, наглядный тому пример.
Это произошло в ту пору, когда мое: «Вон из Москвы!» еще не стало пророчеством, а существовало на, так сказать, эмоциональном уровне. Оно повисло в воздухе, как эффектно брошенная реплика, ждущая аплодисментов.
Мне надо было держаться в стороне, ведь я на дух не переносил все «модное». Но та книга показалась мне не такой уж плохой. Наоборот, что-то неуловимо привлекательное сквозило со страниц этого детектива, стилизованного под девятнадцатый век.
И потом, они всегда умели мне льстить: «мы хотим вас, и только вас». Сам автор не мыслил никого другого в образе своего главного героя — благородного, интеллигентного, принципиального высокопоставленного чиновника, аристократа, наделенного острым умом сыщика. Ему противостоял беспринципный, самонадеянный, карьерист, давно ответивший на все вопросы совести и морали, воплощавшему классический девиз: «цель оправдывает средства» и в работе, и в жизни. Соль сюжета — конфликт этих двух сильных личностей, верящих каждый в свою правоту. И в качестве фона: Россия времен «народной воли», русский террор, всколыхнувший спящую страну.
Я поддался на комплименты, и, если честно, очень соскучился по работе. После описанных потрясений я в течение нескольких лет сидел без дела.
До поры до времени не подвергалось сомнению, что моя роль центральная, и вообще, вся эта экранизация для меня и ради меня. Но однажды Режиссер «вчитался» в сценарий, и понял, что роль, предназначавшаяся ему, хотя и второстепенна, но таит в себе массу актерских находок и возможностей показать себя. А если поменять акценты, то она вполне из второстепенной может превратиться в главную.
Не долго думая, Режиссер звонит Автору, и, обрушив на него весь свой темперамент и обаяние, уговаривает переписать сценарий и сделать центральной его роль. Автор, не устояв перед столь бурным напором, сдался и переписал сценарий. Прочитав новый вариант, не держа даже мысли о сговоре, и, уж тем более, не доискиваясь причин последовавших перемен, (у нас такое происходит сплошь и рядом), я попросил роль Режиссера.
«Шалишь, милый, – сказал он мне с приятельской прямотой, – ты уже ангажирован для Ф. А коней, как известно, на переправе не меняют».
«Но почему переписали сценарий?!» — спросил я, огорошенный его тоном.
«С чего ты взял, что переписали? Ничего подобного. Просто я попросил немного расширить мою роль, вот и все. Чего ты испугался? Все лавры достанутся тебе, не сомневайся». И он потрепал меня по плечу. Я неуверенно улыбнулся.
«Но от Ф. практически ничего не осталось! Не видно, как он постепенно находит разгадку. Все скомкано»
«Ну, чего ты разволновался, – заговорил он с интонацией взрослого, обращающегося к расплакавшемуся ребенку, — Ничего не случилось с твоим Ф.! Неужели ты действительно думаешь, что я отбираю у тебя роль?! Или что я хочу затмить тебя на экране? Помилуй, это никому не дано! Ты у нас один, и зритель придет на тебя, понимаешь? Никто, кроме тебя, его не интересует! Вспомни, что вся эта катавасия закрутилась ради тебя, ведь никто другой на роль Ф. даже не рассматривался!»… Он говорил, говорил, а я думал: «Ты можешь обманывать кого угодно, но не меня. Ты достаточно изучил меня, чтобы знать, что меня невозможно провести: моя способность видеть насквозь людей и обстоятельства, поистине дар небес. А уж тебя я изучил как никого другого. Я могу сказать тебе, что происходит на самом деле: ты не снимался в кино лет десять, ты соскучился; твое актерское тщеславие требует выхода. И тут подворачивается этот проект. Неизвестно, будет ли еще возможность поиграть. Ты не привык разбрасываться такими вещами. А то, что здесь замешан я, так это просто стечение обстоятельств. Ты видишь цель, заманчивую и соблазнительную, и ты идешь к ней, потому что не можешь иначе. Я должен стерпеть, понять, промолчать. Быть статистом рядом с тобой – большая честь, даже для меня»… Я не высказал этого вслух, в лицо, потому что это означало бы разрыв отношений, или, по крайней мере, крупную ссору. А мне было не выгодно ссориться с ним! Если честно, это не стоило выеденного яйца. К тому же, я ни с кем и никогда не выясняю отношений. Это тоже мой собственный внутренний закон. я просто вычеркиваю человека и все, что с ним связано, из своей жизни раз и навсегда.
Автор, которого и в самом деле мучила совесть, не решался смотреть мне в глаза:
«Я так виноват перед вами, не знаю, сможете ли вы меня простить. Честное слово, я сам не понимаю, как ему удалось уговорить меня».
«Я не виню вас. Я-то отлично знаю, как трудно устоять перед силой его напора».
И я действительно знал это, как знали все, кто хотя бы однажды столкнулся с темпераментом Режиссера. Мне было по-человечески, жаль милого писателя, у которого увели из-под носа мечту, да еще подбив на неблаговидный поступок. Мы остались с ним хорошими знакомыми: при немногочисленных встречах улыбались, здоровались, он надписывал для меня свои новые книги. Но он так и не смог избавиться от чувства вины передо мной.
Наши отношения с Режиссером ничуть не изменились: я все так же бывал у него в гостях, принимал угощение, мы все так же обсуждали планы совместной работы, но всякий раз после вполне теплых дружеских застолий и бесед, у меня саднила душа, будто я предал самого себя.
И оттого, что я не могу повернуться к нему спиной, мне совсем стало тошно. Лучше так, чем притворство, и ожидание нового удара. Мое доверие было разорвано в клочья. Я мог, конечно, отказаться от роли, но обстоятельства не позволили, да и профессиональная гордость была не на последнем месте. Никто так и не узнал, как же получилось, что в фильме, где я был заявлен в главной роли, мое присутствие на экране свелось к нескольким эпизодам. Между тем как Режиссер закрыл собой все пространство экрана, вволю насладившись обществом самого себя. Моего героя можно было спокойно из фильма выкинуть - никто ничего бы не заметил.
Режиссер получил всевозможные награды за блестяще сыгранную роль, а мое имя не упоминалось, словно всем за меня было стыдно. Я не стал «идеальным» воплощением популярного литературного персонажа, как мечталось его поклонникам, и никто не хотел разбираться, по чьей вине это произошло. Не важно это. Важно то, что я, такая громогласная «звезда», не оправдала доверия. И уже подумывали о том, не поторопились ли они, соорудив для меня высокий профессиональный пьедестал? Но тогда им пришлось бы признаться в том, что они сами себя обманули: их невыносимый «кумир» оказался подделкой. А это нанесло бы урон их самолюбию, которое они ценят превыше всего.
И накануне того мучительного осеннего дня я не сомневался: меня ждут, любят, примут. А вечером выяснилось: обман. Я находился в вакууме, и потому не ощущал настороженности. И у меня не получилось защитить себя, или хоть в малейшей степени оправдать.
Придя, домой, я сварил себе крепкий кофе. Он согрел и утешил меня, когда я вспоминал, как стоял в конце парапета набережной, с недокуренной сигаретой и тихо плакал, глядя в непроглядную темень. Это была не запоздалая жалость к себе, а что-то вроде полагающихся последних почестей моему бедному Ч. Слезы стекали по лицу и исчезали в чернильной глубине воды.
На другом берегу светились огни, слишком далекие и слишком не гостеприимные для такого странника, как я. Назавтра, когда рассвет пришел в этот город, меня в нем не было. «Вон из Москвы! Вон из Москвы!» - повторял я себе, помешивая серебряной ложечкой остывающий кофе.