Глава одиннадцатая
Научиться не обманывать себя - в нашем ремесле чуть ли не основная задача. Я мог гордиться собой, ибо владею этим навыком в совершенстве. Другое дело, что мои навыки - материал для сугубо личного пользования. А когда в чужеродной одежде произносишь чужеродный текст - как будто изменяешь себе. И самое страшное, когда чувствуешь – получилось!
Признаюсь, что я окончательно полюбил своё детище только после третьего представления. Исчезли накладки и промахи, напряжение и страх... Действо окрепло и набирало все больше сил, разглаживалось, и на глазах преображалось. Именно в тот день, когда я без сомнений понял, что победил, ко мне, и подошел тот самый филолог с надеждой на разговор. Но ученые беседы всегда навевали на меня тоску. И к тому же, горло еще саднило от монологов, и еще не выветрился запах декораций и костюм героя, как ложная кожа, еще топорщился на плечах...
А после того, как опускается занавес, мне необходимо наполниться новой энергией. Любая помеха, тем паче в виде незапланированных разговоров, грозит следующему спектаклю.
Но больше не будет ничего пугающего. И объездив длинную череду городов, мой Ч не вернется в Москву. Не придет любовь, но и открытой вражды больше не будет. Все в прошлом. Даже я сам. Обнаружилась высокая степень моей уязвимости и в то же время - неплохой заряд прочности. А что-то в этом роде обязательно должно было случиться... Хотя бы для того, чтобы избавить меня от остатка иллюзий, в которых я уже слишком давно не искал утешения, но которые мирили меня с действительностью.
Режиссер сказал, что я не упокоюсь, пока не создам шедевр. С одной стороны, он демонстрировал передо мной, насколько он хорошо меня знает, а с другой - стимулировал моё самолюбие. Ход возможно, и верный, но он не понял главного: у меня появилось стойкое отвращение к шедеврам. Если задаться целью, создать нечто, что должно обессмертить тебя, как правило, из этого ничего путного не получается. И сама мысль о подобном бессмертии вызывает ту же непонятную тоску, как у Пилата в знаменитом романе. Но если не забивать голову мечтами о славе и успехе, то с большой долей вероятности можно ожидать, что результат окажется достойным. А по-настоящему оценить это можешь только ты сам. Для этого и надо научиться не обманывать себя. После Ч я приобрел вдоволь цинизма, сочного и крепкого, как молодая антоновка. И мне хватит этого запаса для будущих свершений. Хотя мне более чем странно слышать эти слова от самого себя: человека, почти терявшего сознание при виде раздвигающегося занавеса. А все-таки, есть опасность, что Режиссер окажется прав, и мое самолюбие потребует реванша. И я опять брошу вызов самому себе.
Но сначала я должен был поставить заключительное действие этой осенней драмы. Я продумал все детали в тишине квартиры, читая рецензии, авторам которых я вполне мог послать вызов на дуэль. Никто не знает, где похоронен поэт, давший моему герою такую длинную литературную жизнь, но я знал, что ему давно хочется покоя – его имя слишком истрепали дурными постановками. И вот, может, первые в истории русского театра, литературный герой со всеми почестями был «предан земле». А зря. Потому что со всеми без исключения спектаклями надо прощаться именно так. Снятие афиш - не гарантирует забвения. Или наоборот, слишком красноречиво намекает на него. Мой вариант прощания - самый действенный. Он, куда откровеннее прочих вроде бы способствующий забытью, в то же время надёжнее всего сохраняет память. Моя идея нравилась мне своей дерзостью и новизной. Думаю, что Ч. одобрил бы её: в ней есть скрытый вызов и свобода «сумасшедшего».