Глава восьмая
И все же, что мне так и не удастся объяснить, почему такое обыкновенное событие, как театральная постановка, непоправимо изменило мою жизнь. Я вообще, кажется, начал этот монолог не с того. Мне должно быть, надо было побольше рассказать о себе. Хотя смешно: ком же я тут рассказываю?! Но я не владею писательскими навыками, и абсолютно не представляю себе законов и правил писательского мастерства. У меня другое призвание. Потребность высказаться заставила меня «взяться за перо». После первых предложений я комплекс овал по поводу неуклюжести фраз, не доходчивости и корявости текста. Я не отрицаю, что увлекся эмоциями, и совершенно не уделил внимания стройности повествования. Но представьте себе, что вы слушаете живой монолог, сочиняемый экспромтом, здесь и сейчас, и тогда все претензии отпадут сами собой. Вам даже станет стыдно за них. То, о чем я пытаюсь поведать, слишком важно для меня, слишком трудно, а местами болезненно, чтобы зацикливаться на такой ерунде, как погрешности стиля. Сегодня пишут все, кто знаком с алфавитом. И любая чушь признается Литературой. Так же, как любая сумасбродная постановка возводиться в ранг революции в театре.
Я не вписался в этот поток «нового». Как мальчик для битья, наказанный за чьи-то проступки, я был выставлен на всеобщее обозрение. Моей самой тяжкой виной было то, что я живу по своим правилам и не желаю зависеть от кого бы то ни было. «Я бы бегал в табуне, но только без седла и без узды»...
Своим спектаклем я разворошил осиное гнездо, и мириады жалящих насекомых налетели на меня со всех сторон. Это трудно принять всерьез. Для этого надо влезть в мою шкуру, или быть кем-то, похожим на меня... Я отнюдь не хочу указать на свою исключительность: считаю себя вполне обыкновенным, но со стороны кажусь инородцем, только из-за желания остаться самим собой. Ибо в моей профессиональной среде это была непозволительная роскошь, дерзость, это открытый вызов, пощечина, прощение за которую получали только с кровью. В том беспощадном мире поступки продиктованы расчетом и угодничеством, и я не мог участвовать в их играх, потому что это значило бы надругаться над собой. Это грозило мне многими карами, из которых утрата популярности была наиболее щадящей. Но ценой заигрывания с этой карикатурной «элитой», она не нужна мне даже даром... Меня приводила в ужас одна только мысль, что и моё лицо когда-нибудь назвали бы «модным» или «медийным»... Перед тем, как явить спектакль, я слишком долго находился в тени. Обо мне даже стали потихоньку забывать. Можете себе представить, какое впечатление произвело моё неожиданное появление, да ещё и в новом для меня качестве. Тогда многие артисты и режиссеры бросились удовлетворять свои амбиции в противоположных профессиях. И ничьи «упражнения» такого рода, даже самые невразумительные, не подвергались такому жесткому остракизму, как мои. За счет меня многие получали снисхождение: я был самой непревзойденной, самой соблазнительной мишенью, и не было другой, равноценной, способной «закрыть» меня.
В некоторых случаях искренность очень похожа на фальшь. Ощущение притворства мешает проникновенности интонации. И даже мои признания похожи на исповедь с бокалом дорогого коньяка столетней выдержки, чем на обыкновенный разговор по душам. Отпиваешь малюсенькими глоточками, смакуешь и открываешь доступ к душе. С апельсиновым соком это походило бы на брюзжание перед завтраком. Ложь с дорогой выпивкой не вяжется. Хотя кто-то может не согласиться со мной. Но я - актер, я как никто знаю, под какие напитки лучше откровенничать... От дорогой изысканной выпивки не впадаешь в дешевую слезоточивость. Не впадаешь в пошлость.
Я ненавижу несоответствия. Любые: человека и места, дела и награды, поступка и славы... А со стаканом водки опускаешься до определённого уровня, когда все кажется приемлемым. С тонконогим бокалом держишь себя в руках. И если ненароком дрогнет голос и пробьется предательская слеза, можно не заметить, сделать вид, что ничего не было. Пусть даже только перед самим собой... Комок в горле лучше проходит с дороги напитками. Эту истину открыл я сам. Я всё всегда делал сам. «Selfmade», как говорят англичане... Хотя истинными знатоками выпивки считаются французы... Не знаю... Я выкладываю пару сотен долларов за изыск и качество... Спасибо, ребята! Вы помогаете исповедоваться.
Когда в день премьеры перед моим лицом (говорят, абсолютно белым), вырос лес микрофонов, для меня стало ясным, что «страшный суд» – этот не выдумки религиозных фанатиков, а то, что случиться сию минуту, специально для меня подготовленное действо, продолжение которому придумал я сам. И этим продолжением и станет мой любимый, многострадальный, тогда еще не перемолотый в жерновах театральной инквизиции спектакль. Кошмар происходящего усиливало то, что творилось на улице: милицейские кордоны с трудом сдерживали одержимую толпу, рвущуюся к входу в театр. Люди были готовы взять здание штурмом, разорвать и разметать всех и вся, что только окажется у них на пути. Меня прошибал холодный пот от мысли, что может произойти, если милиция сдастся. Я был готов к тому, чтобы выйти к толпе и сказать, что спектакль сегодня отменяется, и пусть они придут завтра, успокоенные, но я отлично понимал, что сделай я это, они налетели бы на меня как взбесившийся табун мустангов. И эти люди всего лишь пришли в театр! И виноват был лишь я один... Было понятно, что в этом скоплении бурлит раздражение, и что после такой встряски они ни за что не смогут воспринять спектакль, настроиться на него... Вспотевшие, взбудораженные, недовольные и злые, они готовы были к растерзанию музы...
У любви много обличий. Можно затопить нежностью, а можно насытить ядом. Мне приходилось видеть, как лица искажаются злобой, как от ревности сводит скулы. Из-за любви на земле совершено больше низких поступков, чем высоких, и пролито больше крови, чем на иных полях сражений. От любви люди теряют рассудок, и это самое страшное сумасшествие, какое только можно себе представить. Но любовь всё же чувство не массовое. Толпа любить не может. Толпой правит одержимость. Открыть занавес перед взбешенным залом - все равно, что лезть на гору без страховки! Я воистину был безумен, когда позволил сделать это! Мои артисты смотрели на меня ободряюще, а я испытывал мучительный стыд: хотелось бежать, провалиться сквозь землю, стать невидимым, только бы не выходить на сцену! В первых рядах партера сидели мои родители, и при мысли, что они видели весь этот кошмар, мне хотелось плакать.
Я шагнул в духоту сцены в холодном ознобе, и первая моя реплика прозвучала, хрипло, пугливо и неуверенно... Так мне самому показалось... но потом, видимо, профессионализм взял верх, и я заговорил вразумительно, сдерживая ярость, клокотавшую во мне. Прежде всего, на самого себя, а потом на судьбу. Я был ребенком, чья трогательная неумелость была подвергнута насмешкам. Я опять, сильнее, чем прежде, остро ощутил свое одиночество.
В похожем состоянии духа мой молодой герой в упомянутом фильме бежал, не разбирая дороги, прочь от лжи и предательства, открывшегося перед ним мира. И там тоже был театр, и публика, и ожидание триумфа….Он готов был свергнуться со ступенек, попасть под колеса проезжающих извозчичьих колясок, но только не возвращаться Вот так все неожиданно сошлось в одной точке: роль киношная, роль театральная и моя собственная жизнь.
Переживая это сейчас, я отчетливо понимаю, что никогда, как бы я не старался, мне ни за что не удастся забыть тот ужасный день. Я буду вспоминать его снова и снова, всякий раз, когда мне придет в голову воплотить в жизнь еще одну фантазию. Тогда воспоминания о дне премьеры станут для меня холодным душем. Всё будет происходить с той же неумолимостью, с какой несчастной детоубийце Фриде подкидывали носовой платок....