Глава седьмая
Однако моя жизнь была заполнена не только профессией или выработкой способа подачи себя на публику, или продумыванием взаимоотношений с теми, кого я приближал к себе. Присутствовала в ней и еще одна ипостась: личная.. Личное я всегда охранял особо, превращаясь в настоящего Цербера, не делая поблажек абсолютно никому.
О своих отношениях с женщинами я должен бы написать отдельную повесть, наполнив её и страстью, и умиротворением, и компромиссами с собой... Открытостью и безутешностью моего «я», тонущего во взаимном (или нет), чувстве... Но я боюсь начинать разговор об этом, потому что обязательно запутаюсь в словах. Я перемешаю понятия, существенное и несущественное, я не выберусь из дебрей определений, и увязну в деепричастных оборотах. Я любил, и был, любим, но как я могу рассказать об этом своими словами, если привык говорить чьими-то, уже написанными и отредактированными задолго до моего появления на свет.
Говоря о любви, так просто незаметно впасть в пошлость. В пошлость бытовую, литературную, пошлость пафоса или недосказанности. А потом... Что осталось у меня от этих прекрасных любовей, кроме осадка несбывшихся надежд? В любви люди всегда становятся эгоистами. А в любой страсти и стремлении к взаимности лежит шкурный интерес. Ведь все мы нуждаемся в любви. И когда появляется шанс получить ее, действуем, согласуясь с девизом иезуитов: «Цель оправдывает средства….» Мы все начинаем делать ставки, и, пока крутиться рулетка, успеваем представить себя то владельцами несметных богатств, то полными банкротами.
….Её звали Элла. Работала экскурсоводом: показывала Москву иностранцам. Умная, образованная, она сразу понравилась мне своей естественностью: не было в ней манерности и глупого кокетства. Между нами сразу установилось взаимопонимание, схожесть взглядов приятно удивила. Она неплохо разбиралась в кинематографе, тогда как я имел смутное представление о труде экскурсоводов.
Элла смотрела на меня без лишнего пафоса и придыхания, ничем не выдавая того факта, что за ней ухаживает «известная личность». Ее суждения, чего бы они ни касались, всегда отличались ясностью и определенностью.
Она не стеснялась признаться в неосведомленности, очень быстро схватывала объяснения. И в то же время сама, если требовалось, разъясняла без усилий, с тактом и терпением.
И произошло чудо: я, человек, боящийся самого слова «откровенность», относящийся к любому сближению с осторожностью, вдруг перестал бояться, ощутил прелесть доверия, и делился с Эллой тем, о чем не рассказывал самым близким людям. Эта потеря бдительности должна была символизировать истинность любви. А в действительности — поражение интуиции.
Очень долгое время наши отношения не выходили за рамки дружеских. Объяснение же было романтичным и спонтанным. Помню, как мы встречали рассвет на крыше моего дома, откуда открывался неповторимый вид на все московские крыши.
Я закидывал Эллу мешками подарков, бесконечно дарил цветы... Я был юным влюбленным гимназистом, за моей спиной не маячили прошлые разочарования, и опыт потерь. Я был по-настоящему открыт жизни, и не боялся ошибиться в ней. Элла стала для меня близким человеком, которому я бескорыстно доверил самого себя. Я чувствовал себя сильным, а на самом деле был уязвим, как никогда. Только я не понимал этого, как не понимают те, кто впервые открывает для себя вкус любви. Нет ничего более коварного, чем это светлое, щемящее чувство, данное человеку на погибель. И: «Я тебя никогда не забуду» - это не клятва, заставляющая плакать, это проклятье, яд, от которого еще не найдено противоядие. Беспамятство никогда не угрожало любви. Все это я понял гораздо позже, когда, как это обычно бывает, от меня мало что зависело. В нашем с Эллой романе не было кипения страстей, обладание друг другом не сопровождалось полыханием яркого пламени, и мне нравилось эта неспешность и спокойствие. В том, что я испытывал к Элле, сливались краски весны и лета, струи прохладной воды и утреннее солнце. Это была ничем не замутненная аура яркого, полноцветного летнего дня. Возможно, отношение Эллы ко мне было несколько другим, но любовь слепа и эгоистична и я верил глазам своим. А они убеждали меня в том, что Элла влюблена в меня.
Развязка наступила неожиданно. Я до мелочей помню тот день. Пришел в «офис» ровно в девять. «Офисом» я в шутку называл то место, где вертелась моя околотворческая жизнь. Я придумал его для того, чтобы как-то организовать публичность моей профессии, контролировать ее, четко ограничив пространство, которое она может занимать в моей жизни. Кроме того, я был увлечен идеями, проектами, и мечтал реализовать их, потому, что видел необходимость в собственном развитии. И в этом пространстве я продумал все мелочи, вплоть до деталей интерьера. Мне удалось найти идеальное сочетание домашнего уюта и рабочей обстановки: синие шторы просторного репетиционного зала, черное пианино в холле, и фотографии, которые выглядели вполне уместно, практически не вызывая отторжения. Из окон открывался вид на набережную. опоясанную серым каменным парапетом. Это было излюбленным местом сбора чаек. Они важно усаживались прямо напротив окна моего кабинета, и порой часами в полной неподвижности, наблюдали за происходящим внутри. Когда появлялась возможность, я выходил и угощал их чем-нибудь вкусным. Постепенно они привыкли ко мне, стали узнавать, и уже сами подлетали к окну. В тот день они прилетели как раз в тот момент, когда я разбирал скопившуюся на столе почту. Я бегло просмотрел несколько писем, прежде, чем заметил газету. Машинально раскрыл её, и увидел заголовок: «Сенсационные откровения загадочной «звезды». Буквы были набраны крупным шрифтом. Последнее слово в кавычках... Пробежав статью глазами, вернулся к началу: что-то знакомое, показалось мне, промелькнуло в столбцах... Я стал читать статью внимательнее. Гулко застучало сердце. Буквы слились в одну черную массу: слово в слово газета повторяла то, что я рассказывал Элле... Даже те, кто не был в курсе моей жизни, из статьи могли легко догадаться, что речь идет обо мне. Масса красноречивых намеков, беглых деталей, еле уловимых подробностей. Хотя мое имя впрямую названо не было.
Я отложил газету и несколько минут неподвижно смотрел на неё. Тогда мне казалось, что я не чувствую ничего, словно меня погрузили в глубокий наркоз. Сквозь какую-то обволакивающую пелену я различал голоса, и мимолетный звон бокалов, ворчание чаек… Машинально я открыл окно и протянул им угощение. Мои ладони ощутили холодное прикосновение тяжелых, будто стальных, клювов.
Я смотрел поверх их голов, туда, где катила свои неприглядные воды городская река, показавшаяся мне в тот момент северным морем. Мне захотелось превратиться в птицу, чтобы лететь меж небом и водой, распластав большие сильные крылья. Я бы с удовольствием скрылся за горизонтом, скрытым от глаз плотными облаками, чтобы не услышать, как меня окликают с земли.
Я очнулся от мыслей, и увидел, что чайки доели все до последней крошки и заняли места в своем «зрительном зале». Они уловили мое настроение, и вели себя тише обычного. Я послал им вымученную улыбку, и услышал в ответ беспокойное квохтанье, не похожее на их обычную «речь».
Закрыв окно, я набрал номер Эллы, но мне никто не ответил. Я долго слушал нарастающие гудки в трубке, но так и не дождался ответа.
Я звонил ей еще и еще, неделю, месяц, но она так и не подошла к телефону. И не позвонила мне сама. Я не знал ее подруг, или родственников, и мне не у кого было спросить о ней. Элла исчезла из моей жизни так же внезапно, как и появилась. И я с иронией думал, что она сыграла в моей жизни ту же роль, что и Алоизий Магарыч в жизни Мастера... Хотя такое сравнение было явно слишком громким и вычурно литературным. Не вдаваясь в подробности, я сравнил себя с булгаковским персонажем, хотя и никогда особенно не увлекался им, и это был единственный момент, когда Гамлет оказался не у дел.
Мы столкнулись с ней случайно, в центре города, накануне очередного Нового Года. Сделать вид, будто мы друг друга не узнали, было поздно. Элла поздоровалась первая:
«Привет, как дела?» - Я не мог понять: неужели она думает, что я не читаю газет?!
Я решил подыграть:
«Спасибо, не жалуюсь. А твои?»
«Скоро выхожу замуж» - Элла старалась говорить небрежно.
«Поздравляю» - Мне-то и в самом деле было все равно.
«Ты не спросишь, кто он?» - Она думала о ревности?!
«Мне это безразлично. Я не стану звонить ему и предупреждать, чтобы он поменьше откровенничал, и что СМИ нуждаются в нештатных корреспондентах, которые способны ради статьи на развороте забраться в постель известного человека. Впрочем, может на этот раз это совсем не знаменитость»
«Я никогда не думала, что ты можешь быть таким злым»
«Это не злость, а хорошо выученный урок»
«Я, наверное, раньше должна была тебе все объяснить...»
«Нет. Не должна. Я уже потерял интерес к той истории. Ты сделала то, что сделала. Любые объяснения лишь нагромоздят кучу ненужной лжи»
«Но тебе необходимо знать! Выслушай же меня... Я понимаю, сейчас мне трудно поверить, но ты попробуй»
«Зачем? Всё и так ясно: ты обвела меня вокруг пальца. Мы познакомились, ты завоевала мое доверие, я наговорил с три короба, а ты известила об этом общественность. А сейчас ты начнешь меня уверять, что сделала это по чьей-нибудь злой воле! Такие сюжеты характерны для сериалов. Но я терпеть не могу сериалы: в них ложь пытаются прикрыть синтетической правдой. За несколько минут можно разрушить жизнь или дать надежду, можно убить или воскресить. Или пересказать сюжет, который, как не старайся, все сидит в голове и жжет своими подробностями. А я мечтаю забыть тебя, и знаешь, у меня уже получилось. Хотя никогда ничего не забываю. Но для тебя я сделаю исключение»
«За что же мне такая честь?» — Она даже улыбнулась.
«Это не для тебя, а для меня. Для того, кто поверил в искренность любви. И был предан. Так просто, так невзначай, что даже не успел понять, что это предательство»
«Я знаю, что ты звонил мне. Но я не в силах была ответить…. Я знаю, что ты не сможешь простить меня, но выслушать-то можешь?!»
«А теперь у тебя появились силы не только говорить со мной, глядя в лицо, но и что-то объяснять. Поздравляю! Но, повторяю, меня это не интересует. Ты придумала ложь, которая успокоила твою совесть. Прекрасно. Но делиться ею со мной не надо. Я не выношу вранья»
«Это не ложь. Я просто стала жертвой собственной глупости. Позволь мне рассказать, как это получилось….»
«Нет, Элла, не позволю. Я не желаю погружаться в эту грязь. Ты хочешь, чтобы я посочувствовал тебе? Ты, а не я, оказывается, жертва этой истории?
Это про тебя пишут газеты, это твоя жизнь выставлена на обозрение, и в ней копаются, как в чужом белье! Это, наверное, тебе звонят друзья и знакомые, переполненные любопытством, которое они неумело прикрывают сочувствием. Но все же, я тебе благодарен. Ты преподнесла мне хороший урок»….
Она еще пыталась уговорить меня выслушать ее, под конец даже всплакнула, но я оставался тверд. Я смотрел на нее, как на чужую, и не мог поверить, что когда-то я любил эту женщину. А может, принял за любовь что-то другое. Передо мной стояла часть моего прошлого, слишком далекого прошлого, чтобы жалеть о нем ....
Один из нас должен был прекратить разговор. Я взял инициативу на себя: повернулся и исчез в толпе. Не помню, сказал ли я «прощай»....
Между тем, история была до обиды банальной: Элла водила дружбу с сотрудницей той самой газеты. И как-то, попивая дорогой кофе, поделилась с подружкой своим женским счастьем. Вытянуть подробности труда не составило. И вот, якобы без Эллиного ведома, газета получила сногсшибательную сенсацию. Из первых уст, и потому эксклюзивную и достоверную. А газета очень дорожила своей репутацией!
Эти, уже ничего не значащие подробности, я узнал позже, и тоже случайно. За легким ленчем, от человека, весьма далекого от искусства и очень ко мне расположенного.
Этот эпизод моей жизни может показаться почти невероятным. Дойдя до него в моей исповеди, я и сам поразился его ирреальности. Но это было, и точно в таком объеме и наполнении как я описал. Я ничего не сократил, ни о чем не умолчал, ничего не выдумал. Та статья хранилась у меня практически до самого отъезда, пока не была выброшена вместе с прочими свидетелями прошлого. Но еще и сейчас я отлично помню каждую фразу из нее. Но в этом «виновата» лишь моя изумительная память.