Жестокость

Жестокость

Аннотация:
Законы природы, которые мы не в силах изменить. Их остается только принять.
*
Или не принять. В калейдоскопе событий  живет главный герой рассказа - молодой музыкант, разводящий животных для небольшого зоомагазина. Беззаветная любовь к питомцам приводит его к неосознанной жестокости. Из самых лучших побуждений он относит на гору и отпускает на свободу животных, не способных самостоятельно жить в природных условиях.

рассказ ЖЕСТОКОСТЬ
автор Сергей Гурджиянц/Цезарь Кароян
Психологическая проза. Рассказы о животных

1
  Я закопал тело в парке и воткнул в землю прутик, чтобы запомнить это место. Почему-то я был уверен, что легко отыщу его даже через сто лет, но всего полгода спустя не мог разглядеть могильный холмик среди буйно разросшейся травы.
Так всегда и бывает. Мы несчастные жалкие песчинки в мире, куда приходим с надеждой на вечность.

2
  Так о чем бишь я? Я о крысе!
Первую свою крысу я купил в Москве на знаменитом Птичьем Рынке. Находился он тогда еще на старом месте, правда, не могу сказать точно, где именно. Помню, маршрутки туда отправлялись с Таганской площади и ехали недолго. Очередь стояла длинная, хотя маршрутки шли сплошным потоком. Пожалуй, тогда это место было популярнее Кремля и Мавзолея, не говоря уже о хваленом Московском Зоопарке. Господи, чего там только не было, глаза разбегались!
 
  Помню человека, посадившего на широкий дощатый прилавок большого варана, этого сухопутного крокодила туркменской пустыни. Варан, хищно пригнув книзу голову, смотрел на протекающий перед его носом беззаботный людской поток застывшими глазами, в которых временами плескалась безумная змеиная ярость и ненависть, а человек держал его сзади за хвост. Не знаю, на сколько хватило бы того продавца, если бы варан все же вздумал кинуться.
 
  Помню гибкую девушку-циркачку с гигантским пятнистым удавом, обвившим ее худощавое тело могучими резиновыми кольцами. И он, и она сплелись в непрерывном неспешном движении как сомнамбулы. Удав незаметно подтягивал свои кольца вверх, выходя на удобную для удушения жертвы позицию, она точными профессиональными движениями сдвигала их вниз, и смертельная круговерть, борьба нервов, которую мало кто замечал, начиналась вновь.
 
  Помню безумно модную тогда афганскую борзую, гордо выставленную для всеобщего обозрения на крышу хозяйских «Жигулей», ее длинную шелковистую белую шерсть и узкую как у крысы костистую черную морду. Помню прелестных зеленых обезьян, каждая стоимостью с легковой автомобиль. Помню трогательных лемуров с блестящими черными глазами и задиристых пираний в аквариумах. Английский прикус делал их надменными.
 
  Побывал я там снова четыре года назад, но уже на новом месте, где-то на окраине Москвы. Впечатление не то. То ли московские черные зоологи измельчали, то ли насытились мы воочию всякими заграничными штуковинами. Кроме разочарования и усталости ничего в памяти не отложилось. Холодно, сыро…

3
  Но вернемся к началу. Собственно, крыс сначала было две. Крошечные самка и самец, еще детеныши, – канадские, декоративные, шоколадные с белым. Голые хвостики были розовые в коричневую крапинку. Вез я их долго, в удобном деревянном садке, зарешеченном с одной стороны откидной дверкой. Увозил из Москвы в Туркмению, к ласковому Каспийскому морю. Рвал для них на запущенных степных полустанках сочный клевер, заботился. В день приезда крыс-самец умер, я думаю, от разрыва сердца. От перевозбуждения.
 
  За полгода до этого я расстался со своим кооперативным зоомагазином «Зайчик», чтобы окончательно на нем не разориться, и кое-какие животные еще жили в моей квартире в питомнике, который я оборудовал в бывшей детской комнате сестры. Я на время сунул привезенных крыс к молодым хомячкам одного с ними возраста и пошел распаковывать вещи.
 
  Хомячков в клетке было штук пятнадцать, и свирепый маленький крыс устроил им сладкую жизнь. Это была непростительная глупость с моей стороны. У меня уже были случаи убийств. Первой убийцей стала ласка, попавшая ко мне случайно. Ее сдал в зоомагазин подвыпивший моряк с российского сухогруза. Она была юная, свирепая и дикая и рычала как настоящий лесной зверь. В первый же день в питомнике она разогнула зубами железные прутья клетки, вырвалась на свободу, убила и съела двух хорошеньких морских свинок. У меня не было времени на ее приручение. Большое хозяйство исключает возможность индивидуального подхода. Я загнал ее шваброй в ведро, отнес на ближайшую гору за гаражи, вытряхнул наземь и ушел.
Впоследствии на эту гору я отнес и выпустил множество животных, в том числе два ведра белых хомячков и больше полусотни очаровательных белых мышек, обладательниц чудовищного личного запаха. Возможно, это было неправильно с моей стороны – выпускать на волю декоративных домашних животных, не привыкших к свободной жизни, но время было благодатное, теплое, колосилась низкая горная трава, а метрах в двухстах, по ту сторону горы находились овечьи кошары, где была вода. До холодов еще оставалось немало времени, чтобы успеть создать себе запас еды на зиму.
 
  Я иногда вспоминаю отпущенных животных. Не пресноводных забавных лягушек, которых я отнес и выпустил в тростник у соленого морского залива, не степных ящериц с красивыми длинными ресничками на веках, выпущенных на ту же злополучную гору, а белых мышей и хомячков. Почему я никого из них больше не видел, хотя был на той горе частым гостем? Не расплодилось пушистое белое племя в наших краях, как я ожидал. Как они умирали? Поодиночке? Охваченные ужасом свободы?
Оказавшись в одной клетке с хомячками, крыс навел там шороху. Когда я подоспел к ним на помощь, он уже успел убить троих или четверых и азартно гонялся за остальными.
 
  Я не раз видел, как в драке хомячки одним ловким движением падают под соперника и вспарывают ему живот своими длинными оранжевыми резцами. Видел, как кровавые кишки волочатся за умирающими; видел, как толстая мама-хомячиха кидалась жадно запихивать за обе щеки горячие кишки своего еще живого несчастного детеныша, которого порвал матерый чужой самец. В книжках про животных обычно об этом не пишут. Имея дело всего лишь с одним домашним животным, этого тоже не увидишь, только если создал сообщество одного вида на достаточно узкой территории, например в питомнике. Тут-то они и покажут себя во всей красе.
 
  Однажды я видел, как сорок невзрачных канареек, божественно певших мне по утрам, заклевали насмерть молоденькую самочку. Видел, как двумя точными ударами клюва курица-наседка убила чужого приблудившегося цыпленка. Видел, как яростно дрались друг с другом в террариуме две ящерицы-круглоголовки, у которых разинутый алый рот был столь ужасен на вид, что делал их похожими на маленьких огнедышащих драконов. Один из этих дракончиков умер потом голодной смертью, потому что не мог открыть рот, так жестоко помял ему челюсти более сильный и удачливый соперник.
 
  Такой же голодной смертью умер почти взрослый птенец попугаев-кореллов. Хулиганистый неразлучник Фишера пробрался в их гнездо и словно клещами отхватил мощным красным клювом верхнюю часть клюва несчастного птенца. Потом целую неделю я кормил птенца из пипетки, но он все же умер у меня на руках. Да, крепкие нужно иметь нервы, когда имеешь дело не с травкой-муравкой, а с живыми существами.
 
  Крыса я схватил за хвост и пересадил обратно в садок. Он и не думал сопротивляться и кусать меня, только метался вдоль решетки и сипло дышал. Самку я переправил туда же на всякий случай. В конфликт с хомячками она не вступала, напротив, вела себя очень сдержанно. Я побежал на кухню за водой. Нужно было успокоить крыса и привести его в чувство. Для этого достаточно было просто плеснуть в него из стакана, чтобы охладить. Когда я вернулся, все было кончено: он неподвижно лежал на подстилке у решетки.
 
  Такое иногда случается в животном мире. Помню, как умер хомячок, которого я индивидуально угостил каким-то особо любимым им лакомством. Он схватил его, разволновался, распихал за обе щеки и вдруг упал замертво. Длинная судорога пробежала по его белой шерстке. Не помог ни ритмичный массаж сердца, ни искусственное дыхание с помощью резиновой клизмы.

3
  Самка крыса осталась одна. Я так и не смог придумать ей подходящее имя, хотя две недели она даже проходила у меня в Ларисках, но это имя к ней так и не прилепилось. С остальными животными я распрощался, в питомнике сделал ремонт, вновь превратив его в человеческую комнату, клетки отнес в гараж до лучших времен, которые никогда больше не наступили. Крыске я стал единственной семьей, папой и мамой, хозяином и господином, объектом обожания. Это была большая любовь.
 
  Как вспоминается мне сейчас, она была удивительным существом. Клетка ее никогда не запиралась. Я не мешал ей заниматься ее крысиными делами в пределах одной комнаты, но не помню ни одного случая, чтобы она, несмотря на почетное звание Грызуна, изгрызла мне хоть какую-нибудь вещь. Она была исключительно интеллигентная особа и даже не метила меня, как поступают обычно со своими хозяевами все без исключения ручные животные. Впрочем, я мог тогда этого просто не заметить. Я был молод и всерьез занимался рок-музыкой, мечтая о мировой или, на худой конец, всесоюзной славе, а рокеры все немного грязноваты. Ночью крыска бегала по мне или спала у меня под одеялом, а днем я сажал ее на плечо и отправлялся по делам в город.
 
  Я уже ходил раньше с животным на плече на удивление всему городу. Сначала это была крупная ящерица-агама, красивый и смирный желто-синий самец, преисполненный достоинства. Он был больше похож на раскрашенную статуэтку, чем на живое существо. Крыска вела себя еще тише и спокойнее агамы. Она не делала попыток спрыгнуть с плеча и убежать, забиться в безопасную щель, как это сделал бы на ее месте любой здравомыслящий хомяк. Хомячки вообще только делают вид, что привыкли к людям, а на самом деле все время прикидывают, как бы сбежать.
 
  Крыска лежала у меня на шее как воротничок или умывалась на плече, окруженная всеобщим вниманием. Представляю, сколько неприятных и опасных минут ей пришлось пережить, особенно в часы «пик» в автобусе, но она не показывала виду. Ездил я с ней и на море, где умудрялся подолгу купаться, оставляя ее сторожить мои вещи. Брал на многочасовые репетиции, где у неподготовленного слушателя от запредельной громкости звука тяжелело в желудке, и шла кругом голова. В творческом плане дела группы шли очень хорошо, нас стали приглашать на фестивали и сборные концерты. Все чаще я оставлял крыску на попечении работающих родителей, и она целые дни проводила в одиночестве. Мне было жаль ее, но на сантименты уже не оставалось ни времени, ни сил.
 
  Прошло время, и я заметил, что крыска постарела. Она похудела и у нее перестала блестеть шерстка. Я не знал тогда, что век грызунов недолог. Вот уже пару месяцев я толком не знал, что она ест и есть ли в поилке свежая вода, хотя, когда я ночевал дома, она по-прежнему прибегала ко мне под одеяло. Возможно, тогда она мечтала стать царевной-лягушкой и превратиться для меня в сказочную принцессу. Любила она меня беззаветно, я чувствовал это, когда она ластилась ко мне и лизала мне пальцы сухим горячим язычком. И я, измученный угрызениями совести, решил, что ей нужен принц.
 
  Принцы у нас не водились, за ним пришлось ехать в столичный зоопарк. Я был в нем всего пару раз, еще в студенчестве, и он оставил после этих посещений весьма удручающее впечатление нищеты и запущенности. Но террариум там был, а змей нужно было чем-то кормить. Поездка моя оказалась не напрасной, змей там кормили молоденькими принцами. Смотритель – одетый в грязный ватник молодой человек, заломил несусветную цену, но я не стал торговаться. Московский садок пригодился еще раз. Отличный белый крепыш, к которому легко подошло имя Васька, отправился со мной на поезде знакомиться со своей великовозрастной невестой. Забегая вперед, скажу, что из этой затеи ничего не получилось, крыска его к себе не подпустила. Возможно, я слишком поздно спохватился и привез шестидесятилетней бабушке семнадцатилетнего молокососа. Мне не пришло тогда в голову взглянуть на сроки их жизни человеческими глазами. Какая уж тут любовь и сожительство, срам один! Они жили вместе, но как бы параллельно друг другу. Одну поломанную жизнь и судьбу я нечаянно превратил в две. Если бы не я, утешал я себя, Ваську давно бы слопал удав, но это не утешало.

4
  Страна все больше скатывалась в пропасть. Суверенитет, который в родной республике никому не был нужен, даже новорожденному президенту Туркмении, как он однажды заявил по телевизору, постепенно укоренялся в умах и сердцах людей. Союз все еще был у всех на устах, но уже шли разговоры о введении собственной национальной валюты, рвались, трещали по швам хозяйственные связи, закрывались обанкротившиеся государственные предприятия. Кризис безработицы хватал за горло. Начались массовые отъезды на историческую родину. Обанкротилась и стала невостребованной лишенная национальных музыкальных корней туркменская рок-музыка. Если что-то еще вспоминалось и ценилось, то лишь потому, что нельзя в одночасье перейти на новые рельсы, в силу привычки, а не потому, что это действительно было кому-нибудь нужно. Жизнь сильно упростилась, требования тела стали превалировать над требованиями души, а телу нужна была только еда, вода, да теплая одежда.
 
  Крыска хирела. Она уже редко выходила из клетки, страшно исхудала и ходила неловко скособочившись. Мне казалось, что она просто болеет и скоро поправится. Моя глупая молодость все никак не могла поверить, что двух с небольшим лет, которые лично для меня пролетели как одно мгновение, было для крыски достаточно, чтобы пройти весь свой жизненный цикл.
 
  Обращаться в единственную в городе ветеринарную лечебницу не имело никакого смысла, врачи там умели лечить только верблюдов и баранов. Однажды я принес туда взрослого корелла, который сломал крыло в предплечье, испугавшись громкого ночного звука и заметавшись в панике по клетке. Увидев вывернутую наружу окровавленную кость, врачиха побледнела и чуть в обморок не упала, пришлось все делать самому, отчасти руководствуясь ее невнятными советами, сделанными с порядочного расстояния. Корелл нещадно кусался, но я терпел, накладывая проволочные шины – все делалось ему во благо. Кость в результате все же срослась, но немного криво, и карел с тех пор летал неуклюже и лишь на короткие дистанции, что в пределах одной комнаты-питомника не имело принципиального значения. А птиц в клетки я на всякий случай сажать перестал, всех, кроме канареек.
 
  За эту мою доброту потом сполна расплатился бедный птенец-корелл, которому неразлучник Фишера под самый корень отхватил клюв. Никогда не угадаешь, как лучше поступить, когда имеешь дело с таким ненадежным материалом, как живое существо. Наверное, поэтому большинство людей вообще не заморачивается этим вопросом, и поступает так, как им выгодно. Для всех добрым не станешь.
 
  Словом, в лечебницу я не пошел. По всем внешним признакам у моей крыски был рак, так она страшно изменилась и высохла. Под шкуркой прощупывались шишки-метастазы. Я часто брал ее на руки: она ничего не весила. Я уже дважды видел, что рак делает с людьми, как неузнаваемо меняет их. Смерть – плохой пластический хирург. Васька не очень понимал, что вообще происходит, и неловко топтался возле нас. Он стал совсем взрослым крепышом с жесткой, прилизанной как у канализационных крыс шерсткой. В нем не было никакой изюминки, но он обладал добрым кротким нравом и уживчивостью, за что я его ценил и уважал.
 
  Как умерла крыска, я уже не помню, из чего следует, что угасла она незаметно, вероятно в тихие ночные часы. Я не стал хоронить ее в земле и ставить памятник на могилку. Пока жива память, мы не умираем. Просто завернул в тонкий старый журнал и положил в мусорное ведро. Если ее увядшее тельце накормит на помойке какого-нибудь тощего бездомного кота, это будет достойным и естественным завершением ее жизни. Я не сумел сделать счастливой жизнь этого маленького любящего существа, что толку теперь лицемерить после ее смерти. Я не буду против, если и меня после смерти завернут в старый журнал или какую-нибудь тряпицу. А с ее бессмертной душой мы когда-нибудь встретимся и разберемся. Посмотрим, что за прекрасный образ скрывала ее бессловесная крысиная шкурка.

5
  С Васькой я поступил самым страшным образом. Через три месяца после смерти крыски мне подвернулась возможность уехать на работу в столицу теперь уже суверенной восточной республики. Обрекать его на тоскливое одиночество в тюремной клетке не хотелось, а обременять работающих родителей лишними хлопотами по уходу за ненужным животным посчитал неудобным. Я взял доброго смирного крепыша Ваську на руки и отнес на гору. Я тогда еще не сделал никаких выводов из моих прежних жертвоприношений Молоху Горы. Это уже после Васькиного случая, я заметил, что пушистое белое племя хомячков и лабораторных мышей так и не расплодилось в наших окрестностях.
 
  Сентябрь – изумительное время года в Туркмении, богатое на еду и благодатное: до холодов еще далеко, а по ту сторону горы стоят овечьи кошары, где всегда есть вода и живут обычные серые крысы. Я посадил Ваську на большой рваный горный камень, скатившийся к задней стенке гаража с вершины, среди колышущихся колосков травы и осторожно отступил назад. Незнакомые, буйные, терпкие запахи обступили Ваську со всех сторон. Он понял, что тонет в них и закричал, пронзительно и отчаянно.
 
  Принято считать, что у крыс противный тонкий писк. Я слышал его только в кино. Мои крысы были бессловесны, я не замечал, чтобы они когда-нибудь переговаривались между собой. Может, им не о чем было говорить друг с другом или они говорили на разных языках? Васька и сейчас не пищал, он пронзительно кричал, объятый незнакомым ужасом свободы, которую он не хотел и не просил, как не хотела и не просила ее наша республика, когда рушились основы жизни в СССР. Я повернулся и побежал вниз по тропинке. Васькин крик догонял и бил меня в спину. Он все еще метался по камню среди незнакомых горных запахов. Я еще мог вернуться и забрать его домой. Я не остановился. Помню, как была потрясена мать, узнав, что я отнес Ваську на гору.
 
  В тот же день я уехал в столицу вечерним поездом. Уехал навсегда, но вернулся назад через пару месяцев не солоно хлебавши. С работой в столице не заладилось. Если бы я знал тогда, что так сложится, ни за что бы не отпустил Ваську. Его крик еще стоял у меня в ушах. И стоит до сих пор. Больше я на гору никого не уносил, да и некого стало. Хватило мне животных, накушался горечи, как мне тогда казалось, на всю оставшуюся жизнь.

6
  Прошло много лет. Теперь я живу в Питере. Город на Неве окружен плотной негативной аурой, которую почти никто замечает. Принято считать, что это красивый город с великолепной архитектурой и массой воспитанных образованных людей. Да, это так, но негативная аура все перечеркивает. Насчет воспитания тоже очень неоднозначно. Тут все придерживают друг другу дверь и легко подают даме руку при выходе из автобуса, но мало кто уступит той же даме, нагруженной двумя тяжелыми пакетами, свое место в метро или автобусе. Кроме гастарбайтеров из восточных республик, да и они теперь делают это крайне неохотно. Утерян инстинкт уважения к старшим и к женщинам. Люди устали, после двенадцатичасовой рабочей смены отваливаются ноги. Люди озлоблены. Хотя мне кажется, они были злобными всегда.
 
  Окруженные плотной негативной завесой мы решили завести животное. В доме, где растут дети, должно жить животное. Размеры снимаемой нами комнаты позволяли завести только что-то маленькое. Птичку? Рыбок? Хомячков? Так в нашей жизни появилась Дашка, пушистый темно-серый комочек с ушками, лапками и голым крысиным хвостиком.
 
  Предки ее, я уверен, еще совсем недавно бегали по канализации. Дашка была шкодливой невоспитанной хулиганкой. Она вечно мусорила, грызла занавески и без конца метила нас своей пахучей жидкостью, которой у нее были неисчерпаемые запасы. Словом, между моей первой крыской и Дашкой лежала непреодолимая духовная пропасть. Одно только роднило их, кроме внешнего вида – это безграничная любовь ко мне. Дашка меня обожала.
 
  Наверное, домашние животные, как маленькие дети, инстинктивно чувствуют искреннюю любовь, исходящую от хозяев. Все члены моей семьи относились к ней как к живой игрушке, я же видел в ней достойное любви и уважения живое существо. Если моя первая крыска ревновала мою руку к месту на теле, которое я почесал, и бросалась это место шутливо кусать, Дашка пошла еще дальше. Она ревновала меня к компьютерной клавиатуре. Наверное, все женщины немного сумасшедшие. Мои руки, мои пальцы, которые она могла нежно вылизывать целыми часами, должны были безраздельно принадлежать только ей одной. Приходилось отрываться от работы и платить ей любовью за любовь, почесывая ее, а она блаженно щурилась, распластавшись у меня на коленях.
 
  Время шло, мы были заняты человеческими делами, борьбой за существование, которая, впрочем, почти ни к чему не привела. Мы трепали нервы, безумно уставали, теряли человечность, присущую маленькой южной окраине, где родились и выросли и откуда приехали в большой жесткий город. Я перестал подавать милостыню нищим, научился отводить глаза от старушек с тележками, приближавшихся к крутым лестницам.
 
  Дашка стала взрослой. Она уже не подстерегала нас за каждым углом, чтобы выскочить оттуда этаким чертиком, хвост трубой, бочком подскочить, куснуть, и снова исчезнуть за занавеской. Она округлилась, остепенилась, устроила в комнате два-три гнездышка, помимо клетки, на которой я продолжал и продолжаю упрямо настаивать, чтобы наша маленькая человеческая комната не превратилась в крысиный рай. От привычки нас метить она так и не отказалась, наверное, из-за этого никто в мире не мыл руки с мылом чаще нас. Потом прошло еще время, и Дашка внезапно постарела. Крысиный век короток.

7
  У меня выходной. Я сижу возле клетки и, сунув руку в клетку, глажу Дашку за ушком. Она страшно исхудала, у нее огромное вздутие на шее, которое не прокалывается стерилизованной иглой, на тусклой шерстке большие проплешины. Она хрипло дышит, полузакрыв глаза. Меня она больше не любит и не лижет пальцы: я не выпускаю ее из клетки, но честное слово, это выше моих сил, видеть плешивое описанное брюхо, волочащееся по чистому ковролину. При одной только мысли об этом мне хочется встать и пойти вымыть руки. Я не могу победить свою брезгливость. Дашку качает из стороны в сторону, у нее почти полная потеря ориентации, она часто падает, но продолжает бессмысленно кружить по клетке.
– Даша, Дашуля, – ласково говорю я. На меня и мои вкусности она уже не обращает никакого внимания. Ее поилка полна второй день. Я заставляю ее попить из носика с шариком. Она сопротивляется, но я сильнее. Вчера, когда я ее купал, она впервые в жизни всерьез укусила меня, но челюсти ее теперь так слабы, что она не смогла прокусить кожу пальца.
– Дашенька, – говорю я ей. До болезни это было сигналом, что сейчас я ей дам что-то вкусненькое, и она сломя голову мчалась к клетке, даже если спала на своем любимом месте за компьютерным столом. Теперь ей на это наплевать. Она старушка, которой не с кем поговорить, поделиться, пожаловаться, вспомнить прошлое. Я не в счет, хотя как раз я помню каждый прожитый ею день. Дашка член нашей семьи.
 
  Она падает на бок и хрипит. Под истончившейся кожей прощупываются безобразные бугры разросшихся метастаз. Наверное, ей очень больно, временами она жалобно поскуливает. Удивительно, но я никогда не слышал ее настоящего крысиного писка. Она бессловесная, так же как и те мои первые крысы. Может быть, все одинокие домашние животные – это Маугли наоборот, воспитанные людьми и оттого утерявшие свою родную речь?
 
  Она снова поднимается и начинает бесцельно бродить по клетке. Ее мотает из стороны в сторону и, собственно, она уже не ходит, а ползает, но даже это ей плохо удается. Я вспоминаю Анну Васильевну, бабушку моей жены, ее тоскливое одиночество в однокомнатной квартире. Она до последнего, пока хватало сил, цеплялась за свою независимость и не хотела переходить под опеку младшей дочери. Вспоминаю свою мать, тяжело угасшую от рака. Вся ее жизнь была посвящена служению семье, детям и внукам, и расписана в блокноте на десять лет вперед. Жаль, что смерти ничего не было известно об этих планах.
 
  Дашка снова хрипит. Были ли планы на жизнь у нее? Мне ничего об этом неизвестно. Я помню ее хорошеньким ребенком, вижу мучительный закат, но ничего о ней не знаю. Может быть, ее жизнь была подчинена любви ко мне?
 
  Я даю ей напиться из носика поилки. Она отталкивает мою руку и судорожно утирается напряженными, старчески скрюченными лапками. Дашка отказывается пить, как не могла уже пить моя мать, хотя от обезвоживания вся полость ее рта потрескалась и почернела. Я сидел сбоку на кровати и беззвучно рыдал, не стесняясь своих слез, но всегда так, чтобы мать не могла меня видеть и слышать. Я не хотел огорчать ее. Мы так и не осмелились честно сказать ей, что ее дело безнадежно, она нас тоже щадила и ни о чем не спрашивала.
 
  В отличие от матери, прекратить Дашкины страдания в моих силах. Съесть крысиную отраву она уже не сможет, но я могу вынести ее на мороз и положить в снег – все будет кончено за несколько минут. Могу утопить ее в ведре с водой, и это тоже не будет убийством, ибо принесет желаемое облегчение и ей и мне. Могу съездить в ветеринарную лечебницу за смертельной инъекцией, если крысам вообще делают такой укол. Я знаю, почему я этого не делаю. Меня об этом не просили. Не просила мать, не просила Анна Васильевна, не просит Дашка. Мы живые существа и должны испить эту чашу до дна. Я не вижу никакой разницы между нами ни в жизни, ни в смерти. Иногда мы сдаемся и просим нас пристрелить, но это уже другой случай и оценивается он другими мерами, взвешивается более точными весами. Сейчас меня никто ни о чем не просит. Мы живые существа и это наша чаша. Не желаю мириться с фразой типа: «Наша Дуся (сука-ротвейлер) постарела, и мы ее усыпили». Тогда усыпите вашу бабушку, старость всегда неприятна, а предсмертный финал невыносимо безобразен. Но я никого не осуждаю.
 
  Даша хрипит, лежа на боку. Встать самостоятельно она уже часа два не может. Я переворачиваю ее на другой бок, чтобы не было пролежней. И опять иду мыть руки. Наливаю себе кофе. Время идет очень медленно, дома никого нет. Тяжелое, хриплое, рваное дыхание. Кончится это когда-нибудь или нет?! Перед глазами встает маленький темный комочек шерсти с ушами, лапками и хорошенькой умной мордочкой, хвост трубой вылетающий из-за угла. Коротка и печальна жизнь.
 
  Я знаю, как умрет Дашка – в полном одиночестве, когда я буду на работе. Впрочем, это все равно, она и сейчас одинока. Все в такие минуты одиноки, даже если вокруг смертного одра сидят многочисленные скорбящие родственники. Я тоже знаю, как умру, могу рассказать во всех подробностях, и вряд ли ошибусь, хотя я не ясновидящий. И я не буду просить, чтобы меня пристрелили, как бы я не умирал, не буду и все! Мы живые существа, это наша чаша. Сейчас бы я с удовольствием напомнил Дашке нашу прошлую счастливую жизнь, ее детство и мои руки, которые она беспрестанно метила, чтобы иметь право считать их только своими и ничьими больше.

8
  Дашка умерла в воскресенье, когда я был на работе, и до моего прихода никто в доме не заметил, что прикрытое желтой тряпицей измученное тело, наконец, перестало шевелиться и освободилось от страданий.

Конец
5 февраля 2010г.