Рыжий клоун
рассказ
автор Сергей Гурджиянц/Цезарь Кароян
Аннотация:
Сюжет рассказа вечный: прошлого не вернуть, будущего не узнать.
И ничего не остается, кроме как жить настоящим и смиренно принимать все дары судьбы: и сладкие и горькие. Нет смысла вмешиваться в божественные планы, потому что их никому не дано изменить.
А если вмешаться? Ведь у многих в жизни случаются моменты, когда они готовы пойти на любую сделку, нужно просто знать, как ее совершить. Кто принял волю божью, тот сдался!
Перед вами рассказ о том, чем закончилась эта попытка.
В текст заложена энергия чистого безумия такой силы, которую вы возможно больше нигде не встретите.
Произведение пропитано символизмом и элементами фантастики.
Соглашение
Он смотрел им в глаза и заранее знал, чем все кончится. Они примут его предложение и подпишут контракт. Он не раз видел жизнь с печатью глубокой трагедии на лице. Много раз тусклые неподвижные глаза с мольбой смотрели на него и он, рыжий клоун с нарисованной на лице издевательской ухмылкой отражался в них, как в темном зеркале. Его визави всегда верили ему, потому что надеяться им было больше не на что. Кто еще мог исполнить единственное их желание, ради которого они готовы были убить или умереть? А он мог.
– Итак, – сказал он, сдвигая в сторону тарелки и раскладывая на обеденном столе свои бумаги. – Как уже было сказано, я готов вернуть к жизни вашего сына. Воскресить, так сказать. Оживить, если угодно. Выберите, какое из этих трех слов наиболее точно отражает ваше желание, и мы впишем его в договор.
Их скупые на мимику лица, застывшие почти год назад камнем, сделались красными, жалкими, потными и испуганными. Они не видели разницы и боялись ошибиться. Им хотелось, чтобы все свершилось поскорее. Опасались, что их сказочный сон кончится тяжелым пробуждением и исчезновением спасителя.
– Воскресить мне кажется подходящим словом, – мягко сказал рыжий клоун.
– Давайте «Воскресить», – хрипло подтвердил отец и откашлялся. Он сжимал в руке вилку, забыв положить ее на стол.
– Я вписываю «Воскресить», – торжественно провозгласил рыжий клоун, картинно выпростав вперед руку, чтобы таким образом одернуть рукав пиджака, и вписал это слово в свободную графу ручкой с красными чернилами. Красные чернила были красными, но не были чернилами. Одна капля сорвалась с пера, но он ловко подхватил ее длинным ногтем мизинца, пока она не упала на бумагу, и слизнул влажным языком.
Они сидели совершенно неподвижно. Все эти месяцы, прошедшие со дня смерти сына, они жили как парализованные, думали как парализованные, ничего, кроме боли не чувствовали. И верили, что это еще не конец, что еще можно вернуть все назад вопреки логике и жизненному смыслу. Нужно просто что-то сделать (знать бы что!) и все изменится. При этом на бога они не уповали. Кто принял волю божью, тот сдался. И они не ошиблись. Вот кто мог все изменить!
– Прочтите условия договора. Шрифт крупный, понятный, никаких мелких строчек с размытым смыслом. Вы не в банке, вас не обманут.
– Мы согласны на что угодно, – лающим голосом, словно что-то хватало его за горло, ответил отец. – Я готов обменять свою жизнь на его. Мы примем любые условия.
Рыжий клоун усмехнулся. Сколько он таких видел. Родители. Любая мерзость их больше не пугает.
– Ваша жизнь мне без надобности. Я не настолько кровожаден, как вам может показаться.
Они не стали спорить. Они теперь редко говорили с посторонними и всегда по делу. Избегали пустых речей, убедившись, что их чувств никто не понимает. Словами боль не передашь, а раз так, лучше помолчать.
– Но все же вы чего-то лишитесь, – продолжал рыжий клоун, усмехаясь белым напудренным лицом. – Иначе, к сожалению никак нельзя. Вы вот, например, правша или левша?
– Правша.
– Что ж, я оставлю вам правую руку и правую ногу, левые конечности долой под самый корень – согласны?
– Согласен, конечно согласен! На что угодно!
Их лица просветлели, как будто включилась лампочка, и они засветились изнутри. Их трясло от нетерпения, они боялись, что вот-вот проснутся.
– Больно не будет, обещаю. Вы же участвуете в чуде, а чудо свершается бескровно. Все пройдет замечательно, вот увидите. Подпишите тут и тут. И вы, дама, тоже, тут и тут. И расшифровку. И число.
Чудо
Неделю он учился жить с этим. Привыкал к своим культям. Больно действительно не было совсем, если не считать фантомных ощущений присутствия утерянных конечностей и определенного дискомфорта из-за этого. Хотелось левой рукой почесать себе нос. Он словно родился таким, настолько гладко и эстетично выглядело закругленное левое плечо и левое бедро, но они с женой все же решили сказать сыну, что отец попал в автомобильную аварию. Он лежал на кушетке и смотрел в потолок, а слезы текли из уголков глаз по вискам, иногда затекая в ушные раковины, отчего по неприятным ощущениям он замечал, что, оказывается, плачет. Однако это были слезы радости.
Жена тоже рыдала от счастья, стараясь, чтобы он не только не видел, но и не слышал ее, но он угадывал, когда она рыдает, потому что в эти моменты она всегда внезапно выбегала из комнаты, бросая все свои дела. Ей не было его жалко, она готова была лечь под нож вместо него, просто он по-мужски взял на себя самую тяжкую часть родительских обязанностей.
Сын был обещан им после воскресения. Воскресенье почти прошло. В среду их должен был навестить рыжий клоун, нет, рыжий ангел, на которого они теперь должны были всю жизнь молиться. Ангел из цирка-шапито. Он придет для возможной коррекции ситуации, как он выразился. Всякое могло случиться за три следующих дня: понедельник, вторник и среду. Они снова не стали уточнять. С ними все уже случилось до этого. Их ничто уже больше не пугало.
Влажным холодным полотенцем она обтерла мужу лицо.
– Хочешь сесть? Время к полночи.
– Помоги.
Двадцать минут они в полном молчании пили чай при выключенном телевизоре, прислушиваясь к ночным звукам. Сомнений не было. Была надежда. Наконец в кухне ожили старинные часы с кукушкой, остановленные в день несчастья и впервые заведенные сегодня. Они услышали, как со скрипом распахнулась игрушечная дверь, и кукушка стала куковать. Каждое ее «ку-ку» в тишине было ударом молота по натянутым как струна нервам. Двенадцать ударов, от которых шла кругом голова, потом дверка захлопнулась, и еще долгую оглушительную секунду, пока гасло эхо в ушах, решительно ничего не происходило. Потом в соседней комнате что-то ухнуло. Это был сигнал.
Они вздрогнули. Мать метнулась туда, невзирая на то, что муж, которого она подпирала плечом, стал молча заваливаться набок, хватаясь за скатерть и опрокидывая на столе чашки с недопитым чаем. Она рванула на себя дверь и, слабея, привалилась к косяку. Света было достаточно, чтобы увидеть, как ее родной мальчик стоит спиной к ней, вытянув вперед руки и пошатываясь, с трудом сохраняя забытое равновесие. Одеждой ему служило ветхое полуистлевшее тряпье.
Каким-то дальним уголком памяти она узнала школьный костюм, в котором его похоронили. Волосы сильно отросли и свалялись, а стильная челка, которую он раньше так холил и лелеял, теперь доставала до подбородка. Услышав стук распахнувшейся настежь двери, он чихнул, неуверенно повернулся всем телом, словно был заржавленным механизмом, а не человеком, и знакомым жестом откинул с лица отросшую челку.
– Мама? – услышал отец со своей лежанки слабый и такой долгожданный голос сына, который перевернул ему всю душу. – Это ты, мама? Что со мной? Почему я тебя не вижу?
Вся обмякнув, она молча упала без сознания. Еще ничего не понимая и даже не догадываясь, отец приподнялся и позвал боязливым, но громким шепотом:
– Сынок! Сынок!
И услышал медленные шаркающие шаги. Они приближались.
Вторая попытка
В среду, как обещал, пришел клоун. Мурлыча под нос какую-то приятную мелодию, и улыбаясь нарисованной улыбкой, он толкнул незапертую входную дверь, разулся в прихожей, надел мягкие тапочки и, вынув из своего разрисованного трогательными мордочками панд рюкзака папку с бумагами, без приглашения прошел в квартиру. Он сгорел бы как спичка, если бы глаза человеческие обладали убийственным свойством сжигать негодяев. Но первый в истории акт, достойный войти в книгу Гиннесса, все же состоялся. Хозяйка дала ангелу хлесткую пощечину.
Последствия могли стать катастрофическими. В воздух взметнулось облачко белой пудры, и вместо щеки мгновенно образовался рваный провал в темноту, словно в черную дыру, где сверкали холодные искорки звезд, подхваченные солнечным ветром и космическим вращением.
Два столовых прибора, звеня вилками и ложками, были сметены со стола могучей силой, которая на лету корежа металл как пластилин и хрустя керамикой, перемолола их в своей мясорубке, – и исчезли в дыре. Ближайший к черной дыре стул взлетел в воздух и устремился за ними. Удар пришелся в лицо, рыжий клоун попятился. Стул ушел ножкой в щеку, и его разломило пополам. Обломки унеслись в сверкающую темноту. Прилипшую к лицу спинку стула с половинкой сиденья клоун рывком оторвал от себя и припечатал дыру ладонью. Вихрь утих. Весь пол был усеян мелкими бытовыми предметами.
Крепко зажав папку под мышкой, клоун вынул свободной рукой из кармана затасканного пиджачка банку с гримом и пудрой и спокойно восстановил мировое равновесие. Затем открыл дверь в смежную комнату и постоял несколько секунд на пороге, внимательно глядя внутрь. Воздержавшись от комментариев, прикрыл плотно дверь, вернулся к столу и зашуршал бумагами.
– Что, по-вашему, значат слова «воскресить сына», которые вписаны в этот документ? – язвительно спросил он, обращаясь в пустоту. Голос дрожал, в тоне сквозила детская обида. – Где второй экземпляр, который я вам оставил, стесняюсь спросить. Вы им подтерлись, даже не читая?
Ответом ему послужила молчаливая вспышка ненависти, потом их глаза привычно потухли. Ни слов упрека, ни жалоб. Ничто не могло вывести их из оцепенения, которое все принимали за смирение и безучастность. Одной бедой стало больше? А могло быть иначе? Другого они и не ждали, но все равно бы попытались.
– Я воскресил вашего сына после долгих месяцев погребения. Сохранил ему ясность ума и все воспоминания, кроме самой смерти, разумеется, но вы представляете, во что превращается в могиле человеческая плоть? Ваше счастье, что мертвецы почти перестали гнить в земле и не подтачиваются червями из-за особенностей нынешнего модифицированного питания. Да, роговица глаз высохла и все такое прочее, но остальное может со временем регенерировать, а времени у него достаточно. В особых условиях договора я прописал вашему мальчику защиту от несчастий и отменное здоровье. Того, что с ним случилось и привело к гибели, больше не случится. Он стал неуязвимым.
Мать разрыдалась. Три дня она держалась святым духом.
– Мы хотели не этого, – возразил отец, хватая ртом воздух. – Нам нужен наш сын, а не это... чудище.
– Вы неблагодарны. Это ваш сын и вы это знаете.
– Это наш сын и мы любим его даже таким, хоть это и ужасно, но мы думали, что к нам вернется наш мальчик… хотя бы за пять минут до смерти.
– Все же вернется, а не воскреснет?! Я же вас спрашивал, что писать в договоре, – воскликнул рыжий клоун. – Если бы вы правильно формулировали свои желания, мы могли бы избегнуть это досадное недоразумение. К счастью, все поправимо. Мы заключим новый договор.
Они захлебнулись нахлынувшими надеждами.
– Он не слишком будет отличаться от прошлого, но я настаиваю на отмене особых соглашений. Ваш сын вернется к вам ровно таким, как до смерти, с неокрепшим здоровьем и досадной способностью притягивать к себе несчастья, свойственной всем юным организмам. К тому же он в мельчайших подробностях будет знать о своей гибели в воде и о ваших дальнейших переживаниях, а также о цене, которую вам пришлось заплатить за его возвращение. Возможно, это удержит его от опрометчивых поступков в будущем, хотя я бы на это не рассчитывал. Если согласны, оформим наши отношения.
Они дружно кивнули. После уже свершившегося чуда они верили в следующее без всяких оговорок. Клоун достал чистые бланки договора и быстро заполнил их.
– Прочтите. Внимательно.
На этот раз они не стали отказываться и жадно впились глазами в договор. Отец уже еле сидел, настолько он устал сохранять равновесие, но крепился, как мог, весь бледный и потный от слабости. У матери было такое лицо, словно она шептала молитву. Их била дрожь, но в этой дрожи уже не было нетерпения. Они уверились, что сон не кончится. Поверили в реальность происходящего.
– И об условиях, – небрежно заметил рыжий клоун. – Они еще не вписаны, если вы заметили.
– Мы готовы на все. Абсолютно на все.
– Я верю. Ничего нового я придумывать не стану, две правые конечности меня вполне устроят. Что скажете?
– Я согласен.
– Правда? Вы не представляете, что себе уготовили. Вы хороните себя заживо. Вам так нужен этот плохой сын? У вас мог бы быть еще ребенок, мальчик или девочка.
– Ребенка ребенком не заменишь.
– Воля ваша. Но лимит уже исчерпан, осталось одно чудо – возвращение сына, остальное зависит от вас. Я оставлю вам средства: наркоз, обезболивающие, марли и прочее. Все, что понадобится при операции. А еще вот это.
Он достал из внутреннего кармана пиджака маленькую аккуратную ножовку со сверкающими острыми зубьями и протянул ее женщине. Ножовка была устрашающая.
– Это вам. Согласитесь, все честно. Вы, как мать, не должны оставаться в стороне, иначе, в чем тогда ваша роль? Решайте сами, сколько оставить, а сколько оттяпать, – он улыбнулся забавному словечку, которое вырвалось у него случайно при его вечном тяготении к пышной речи. Он сбился, и пришлось секунду подыскивать слова. – Мне не принципиально. Существуют отличные протезы. Подписывайте и я пойду. Не ищите меня, это бесполезно, мы больше не увидимся. Ваш сын вернется к вам после воскресения. У вас будет время, чтобы хорошо сделать дело и очнуться от наркоза. Ваше желание исполнится. Завидую вам.
Он откланялся. Они долго сидели и оцепенело смотрели на ножовку. Наконец, жена заметила, что муж близок к обмороку. Уложив его, покормила бульоном с ложечки.
– Жизнь не должна заканчиваться в пятнадцать лет. Не сомневайся, я буду счастлив вернуть его, – хрипло сказал он, обращаясь к потолку.
– Знаю. Лучше тебя никого нет, любимый. Прости меня. Может наш сын не стоит такой жертвы, но как иначе? Он наш ребенок.
– Он стоит любой жертвы. Приступим. Руку по локоть, ногу по колено. Боюсь, если оставить больше, чуда может не случиться. Не станем рисковать. Не плачь и смотри, не хлопнись в обморок, а то я истеку кровью и мы не достигнем результата.
– Я постараюсь. Лед, тазик, что еще понадобится? Я посмотрю, что он там принес.
И они приступили.
Успех
Звонок в дверь застал ее, когда она с безумными глазами жадно курила на кухне, держа сигарету мизинцем и большим пальцем, вся перепачканная еще не запёкшейся горячей кровью. Она накинула банный халат мужа поверх своей одежды и, наглухо запахнувшись, накинула на дверь цепочку.
– Кто там?
– Соседка. Лида, что у вас происходит? Ты так кричала, мы просто в шоке. Может нужна наша помощь? Врача вызвать?
– Нет! – Она приоткрыла дверь, и соседка увидела ее искаженное до неузнаваемости лицо. – Просто нервы разыгрались. Уже отпустило. Прости, если потревожила.
– Может в аптеку сбегать?
– Не надо, у меня все есть. Спасибо.
Она захлопнула дверь и увидела себя в зеркало. Эта женщина в зеркале была ей не знакома, хоть она вглядывалась в нее добрых пять минут. Лоб ее был испачкан кровью, прядки светлых волос у висков слиплись в коричневые сосульки. Неизвестно, что подумала об этом соседка, и то ладно, что полицию не вызвала.
Две недели спустя она все еще всячески избегала зеркал, приглаживаясь щеткой наугад, чтобы выйти в магазин. Укутала все зеркала в доме темными покрывалами, несмотря на радость, распирающую их с мужем до остановки дыхания, до счастливых слез, до икоты. Сын вернулся. Разрыдался. Целовал ей руки, просил прощения. Он был совершенно таким же, как раньше, только придавленный чувством вины и страшными пост-воспоминаниями. Временами казалось, что он сошел с ума. После первой встречи к отцу он заходить отказывался. Мать отпаивала его успокоительными, отец старался не обижаться, и оба считали, что он это «переживет».
Отца лихорадило, правые культи покраснели, поднялась температура, ему нужна была срочная госпитализация и квалифицированная медицинская помощь, но он шипел и злился, когда ему это говорили. Жить он не хотел, свою роль он выполнил на «отлично» и цепляться ему было больше не за что. Когда сын не слышал, он злым шепотом требовал от жены таблеток, таблеток или чего-нибудь такого. Она обещала что-то придумать. Придумала же она, как избавиться от отрезанных конечностей.
Это был их единственный успех.
Что говорить официальным органам, что врать соседям, как вернуть сыну паспорт и какую историю рассказать о его чудесном воскрешении, они так и не придумали. К тому же партнеры мужа по бизнесу каждый день названивали, требовали его к телефону, а когда она отнекивалась, раздраженно кричали в трубку:
– Пойми, Лида, так дела не делаются! Он же наш финансовый гений, без него мы и года не продержимся. Не скрывай, что у Вовки? Запой?
Дни шли, а выход все не находился. Она была в отчаянии. Все сводило ее с ума, и помощи не было никакой. Из театра она уволилась, ей уже давно было не до театров, но жгла обида, что главный режиссер отпустил ее без всяких уговоров «не сжигать окончательно мосты». Сын часами лежал в своей комнате, уткнувшись в стену, и отказывался от еды, муж с зеленым измученным лицом непрерывно водил обрубком руки по кушетке, называя это «гулять». Но ясность ума он не потерял и однажды сказал жене, неподвижно глядя в потолок:
– Шила в мешке не утаишь, Лида, шила в мешке не утаишь.
С этой пророческой мыслью она вышла в магазин.
Жизнь налаживается
Дорожка, ведущая в подъезд, была перегорожена знакомым черным Гранд Чероки. Как большой наглый пес он дурашливо скалился хромированной решеткой радиатора, и у нее сразу упало сердце. Двое крепких мужчин в черных кожаных куртках, щурясь на солнце, курили возле урны, изредка перебрасываясь негромкими словами. Она молча протиснулась вдоль машины, надеясь, что они не обернутся. Ей почти это удалось.
– Лида! Эй, Лида!
Сколько лет уже Лида! Она знала, что сделает. Сами напросились, ну, и значит, так тому и быть! Милости просим в дом, господа!
Пока они разувались в прихожей, подозрительно косясь на черную материю, под которой скрывалось зеркало, она накрыла мужа клетчатым пледом с головой, благо он задремал и не шевелился, и пригласила их в комнату. Они выглядели слегка встревоженными из-за глубокой трагической тишины, которая обступила их со всех сторон. Ее густоту невозможно было не заметить даже совершенно бесчувственному человеку.
– Ну, сам-то где? – шепотом спросил один из мужчин, а второй достал из пакета бутылку французского коньяка и водрузил ее в центр стола с некоторой торжественностью. За бутылкой последовали шоколадные конфеты. Партнеры пришли мириться, не понимая в чем их вина.
– Зови, что ль?
– Зову!
Она подошла к кушетке и, как фокусник, твердой рукой сдернула с мужа плед.
Никогда прежде она не испытывала такого сладкого садистского удовлетворения от вида здоровенных взрослых мужиков, толкаясь выскакивающих на лестницу и рыдающих там до икоты, зажимая ладонями рты в острых приступах ужаса. Мало, мало, мало! Пусть знают, каково ей. Муж остался лежать в комнате страшным обрубком человека, даже не проснувшись.
Она вышла, и они долго шептались в подъезде, приходя к деловому соглашению. Их все еще трясло. Она была как кремень, миндальничать не располагала ситуация, и, в конце концов, они урегулировали все основные вопросы ведения бизнеса в новых условиях и дележки доходов. Никто ничего не подписывал, но их честное слово было прочней государственных печатей. Ей очень хотелось поведать о сыне и трудностях с его легализацией, но она понимала, что лучше этого не делать, если она не хочет, чтобы ей вызвали машину из психушки.
Еще минут десять она не отходила от окна, пока они совещались у подъезда, сморкаясь и постепенно успокаиваясь. Потом дверцы хлопнули и машина отъехала. Проблему с деньгами теперь можно было временно вычеркнуть из повестки дня.
– Кто у нас был? – спросил ее тихий шепот мужа. Вопрос был задан в спину. Он смотрел на бутылку французского коньяка на столе, и в глазах его металась паника. Он не хотел, чтобы его видели… таким. Он не знал, что выглядит еще хуже, чем себе это представляет. Голова казалась чудовищно непропорциональной по сравнению с коротким туловищем. Он превратился в жуткого карлика с взрослым лицом, огромной головой и недоразвитым телом младенца.
– Я была в магазине, – с ходу придумала она. – Что-то вдруг захотелось. Давай выпьем по рюмочке.
Утром у них трещала голова, потому что в доме нашлись еще две бутылки пятизвездочного. Они вполголоса пели песни своей юности, и им было хорошо, как давно уже не было. Даже сын не выдержал и прокрался из своей комнаты в коридор, чтобы посмотреть, как они обнимаются и как мать подпирает плечом отца, который совсем не умел сидеть, сохраняя равновесие. Эта его неуклюжесть почему-то смешила их до слез. Отец падал и смеялся, мать поднимала его и тоже смеялась блаженным звонким смехом, хотя чтобы поднять такую тяжесть требовалась неженская сила. Пришлось выйти и помочь ей.
Они впервые поужинали вместе и все трое были счастливы. Мать жгла бенгальские огни и кружилась с ними вокруг стола. Это была ее гениальная идея – встретить Новый год в конце мая. Она торжественно объявила, что с этой самой минуты началась точка отсчета их новой, прекрасной жизни. Рассвет она встретила лицом в тарелке с зеленым горошком. Сын уснул обессиленный жестокой рвотой, обнимая унитаз, а отец неудачно упал на край кушетки и разбил себе лицо. Голова его оказалась навесу, но его уже некому было поправлять и остаток ночи он провел в безуспешных попытках наподобие гусеницы отползти назад, чтобы поудобней пристроить голову.
Проснувшись очень поздно, она обнаружила, что в доме выдвинуты и выпотрошены все имеющиеся мебельные ящики, и сын с маниакальным упорством продолжает в них что-то искать. По квартире словно Мамай прошелся.
– Мам, ты не видела мою электронку? – спросил он как ни в чем не бывало, имея в виду сигарету, и она, внимательно посмотрев ему в глаза, сказала то, о чем потом сожалела, но уже не могла вернуть назад:
– Я вижу, ты ожил.
Он вздрогнул, покраснел, и лицо его сделалось угрюмым.
– Я вас об этом не просил.
Она криво усмехнулась.
Объект внимания
Через неделю после этого по соседям поползли смутные слушки. Стоило сыну однажды выйти ночью во двор, чтобы «подышать» на скамейке в одиночестве, зайти со своей страницы в интернет, сделать пару звонков одноклассникам, что ему было строжайше запрещено, все покатилось под уклон с нарастающей все больше скоростью. Хорошо, хоть прямые вопросы ей никто не задавал, но это было лишь делом времени. Некто неизвестный уже несколько раз звонил с разных номеров и одинаково шумно дышал и дул в трубку. Остановить или хотя бы задержать падение было невозможно, можно было только лететь в пропасть вместе с камнями и они договорились с мужем в случае чего выдать сына за его слабоумного близнеца, якобы с детских лет проживающего с бабушкой на Урале. Это была совершенно безумная мысль, пришедшая в голову от отчаяния, но все же какое-то понятное, далекое от сверхъестественного, объяснение.
Однажды, выйдя в подъезд, она обнаружила перед своей дверью моложавую женщину в черном платке, молча стоящую на коленях. Глаза у нее были больными, как у кормящей суки, лишившейся своих щенков. С замершим сердцем и холодком между лопатками, она без единого слова аккуратно обошла женщину и вошла в лифт. Через час, вернувшись, она вновь увидела женщину в черном платке, которая сидела на лавочке у подъезда и вполголоса говорила о чем-то с бабульками.
– Лида, – сказала одна из бабулек. – Вот. Тебя спрашивают.
Женщина встала, широко перекрестилась и бухнулась ей прямо в ноги. Все дружно вскрикнули от неожиданности и изумления. Еще бы, не каждый день такое увидишь в наше время, да еще на улице. Дверь в подъезд отрезала ее от сумасшедшей визитёрши, но на следующий день та вновь дежурила на их этаже, только на этот раз простоволосая. В руках у нее была маленькая зажженная свечка из церкви и небольшой портрет девочки в рамке, перевязанной по углам черной ленточкой с бантиками. В подъезде вкусно пахло воском и дымом.
– Помоги, – с надрывом в голосе произнесла женщина и расчетливо, чтобы не набить себе шишку, приложилась лбом к бетонному полу. – Подскажи, как найти спасителя. Не оставь, молю, все что есть тебе отдам!
Над бровями на лбу заалело красное пятно. Слезы двумя грязными ручьями текли по щекам, лицо было злым и несчастным, но глаза при этом оставались странно сосредоточенными. От нее пахло чудесными сильными духами, перебившими даже сладкий свечной запах церкви и от этой фальшивой путаницы запахов мороз пошел по коже. Но уже открывались за спиной коленопреклоненной визитёрши спасительные двери лифта, и она стремительным спринтерским броском ворвалась в него, оттолкнув в сторону кого-то шагнувшего навстречу, и нашла на пульте кнопку-стрелку, направленную в пол. Дверцы съехались.
– Слышишь, Лида, – таинственно понизив голос, остановила ее на улице самая юркая и смышленая старушка, сделав мину и пожевав тонкими губами, чтобы искусственно удлинить драматическую паузу. – Это к тебе фээсбэшница наша зачастила?
– Фээсбэшница? – повторила та эхом, не успев даже испугаться, но уже обмерев на месте от ужаса.
– Что тебя удивляет? – рассудительно усмехнулась соседка. – Известное дело, у вас одна беда и одно решение, вот она и ходит. Про тебя спрашивает, интересуется. Живет в соседнем доме, ты что, не знала? Говорят, у нее дочь из «синих китов», выбросилась полгода назад из окна. Четырнадцать годков только справили.
Битых два часа после этого она кружила по ближайшему крупному торговому центру, без всяких мыслей в голове и нигде не останавливаясь. Искала в толпе знакомое лицо и портрет с черными бантиками по углам, пока совершенно не выбилась из сил. Пора было идти домой, ничего другого ей не оставалось.
Лифт встретил ее табличкой «Не работает». Твердой рукой она сняла ее, отбросила в сторону и поехала наверх. Одно решение? Нет у них одного решения! Пусть даже не рассчитывает, каждый сам за себя.
Муж лежал неподвижно и смотрел в потолок. Лицо его было отекшее, бесформенное, заспанное, глаза пустые. Из лучших побуждений она каждый день втайне пичкала его снотворным, чтобы он больше спал, меньше думал. Сына дома не было, он где-то пропадал, прокрадываясь домой только ночью, когда все соседи гарантированно спали. В такие дни она держала с ним связь по телефону.
– Устал лежать. Сейчас бы походить, – мечтательно сказал муж, обращаясь к потолку.
– Бедный мой. Включить тебе телевизор?
– Нет, надоел. Скорей бы все кончилось. Где твои таблетки?
– Будут. Я помню.
Она наклонилась к нему, чтобы поцеловать и у самой шеи учуяла знакомый запах: смесь сильных духов и восковой свечки.
– Кто у нас был?
– Никого.
В следующие полчаса, чувствуя, что сходит с ума, она перенюхала весь дом. Мебель, шмотки, дверные ручки и даже кастрюли в кухне. Пахла только шея мужа. Объяснения этому не было. Она села к нему и стала гладить кончиками пальцев отекшее лицо. Они долго молчали. Говорить было больше не о чем, вот что было страшно. Он знал, что они отдалились друг от друга. Он был обузой и ничем больше. Куском мяса.
– Ты ведь решилась один раз, решись и второй, – сказал он, и голос его завибрировал.
Она хотела возразить, что тот раз был ради сына, потому и преград не было, а тут брать грех на душу… но промолчала. Она до ужаса жалела его и понимала, каково это, – лежать неподвижно неделями в полном умственном здравии и сознавать, что надеяться не на что. Хуже пытки не выдумать. Погребение заживо. Это было уже сравнимо с той душевной болью, что терзала их почти год после смерти сына.
– Где он?
– Гуляет.
– Никогда бы не подумал, что родной сын может так уничтожить нашу жизнь. Нет, не считай, что я о чем сожалею, все мы сделали правильно, только ничего это не изменило.
– Не ожесточайся, он все еще поймет. Мы тоже были молодыми.
Он хмыкнул.
– А знаешь, что я даже ради него никогда не смог бы сделать?
– Что?
– Отрезать тебе руку.
– Это упрек? – моментально спросила она.
– Нет.
– Смог бы. Ты смог бы, я в этом уверена, иначе бы я тебя возненавидела.
Она сделала ему массаж, поворачивая с боку на бок, затем принесла тазик с теплой мыльной водой и обтерла его крепко полотенцем и губкой так, что кожа покраснела и разгорячилась. Руки у нее уже стали сильными, как у борца, и он тяжко кряхтел, когда она его разминала. Потом, чтобы его позабавить, она взяла бритву и ножницы и устроила парикмахерский салон на дому, наведя красоту на его интимное место. Потом исполнила свои супружеские обязанности. Но думала она совсем о другом: о том, что ей нужно срочно предупредить клоуна. И в какой-то момент, особенно глубоко задумавшись, она вдруг заметила, как одинокая слезинка медленно скатывается с его щеки на простыню.
Жертва
В цирке на нее посмотрели странным взглядом.
– Ну, во-первых, – степенно сказали ей. – Такого, как вы описываете, клоуна у нас никогда не работало, это вы что-то спутали, дама, а во-вторых, что-то органы к нам зачастили. Если вы из них, предъявите удостоверение, а если нет, не мешайте работать. Дались вам эти клоуны. Затаскали их, бедных, со всякими допросами! У них каждый вечер спектакль, между прочим, а вы нам тут цирк устраиваете!
И проводили недобрым взглядом. Она шла к выходу со слабостью в ногах, с тоской на сердце и отвратительным привкусом во рту. Предупредить клоуна казалось ей делом необходимым, входящим в правила игры, в рамках которой они существовали. Ощущение скорого провала преследовало ее. Большая вращающаяся дверь закружила ее так, что она едва не упала и очнулась, когда увидела в стеклянной вращающейся дольке напротив свою преследовательницу, уже без черного платка, свечки и без портрета в руках. Ловкая, сильная, подтянутая, в ладном сером брючном костюме, она по-змеиному гибко проскользнула навстречу в прохладное полутемное фойе, не повернув в ее сторону головы. Две мрачных личности следовали за ней по пятам с одинаковыми серыми папочками в руках. У одного развязался шнурок на ботинке, и красовалось чернильное пятно на среднем пальце, у другого не было даже таких отличительных примет.
Уже на улице она подавила в себе подступающий приступ панической дурноты и прогулочным шагом пошла по дорожке, пересекающей небольшой сквер. Ничего, они справятся и с этим. ОНА справится. Ее судьба была завиднее многих, кому не дано было вернуть... а ей дано! Она шла по яркому солнцу июня, улыбаясь деревьям и птичкам, каждому зеленому листочку и даже серым личностям с одинаковыми папками в руках, которые попадались ей на каждом шагу. Дышала полной грудью. Правда, через пять минут вспомнила, что оставила машину на парковке у цирка. Пришлось возвращаться, но настроение это не ухудшило, только рассмешило.
Лифт снова встретил ее табличкой «Не работает». На этот раз он действительно не работал. Чья-то заботливая рука обесточила его и повесила на электрический щиток еще одну табличку «Ведутся работы». Что за работы ведутся, не уточнялось, но то, что они велись грамотно, сомнений у нее не вызывало.
Вверх по лестнице она бежала бегом. Сын был дома. Он торопливо собирал вещи в рюкзачок, запихивая их как попало. От него пахло смесью восковой свечки с духами.
– Макс на дачу зовет, – виновато сообщил он. – Ты меня отпустишь с ночевкой? Ну, мам!
Она молча смотрела на него. Не могла вымолвить ни слова, – не потому, что задохнулась при подъеме. У нее случился приступ дежавю. Это был тот же Макс, та же дача, все то же самое. Год назад он уехал туда и живым больше не вернулся. И помня это, он все же очень хотел туда поехать.
– Тупо это, – сердито сказал сын. – Запирать одну комнату в квартире. Я хотел найти плавки, а там заперто. Что за секреты у вас с батей завелись?
Она продолжала молча смотреть на него. Можно было стукнуть кулаком по столу. Или дать ему пощечину. Закричать. Расплакаться. Много чего еще можно было сделать, а она стояла и смотрела, словно прощалась, ибо знала уже, как надо поступить. Отпустить. Невозможно всю жизнь следить за ним, как за маленьким ребенком, хотя он и есть маленький неразумный гаденыш, разрушивший их жизнь и обесценивающий сейчас их великую родительскую жертву. Ну да, он ведь об этом не просил. Он должен поехать на ту злополучную дачу и вернуться живым, иного пути она не видела. Он все помнил, даже то, как его хоронили, и ему было уже шестнадцать. Пришло время ответственных решений.
Губы ее пересохли и крепко слиплись, но она все же смогла их разлепить.
– Постриги ногти на ногах, тогда поедешь.
– Ну, мам!
– Не мам. Снимешь носки, что о нас подумают? Сколько можно тебе напоминать?
Недовольно бурча, он стал стягивать с себя носки. Пока он бурчал, она достала из ящика приготовленные давным-давно таблетки, которые обещала отцу, и растолкла их ступкой в порошок. Приготовила питье. Проводила сына, поцеловав его на прощанье (как тогда!), и когда дверь захлопнулась, напоила питьем мужа, поддерживая его голову так, чтобы он не захлебнулся. Он был в полусне и не сопротивлялся. Проснуться ему было уже не суждено. Это было правильно, он выполнил свой отцовский долг сполна, а ее материнский долг был еще не завершен.
В полуобморочном состоянии она вошла в ванную комнату и пустила в ванну кипяток, словно собиралась сварить себя заживо и тем смыть с души грех, а заодно и преследовавший ее чужой запах, от которого она задыхалась. Ей чудилась раскаленная дикая пустыня, рот был полон шершавого песка. Она вышла из ванной, чтобы попить воды и подогреть в микроволновке пюре с котлетами. Налила томатный сок в стакан, поставила все это на поднос и взяла ключ от запертой комнаты. Руки дрожали. Она справится, справится. Замок щелкнул, дверь открылась.
– Это ты, мама?
– Я, сынок.
Он стоял у зашторенного наглухо окна и смотрел в одну точку. Выглядел он неплохо, особенно после того как она поработала ножницами, срезала ему челку и привела в порядок волосы. Щеки заметно округлились и порозовели, кожа стала гладкой. Почти гладкой. В застегнутой на все пуговицы рубашке он уже не казался ей монстром, от которого останавливалось сердце. Может просто привыкла?
– Кажется, я чуть-чуть вижу свет. Почему я таким стал? Я совсем ничего не помню.
– Был пожар, ты сильно обгорел, но тебя сумели спасти. Все постепенно восстановится, сынок, даже зрение, я уже консультировалась у специалистов. Если нет, я отдам тебе один глаз.
– Ничего я не помню про пожар, – сердито возразил он. – Мы пошли купаться. Я вошел в воду и поплыл, стал тонуть, а дальше в памяти провал. Как случился пожар?
– Ты все вспомнишь, сынок. Ешь, милый, ты проголодался. Твои любимые котлетки и томатный сок.
– Спасибо, мам. Пахнет очень вкусно. Знаешь, я давно хотел тебе сказать. Признаться кое в чем. Мы там сильно выпили. И еще кое-что.
– Знаю, сынок. Твои друзья пытались это скрыть, но папа провел собственное расследование.
– Мне так жаль, я ведь обещал... Ты на меня сердишься? Я плохой сын?
– Все порой совершают ошибки, главное их не повторять. Ешь, пока не остыло. Все будет хорошо.
Это была утешительная ложь. За прошедший год она точно поняла, что является единственно важным в любых обстоятельствах. Выжить любой ценой, чтобы ошибка не стала последней, а повторять ее потом или нет, вопрос для дураков.
Они сидели рядом, плечом к плечу. Он ел, а она улыбалась и думала, что для счастья ей, оказывается, совсем немного нужно. Только то, что сейчас в этой комнате – мать и сын, и больше ничего. Ничего.
Продолжая болтать о разных мелочах, она не услышала, как открылась дверь и в проеме появилась какая-то фигура. Эта фигура после недолгого молчания прервала ее вопросом.
Пистолет
– С кем это ты тут разговариваешь? Сидишь одна в пустой комнате да еще в полной темноте!
Желтый свет из коридора, обведя тонкую фигуру в дверях ярким абрисом, осветив тарелку с недоеденной едой на ее коленях, вилку с кусочком котлеты в замершей руке и приоткрытый рот, к которому тянулась вилка. Картина Рембрандта. Все остальное тонуло в темноте.
– Ну?! Объясни, до чего мы докатились?
– Ты вернулся, сынок?
– Да, вернулся, – сказал он сердито, обвиняя в своем возвращении ее. – Передумал по дороге. Думаешь, я не понимаю? Думаешь, мне легко мириться с виной, которую вы с отцом мне насильно навязали? Думаешь, мне не хочется каждый день выпрыгнуть в окно? Посоветуй, что делать, чтобы вы перестали меня мучить?
– Как ты вырос, сынок, – удивленно промолвила она. – Подожди, все со временем наладится.
– Что со временем наладится?! Отец наладится?! Что тут может наладиться, неужели ты не понимаешь?
Он уже почти кричал, и вошел, демонстративно стуча ногами. В сердцах распахнул обе шторы. Комнату залило ярким белым светом, может быть оттого, что погода на улице была летней, но очень противоречивой: ясной, но пасмурной. Белый свет сшибся в комнате с желтым светом из коридора, и вокруг все мгновенно посерело, как карандашный штрих. Скрестив руки на груди, сын грозно развернулся. Разговор был не кончен. В этот момент мать украдкой сунула в рот последний кусочек котлеты и испуганно замерла с полным ртом, боясь жевать, чтобы он не заметил и не оскорбился ее жеванием, когда решались такие сверхважные вопросы – как им жить дальше. Но он заметил. Кровь отхлынула от его лица. Он смотрел на нее во все глаза.
– Что? – жалобно спросила она. – Давай отложим этот разговор. Ты не проголодался?
Он стоял столбом пока не отмер. По лицу было видно, что он боится о чем-то догадаться.
– Ладно, я в душ. Потом продолжим.
– Только, пожалуйста, недолго! Я умираю с голоду!
Они вместе взглянули на ее тарелку, и она добавила:
– У меня зверский аппетит.
Оставшись одна, она встала и подошла к окну, чтобы снова наглухо задернуть шторы. Улыбнуться тому, кто стоял за шторой, и получить понимающую улыбку в ответ. Ради этих улыбок она и жила.
Внизу, во дворе играли дети и старушки сидели на своей скамеечке, дружно повернув головы к машине «Скорой помощи», стоявшей возле подъезда. Два дюжих санитара курили возле урны, чего-то ожидая. У одного из них был знакомо развязан шнурок на ботинке. Сердце ее остановилось. Справившись с внезапной слабостью, она встала сбоку за штору, чтобы ее видно не было, и продолжила наблюдение.
Скоро из-за разросшихся кустов шиповника, которые в их дворе никто не подстригал, медленно выкатился знакомый Гранд Чероки с хромированной решеткой радиатора и застыл в двух шагах от «Скорой помощи». Санитары повернулись и стали смотреть, как из Гранд Чероки выходит женщина в ладном сером брючном костюме. Она сделала им какой-то знак и все трое взглянули на дом и на окно. Стервятники слетелись на труп. Судя по машине, в которой прибыла фээсбэшница, коллеги мужа тоже оказались в их числе. Возможно, у них была даже какая-то своя правда, свои оправдания, но она не хотела в их правду углубляться и себя трупом не считала.
Невольно отпрянув от окна, чтобы их взгляд чего доброго ее не коснулся, она почти сразу вернулась к наблюдению. Санитары плавно колыхаясь, как в замедленной съемке, уже нехотя шли к подъезду с носилками. Бабушки молча провожали их глазами. Тут все были заодно. Женщина исчезла, Гранд Чероки медленно подавал назад, втягивая нос за зеленые кусты.
Ей так и не удалось разглядеть сверху сидящего за рулем мужчину, только его большие руки на руле и мягкую игрушку на приборной доске перед лобовым стеклом: рыжего клоуна с нарисованной на лице широкой издевательской улыбкой от уха до уха.
Времени почти не оставалось. Она метнулась в коридор и уже там заметила в своей руке маленький уродливый бесствольный пистолет. Она не запомнила, когда в комнате вынула его из ящичка.
Львица
Это был «Шаман», травматический пистолет страшной останавливающей силы, особенно их экземпляр, который имел заводской дефект и почти всегда стрелял дуплетами. Он мог с близкого расстояния сбить с ног нападающего весом в сто с лишним килограмм. Она знала, как менять съемные кассеты с патронами, не раз практиковалась с мужем в лучшие времена, выезжая на природу. И она знала, где лежат эти кассеты. Оставалось набить ими карманы и выбрать в кухне самый острый и страшный нож для разделки мяса. Она покажет все, на что способна…
С этой мыслью она поцеловала мужа в уже остывший лоб и подошла к двери ванной, чтобы попрощаться. В ванной ровно шумела вода. Несколько секунд она простояла, прислонив лоб к теплой двери и закрыв глаза, собираясь с мыслями, пока нужные слова не пришли ей на ум. И она заговорила.
– Жизнь обманула нас, сынок, – сказала она. – Когда-то она казалась нам полной прекрасных ожиданий, бесконечно огромной, пугающей только смертью, что ждет наших маму и папу, больше ничем. Себе мы казались бессмертными. И пусть жизнь внесла позже свои коррективы, с нами всегда оставалась надежда на лучшее, если не для нас, то уж точно для тебя. Все безнадежно изменилось после твоей смерти, сынок. Теперь смерть нас больше не пугает, пугает жизнь, которой мы живем, которой мы вынуждены жить. Потому что она так сложилась сама, помимо нашей воли, и ничего мы не можем в ней поменять или переставить. Мы ни на что не способны повлиять. Мы ни на что стали не способны.
Ответ оказался неожиданным: горячая струйка воды с паром вдруг беззвучно вырвалась из-под двери и быстро поползла к ее тапочкам, превращаясь в ручеек, в ручейки, потом в форменный потоп на полу. Она мгновенно представила, как вся эта масса горячей воды обрушивается вниз сквозь бетонные перекрытия, как пузырем набухают натяжные потолки в нижней квартире и, наконец, прорываются грозными потоками, смывая и опрокидывая мебель. И забыв о том, что зачем-то сама пустила в ванну этот кипяток, она стукнула в дверь рукояткой пистолета и закричала:
– Эй, ты там не заснул? Мы затапливаем соседей.
Дверь поддалась. Она была не заперта. Внутри плотной стеной висел такой пышущий жаром пар, что в нем вряд ли могло находиться живое существо, И она вдруг отчетливо поняла, что внутри никого нет, и не было. Что она все придумала сама, и сейчас реально лишь то, что тут можно потрогать рукой, доверяясь осязанию. Что они с мужем натворили дел. Что все, даже сын, плод ее больной фантазии и теперь ей одна дорога. Все до ужаса ясно стало ей в одно мгновение.
Всего на один короткий миг. Потом дверь понимания захлопнулась, и она услышала из колеблющегося в ванной тумана голос, напевающий негромкую мелодию, которую раньше часто мурлыкал под душем муж. Ту же привычку и ту же песенку у мужа в детстве перенял сын. Это был его голос, и ей сейчас нужно было сделать так, чтобы он сумел допеть ее до конца. Во что бы то ни стало. Почему-то это было важно. Просто важно и все.
Песенка вытолкнула ее на лестницу, продолжая негромко звучать в голове. Внизу уже шаркали шаги. Шли двое, иногда звякая алюминиевыми трубками носилок о перила. Один из них все время слегка покашливал, словно прочищал горло, второй вдруг попросил остановиться и смачно высморкался в стену, зажимая пальцем то одну ноздрю, то другую. Это ее возмутило, совершенно выведя из себя. И с мелодией в голове, спрятав за спину нож и пистолет, представляя себя львицей, защищающей своего детеныша, она с легкой душой пошла вниз по лестнице мимо обесточенного лифта, навстречу поднимающимся санитарам.
Конец
25.08.2017 года