БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ
I
– Вот наш договор, – сказала Яна Львовна. – Прежде чем бросаться на людей, внимательно прочтите его. И на будущее запомните, что нужно читать то, что подписываешь.
Андрей Юрьевич взял со стола тощую стопку документов и разорвал их пополам.
– Это копия, – терпеливо объяснила Яна Львовна. – Не будьте ребенком.
– Я не буду сниматься. Это мое последнее слово, – прохрипел Андрей Юрьевич.
– Хорошо, это я уже слышала, но кто заплатит каналу неустойку? Мы запустили производство. Внимательно прочтите договор, и вы поймете, в какой жопе оказались. Для вас эта сумма совершенно неподъемная, поверьте мне. Если вы не подпольный миллионер.
Андрей Юрьевич не был подпольным миллионером.
– А мне плевать! Не буду я платить – что вы мне сделаете? По судам затаскаете? В тюрьму посадите? Ну попробуйте!
– Засудим, – сужая глаза, подтвердила Яна Львовна. – Даже не сомневайтесь. Где вы, где московский телеканал, вы вообще представляете? Отнимем собственность, продадим в счет погашения долга. У вас ведь, кажется, всей собственности только комната в коммуналке? Хотите кончить жизнь бомжом или в богадельне? Опомнитесь! Осталась всего пара съемочных дней, а вы из себя принца корчите!
Андрей Юрьевич посмотрел в ее жесткие серые глаза и понял, что засудят. Бога не побоятся, лишат последнего. Сердце остановилось и сжалось от недоброго предчувствия и страха.
– Делай, что хочешь. Сниматься не буду.
Она резко встала.
– Яна! – одернул Шумякин.
– Что – Яна?! – крикнула она в бешенстве. – Ты же знаешь, как мне нужен этот фильм!
Настя и Костя двумя спугнутыми птичками молча вспорхнули со своих мест и торопливо разлетелись по верхним комнатам. Захлопнули двери, задернули шторы, задвинули щеколды. Это было уже не их ушей дело. Паны дерутся, у холопов чубы трещат. В такие минуты от начальства нужно держаться подальше, чтобы не зацепили. Да и вряд ли Андрей Юрьевич снова станет душить Яну Львовну.
– Ладно, – сникая, устало проговорила она, снова усаживаясь на диван и доставая из своей папки какие-то новые скрепленные листы с печатями. – Прочтите вот это. Мы уже свои люди, все можно решить по-человечески. Ну, Андрей Юрьич?
– Что это?
– Другой договор на ваше имя. Все печати на месте, осталась только ваша подпись. Никаких мелких шрифтов. Он аннулирует прежний договор. Вы ничего нам не будете должны ни при каких обстоятельствах, а за работу получите кругленькую сумму. Обратите внимание на цифру. Это в евро.
Мотя невольно потянулся посмотреть, но вовремя опомнился. Брови его вернулись на место, так же, как округлившиеся от неожиданности глаза. Марк все устроил, Марк обо всем позаботился заранее. Выходит, дальновидный и мудрый Марк предвидел этот внезапно приключившийся в Праге инцидент?
Андрей Юрьевич зашуршал бумагами. Сумма, прописанная в договоре, показалась ему чрезмерной. Он попытался быстро сосчитать в уме, сколько это будет в рублях, но получилось неточно, поскольку он не знал курса евро. По всему выходило, что если продать его комнату и добавить эти деньги, можно приобрести отдельную квартиру.
– Купить меня хотите? – горько сказал он.
– Не вас, а вашу историю. Эксклюзивное право на экранизацию. Это обычная международная практика.
– Что в моей жизни такого уж привлекательного? За что такие деньги?
– Для вас может и ничего, – ответила Яна Львовна. – Ну? Будете подписывать?
– А что же до этого бесплатно снимали? Использовали втемную?
– До этого вы не выкобенивались, – откровенно и грубо сказала Яна Львовна. – А раз вас все устраивало, значит, и платить было не за что. Подписывайте! Счастливый случай в жизни нужно обязательно использовать, иначе он может больше не случиться.
– Мне нужно подумать.
– Ну думайте. Пара дней у вас в запасе еще есть. А пока вы раздумываете, мы, с вашего позволения продолжим съемки, и вы в них будете участвовать! Подъем как обычно. На сегодня все дела отменяются. Всем отдыхать!
Мотя громко хлопнул себя по коленкам и поднялся.
– Вот и отлично. Раз вы поладили, и никаких убийств на сегодня больше не запланировано, мы с Андреем Юрьичем с твоего позволения сходим в кабак.
– Это бунт? – спросила Яна Львовна ледяным тоном.
Мотя снисходительно посмотрел на нее сверху вниз.
– Это жизнь, Яна Львовна. Что ты в этом понимаешь? Бывает, за день в душу так нагадят, что ничем не смыть кроме алкоголя. Если ему сейчас не выпить, он до утра не доживет или как минимум сляжет с нервным срывом. Вставай, старичок, я угощаю! Идем сосуды расширять.
– Сидеть! Никуда вы не пойдете!
– Да посмотри ты на него! Ты мне еще спасибо скажешь.
Яна Львовна вгляделась в Андрея Юрьевича. У него действительно был больной вид. Лицо судорожно перекошенное, глаза потерянные. Мотя был прав, ей пришлось уступить.
– Ладно, убедил. Я вас сама отвезу; если что, буду знать, где искать. Сейчас восемь вечера, в одиннадцать приеду, заберу. Хватит на вашу терапию?
– Да мы не будем напиваться, – с коварной улыбкой пообещал Матвей Шумякин. – Завтра же съемки, артист должен быть в форме.
Она недоверчиво скорчила лицо.
II
Они напились. Может быть даже назло этой самой скептической гримасе. Кабак был хорош, но прокурен насквозь. Яна Львовна сунула пачку чешских крон в карман Андрея Юрьевича, чтобы поднять ему настроение. Он принял их как фантики. Еще два часа назад ему стало бы стыдно за это, но теперь все изменилось. Он стоил бо;льших денег. Никто не мешал им, несмотря на шум и переполненность питейного заведения, вести свои разговоры, но приходилось громко кричать, чтобы расслышать друг друга. Меж столов в темпе вальса сновали расторопные официанты с подносами в руках. Чехи любили и умели пить культурно, и они тоже невольно подстроились под общую атмосферу. Заказали хороший местный ром «Бозков Тазэмак» и пиво с орешками и запивали ром глоточками. Сочетали приятное с полезным. Мотя сказал, что так надо. Он был гурман и варвар одновременно, но головы не терял. Начинал потихоньку, с вопросов между делом.
– Сколько там, если не секрет?
Он имел в виду сумму в договоре. Они уже выпили по первой «за здоровье» и по второй «за встречу. Все же сын», и жизнь уже не казалась им совсем пропащей. Внутри теплело, мышцы слабели. Дневные потрясения отдалялись, делались все менее значительными.
Андрей Юрьевич ответил.
– Подпиши, – сказал Мотя веско. – Сегодня, сейчас, сию минуту. Подпиши, старичок, не дури, верно тебе говорю. За это можно даже по улице голым пройтись, не то, что кино.
– Смотря что за кино. Нужно взвесить. Один раз уже подписал.
– Сейчас-то что думать?! Они тебя с оберткой съедят, не поморщатся. Или обдурят. А тут деньги.
Они снова выпили и закурили. Сизый дым витал под потолком.
– Сегодня сулят миллион, а завтра гроша ломаного тебе в кепку на паперти не кинут, я их знаю. Нужно успеть именно сегодня. Волнуюсь я за тебя.
Андрей Юрьевич обреченно махнул рукой. Хуже чем с Карелом у него уже вряд ли что будет. Крушение надежд на ласку, на обеспеченную старость. Они выпили еще. Рядом за столиком смеялись чехи, шумели как дети. Чему радовались?
– Слишком сыто живем, – вздохнул Мотя, отгоняя рукой дым от стола и одновременно указывая на них. – Слишком сыто. Сейчас время пробивных ушлых женщин, готовых на все ради карьеры, не отличающих собственную подлость от должностных инструкций и обязанностей. Сказка Шарля Перро стала нашей повседневностью. Столько шустрых Золушек вокруг развелось – куда ни плюнь, точно в какую-нибудь попадешь. И куда мы катимся, позвольте спросить? Ты хоть знаешь, старик, что везде женщины рулят? О нас вспоминают, только когда ломается машина. Большая война может, конечно, расставить все на свои места: сравнять с землей уютный быт, который мы им создали, заставить потом и кровью добывать даже самое элементарное, вернуть нам мужское начало, а женщину снова сделать слабой, но мы же не хотим войны, старик? Хотим жить. Вот и приходится терпеть.
Они повторили два пива. Официант смотрел на их эксперименты с неодобрением, но Моте уже было все равно, кто и как на них смотрит. Он озабочено поглядывал на часы. Время еще было. Он не хотел возвращаться домой трезвым.
– Вот возьми нашу Яну. Мы с ней закончили один вуз, по одной специальности, только с разницей в десять лет. Она начинала работу у меня в киногруппе, как Настя, причем, кроме внешности ничем особым не блистала, и вдруг сделала себе карьеру, теперь помыкает мной, как хочет, а я так и остался никем. Я, универсальный специалист документального кино, режиссер, монтажер и оператор, для меня в профессии секретов нет – и что же? Незаменимых нет. Наши прежние нежные отношения она в нужный момент променяла на отношения с продюсером, вцепилась в Марка. Сейчас ее время проходит и ей позарез нужно сделать себе громкую известность. Скандальное имя, старичок. Марк требует работу. Она сделала ставку на твою историю.
Андрей Юрьевич безразлично пожал в ответ плечами. Какую историю? Пусть делает. Мотя рассмеялся.
– Простота хуже воровства. Откуда ты такой взялся? Почему тебя жизнь ничему не научила? Вот возьми Настю. Думаешь, она просто девочка с красивыми ногами? Как бы ни так! На ее месте Яна уже давно легла бы под меня, а эта нет, ни в какую. Эта не станет спать с режиссером, когда есть вариант переспать с продюсером. Яне до Насти далеко, Настя метит выше. У нее размах, гигантомания. Возле таких амбиций даже Марк рядом не валялся. Для нее он всего лишь ступенька в лестнице, которую она строит в небо.
Он расплескал по стаканам остатки рома из бутылки и громкими криками стал звать к столу официанта. В стакане Андрея Юрьевича оказалось в два раза меньше рома, чем у Моти. Моте это страшно не понравилось.
– Секи сюда, старичок, – сказал он появившемуся официанту, дружески хватая его за полу униформы. – Как так, ответь? Где здесь справедливость, я тебя спрашиваю? Или тебе в морду дать, чтобы ты понял?
Официант его понял, но не внял. Они незаметно для себя прикончили уже два бутылки рома. Андрей Юрьевич, правда, часто пропускал. Добавки не будет. Панам уже хватит, здесь не Россия, а культурная Европа. Пришлось смириться и допить остатки. Где тут справедливость, возмущался Мотя. Чехи галдели и галдели, дым стоял коромыслом. Шум вокруг был просто адский. Одна пьяная дамочка зачем-то решила раздеться и начала стаскивать с себя джинсы, отчаянно при этом ругаясь из-за того, что не в силах была балансировать на одной ноге. Ее кое-как успокоили.
– Время женщин – это еще не вся беда, старик. Еще не вся беда, – напрягал связки орал Мотя, хотя Андрей Юрьевич уже откровенно его не слушал. Он грустил, подложив кулак под щеку. Мотя дергал его за рукав, не давая углубляться. – Все равно все их женские планы, мечты о карьере, о счастье пока связаны с мужчинами. Пусть уже не со всеми, пусть только с богатыми, но все же с мужчинами. Счастье женщины – мы, старичок! Катастрофа случится, когда они научатся быть счастливыми и без нас!
Андрей Юрьевич хотел в туалет. Хотел уснуть и все забыть. Хотел проснуться в Питере.
– Секи тенденцию! Твоя Марта бросила слабоумного сынка на бабушку ради дольче вита(1), а старая дура делает крайним тебя, валит, что называется, с больной головы на здоровую. Ты-то тут при чем, стесняюсь спросить?! Совершенно неконструктивные обвинения. Они всегда так с нами поступают. Сами наломают дров, а потом требуют от нас «мужских поступков»!
Спеть бы сейчас, подумал с тоской Андрей Юрьевич. Затянуть хулиганскую застольную. Хоть не в полный голос, чтоб от души, а так, под нос, чтобы никто не слышал.
– Яна вчера положила глаз на Ленарда. У нее губа не дура, но тут она точно обломается! Поверь моему опыту, старик, – Мотя яростно ткнул окурком в пепельницу. – Я таких ребят насквозь вижу!
Охуе,
Ох, уехал мой миленок
И подъё,
И под ёлкой мне сказал:
«Я залу,
Я за лунным камнем еду».
Что ж ты му,
Что ж ты мужем мне не стал?
– А какие ножки, старик! Какие ножки! – хватал и тряс его за плечо Мотя. – Видел ты, какие у Насти аппетитные ножки? Ух, мне бы эти ножки, старик!
– Сделай эпиляцию и у тебя такие же будут, – сказала Яна Львовна, подходя и нависая над столом. – Ну, как прошла ваша терапия? Вижу, времени зря не теряли. Поехали. Официант, заплатим, просим! – крикнула она по-чешски. Чехи вокруг одобрительно закивали.
Вечер закончился. Больше Андрей Юрьевич ничего не запомнил. Эту ночь он проспал как убитый, и сны видел яркие и красивые.
III
В шесть утра Мотя как зомби среагировал на звук будильника, очнулся и, охая и хватаясь руками за перила, кое-как спустился на кухню, чтобы пошарить в холодильнике на предмет маринованных огурчиков с доброй порцией рассола. На худой конец сгодился бы кефир с солью, разбавленный сильногазированной минералкой. Годилась болтанка из пятидесяти граммов водки с чайной ложкой соли. Годился душистый обжигающий бульон ухи. Годился горячий хаш, а вот сладкие кнедлики никуда не годились. Жаренные на гриле колбаски тоже не годились. Все хранящиеся в холодильнике продукты не могли ему помочь. Мотя длинно выругался и вздрогнул, услышав за спиной удивленный звонкий смех, мелодичный и прелестный, и, тем не менее, заставивший его мучительно сморщиться от боли, и голос, что-то вопрошающий его по-чешски. Мотя со скрипом повернулся. Перед ним стояла Лэнка, свежая как росинка поутру. Она снова улыбнулась, опытным взглядом оценив страдальческое выражение его лица. Ей ничего не понадобилось объяснять. В следующую секунду он был бережно взят под дрожащий локоток, отведен от холодильника и со всей осторожностью усажен на стул. Лэнка включила электроплиту, зажужжала блендером. Прикрыв глаза, Мотя с холодной испариной на лбу покорно ждал ее помощи. И помощь пришла в виде огромной чашки для бульона с каким-то теплым, подозрительным на вид мутным пойлом. Мотя с отвращением сделал первый глоток. Второй глоток. Лэнка настойчиво держала чашку возле его губ. Он попытался отстраниться, но она с мягкой настойчивостью не дала этого сделать, положив неожиданно сильную руку ему на затылок. Еще глоток. Он пил и восставал из пепла как птица Феникс. Глаза его открылись и с изумлением уставились на свою спасительницу.
– Хозяюшка…
Лэнка рассмеялась. Она была прекрасна, и Мотя впервые внимательно посмотрел на нее, как мужчина смотрит на женщину. Она ответила ему открытым смелым взглядом. У нее были очень приятные черты лица, крупный рот, высокий лоб и темные брови вразлет. Когда в семь утра проснулась остальная киногруппа, он уже был вполне работоспособен и просматривал в гостиной Настины скрипты, яростно делая красной пастой пометки и исправления поверх ее писанины. Насте еще нужно было расти и расти в профессии. Чему их только в вузах учат?
– Долго спите, – хмуро сказал он в ответ на изумленный взгляд Яны Львовны. – Сколько можно ждать?
В ее глазах отчетливо промелькнуло былое уважение.
Повторная встреча Андрея Юрьевича с пани Магдаленой, о которой она просила Яну Львовну была назначена на десять часов в том же пансионате, на той же террасе, среди цветов и фикусов, но обставлена была уже с меньшей нервозностью, чем первая. Разговор должен был проходить при другой мизансцене, просто, спокойно и обстоятельно, при значительной глубине кадра, чтобы в сцене присутствовали простор и воздух. Цветы убаюкивали, дарили успокоение и упоение жизнью. Матвей Шумякин был настоящим мастером своего дела. Чем он был окрылен в это утро никто не знал, но ему удавалось решительно все, что он задумал. Андрей Юрьевич сидел слегка одеревеневший и смотрел в лицо старухе в инвалидном кресле, а она с новым чувством рассматривала его. Ее блеклые синие глаза в густой сетке морщин мягко светились. Он как всегда не знал, что это был за новый поворот. Прошло несколько минут. Яна Львовна уже беспокойно оглядывалась в поисках палки, чтобы подогнать ею своих заснувших актеров, побудить их к активным действиям, но тут, наконец, старуха нарушила затянувшуюся паузу.
– Ты хорошо выглядишь для русского твоих лет. Умеешь одеваться. Забыла, как тебя зовут?
– Андрей… Андрей.
– Андрей, – повторила она. – Андрей. Ты знаешь, что бедный Карел твой сын? Надеюсь, ты в этом не сомневаешься?
– Не сомневаюсь.
– Мы можем провести экспертизу, если хочешь.
– Не нужно. Я верю.
– Это хорошо. Ему нужна поддержка. Он хороший мальчик, но только несамостоятельный. Я была ему всем: мамой и бабушкой, опорой и поддержкой. Теперь я сама ни на что не гожусь. Еще хуже, чем он.
Она хрипло рассмеялась без тени горечи, словно ее состояние ее забавляло. Андрей Юрьевич, приоткрыв рот, с удивлением смотрел на нее. Лично его приближение смерти пугало.
– А где Марта? Я увижу ее? – почти робко спросил он старуху. Лицо пани Магдалены посуровело.
– Тебе не сказали? Ты не увидишь ее. Она умерла десять лет назад от рака. Марта оставила нам с Карелом очень много денег. Ты любишь деньги?
– Не знаю, – честно признался Андрей Юрьевич. У него не было случая это проверить. У него защипало в глазах при известии о смерти Марты. Не то, чтобы он не догадывался, почему его до сих пор не свели с ней, просто он старался об этом не думать. Надеялся, что это хоть как-то поможет судьбе что-то изменить.
Старуха жадно смотрела на него.
– Ты честно не знал о ее смерти? Ты расстроился?
Он промолчал. Что он мог ей ответить? Дело давнее. Было ли что отвечать?
– Я верю, что ты хороший человек. Я на десять лет пережила свою дочь, не хочу пережить еще и внука. Ты молодой, ты еще долго сможешь присматривать за Карелом. Я оставлю все деньги тебе. Дом. У нас хороший дом и много денег. Ваша русская мне все про тебя рассказала. Ты почти нищий, у тебя ничего нет, ничто не держит тебя в России и ты хороший человек. Тебе нужно будет переехать к нам и оформить опекунство. Буду я жива или нет, это неважно, важно, чтобы Карел остался в надежных руках. Родных руках. Ты видел Чехию?
Андрей Юрьевич кивнул. Слова опять куда-то исчезли.
– У нас красиво. Не так холодно, как у вас, – с усмешкой сказала она.
Андрей Юрьевич снова кивнул. Язык не слушался. Чем он прогневал Бога? За что они мучают его?
– Я составлю на тебя завещание. Конечно, Карел один не останется, есть Петра, которая позаботится о нем в любом случае, но мне хочется, чтобы он был возле родного человека. Ты ведь отец ему? Ты видел Карела? Он тебе понравился?
Андрей Юрьевич жалко пожал плечами. Чему там нравиться? Бассет. Он едва сидел, у него закатывались глаза.
– Томаш! – вдруг бодро крикнула старуха. Голос у нее был очень зычный. – Покажи ему бумаги! Покажи, что там у тебя.
Кто-то приблизился к нему.
– Это мой адвокат, – объяснила пани Магдалена.
– Взгляните на эту цифру, – вкрадчиво сказал адвокат. – Это в евро.
– Все тебе отпишу. Тебе и Карелу, – добавила пани Магдалена.
Сквозь туман он с трудом разглядел цифры на бумаге. В сто, в двести раз больше, чем в договоре Яны Львовны. Он не сумел сосчитать нули. У него закатывались глаза, он клонился набок, соскальзывая со стула. Подошел врач, что-то шепнул на ухо Яне Львовне, тревожно указывая на Андрея Юрьевича. Та мгновенно изменилась в лице.
– Прошу прощения, пани Магдалена. Нам пора заканчивать съемку. Ваш врач настаивает. Вы еще не раз увидитесь и все окончательно обговорите.
– Ты еще молодой и сможешь долго присматривать за Карелом. Ты полюбишь его, – кричала вслед пани Магдалена, когда его под руки уводили врач и Яна Львовна.
Дверь закрылась. Камеры выключились.
– Будь ты проклят! – с чувством сказала пани Магдалена.
IV
Сегодня он видел двух зайцев на обочине дороги, когда они ехали в пансионат. Зайцы сидели совершенно открыто как в театре и, мило сложив лапки, смотрели на машины. Это живо напомнило ему тот злополучный шестьдесят восьмой год, когда непуганых зайцев и прочего смелого зверья в этих краях было столько, что казалось, они въехали на танках не в страну, а на Ноев ковчег. На лесных полянах были обустроены кормушки для оленей, по обочинам дорог росли сливы и яблони, склоняясь под тяжестью плодов, и это были не дички как у нас, а хорошие фруктовые деревья. Кое-где в рощах встречались лесные деревья, зачем-то пронумерованные белой краской. Везде царил образцовый порядок. Но полевые кухни безнадежно отстали от стремительно продвигавшихся вперед бронетанковых колонн, есть было нечего, они подъели все свои запасы, хотя было обещано усиленное солдатское питание в походе и они валили танками фруктовых деревьев, чтобы не тянуться за спелыми плодами. Ловили и ели ручных лебедей на многочисленных прудах. Тысячи, десятки тысяч голодных молодых людей, хорошо вооруженных и с прекрасным аппетитом. А зайцы, еще ничего не понимая, продолжали буквально крутиться под ногами. Потом, когда кухни догнали, и солдатское питание наладилось, офицеры уже ради забавы гоняли на танках по полям и давили этих зайцев гусеницами, расстреливали разрывными пулями глупых кабанов. А что? Горе побежденным!
Он помнил разъяренных усатых чешских егерей на велосипедах, дружно гнавшихся за их полковым уазиком с возмущенными криками и требованием предъявить охотничью лицензию, разрешающую отстрел дичи. Они чуть ли не грудью вставали на защиту каждой пташки и прочей лесной мелюзги. За их спинами грозно торчали охотничьи стволы. Андрей Юрьевич удивлялся и думал, какие странные люди эти чехи, проявляют твердость там, где не надо, защищают свои леса и муравейники, но не защищают с оружием в руках свою страну. И все же разорение лесов вскоре прекратилось.
Он открыл глаза и увидел белый потолок. Он лежал навзничь с вытянутой вбок правой рукой с воткнутой в вену иголкой капельницы. Голова гудела как большой колокол, белый потолок вращался над медицинской кушеткой, было очень жарко. Он пылал. Сбоку у его изголовья журчала негромкая чешская речь, но, даже сильно скосив глаза, он никого вокруг себя не видел. Андрей Юрьевич решил, что это радио.
Он опять закрыл глаза и перенесся в шестьдесят восьмой год. Вспомнил изуродованные указатели вдоль центральных автострад, по которым, не оставляя следов на первоклассном покрытии, двигались их колонны. Чехи сами уродовали, закрашивали или вырывали с корнем все дорожные знаки и указатели. Спрашивать дорогу было бесполезно, и отставшие от своих дивизионов машины ориентировались исключительно на «русский след» – стандартный армейский и бытовой мусор, оставляемый на обочинах дорог на фоне почти идеальной чистоты. Пустые консервные банки из-под нашей и китайской тушенки, окурки без фильтра, повсюду белеющие в траве. Вспомнил небольшой чешский городок на пути следования, задернутые на окнах шторы. Полное безлюдье и невидимые громкоговорители, непрерывно призывающие жителей запираться в своих домах, потому что в город входит дикая советская дивизия. Август, жара и брошенная детская коляска, мать с младенцем на руках, объятая первобытным ужасом, бегущая вдоль улицы, колотя кулачком во все двери, умоляя впустить ее, но внутри домов ее словно никто не слышит и ни одна дверь так и не открылась. Огромный одинокий танк, настороженно заглохший возле ее коляски, и глаза бойцов через прорези в броне с сочувствием, недоумением и болью следящие за бегущей женщиной, не в силах помочь, успокоить, объяснить. А вокруг на домах расклеены плакаты: «Верните нам свободу!» «Русские пьяницы, водка в Москве, уезжайте туда!»
В сорок пятом году наши войска здесь встречали совсем по-другому. Вспомни о Лидице(2)! Он хорошо помнил те слезы гнева и обиды, что навернулись у него на глазах при первой встрече с оскорбительными лозунгами. В войсках всюду царили озлобленность и недоумение. Они пришли сюда не воевать и не отнимать чью-либо свободу, их прислала Родина, чтобы не допустить ввод в эту социалистическую дружественную страну войск блока НАТО. Их воспитали в духе пролетарского интернационализма, и они искренне считали чехов своими друзьями. Они не отвечали на оскорбления, не направляли автоматы на людей. Почему их вдруг сделали здесь без вины виноватыми? И почему ни один из отцов-командиров не объяснил им как следует еще в Союзе, что заслужить уважение и доверие чехов можно только уважая права их лебедей, зайцев и весь их неспешный жизненный уклад? Они были слишком молоды, слишком голодны и любопытны, чтобы догадаться об этом самостоятельно. Зайцы зайцами, а дружба дружбой, разве нет? Их щеки горели от стыда, когда проходящие мимо молодые чешки презрительно и криво усмехались, косясь на оружие в их руках. Через подпольные «революционные» радиостанции в чешском эфире распространялись небылицы, что советские солдаты расстреливают женщин и детей, рушат бронетехникой дома. Они защищались, становясь пламенными агитаторами, борцами за мысли и души этих рассерженных людей, используя любую возможность для прямых контактов с местным населением, чтобы доказать несостоятельность этих небылиц. Как они убежденно доказывали свою правоту! Чехи спорили, слушали, потому что их раздирало любопытство, что скажет в свое оправдание русский Иван? Все это было впоследствии названо «народной дипломатией».
– Андрей Юрьевич? Как вы себя чувствуете?
Хотелось пить. Было очень жарко. Он горел. В голове гудел большой колокол.
– Хорошо, – прошептал он.
Маленький тихий городок южнее Праги. Удивительно чистый, без каракулей на стенах и оскорбительных лозунгов. Шестьдесят восьмой год. Еще недавно он был так же загажен как остальные чешские города, но здесь уже устанавливала свои порядки немецкая комендатура армии ГДР(3). На второй день своего пребывания в городе педантичные немцы собрали на площади все взрослое население города и дали одни сутки на то, чтобы очистить его от надписей и прочих глупостей. Иначе!.. Объяснять, что может случиться иначе и чего ждать от немцев чехам не пришлось. Помнишь о Лидице – не забудь о Судетах(4)! Толпы горожан с ведрами, тряпками, щетками, стиральными порошками, растворителями и прочими приспособлениями сутки трудились не покладая рук, пока город вновь не обрел свой естественный «дореволюционный» вид. Лишь после этого делегация граждан поспешила к военным властям с прошением заменить немецкую комендатуру на более мягкую, русскую. Им пошли навстречу.
Когда в октябре того же года было подписано межправительственное соглашение об условиях временного пребывания советских войск на территории Чехословакии и создана Центральная Группа Войск, чешская милиция получила указание от своих органов Госбезопасности беспощадно наказывать тех, кто словом или действием оскорбит военнослужащего Советской Армии. Были введены даже палочные удары, применявшиеся на месте. Средневековая жестокость возымела действие.
Возле заборов воинских частей появились вертлявые местные девицы. Ярко раскрашенные, вызывающе одетые, они без труда находили себе клиентов, потому что довольствовались малым. Через некоторое время все венерические отделения военных госпиталей были переполнены. Это была настоящая лавина, угрожавшая вывести из строя весь личный состав ЦГВ. Высказывались предположения, что ретивых проституток засылают в расположение советских воинских частей ушедшие в подполье «демократы». Совместными усилиями командования и чешской милиции с трудом удалось сбить эту грязную волну.
Глубокой осенью шестьдесят восьмого года они обустраивали свои новые чешские квартиры. Прямо на ближайшей площади маленького города советскому гарнизону ежедневно крутили кино. Офицеры и солдаты, закутавшись в одеяла поверх шинелей, сидели на принесенных с собой табуретках, а из соседних домов к ним нерешительно стекались любопытные молодые люди, тем более что нашим солдатам показывали не только советские, но и популярные чешские фильмы, такие как «Лимонадный Джо» и «Призрак замка Моррисвиль». Они все любили Вольдемара Матушку и Карела Гота. Любили Битлз и Роллинг Стоунз. Народная дипломатия.
Он помнил, как за общение с нашими военнослужащими нескольким девушкам тогда наголо обрили головы(5). Как презирали их. Кричали вслед разные гадости непримиримые местные патриоты. Многие чехи тогда больше боялись своих, чем Советской Армии, которая вела себя корректно.
Пруд в городском саду. Ажурные кованые решетки. Они вместе бросали кусочки хлеба белым лебедям. Лебеди выгибали свои сильные грациозные шеи и жадно выхватывали из воды эти намокшие кусочки пищи своими плоскими красными клювами. Так все начиналось. Большая любовь, от которой потом родился Карел. Ну и так далее и так далее. Жизнь как кино. Вот как бывает под голубыми небесами.
Он медленно открыл глаза и снова увидел белый потолок. Жар отпустил. В изголовье кто-то поправил ему подушку. Пора было возвращаться. На все соглашаться. Идти любить Карела.
V
Пока медики сбивали Андрею Юрьевичу давление, группа собрала аппаратуру и коротала время в холле у кофейного автомата. Ленард куда-то уехал на своем Ситроене, Яна Львовна нервничала и поминутно смотрела на часы. Близилось время обеда. В санатории было очень тихо.
– Будьте здесь и дождитесь меня, – сказала она наконец. – Мне нужно кое-куда ненадолго заскочить.
Сегодня она была на красной Шкоде. Из окна они видели, как перед ней разъехались ворота. Медленно выехав, она сразу как бешенная нажала на газ. Мотя пробурчал со свирепым видом:
– Знаем мы, куда она ненадолго хочет заскочить.
Костя захихикал, безошибочно уловив в его фразе скрытый пошлый смысл.
– Сидите здесь и ждите меня! Знаем мы, куда она хочет ненадолго заскочить, – цедил он сквозь зубы, большими шагами приближаясь к синему автофургону Йожика. Йожик испуганно вздрогнул, когда он неожиданно рванул на себя дверь. Он только что надкусил бутерброд и налил себе чай из маленького термоса. Горячий сладкий чай выплеснулся из кружки на самое интересное место на брюках. Йожик тихо взвизгнул и тоненько запричитал.
– Едем! Есть тут поблизости мотель или ресторанчик? Ладно, не делай большие глаза, разберемся по дороге.
Они выползли за ворота и рванули за красной Шкодой. Мотю не смущал тот факт, что минивэн Ленарда повернул за воротами не в ту сторону. Ребенка пусть дурят. Его предположение полностью подтвердилось, когда они проехали пару километров и увидели вывеску мотеля. Он стоял в красивейшей местности у большого пруда со стоячей зеленой водой, осокой и белыми кувшинками у самых берегов. Центр пруда отчетливо отражал небо и два причудливых белых облака. По облакам в воде кружились толстые маленькие уточки. На стоянке стояли, почти соприкасаясь друг с другом капотами, Ситроен Ленарда и красная Шкода Яны Львовны. Они были похожи на двух голубков, сомкнувших клювы. Мотя вылез из машины, хлопнув дверью. Он пошел туда, куда побежал с подносом официант, вышедший из боковой двери мотеля, возможно, служебного входа в ресторан. Решительно завернув за угол, Мотя остановился и попятился назад. Перед ним открылась терраса со столиками. Яна Львовна и Ленард сидели за одним из них, держась за руки и глядя друг на друга влюбленными глазами. У Яны Львовны было счастливое лицо. Остальные столики были не заняты. Мотю не заметили только потому, что официант закрывал его спиной. Ленард делал заказ. Легкий ветерок играл его богатой челкой, и он небрежно отбрасывал волосы со лба свободной рукой. Секунду Мотя размышлял, подойти к ним или нет, и выглядывал из-за угла, потом вернулся к машине. Всю обратную дорогу к санаторию у него были мстительно сощурены глаза и перекошено лицо. Он ругал себя за их вчерашнюю ночную стычку с Яной, когда он после кабака перешел некую черту, давно оговоренную в их отношениях, и распустил немного руки. Это вывело ее из себя.
– Что ты себе позволяешь?! – раздраженно кричала она. – Почему ты вечно путаешь свою работу с пьянкой? Нарываешься на неприятности? Могу тебе их устроить.
– Я не путаю, я совмещаю. Чтобы не видеть, как ты опять превращаешь свою работу в ****ство, – метко возразил он.
Только что он убедился, насколько прав был вчера. Йожик рулил, делая безразличный вид. Мотино лицо разгладилось с помощью некоторого мимического усилия перед тем, как он вошел в здание санатория и узнал, что Андрей Юрьевич в полном порядке и воссоединился с киногруппой. Через полчаса к ним вернулась Яна Львовна, и они поехали обедать.
Во второй половине дня они припарковались в городке Петры Новаковой у кафе-мороженого, в нескольких кварталах от кукольной мастерской и расставили в помещении кафе свою аппаратуру. Дверь заперли, двух молодых людей из персонала попросили переодеться и быть наготове, чтобы сыграть роль посетителей, если это понадобиться. Ровно в назначенное время прибыли Петра и Карел. Она была непроницаема, как зашторенное окно, замкнутая и спокойно вежливая, он очень смущался и теребил ручку пакета, в котором лежало что-то завернутое в бумагу. Их впустили внутрь.
– Тата, – просиял Карел, увидев сидящего за столиком Андрея Юрьевича. Над его головой висел огромный микрофон. После процедур в санатории вид у Андрея Юрьевича был безразличный и вялый, словно ему там вкатили слоновью дозу успокоительного. Петра подтолкнула Карела к столу. Ее присутствие было совершенно необходимым, потому что Карел не знал ни слова по-русски, кроме специально заученных фраз, но смысл их уже стерся из его памяти.
Они сели. Официант принес мороженое. То, которое обожал Карел, Яна Львовна специально заранее выяснила это. Карел довольно загыкал. Он все еще неловко теребил пакет, но уже искал глазами место, куда бы его сплавить, чтобы вплотную заняться мороженым. Петра взяла пакет и положила на соседний стул.
– Я так долго ждал тебя! – нещадно коверкая русские слова, сказал Карел, обращаясь к Андрею Юрьевичу. И нежно погладил его по руке.
– Йист змрзлину.
– Ешьте мороженое, – перевела Петра Новакова.
Андрей Юрьевич молча взял ложечку и стал нехотя ковыряться в чашке. Интересно, все дебилы похожи на бассетов или только Карел, думал он, украдкой разглядывая сына и ища хоть какого-нибудь сходства с собой или с Мартой, но не находя его. Они были одного роста, но ни он, ни Марта не были похожи на унылую собаку с виноватыми глазами. Он смотрел, с какой жадностью поглощает мороженное Карел и думал, что ему придется зубрить чешский язык, если он примет предложение старухи.
– Не глотай большие куски, Карел. Ты простудишься! – строго сказала Петра, наблюдая за Андреем Юрьевичем и проникая в ход его мысли. Строгий тон не остановил Карела. Он только хихикнул.
– Тата.
Он ждал выговора от папы, а не от Петры и раз его не последовало, значит, он все делал правильно.
– Вы так и будете молчать? – сохраняя дружескую улыбку на лице, неприязненно спросила Петра.
Андрей Юрьевич пожал плечами. За спиной Петры Яна Львовна сделала страшные глаза. Андрей Юрьевич отвернулся, подавив в себе зевок. Его клонило в сон, глаза слипались. Врачи слишком перестарались. В кадр срочно ввели «посетителей», чтобы оживить его. С ними работал Костик на второй камере. Подошел официант. «Посетители», лукаво улыбаясь, заказали палачинки – блинчики с начинкой из джема и мороженого, покрытые миндалем и взбитыми сливками, кофе и еще много всякой всячины. Пользуясь удобным случаем, они явно решили бесплатно пообедать. За все платила Яна Львовна, таков был уговор.
– Лоутка, – напомнила Петра, когда Карел с сожалением выгреб из чашки последнюю ложечку мороженого, и передала ему пакет. Он зашуршал бумагой. Андрей Юрьевич беспокойно подобрался. Он не хотел больше никаких сюрпризов, даже приятных. Ничего неожиданного.
Это была кукла с лицом Есенина. Резчик хорошо потрудился этой ночью, и кукла удалась на славу. Она поражала своим сходством настолько, что казалась чудом и была сделана с единственной фотографии Андрея Юрьевича, оставшейся у Марты после его отъезда в Союз. Теперь этой фотографией безраздельно владел Карел, и она была в гораздо лучшем состоянии, чем та, что хранил Андрей Юрьевич. Сделано с любовью, мог бы сказать Карел, если бы он умел говорить как нормальный человек. Но он умел только чувствовать. Как бассет.
– Это… мне? – спросил Андрей Юрьевич, и впервые что-то еще кроме ужаса и отвращения шевельнулось в его душе.
– Вам. Подарок от Карела.
– Он что, сам ее сделал?
Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Он удивленно разглядывал куклу, щупал шелковистые волосы, костюм, не веря в такую возможность. Она была мастерски вырезана и отшлифована. Петра хотела соврать, но не смогла и ответила уклончиво:
– Вместе с резчиком. С его помощью.
– А-а… ясно.
– Что вам ясно?!
Карел сидел, улыбался, переводя ясный взгляд с нее на Андрея Юрьевича, и вдруг взял его руку и прижал к своей щеке.
– Тата.
У него была теплая шершавая щека с плохо сбритой местами щетиной. Кто его бреет? – подумал Андрей Юрьевич. – Наверное, она.
– Вы могли бы его поблагодарить. По-настоящему искренне.
Он промолчал. Карел все держал его руку и играл его пальцами. Андрей Юрьевич пожалел, что не догадался купить ему на память какую-нибудь безделушку.
– Что он бормочет?
– Говорит, что всегда знал: когда-нибудь папа обязательно вернется и станет жить с ним и с бабушкой.
На трех машинах они отправились в кукольную мастерскую Петры. Карел непременно хотел показать ему свое рабочее место. Он гордился им. Это был мрачный чулан, похожий на логово Карабаса-Барабаса, в котором по стенам на гвоздях было развешено штук двадцать кукол-марионеток и еще несколько марионеток валялось на длинном, грубо сколоченном верстаке без веревочек. Здесь он был по-настоящему счастлив. Он любил каждый моток своих веревочек, каждую струганую палочку с дырочками, в которые он продевал эти веревочки. Каждый узелок. Любил запах лака, восхищался золотым шитьем платьев. С помощью нехитрых приспособлений Карел продемонстрировал всем свое умение. Неизвестно, кем он себя возомнил, но он неловко подвязывал веревочки. Он потел от усердия, тяжело сопел и высовывал язык. Андрей Юрьевич был убит на месте. Это все, на что был способен его сын? Чудовищное занятие Карела вскрыло всю глубину его умственной отсталости, к которой он уже начал привыкать. Годен подвязывать веревочки! Давясь униженной улыбкой, Андрей Юрьевич отпросился в туалет. Его проводили. Наконец на него не смотрела кинокамера. Он сидел на унитазе и всхлипывал без слез, понимая, как все безнадежно. К чему себя обманывать? Он не сможет привыкнуть к Карелу, к его странной, неизвестно откуда взявшейся собачьей любви и привязанности. Нужно досняться и уехать, оставить все как есть. Это будет самым верным решением. Не нужны ему старухины миллионы, ему вполне хватит денег телеканала. А Карел? Что – Карел? Забыть о Кареле.
_____________________
Примечания
1.Сладкая жизнь (итал.)
2.Этот шахтерский поселок в Чехии, символ фашистского варварства и преступления против человечества, стоит в одном ряду с белорусской Хатынью и французским Орадуром. Он был полностью уничтожен немецко-фашистскими оккупантами 10 июня 1942 года. Жителей поселка обвинили в укрывании патриотов чехословацкого Сопротивления. После освобождения Чехии советскими войсками (1945г.) на месте Лидице был основан музей-мемориал, существующий до сих пор.
3.В военной операции против Чехословакии в 1968 году принимали участие армии пяти стран, членов Варшавского Договора: СССР, Германии (ГДР), Венгрии (ВНР), Польши (ПНР), Болгарии (НРБ). Однако в настоящее время обвинение за эту операцию чехи выдвигают лишь против России, правопреемнице Советского Союза.
4.Историческая область в центре Европы, населенная немцами. После победы над Германией и Австро-Венгрией в Первой мировой войне передана Чехии в октябре 1919 года странами Антанты. После капитуляции Германии во Второй Мировой войне 8 мая 1945 г. президент Чехии Эдвард Бенеш объявил политику чешского возмездия в отношении граждан своей страны, Судетских немцев, разделивших коллективную вину с немцами Германии. Расстрелы, издевательства, разграбление имущества чешских немцев стали обычным делом. Уничтожалась даже память о немецком прошлом этих земель – переименовывались названия, сносились надгробные памятники и склепы с немецкими именами. Насильственная депортация закончилась в 1946 году изгнанием почти 3 миллионов немцев (30% населения) из Чехословакии и отъемом всего их имущества без права на компенсацию. За один год более 200 тысяч чешских немцев пропали без вести.
5.Месть за предательство и так называемый «горизонтальный коллаборационизм». Подражание Франции, где за годы немецкой оккупации и после освобождения страны патриоты публично обрили головы двадцати тысячам француженок (в том числе и знаменитой Коко Шанель), обвиненным в симпатии к врагу и сотрудничестве с нацистской Германией. В реальности за то, что они общались и спали с немцами.