ПЕРЕЛОМ
ГЛАВА 1.
Ничто в человеческой жизни так часто не упоминается, если только не сама жизнь – как дороги. Вероятно, когда у древнего человека не было в руках ещё и каменного топора дороги для него уже существовали, по крайней мере, в его памяти потому как ходить – как и где придётся, он явно не мог, коль они существуют, даже у неразумных животных. Дороги бывают разные и их неисчислимое количество: от козьей тропы в горах – до Млечного звёздного пути. Дороги, дороги… самой жизни человеческой и его судьбы: счастья и страданий, удач и невезения. В жизни дороги зачастую человека заводят в тупик, но и выводят порой на широкий простор знаменитости и славы. Гладкая ровная дорога бывает у человека лишь раз в жизни, а точнее в конце её – это когда его несут уже на кладбище. Дорога есть в лесу: тихая зелёная уютная тропинка, словно в рай человек попадает, но коварство всегда спрятано от глаз людских, ибо та тропинка зачастую приводит в топкое болото, из которого уже не выбраться. Перечислять их можно до бесконечности потому как – из этого состоит сам Мир. Наш рассказ будет тоже о дорогах – дорогах судьбы отдельно взятых людей.
В тёплую осень, когда казалось, что лето вновь вернулось вспять словно назад, по пыльной просёлочной дороге шёл человек… Коренастого телосложения, невысокого роста и с солидными бицепсами на руках возрастом не более тридцати лет. На
плече он нёс две лопаты с короткими черенками обмотанные верёвкой, которая судя по накрученным виткам, была длинная; на втором плече у него висели связанные ремешком рыбацкие сапоги. Шёл он босиком и напевал песню. Из травы на обочине дороги взлетали степные птахи, иногда впереди дорогу перебегала куропатка со своим выводком, они, словно комочки нанизанные подобие бусинок цепочкой шустро бежали за своей мамой. После нескольких дней упорной работы в соседнем селе, он, наконец, получив расчёт, возвращался к себе домой в село Глебовка. В селе, где он был на заработках, за эти дни отлучки он выкопал три колодца и все три удачно, потому как вода в них оказалась пресной и приятной на вкус, что крайне редко бывает в этих местах. Вдруг он оборвал на полуслове песню и далее пошёл задумчивый. Виктор Алексеевич вспомнил вновь о своей жене, которая вот должна родить, а, может быть – подумал он – уже и родила, пока его не было дома. Его тревожило то, что жена для первых родов была не совсем молодая, почти под тридцать, а это, как он знал, не совсем хорошо. Подумав об этом, на ходу перекрестился и, кинув взглядом вправо, ища взглядом тропинку, по которой ему уже не раз приходилось ходить, чтобы укоротить путь, решил, что можно и раньше свернуть с дороги, тем самым укоротив ещё путь к дому. Свернув с просёлочной дороги, далее он пошёл степью, которая в этих местах ещё была первозданной. Жители ближайших населённых пунктов называли это место: «Сладкой балкой». Здесь, на большом пространстве нетронутой плугом степи был оазис дикой природы и животного мира. Сотни тысяч степных сусликов организовали здесь свою империю. Множество зайцев и лисиц бродили среди высокой травы в поисках пропитания, а волчьи логова соседствовали с рассадником змей и пернатых. Сама степь чередовалась с буераками, глубокими балками и оврагами, вымытыми вешними водами и дождями. В таких местах прорастали кустарники: бузины, дикого терновника, дикой конопли и колючих будяков, которые стояли выше, чем сам кустарник, устремив свои длинные иголки
во все стороны. Срезая углы, выбирая путь покороче, Виктор Алексеевич не слишком то присматривался к удобству самого пути, он спешил домой в душе продолжая переживать за жену.
От мыслей о жене ноги сами ускоряли шаг. Пройдя по степи с километр, путь преградил глубокий овраг поросший кустарником. Он посмотрел в обе стороны, напрягая зрение чуть сощурив свои близорукие глаза, не увидев ближайшего обхода этого препятствия, решил идти прямо через овраг. Стал не спеша спускаться по косогору в сам овраг. Когда он спустился уже до подошвы его, дальше путь преградили сплошные и колючие кусты терновника, и ему пришлось идти по дну оврага, ища про-ход в зарослях. Неожиданно он услышал рычание и вместе с ним повизгивание. Про себя подумал: «Никак бродячая собака кутят здесь привела?..». Осматривая ближайшие кусты и противоположный косогор, взгляд наткнулся на волчицу с молодыми волчатами. Волчица, оскалив пасть, показывая свои острые зубы, стояла на возвышенности между кустами и негромко издавала рык. Рядом с ней по бокам стояло трое волчат ростом в половину матери, эти лишь повизгивали. Видимо где-то рядом было их логово. На загривке волчицы шерсть стояла торчком, а со рта текла струйкой слюна. Виктор Алексеевич замер на месте, после чего медленно снял с плеча лопаты и поставил их между ступнями своих ног. Как такового страха он не чувствовал перед волчицей, зная, что летом волки никогда на людей не нападают потому как еды им хватает. Посмотрев пристально на волчицу, громко, но спокойно сказал:
– Ну-ну, не балуй!.. Зачем тебе это? У тебя вон дети. Иди своей дорогой, а я своей.
Словно поняв речь человека волчица, немного опустив го-лову уводя за собой волчат, скрылась за кустами. Виктор Алексеевич вскинул на плечо лопаты и пошёл не оглядываясь. Спи-ной он чувствовал, что зверь продолжает смотреть ему вслед. Когда Виктор Алексеевич нашёл проход в кустах и взобрался на склон оврага, он всё-таки обернулся и посмотрел на то место........
__________________________________
Игнатовский родом был из донских казаков. С Екатериной они поженились, когда обоим было уже под тридцать лет. Катя не пожелала покидать родные края и переселяться на Дон, на чём так настаивал Егор.
– Строй здесь хату, – сказала она, – здесь мои все родные похоронены, на кого я их оставлю? В двадцать втором от сыпняка все умерли, я чудом тогда с того света выкарабкалась, а меньшего брата увезли куда-то – в детдом наверное, с тех пор ничего о нём не слышно. Сейчас он взрослый уже: начнёт искать, придёт бумага сюда, а те отпишут – не значится такой. Нет. Здесь будем жить, может, потом и уедем на твой любимый Дон. Егор беззаветно любил свою Катю, потому, не прекословя, по-ступил, как она сказала. С помощью своей родни с Дона в одно лето построили новую хату. Добротную хату с четырёхскатной крышей такие казачьи дома строили на родине Егора. В осень он уже вселился в хату вместе с молодой красавицей женой. Уже через год родился первенец мальчик, а за ним в промежутке полтора-два года родилось ещё два мальчика. Все трое похожи друг на друга: кудрявые такие головки со светленькими волосами, будто с иконы снятые. Родители не могли нарадоваться ими, души в них не чаяли. Но пришёл год двадцать девятый. Егор с каждым днём становился замкнутый, печальный, больше молчал, коротко отвечал на вопросы жены. Слухи с До-на, так или иначе, просачивались и сюда, ибо у многих жителей села были тесные родственные связи с Доном. Вначале Екатерина не могла понять причину столь резкой перемены настроения мужа. Начала было подумывать, не завелась ли какая зазноба на стороне у Егора. Терпела не одну неделю, надеясь, что муж сам скажет причину своей угрюмости и отчуждения, но Егор продолжал упорно помалкивать. В один из вечеров уложив детей в кровати, подошла к кровати, где уже лежал муж, села у его изголовья на табуретку и, глядя ему в лицо, сказала:
– Ну, Егорушка, кончилось моё терпение, рассказывай, что за болячка к тебе прицепилась, и какая она эта болячка?
Егор отбросил в сторону одеяло, свесил ноги с кровати и, опустив голову, сказал:
– Что ты, Катя, какая там болячка – выдумаешь такое.
– Ты думаешь, я не вижу, что ты ходишь как неприкаянный? У тебя ведь на лице всё написано, Егорушка!
– Душа болит, Катя! Будто штык мне туда вогнали!
– Чего же это она у тебя родненький мой болит? – спросила она улыбаясь. Когда он стал ей говорить далее о своём наболевшем, ей стало уже не до улыбки. Лицо её вначале стало суровым, нахмурилось, а после выглядело настолько печальным, что на её лице даже девичья красота поблекла, что-то старушечье отражалось во всём её облике. Она, сидя на табуретке, согнулась донизу, с горбатилась, что так явно отражало её внутреннее состояние. Муж, заметив столь резкую перемену в жене, на время даже примолк, с жалостью глядя на Катю. Егор не стал выкручиваться, а выложил всё как есть по поводу его думок о событиях на Дону. Когда Катя всё это услышала, её женское чутьё, которое дано им от природы сказало ей, что дни их совместной жизни сочтены. Скоро Егор, так или иначе, их покинет, и скорей всего навсегда. И она его уже никогда – никогда не увидит его! Мужа она успела изучить и понимала, что отговаривать его напрасное занятие, а потому, решила она, придётся покориться судьбе. А он, тем временем продолжал доказывать ей, убеждать в правоте своего намерения отправиться на Дон и принять участие в боевых действиях. Катя почти не слышала его, потому как она наперёд знала, чем это может кончиться для него и для их семьи.
– Пойми ты, Катенька, душа разрывается, когда знаю, что мои побратимы сейчас насмерть рубятся! Я же с ними ещё в шестнадцатом на австрийцев в лаве ходил, в прорывы и рейды, раз чуть до самой Вены не дошли! Скольких схоронили! Меня поперёк лошади до Карпат еле живого довезли, жизнь, считай, спасли! И получается, что сейчас они там – на Дону головы кладут, а я тем временем, под титькой бабской лежу, пригрелся! Пойми ты! Ну не могу я их бросить!.. они же мне как братья, это как струсить, предать, в бою спрятаться! Не могу, понимаешь?!
Катя продолжала сидеть на прежнем месте, в том же согну-том положении, опустив голову, а слёзы обильно текли по её щекам и капали на половичок, прокинутый возле кровати. Катя его не перебивала. Она заранее знала: что вот он сидит перед
ней, свесив голые ноги до пола, и видит она его, возможно в последний раз в этой жизни.
– Егор, – сказала она через слёзы, – тебя же убьют! Что же я буду делать с этой оравой детей? Мы же не выживем без тебя! Разве ты этого не понимаешь?!
– Если тому быть, Катенька, так меня и здесь чекисты рано или поздно кончат. Прознают за прошлое: с кем воевал, на чьей стороне и отведут к яру. От судьбы не уйдёшь! Ну, а если что, бросай всё и перебирайся в Кочетовскую: там родни много про-пасть не дадут. А с хлопцев моих лихие казаки выйдут!
В одну из ночей, Катю, словно кто подбросил в кровати. Вскочила, ладонью проверила тёплое ли место мужа в постели, убедившись, что оно давно видимо холодное в одной исподней рубашке кинулась во двор. Зашла в сарай и сразу всё поняла. Рядом с коровой место было пусто, лошади не было. Взявшись за столб разделявший кормушку коровы с конём, она навзрыд заголосила тихим стоном, постепенно сползая по столбу на землю. Когда колени коснулись пола, усеянного соломой, опёрлась руками о ясли, положила голову на них и плакала до тех пор, пока уже и слёзы перестали течь по щекам. Начало зимы тридцать второго года было для неё зимой последней в её жизни. Третий год шёл, как о судьбе Егора не было никаких вестей. В душе она давно уже смирилась с тем, что живого его давно уже нет, было бы иначе, весточку подал бы. В тот день, когда был съеден последний кабак, последний бурак, последний засохший сухарь и всё то, что можно было сварить и как-то хоть через силу съесть, она вдруг поняла, что это конец! Просить у кого-то она не могла. Таких людей она просто не знала, у кого можно было что-то попросить, и кто мог бы с ней чем-то поделиться. Не-сколько дней назад, она, переодевая младшего сына, обратила внимание на его ноги и низ живота. Отёчность была видна не-вооружённым глазом. Не имея достаточно еды, дети пили всё время воду. В ту минуту, когда она увидела результат на сыне, её будто прострелило – водянка! Она тут же раздела остальных детей, осмотрев их, утвердилась в первоначальном выводе – дети стали опухать! Затем посмотрела на свои ноги: те тоже бы-ли отёчные. В тот вечер, когда она поняла, что покормить на ночь детей ей нечем и завтра она так же не сможет дать им что-нибудь из еды: она натопила в доме печь, нагрела воды и в корыте по очереди стала купать детей. Она мыла каждого, нежно гладила их худенькие тельца, плакала и прощалась с ними. Слёзы её капали в корыто: она мыла их своими слезами. В те прощальные минуты она знала уже, что сделает в ближайший час. Когда вымыла детей, уложила их в постель, пообещав, что завтра они уедут далеко к бабушке и дедушке, что ехать придётся долго, долго, но зато, когда они приедут туда, там будет много еды и бабушка их накормит до отвала. А сейчас надо ещё не-много потерпеть, – потому спите, – сказала она напоследок. Дети ещё долго не могли уснуть на голодный желудок, ворочались в кроватях, постанывали, она же села за стол, прикрутила фитиль керосиновой лампы, открутила крышку пузырька с чернилами, взяла ручку и принялась писать прощальное письмо. Написав, положила листок на середину стола и придавила сверху его солянкой. Ещё какое-то время сидела в забытье, казалось ещё не поздно, можно остановить задуманное. Вспомнила мужа, который предупреждал – на случай беды отправляться на Дон. Но тут же подумала, что там сейчас не до них после всего, что там было на том Дону: да и как она доберётся туда в такую даль с тремя детьми зимой. Вырвавшись из забытья, она встала и подошла к уже спящим детям, поочерёдно поцеловала каждого в головку, затем подошла к печи, открыла дверцу, заглянув в топку, убедилась, что жару много и оставила её открытой. Распрямилась и, взявшись рукой за задвижку на дымоходе, резко со всей силы, будто снаряд в ствол орудия загнала, задвинула шибер дымохода. Тут же обернулась и направилась к лавке, где стояло ведро с питьевой водой. На той же лавке лежала заранее приготовленная ею верёвка. Как бы мимоходом, не останавливаясь, правой рукой она сгребла с лавки верёвку, не глядя на саму верёвку, вышла в коридор и притворила плотно за собой дверь в саму хату, где праведным последним сном спали её маленькие детки.
Утром жившую напротив соседку забеспокоило то, что из трубы Екатерины не видно даже малейшего дымка, тем более что мороз стоит даже дышать трудно: она вспомнила, что вчера хоть и дым вроде шёл из трубы, но Катя ни разу так во дворе и не показалась. На душе у неё тут же появилось какое-то тревожное предчувствие, в это время она собралась идти по питьевую воду к дальнему колодцу: поставив пустые вёдра под своей калиткой, она перешла дорогу и вошла во двор Екатерины. По-дойдя к входу, дёрнула дверь, та сразу открылась, а в проходе висела сама хозяйка дома. Соседка тут же на пороге упала в обморок. В это время по улице шёл мужчина, увидев на снегу возле порога лежащую женщину, заскочил во двор. Ну, а далее со-бытия стали развиваться как обычно в таких подобных случаях, о которых потом мало кто помнит в подробностях.
Могилу на самом краю кладбища на спуске в балку, всё-таки к утру вырыли. Не могила, а целый котлован. Копали, сменяя друг друга человек двадцать, а руководил всеми этими земляными работами как известный на всю деревню и в её округе землекоп – Виктор Алексеевич. Он лично сам за всё время лишь пару раз выпустил лопату из рук: восемнадцать часов подряд копал он, подгоняя других.
– Ну, Виктор, ты и бугай! – сказал один из напарников, – уже чуть ни сутки горбишь и тебе хоть бы хны! Мы уже еле на ногах держимся.
– Я бы ещё двое суток копал лишь бы они живы были, – сказал он в ответ, – хорошая у меня была соседка, а детишки со-всем как ангелочки, зачем только она это сделала, ну приведи до меня хотя бы, нашёл бы, чем детей покормить! Народ на похороны стал собираться у двора Екатерины с раннего утра. В ха-те уже в гробах лежали покойники. За неимением священника у гробов сидели старушки-читалки, которые читали «Святое Писание», а в промежутках чтения пели церковные песни. Часам к десяти ко двору подогнали двое саней. Улица вся уже была заполнена народом, который стоял, насупившись, и меж собой велись лишь короткие на пол голоса разговоры. Сани загнали во двор: с причитаниями, с церковным пением, которое исполняли старые женщины, стали выносить гробы из хаты и на каждые сани установили по два гроба. Среди собравшихся людей на улице и в самом дворе от начальства не было ни председателя сельского совета Долгова, ни уполномоченного Гнилокишки, ни самого партийного и комсомольского актива. На то видимо, бы-ли свои чисто партийные причины, а вероятней всего распоряжение свыше. Народ, выстроившись с обеих сторон улицы, как в живом коридоре глазами провожал движущиеся по дороге сани, по мере их продвижения, все выходили на дорогу и шли следом. На кладбище не было ни речей, ни прощальных воплей с паданием на крышку гроба: стояла жуткая необычная для многочисленной толпы тишина, которую нарушало лишь карканье воронья. В могилу опустили вначале мать, долго устанавливали гроб так, чтобы остальные поместились; потом поставили с од-ной стороны два маленьких гробика, а с другой один, который был побольше со старшим сыном. Когда зарыли могилу, холм получился большой и несуразный какой-то, явно не похожий на могильный холмик и только один большой и три маленьких креста говорили о том, что это всё- таки могила. Народ стал быстро расходиться: поминок устраивать было не кому, да и не из чего. Впервые за всю историю села с первых дней его основания похоронили без поминок к тому же ещё и детишек! Каждый! Сейчас идущий селянин к себе домой стыдился самого себя! Каждому казалось, что в след ему с кладбища с упрёком смотрят его родственники и далёкие предки! От этого стыда каждый боялся смотреть друг другу в глаза, потому и спешили домой, чтобы укрыться от такого позора! Тогда они ещё не знали, что в эту ещё только начинавшуюся страшную зиму, им ещё много раз придётся прийти на это кладбище и схоронить здесь без времени ушедших в мир иной своих близких родственников, соседей и друзей, которые умрут от голода. Любовь Филипповна воз-вращаясь в тот день с кладбища, скажет своей попутчице:
– Дожились, что людей стали хоронить как собак. Помянуть мать с детишками и то нечем.
В тот день незримые ворота на кладбище распахнулись полностью, приняв своих первых новых жильцов на вечное по-селение. Будто предрекая ближайшее будущее, первая жертва оказалась весомой.
Любовь Филипповна последующие месяцы в душе будет мучиться совестью, что имея в подвале столько зерна, не смогла оказать помощь детишкам. Эта, придуманная ею самой вина, будет преследовать её до конца жизни. Может быть, именно это и толкнёт её на рискованный поступок в сорок втором, когда она, рискуя своей жизнью, будет прятать от немцев еврейскую семью – мать и двое её малолетних детишек.
Пройдут годы, минут страшные тридцатые за ними суровые сороковые, на смену придут годы пятидесятые. Подворье Игнатовских так и будет стоять заросшее бурьяном и молодыми по-бегами деревьев. Память о той случившейся трагедии будет прочно жить в деревне. Новому подросшему поколению будут во всех подробностях рассказывать о том страшном дне, и дети будут всегда со страхом проходить мимо этого двора, с годами почему-то называя подворье: «Хата бабы Кати». Может быть, в мыслях новых поколений ребятишек не мог уместиться образ, ещё совсем молодой и красивой женщины и с годами в их понятии она превратилась в бабу Катю.
За все десятилетия со двора и из самой хаты не пропало ни одной щепки. Окна и двери, ещё в тридцать третьем заколоченные крест – на крест, так и стояли, и только когда отгнивала и отваливалась какая-нибудь доска или косился и падал забор, чьи-то заботливые руки незаметно исправляли это. Кто это делал и когда, об этом не принято было говорить в селе. Сама ха-та, с раздёрганной ветрами камышовой крышей стояла, словно символ печали в селе.
______________________________
Надя впервые видела живых, а не на картинке столь странных животных.
Они ей так понравились, что она от удовольствия даже в ладошки захлопала. В тот же день почти всю немецкую технику за-ведут и далее уже поедут на ней догонять немцев, тащили этой техникой орудия и всё остальное, что требовало тягловой силы. Несколько верблюдов оставят в деревне – в подарок колхозу. К тому же по деревне бродило более десятка брошенных немцами лошадей-тяжеловозов, которые в ближайшие годы станут незаменимы в деревне. Недалеко от школы Надя увидела столпившихся женщин возле грузовика под тентом, явно немецкого и она направилась туда. Подошла к грузовику, остановилась чуть в стороне и стала наблюдать. Откинув тент грузовика женщины, не издавая ни звука только сопя на морозном воздухе, наполняли кто, во что мог сухофрукты. Машина у немцев тоже видимо не завелась, а скорее всего по пути заглохла, потому как стояла по-среди улицы. Надя размышляла недолго, тут же сняла с себя телогрейку-стёганку, потом сняла кофту, которая была большого размера явно на взрослого человека, к тому же из-за шерстяной нитки тянулась в длину и вширь. На узел завязала на кофте рукава и стала проталкиваться к машине. Уже через несколько минут она довольная шла по направлению к дому, неся за спиной весомый узел сухофруктов. «Жаль, – подумала она, – бабушка не пошла со мной, в два раза больше бы принесли, а если сходить второй раз?.. нет… – наверное, уже будет поздно – всё растащат. Зато сейчас детишкам такой взвар наварим, только на кутью та-кой компот варили!..». Вошла в комнату с узлом за спиной, еле просунувшись в двери, но к её удивлению на узел впервые мину-ты никто не обратил внимания. Мать тут же спросила:
– Доченька, хата наша-то хоть цела?
– Цела, куда она денется. Они хаты не жгли, наверное, надеются снова вернуться, а где тогда им спать, если хаты спалить. Заходила я в нашу хату: двери оборваны, на одной петле болтаются, а стены чёрные от копоти: так что белить нам там – да белить. Да ещё печка совсем растрескалась, считай, завалилась, так что и жить там, даже не знаю как.
– Печку мы быстро отремонтируем, – сказала Любовь Филипповна, – этому я ещё в юности научилась у печника, который жил одно время у нас на усадьбе. Вот только глину придётся в погребе копать, морозы стоят.
За столом уже не прячась, сидела Майя с детьми, а рядом с ними Зоя, любопытно снизу посматривала, заглядывая каждому в лицо.
Что это ты за тюк притащила? – спросила бабушка.
– Сейчас увидите; для детей да ещё зимой – лучше лакомства нет. Немцы, улепётывая всё по дороге подрастеряли: вот придурки, надо же такое добро бросить собакам под хвост.
Уже вечером, когда спустились сумерки и все с нетерпением ждали, когда же доварится в чугуне компот, на горизонте на фоне бугра замелькали вначале первые всполохи, как в летнюю пору во время надвигающейся грозы. Через несколько секунд стали доноситься, будто грозовые раскаты грома, а спустя не-сколько минут, всё это перешло в сплошной гул. Все присутствующие в доме вскочили со своих мест, не сговариваясь, кину-лись во двор. С замиранием сердца стояли и наблюдали за за-ревом развернувшегося сражения за бугром.
В последующие два дня бои происходили на рубежах от хутора Поповка до села Полтавченское, хутора Серебрянка, а самый сильный и долгий бой был у хутора Красная Слободка и Крутой Яр. Дивизия СС «Викинг» выполняла хоть и не посильный для неё приказ – задержать наши войска, во – что бы то не стало и дать возможность всей немецкой группировке выйти из пределов района между Кубанью и Доном, тем самым избежать ново-го окружения подобного Сталинградскому. По правде говоря, в общих чертах это им удалось. Закрепившись на высоком правом берегу реки Миус в районе Таганрога, немцы будут упорно вести оборону, а фронт надолго стабилизируется на том месте вплоть до сражения на Курской дуге. Туда, в район реки Миус станут отправлять вновь призванных молодых парней из станиц, сёл и ху-торов. Многие хлопчики, приписав себе полтора, а то и два года, отправятся в окопы под Таганрог, в особенности в этом постараются ребята, родившиеся в двадцать седьмом году.
Зима. Середина февраля. Морозы под тридцать градусов. Левый берег реки Миус. Блиндаж одной из стрелковых дивизий. За столом в натопленном до духоты блиндаже сидит подполковник, листая бумаги.
– Старшина, – кричит он в сторону закрытой двери блиндажа, – давай следующего.
В блиндаж входит солдат: кисти обеих рук обмотаны бинта-ми, без оружия, щупленький, невысокого росточка, по сути, подросток-десятиклассник.
– Рядовой Гарькавый по вашему приказанию прибыл, – от-рапортовал он.
– Что с руками, рядовой?
– Так это… ночью к винтовке примёрзли, пришлось водой отливать, чтобы отодрать.
– А ноги-то как целы?
– Ноги, товарищ подполковник, целы я в валенках был.
– Зовут то как?
– Иваном, товарищ подполковник.
– Сам откуда будешь?
– Здесь, недалече, из станицы Кущёвской.
– Лет-то тебе сколько? Только честно.
– Шестнадцать весной будет, товарищ подполковник.
– Да-а-а набрали детсад! Старшина, сколько там ещё таких?
Вбежавший старшина скороговоркой отрапортовал:
– Возле входа, товарищ подполковник, около взвода стоит, но ещё подходят из подразделений, приказ товарища полковника – все подразделения подчистить и мелкоту эту по домам отправлять, пока не вымерзли.
Их действительно тогда отправили всех, кому не было во-семнадцати по домам.
В сорок четвёртом и сорок пятом многих вновь призовут. Иван Гарькавый умудрится, не дождавшись восемнадцати, вновь уйти на фронт и теперь уже он попадёт в четвёртый Кубанский корпус. У генерала Кириченко будет выводным: это та должность, когда ухаживаешь, присматриваешь, собственно, глядишь как за младенцем за лошадью командующего дивизией.
В августе сорок пятого, четвёртый гвардейский Кубанский кавалерийский корпус, преодолевая безводную каменную пустыню в Монголии и горный перевал Большой Хинган, будет на пределе человеческих возможностей выходить в тылы Квантунской армии. А рядом с генералом Кириченко в седле скакал, держа под языком кусочек каменной соли, чтобы пить не хоте-лось, страдая от обезвоживания организма, Ванюшка Гарькавый, так его называли в полку. Лишь в шестьдесят седьмом генерал встретится со своим выводным, когда будут открывать памятник «Казак» в честь четвёртому казачьему кавалерийскому корпусу. Они обнимутся; оба не стесняясь, будут плакать, как и многие станичники, которые тоже пустят слезу, наблюдая за этой встречей с благодарностью, с жалостью, а иные и с завистью…
ГЛАВА 9.
С приходом в Глебовку советских войск деревня ожила; теперь даже иногда песни слышались, о которых в последнее время совсем позабыли. По улицам сновал народ туда-сюда, по делу и без дела; под дворами собирались, как и раньше кучки народа в основном женщины; возле здания сельсовета, где размещались временно штабы проезжающих через село частей, толпился народ, пытаясь разузнать что-нибудь о своих близких ушедших на фронт.
Надя все эти дни дома почти не бывала, приходила всегда уже к вечеру, возбуждённая с массой впечатлений и новостей, старалась высказать всё и сразу, отчего бабушка её часто прерывала и заставляла повторить всё сначала и не спеша.
– Ой! Бабуля, я сегодня столько всего насмотрелась, если бы ты только знала! У нас в деревне, наверное, никогда так не было весело, а народу то сколько кругом! Ты, бабушка, хотя бы к школе сходила тут же рядом совсем, всего-то через площадь пройти. Там казаки на постой в школе встали. Знаешь, а у них форма, как и раньше, та, что на старых фотографиях: такие красавцы, скажу тебе! Молодых хлопцев много, а те, что уже в возрасте – с бородами и усами, ну как на фотографиях. Там во дворе школы они на лошадях такое вытворяли, что этого и рассказать невозможно, тебе надо будет обязательно сходить и посмотреть. У меня даже сердце чуть не остановилось: несётся лошадь на полном скаку, а он под ней по снегу тащится, а потом раз – и снова в седле скачет. Мальчишек наших на лошадях катали. И ещё, бабушка, новость: девчонки говорили, что по селу бродит какой-то странный конь, которого немцы бросили. Брошенных немцами лошадей в деревне много их уже привязали в конюшне, в той, что возле сельсовета, а этот – говорят – какой-то ненормальный, в руки никому не даётся, храпит и убегает, когда к нему подходят. Тот конь огромный, как скирда соломы, зайдёт к кому во двор, а то и в сарай и не выгонишь. Даже страшно подходить к нему, того и гляди зубами укусит. Машка говорит, что к кому-то в хату за-шёл, так пока вытолкали из хаты, намучились, наверное, она врёт. Я ей говорю – пойдём, покажешь того коня. Пошли, но тот как сквозь землю провалился. Бабуль, завтра обязательно в школу сходи на казаков посмотреть. Пойдёшь, а?
– Пойду, пойду, сорока ты беспокойная. Ты же целый день не ела, сейчас я покормлю тебя.
– Что ты, я же тебе и не сказала, нас накормили у казаков. У них там стоит такая телега с котлом, там дрова горят, а в котле каша варится, эта телега у них полевой кухней называется. Кормили всех подряд. Дали нам свои котелки и ложки, наложили каши столько, что я еле доела и знаешь, какая вкусная.
– Если целый день бегать на морозе, так и с опилок каша вкусной покажется.
– Ты бабушка, уже и обиделась. Каша у них вкусная, потому что она жирная, а у тебя постная, мне даже кусочек сала попался в каше.
– Где же я тебе сала то возьму, сама подумай? На сливочном масле, если сварить, так ещё вкусней будет, да только, где его возьмёшь это сливочное масло.
На следующий день Любовь Филипповна пошла в гости к отцу и матери. Прошла через площадь, а когда упёрлась в изгородь, которая огораживала школьный двор, повернула не в сторону родительского дома, а совсем в обратную сторону. Решила сделать круг, обогнув школу по улице, где стоят магазины и уже тем путём пойти к родителям. Не торопясь шла медленным шагом по тропинке у забора, внимательно рассматривая то, о чём так красочно рассказывала внучка. В дальнем углу двора, видимо после завтрака двое солдат мыли походный котёл. На всём пространстве школьного двора казаки ухаживали за своими лошадьми: чистили бока им, расчёсывали гривы и хвосты, некоторые подгоняли ремни на сёдлах. Эта такая, до боли знакомая когда-то работа, которую она несчётно, раз видела, а зачастую любила сама принимать в ней участие, словно штормовая морская волна всколыхнула в душе чувства и далёкие воспоминания Любови Филипповны. Дойдя до угла, она остановилась, за-тем прошла в промежуток деревьев и кустов сирени к забору, облокотилась на него и, глядя на молодых и уже в летах, некоторые, пожалуй, её возраста казаков, задумалась: «Верно, внучка говорила – красавцы хоть куда! Да разве таких бравых молодцев может одолеть какой-то немец!..».
Как ей сейчас хотелось видеть среди этих казаков своего мужа Сашку и сыночка Сашу, за такое – подумала она – можно и жизнь свою отдать, лишь бы хоть на одно мгновение увидеть желаемое. Следом за этим, в душе появились сомнения в правильности выбранного мужем пути: невозместимая горькая утрата самых близких и дорогих ей людей. Она и ранее об этом не раз задумывалась, и каждый раз приходила к одной и той же мысли: «Зря, напрасно сгубил себя! Царю и Отечеству присягу давал?.. Так жизнь на земле всегда менялась, видимо прошло время царей, и настали другие времена, а Отечество – оно и так никуда не делось, оно всегда с нами пока мы живы, вот оно под нами – земля, по которой мы ходим. Вон – немцы нагрянули, в который уже раз – вот и защищай своё от них родное Отечество! Жизнь – один раз даётся человеку, а против сильной власти, какая бы она ни была воевать в своей стране, это – что против ветра плевать – на тебя же и прилипнет плевок. Когда требуется защищать Отечество, тогда не имеет значения кто у власти, ибо это выше, намного выше, чем понятие самой власти. Отечество всегда одно, а власть может меняться на год по несколько раз. Неужели он тогда не понимал этого?! Может быть, и понимал, но они мужики эти, – какие? Куда все – туда и ты. Нет, что ни го-вори, а мы бабы другие…».
Ещё немного постояв, понаблюдав, как несколько казаков по кругу выгуливали под седлом лошадей, не стала обходить кружным путём, а развернулась и пошла короткой дорогой к дому Бережных. Войдя в дом, поздоровалась, прошла к топив-шейся печи, протянула свои ладони над ней и, находясь ещё под впечатлением предыдущих мыслей, застыла в этой позе. Отец, пристально поглядев на дочь, спросил:
– Что-то ты Люба опечалена, случилось что?
– Что могло ещё случиться? папа, то, что случилось, оно давным-давно уже случилось. Вот шла мимо школы, останови-лась казаков посмотреть, заодно своих вспомнила, лучше бы не ходила на душе теперь кошки скребут. Стояла, долго думала,
вопросы сама себе задавала – почему мои муж и сын не среди них, а могли бы быть? Так что после таких дум не до веселья. Не знаете, среди этих казаков Глебовские есть?
– Нет, Люба, все они с самой Кубани, там, на юге формировалась их часть, с наших мест точно нет никого. Сегодня убывают дальше – ближе к фронту. Разговаривал с одним офицером я – так он говорит – что может быть даже в рейд пойдут по тылам немцев: Донбасс – говорит – надо срочно освобождать кузнецу страны.
– Вот я и отогрелась в родном доме, раз у вас всё хорошо… все живы, здоровы, пошла я дальше, погляжу, что там, у дочери немцы натворили, а то внучка так расписала, что им получается теперь и житьто негде.
Вышла на накатанную в глубоком снегу колею дороги, и направилась в сторону, где жила дочь. Деревня была другая: не слышно пения петухов и мычания коров, как не раздавался и лай дворовых собак, стояла какая-то непривычная тишина. Если, когда в селе были немцы, было не до этого: прислушиваться к звукам деревенской жизни, то сейчас с уходом их, сразу это бросилось в сознание. Сейчас она шла и думала: «Как и с чего начинать восстанавливать живность на подворьях, тем более, что и в колхозах зацепиться не за что?.. получается – от них остались одни названия. Вначале немцы съели всю живность, пришли румыны и итальянцы съели собак и кошек, ещё немного, – подумала она, – наверное, и за нас принялись бы…».
Приблизившись ко двору дочери, ещё издали увидела, что двор действительно представляет плачевное состояние: поваленный и раскатанный колёсами и гусеницами немецкой техникой забор, сломанные под корень деревья, а посреди двора выделяясь на белом снегу чёрное пятно сгоревшей скирды соломы. С трудом открыла, а затем затворила за собой входную дверь и вошла в хату. Возле жерла печи, которая отсвечивала пламенем пространство напротив, сидела меньшая внучка и ковырялась полочкой в огне. Дочь в это время белила стену. Стены действительно, как и говорила Надя, были черные как хромовый сапог.
________________________________
Соня умолкла, Мария вздохнула глубоко и сказала тихо:
– Да дореволюционерились дальше некуда! В Гражданскую войну не добили друг друга, так теперь иным способом добить решили. А вот скажи, чего лично нам не хватало?.. у обоих графские титулы, поместья, знатность и привилегии. Мужей бы под стать себе подобрали. Детей наплодили бы. А так к чему пришли?
– Это же вы, Мария, пролетариат осчастливить хотели не мы, а это как ты понимаешь – утопия. Вот он вокруг тебя осчастливленный вами пролетариат, а тот который стоит у станка тоже не в лучшем положении. Ты как большевичка, скорей всего не веришь ни в Бога, ни в чёрта, ни в тот свет. А я верю и всегда верила! Так что каяться там буду, потому что считаю себя виновной во всём этом. Скажи, у тебя есть ещё страх перед ними?
– Я, который год уже забыла, что это такое.
– Вот и у меня его нет только в этом наше преимущество пе-ред ними, и они это видят и знают. Они же все трусы каждый трясётся за свою шкуру, я их насквозь вижу! Вызовут на допрос, а зачем – и сами не знают. Глазки бегают, потом в сторону отведёт. Последнее время перестали вызывать, знают, сволочи, что правду скажу, мне кажется, что они меня боятся. Я им прямо говорю, – не нравится правда?.. расстреляйте, от мук избавите, ещё спасибо скажу. Бить будете?.. бейте не впервой! Уведут, долго не вспоминают обо мне, пока не появится какой-нибудь новый инквизитор, который себя считает умнее остальных. По харе сразу вижу – быдло рабоче-крестьянское к тому же необразованное умеет лишь задницы у начальства лизать да над беззащитными заключёнными измываться. Вот тебе, Мария, и ваш рабочий класс и наш бедный крестьянин в лице Малюты Скуратова и его опричников. Здесь, на фоне красного террора любая средневековая инквизиция это так – детские шалости; здесь масштаб, величие и всё это на людских жизнях…
Они ещё долго беседовали, а девчата слушали затаив дыхание и многое, конечно, не понимали, но в последующие дни, вспоминая услышанное, обсуждали между собой. В душе непонятно в чём, но завидовали этим двум женщинам, может быть, тому величию, которое в глазах девчат воспринималось подвигом.
За тысячи километров от Иркутска, где на пересылке сейчас находилась Надя со своими подругами в ожидании отправки в лагерь, а может быть, нового этапа и в этом случае отправки дальше на восток или севера – восток – вплоть до самой Колы-мы. В это самое время в далёкой её родной деревне поздним вечером в полутёмной хате сидела её мать Лукерья Александровна и пряла пряжу из овечьей шерсти, которую она настригла минувшим летом со своих трёх овечек. На деревню опустилась декабрьская ночь. В хате топится русская печь заслонка, которой полностью открыта, а внутри печи тлеет кизяк. В центре хаты как раз напротив жерла печи широкий луч света освещает и обогревает пространство до самой стены. Возле печи, на низком табурете согнувшись, сидит сама хозяйка дома. Перед ней стоит ещё одна табуретка более высокая: на ней лежит комок овечьей шерсти, придавленный сверху тяжёлым железным утюгом. На полу левой рукой она вертит веретено столь умело, что это напоминало цирковой номер. Периодами, раскрутив веретено, она пускала его в самостоятельное вращение, после чего оно долго словно заводное вращалось, наматывая на свою кудель шерстяную нить. Нить без перерыва поступала из ловких пальцев пряхи, наматывалась на веретено и так без конца. На краю печи стоял каганец заправленный маслом, от которого струился тусклый свет. Обычному зрячему человеку подобный свет не сулил возможности работы, но Лукерье Александровне он не очень и необходим был, её пальцы слышали шерсть и саму нить лучше, чем у иного зрячие глаза. В дальнем святом углу у образов мерцал ещё один огонёк лампады. Однобоко освещая лика святых угодников, свет придавал им суровый, осуждающий да-же пугающий вид. Даже Матерь Божья с младенцем на руках выглядела как-то иначе не так как при дневном свете более живой и в тоже время суровой. Под дальней стенкой, где царил мрак, стояла кровать, на которой сейчас спала её младшая дочь и мирно посапывала. Под печью, в самом низу в щелях потрескавшейся мазки слышались трели двух сверчков. Они поселились ещё с осени, облюбовали печь в надежде пережить холодную зиму. Один определил себе место на одном краю печи под самой стенкой, другой поселился поближе к жерлу печки. Сей-час они сверчали попеременно: один умолкал, другой запевал. Вдоль глухой стены пробежала мышь. Бежала она с остановка-ми по пути всё обнюхивала, искала, чем поживиться. Добежала до примыкания стены с печкой, где в углу лежала кучка кочерыжек от початков кукурузы, взобралась наверх кучи и стала исследовать каждую кочерыжку, не обнаружив злака, приступала методично кромсать саму мякоть. Сюда она прибегала часто, как днём, так и ночью, надеясь, что зерно может появиться когда-нибудь, но ожидания были её напрасны, ибо в хате такого не имелось и в ближайшее даже отдалённое время не предвиделось. Хозяйка близоруко посмотрела в том направлении, гнать мышь не стала потому – как давно привыкла к ней, как и мышь к хозяйке,ибо они были в равных условиях. В этот год по причине необычайного жаркого лета кукуруза не уродилась. Початки были маленькие, с залысинами между зёрен и само зерно было мелким. Кукуруза всегда в этом доме была основным продуктом питания – сегодня её попросту не было. Она вспомнила те неочищенные от листьев початки, которые были подвешены к коньку камышовой крыши в том голодном тридцать третьем. Вспомнила обыск, когда боялась, что найдут и заберут, но те початки были большие, и рука чувствовала их тяжесть. Теперь же доедали то последнее, после которого уже не хотелось ни о чём дальнейшем думать. Кочан уходил на день: на мать и её восьмилетнюю дочь. Тщательно очистив зёрна себе в подол, кочерыжку бросала в угол. Из подола юбки высыпала зерно в железную ступу, садилась на маленькую табуретку и долго толкла в ней кукурузу. После просеивала на сито: из муки пекла оладьи, а из крупы варила суп. Всё это заправляла ложкой подсолнечного масла, утром кормила дочь, что оставалось, съедала сама.
Бежала нить пряди, наматываясь на веретено, вместе с нитью бежали мысли одна другой хуже и страшней. Сейчас она не думала о старшей дочери, потому что думать о ней она уже устала, понимая бесполезность этого занятия. Думками горю не поможешь только лишний раз сердце и душу разбередишь. Скоро полгода минует, как от Нади и её подруг нет ни весточки даже намёка на слух. Они, словно исчезли из этого мира – растворились как снег в воде – проститься и то не удалось. «Может быть, уже никогда и не увижу её, – думала она, – но она, находясь в тюрьме худо, бедно её там кормят и с голоду, дай Бог, не помрёт, а как быть с меньшей дочкой?.. Кормить то нечем. Одного барашка мы уже съели, а двух оставшихся ярок забрал племянник…».
Старший сын её сестры Полины пришёл пешком из Федорянки ещё в начале зимы. С окончания войны не появлялся, а то вдруг прибрёл. Побеседовал с тёткой о том, о сём обошёл весь двор, по заглядывал кругом, вошёл в хату и говорит:
– Слушай, тётка, давай я заберу у тебя тех двух ярок, а тебе привезу взамен чувал пшеницы, хлеба то у тебя всё равно нет, лады?
Лукерье Александровне жаль было отдавать овечек, они служили, прежде всего, для того чтобы иметь шерсть. А шерсть это одежда: носки, чулки, юбки и платки, без чего да ещё девчатам особенно в холодную зиму никак не обойтись. Но тут же, подумав, решила, что испеченная пышка для ребёнка будет гораздо лучше, чем мясо ярки, а резать их всё равно пришлось бы.
– Забирай, – сказала она, – только зерно привези мне ребёнка кормить нечем.
– Привезу, тётка, сказал же – привезу договор дороже денег!
В тот же день ближе к вечеру Шурка сын Полины подрядил какого-то селянина с одноконной бричкой, погрузил связанных овец и был таков. Сейчас Лукерья Александровна понимала, что пшеницы уже не будет и родной племянник её просто надул да ещё как надул: поставил на грань жизни и смерти. Она также понимала, что дотянуть до первой зелёной травы не получится, ибо зима ещё впереди. Помощи ждать было не откуда. Положение было, как и в тридцать третьем только гораздо хуже. Не было в живых мужа Виктора, не было раздобытого матерью зерна, да и вообще ничего не было! И сама старая мать не в лучшем положении. Получалось, что до весны они с дочерью могут и не дожить! При этой мысли её даже передёрнуло: она отложила в сторону пряжу, глянула в тёмное пространство комнаты, где стояла кровать и спала дочь, тяжело вздохнула и вновь взялась за пряжу. После-дующие дни она об этом только и думала. Порой в душе появлялось чувство надежды, что племянник всё – таки привезёт пшеницу, и они с дочерью как-то дотянут до весны. Но день проходил за днём, и она уже понимала, что ожидания её напрасны. Когда на-ступил январь, и близилось крещение господне, а с ним крепкие морозы она вдруг поняла, что есть лишь два выхода. Первый – это ждать голодной смерти; второй – надев суму старца идти побираться.