Несколько лет назад мы с женой купили дом в живописнейшем месте со странным названием Кляксы. Давно заметил, что наши крестьянские предки обладали весьма своеобразным чувством юмора, которое выражалось в почти всегда потешных наименованиях мест своего проживания. Но чудится мне всё-таки какая-то горчинка во всех этих разудалых Бурачках и Хохлятах, этакая залихватская отчаянность: пусть жизнь каторжная,но хоть острог назовём повеселее. Как водится, стояла в Кляксах разрушенная и оттого немного страшноватая церквушка с, чудом сохранившимся на маковке, покосившимся крестом. Местные на церквушку давно уже не обращали внимания, генетически сжившись с вечной разрухой, а на меня она производила довольно гнетущее впечатление, затемняя все природные красоты вокруг. Но печалиться пришлось недолго: вскоре местная епархия отрядила в Кляксы на служение и восстановление священника по имени Пётр. Труд этот, надо сказать, подвижнический, ибо народ одичавший, от прихода прибытков никаких, храм на что-то надо восстанавливать, а тут ещё попадья с чадами на шее – в общем, хоть караул кричи. Но кричать отец Пётр не стал, а как-то сразу взялся, помолясь, и дело у него потихоньку пошло. Был наш батюшка юн, румян и по-доброму горяч. Вывез он из церкви все вековые наслоения нечистот, закрыл окна плёнкой, поставил подобие иконостаса и начал служить. Деревенские первое время смотрели на всё это настороженно, но потом помаленьку оттаяли и стали и в храм захаживать, и в обустройстве его помогать, кто чем и как мог. Отец же Пётр поначалу кипятился, беседуя с «просвещёнными» дачниками: - «Приходят на службу, постоят, помолчат и так же молча уходят. Я им говорю: - «Вы хоть детей да внуков крестить приносите». Опять молчат, взор потупя.» При этих словах он разгорался румянцем, и его светлая борода как будто темнела. Но со временем всё наладилось и жизнь приходская пошла в Кляксах своим чередом. На Руси просто так ничего не делается – всегда нужно время, много времени, так иногда много, что мхом порастёшь и корни пустишь, пока дождёшься. Мы, дачники, надо сказать, тоже в стороне от дела возрождения не стояли, помогая отцу Петру финансово и собственноручно и на этой почве душевно перебратались с пейзанами, являя собой трогательный пример единения города с деревней. Постепенно, вошло у нас в обычай вечерами, после трудов праведных, устраивать чаепития во дворе священнического дома, сидя на деревянных скамьях за грубо сколоченным деревянным столом, сочившимся местами благовонной янтарной смолой. Выходило что-то вроде древнехристианских агапов и беседы велись обо всём на свете, с духовной, конечно, точки зрения. Был среди нас один грозного вида мужик, которого все вокруг звали Батя. Говорили, что он бывший десантник и прошёл почти все войны последних времён. Это был грузный человек с квадратной, поросшей седым ёжиком, головой и выцветшими глазами. Он постоянно ходил в тельняшке и почти всегда молчал. В тот вечер, не помню как, завёлся у нас разговор о любви к ближнему и о прощении обид. Первой скрипкой в нём, понятное дело, выступал отец Пётр, мы же лишь благочестиво поддакивали. Тут Батя, до этого всегда молчавший, вдруг веско произнёс:
- А я вот башибузуков никогда любить не буду. Да и за что мне их любить? За то, что они бойцов моих как баранов резали? И не прощу им никогда… С этим, наверное, в могилу и сойду.
Мне кажется, он и сам не ожидал от себя такого и как-то растерянно замолчал.
- Как же вы душу спасать собираетесь?! - горячо вопросил его отец Пётр.
- Не знаю.., - также растерянно ответил Батя и потом уже, чуть осмелев, продолжал:
- Вы не думайте, я книги святые читал, я всё понимаю, одного только понять не могу: как можно любить и прощать, когда каждый день приходится убивать? Конечно, всё правильно – «громи врагов Отечества», но ведь оттого, что он враг отечества он не перестаёт быть человеком, а убийство не перестаёт быть убийством и каясь в нём, я знаю, что завтра снова пойду убивать. Что же я в нераскаянном грехе живу или мне не каяться вовсе от греха подальше? Нет здесь индульгенций. Нельзя стоять в огне и не гореть и, убивая себе подобных, неизбежно что-то теряешь, звереешь что-ли…
Батя замолк, ему прост необходимо было отдышаться, столько слов он не сказал должно быть за всю свою жизнь.
- Простите, что я так сумбурно, - через минуту продолжал он, - я уже давно над этим думаю, и не складывается у меня всё равно. Только вот недавно пришла мне в голову мысль: - «А может Христос за всех за нас, солдат, всем всё простил и всю нашу ненависть любовью своей покрыл, когда на кресте страдал». Знаете, как-то легче, вроде, от этого стало. ...Пойду я.
Батя неожиданно поднялся и тяжёлым шагом направился к калитке. Мне послышалось, что кто-то рядом произнёс: - «Чистая душа!» А может: - «Чисто душман!» Мы все после этого ожидали от отца Петра пламенных речей, но он сидел задумчивый и подавленный, и только когда мы стали расходиться тихо произнёс:
- Одного Батя не понимает: кругом война и все мы солдаты.
И было видно, что он сам понял это только сейчас и то, что он понял, стало для него откровением. Я всегда знал, что отец Пётр – подвижник, но никогда не догадывался, что настолько мудрый подвижник.