Глава пятая
В одном гениальном фильме герой, случайно упав с плетня, видит на земле суетящихся муравьев. «А здесь тоже какая-то жизнь», с удивлением произносит он. И дальше звучит его монолог о том, что вот муравьи то и знают подлинный смысл жизни. А мы, люди, копошимся, предаем, не любим, не прощаем, ненавидим ближних из-за своих неудач. Совершаем никчемные поступки и бесконечно рассуждаем о жизни, в которой ни черта не смыслим... А жизнь, между тем, это-поиск себя. Но в этом поиске человек нуждается в ком-то. Человеку нужен другой человек. Одиночество каждого из нас предопределено. Но терпеть его может далеко не каждый. А может, прав тот, кто придумал Гамлета: и жизнь – действительно театр. Тогда я уподобляю себя персонажу драматической пьесы: я вышел на улицу, идет дождь, а я забыл зонтик. Прохожие оглядываются: какого черта он здесь мокнет?
Но мой Ч. насмешничал и издевался. В нем не было ни капли гамлетовской рефлексии. Продукт своей эпохи, Ч. бунтовал против закостенелости и негибкости всего лишь одной прослойки общества. Обличая его пороки, он обрекал себя на изгнание. А может, провоцировал объявление себя изгоем, ибо не видел иного способа выйти из надоевшего окружения. Его протест возник отнюдь не вдруг. Очень долгое время Ч. носил в себе это непреодолимое желание побега. Но только так, чтобы никогда не вернутся. Так может статься, и мой бунт лишь дымовая завеса, а на самом деле – я искал повод для бегства.
Но я не рассчитал и слишком много вложил в этот спектакль, он стал дорог для меня, и я был не в силах так просто отказаться от него, признав правоту истеричных статей, покорно принимая сочувствие «доброжелателей». Неожиданно для себя я полюбил Ч. как обретенного брата, о котором много лет ничего не слышал. Ни одна роль, ни до, ни после, не требовала от меня столь мощного личного участия. И поэтому наши участи с Ч. оказались похожими.
В одном из городов, расположенном на достаточном расстоянии от красных зубчатых стен, куда я привез мое потрепанное критикой зрелище, я возвращался в гостиницу, как обычно, неся в себе горечь своего героя. Ко мне подошел пожилой человек, представился доктором филологических наук и спросил: «Хотите, поговорим о вашем спектакле?» Я ответил ему немного резко: «Нет, не хочу»....
Меня извиняла усталость, клонящая в сон, и то, что я не обсуждаю свою работу ни в начале, ни после её завершения. Тем более с незнакомыми людьми.
Что нового мог открыть этот, несомненно, умный филолог в моем спектакле? Что мог наговорить? Я уже говорил, что не нуждаюсь в оценках и замечаниях. Я безутешен, милый человек, хотя чуть меньше, чем прежде. Сколь нелицеприятна была бы ваша критика? Или наоборот, вы решили бы меня защитить? А может, вы просто хотели похвастаться знакомым, что беседовали с Самим, и он послушно кивал в ответ на ваши рассуждения. Или - вы никакой ни филолог, а просто вас переполняют эмоции. Простите мне резкость, я вовсе не хам. Просто устал. Почему вы не пришли ко мне позже, когда я мог угостить вас шампанским и поведать о том, как тяжело и страшно тянуть лямку балаганного шута, даже хорошо оплачиваемого, как мерзко обманывать себя, своих единомышленников, притворяясь, будто не боишься последствий и уверен в себе. Я, в самом деле, не хотел обсуждать спектакль. К сожалению, я не мог покаяться на могиле поэта, сочинившего мои монологи, в том, что потомки ухватились за его единственное творение, истрепав дурными постановками.
Я не хочу говорить банальности, вроде той, что моя прошлая жизнь стала сном. Не стала. Но острота ее восприятия заметно притупилась. Перечеркнутые дни не вызывают душевного неудобства. То, что еще недавно тяготило своим присутствием в сознании, отпустило меня. Половина моих проблем была связана с тем, что я никак не мог примирить себя со своим собственным прошлым. Я все время сводил с ним какие-то счеты, спорил, но эти конфликты лишь изводили меня, мешали сосредоточиться на настоящем.
Злополучная премьера спектакля перевернула мое бытие, как явление Гамлету тени его отца, и это сравнение давно не кажется мне смешным или преувеличенным. Даже сыграв эту роль, я не выплеснул бы из себя ее содержимое. Точно так же, как не сумел я до конца вытравить из себя Ч. И я уже не верю, что когда-нибудь верну себе самого себя. Я имею в виду свой утраченный открытый, наивный взгляд на мир и на профессию. У классика это называлось: «Утраченные иллюзии» Гроздья гнева и плоды страха засохли, омертвели, их яд перестал действовать, а я все задавался шекспировскими вопросами, и отнюдь не в качестве средневекового принца. Все оттого, что моя профессия превращает реальность в подмостки для представления. Площадной театр, кочующие в повозках артисты, – антураж отнюдь не романтический, учитывая, что количество трагедий сыгранных гораздо меньше, чем прожитых. Но порой их вообще не отличить друг от друга. Я метался между ними, изредка меняя текст роли и грим, и привычка выходить на поклоны чуть не стоила мне самоуважения. «Бисирующая» публика расхолаживает. Начинаешь чувствовать себя Артистом, а это самое опасное, что может случиться с человеком моей профессии.
Во мне еще долго жила уверенность, что, сдирая со стен мои раздражающие афиши, вместе с ними с меня содрали оболочку, прикрывавшую мое существо. Она сошла с ороговевшей кожей, и мышцы съежились под ветреной влагой, в сосуды проникли капли сентябрьского дождя, и с током крови их принесло к сердцу…. Именно тогда моя беззащитность перед миром стала очевидной, и перестала считаться затертым реквизитом, входящим в амплуа актера. Как непременный колокольчик на колпаке шута.