Жар. Невыносимый!
Ничего не вижу. Вокруг темнота. Чувствую пустоту.
Жар спал. Первое, что понял — я маленький. Низкий. Есть руки! И ноги. Правда… Не пойму… Ходить не могу.
Я слышу свой крик…
***
Проснулся. Не могу сказать, что было до сна, а что — после. Ничего не было. Помню только яркую вспышку.
Вижу перед собой туманную улицу. Внизу очень высоко. Каменная дорога. Глядя на дорогу, понял, что я высокий. Вижу свою длинную ногу. Черного цвета. Она одна. Шевелиться не могу. Внутри меня горячо. Это свеча горит. Рук не чувствую. Их нет. Внизу появились фигуры. Люди. Подошли ко мне. Это дети.
— Васька, а Васька! А ты знаешь, что вчера в этот фонарь молния ударила?
— Правда?
— Да так ударила, что искры на целую версту отлетели. Гляди на него. Он даже покосился немного.
— И правда. Диво.
Как же? Что это? Эти мальчики говорят, что я фонарь?.. Как такое может быть? Ведь раньше я был… А кем я был? Не помню.
Один из мальчиков продолжил:
— Давно в Петербурге не было такой грозы.
— Как же давно?! А на той недели?
— Молний не было.
Я в Петербурге. Откуда я знаю этот город?
Стой, стой, стой. Постой! Быть не может. Не понимаю. Не знаю. Не помню… Это наверное сон. Ну да! Нельзя в реальности стать фонарем. Ах, как жарко! Свеча все жарит. Как же она жарит! Она внутри моей головы.
Дети ушли. Надо было их дослушать. А я… Нет, нет, нет! Сейчас все пройдет. Сейчас я проснусь и окажусь… А где окажусь? Не знаю. Нет! Во сне всегда так. Ты не знаешь, кто ты, а потом просыпаешься и все хорошо!
***
Прошло несколько недель. Не проснулся. Стал привыкать к своей безмолвной жизни. Никак не понимал, почему не помню, что было раньше.
Я не чувствую рук. Их нет. Ног нет. Одна длинная такая. Постоянно горячо от свечи. Понимаю только, что могу мыслить.
Стою на одной улице. Одной маленькой улице. Никому невдомек, что у меня есть душа. Злюсь, когда на меня клеят объявления о продаже двух пудов картошки. Радуюсь, если целый день греет солнце. Плачу, когда идет дождь. Мерзну в стужу и вьюгу.
Постепенно привыкаю, что никто не понимает моего существования. Это неспроста. Всему будет объяснение. Я не сойду с ума. Клянусь, что не сойду! Эти дикие животные. Почему они постоянно под меня писают? Отойди, гад, в подворотню и испражнись под Денисовича (это я так про себя прозвал старый дуб). Так нет же. Свет нужен! После — привык. Все же носа у меня нет, чтоб нюхать зловоние.
Денисович заговорил со мной через несколько дней. И я понял, что не схожу с ума и это не вечный кошмар. Мне все-таки стало легче. Денисович рассказал, что такое бывает. С ним это было. Яркая вспышка. И тут раз! Стоит себе дуб дубом.
Он ничего не рассказывал, что было и что будет.
Размышлять мне долго не пришлось.
***
Начало моей новой жизни на улице выдалось насыщенным. Первый год — убили царя Александра II. Второй — застрелили генерал-губернатора. Все на моем глазу. Он-то у меня один.
Я не понимал хорошо это или плохо. Просто под меня постоянно прибегал глашатай и громко кричал.
Но это еще что! В третий год наступило наихудшее! Хуже для жизни фонаря и быть не может. Это такой позор… Меня перекрасили. Перекрасил меня мальчишка. А цвет! Цвет — розовый. Это позор. Вы нигде не найдете розовых фонарей. С меня долго смеялся Денисович. Фонарь должен быть черным! На худой конец — металл. А здесь — розовый...
Как дело было?
Пришел, значит, этот малец. И главное — не один. Со свитой. Из кареты вылез. Вокруг него две няньки. Какие-то дядьки высокие. Все в усах. Один в черном сюртуке, длиннее остальных, приговаривал:
— Ваше Императорское Высочество! Николай Александрович! Извольте слушаться! Прекратите бегать. Зачем вам эта краска?
— Не будь занудой, Афанасий! — мальчуган ловко вытащил из кареты банку с краской, выхватил кисточку из рук какой-то симпатичной барышни и бросился ко мне. — Давеча катались с Жоржем на вороных. Заметил, что все фонари в столице черные! Экая глупость. Хочу розовые. Немедленно папеньке об этом скажу, а сейчас сам позабочусь о покраске. Хочешь сделать хорошо — сделай сам!
Мальчишка подскочил к моей ножке, опустил по самый край огромную кисточку и принялся водить в разные стороны. Я изо всех сил пытался увернуться. Но ведь я недвижимый! Люди! Были бы у меня слезы, они в тот самый час полились бы на голову этому мальчишке. Розовая краска так гладко ложилась на мой черный столб… Это катастрофа. Теперь я и фонарем переставал быть! Фонариха какая-то, что ли?!
Малец схватил стремянку и принялся окрашивать мой второй метр…
— Цесаревич, ну разве вам нужно весь этот несчастный фонарь окрашивать? — голосила симпатичная барышня, она все крутилась вокруг свисающего мальчугана, видать боясь, что рухнет. — Я вынуждена немедленно доложить о вашем поведении Великой Княжне.
— Маменька сама говорила, что Петербург больно хмурый. Благородный, но хмурый. Пора вносить новшества. Аннушка, вы б лучше не крутились под ногами, а то рухну ненароком. С вашими слабенькими ручонками только веером махать, а не мальчиков ловить.
— Ка-ак! — у барышни выступили слезинки на глазах, она немедленно отскочила от мальчишки, на ее смену пришел высокий усач.
— Николай Александрович, слезайте. Молим вас! — в этот момент я молил, чтоб пошел дождь на мою фонарную голову.
Может это его прогонит?
— Афанасий! — мальчишка уже перешел к моему третьему метру. — Как же я слезу? Фонарь-то все еще не облагорожен. Так не годиться!
Издевательство продолжилось. Вскоре послышались крики совсем рядом. Роскошная карета резко остановилась у этого действа. Оттуда вышла тонкая дама, не дожидаясь пока дверцу кареты откроют слуги. Узкие черты лица, бежевое платье в пол, красивый головной убор… Красавица одним словом. Но, что я об этом! Мальчуган все красил.
— Ники, изволь немедленно слезать!
— О, maman! Я тут порядок навожу. Город облагораживаю.
— Мария Феодоровна, Его Императорское Высочество…
— Ах, бросьте, Афанасий. Все я знаю. Ники! Если ты не слезешь, то будешь сидеть взаперти целую неделю. И на сей раз не жди заступительства Афанасия и Аннушки. Слезай!
— Но, maman! Фонарь ведь некрасивый!
— Не тебе решать судьбу фонаря. Афанасий, голубчик, не стой столбом. Помоги Ники слезть.
— Не слезу пока голову не окрашу.
— Афанасий, мне лезть за ним? — возмущалась княжна.
— Простите, Мария Феодоровна, сию минуту. Николай Александрович, я иду за вами. Не обессудьте!
Препирательства продолжались еще минут двадцать. За это время малец успел таки закрасить половину моей головы. Теперь, когда солнце попадало на меня, я видел жизнь в розовом цвете!
Все закончилось. Кареты разъехались. Я понуро глядел перед собой и еще долго бранился. Денисович из подворотни не выдержал, прикрикнул:
— Ну ты, стальная голова, хорош ругаться! Тебя сам наследник престола красил, а ты нюни пускаешь. Замолчи!
Это произвело впечатление. Я понятия не имел, что такое «наследник престола», зачем он меня красил, и что в этом такого особенного…
Но меня впечатлил вид этих господ, мальчишки и той дворянского вида дамы. Подожди! Откуда взялось это слово в моей голове: «дворянской»? Что-то замелькало перед глазами, но я не успел уловить эти образы. Дивно.
Однако на следующий день я был даже благодарен этому мальчику. Он изменил меня, тем самым закрасив картинки, которые впоследствии мелькали перед моим глазом.
***
Я стал постоянным местом встреч. Ах, если бы встречи были приятными! Отнюдь. Подо мной собирались очень дивные люди. Не скажу, что они противные, однако всегда были одеты в пасмурную одежду, кепки натянуты не то, что на глаза. Нет! На нос. Говорили всегда тихо. Беззвучно. Иногда доносились обрывки фраз:
— …Из Москвы принимаем партию динамита на следующей неделе…
— …Акцию подготовили. Давеча действующий статский советник будет париться в баньке на Матисовом острове. Вы придете на место без четверти семь. Так уговорено. Зайдете в зал. Произнесете пять слов: «Приветствую вас от светлого батюшки». Это пароль. Вам ответят: «Благодарю за оказанную честь». Лысый банщик — обязательно лысый, не спутайте — выдаст вам ключ. Пока неизвестно, какая комната. На ключе будет номерок. Вы должны в ту же минуту занести этот сверток в баню. Время до взрыва — полчаса. После этого, не медля ни минуты, удаляйтесь черным ходом…
Встречи всегда были короткими. Люди боялись каких-то «филеров». Часто называли их легавыми или того хуже.
Свечу в моей голове зажигали под вечер, поэтому я мог все прекрасно видеть.
Разговоры «пасмурных» людей мне не нравились. Как правило, после них на утро глашатай оглашал какую-нибудь печальную весть, раздавая направо и налево газеты:
— Нигилисты вновь учинили теракт! Убит действующий статский советник! Император оглашает войну террору!
Мне было тревожно. Я, конечно, предмет не живой, но почему у меня всегда ощущение, что это случайность?
Я пытался заговорить об этом с Денисовичем, но он или молчал, или сопел и приговаривал, чтоб я отцепился.
Люди становились более подозрительными и ходили по моей улице реже. А вечером и вовсе никого не было.
Так я понял, что как бы я не радовался той штуке, которая светит на меня целый день сквозь розовый цвет, она так не влияет на остальных людей.
***
Вскоре подо мной перестали обсуждать нехорошие вещи. Я так понял, что эти люди с красивой речью, шальными уставшими глазами и были теми самыми «нигилистами», о которых часто вещал глашатай.
Они пропали. Появились филеры. Много лет подряд один и тот же филер стоял подо мной. Денисович говорил, что он «дежурил». Черт его знает, что это значит, но мне так было спокойнее.
Несколько светлых лет. И не потому, что я все еще видел Петербург в розовом цвете, радовался яркому светилу. Со мной ничего не происходило. И я даже немного заскучал.
Филер состарился и умер. Кстати, прямо подо мной. Он все стоял, рассматривая свои башмаки. Внезапно вскрикнул и рухнул. Мне было его жаль. Этого старика. Стариком он стал как раз подо мной. Частенько жаловался, что стоит здесь вот уже четвертый год, а попросить повысить жалованье или хотя бы на другой участок переставить — стесняется. Дивный он был. Никогда не смотрел мне в глаз.
Однажды перед нами — ну мной и филером — воришка выхватил сумку у одной барышни. Старик засвистел, стал догонять, воришка остановился, бросился на него, повалил с ног и убежал. Филер поднялся, сплюнул и вернулся под меня. После этого случая больше ни на кого не бросался, и вообще замолчал. Дивный он. Думаю — несчастный. Я видел много несчастных людей.
После того как филер умер, я понял, что в отличии от меня люди не могут радоваться простым вещам. Видимо, потому что они могут двигаться, а я — нет.
***
Вскоре подо мной стали собираться довольно яркие барышни. Денисович звал их «путанами». Так и приговаривал:
— Завидую я тебе, башка стальная. Подо мною только псы с котами гадят, а возле тебя вон какие красотки пасутся. Эх, был бы человеком из их убежищ не вылазил бы. А человеком был я. В прошлой жизни. Только вот беды много наделал. Вот теперь век мучатся буду здесь. С тобою. Ты, видать, тоже накуролесил. В неживые предметы редко превра… — он резко прервался. — Ах, нельзя говорить. Ладно. Получай удовольствие, болван!
Он был человеком, оказывается! А может и я был? Но почему ничего не помню? Проклятье! Хотя нет! Постой. Какое-то видение возникло перед глазами. Явственное. Первый раз я умудрился ухватиться за что-то конкретное. Вокруг много дыма. Хлопки. Это не хлопки! Взрывы! Я могу двигаться. Я вижу перед собой свои руки, ноги. Новый хлопок. Но… одной ноги не стало. Я беззвучно кричу. Ко мне подбегает человека. Кажется, он одет так же как и я. Я человек! Видение прервалось.
Я долго размышлял, что это было. Видимо, прав Денисович. Я в прошлой жизни что-то натворил, поэтому в этой — стал фонарем, чтоб больше ничего не мог делать. А как быть с этим видением? Почему оно все время стоит у меня перед глазами? Это сложно…
Мои мысли прервал смех. Это новая дамочка подошла под меня весело ворковать с шатающимся господином в цилиндре.
Денисович был грубым. А эти дамочки — нет. К ним частенько приходили разные мужчины. Кто из кареты в красивом сюртуке, кто победнее в пошарпанных башмаках и рваных штанах. Но все сияли, когда приближались к дамам. А уж барышни… Эх! Может и прав этот Денисович.
Однажды один мужчина, покачиваясь, подошел к путане. Что-то долго говорил. Стал браниться и ударил ее наотмашь. Потом сорвал одежду. Она кричала, плакала. Однако умудрилась убежать.
С того самого дня путан больше подо мной не собиралось. Опять дежурил филер.
Я был молчаливым наблюдателем этой сцены. И в мою голову со свечой внутри пришла мысль. Оказывается, люди не только могут сами умирать. Они причиняют боль друг другу.
Жизнь стала размеренной. Ненадолго.
***
Однажды приехали люди. Это были мужчины. Все довольно крепкие. На веселе. Они схватили какие-то длинные острые предметы. Заговорили ужасные вещи:
— Филиппыч, ну давай поживее. Нам через час нужно быть на Адмиралтейской.
— Так уж скажешь — «поживее»! Скакнула бы тебе на ногу этим утром Варька, знал бы, как это — «поживее». Прости Господи! — мужичок неуклюже перекрестился и зацепил за меня веревку.
Второй в этот момент рассмеялся:
— Ты чего это, Степан Филиппыч? Свою Варьку присмирить не можешь? Вот моя Феодора только ласково со мной разговаривает. А как бранится начинает, если я в таверне засиживаюсь, так как-то мягко говорит. Вроде не я, а она виновата. Молвит: «Эрастушка, не ходи больше ты в эту таверну. Давеча Климку Вяземского там порезали. Не ходи, голубчик!». Видишь, как оно…
— Ну ты уж не в свое дело-то не лезь, Эрастушка. Давай резать его поскорее.
Я увидел в руках этого «Эрастушки» что-то тяжелое. Он, видимо, хочет меня этим бить! Они надели на головы шлемы.
Услыхал крик Денисовича. Старый дуб:
— Ну, стальная башка, жить будешь! А я уж тут устал стоять!
Треск. Ветки полетели наземь. Денисович с жутким криком свалился прямо на двух мужиков. Тросы порвались. Послышались крики.
— Да что ж это такое делается?! Помогите, помогите!
В округе все заметались. Двое людей были ранены. Филиппыч, с раздробленной головой, приговаривал:
— Как же теперь я это? Больно…
Их забрали. К вечеру все разошлись. А мне стало очень грустно. Я никогда не любил Денисовича. Но теперь мне и поговорить не с кем. А он меня спас…
В моей голове возникло слово «дружба». Но не просто возникло. Что-то снова замелькало перед глазами. Какая-то сцена. Стойте! Я ее уже видел. Снова это поле, хлопки вокруг, дым, моя нога, которой не стало через мгновение и… меня кто-то тащит. Тащит человек. Я ухватился за эту картину. Только бы не пропала! Вижу! Вижу! Не пропала. Человек тащит меня в какое-то укрытие. Под дерево. Он кричит: «Сестра! Сестра!». Подбежала девушка с красным крестом на лбу. Они что-то делали, а мужчина, тащивший меня, приговаривал: «Брат, дружище, держись! Держись!». А я отвечал ему: «Семен. Не жилец я… Спасибо за дружбу!». И все опять пропало.
Я не мог все это сложить в одну цепочку, но с момента, как Денисовича не стало, я понял, что человек способен помогать другому человеку, а не только причинять боль.
***
Начало двадцатого века — а я понял, что это новый век по крикам глашатого, вечно торчащего подо мной — выдалось бурным. Постоянные митинги. Требования. Транспаранты. Все чего-то хотели, хотели, хотели! Я тоже подхватил это. И захотел я, наконец, освободиться. Денисович, конечно, жизнь мне спас. Но какую? Я все равно ничего не могу, кроме как стоять, слушать и светить! Это жутко.
Мне всегда хотелось чего-то большего. Глашатай внизу частенько рассыпал свои стопки газет и я видел красивые картинки. Больше всех мне приглянулись картинки с «паровозами». Такие большие, мощные с носиком на голове. Оттуда выходил красивый белый пар.
Как-то под меня присели два «машиниста». Они себя так почтенно называли: Машинист Георгий и Машинист Григорий.
Помню говорили:
— Эх, Георгий!..
— Кхе-кхе!
— Прошу прощения! Машинист Георгий. Видел бы ты мой новый паровоз. Это не паровоз. Не-ет… Паровозище!..
После они часто приходили под меня, выпивали и рассказывали дивные истории. Так я узнал о Сибири, Москве, Урале…
С тех пор замечтался. Думаю — срежут меня когда-нибудь и переплавят в паровоз. Буду рассекать просторы железной дороги. Это же восхитительно. Только я, машинист и бескрайние просторы. Каждый день путешествие!
Мне ничего не оставалось. Только мечтать.
После бесед этих машинистов я понял, что жизнь происходит не только на моей улице.
***
Наступило двадцать второе января тысяча девятьсот пятого года. Я запомнил эту дату, потому что в тот день маленькая бумажка упала под меня. Там так было и написано. Кажется, она называлась календарем.
Очередная толпа ринулась в центр Петербурга. Множество людей в рабочей одежде с плакатами: «Долой чиновников!», «Даешь собрание народа!», «Свобода России!». Они пошли к Зимнему дворцу.
Удивительно, но их вел человек в длинной черной мантии. Все общались с ним с большим почтением. Я потом узнал, что это был какой-то священник Георгий Гапон. Глашатай кричал:
— Кровавое воскресенье! Рабочих его святейшества Гапона расстреляли слуги самодержца! Государь Николай Второй убивает свой народ!
Было страшно. Я впервые сумел затушить свечу в своей голове. Хотел провалиться под землю, чтоб меня не было видно.
Слышал очень громкие хлопки. Люди кричали. Толпа бежала от дворца. Все были измазаны чем-то красным. Несчастные и растерянные лица сменялись на злобные, желающие отомстить.
До этого я не видал такого количества людей. Я понял, что слово «толпа» означает много-много злых людей. Они не слушали, но издавали звуки. Что бы им не говорили, они не слушали.
Тогда я узнал, что с толпой говорить невозможно, а с людьми — нужно.
***
После того дня филеров стало больше. Они теперь дежурили по двое.
Однажды я увидел перед собой двух почтительных господ. Я как раз проснулся. Да, да. Я забыл вам сказать, что научился спать. С открытым глазом.
Они долго курили и беседовали на повышенных тонах, то и дело оглядываясь. Видимо, боялись, что их кто-то услышит:
— Николай Павлович, это неслыханно!
— Голубчик, говорите тише. Глядите, сколько полицейских вокруг. Услышат — нам несдобровать!
— И что? Мы ведь за монархию печемся. Слышали бы вы сегодня, чего там творится?!
— У Государя?
— Вот именно. Этот подлец уговаривает Государя на неслыханное!
— Слышал, голубчик, слышал. Но может быть — это выход. Ведь народное брожение стало мощнее. Все недовольны всем.
— Да будет вам. То были всем довольны, а сейчас — нет. Ладно бы крестьяне! Русскому мужику дай кроху хлеба, может с маслом, он и доволен! Но помилуйте! Как мы можем идти на поводу у этих… Проклятье, не хочу говорить, кого!
— Говорите тише, Иван Палыч, глядите! Идут филеры.
— Эх!
В ту же минуту мимо этих господ прошли полицейские, подозрительно их разглядывая. Как прошли, возмущенный господин продолжил:
— Попомните мои слова, Игнат Васильич, попомните! Создадут эту самую думу — это крах России. Слышите! Крах!
— Голубчик, но во всей Европе уже давно законодательные собрания…
— Ах бросьте вы! Бросьте, сударь! Европа — это Европа. Там живут ленивцы. Мы совершенно другие. У нас народ почувствует легкое попустительство и все. Всё! Поглядите, до чего докатилась Франция после Наполеона. Давеча мой зять вернулся из Парижа. Представьте! Теперь любой социалист…
— Рабочий, любезный Иван Палыч, рабочий. Не бросайтесь вы так словами бездумно.
— Прекратите, Игнат Васильевич. У меня складывается мнение, что и вы вскоре пойдете на поклон к этому самому дикарю Гапону. Опомнитесь!
— Иван Палыч, не говорите ерунды. Я лишь утверждаю, что не нужно быть таким категоричным. Они тоже заслуживают на свои права!
— Какие права, милейший?! Какие? Под прикрытием свободы и равенства они хотят лишь одного, дорогой мой, лишь одного! Власти! Этот наглец… Как же его, напомните, наконец! Вы же у нас государю докладываете о европейских думателях...
— Маркс, вероятно?
— Именно! Они прикрываются его теорией классовой борьбы и необходимостью поделиться властью с народом, но на самом деле этот идол призывает лишь к одному, дорогой мой, лишь к одному, — господин совсем раскраснелся, периодически раскуривал свою трубку, которая то и дело тухла, — полнейшей аннигиляции монархии. Попомните мои слова.
— Ти-и-ише, Иван Палыч. Опять городовые идут!
— К черту их. К черту! Слышите?!
Два филера обратили внимание на раскрасневшегося господина. Подошли.
— Ваше благородие, — заговорил полный, — может вам…
— Все великолепно.
— Ваше благородие, у нас наказ градоначальника после десяти вечера никаких ночных путников. Никаких. После того воскресенья в столице нездоровым духом запахло. Давайте мы вас проводим. Уж не обессудьте. Это для вашего же блага. Тем более… не знаю, как сказать…
— Филимонов, прекратить разговоры! — это второй филер прервал первого. — Господа, пойдемте с нами.
— Мы задержаны? — красный господин настороженно смотрел на полицейских.
— Нет, что вы? На улице нынче небезопасно.
Господа удалились. Вскоре я услышал свист и звуки приближающейся повозки. Они удалились.
Я долго размышлял, что же значили слова этих двух господ. Пришел к выводу — толпа подвергала их опасности, а господа желали ее избежать. «Государь» пытался удовлетворить интересы и этих господ, и толпы. Однако, как можно примирить слушающих тебя людей с одной стороны и полностью игнорирующих — с другой? Мне было это непонятно.
***
Времена были бурные. С тех пор митинги участились. Однако они перестали меня донимать, потому что своих проблем хватало. Пришли эти мерзкие создания из канализации. Крысы!
Каждую ночь ровно в два часа ночи они устраивали подо мной пир. Муниципальные службы установили рядом мусорные баки. Это был сущий ад. Весь мусор съедался подо мною. На долгие годы я стал пристанищем для грызунов.
Впрочем, мои проблемы длились недолго. Глашатай все продолжал вещать страшные вещи. По его словам, пришла война.
Воодушевлению парнишки не было предела. Он с такой гордостью, рвением и радостью прокрикивал слова императора в Зимнем:
— …Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдёт с земли нашей…
Я не имел никакого представления о мире, однако после ежедневных выступлений глашатого я стали иметь представление о том, что такое война.
Сотни раненых, тысячи искалеченных людей. Их возили на повозках и на лошадях, носили на руках. Я перестал видеть Петербург в розовом цвете. Краска на моем одном глазу облупилась, да и не Петербург это уже был вовсе. Петроград…
А в начале самого холодного месяца в городе стали носиться толпы, которые громили булочные. Напротив меня уже лет десять была хлебная лавка. Там почивал милый булочник с большим животом. Внезапно налетело с несколько дюжин людей. Они неистово кричали:
— Хлеба, хлеба нам! Долой произвол! Долой войну! Долой самодержавие!
Булочника побили, хлеб отобрали, саму булочную разнесли. Позже собралось несколько этих людей, которые с воодушевлением рассказывали о своих похождения:
— Слыхали вести от Афоньки?
— Какие?
— Так сегодня не только мы работали. Афонька со своими ребятами четырнадцать хлебных бомбил! Четырнадцать, представляешь?
— Неужто больше дюжины?
— Да чтоб мне пусто стало на этом месте! Это только начало. Монархии конец, а за ней и войне. Скоро русский народ освободиться от тысячелетнего гнета самодержца.
— Ну, ваши слова да Богу в уши, дорогой вы мой!
На следующие дни бродили уже не сотни и не тысячи. Десятки тысяч с транспарантами. А после глашатай кричал:
— Монархия свержена! Император Николай Второй отрекся престола! Это конец войны! Армия перешла на сторону народа!
Впервые со дня моей жизни мне стало поистине печально. Ведь на фотографиях из газет я узнал в благородном лице человека, которого глашатай называл «император», того мальчика, подарившего мне жизнь в розовом цвете. Видимо, он не смог помирить толпу и тех двух господ. Ему сделали что-то плохое.
С тех пор я понял, что не всегда нужно говорить. Иногда людям нужно действовать без слов.
***
Через несколько дней мимо меня проезжала почтенная делегация. Я услышал возглас.
— Петр, останови машину!
Кортеж дернулся и резко остановился. Я насторожился. Прислушался.
— Ники, нам нельзя задерживаться.
— Подожди, Александра.
С заднего сидения автомобиля выбрался высокий худощавый мужчина. Он был одет в серые одеяния. Очень красивые. Огромные мешки под глазами, красные глаза и висячий на нем китель выдавали сильную усталость.
— Я вспомнил этот фонарь. Розовый фонарь.
— Ники, дорогой, нужно ехать. Тебе поставили условие…
— Будет тебе, Александра! — внезапно мужчина выпрямился и грозно обернулся к вышедшей за ним женщине. — Дай мне попрощаться с городом. Вероятно, я сюда не вернусь более.
Он подошел ближе и я узнал в лице этого уставшего господина «императора». Я хотел крикнуть ему что-нибудь ободряющее, однако рта у меня не было. Как кричать?
Он тронул меня, поднял голову, посмотрел прямо в мой единственный глаз.
— Подумать только… Сколько лет прошло, а краска все держится.
Слуги господина вышли и стали рядом с ним.
— Ваше Императорское Высочество! Николай Александрович…
— Знаю, Федор. Знаю… — царь обернулся на голос слуги. — Как это странно. Петр построил гавань дворянства, а я сделал ее пристанищем черни…
— Ники, не брани себя, — дама тронула господина за руку.
— Да-да. Пора в путь... Бог дал… И Бог взял.
Господин внезапно поклонился, перекрестился и быстро нырнул в автомобиль. Кортеж уехал.
Я смотрел вслед кортежу. Передо мной вновь что-то замелькало. Картина. Наконец-то! Я ждал этого долго! Вдруг — вспомню… Знакомые лица. Тот человек, который спас меня с поля боя. Сестра. Вокруг белые стены. Крики. Повсюду перемотанные люди. Что-то красное. Это кровь! Над моей постелью склонился человек, спасший меня. Он все твердил: «Я найду того, кто выстрелил и убью его!». А я ему говорю: «Не вздумай, друг мой! Не гоже так поступать. Значит так было нужно.»
Видение опять прервалось. Я размышлял и понял. Не всегда быстро принятое решение будет правильное, однако его отсутствие приводит к трагедии.
***
После все закрутилось с пущей силой. Я уж думал, что перестану наблюдать раненных и несчастных. Отнюдь. Летом возле меня остановились автомобили. В последнее время этих автомобилей стало довольно много. Оттуда вышли люди. Двое были одеты в парадную форму. Один из них держался более уверенно. Высокий, с пышными усами. Второй, видимо иностранец с переводчиком, благостно упрашивал его:
— Александр Васильевич, мы с восхищением наблюдали за вашими успехами и успехами вашего флота на Черном море. Мы сожалеем, что вы больше им не командуете, но сохраняется все же надежда победить немцев на море. Для этого мы просим вас о помощи. Мы бы хотели получить от вас консультации по минному делу. Возможно, ваше правительство сможет выслать вас в качестве военного советника. Мы воюем с одним врагом и, думаю, в этом вопросе Россия как никогда нам близка. Мы намереваемся вести активные боевые действия в районе Дарданелл и Босфора.
Человек в белой форме измученно посмотрел на иностранца. Однако его лицо смягчилось.
— Мое правительство… — он походил из стороны в сторону. — Мое правительство… А где оно — мое правительство?.. Впрочем, это лирика, адмирал. Я благодарен вам за это предложение, однако я не волен принимать такое решение в одиночку. Это самое мое правительство должно откомандировать меня в Соединенные Штаты. Обратитесь к Керенскому. Если будет принято решение, я незамедлительно отправлюсь в ваше распоряжение. Вы абсолютно правы. Мы должны бороться с общим врагом.
Через пару дней глашатай кричал:
— Спаситель России адмирал Колчак бежит в Америку под предлогом борьбы с немецкими подлодками!
Глашатай потом часто приходил и все время ругал этого самого Колчака. А он ничего не отвечал и не приходил ко мне. В тот день я понял, что мнение многих сильнее мнения одного. Поэтому и с крысами под столбом я ничего не мог поделать.
***
Наступила осень. Петроград давно не был добрым. Злые лица, голодные глаза, перестрелки.
Однажды ночью я услышал выстрелы. Не просто выстрелы, грохот. Кто-то кричал, что это сигнал «Авроры». Потом толпа солдат ринулась в сторону Зимнего дворца. Спустя несколько часов мимо меня проехали солдаты. Они вели господ с опущенными лицами. Видимо, старший из сопровождавших этих господ мужчина с револьвером в кожаном пальто и кепке, приговаривал:
— Ну что, Керенский, допрыгался с либерализмом?
— Я не совсем понимаю… О чем вы, гос…
— Не заикайся. Товарищи мы. А господа вскоре на виселицах будут.
— Егоров, разговоры. Веди арестованного! — второй мужчина в кепке прервал эту злобную речь.
Вскоре после новых выступлений глашатого мимо меня с несколькими людьми проходил мужчина в черном. На голове у него была кепка, а под рукой потертая черная папочка. Он пристально поглядел на мой давно облупившийся внешний вид.
— Товарищи! — воскликнул он. — Пора привести внешний вид Петрограда в порядок. Немедленно издайте декрет от моего имени. Перекрасить все фонари Петрограда в красный цвет! Это цвет нашей партии, победы и цвет всего рабоче-крестьянского движения!
— Да здравствует товарищ Ленин! — вскричал один шепелявый парнишка из свиты этого мужчины. — Мировой вождь пролетариата!
Люди радостно загомонили и принялись долго и мучительно петь.
На следующий день меня перекрасили. Даже не удосужились стереть старую краску. Я стал красным. А вот облупившаяся розовая краска на моем глазу осталась.
С этого времени лихорадочное брожение людей в Петрограде происходило постоянно. С утра кричали «Долой войну!». Днем — «Земли крестьянам!». Вечером — «Смерть буржуям!»
И очень много песен. Несколько месяцев подряд эти люди собирались по вечерам подо мной, выпивали и принимались на радостях от содеянного петь.
Груда битого стекла и тел валялись всегда напротив моего столба. Мусор не убирали. Однако транспаранты на красном фоне были всегда чистыми. И утро, как в порядке вещей, всегда начиналось с митингов и распевания новых куплетов.
Вокруг творилась неразбериха. Я уже не понимал, кто хороший, а кто плохой. Ведь несколько месяцев назад глашатай кричал, что хорошие те, кто свергли императора, а теперь хорошими оказались уже другие люди. Глашатай раздавал газеты. Я вглядывался в них и видел абсолютно противоположные слова в разное время. И я понял, что газеты очень часто меняют свое мнение словно путаны, часто меняющие своих кавалеров.
***
Однажды вечером я увидел непривычно хорошо одетых людей. Двое мужчин в соболиных шубах медленно подошли ко мне. Один из них прислонился к столбу, вытащил из-за пазухи пузырек, отхлебнул содержимое. Я прислушался. Попытался посветить им в лица. Не вышло.
— Семен Ефграфович, в поезде передохнем. Пойдемте!
— Ах, оставь меня, Николай. Не хочу я ехать. Здесь мой дом. В этом городе я вырос. В соседнем дворе я падал, кричал, учил Пушкина, бранился с Василием, получал по шее от отца, влюблялся… На той опушке я впервые видел, как наши солдаты с войны возвращаются, Николай. А это тебе не шутки! Я был горд, что вижу это! Горд, слышишь?! А теперь, что мне прикажешь делать?
— Уезжать, Семен Ефграфович. Выхода нет. Вчера арестовали Афанасия Варфоломеева. Сегодня-завтра придут за нами. В нашем доме расстреляно уже двадцать пять человек. На всей улице двести тридцать. Мы еще можем спастись.
Мужчина постарше горько усмехнулся, отхлебнул из пузырька.
— Когда это все случилось, Николай?
— Что?
— Когда мы страну просрали, черт бы тебя побрал?!
— Семен Ефграфович, дорогой, не кричи так громко. Мне не менее горьче, чем тебе. Но здесь ты прав… Я отвечу… Мы просрали ее пятьдесят лет назад. Мы ни черта не сделали для укрепления монархии за эти годы. Мы позволили большевикам протащить свою идеологию в народные массы. Они пахали, дорогой Семен Ефграфович! Пахали не менее полувека. Результат… Ты видишь на улицах. Они пахали пока мы балы устраивали, книжки читали и беспокоились, переживали, озадачивались… Но мы НИ-ЧЕР-ТА не делали, Семен Ефграфович!
— Да брось ты, Николай!..
— А не брошу. Слабый мрёт — сильный живет. Неужели года в дипломатах тебя ничему не научили? Хватит водку хлестать!
Пожилой человек опустился на землю.
— Я пью с горя, Семен Ефграфович.
— Рано, Семен Ефграфович. Рано горевать. Пока дышишь — ты еще можешь. На том свете не сможешь. А здесь… Вставай! Нас ждет поезд на Париж.
— Что мы там будем делать? Хлестов уже в Турции. Пишет, что живет почти на помойке. Я не хочу…
— Черт возьми, какой вы нудный, сударь! — Николай от чего-то перешел снова на «вы», а я все вслушивался в их непонятные слова. — Неужто ты думаешь, что я не был готов к октябрю? Недооцениваешь. Я не зря отдал двадцать лет службе. Или ты так уверен, что Колчак заграбастает все золото монархии? — он вплотную приблизился к лицу пожилого человека, старик несколько раз нервно моргнул глазами. — В Париже уже год назад была готова моя резидентура. Мне все стало ясно после пятого года. Царь слаб. Это был вопрос времени. Теперь его дни сочтены.
Пожилой человек оторопел. Приподнялся.
— Что ты имеешь в виду?
— Ах, не строй из себя болвана, Семен Ефграфович. Все ты знаешь, что я имею в виду. Здесь не место для препирательств относительно того, как мы это допустили. Ты должен встать и поехать со мной. Аграфена Николаевна уже на вокзале, Семен Ефграфович. Детишки там же. Разве ты хочешь, чтоб они остались без отца? Или хочешь, чтоб большевики за ними пришли? Напомнить тебе, что они сотворили с Белоконем и супругой.
— Не смей, Николай!
— Ты мне нужен. Твердый и непоколебимый. И твои дипконтакты. Ты политик. Любому политику нужны такие люди, как я, милейший Семен Ефграфович. Вставай.
Пожилой человек медленно поднялся.
— Что ты там говорил про свою резидентуру и золото?
— На месте узнаешь. Но здесь опасно. Иногда лучше отступить, чем помереть в бессмысленной схватке. Вспомни Суворова. Идешь?
Пожилой человек уронил пузырек. Смачно сплюнул.
— Ну поехали в твой Париж, будь он неладен.
Они удалились. Более таких хорошо одетых людей я не видел долго.
Я вспомнил, что лицо того пожилого господина изменилось при словах «все золото монархии». Вероятно это самое «золото» магическим образом меняет позицию людей.
***
Прошло еще несколько дней и я услышал шум. Это были шаги солдат. Они вели нескольких побитых людей. Мужчины были в порванных одеждах, лица окровавлены, будто их били очень долго, кровоподтеки повсюду.
Солдаты одеты в черные шинели, прикрывавшие полосатые майку. Все, как один, в шапках-папахах, перечеркнутых красной лентой.
Побитых мужчин одного за другим швырнули ко мне. Велели:
— Арестованные, встать! — это рявкнул, по видимому, старший. — Встать, говорю!
Они медленно поднялись. Я попытался зажечься.
— Военно-полевым трибуналом за ведение контрреволюционной деятельности, — ровным голосом зачитывал он с бумажки, — по отношению к Российской социал-демократической рабочей партии большевиков вы приговариваетесь к расстрелу. Последние пожелания?
— Нет, нет, нет! — один из мужчин бросился в ноги к солдатам. — Пощадите!
Его остановил один из приговоренных. Схватил за одежду. Притянул назад.
— Степан Егорыч, не нужно. Они ведь серьезно… — он обнял человека. — Ты меня прости, если что не так было… — по щеке этого мужчины потекла слеза.
— Будьте вы прокляты, слышите?! Будьте вы прокляты, мерзавцы! — это закричал третий мужчина.
Он бросился на солдат. Прогремел выстрел. Дымок дошел и до того места, где у меня должен был быть нос. Я не чувствовал запаха, однако меня передернуло. Внутри все сжалось. Я не знал, что предпринять. Попытался потушиться, но ничего не выходило.
— Строй, станови-ись! — вскричал старший.
Люди с винтовками выстроились.
Мужчины перестали плакать.
— Го-отовсь! — старший снова безжалостно завопил.
Солдаты вскинули винтовки. Приговоренные синхронно стали креститься и приговаривать странные слова — «Отче, наш».
Я ничего не мог поделать! Если бы у меня были руки, я бы выхватил этих несчастных и спрятал за домом. Там есть подвал, куда солдатам не добраться. Но…
— Пли!
Прогремели выстрелы. Упали на землю.
— Ушаков, взять одного из них и подвесить за фонарь. Веревку возьми.
— Что написать?
— «Они были активистами большевистской вредительской организации».
— Они… — солдат стал медленно выводить буквы на картонке, я выглядывал из-за его плеча, смотрел на кривые буквы. — А как «вредительской» пишется?
— Дай сюда, — старший схватил картонку и нацарапал: «врдительской», — вот так. Пошли!
Солдаты разошлись, а передо мной жутко болтался труп господина с нелепой табличкой, прицепленной за шею. Я пытался изо всех сил пошевелиться, чтобы заставить веревку хотя бы ослабнуть. Не получалось.
Передо мной снова возникло видение, но я сам прервал его. В тот день мне не хотелось видеть картинки, которые возникали из моей прошлой жизни.
Я понял, что нежелание слушать друг друга также часто приводит к трагедиям, как и отсутствие действий.
***
Прошло два месяца, однако никто не снимал господина. Люди возле меня не собирались. Те, кто оказывался подле меня, ускоряли шаг, воровито оглядывались по сторонам, словно боялись получить удар в спину.
Я продолжал наблюдать за несчастным. Со временем веревка порвалась и он упал. Труп долго не убирали. Прохожие, кривясь, зажимали нос руками, однако никто не подходил ко мне и этому человеку.
Видимо неживой человек не вызывает приятных чувств у людей. Это довольно странно, так как живые люди могут натворить намного больше плохого, нежели мертвые.
***
Годы шли. Карет совсем уже не стало. Я уже не видел балов в соседнем доме. Не стало рождественских елок. Не было красивых дам в пышных платьях. Даже путаны, и те подо мной не стояли. И Петрограда не стало. Появился Ленинград. Я потом узнал, что теперь живу в городе в честь того мужчины, который велел меня перекрасить в красный цвет.
Зато меня сделали электрическим. Воск не падал на мои окошки и больно не обжигал. На меня повесили какую-то большую трубку, которая громко говорила. Я пытался с ней общаться, но она была невежливой. Не отвечала.
Глашатай уже не выходил ко мне каждый день. Тревожные вести со словами «война», «красные», «белые», «контрреволюция» не появлялись.
Постепенно дамы стали одеваться краше. На смену пышным барским одеяниям пришли простенькие красные, белые, синие платьица в горошек. Забавные шляпки с разными узорами давно заменили на клетчатые. Хмурые лица пропадали. Подо мной больше никогда не распивали напитки. Все как-то было упорядоченно, что ли…
Я научился петь! Да, да. Не шучу. Помнится напротив меня частенько пристраивался парень. Он доставал из сумки большой странный предмет, похожий на фигуру девушки. Правда без ног и головы. Водил рукой и оттуда доносились очень милые звуки. Он начинал петь. Пел долго. Я выучил его песни и припевал с ним. Никак не мог понять хорошо ли у меня выходит. Ведь не слышит никто!
Проклятье! Я все равно не мог поверить, что продолжаю быть неживым.
Неприятных вещей подо мной больше не происходило. Я чаще видел радостные лица. Они будто совсем не помнили, что было здесь. Очень странно, однако я тоже потихоньку забывал.
Мне снились сны, будто я человек.
Удивительно, но я осознал, что со временем все проходит и память стирает неприятные вещи, а помнит только хорошее.
***
Однажды голос из трубки был непривычно тревожным. Подо мной в тот день собралось множество людей. Девочки в красивых платьях. Ребята подтянутые и веселые. Они возвращались с какого-то бала. Кажется, выпускного. Все довольные и молодые, однако когда трубка заговорила, лица стали тревожные.
— Внимание! Говорит Москва. Передаем важное правительственное сообщение. Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня в четыре часа утра без всякого объявления войны германские вооруженные силы атаковали границы Советского Союза. Началась Великая Отечественная Война советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!
Парни и девушки недоуменно переглядывались и перешептывались:
— Что же это, девчата? Война? Война!
На глазах девушек выступили слезы. Я попытался ярче включиться. Получилось! Теперь я мог сам регулировать свой свет.
— Что ж теперь будет? — спрашивал недоуменно низенький парнишка.
— Как это? А где папа?
— Сегодня ведь выпускной…
— Друзья! — крикнул один из парней. — Мужчины! Нам нужно идти в военкомат. Мы нужны Родине!
Ребята переглядывались.
— Верно. Правильно говоришь, Николай.
— Нет, ребята, подождите! — одна девушка выскочила вперед. — Еще никто не звал. Стойте! У нас ведь есть армия.
— Ей нужна помощь, Васнецова. Идемте!
Ребята стремительно отделились от толпы и двинулись.
Мне тоже стало грустно. Ведь я раньше много раз слышал это слово «война» и ничего хорошего оно не сулило.
Целый следующий день я видел массу людей. Все шли с чемоданами. Лица были абсолютно разными. Кто-то в приподнятом настроении резво рассказывал:
— Мы и в первую мировую их победили, и сейчас победим. Верно по радио сказали. Наше дело правое! Не ной, Степанов. Выше нос. Война из мальчика мужчину сделает. Я тебя в обиду не дам.
Дамы бежали за парнями.
Женщина в платочке пыталась загородить дорогу одному молодому парню:
— Сынок, подожди. Не так скоро. Еще успеем! Витечка, я тебе положила свитер теплый. В самый низ рюкзака.
— Ах, мама! Какой свитер? Там все дадут.
Одна из женщин пыталась остановить сына, однако он упорно обходил ее:
— Ваня, я тебе не пущу. Ты что? Отец же сделает тебе справку. Останешься здесь. Ты не соображаешь, что делаешь!
— И слышать ничего не хочу, мама! Уйди! Мне нужно на вокзал!
Этот разговор услышал хмурый парень. Он шел медленнее других, то и дело подгоняемый военными. Подскочил к женщине, которую оттолкнул сын.
— Послушайте, я случайно подслушал разговор. Помогите мне. Я заплачу, сколько угодно. Сделайте мне эту справку.
— Еще чего! Отойди! — женщина оттолкнула парня и побежала вновь за сыном.
Грузный пожилой мужчина с аккордеоном остановился подо мной. Вытер пот со лба. Раскрыл аккордеон, стал играть:
Наступает минута прощания,
Ты глядишь мне тревожно в глаза,
И ловлю я родное дыхание,
А вдали уже дышит гроза.
Дрогнул воздух туманный и синий,
И тревога коснулась висков,
И зовет нас на подвиг Россия,
Веет ветром от шага полков.
Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Прости-прощай, прости-прощай...
Многие подхватывали мелодию. У мужчины выступили на глазах слезы. Мимо него проходил высокий человек в военной форме. Гармонист бросился к нему:
— Товарищ! Простите. Не знаю вашего звания... Возьмите меня! Я играть буду. Дух поднимать. Ничего другого не умею. Возьми, а?!
— Отстань, отец. Не видишь? Новобранцев ведем. От тебя, какой толк на передовой? Ты ж развалишься по дороге.
Военный отмахнулся и пошел дальше. Но гармонист вцепился ему в рукав.
— Товарищ, сжалься! Сына сегодня проводил. Не могу в тылу пока ребенок воевать будет. Возьми, миленький! — он упал перед военным на колени.
— Ах, что же ты, отец! — вскричал военный, поднимая гармониста. — Вставай, — поднял старика, — не положено ведь. Пойми, не положено, — военный тихо спросил. — Как фамилия сына?
— Герасимов! Сеня Герасимов. Он сегодня сам явился в военкомат. В девять утра.
— Напиши имя и фамилию. Вот бумажка. Год рождения. Адрес. Попробую поговорить с комиссаром. Живее, отец, живее! Опаздываю.
— Да, да, родненький… — старик трясущимися руками писал. — Вот, возьми.
— Хорошо. А ты играй. Играй! — кричал военный удаляясь. — Играй громче!
Гармонист так и делал. Лишь под вечер ушел. С того дня мужчин на моей улицы почти не стало. С каждым днем женщин тоже становилось меньше. Трубка на моей голове все время передавала тревожные вести.
***
С появлением первых желтых листьев я стал слышать грохот. Очень страшный. Не такой, как много лет назад. Нет!
Люди метались по улицам и кричали:
— Бомбежка! Немцы бомбят! Бежим, скорее! — женщины проносились мимо меня в какое-то «бомбоубежище». Вероятно там можно было спрятаться от этого шума.
Однако шумом дело не закончилось. Через несколько минут в метрах двадцати от меня что-то взорвалось. Я увидел яркую вспышку и огромную яму. Меня оглушило. Пошатнулся. Тогда я первый раз в жизни сдвинулся с места.
Через несколько дней я все чаще стал слышать слово «эвакуация». Людей становилось меньше. К зиме город практически опустел. Вокруг меня закрылись все магазины.
Мне было печально ведь улица всегда смотрелась живее с появлением многих людей, а когда их не стало — улица умирала.
***
К середине зимы подо мной остановился человек. Я вежливо включил свет раньше времени. Он прислонился к столбу. Трясущимися руками взял сигарету. Закурил. Присел прямо на холодную землю и… больше не встал.
Он так просидел до самого утра. Где-то в полдень на улицах появились люди. Они подошли к этому человеку. Тронули за плечо… Унесли.
Постоянно шел снег и было очень холодно.
Однажды ночью я услышал какой-то гул далеко в небе. В ту сторону стали стрелять из чего-то большого. На мою улицу упало множество листовок.
Откуда ни возьмись появились мужчины с винтовками. Один из них подхватил несколько листовок. Вслух прочел:
— Командиры и бойцы Красной Армии! Ваше положение безнадежно. Все теснее и теснее сжимается кольцо германских войск вокруг вас. Вам не хватает боеприпасов, снабжения и продовольствия, ваши правители и вожди ни к чему не способны, бегут и оставляют вас на произвол судьбы. Многих из вас комвласть до сих пор угнетала и лишала всех прав. Теперь же она пользуется вами для защиты своего режима…
— Довольно, Михал Михалыч. Чего там в конце? — худой бледный мужчина прервал читающего, его тонкие пальцы слабо сжимали винтовку.
— Ха, Степан, да здесь нам землю обещают.
— Ну-ка дай, — он выхватил листовку, прочел вслух. — «Немцы в занятых областях уже приступают к решению земельного вопроса». Вот сволочи! У них что там у Геббельса? Взвод печатает эту ересь?
— Не знаю, Михалыч. Но знаю последние новости из области.
— Что?
— В Ивановку зашла айнзацкоманда…
— Продолжай… — казалось, лицо бледного мужчины стало еще бледнее.
— В общем, там одна из матерей взбунтовалась. Отказалась отдавать дочь младшую в Германию. Бросилась на одного немца. А он какой-то слабый был. Упал. В порыве его и придушила. Ее расстреляли, — мужчина запнулся, я стал светить ярче. — Отец остался. Инвалид гражданской войны. Без ног. Пришли айнзацы. Вытащили. Дочь изнасиловали и расстреляли. Заставили смотреть. Потом маленького ребенка бросили на съедение псам. Отца впоследствии повесили. Он еще долго висел в центре деревни… Вот так они землю раздают, Михалыч. А уж про пленных вообще молчу.
— Откуда узнал?
— Так брат мой там в партизанах. Эсесовцы, правда, в лес бояться ходить. Давеча поймали одну их группу. Это после того, как узнали о семье. В общем, двух коней взяли. И каждого эсесовца в разные стороны… — мужчина сделала характерный жест руками. — Шмяк. Пополам.
— Мстить будут. Скоты…
От ужаса я отключил свет. Второй мужчина хмыкнул:
— И свет погас…
Тот, кого называли Михалычем опустился на землю. Внезапно из-за угла вышел третий мужчина с винтовкой. Он был бодрее других и принялся резво собирать листовки.
— Товарищи партизаны! Почему приуныли? Листовками прониклись? Или земли захотелось? — собиравший по-дурацки засмеялся. А мне стало еще холоднее.
— Хватит ржать, Егоров. Без тебя тошно.
— А я, товарищ командир, не ржу. Подымаю боевой дух унылых элементов.
— И как же ты его подымаешь, Егоров?
— А так! Слыхали анекдот про Гитлера последний?
— Ну, — Михалыч поднялся с земли.
— В общем ты знаешь, Михалыч, почему Гитлер во время демонстраций держит руки скрещенными ниже пояса?
— Отчего же?
— Защищает последнего безработного в третьем рейхе! — Егоров засмеялся.
Я удивился, но его глупый смех подхватили остальные партизаны. Мне почему-то это понравилось и я снова зажег свет. Михалыч поглядел прямо мне в фонарь… то есть в мой единственный глаз. Проговорил:
— Видать, прав ты Егоров. От улыбки и свет зажигается.
— Ну а я тебе, что говорю! — вскричал Егоров. — Прорвемся!
— Давайте-ка соберем всю эту макулатуру и в ЧК с утра отнесем. Только тщательно. Чтоб ни одной не осталось!
— Есть! — хором крикнули партизаны.
Внезапно Егоров покачнулся и рухнул на землю.
— Черт, солдат, что там? — Михалыч прильнул к упавшему.
— Ой, командир, да нормально все, — Егоров сам встал, сплюнул в снег, след был кровавым, — голова что-то завертелась. Ха! Вот и зуб улетел…
— Ты ел когда?
Егоров снова добродушно рассмеялся.
— Так тогда же, когда и ты, Михалыч. В той жизни. Ладоги на всех не хватит... Давай собирать.
Из-за поворота выехал автомобиль. Из него выскочили солдаты. Один из них вскричал:
— Ану стоять! Руки вверх!
— Ша, комиссары! Свои. Партизаны. Документы имеем. Гляди там не шмальни ненароком.
— Коля, проверь документы у них. Руки держать!
— Держим, держим, — партизаны лениво подняли руки.
— Все нормально, товарищ капитан! — проверяющий крикнул второму человеку, тот убрал оружие.
— Что это у вас?
— Да вот ночной подарок от фрицев, капитан, — Михалыч протянул солдату. — Решили теперь нас землей одаривать.
— Это что-то новое. Много разбросали?
— Всю улицу замели. Пара «мессеров» пролетело. Мы по ним с горяча шмальнули. Больно утомили они нас… Надо бы собрать.
— Мы вам поможем. Лейтенант, передай в отделение. Здесь задержимся, — бросил капитан подчиненному.
Люди целую ночь собирали по всей улице эти листовки. А я изо всех сил старался держать свет, который то и дело мерцал. В последнее время я замечал, что это самое электричество было каким-то слабым, что ли…
Люди, собиравшие листовки то и дело падали на снег, как будто из них постепенно уходила жизнь. Выглядели изнеможёнными.
Я все никак не мог для себя выяснить, что заставляет их так мучиться и делать такую монотонную и, казалось бы, бесполезную работу. Они все время подбадривали друг друга, а когда один из них заикался о «еде», они быстро меняли тему. Я долго смотрел, как они суетятся. Понял.
Если человеком движет что-то важное, его ничто не остановит. Я стал восхищаться этими худыми людьми.
***
Наступил самый холодный месяц. В тот день передо мной остановилась старушка с маленькой девочкой.
Они были закутаны с ног до головы. Дул сильный холодный ветер. Он то и дело сдувал дам.
Старушка упала. Не двигалась. Рядом упал их крохотный узелок. Девочка недоуменно смотрела на нее. Она размотала свой платок. Попыталась завязать на шее старушки. У девочки были очень длинные волосы. Почему-то пепельного цвета. Проговорила:
— Бабушка, очень холодно. Ты заснула?
Старушка не отвечала. Девочка не отставала:
— Бабушка, мой платочек тебя не согреет надолго. Ты же обещала, что мы дома будем есть желе…
Старушка не отвечала. Девочка вытащила из узелка какую-то плитку. На плитке было написано «Столярный клей».
— Бабушка, смотри у нас ведь есть эта плиточка. Я пошутила. Мне нравится желе, которое ты варишь. Просыпайся же! — вскрикнула девочка.
Я думал, что она заплачет, но она продолжала сидеть.
Мимо проходил пожилой мужчина. Его так же качало из стороны в сторону от ветра. Девочка тем временем взяла тетрадку и принялась что-то писать.
Старик подошел к ней.
— Детка, как тебя зовут? — у старика был еле слышный голос.
— Меня зовут Маша. Я пишу и жду пока бабушка проснется. Она легла отдохнуть. А я раньше в школу ходила. А как война началась перестала. В первый класс! Меня бабушка просила написать сочинение. Вот я сейчас напишу, а как она проснется, сделаю сюрприз.
Девочка продолжила что-то выводить на бумаге. Получалось медленно. На носу девочки появился белый снег.
Старик подошел ближе. Посмотрел на старушку. Отпрянул.
— Машенька, а давно бабушка заснула?
— Давно, но она скоро проснется. Бабушка часто дома засыпала, а я ждала как она проснется.
Старик замялся. Произнес:
— Машенька, а ты далеко живешь?
— Недалеко. Но я вам не скажу. Вы чужой.
Девочка отвернулась и принялась опять что-то писать.
— Машенька, а давай не будем мешать спать бабушке. Я живу в доме напротив. У меня готовится суп. Мы и бабушке оставим. А как она проснется, я в окно увижу, мы спустимся и заберем ее.
— Нет! Вы чужой. Я бабушку не оставлю! — крикнула девочка.
Старик посмотрел на девочку. Сказал:
— Ладно. Просто бабушка может долго спать… Ты ведь замерзнешь.
— Я не боюсь холода, — сказала она, содрогаясь от ветра.
Старик постоял немного, потом ушел. Он вернулся через несколько минут с человеком в военной форме. Ветер был настолько сильным, что я уже не слышал их разговор. Однако девочка накинулась на них, отгоняя от тела. Тетрадка выпала у нее из рук.
Солдат что-то говорил, однако девочка кричала и плакала. Внезапно он схватил ее и унес, а старик остался на месте.
Он пытался поднять эту женщину. Однако упал рядом. На следующий день их вывезли на санях. Позднее прибежала девочка. Она долго бродила вокруг меня. Подобрала упавшую тетрадку. Потом села и принялась писать. Я заглянул ей за плечо. Там было что-то перечеркнуто и написано большими печатными буквами «Дневник».
С тех самых пор девочка приходила под меня каждый день. Садилась на холодную землю и писала. Очень много. Я видел, что она сначала аккуратно выводила буквы, но с каждым днем почерк становился сбивчивым.
Я понял, что девочка нуждается в поддержке, поэтому я старался постоянно светить. Мне казалось, что от моего света ей становилось теплее и писалось легче.
Через месяц она перестала приходить.
Я печалился вместе с этой девочкой. Видимо, когда на душе тяжело люди начинают писать, чтобы запечатлеть печаль на бумаге и очистить душу. А я писать не мог…
***
Умерших становилось все больше. Люди просто шли и падали.
Поначалу тела вывозили на санях, однако потом и вывозившие падали рядом.
Я заметил очень странную вещь. В округе не стало животных. Раньше вороны и голуби проводили на мне целые часы, собаки и коты традиционно метили мою ножку. А теперь — пусто. И след простыл.
Однажды я традиционно попытался включить свет на вечер, однако не получалось. Мне и раньше это с трудом удавалось. Ночью моя улица погружалась во мрак и я ничего не мог с этим поделать.
Когда морозы немного спали на горизонте замаячил не по погоде одетый старик. Вернее практически без одежды. Он был в одних трусах и казалось не замечал холода. Впавшие щеки. Зубов почти не было. Он заголосил. Я не понимал, что он кричит, это напоминало длинный вой волка на луну. Он заметался по улице. Потом, наконец, я смог что-то разобрать:
— Есть… Есть! — кричал он. — Есть. Не могу! Дайте есть!
Внезапно он бросился к телу одной из умерших. Разрывал одежду на задубевшем трупе. Добравшись до горла, стал оставшимися тремя зубами вырывать куски мяса и горла.
Я был в ужасе. Безумные глаза старика налились кровью. Лицо также окрасилось в темно-красный цвет.
Я захотел замигать, но электричества-то не было!
Безумец продолжал есть женщину.
Из-за поворота вырулил грузовик. Оттуда выскочил солдат. Он взмахнул винтовку. Крикнул:
— Встать. Встать, говорю!
Старик продолжал впиваться губами в тело, очевидно сломав оставшиеся зубы.
Прогремел выстрел. Старик упал.
— Лейтенант, доложи в отделение. Проклятье! Десятый случай за неделю. Нужно собрать тела. Помоги!
Где-то час солдаты собирали трупы. Они погрузили всех в машину и уехали. А перед моими глазами еще долго стояла картина впивающегося старика в плоть погибшей женщины.
С того самого дня мысли стали путаться в моей голове. Я никак не мог сложить все в одну картину. Не получалось.
Я для себя решил — нужно все это забыть. Невыносимо смотреть на эти людские ужасы. Они мучают друг друга, не понимая того, что можно жить и радоваться солнцу! Они тысячу раз признавались друг другу в любви подо мной, а спустя некоторое время вешали друг друга. И вешали на меня! Они радовались, когда какие-то «буржуи» гибли в Турции. Они были счастливы, когда, по сообщению глашатого, был убит император! Они ликовали, когда…
Все! Довольно! Отныне я не посмотрю на них. Уж лучше быть фонарем! Уж лучше не двигаться, не нюхать, не чувствовать, не думать, не видеть, не слышать, чем быть ЭТИМИ СУЩЕСТВАМИ!
И я закрыл свой глаз. Я больше не смотрел...
***
Теперь я смотрел только вниз. Так было несколько месяцев.
Однажды послышался гул. Традиционно он шел из неба. Однако в этот раз с другой стороны. Я не помню, сколько дней, месяцев, а может и лет я не смотрел вокруг, однако теперь что-то заставило меня посмотреть.
Была зима. Гул нарастал и на мою улицу стало что-то падать. Мешки.
Потихоньку потянулись люди. Разворачивали содержимое. Плакали. Я слышал:
— Господи, это хлеб! Много хлеба!
— Да! А здесь и пайки сухие. Люди, я слышал, что наши наступают. Наши!
Поразительно, но люди больше не умирали. Я не видел, что кто-то кого-то расстреливает. Я не видел, что они поедают друг друга. Они как-то изменились эти существа.
Я был очень обижен на них. Одновременно и рад. А может они не совсем плохие? Может они могут измениться? Может и они могут радоваться солнцу?
Вскоре на моей улице появились солдаты. Изнеможённые люди бросались к ним. Теряли сознание. Их поднимали. Замаячили красные флаги. И я почему-то в этот момент стал гордиться, что мой цвет тоже КРАСНЫЙ.
Они стали «работать». Очень много. На человеческом языке это означает действовать во благо. А разве раньше они бездействовали? Все равно многое для меня оставалось непонятным, однако я увидел, что человеческий труд облагораживает.
***
Люди очистили меня от грязи. Они вставляли выбитые стекла на улице. Подо мной вновь появились крысы, однако они вытравили их. Успевшую облупиться на мне красную краску обновили. Теперь я был ярко КРАСНЫМ.
Из разговоров людей я стал понимать, что есть красные, а есть враги — «фашисты». Они продолжали рассказывать жуткие истории об этих «фашистах», однако у этих историй теперь был всегда счастливый конец. Они называли это возмездием и постоянно повторяли, что самое больше Возмездие совсем скоро произойдет в Берлине.
А весной ко мне вернулась та девочка, которая опять начала что-то писать в тетрадке. Она не радовалась вместе с остальными.
Садилась на мой пригорок, брала ручку, клала рядом фотокарточку (мне показалось, что там была запечатлена та самая старушка, умершая подо мной) и принималась много писать.
Каждый вечер ее забирал взрослый мужчина. Она больше не ругалась. Только покорно шла за ним.
В этот день я понял, что люди бывают очень разные. Нет, не только хорошие и плохие, улыбчивые и смурные. Нет. Я тогда понял, что есть люди маленькие, а есть большие. И что большие должны помогать маленьким, иначе маленьких не станет.
***
Позднее меня заставили включить свет. И свет стал ярким!
Люди возвращались в город. Много людей. У всех было приподнятое настроение. Трубка, подвешенная перед моим носом, тоже наконец заговорила.
Она говорила теперь по два-три раза в день. И голос ее был бодрым и торжественным.
Возможность мыслить ко мне вернулась. Я радовался с каждым новым сообщением трубки. И я вспомнил того мальчика, который красил меня в розовый цвет, я вспомнил господ, говоривших о золоте, вспомнил расстрелянных людей, вспомнил Колчака, вспомнил митинги, вспомнил окровавленных людей. Передо мной мелькали разные картинки этой моей фонарной жизни.
Правда из прошлой я уже ничего не видел. Видимо раньше я действительно был человеком. Видимо, поэтому я так чутко реагировал на все плохое и хорошее. Видимо, поэтому я обиделся на них, а потом простил. Видимо, поэтому я теперь так радовался, что у них все налаживалось. Видимо, поэтому я… полюбил их.
***
Шли месяцы. Вокруг все кипело. Наступила весна. Деревья расцветали. Их совсем недавно посадили рядом со мной.
Однажды на улицу высыпало очень много людей. Моя трубка стала не просто говорить. Она кричала. Толпа собралась вокруг меня и завороженно глядела прямо в мой глаз. Это я так мечтал. На самом деле они смотрели в трубку, которая вещала:
— Приказ Верховного Главнокомандующего по войскам Красной Армии и Военно-морскому флоту. Восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года в Берлине представителями германского верховного командования подписан акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил. Великая Отечественная Война, которую вел советский народ против немецко-фашистских захватчиков, победоносно завершилась! Германия полностью разгромлена! Товарищи красноармейцы, краснофлотцы, сержанты, старшины, офицеры армии и флота, генералы, адмиралы и маршалы! Поздравляю вас с победоносным завершением Великой Отечественной Войны! Во ознаменование победы над Германией сегодня, девятого мая в День Победы в двадцать два часа, столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует доблестным войскам Красной Армии, кораблям и частям Военно-морского флота, одержавшим эту блестящую победу, тридцатью артиллерийскими залпами из тысячи орудий! Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины! Да здравствуйте победоносная Красная Армия и Военно-морской флот! Верховный Главнокомандующий, маршал Советского Союза Сталин.
Одна женщина упала на колени, вскричала:
— Родненькие, боже мой. Победа! Победа! По-бе-да!
Молодой человек с медалями на груди завопил:
— Ура-а-а-а-а-а-а! Победа-а-а-а-а-а-а-а!
Толпа подхватила:
— Ура-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!
Один из солдат побежал ко мне. Принялся вскарабкиваться, дополз прямо до моей головы. У меня внутри все сжалось. Я подумал, что он на радостях отобьет мне голову, но он долез до самого верха, выхватил пистолет из кобуры, опять закричал:
— Ура-а-а-а-а-а-а-а-а! — принялся стрелять в воздух.
Вокруг в унисон послышались хлопки. Это солдаты на радостях стреляли в воздух. Люди принялись обнимать друг друга. Одна пожилая женщина бросилась на шею только что стрелявшему солдату:
— Миленький! Спасибо вам! Родненькие мои! Спасибо! А Павлик-то мой… — слеза покатилась по ее глазам. — Не вернулся. Остался в Сталинграде.
Лицо радовавшегося солдата стало серьезным. Он схватил женщину за плечи.
— Нет, мать! Это тебе спасибо, что родила героя…
— Он вытащил из-под танка сержантика, а сам остался.
Услышав последние слова, офицер обернулся к народу. Закричал что есть сил:
— Товарищи! Товарищи! Красноармейцы! Товарищи! Ти-и-ише! — он выстрелил несколько раз в воздух, все немного притихли, воспользовавшись этим, закричал. — Давайте почтим минутой молчания героя этой женщины. Под Сталинградом он ценой своей жизни вытащил из-под танка своего боевого товарища. Он и миллионы других солдат нашей армии, мирного населения не дожили до этого дня. Давайте помолчим!
Люди умолкли. Офицеры склонили головы перед женщиной. Стало очень тихо. Впервые за много лет на мою голову села птичка. До этой войны я привык, что они оставляли какие-то белые следы на моей голове. В этот раз она как-то по-особому зачирикала. К ней присоединилась еще одна на соседнем фонаре.
Минута молчания закончилась. Солдаты схватили женщину погибшего солдата и понесли над своими головами. Снова слышалось:
— Ура-а-а-а-а-а-а!
Я понял, что могу кое-что сделать. Заморгал своим фонарем. Кто-то крикнул:
— Глянь, Марфуша, даже фонарь День Победы празднует. Моргает нам!
Гуляния не прекращались до самого вечера. Не знаю видели ли люди, но я улыбался.
А вечером под меня снова пришла девочка. Та самая. С дневником. Она изменилась. Стала как-то выше. Не только выросла. Лицо ее стало взрослее. Она смотрела печально вокруг. Все радовались и не обращали на нее внимания.
Но она упрямо стояла, трогательно держа в руках свой дневник. Она была одна. Уже было совсем темно. Мимо проходил солдат. Он радостно хлестал из пузырька жидкость. Глаза его были какими-то туманными. Он вытащил пистолет и выстрелил несколько раз в воздух. Девочка, стоящая подо мной, вздрогнула.
Он заметил ее. Подошел. Спросил:
— Ребеныш, а ты почему такая грустная? — он наклонился к ней, девочка молчала. — Малыш, сегодня День Победы. Война кончилась. Где твои родители?
— Нет их. Убили. Еще до войны.
Солдат перестал качаться. Сел рядом с ребенком.
— А бабушка, дедушка?
— Дедушку совсем не помню, а бабушка умерла. Вот здесь.
Солдат замолчал. Отставил в сторону пузырек.
— В тетрадке…
— Это дневник.
— Можно?
— Зачем? Вам ведь все равно. Всем все равно.
— Неправда. Где ты живешь?
— В детдоме. Мне там недолго осталось. Обещали квартиру, когда вырасту. Я там буду жить. Одна.
— Ты взрослая. Тебе нравится быть одной?
— Я не знаю.
— Как тебя зовут?
— Машенька.
Мужчина улыбнулся. Мимо проходила молодая девушка. Она бросилась к нему.
— Федор, дорогой, мы тебя обыскались. Пьешь?
— Нет, Катя. Слушаю вот эту необыкновенно взрослую особу.
Девушка посмотрела на ребенка.
— Тетя и дядя! Мне пора возвращаться. А вам пора идти праздновать победу. До свидания!
Машенька прижала к сердцу дневник и пошла прочь. Солдат бросился за ней.
— Стой! Маша! Стой!
— Ну чего вам еще?
— Маша, ты любишь конфеты?
— Я не помню, какой у них вкус.
— Маша, ты очень взрослая. Ты меня поймешь. Катя! — он позвал девушку. — Поди сюда, — девушка подошла. — Катя! Маша наша дочь.
— Не поняла… — девушка недоуменно смотрела на солдата.
— Вот так. Это наша дочь. И теперь она будет жить с нами. Катя, мы отпразднуем День Победы дома. Ты приготовишь самый вкусный ужин из всего, что есть. Маша! — он крепко взял за руку девочку. — Ты будешь теперь жить с нами. А с твоим детдомом я с утра разберусь. Не бывать больше в твоей жизни детдомов. И одна ты жить не будешь.
Он взял ребенка за руку еще крепче. Маша молча смотрела в глаза солдату. Перевела взгляд на девушку. Катя улыбнулась ей в ответ. Проговорила:
— Зайка, у тебя будет сестричка.
Катя улыбалась Маше. И Маша ей ответила.
Я никогда раньше не видела, что Машенька улыбалась. Это было впервые.
— А моя сестричка хорошая?
— Она очень хорошая, — отвечала Катя, — вы подружитесь.
Я отчаянно заморгал, выражая свое одобрение.
— Видала, Машунька?! — вскричал Федор. — И фонарь радуется. С Днем Победы!
— С Днем Победы! — весело закричала Маша.
Они схватили Машу за руки и побежали по улице.
Боже! Это первый раз в жизни на меня обратили внимание. Первый раз в жизни кто-то понял, что я не просто столб, я не только умею светить и стоять. Я живу! Я чувствую! Я дышу, наконец! Я могу покачиваться, когда ветер, а еще умею слушать. Очень хорошо слушать. За эти десятки лет я услышал столько, сколько не слышал ни один человек на этой земле! Я наблюдал судьбы, смерти, драмы, любовь…
И в этот самый момент я как никогда пожалел, что тогда Денисович не дал меня срезать. Я очень хочу ходить, говорить, путешествовать. Я хотел бы объехать всю землю….
***
Много-много дней после того мая продолжало светить солнце. Я уж думал, что мои мысли никто и не услышит, но однажды приехал большой грузовик. Оттуда вышли несколько человек и… срезали меня. Я не расстроился. Просто закрыл глаза и был счастлив.
***
Я ничего не чувствовал. Темно. Нет ни тепла, ни холода. Не чувствую веса. Где же я?
Что-то замелькало. Какие-то картинки.
Господи! Я вспомнил. Я вспомнил эти картинки!
Перед глазами — женская грудь. Это моя мама. Над ней большая икона. Замелькало… В лачугу врываются люди в доспехах. Они в черном. Злые лица, узкие глаза, в руках копья. Они проткнули маму насквозь. Я кричу.
Картинка — мне лет семь. Вокруг много лошадей. Степь. Люди с узкими глазами в доспехах учат меня стрелять из лука. Юрты…
Картинка — я подросток. Несусь на коне. Догоняю кого-то. Страшно кричу. На ходу стреляю из лука. Убиваю.
Картинка — я взрослый. Вокруг много людей с узкими глазами. Все смотрят на меня. Что-то кричат. Я слышу: «Да здравствует полководец!». Несут на руках.
Картинка — я снова несусь на коне. Вокруг огонь. Горит храм. Я его поджег. Я в храме. Обращаю внимание на икону. Эта икона из дома матери.
Картинка — я среди людей. Они не с узкими глазами. Лица светлые. Я что-то говорю. Взбрасываю вверх меч. Меня приветствуют. Я снова несусь на коне. Впереди орда из людей с узкими глазами. Темнота.
Картинка — я связан по рукам и ногам. На меня сверху грозно смотрит человек с узкими глазами. Кричит: «Ты предатель». Удар. Темнота.
Картинка — я на коленях. Надо мной палач. Взмах. Темнота.
Картинки вновь замелькали. Я уже не успевал их просматривать. Как будто передо мной проносился быстрый фильм. Он не кончался. Я заметил ход по кругу. Я часто замечал одно и тоже — рождение. Я помню лица женщин. Я понимал, что маленький и они были очень добры ко мне. Я видел страшные картины войн. Практически всегда — я воевал. Я командовал. Я убивал. Не помню лишь одного — любви.
Все остановилось. Картинки пошли медленнее. Я вспомнил свои видения. Это было похоже на то, что я видел, будучи фонарем. Да! Верно! Я в помещении. Это военная академия. Я принимаю присягу. Следующая картинка — снова война. Я вижу горящий город. Пепелище. Вспомнил. Это Москва! Картинка — я вижу поле боя. Кто-то кричит: «В атаку! Смерть французам! Смерть Наполеону!». Я на коне. Я бегу, бегу, бегу… Картинка — вспышка. Моей ноги нет… Друг тащит… Я в больнице… Много крови… Мои слова: «Хватит. Довольно. Пусть будет легко…».
Новые картинки вернули меня в недавнюю жизнь. Я фонарь. Я увидел все знакомое мне, что происходило совсем недавно.
Так продолжалось долго. Внезапно все погасло. Я вижу свет. Очень яркий. Голос:
— Здравствуй, душа моя. Ты все увидел? — голос был очень мягким, будто бархат говорил со мной.
— Да, — отвечал я.
— Ты всегда выбирал вершить судьбы. С каждой новой жизнью ты был воином. Ты всегда хотел воевать. Но ты никогда не просил меня любви. Теперь ты хотел спокойствия. Я дал тебе и это. Ты хочешь вернуться?
Я молчал. У меня не было мыслей, но было хорошо.
— Воевать?
— Нет. Быть.
Я снова молчал. Голос подсказал мне:
— Чего тебе хочется?
Пауза.
— Спокойствия. И… любви.
Голос сказал:
— Возвращайся. Там будет хорошо. Ты заслужил.
Голос замолчал. Свет погас.
***
Жар. Невыносимый!
Ничего не вижу. Вокруг темнота. Чувствую пустоту.
Жар спал. Первое, что понял — я маленький. Низкий. Есть руки! И ноги. Правда… Не пойму… Ходить не могу.
Я слышу свой крик…
Туман… Туман… Туман… Я вновь вижу женскую грудь. Это мама.