14
Тишина. Покой. В душе ничего нет. Крашеный серебрянкой вагончик прорабки стоит следующим за Лёхиным. Дальше зелёный вагончик, в котором обитали женщины. Дальше, понятно, стоит наша бытовка.
Мысли, как весенние ласточки, мелькают в голове. Мысли не всхлип удовольствия, последней упавшей со стрехи капли в растёкшуюся лужицу. Пусто. Нет даже сожаления.
Хотя, как посмотреть, удовольствия, в конце концов, порождают чувство вины за незначительный, выпавший из памяти поступок. Удовольствие живёт по своим законам. Узду на него надеть трудно, оно должно гулять вольно и не беспокоить покой равнодушных.
Чувствую себя ненужно свободным. От ноши освободился. Груз сбросил. Вроде бы, надо радоваться.
Радоваться нечему. Тягощусь, сам не зная, чем. Похож на проткнутый мячик, воздух спустили.
Просто рассуждать холодным умом об отвлечённых материях. Непросто расставить противоречия по мере их значимости.
Нейтральных позиций жизнь не знает. Или – или. Правда и ложь, добро и зло. Полуправда – это обман. Полудобро – это хуже, чем зло.
Время необратимо.
Оно понятно, человеческая судьба – холмик где-нибудь посреди необъятного пространства. А когда холмик к холмику, да ещё стоишь у подошвы кургана, под которым вождь племени похоронен, то разве можно заслониться или, наоборот, возвыситься?
Жизнь без поступков, в конце концов, сведётся к унижению. Внешний толчок, странное томление, как бы желание покинуть обыденность, некое сгущение воздуха, - понятия не имею, что всё это означает. Посеянное обязательно взойдёт. Разыгрывать из себя всезнайку не стоит.
Как-то мне не по себе. Убеждал себя, что ни в ком не нуждаюсь. Разве так бывает, чтобы человек в человеке не нуждался? Наслаждений не бывает без того, чтобы предварительно не разложить всё, во-первых, во-вторых, и замкнуть круг после многих и многих переборов опять же утверждающим, во-первых.
Мне, по сути, ничего не надо. По сути ничего, а без сути даже очень много чего надо.
Мне улучшения хотелось, чтобы никаких интриг. Нет особых талантов, так нечего Бога обманывать.
Пахло тиной и тухлой рыбой. Это, во-первых. Запах нос улавливал. Во-вторых, такое было впервые, я перестал сам себя ощущать, вернее, мне было всё равно. Надвигалась как бы гроза. Майская гроза – это что-то из запредельного. Слухи, что тучи на небе. Слухов разных полным-полно. Они, правда, громом не прогремят, молнии из-за них полосовать небо не будут. Слух, как угар, отравляет незаметно. Чёрт его знает, как оно будет.
У меня не возникло ни малейшей потребности поговорить о слухах. Мне не хотелось включаться или быть вовлечённым в чужой мир, где всё предопределено.
Скрытничать не умею, но и суету не терплю. Не осмелюсь изображать из себя знатока жизни. Не буду отрицать достоверность. Что будет, то и будет. Своё надо держать при себе. Стоит разрешить вырваться наружу хоть одному слову, как пустоту слова захватит чужой мир, и я буду с головой запродан ему. Окажусь связанным, и чужое никаким способом уже не выскрести из меня.
Пока есть возможность молчать, надо молчать. Молчание чем хорошо, оно не знает пауз. Оно не укладывается в паузу перескока минутной стрелки. Молчание копит мудрость, которая освободит и не будет обузой.
Нечего первым выкладывать свои неурядицы. У каждого их пруд пруди, и чего уж сразу плакаться. Счастьем, если привалило, можно похвастать, а беду лучше самому перетерпеть. Беда не любит скоропалительности.
Отыграть назад в жизни нельзя. Трудно осознать толщу прожитых лет над головой.
Вроде, как немного нервничаю, вроде, как подавлен чем-то, а вроде, как и невозмутим. Виной всему – предчувствие.
Ощущения не есть нечто незыблемое, их в янтарь время не упрячет, их время в песок не превратит, ощущения следует возобновлять, выпекать каждый день, каждый час. Они свеженькими должны быть.
А сердце бухает «бум-бум-бум…». Мелодии в ударах нет, один только умопомрачительный мерный, как из преисподней, звук. Это жизнь так поёт. В жизни всё не как в кино.
Это только в кино загадочный взгляд, тоска в глазах, повадки героя ответно рождают любопытство и сочувствие. Крупным планом глаза показаны, отъехала камера, - какой-то признак позволит догадаться о том, что есть. Вот глаза просияли радостью, вот губы разъехались в улыбке, вот сурово сдвинулись брови. Несколько кадров, и кто-то другой на экране. Переменившийся, в сто раз круче, в миллион раз жёстче.
В жизни всё не так.
Начальница участка, а нашим участком руководит женщина, Елизавета Михайловна Кузлева, была вызвана в контору, и мы ждали её возвращения с надеждой, что наконец-то прояснится ситуация с зарплатой. Именно это, а не какие-то там запахи и несуразности, напрягало.
Запах, рыбы и тины – понятно, от магазина наплыл, там освобождали подсобку. Слышно было, как грузчики переругивались. Не о высоких материях спорили. В этом ничего неожиданного не было.
Одно от другого давно всё отдалилось. Своё. Чужое, личное и «их дело» - всё это разделяет грань, оттенок большого и сложного.
Как-то неуловимо всё переменилось. Нечего на зеркало пенять. Предвестие другой неожиданности, что это такое, понять не могу.
Выгороженный забором пятачок стройплощадки, запас кирпича, штабели плит перекрытия, скрипучий башенный кран, - нового в это утро ничего нет. Всё было, как и всегда. Как и неделю назад, как и вчера. Как будет и в следующий понедельник. Всё, как и всегда, и не совсем так. День отдавал тухлым.
Искренне, что всё протухло, я в это верил, - не знаю. Не знаю, потому что прислушиваться к собственному внутреннему голосу было лень. Раздваиваться, находиться внутри себя и рядом с мужиками, которые кипели возмущением, невозможно.
Нутро ёжилось, хоть оно и привыкло к постоянным подковыркам жизни, но я так и не научился улавливать более-менее чёткую грань между снисходительным ёрничаньем и издёвкой.
Внешне мне присущ пофигизм, внутренне я раним чужим словом и мнением, а ещё больше собственной склонностью к самокопанию, доходящему до самозакапывания.
Другой раз физически ощущаю на себе, как чьи-то глазки ощупывают меня, как тасуется моя колода карт, на которых все мои взбрыки занесены: жил – не жил, женился – овдовел, добивался чего-то – отступил в сторону. И слухи, и сплетни, - всё меня касающееся записано на карточках. Разделяя себя на то, и что в себе.
Что приходит, то и должно быть принято. Вечного ничего нет. Плохое - вытиснится хорошим, хорошее - станет лучшим. Как платят, так и работаем.
Быстренько освободили бадейки от раствора, применив прогрессивный, Лёхи Смирнова метод, забутив им все пустоты. Около часа, наверное, просидели в бытовке за игрой в домино. Возле окна на стрёме сидел Хохлов, как только машина приблизилась к воротам, выстроились у прорабки.
- Равняйсь, смирно! - гаркнул Витёк Зубов. Мужики ткнули ладонями каски.
- Ваше преосвещенство, раствор выработан, происшествий нет. Смирнов трезв, - начал горделиво рапортовать Зубов.
- Хватит, Зубов, паясничать. Хватит тянуть руку, одни гадости всюду тебе мерещатся. Всё насмешничаешь.
- Так разделение труда. Одни восхищаются, всем довольны, я – насмешничаю. В результате – равновесие. Бить кольями окна конторы никто не пошёл.
Зубов, хоть и был без бороды, но нами к старообрядцам был отнесён, Лёха Смирнов его начётчиком звал.
По тону высказывания Елизаветы Михайловны сразу стало ясно, что ни аванса, ни полноценной получки, какого там чёрта, говорить о возврате всего долга по зарплате, - этим и не пахло. Скрипучим голос показался. Начальница участка развела руками в стороны: нет денег. Управляющий полетел в Москву за кредитом.
- Вольно, мужики. Спектакль отменяется. Банкета не будет, - Зубов, чтобы заглушить литавры и барабаны. Сделал шаг назад. - Объявляю забастовку. Такая вот теперь жизненная идиллия.
У меня засосало и заныло в душе. Нутро переломилось и попятилось назад.
Чудно, никто не спросит, чего бы я хотел и каково моё отношение к предстоящей забастовке. Мне всё равно. Всё-таки нервы на пределе, уж больно туго события идут. Подозрений, что я в чём-то виноват, нет, но воображение выстраивало разные сюжеты.
Я не любитель игровых комбинаций, как можно было радоваться жизни, когда снова с пустым карманом придётся идти домой?
Начальница замерла, хмуря брови, погрузившись мыслями в себя, в то, что было известно только ей. Я поймал на себе её взгляд. Мне показалось, будто она хочет меня подбодрить, будто знает, что рано или поздно всё наладится, что для меня уготовано что-то особенное. Что?
- Хватит дураков из нас делать,- меж тем распинался Виктор Зубов.- Я ничего не понимаю в этих кредитах, но только дурак будет брать кредит под такие проценты,- будто он знал что-то про эти проценты.- Они одной рукой берут, второй закладывают назад под ещё большие проценты. Сами у себя берут.
Зубов актёр, способный менять маски по нескольку раз на дню. Не заданно, не из-за лицедейства, а исключительно по собственному желанию. В робе Зубов грязновато выглядел. Тем не менее, вид его внушал окружающим робость, вожак настоящий. Но лучше от таких вожаков держаться подальше.
- Всё начальство – учредители каких-то там банков. - Зубов натужено, будто за верёвку, вытаскивал из глубин колодца ведро, под кромку наполненное измышлениями, вот-вот готов был выплеснуть на нас самый весомый довод. На год Зубов младше меня, но, повторюсь, он обладает какой-то самостоятельностью, категоричен в суждении, уверен в своих оценках, эта уверенность распространялась на окружающих его людей. Самый что ни есть начётник. - В голове не вмещается: план выполняем, где деньги? Контора мышей не ловит. Сыты по горло засохшими шкурками обещаний.
- И они ещё про инициативу говорят! Какая инициатива? Инициатива одна должна быть – разрушить этот порядок неплатежей…
Казалось, волна отчаяния окатила с ног до головы Зубова, не выгрести ему, остановится сердце. Тупик полный. А в тупике нет смысла жить и терпеть.
Гудение в воздухе. Рой готов вылететь. Рой за пчелиной маткой летит. Матка – это какая-то особая мысль. Какая? Нет рядом того, кто мог бы окропить с веничка холодной водой злые мысли.
Чего-то страшусь. От взгляда Елизаветы Михайловны никак не отвяжусь. Обход ищу. Что-то её взгляд закрыл непроницаемой пеленой тумана. Не выходит из меня колобок, не качусь колобком по жизни. Жизнь, конечно, не остановится, не было ещё такого, чего жизнь не сломала бы. Страшусь не перемен, не разговора, а собственной глупости и слабости.
Пустует место возле меня. Терпеть не могу, когда ждут проявления. Как бы хорошо было отмотать жизнь назад, несколько кадров вырезать, склеить и пустить плёнку по новому сценарию. Обязательно на плёнке двери должны быть. Так вот, теперь бы я открыл не левую дверь, а правую. Может, кто-то и услужливо распахнул бы ещё какую-нибудь дверь, прикрытую занавесью. А чего, не я судьбу выбираю, а судьба, ведомая чужой волей, подхватила меня под ручку и тащит за собой.
Мужики кипят возмущением, а я на пустяки переключаюсь. Подсчёт веду: радостей или горестей в жизни больше?
Чудно. Жизнь – существование каких-то там белковых тел. Не совсем оглупел. Кое-что помню из школьной программы. Неужели изначально было задумано, что на исходе двадцатого века существование будет зависеть от наличия или отсутствия бумажных рублей? Неужели все атомы и молекулы, из которых построен человек, вопить будут из-за нехватки бумаги?
С каких таких статей мы должны питать тёплые чувства к власти? Что удивительно, власть нас не боится. Мы её не уважаем, а она не боится. Каждого в пять секунд затопчут. Из обоймы выпал, будь хоть самым продвинутым передовиком или бессменным кумиром, тут же забудут.
А какая мне прибыль, помнят или забыли? Кто-то живёт прошлым, ни на шаг не отступает от традиций, черпает радости в том, что было, да сплыло. Кто-то живёт настоящим. И доволен он им и не доволен, но желания, заглянуть в будущее, у него нет.
А ведь кто-то от будущего ждёт манны небесной. В прошлом и настоящем ничего не разумеют. А я где? Двух позиций можно придерживаться, но связывать три – это перебор.
Не стоит горячиться. Побольше иронии. Такие, как я, поглядывают бессильно-завистливо на всемогущих мира сего. Мне не дано права отменять или изменять. Могу лишь закрыть глаза.
Щемящее сердце чувство, что все приключения впереди, не покидало. Что-то мучило, беспокоило, как будто за шиворот насыпали горсть песку. Происходящее вроде, как и касается меня, а вроде, как и не касается, но, тем не менее, оно отравляет своей безнадёжностью. А безнадёжность такая пучина, попав в которую, сам не выберешься.
А у Зубова зуб разгорелся. Конфликтная ситуация. Теперь это модно.
Вроде, агитирую. За кого я агитирую? Разложение коснулось меня. Оно подтачивает волю. Метод приручения пытаюсь понять.
Каждый, что называется, поплывёт, если его хвалить начнут. Приятно же. Приятность потом перерастёт в потребность получить что-то более весомое. Спасаться пора.
Веет со всех сторон равнодушием. Крик, все чего-то требуют, а сами ни с места, палец о палец не ударят. И я жду указания. Это более всего удивляет. Перемен требуем и ничего не хотим делать, чтобы перемены наступили.
Когда произошло приручение, чей приказ выполняем? Все мы - собачки, стоим на задних лапках, перебираем передними воздух, выпрашиваем подаяние.
Нет, нет связности в размышлении. А Зубов распалился до того, что глаза у него закосили. Отчего такая ситуация в стране, - из-за тупости народа, который слишком терпелив. Из-за того, что каждый за каждого спрятаться норовит. Собственной тени боится. Это, конечно, детали. А принцип перемены в чём? На кой чёрт мне принцип, мир перепахивать не хочу.
Я обречён. Не только я, но и многие. Когда живёшь с жизнью зад об зад, кто дальше отлетит, когда разуверился, чего ждать? Разочарование бывает приятным или не бывает?