Я поливаю его каждую неделю своей кровью. Несколько десятков капель на ведро студёной колодезной воды. Это не жертва и не ритуальное действо. Так куст дает урожай чаще.
Знаешь, теперь он плодоносит и зимой. Каждый второй день новой луны. На черных извилистых ветвях образуются плотные красные почки. Они похожи на нераскрывшиеся бутоны карликовой розы, капельной формы, чуть заостренные. С каждым днем они светлеют и к первой четверти луны – уже почти белые. А после начинают твердеть и расти. Я собираю урожай на полнолуние, прямо на восходе ночного светила. Едва сорванные, они немного влажные и мягкие, как только что слепленный глиняный сосуд, но к утру, отлежавшись, костенеют.
Птичьи черепа, такие изящные – тонкие и крепкие одновременно. Обычно двух видов: ворона и вороны. Но были и другие, несколько раз. Однажды вырос совсем маленький, с длинный черным клювом. Чей он? Может быть, колибри? А в прошлом месяце – череп совы. Представляешь? Он стоит у меня на почетном месте – среди книг.
Все началось с того текста, ты помнишь его. Куст, к которому я возвращалась много раз, сначала дорогой букв и знаков препинания в лабиринтах воображения. Не понимая почему и зачем. Позже, блуждая среди слоев сна, я наткнулась на него. Конечно, не удержалась и сорвала хрупкий, холодный плод – это был череп ворона.
Я до сих пор помню каждое мгновение после пробуждения. Цвет стен спальни в утреннем свете, сумерки, образованные плотными шторами. Шелест дождя и серые линии реальности за окном. Запах свежести, летних трав, хлопковых, еще теплых, простыней. Помню свой ужас, пробивающий до костей, выходящий вибрацией на поверхность кожи, когда я увидела его – принесенный из глубин сна трофей. Я долго рассматривала его с благоговейным трепетом. Крупный, перекрывающий всю мою ладонь, с черным, гордым, чуть приоткрытым клювом. Трогала его обтекаемую шероховатость, острые контуры глазниц. Реальный, проявленный, здесь.
Еще несколько месяцев я разбиралась с этим явлением. Со слоями реальности, переплетенными, запутанными закономерностями, которые позволили этому быть. Безуспешно. Ясность не наступила, повторить не удалось. Череп ворона, пристроившийся на моем письменном столе, был единственным, но неопровержимым доказательством. В пустых глазницах иногда я различала неясный импульс – движущий, толкающий к какому-то действию. И однажды, поддавшись, я посадила череп во дворе дома, на восточной стороне. Уже на следующий день там был куст. Невысокий, иссиня-черный, похожий на сухоцвет, тонкий, как молодая ива. Ветви гнутые, угловатые, крепкие.
Я поливаю его своей кровью. Укрываю от студёных зимних ветров. Своевременно собираю урожай. Сейчас у меня двадцать девять черепов – восемнадцать воронов и одиннадцать ворон. Они хранятся в картонной коробке, бережно уложенные рядами на мягком поролоне. А те два – колибри и сова, поглядывают на меня с книжного шкафа, выжидающе. Когда же я пойму, отчего появились они – другие?
На днях я заглянула в коробку. Один крупный, из ранних, лежавший на самом дне, кажется начал обрастать кожей. Неужели однажды появится живой ворон?