Смута ч. II, гл. III

Михаил Забелин
     ГЛАВА    ТРЕТЬЯ


Госпиталь располагался в селе Богородском. Старинное село деревянными домиками, как ступенями, спускалось с высокого холма к Волге и распласталось на берегу в трех верстах от того места, где Кама вливалась в свою старшую сестру.
В сентябре восемнадцатого года в боях на Волге между красными и белыми эта развилка двух рек приобрела важное стратегическое значение. Здесь, в Богородском, стояла на рейде речная флотилия красных, и отсюда она пробивалась вверх по Каме и по Волге, пытаясь сдержать части Белой армии генерала Каппеля, отступающего от Казани.
Эта флотилия, как водяная змея, жалила стремительно и неожиданно: укрывшись в утреннем тумане, корабли подходили к позициям противника, и матросы под прикрытием плавучей артиллерии выныривали на берег и атаковали безжалостно, беспощадно. Бились кроваво, жадно, ненасытно, жестоко. Ни с той, ни с другой стороны пленных не брали: расстреливали на месте, - и от того бой всегда был как последний – насмерть.

Доктор Жилин работал в этом прифронтовом госпитале уже месяц и жил там же, на больничном дворе, в крестьянской избе, выстроенной когда-то специально для сельского фельдшера.

Поначалу он ощущал себя так, как, наверное, ощущает себя ссыльный поселенец: он вроде бы свободен и даже выполняет работу, к которой привык и которую умеет делать, но на самом деле лишь несколько расширены границы его свободы – до околицы села или до уездного города, не дальше. Эти невидимые границы, как красные флажки загнанного зверя, через которые переступить невозможно, давили и угнетали Александра Жилина не менее, чем если бы он оказался в тюрьме. Он корил себя за то, что смалодушничал, сел в военный эшелон и позволил отвезти его сюда. Он винил себя за то, что не остался тогда в Суздале с Варенькой, а вернулся в Москву, и за то, что не убежал потом к ней.
«Кто бы меня стал искать в этой неразберихе, а Варя ведь ждала меня и ждет, бедная, по сию пору.» Мысли о Варе и о ребенке, который по всем расчетам должен бы уже родиться, терзали сердце и делали его несвободу особенно болезненной и безысходной.

Деливший с ним избу фельдшер, которого все почему-то звали отец Павел, иногда смотрел на него испытующе и говорил:
- Я вижу, Александр Александрович, что душа у вас болит. Не сомневайтесь, пройдет время, и она исцелится. Всё в руце Божией.

Отец Павел, сорокалетний мужчина, обладавший низким трубным голосом и огромным ростом, казался Александру человеком интересным и немного загадочным, но в разговоры с ним, так же как и с остальными, он старался не вступать, словно очертив вокруг себя круг, за который никого не допускал.

В часы затишья Александр любил подниматься на холм, превращенный в наблюдательный пункт, смотреть вдаль и отпускать себя вслед за своими мыслями туда, где Волга обнималась с Камой, туда, за далекие степи, туда, где свобода, туда, где была его Варенька.
- Хотите посмотреть в бинокль, товарищ Жилин? Вот, держите. Видите – это «Петр Чайковский» пошел вверх по Каме, а рядом плавбатарея «Сережа».

Военмор Анисим Шашков, затянутый в черную кожаную куртку, из-под которой синими полосками проступала тельняшка, с виду производил впечатление человека решительного и грубого, но порой выглядывала сквозь его немногословную суровость открытая, широкая, щедрая морская душа.
- Вы, товарищ Жилин, даже не сомневайтесь. Разобьем мы эту белогвардейскую сволочь, и прекрасная, счастливая жизнь у нас начнется. Как хочется дожить и хоть краешком глаза заглянуть в нее. Не страшно умереть за эту жизнь, жалко, если не доведется увидеть ее.

К доктору Жилину относились уважительно и бережно. Порой он думал, что издавна на Руси, даже в самом глухом углу, особенно почитали две профессии: доктора и учителя. И в ответ на эту бесхитростную заботу о нем он невольно чувствовал благодарность и приязнь к людям, к которым его забросила судьба.

Потом мысли отвлекались и от Шашкова, и от плывущих туда, где шел бой, кораблей, перепрыгивали через них и улетали вслед за взглядом туда, где Волга упиралась в небо. Он смотрел на уже желтеющие, убегающие к горизонту степи, думы его и воспоминания путались, спотыкались и разбегались.
Кудрявыми овечьими стадами плыли по небу облака. Раньше он любил бездумно глядеть на их причудливо меняющиеся формы, на таращившиеся на него сверху, ожившие на мгновение морды и профили, которые словно говорили ему: «Всё мимолетно, непостоянно, всё пройдет». Теперь в этих переменчивых очертаниях он всё время угадывал лица своих родных.
Словно кружились они над головой: Варенька, Анна, Миша, Николенька, мама, отец. А вот и Петя, как в тот счастливый день, когда он вернулся. Какая это была удивительная, нежданная встреча. Только почему-то Александру сквозь слезы, объятья, радость показалось тогда, что Петеньку ранили в том походе не в руку – в сердце: он будто потух и умер от этой раны там, внутри.


Шли дни. Бои то приближались к селу, то откатывались вверх и вниз по реке, поливая кровью землю и воду, раздирая воздух грохотом пушек, топотом копыт, стонами и криками. Постепенно душевная боль и неудовлетворенность собой стали отступать куда-то вглубь сознания, внутрь сердца, а на поверхность вывернулась гнусной, окровавленной мордой нескончаемая, ужасная война, обступившая его со всех сторон.

Революция, война, от которых он так долго бежал, прятался и пытался укрыться за рассуждениями и философствованиями в разговорах с Петром Антоновичем, за горькой, удобной отстраненностью в спорах с Николаем и Михаилом, догнали, настигли его, наконец; гражданская война помимо его воли приблизилась к нему вплотную и стала не умозрительной, а совершенно реальной.

На пристани готовились к отплытию три канонерские лодки и буксир «Деятель» с тремя баржами. Александр Жилин вглядывался в лица матросов и солдат и пытался понять, что движет ими. Обветренные, обтесанные лица, казалось, окаменели и выражали лишь решимость и безрассудную веру, которая сильнее усталости и страха, в которой нет ни сомнения, ни раскаяния, а есть злость и уверенность в своей правоте. С такими лицами идут на смерть и побеждают.

Иногда он думал, что было бы с ним, окажись он на другой стороне, и ему представлялось, что ничего в его отношении к этой войне не изменилось бы, и, главное, не изменились бы и люди. Они были бы другими, они бы по-другому верили и говорили, но ожесточенность, злоба и вера в правильность всего, что вершится, оставались бы такими же бескомпромиссными и беспощадными. 

Эта война съедала души, совесть, она не знала милосердия и жалости. Он видел, как на берегу в упор расстреливали белых офицеров, - река краснела от крови, словно от стыда, и прятала трупы под воду. Он знал, что белые делают то же самое. Не было больше военных и гражданских: каждый мог быть объявлен врагом, и каждый мог быть расстрелян. Человеческая жизнь сделалась незначительной и ничтожной. Люди будто опьянели от испитой крови и уже не стыдились своих поступков, не чувствовали боли и тупели от беззакония и безнаказанности, и сами себя оправдывали идеями, ничего общего не имеющими с человеческой сущностью.


Погиб Анисим Шашков, так и не успев увидеть плоды своей борьбы за лучшее будущее. Погибли многие, ушли и не вернулись, обнявшись напоследок, раскинув руки, с родимой землей. Для Жилина они уже стали своими, да и как, деля с человеком хлеб, можно считать его чужим? Война заглотила его вместе с остальными, и никто так и не дал ему ответа: за что, зачем? Повсеместная, повседневная смерть настолько притупила чувства, что казалось, если каппелевцы возьмут село, и его вместе с другими поведут на расстрел, то это будет совершенно естественно и закономерно. Рассудок твердил другое: невозможно, не по-христиански, не по-человечески, ради чего бы то ни было, русским воевать против русских и убивать друг друга. Кто бы ни победил в этой бойне, проиграет Россия, вот что ужасно. И от этой мысли доктору Жилину становилось страшно, жутко, безнадежно до отчаяния.

Зыбкие, хмурые думы его входили в диссонанс с искренней верой окружавших его людей в справедливость и необходимость войны, в то, что стоит лишь победить, и всё тут же изменится, очистится, просветлеет.

Единственным здесь человеком, который, если бы Александр высказал свои сомнения, не стал бы видеть в нем врага и отступника, казался отец Павел.
- А почему вас так называют, отец Павел? – спросил как-то, когда они были вдвоем, Александр.
Отец Павел, казалось, не удивился, а даже ждал этого вопроса и отвечал с готовностью. 
- В этом нет ничего странного, Александр Александрович. Об этом всем известно, кроме вас, пожалуй. Дело в том, что я бывший протодьякон, а теперь поп-расстрига. Нет, нет, не по неверию своему, а лишь из-за непреодолимой своей любви к чтению.
И отец Павел, раскатываясь и вибрируя басом по комнате, рассказал Жилину удивительную историю случившихся с ним метаморфоз.

Отец Павел, человек весьма образованный, окончил в свое время семинарию и служил протодьяконом в церковном приходе города Н-ска, что на Волге. Но в отличие от многих священнослужителей его ранга был известен не только в своей губернии, но и за ее пределами благодаря своему мощному, трубоподобному голосу. Послушать его собирались прихожане за много верст, и сам архиепископ приезжал творить службу в храм, где подвизался отец Павел, и был к нему благосклонен.
Неизвестно, как сложилась бы судьба отца Павла, но всё переменилось за один день и именно по причине его неуемной страсти к чтению книг.

Это было в первую неделю великого поста. Накануне с вечера и всю ночь отец Павел читал новую для себя повесть, от которой не мог оторваться, которая тронула его настолько, что он, читая, плакал от радости, от нежности, от умиления. А наутро он уже сотрясал львиным рыком собор, провозглашая анафему.
- И вот представьте мой ужас, - продолжал отец Павел, - когда в привычном списке отступников, бунтовщиков и еретиков я натыкаюсь на имя автора этой замечательной повести – боялин Лев Толстой.
Я смотрю оторопело на это имя и понимаю, что не могу предать анафеме человека, который такое написал.
Понимаете, Александр Александрович, в соборе повисает долгая пауза, архиепископ смотрит на меня выжидающе, а у меня перед глазами выстроились вместо проклятых имен слова из той повести, будто она передо мной: «Всё бог сделал на радость человеку. Ни в чем греха нет. Хоть с зверя пример возьми. Он и в татарском камыше живет, и в нашем живет. Куда придет, там и дом. Что бог дал, то и лопает. А наши говорят, что за это будем сковороды лизать. Я так думаю, что всё одна фальшь.»

- И что же было дальше? – улыбаясь, спросил Александр.
- Вы, верно, догадались. Тогда со всей страстью и мощью провозгласил я так, что содрогнулся архиепископ, и застыли прихожане: «Земной нашей радости, украшению и цвету жизни, воистину Христа соратнику и слуге, боялину Льву Толстому многая ле-е-е-та-а-а.»
С того времени служение я оставил, подвизался на многих поприщах и, в конце концов, стал лечить не души человеческие, а тела. И представьте, совершенно не жалею об этом. Наоборот, за эти семнадцать лет я более укрепился в вере и лучше стал понимать людей, чем за все предыдущие годы.
 

При ближайшем знакомстве отец Павел оказался человеком добросердечным и открытым. Глаза его живо передавали настроения души: радость или грусть, он словно не умел таить в себе ни злобы, ни обид, а смотрел на собеседника всегда искренне, дружелюбно и немного наивно, так, что напоминал порою большого, лохматого пса с умным, добрым взглядом.

Со временем Александр Жилин стал находить в разговорах с отцом Павлом хотя бы временный приют своим издерганным, беспокойным мыслям. На столе трепетал желтым языком фитилек керосиновой лампы, отбрасывая на стены избы широкие тени, глубокий низкий голос отца Павла заполнял пространство маленькой комнаты, страх отступал, и становилось легче на сердце.
- Вы, наверное, думаете, что меня, так же, как и вас, принудили работать на большевиков? Нет, я пришел сюда добровольно. Более того, я уверен, что в этой противоестественной войне, которая мне глубоко ненавистна, победа будет за большевиками.
Вижу ваше удивление, Александр Александрович. Как бывший священнослужитель, человек верующий может служить силам, называемым антихристовыми? Не из страха и не от того, что разделяю их взгляды. Попытаюсь объясниться.
То, что случилось, уже не изменить, а выбор в любой, даже, казалось бы, безысходной ситуации мыслящему человеку делать необходимо. Я наблюдаю сейчас в России борьбу двух сил, борьбу, принявшую самые уродливые формы гражданской войны, но, как бы то ни было, на одной стороне – крестьянская Русь, большая часть народа, а на другой – интеллигентствующая верхушка, не знающая своего народа. Почему народ не пошел за интеллигенцией? Он интуитивно понял ее искусственность, ее оторванность от настоящей жизни. Знание крестьянина – цельное, нужное ему знание, выросшее из души его, интеллигентское же знание раздроблено и неорганично, оно будто ею напялено на себя с чужого плеча. Поэтому я не сомневаюсь, что победа в этой войне будет за теми, кто ближе к жизни и к природе, - за народом. Другой власти России пока не суждено иметь, и хотя судьбу ее я предвижу трагическую, я хочу до конца разделить ее со своим народом.

Жилину в этих словах чудилось нечто горькое, будто это была пилюля, прописанная больному организму, и трагичное, словно исповедь человека, сознательно идущего на плаху.
- То есть вы хотите сказать, отец Павел, что Россия обречена?
- Александр Александрович, вы всё судите, как и большинство людей, о настоящем и будущем  лишь по короткому отрезку времени, в котором нам с вами довелось жить. Но попробуйте мысленно отступить, отойти от него на несколько шагов и взглянуть на развитие России как бы со стороны, и тогда отрезок времени расширится и позволит увидеть то, что человеческому глазу недоступно.
Да, большевистская революция победит, я не сомневаюсь, потому что народ принял ее. Но миросозерцание, отринувшее Бога, придет, в конце концов, в тупик. И когда люди на опыте поймут, что на бездуховном пути цивилизации не построить, они будут искать нравственные пути выхода из деградации человека и общества к свету. Бог дал человеку главное – свободу выбора. И поверьте мне, пусть не на протяжении жизни одного или нескольких поколений, но на довольно коротком отрезке времени с точки зрения развития общества человек рано или поздно сделает выбор, найдя опору извне, а опора эта – есть Бог.
- Так зачем же ждать? Или люди не в состоянии сделать этот выбор сейчас?
- Поздно. Революцию не повернуть вспять. Она, как тайфун, сметет всё, остается либо плыть вместе с волной, либо утонуть. Я для себя сделал выбор – плыть вместе с ней, и утешаю себя мыслью, что революция сметет вместе со старым миром и либеральные, искусственные идеи нашей интеллигенции, изначально приведшие к этой самой революции.
Ведь это вы, Александр Александрович, вы и больше никто, виновны в том, что в России произошла революция.

Жилин изменился в лице и посмотрел на отца Павла так удивленно и страдальчески, будто и в самом деле чувствовал себя виноватым.
- Что вы, что вы, Александр Александрович. Простите, ради Бога. Конечно, я не вас персонально имел в виду, но людей вашего круга: профессоров, докторов, адвокатов, чиновников.
Ведь это вы первыми отринули от себя Бога и поставили на его место человека. Вы обожествили человека и лишили его якоря спасения. Революцию родила бездуховность.


За окном полыхали зарницы дальних боев, и тем удивительнее было слушать этот густой голос, будто пришедший в темную избу из будущего, из которого, на расстоянии, было видно то, что лицом к лицу, близоруко, не разобрать и не осознать. Жизнь вокруг рвалась, бурлила, лопалась, менялась, а этот странный, большой человек видел в ней лишь маленький отрезок времени на пути познания Бога внутри себя.

- Оглянитесь назад лет на тридцать, - продолжал отец Павел, - и вы увидите, как распадались начала внутренней жизни: святыня, красота, добро, польза. Они не только не образовывали единого целого, но даже в мыслях не подлежали слиянию. Красота стала мечтательной и бездейственной, добро формальным, польза – жестокой и наглой. А ведь польза может быть только тогда пользой, когда она – добро, тогда она и прекрасна, и свята.
Интеллигенция наша лишь рассуждала о добре и пользе, а на самом деле ненавидела весь мир и хотела его уничтожить, загнав его в придуманные ею искусственные рамки, чтобы вместо мира поставить понятие своего рассудка, то есть свое самоутверждающееся «я».
Это она всё сделала для того, чтобы революция, то есть уничтожение, свершилось.

Александр вспомнил прекраснодушного Петра Антоновича с красным бантом в петличке, рассуждающего о пользе и добре, и подумал, что отец Павел прав.
- Наши либералы, - говорил отец Павел, - гнушаются всем естественным, ибо естественное – живое, оно конкретно и невместимо в понятия, а они повсюду хотят видеть лишь искусственное, лишь формулы и понятия, а не жизнь. Цель для них умозрительна, они и сейчас толком не знают, чего хотят. Поэтому они обречены. Поэтому я не с ними.
- И все-таки я не могу вас понять. Ведь большевики более чем кто-либо отрицают Бога. И нынешний нравственный упадок не идет ни в какое сравнение с тем духовным разложением, о котором вы изволили вспомнить и за которое вините интеллигенцию.
- Конечно. Наша интеллигенция лишь бросала камушки в горном ущелье и даже не представляла себе, что эти камушки вызовут камнепад, лавину, которая сметет и их самих. Теперь лавину уже невозможно остановить, и остается лишь ждать, когда расчистятся завалы, когда на месте запустения прорастут молодые побеги.
- Знать бы, что это будут за побеги, - задумчиво сказал Александр. – Я ведь тоже мучаюсь бесконечно одним и тем же вопросом. За что они воюют, за что борются? Белые – за то, что казалось незыблемым и вечным, а теперь, как во время землетрясения, уходит из-под ног. Но нельзя жить только прошлым и вечно цепляться за него, не имея высокой и ясной цели в будущем. А красные? Мне отвечают: за свободу и счастье всего человечества. В чем оно? Ведь каждый понимает свободу и счастье по-своему. Скажи нашему мужику: ты свободен, и он пойдет грабить соседа.
- Всё потому, что счастье и свобода – это и есть те самые формулы, которые для него непонятны и надуманы.
Знаете, о каком государстве я мечтаю? Оно не должно быть классовым: крестьянским, пролетарским или аристократическим. Своей организацией оно должно охватывать всю совокупность людей.
Западная цивилизация построена на ценностях, исключающих нравственные начала, такие как добро, красота, польза. Ведь польза и выгода – это разные вещи. Я верю, что именно в России будет создано разумное государство, в котором свобода проявления всех сил отдельных людей будет сочетаться с нравственными задачами, стоящими выше отдельных интересов.
- Вы хотите сказать, отец Павел, что большевики смогут построить такое общество?
- Нет, не большевики. В их миропонимании нет места Богу. Общечеловеческие, Божьи законы нравственности они подменяют искусственной моралью. А всё искусственное, как я уже говорил вам, не жизнеспособно. С упразднением Бога упраздняется природа, с упразднением природы упраздняется и сам человек, а вместо человека появится истукан, разлагающийся нравственно.
Нет, бездуховное развитие цивилизации – это путь смерти.
Но в судьбе России наша с вами жизнь и эта революция, и война, и то моральное разложение, о котором вы так искренне и болезненно говорите, - всё это лишь краткий, быть может, неизбежный, но короткий миг в развитии общества.
Я верю: придут новые люди, которые на собственном опыте поймут, что на бездуховном пути цивилизации не построить, что результатом будет полная деградация человека и общества. Придут новые, свободные люди – не большевики и не либералы – которые вспомнят о своей душе и начнут путь возрождения своего духа. Они выстроят такое государство, которое будет столь же монолитно целым, сколь и многообразным, богатым различными интересами, различными подходами к жизни. Только этим богатством проявлений и интересов может быть живо государство. Душа же государства и целостность его будет основываться на вне его лежащих, священных, неразлагаемых основах жизни.
Вот тогда воспрянет, очистится, укрепится и шагнет далеко вперед Россия.


Голос отца Павла окреп. Он ходил по маленькой комнате, и Александру на секунду почудилось, что темные стены избы раздались, отступили, что утихли и пропали сполохи войны, и чудный мягкий свет разливается в воздухе.
Эти слова звучали как откровение.

Никакие разговоры с Михаилом, никакие споры с Николаем не отзывались так эхом в сердце, как эти необычные речи отца Павла, столь выпадающие из общей непримиримой борьбы идей и людей. Впервые Александр задумался о Боге не так, как это бывало в церкви, когда он стоял перед иконой со свечой в руке и умиротворенно отвлекался мыслью от суеты, думая о чем-то своем, а по-другому: как о единственной во все времена, вечной, спасительной опоре всякого живущего на земле человека.

«Почему так устроено, - думал он, - что вера и осознание приходят через страдание? Для чего нам дано это испытание взаимной ненавистью, грязью и кровью? Неужели для того, чтобы потом очиститься и воскреснуть? Когда же придет согласие и очищение? Да-да, согласие и очищение, они нераздельны.
Россия разломилась и обездушилась, и нам не дано увидеть воскресение, оно наступит, лишь когда сотрется из памяти кровь, когда сердца наших потомков освободятся от злобы и мести, когда примирится непримиримое.
И прав отец Павел в другом: трусливо и стыдно бежать от испытаний, что выпали на долю родины. Честнее и благороднее разделить их со своим народом и в жизни, и в смерти.»



(продолжение следует)