Она оставила после себя немногое. В углу скудно освещенной комнаты, на поцарапанном временем стуле, осталось все ее богатство: жестяная коробка из-под печения, привезенная из братского государства, наполненная мотками ниток и бусинами, хранила в себе настоящие янтарные бусы с застывшим морским солнцем внутри, брошку в виде зеленого жука с отломанным усиком, которую она прикалывала к выцветшему пальто, теперь грудой лежавшему у стула, и два перстня, на одной из которых вязью была оставлена отметина «любимой». Через спинку стула были перекинуты ее заштопанные чулки, зимнее платье из синей шерсти и передник с вышивкой крестом в виде каких – то старинных символов. Под стулом мирно покоились стоптанные сапожки с меховой отделкой грязно-кремового цвета, да новые лакированные туфельки с изящным черным бархатным бантом на носу. Осталась так же пара книг, завернутая в старинный платок, зеркало в пробковой оправе да чудная девочка с огромными голубыми глазами – блюдцами.
Она едва доставала ростом до спинки стула и стояла, покачиваясь. Каждый раз при движении вперед девочка ощущала сильный запах розового масла и стирального порошка, а также начинала видеть белые руки своей матери, возлежавшие на черной ткани. Люди, проходя мимо, касались ее руками, гладили вихры у затылка и исчезали сзади. При этом девочке думалось, что их непременно поглощал тот неведомый монстр из темного угла, там, за кроватью, где они так любили вместе спать и одинаково пахнуть.
Скоро все было кончено. Голоса что – то выли вокруг, стойко и звонко, свечи коптили воздух, создавая вокруг себя свечение, которое так напоминало игру цвета в янтарных бусах. Люди держали в руках огни, словно рассыпавшиеся бусинки, и девочка уже видела, как мать встает, легко и сухо надевает передник, отряхивается и бросается их собирать, как было тогда, когда дочь – баловница порвала нитку и рассыпала солнышки по полу. Мать нанизывала их обратно и с каждой бусинкой вкрадчиво рассказывала короткую сказку. Поэтому в коробке этой лежали сотни персонажей, которые вдруг стали задыхаться и звать девочку, она слышала их, но боялась, что люди вокруг непременно отберут все, если открыть коробку прямо сейчас.
Она стояла и дрожала, уже привыкшая к прикосновениям чужих рук, а потом белые руки ее матери исчезли под большой деревянной крышкой. «Теперь она тоже в коробке» - подумала девочка, а еще решила, что должно быть, мать оказалась диковинной куклой, которую каждую ночь так тщательно описывала ей перед сном. «Так вот откуда берутся куклы» - догадалась вдруг девочка и тут же решила, что никогда себе такую не купит.
Она гладила цветы на свежем бугре сырой земли, вспоминая, что ей про них рассказывала мать. Что в каждом из них сокрыта душа даже большая, чем в человеке, что надо их беречь и просить о помощи, если станет совсем невмоготу. А так как ей было необъяснимо непонятно и грустно, она схватила цветок и в самую серединку его выдохнула: «Помоги». Но цветок не ответил, он был так же мертв, как и та, для кого его принесли.
Вечером делили богатства. Обитатели тесных комнаток собрались и уселись на кровать, обсуждая, что и кому хотелось бы получить. «Хоть бы их монстр забрал…». Но сегодня он молчал тоже. Ссорились долго, деля нитки и бусины, натягивая туфли, уже трескающиеся, никому не была интересна лишь самая дешевая часть богатств – девочка с прижатыми к груди книжками на их родном, но уже забытом языке.
«Я свечи несла…». «Я платила священнику…». - говорили они наперебой, вцепившись в снизку со сказками.
«Сказки не отдам!» - вдруг неожиданно твердо сама для себя сказала девочка и вырвала солнце, нанизанное на нитки, всунула ножки в огромные для нее туфли и брякнулась на комок пальто.
Женщины замолчали и вышли. А за ними появилась еще одна, она говорила что – то мудреное, как и мать, о свете и мире.
Потом они шли долго - долго с узлом богатства за плечами и несоизмеримой роскошью под ребрами, а когда уставали, трава дарила им и покой, и дом.
«А что такое раба Божья?» - спросила девочка, едва выговорив слово на букву «р».
«Не знаю… Я никогда не знала этого»