Наш великий соотечественник, советский и американский физик Джордж Гамов, он же Георгий Антонович, родился 13,75 млрд. лет спустя после Большого Взрыва. Он назвал свою автобиографию «Моя мировая линия», и эта линия берёт начало в Одессе 1904 года. Школьником он, следуя заветам Бэкона и науки Нового времени сомневаться во всём и проверять всё на опыте, исследовал под микроскопом церковное вино и не нашёл в нём эритроцитов, а «тело Христово» из храма ничем не отличалось от хлеба из булочной.
Это были его первые эксперименты, но экспериментатором он не стал: выяснилось, что открытия можно делать и без микроскопа. На первый план выходила теоретическая физика, и он решил стать теоретиком.
Историки, а особенно популяризаторы науки, обожают совпадения. Так, в 1642 году умер Галилей и в том же году (а некоторые утверждают, что и в тот же день) на свет появился Ньютон, и свеча не погасла. Никто из великих в 1904 году не умер, но эстафетную палочку Гамов всё-таки принял — в двадцатые годы её вручил ему другой наш великий соотечественник — Александр Фридман, он же Александр Александрович.
Фридман применил уравнения Эйнштейна (вслед за самим Эйнштейном) к Вселенной в целом и нашёл решение, которое описывает расширяющуюся Вселенную; и почти вслед за этим американский астроном Хаббл, не знавший о теоретических предсказаниях, увидел разбегание галактик и сформулировал закон, по которому они разбегаются.
Это был пример, достойный подражания: из уравнений следовало сотворение мира. Гамов хотел знать, как родилась Вселенная, и путь к этому знанию лежал через общую теорию относительности. Но на дворе стремительно неслись 20-е годы, на глазах современников рождалась квантовая механика, соединившая несоединимое, волну и частицу, поправшая все представления о наглядности. Результаты, один сногсшибательнее другого, следовали один за другим… и Гамов взялся за квантовую механику.
Жизнь его временами напоминала волшебную сказку, в которой жили добрые и злые волшебники, и добрые как правило побеждали. Одним из добрых волшебников стал профессор Хвольсон, автор пятитомного курса физики, рекомендовавший Гамова на стажировку в Европу. Гамов прибыл в Гёттинген, и тут же применил квантовую механику, только что созданную, к ядерной физике: он построил количественную теорию альфа-распада и сделал это первым (потому что были и вторые, и третьи…)
Его заметил Бор, он снискал расположение Резерфорда — особенно после того, как показал мэтру, как его экспериментальные точки, «твёрдые факты природы», ложатся на его теоретическую кривую. Бор выхлопотал ему стипендию, и он задержался в Европе ещё на год и изъездил её вдоль и поперёк на мотоцикле.
Из Европы он вернулся состоявшимся учёным, физиком с мировым именем, и об аспирантуре, которую он так и не закончил, уже речь не шла. В 1932 году его избрали в Академию, и он стал самым молодым членкором за всю её историю (и остаётся таковым до сих пор). Его вояжи в Европу — а-ля Капица, как он говорил, — продолжались до тех пор, пока он не почувствовал, что «окно в Париж» вот-вот захлопнется, и в 1934 году он не вернулся из очередной командировки. Не надо думать, что он сделал это из политических убеждений. Не было, кажется, более аполитичного человека, чем он. Он даже дверью не хлопнул, а в СССР сделали вид, что ничего не случилось и Гамов просто задержался и скоро вернётся, и ещё 4 года числили его в Академии — вплоть до 1938 года, когда умер его отец и эта последняя ниточка, за которую его можно было дёргать, оборвалась.
Бор считал, что Гамов подвёл Ланжевена, который за него поручился перед советским правительством. Молотов, опытный кадровик, поверивший Гамову, был в ярости, а для Капицы, который в это время оказался на каникулах в Советском Союзу, граница закрылась на двадцать с лишним лет, и он винил Гамова. Один только Ланжевен, которому Мария Кюри объяснила, что такое Россия, не предъявил Гамову никаких претензий.
Но Бор отказал Гамову в месте, Резерфорд тоже, и Гамов вместе со своей Ро отправился в Америку. Читал лекции студентам, писал научно-популярные книги, между делом подсказал Бёте как могли бы идти ядерные реакции в недрах звёзд (а потом включил его в авторы статьи, которую тот не писал).
А потом была война. Соединённые Штаты вступили в неё в 1941 году, а за год до этого в Штатах начались работы по созданию ядерного реактора — он был пущен в декабре 1942 года, и это стало первым шагом к созданию плутониевой ядерной бомбы. Гамова к работам не допустили, опасаясь, что он агент Кремля, но мы-то с вами, товарищи, теперь знаем, что наши агенты к тому времени уже работали в самом сердце Манхэттенского проекта. Гамова потом всё-таки привлекли к работам по созданию термоядерной бомбы (когда стало ясно, что шпионов искали не в том месте), но и тут Гамов оценивал свой вклад в термоядерную программу США весьма скромно, в присущей ему манере говоря, что его заслуга сводится к тому, что он открыл Теллера.
Гамов никогда не относился к физике как к профессии, а уж тем более как к работе. Как сказал мудрец, не является знанием то, что требует усилий. Можно не соглашаться, но Гамов именно такой: он всю жизнь числил себя любителем и хотел им казаться, а работал как профессионал. Наука была для него главным развлечением в жизни, познание — увлекательным приключением в страну непознанного. Открытия он делал без видимых усилий, но и сами усилия доставляли ему удовольствие.
После войны он почувствовал, что в ядерной физике стало тесно, и занялся Вселенной. До войны он разобрался с тем, как рождаются галактики, а теперь его интересовало, как из исходного «нечто» (он дал ему имя Илем) родились атомы. И построил модель горячей Вселенной. Почему горячей? Парадокс — это истина, которую поставили на голову, чтобы на неё обратили внимание, говорил Честертон. Гамову пришла в голову простая и здравая мысль, что в начале времён Вселенная была чрезвычайно горяча. До него на эволюцию Вселенной смотрели как на историю гравитации, а Гамов вдохнул в неё термодинамику и ядерную физику. Ньютон видел себя мальчиком, играющим камешками на берегу океана, Дирак увидел море виртуальных частиц, а Гамов ощутил себя у начала времени; сила воображения перенесла его в самое начало координат, и он увидел творение Вселенной, её первые мгновения и секунды, как будто сам принимал роды, и он рассказал нам, как она расширялась и охлаждалась, как рождались частицы и элементы. Кое-что осталось от тех времён и дошло до нас — астроном Иосиф Шкловский назвал это «кое-что» реликтовым излучением.
Научный оппонент Гамова, астрофизик Фред Хойл, известный любителям твёрдой фантастики как автор романа «Чёрное облако», назвал это Большим Взрывом — не без иронии, конечно, потому что (в переводе слова Big никто не сомневается) слово Bang можно перевести и как Взрыв, и как Хлопок и даже, в переносном смысле, как Шумиху; название дано было в шутку, а прижилось, и мы все теперь так говорим.
У Хойла была своя модель. Его Вселенная тоже расширялась, но не имела начала во времени и границ в пространстве, а средняя плотность сохранялась за счёт того, что каждые четверть часа в одном кубическом километре пространства рождался один атом водорода, и за это его очень критиковали советские философы.
Полтора десятка лет обе модели шли вровень, по очереди опережая одна другую. Реликтовое излучение открыли случайно — на него наткнулись два молодых радиоастронома, которые и слыхом не слыхивали ни о каких реликтах. К Гамову эта история имеет косвенное отношение, но она поучительна и по-своему хороша. Молодые люди получили в дар от военных антенну (которая принимала сигналы от спутника-шпиона, отслужила свой срок и была сдана на склад) и собирались слушать ночное небо. Второй дар им преподнёс случай. Им мешал фон, и они обратили внимание на парочку голубей, которая свила себе гнёздышко в рупоре антенны, пока та пылилась на складе. Парочка была изгнана, антенна почищена — но это же голуби! — и они вернулись, после чего были изгнаны вторично, уже навсегда.
А фон остался. Он шёл со всех сторон и не имел видимого источника, его температура составляла примерно 3 кельвина — в точном соответствии с предсказанием Гамова и его аспиранта Альфера, сделанном в 1948 году. Хойл признал поражение. Георгий Антонович чувствовал себя в зените славы. Но это у себя, на Западе. А на родине…
На родине менялись генеральные секретари, а его имя осталась под негласным запретом. С советскими коллегами он на международных конференциях не общался, деликатно обходил их, и они старались не переступать черту дозволенного — и лишь наблюдали его, по выражению И. С. Шкловского, как астроном наблюдает отдалённое небесное тело.
Его мировая линия прервалась в августе 1968 года, в университетском городке Боулер, штат Колорадо. Табу с его имени сняли в конце 80-х. И даже посмертно восстановили его в Академии, а некоторые смелые люди даже предлагали избрать его академиком.
А он до конца жизни интересовался всем: и происхождением Вселенной, и зарождением жизни. Он не заметил, как и сам стал волшебником: какой бы проблемы он ни касался, она превращалась в золотую жилу для дальнейших исследований. В 1954 году он взломал генетический код — подсказал генетикам, по какому принципу шифруется наследственная информация. А ещё раньше, в 1929-м, он предложил капельную модель ядра, и Эренфест, заинтересовавшись, высказал предположение, что по поверхности капли могут возникать капиллярные волны. 10 лет спустя Гамов сказал: будь я поумнее, я бы уже тогда предсказал деление ядра. Но это так, мелочи.