Подземка

                ПОДЗЕМКА
                « Слоистый мрак охотился за светом               
                И в этой схватке вечно побеждал»   
                Данте  «Божественная комедия»

   Погружение изо дня в день в толпу, объятую безраздельным, холодным безразличием, ведомую к постоянной, неизвестной цели, которая по видимости была у каждого своя, но производила впечатление общей, так всецело она управляла массой,  производило на Леру гнетущее, удушающее впечатление. Порой Лере казалось, что она попадала в поток сезонного перемещения в Африке зверей всех пород, цветов и размеров – в «великую миграцию», когда ведомые одним инстинктом они несутся по иссушенной саванне к поискам новых пастбищ и воды, насмерть затаптывая своих детенышей и слабых особей в едином порыве  « К корму! К воде!». Это  было наиболее естественным объяснением и ощущением от происходящего, но звери были живыми, полнокровными, прекрасными в своем стремлении выжить, а толпа в метро серой, безучастной, с «мглистыми очами», а цели их  смутны и не так насущны, как у зверей,  трепетного « К воде!  К воде!»  в их застывших глазах не читалось. Тем не менее, упорство, с которым они пробивали себе дорогу, толкаясь плечами, наступая на ноги, отбиваясь друг от друга сумками и локтями, несясь стремглав, не разбирая дороги, что  роднило их со зверями в саваннах, наталкивало Леру на очень мрачные предчувствия и догадки.
- На что же это все-таки больше похоже? – какой год подряд задавала себе вопрос Лера, по сантиметру двигаясь в толпе к эскалатору, несущему людской поток то вниз, то вверх. И тут в густой толпе всегда находились особи, которых гнала эта мучительная, непонятная цель, заставляя юлить и ввинчиваться в людскую массу без очереди.
- Что заставляет их считать, что им нужно попасть куда-то первыми?! – мучилась Лера, наблюдая ежедневные гонки, кляня себя за бесполезные, но неотвязные вопросы – Куда можно так спешить?!
- К концу! Своему концу! – осенило ее поздней осенью зловещее предчувствие и своего конца в глухой и немой толпе. Никто из них не понимает, что так бездумно, так тупо каждый из них день за днем торопится к своему концу, а некоторые  рвутся туда попасть и без очереди.
- Ба! Да, ведь это настоящее чистилище! – догадалась Лера.- То-то я чувствовала, что мне это напоминает нечто страшное, инфернальное. И, боюсь, что здесь в подземелье оно может оказаться куда страшнее, чем на небесах. Никто и не догадывается, что мы уже в чистилище! Каждый день!
И тут же за ее спиной выросла сумрачная багровая тень с  характерным жестким профилем, заостренным и длинным, как у хищной птицы носом, твердым, выпирающим вперед подбородком и топорщившемся на голове, как взъерошенные перья, лавровым венком.
«О северная сирая страна, где их ( огней) сверканье не горит над нами!» - зашептала болтающаяся за Лериной спиной, как  мрачный воздушный шар, фигура.
- Ну, вот! Данте, что ли? Ну, конечно, он самый! – теперь, когда Лера догадалась, куда исправно спускается каждый день, где никто кроме нее не понимает, что торопится к своему концу, вопросы «зачем и почему»  отвалились от нее сами по себе, как засохшие, бесплодные почки на ветке тополя, оставив слегка липкий и скользкий след в душе. Лера даже слегка возгордилась, чувствуя себя чуть ли не Вергилием, блуждающим по станциям метро в сопровождении незримого, ничего не смыслящего в нынешних делах  Данте в кроваво-красных одеждах: « Я обещал, что мы придем туда, где ты увидишь, как томятся тени, свет разума утратив навсегда…». Отныне она всем телом вздрагивала, когда  за ее спиной со стуком захлопывались «врата» после приложения  билета в «чистилище».
- Тут, видишь ли,  за вход в «чистилище» взымают посильную  плату – поясняла Лера  бестолковому, средневековому Данте, который, как палач весь в красном, незримо пытался проскользнуть за ней следом, вжимая голову в плечи и мотая кисточкой своего скоморошьего колпака. Вступая на мчащийся галопом эскалатор,  Данте пошатнулся, стараясь удержаться на ногах, смешно замахал руками, как мельница, став сразу похожим на «титочек» в черных плюшевых кацавейках, по простому «плюшках», которые голосят и барахтаются, спускаясь в «чистилище»  на Киевском вокзале.
- Да-а-а! Теперь совсем их не видать! И «плюшки» повывелись! Ничего человеческого нынче и не встретишь! – посетовала Лера, вспомнив, что раньше метро Киевская меньше смахивала на один из кругов чистилища. Его оживляли плюшевые тетки,  прибывавшие с Украины с плетеными соломенными кошелками, полными добрыми «шматами» сала, стеклянными бутылками топленого молока, жирным домашним творогом в мраморных прожилках, бережно завернутым в марлю, чтобы не пересох, ощетинившиеся пучками петрушки и молодого чеснока. Их загорелые, красные щеки, как наливные яблочки, были гладкими без морщин, а визгливые голоса вызывали добрые улыбки и взрывы смеха у людей, катящихся вверх по эскалатору, поднимая настроение. « Ой, бабоньки! Та цэ шо ж таке робыться! Ой, впаду! Бабоньки! – голосили  плюшевые «титочки», размахивая кошелками и стараясь уцепиться за пробегающих мимо по лестнице москвичей, отбивавшихся от них, как от взбесившихся кошек.
- Весело было! – бросала Лера Данте, который тенью шарахался от пулей мчащихся по ступеням орд киргизов с таджиками.
- Весело?! – не знал, как реагировать оробевший  Данте.
- Разве сейчас такое увидишь?! Поднимаешься себе из «чистилища», а навстречу на соседнем эскалаторе плывет гражданин в строгом рабочем костюме, белой рубашке, при галстуке. За пазухой у него торчит длинный душ гигантским подсолнухом. Мужчина чисто выбрит и, видно, хорошо помыт. «Все свое ношу с собой!» - несется издевательское ему вслед.
-  Omnia mea mecum porto! – слету подхватывает Данте. – Цицерона тут знают! « Парадоксы стоиков» - «Ведь жажда обладания никогда не утоляется, и люди мучаются не только страстью к приумножению того, чем они владеют, но и страхом потерять это» - нудно завела тень Данте.
- Несомненно! Этим гражданином владел страх потерять ЭТО – душ на длинной ножке ! Он его и захватил с собой!  Omnia mea mecum porto! – хихикала  Лера.
- Душ! Изогнутый, как подсолнух?! С собой в «чистилище?! – недоумевал Данте.
- Ну! А как вам понравится огромный букет цветов, выпавший из рук  хрупкой, растерянной девушки,полетевший, как воздушный шар вниз, ударяясь о головы испуганных людей.
- Лови его! Лови! – несется со всех сторон. Букет пойман на месте, его передают из рук в руки, он плывет вверх по эскалатору и попадает  к смущенной, довольной девушке. Раздаются аплодисменты.
- Держи крепче! Раззява! А то опять убежит! – кричат ей вслед.
- Театр тут у вас, а не чистилище! – бурчит Данте.
- О, Боже! Сейчас за Цицероном последует Шекспир: « Весь мир – театр. В нем женщины, мужчины – все актеры. У них свои есть выходы, уходы, и каждый не одну играет роль. Семь действий в пьесе той…» - затараторила Лера. – Но Данте не должен знать Шекспира!  Однако, кто его знает?! – оглянулась она на сумрачную тень Данте, который споткнулся при выходе с эскалатора и удивленно оглядывался по сторонам, разглядывая барельефы изящных девушек на коньках, девушек с ракетками в руках, соблазнительно  изгибающих в прыжке свои округлые формы.
- У нас тут в «чистилище» свои тематические остановки. «Динамо» - это советский  спорт. Фарфоровые медальоны, красный и черный тагильский мрамор. Парад физкультурников! – вела Лера Данте, изображая Вергилия. Данте мало, что понимал, но заметил  – О! Античные образцы! Похоже на древнегреческий храм! – и присел от ужаса, когда мимо прогрохотал поезд. « Пока дойдешь, не раз да и не два, почувствуешь, что и присесть охота» - процитировал себя Данте, заходя с Лерой в вагон,отбиваясь от желающих заскочить в последний момент, которые сбивали с ног и наступали на пятки. Данте уперся хищным носом в рюкзак  стоявшего перед ним длинноволосого парня в шортах, грязных носках и сланцах, потянул воздух и поморщился.
- Хайп!- коротко бросила Лера. Дэвид Бэкхэм  замечен в носках и сланцах. Это значит, что все, что считалось дурновкусьем и носилось в не очень состоятельных слоях общества, стало топом. Все высокие марки ударились в этот стиль. Но у нас в России только некоторые в малых городках еще носят сланцы с носками. Сегодняшняя мода очень хулиганская! И пусть говорят гадости, что это ужас и безвкусица! Это, наконец, очень удобно! Как говорят, всё пацаны!  Теперь можно! Стефано Габбана носит сандалии с носками! – как заведенная зачитала Лера бабьим, гнусавым голосом историка моды Александра Васильева и для убедительности картинно приложила указательный палец к подбородку. Данте перевел глаза  на свои римские сандалии, сплошь из кожаных ремешков, и робко поджал кривые, обезображенные падагрой пальцы. Он был без носков.
Толкая друг друга,  в вагон ворвались две пожилые женщины – одна с  коротко остриженными под ежик редкими седыми волосами, сквозь которые просвечивала нежно розовая, как у поросят, кожа, в черных широких брюках и строгой белой блузке, похожая на учительницу первых классов, с болтающимся за спиной чемоданом. А вторая - из той незаметной, будто с самой молодости стертой ластиком породы, про которую ничего нельзя сказать до той поры, пока она не откроет рот.
- Нет! Это я там хотела сесть! - закаркала «незаметная» и попыталась столкнуть «учительницу» с сидения. – Я инвалид! Мне положено!
- И я инвалид! – спокойно ответила «учительница» и не двинулась с места.
- А я вам говорю, что инвалид я! Первой группы! Освободите место! – не унималась «незаметная». «Учительница» воздвигла из чемодана защитный редут и равнодушно отвернулась к окну.
- Инвалид! Инвалид! Инвалид! – вошла в раж «незаметная», брызгая слюной и нависая над «учительницей», пока один из таджиков не уступил ей место. «Незаметная» победно уселась и еще долго метала разгневанные взоры в сторону соперницы инвалида. Через одну остановку она резко вильнула бедром и с вызовом вышла вон.
- « Восстав, увижу есть ли в мире драма, столь беспощадная, как эта дама!» - озадаченно зашептал Данте. А Лера осознала, чего ей всегда так не хватало в «чистилище», впрочем, не меньше, чем на поверхности земли -  человеческого достоинства, которое напрочь исчезало по мере погружения в подземку, вызывая болезненное чувство удушья.
- Ну, и постояла бы эта «инвалидка» одну остановку! Глядишь, здоровее бы стала! Женщине на весь вагон признаваться, что она инвалид!  Чуть не подрались, позорище! -  бушевала Лера.
- « Вам невдомек, что только черви мы….» - философски изрек Данте и стыдливо потупился. Данте небрежно ронял обрывки своей «Божественной комедии» часто не к месту, словно нечто прозревал, в чем и сам не был уверен. Казалось, он нащупывает неверные болотные кочки под ногой, боясь увязнуть в чужой непостижимой действительности.
   Вдоль окон на сидениях все места уже были заняты, так что мечта Данте  «присесть охота» была не осуществима, даже для  его тени не осталось лазейки. Мужчины привычно широко раздвинули  ноги и локти, не давая спуску худосочным соседям, сидя плотными, грозными рядами. Старушки жались по углам, безнадежно склонив головы набок, женщины привычно ухватились за увесистые сумки и нависли над впавшими в спячку мужчинами. В воздухе повисло глухое безразличие и апатия. Данте прошелестел Лере в ухо: «Мой вождь, что это за народ понурый?». Лера призадумалась – Понурый! Это да! Как обычно! Но что за народ?! Так сразу и не ответишь! Это вопрос! Народы тут разные! Всякие! Сам же сказал : « Тебе узнать их не дано: на них такая грязь от жизни гадкой, что разуму обличье их темно» ! Забыл, что написал?! Черви! Данте пустился в пространные объяснения, что,  дескать, не привык читать то, что сам пишет и цитировать по подсказке тем более не обязан. Что же до «обличье их темно», то Лера на дух не выносила мужчин, скажем так, такого возраста, когда они уже не реагировали ни на что, кроме собственной личности. И чем толще и массивнее была эта особь мужского пола, тем «обличье ее было темнее». Один из таких типов бесцеремонно протиснул свой жирный живот в узкую щель  захлопывающихся «врат» вагона и больно задел Леру огромной замызганной сумкой по плечу. Он покрепче расставил толстые, кривые, просевшие  от веса ноги, упираясь в пол – ни за что не сдвинете!  Расправил плечи и еще раз ударил Леру сумкой, даже не заметив этого. Данте переминался с ноги на ногу и тяжело вздыхал за спиной у Леры
 - И семисотлетнему старцу ни за что не уступят место, упыри! – наливалась злостью Лера. 
«Мужи в возрасте» – грузные, с нависающими над брюками животами, плешивые и лохматые, пахнущие потом и грязными носками, так и благоухающие туалетной водой, с борсетками или дорогими кожаными портфелями были для Леры основными неприятелями в «чистилище», которых она презирала, тихо ненавидела и старалась избегать любыми возможными способами. Всех их отличала и роднила одна особенность – они никого вокруг не замечали  кроме себя. Все, кто спускался в «чистилище» в той или иной степени «были сами за себя» - толкались, наступали на ноги, вонзали свои сумки в чужие бока, дышали вчерашними щами в затылок, старались прижаться животом к спине соседа, били до синяков по коленям острыми краями портфелей, выставляли, как пики, локти. Но «мужи в возрасте» делали всё тоже самое  в самой омерзительной, превосходной степени, доводя обычно присущее им себялюбие до полного, нескрываемого хамства, словно каждую минуту брали последний в своей жизни рубеж, когда уже абсолютно все равно не только то, что подумают другие, но и самому наплевать на всё и всех. Гормоны давно покинули их, превратив в бесполые существа, для которых весь мир сузился до собственного «я», раздувшегося  до непомерных размеров. «Мужи в возрасте» и в самом деле питали уверенность, что вокруг все существует  исключительно для их удобств – сидеть, так сидеть, раздвинув не сходящиеся из-за жирного, как у жабы, живота колени так, что живот провисал  почти до пола, а соседи вынуждены были жаться и сбиваться в угол. Локти растопырить  так широко, чтобы ухватиться за раскрытую газету и уткнуться в нее носом, держа спутников на приличном расстоянии, заставляя рядом изворачиваться ужом. Развалиться хоть сидя, хоть стоя, так что не пройдешь, не обойдешь. Просунуть свой портфель между ног своей спутницы в тесноте у дверей, а потом резко его выхватить и огреть по коленям так, что месяцами не сходят синяки – много чего находилось в арсенале «мужчин в возрасте», ставших не только бесчувственными, но и лишенными человеческих признаков.
- Животные! Нет, они окончательно потеряли здесь человеческий облик! – взывала Лера к Данте.- В каком по счету круге обитают у вас эти существа, лишившиеся  всего человеческого ?! Вот хотя бы этот! В клетчатой рубашке, в спадающих с необъятного живота светлых брюках на жирных, широко расставленных ногах, обутых в стоптанные босоножки, словно он стоит на палубе. Руки уперты в бока для верности, на лице тупое самодовольство, в маленьких кабаньих глазках затаилась хитрость и злоба « Я вас тут всех урою! Только двиньтесь!». Лера пытается увернуться от него, воздвигшегося у дверей, как «каменный гость», но он напирает, не собираясь менять свое «устоявшееся положение» ни на сантиметр: « Не для того я старел, терял работу, пол, гормоны, интерес не только к женщинам, но и к жизни вообще, чтобы сейчас реагировать на любую чепуху! Я это право заслужил!» - читалось на физиономии, превратившейся в распухший блин.
- Белорусская! – «каменный гость» первым ринулся в растворившиеся двери, толкая Леру на Данте, валя с ног людей на платформе, как старый, разнузданный бегемот, рвущийся к своему болоту. Навстречу ему в почти захлопнувшиеся двери тщетно пробивался глава большого семейства с огромным чемоданом, тут же намертво застрявшим в дверях, за который уцепились, обезумев от страха, все его многочисленные чада и грузная супруга. Вагон потихоньку трогался с места, отец семейства отчаянно пытался втащить чемодан с повисшим на нем семейством прямо на ходу, будто это был последний в их жизни поезд, уходящий в эвакуацию, и от этого зависело жить им или умереть.
- Придурки! – доносилось из вагона от доброжелательных пассажиров – Чертовы провинциалы! Так и ломятся каждый раз, будто это последний поезд в их жизни! – и никто не пошевелился, чтобы им помочь.- Хоть бы дитя свое пожалел, идиот! Кидаться под поезд!  - Вагон затормозил, и на всю платформу разнеслось – Отойди от дверей! Говорю тебе, оставь двери, козел! – это не выдержал машинист. Под душераздирающие рыдания супружницы, отец семейства совершил героический рывок, вырвал чемодан из дверей, и счастливо освободившаяся семья приезжих осталась дожидаться следующего поезда, чтобы успешно взять его на абордаж.
   - Какие страсти! – изумился  Данте. « Зло ближнему – вот где источник бед. Оно и сбросит в пропасть, может статься!».
- Я тоже на это всегда стараюсь надеяться! – Лера кровожадно поддержала Данте- В пропасть! В пропасть!  А что еще остается? И все же, в какой круг, Мессир, вы бы определили этих типов?!  А пока они вместе с нами обретаются на «кольцевой»!
 –« Они не стоят слов: взгляни и мимо! А вслед за ним столь длинная спешила чреда людей, что верилось с трудом…. Кто эти там и власть какого рока их словно гонит и теснит...» – дивился Данте –  Какие закоулки! И как эти «мешкотные души» по ним перемещаются, стремясь в никуда!
- Как верно сказано, Мессир! – восхитилась Лера. «Мешкотные души»! Вялые! Правда, никто из них даже не обидится. Стыдно сказать, Мессир! Но «мешкотные души» для них пустой звук – никто не знает, что такое мешкотный, никто не считает себя душой, но самое обидное для вас, Мессир, что мало кто из них читал, знал или слышал о вашей «Божественной комедии». Боюсь, что это так!
- К забвению и гонениям мне не привыкать! – тяжело выдохнул Данте, и его тень заколебалась. Тем временем «мешкотные души» столпились у узкого входа на эскалатор, толкаясь и пытаясь просочиться вперед, что у них превратилось в слепую привычку. Перед носом у Леры с Данте юркнула, как змейка, в узкую, почти непроходимую щель миловидная, грациозная девушка. За ней вторая, и третья, стуча каблуками по лестнице.
- А эти, из какого круга? Как вы думаете? – обратилась она к Данте. - «Их нежит небо, или травит ад?!». И это была вторая категория  в «чистилище», которой Лера опасалась. Как и первая «мужи в возрасте», эта группа молодых девушек была сосредоточена только на себе, на своих туфельках, сумочках, коротких юбочках, каблучках и длинных развевающихся волосах, норовивших попасть в рот тем, кто стоит позади них. Отбиваться от сонма молоденьких, пробивных девушек  было сущим удовольствием по сравнению с « мужами в возрасте». Девушки благоухали духами, на сидениях занимали ничтожно малое пространство и ноги не могли широко раздвигать в силу узости и короткой длины юбок, если даже и были в джинсах и брюках, ноги держали прилично. Досаждали они своей змеиной юркостью и бесцеремонностью, втираясь в малые пространства, выставляя вперед, как таран, сумку, впиваясь, словно гвоздями, тонкими каблучками в ногу и наступая сзади на пятки. Острыми локотками они пребольно молотили по бокам и спинам, пробуравливая себе дорогу через любую плотную толпу с непроницаемым лицом «нам надо!». А уж "проныривали" перед самым носом на эскалатор сноровистее крыс.
 Данте выслушал запальчивую речь Леры с одним из тех  надменных видов, с которым его любят изображать на картинах, еще больше выдвинул вперед твердый подбородок и прикрыл глаза.
- Так ! Так...
- Ну, да ! Конечно, Мессир! «Сама из тех…»! Ну, как же! – Лера почувствовала, что зарвалась.- Вергилий из меня никакой! Обычная, уставшая от жизни женщина с потухшими глазами и понурым видом, которую раздражает в жизни любая мелочь – «мешкотная»! С какой стати ко мне прибилась эта кровавая, мрачная тень?! Молчит! Осуждает!?
- « Поверь – когда в нас подлых мыслей нет, нам ничего не следует бояться…» - дуновением донеслось от Данте. «Подлые мысли, подлые мысли…» - застучало в голове у Леры. Сколько раз она ловила себя на «подлой мысли» - «Куда торопитесь?! Куда стремитесь попасть без очереди?! Так спешат только в одно уготованное вам место – к своему концу! Ну, что же! Туда вам, несчастные,  и дорога! », глядя на стремглав несущуюся  к своему «концу» беспечную, бездумную толпу. Порой ей мерещился бездонный глинистый котлован в конце идущего вниз эскалатора, куда, как горох беспорядочно сыпались люди. – Сыпятся, как мусор из ковша экскаватора в бездну! И на самом ее краю еще продолжают толкаться, рваться вперед, чтобы обогнать соседа, утыкаются носом в свои телефоны, не прийдя в себя, ничего не осознавая до последней минуты! Черви! Мусор!  И я со всеми! Куда деваться?! « Сама из тех…» - понимала Лера.
  Cпускаться в «чистилище» каждый день становилось для Леры все унизительнее, ей казалось, что всё здесь ее оскорбляет, и главным образом эта тупая, обезличенная толпа, которая для нее уже не состояла из отдельных «душ», а превратилась в « мешкотноe» обреченное чудище. Вот так медленно, шажок за шажком,  вдыхая запахи чужого пота, ощущая  чужой живот на своей спине и утыкаясь носом в слепую спину, отбиваясь от острых кулачков, которые гонят вперед, с отдавленной ногой и ободранной пяткой, брести в давке и сумятице день за днем к своему концу?! Вот оно – настоящее «чистилище»! Я уже здесь! Только бы не уткнуться взглядом в эти мужские, крепкие ноги в черных колготках, которые каждое утро воздвигаются передо мной на плывущем эскалаторе! - Это было Лерино наваждение – небольшого роста женщина с короткой стрижкой, в строгом пальто и совершенно не женскими ногами в грубых ботинках. Верх и низ этой женщины существовали раздельно, ноги жили сами по себе и были вызывающе мужскими, с жилистыми крепкими икрами. Брюки эта женщина не жаловала, ходила исключительно в черных колготках, которые доводили ее ноги до вызывающего гротеска и были неприличны - так и чудилось, что сквозь них пробивается жесткая, густая щетина. Того и гляди, как бы грубый ботинок не оборотился в копыто! Каким-то совершенно неизбежным образом, будто чуя Лерино отвращение, эти ноги предпочитали каждое утро стоять именно перед ее носом.
- Нет! Только не это! – вскричала Лера.
Давка перед выходом наверх все усиливалась, толпа увеличивалась и напирала.
- «Как мешкотные души? Вам досуг вот так стоять, когда вас ждет дорога?"  - обратился к толпе невидимый Данте, вздымая руки вверх. – « Придите же подняться на ступени!».
- Их не приходится понукать, они бы рады! – стала перечить Данте Лера. Толпа «дичилась» у прохода, образовывались заторы.
- « Вперед мы продвигались еле-еле…» - вновь завел песнь из «Божественной» Данте: « Как трудно на чужбине сходить и восходить по ступеням…». Он сам перестал «дичиться» и потихоньку постигал это новое «чистилище». Рядом толкался знакомый « муж в возрасте» в клетчатой рубашке, тяжело дыша и обливаясь потом, искоса поглядывая на Леру.  Тень Данте вновь принялась напрасно взывать к толпе: «Cледи; и точно как они звучат, мои слова запомни для наказа живым, чья жизнь – лишь путь до смертных врат», извиваясь, как красная лента между людьми, пытаясь настигнуть оторвавшуюся Леру.
- Похоже, этот синьор питает к вам нежные чувства! Он преследует вас, как это называется в этом «чистилище»,  от Динамо – неловко произнес чуждое его слуху слово  Данте.
- Нежные чувства! – возмутилась Лера, которой удалось достичь ступеней. «Ухажер» поднимался на соседнем эскалаторе, растянувшись, как освежеванная туша, почти на четырех ступенях, лежа на перилах, повернув голову в Лерину сторону с отвратительной ухмылкой. Лера никогда не могла понять этой странной позы, когда одна нога отставлена далеко назад, согнутая другая отстоит на три ступени впереди, сумка зажата между животом и коленом, а тело полу боком откинуто на перила. Она как-то попробовала так «раскинуться» на ступенях, чтобы понять, какие удовольствия это доставляет как «мужам в возрасте», так и молоденьким барышням, которые главным образом и совершают эти кульбиты в «чистилище», но кроме стыда за себя ничего не испытала. «Раскидывающихся» на ступенях граждан она старалась игнорировать, чтобы не портить себе настроение.
«Граждане пассажиры! При падении с платформы на рельсы, старайтесь не прикасаться к контактному рельсу, по которому проходит высоковольтный ток. При приближении поезда, ложитесь вниз головой  между рельсами! Поезд при наезде не причинит вам вреда! Не поддавайтесь панике! – громко разнеслось над плывущими по эскалатору головами.
- О, Боже! – вскричал Данте.- Кто же решится вступить в это «чистилище» после такого напутствия. Воистину  « оставь надежды, всяк сюда входящий!»
 "Здесь хладнокровье нужно соблюдать. Здесь страх не должен подавать совета. Пришли туда мы, где не тишь и гладь, А зыбкий ворох жутких сновидений, Где так нетрудно разум потерять"- бормотал Данте, пытаясь заглушить страшные предупреждения,льющиеся из динамиков.
- Выбора нет, Мессир! «Чистилища» не миновать!» - безнадежно махнула рукой Лера – Да, они и не слышат ничего! Не обращают внимания! А этой фразой, Мессир, вы натворили дел! Лучше бы вы этого не произносили еще тогда, семьсот лет назад! Какие только ужасы не творились  под это «оставь надежды, всяк сюда входящий»! Опрометчиво было сказано!
- Неужто?! – протянул Данте, и лавровый венок на его голове  встал дыбом.
 – Так нас в моем чистилище не привечали! Здесь я постоянно чувствую себя в опасности и холодном одиночестве среди толпы людей. Такого полного, леденящего одиночества  в людском потоке я не испытывал, опускаясь в самые нижние круги. А здесь все круги перепутались и завернулись в тугой узел, не разберешь, где какой круг. Все границы между белым и черным стерты, не поймешь, где добро и зло. Где праведник, где грешник – все сбились  в торопливую, безликую кучу. « Нельзя, глазами мглистыми взирая, идти навстречу первому из слуг, принадлежащих к светлым сонмам Рая» - закончил своей песнью Данте.
- Хочешь побыть наедине с собой, погрузись в толпу – это вы верно заметили, Мессир! Неужели в ваше время такого не было! Данте почти испуганно воззрился на Леру – Погрузись в толпу?! Такой толпы я никогда не видел! Она громадна! Она обезличена! У нее нет лица, оно слепое! « Ни тем, ни этим быть – с чем это схоже?». Она бесцельна, каждый здесь охвачен неприязнью к ближнему. Не любовь царит здесь!
-  « Я сам из тех…» - пропела Лера, « кто ни во что не верит...». Какая уж тут любовь в подземке! Не смешите людей, Мессир!  Хотя и ваша «Божественная» все же комедия, а не трагедия! А вам повсюду мерещится  Беатриче! Бывала я в вашей приходской церкви Св. Маргериты - едва вход отыскала, так она проста и незаметна. Народу в ней, что сейчас в этом «чистилище» - не протолкнуться! Туристы, что «твои селедки в бочке», набились в церквушку и внимают проповедям гидов на всевозможных языках « Данте! Беатриче! Вечная любовь!». Всяк желает прикоснуться, причаститься вечному, сделать «селфи» у могилы Беатриче и оставить записочку. Впрочем, уж не обессудьте, Мессир! Но они  ровнехонько с таким же замиранием сердца касаются рыла вепря на Новом рынке, натирая его до зеркального блеска. Да, и тут в «чистилище» есть одно местечко. Я вам его покажу, "Площадь революции" называется, где также руками натирают до блеска нос собаки.
- Живой?! – изумился Данте.
- Да, нет! Такой же скульптуры, как кабан во Флоренции. А здесь, видите ли, площадь Революции – скульптуры революционеров, бойцов, крестьян и разной живности, включая служебных собак. Одна из них « собака Баумана» пользуется особым расположением – нос у нее скоро затрут до дыр. Однако последнее время стали хвататься руками за самые неожиданные части скульптур – грудь и туфлю спортсменки, палец и лапоть крестьянина, колено рабочего и даже наган, который потерял свой истинный цвет, став почти золотым. Дело дошло и до петуха, которому нельзя натирать только клюв – это к беде, но можно класть записочки с пожеланиями в передник к птичнице – вошла в роль поводыря Лера.
- Ищут спасения?! Язычники! – терялся в догадках Данте. До объяснений о роли Беатриче в своей жизни он не снизошел. Его больше интересовали революционные скульптуры и бессознательно хватающиеся за них пассажиры «чистилища».
- Вот и я поражаюсь, Мессир, когда вижу выбегающую из вагонов  пеструю толпу, каждый из которой стремится впопыхах натереть нос собаке или ухватиться за «золотой наган» и, удовлетворенно вздохнув, что выполнил этот ритуал, как главный долг всей своей жизни, вновь бездумно нестись дальше.
- Спасаются! – уверился в своем наитии Данте, уставившись страшными, провалившимися вглубь слепыми глазами в воображаемую собаку. – Несчастные! И в моей церкви тоже спасаются! От самих себя! От своей жизни! Им хочется хоть на мгновенье стать мною, Беатриче! Знали бы они! «О донны, кто ее не восхвалит?».
-  Время тут у вас летит стремительно! Все движется, спешит к концу!  Я знал, что эти Леонардовы «штучки», все эти приборы и устройства « не приведут к добру!». Они убыстряют колесницу времени! Оно летит так быстро, так незаметно! Бессмысленно! Да, я вижу, что все эти приспособления не оставляют человеку времени для жизни!  Станешь тут безликим! Толпы все больше и гуще, а лиц в них все меньше! Хотя так было испокон веков….. – задумался на ступенях Данте  так, что едва успел соскочить с эскалатора.- Вот-вот! – заворчал он, опасаясь за свои босые ноги – Скорости какие! «Двенадцать сот и шестьдесят шесть лет вчера, на пять часов поздней, успело протечь с тех пор…» - неразборчиво, как заклинание забормотал он.
«Ухажер» тем временем двинулся следом, все-таки успев первым проскочить вперед, едва не хлопнув болтающейся дверью медлительного Данте по лбу, но неожиданно придержал дверь перед Лерой с неуклюжей галантностью.
-  Нам по пути?! – молвил он и мерзко осклабился.
- Я  же говорил! Нежные чувства! Меня не проведешь! – торжествовал Данте.
- Не по пути! – отрезала Лера.- Я с мужчинами в босоножках принципиально не разговариваю! – она вспомнила, как он двинул ее сумкой, а потом «раскинулся» на лестнице эскалатора, и ее передернуло.
- « Тебе же, коль ведешь себя, как цаца, пристало б….» - вдруг проявил мужскую солидарность Данте. Но тут « ухажер» грязно выругался и плюнул Лере прямо под ноги. Оскорблено вскинул свою грязную сумку на плечо, двинув в грудь в этот раз самого Данте, сунул руки в карманы и, виляя толстым задом, двинулся в сторону электричек с самым, что ни на есть наплевательским видом.
- « И этой роже, вздувшейся от злобы, он молвил так: « Молчи проклятый волк!»  -  зашипел ему вслед оскорбленный Данте.
- Нежные чувства! Питает! Я вас прошу! У вас повсюду реет дух Беатриче! Но я опаздываю на работу! Простите, Мессир! Мне пора!
Данте поджал и без того узкие губы, надменно наклонил голову, став похожим на свой памятник, и двинулся в сторону бетонной громадины  Европейского торгового центра, раскинувшегося на месте бывшего парка. Навстречу спешила стайка женщин в хиджабах с фирменными пакетами « Фаби», « Карен Миллен», « Лаш», только как отоварившиеся в торговом центре. Наперерез ему бросился кавказец с дикими криками « Чивэты!», « Чивэты -  за углом!».
Данте опять рванулся в сторону Леры – Европейский, говорите?! Тут нет ошибки?!
- Европейский! Европейский! – успокоила его Лера.- Мессир, сразу видно, что вы давно не бывали дома в родной Флоренции. Всё скитаетесь, круги описываете! А что дома творится, вам невдомек! – Тут Лере на глаза попалась безобразная бетонная цветочница, забросанная разным мусором – сигаретами, пивными банками,полиэтиленовыми пакетами, в котором стойко продолжали цвести розовые и фиолетовые петуньи, умудряясь сохранять и цвет, и запах. Лера остолбенела, будто ее пронзил разряд тока, и она впервые в жизни увидела эти замусоренные цветы, хоть каждый день проходила мимо них.
-  Достоинство!Вот, оказывается, где оно кроется! Даже у петуний оно есть! – задумалась Лера. Но,если это, и правда, чистилище в преддверие ада, а не подземка, то  и здесь у самого края бездны всё продолжается, как обычно…
- « Обрывки всех наречий, ропот дикий, слова, в которых боль и гнев, и страх, плесканье рук, и жалобы, и всклики сливались в гул, без времени, в веках, кружащийся во мгле неозаренной, как бурным вихрем возмущенный прах…"- продолжил не оформившуюся в Лериной голове мысль удаляющийся Данте. Лера бросила последний взгляд на мужественные петуньи, стараясь набраться от них жизненной стойкости и редкого достоинства оставаться самим собой в любых условиях, и спиной ощутила, как Данте растворяется в воздухе. « Я не был мертв, и жив я не был тоже…» - зашелестели вместо него петуньи.