Записки неизвестного соотечественника
Виктор Гришин
Объем – 1256 страниц
Трилогия
Издательство: STELLA, Германия
Год выпуска – 2012
Том 1 ISBN 978-3-941953-75-8
Том 2 ISBN 978-3-941953-94-9
Том 3 ISBN 978-3-944121-15-4
Цена: договорная
От автора: Долго думал, как назвать сборник своих рассказов, заметок. Затем нужно дать понять читателю, если таковой найдется, кто я. Большинство рассказов отдает мемуарным жанром. А мемуары, извините, это удел великих люди: государственных деятелей, полководцев, писателей. Хотя я сейчас (наверное, в силу возраста) больше читаю дневники классиков, а современных политических деятелей оставляю на суд потомкам. Пусть отлежатся. У меня за спиною жизнь и я могу что-то сказать. Вот как получилось. Почти по–еврейски... Я имею вам что-то сказать.
Но я действительно имею что-то сказать. Нулевые года на исходе. Начинается второе десятилетие третьего столетия. Жуть какая. И я живу в это время. Хотя родился, страшно подумать, в прошлом столетии в начале пятидесятых. То есть родился в начале второй половины прошлого века. Дожился, называется. Вот бы заявить в мое время изучения литературы! Так можно было сказать только о деятелях теперь уже позапрошлого века. Это считай с 1850 года. Какими же древними казались мне люди, у которых за плечами больше полувека. Теперь и у меня жизненный стаж больше полувека и я могу вам что-то сказать.
Связаться с автором: viktor_grishin@mail.ru
Оглавление
О себе …………………………………………………………………….4
Вступление ………………………………………………………………7
Записки неизвестного соотечественника ……………………………...7
Сборник рассказов «У меня на шапке ленты» ………………………10
Предисловие к сборнику «У меня на шапке ленты» ………………..10
Призыв, или Голубиная история ……………………………………..12
Кронштадт ……………………………………………………………...21
Московский флотский экипаж ………………………………………..27
Палыч …………………………………………………………………...42
Заплыв …………………………………………………………………..51
Гонка на морских ялах ………………………………………………...56
Творец …………………………………………………………………..71
Голубые глаза …………………………………………………………..79
Мичман Горлов ………………………………………………………...83
Физзарядка ……………………………………………………………..93
Салажонок ……………………………………………………………...99
Медведица, или Дальний поход ……………………………………..155
Приказ …………………………………………………………………209
Сборник рассказов «Яростный стройотряд» ……………………….220
Забытая дата …………………………………………………………..220
Казахстан. Интер-4 …………………………………………………...223
Степь …………………………………………………………………..269
Таймыр ………………………………………………………………...281
Анатоль ………………………………………………………………..292
Мерзлота ………………………………………………………………298
Сборник рассказов «Я из МГУ» ……………………………………..301
Предисловие …………………………………………………………..301
Рабфак …………………………………………………………………302
Картошка ………………………………………………………………327
Колхоз …………………………………………………………………330
P.S., или Военная кафедра …………………………………………...341
Сборы ………………………………………………………………….344
Часть 2
Оглавление
Сборник «Едем в дальние края» 4
Вступление 4
Цикл «Заметки из банка» 6
Дорога в банк 6
Никель 17
Норвежцы 22
Семёныч 33
Териберка 45
Кораль, или Проверка обеспечения 52
Главный бухгалтер 68
Биржа 78
Отъезд 84
Цикл «Записки чиновника» 97
Гимн весне 97
Капель 99
Политэкономия 101
Полномочия 103
Присутственные места 106
Цикл «Таможня» 108
Досмотр 108
Задремал 112
Скво 114
Таможня 116
Сборник «Там, где сходятся меридианы» 128
Вступление 128
Монастырь 129
Старец 160
Андрей 178
Данилка 191
Гора спасительная 210
Форпост православия 227
Виктор Гришин Записки неизвестного соотечественника
445
Судьба веры — судьба государства 254
Андрей и духовник 269
Разговор в купе 284
Возвращение 295
Печальный итог 309
Сборник «Рассказы Заполярья» 311
Люди тундры 311
По следам «Колы», или Кто вы, подполковник Галямин? 330
С добрым утром 350
Сборник «Философия возврата» 352
Пра…деды 352
Вперёд к детству 361
Встреча с прошлым (Per-Wiggo Йергенсон) 365
Город детства 377
Легенда старого подворья 389
Чувство 398
Кладбище 406
Сборник «Слайды Питера» 407
Вокзал 407
Восприятие 413
Дворы 416
Зебра 417
Подземка 421
Особь 425
Норвежская палата 427
Один чел 429
Плюс и минус 432
Тополиный пух 434
Из Петербурга… в Тверь 435
На Удельной 439
Часть 3
Оглавление
Сборник «О Норвегии с улыбкой» 4
Дамстредер 4
Их роднил Север 7
Площадь Турбьерна Эгнера 15
С Андерсеном на фюзеляже 23
Стортинг. Вместо предисловия 26
Тайна старого фундамента 32
Шаляпин и Норвегия 40
Эйдсволл 51
Цикл «Сказки Кампена» 62
Я расскажу тебе сказку 62
Кампен 65
Картинки с Кампена 70
Городская сказка 73
Квартира с балками 80
Яблоня 84
Рождество Кампена 87
Снег на Кампене 92
Снег 95
Весенние страницы 97
Цикл «Сказки с блошиного рынка» 98
Предисловие 98
Блошинки 100
Медведь Бьерн (Bjorn) 102
Щелкунчик 110
Чемодан из-под моста 116
Вместо вступления: «Письмо из Норвегии» 116
465
Цикл «Страничка внука» 151
Утро на Бринкенгате 151
Дом, в котором живет Пепе 158
Туристы 164
Прогулка по Аккербригге 168
У фонтана 173
Все о Пепе 176
Сборник «Я родом с Волги» 183
Вступление 183
Цикл «Волжские мотивы» 184
Волжский калейдоскоп 184
Выбор 188
Рыбалка 193
Плоты 202
Осень на Волге 205
На Волге 207
Летний дождь 209
Закат 211
Волжский бульвар 212
Фофотя 214
Баланка 220
Цикл «И ты мне улица родная» 226
Аркашка 226
Китайцы 244
Обмен 246
Осень 249
Праздник в слободе 251
466
Праздник Октября 257
Снегопад 259
Старьевщик 261
Цикл «Мои корни в деревне» 265
Баня 265
Дождь 274
Лес 283
Пропажа 290
Цикл «Щелыковские места» 295
Сказка русского леса 295
Снегурочка (Берендеевка) 301
Цикл «Я учился в ГРУ» 321
Начало 321
Плевок 326
Борцовки 330
Паша 332
Практика 336
Третий помощник 343
Якоря и тросы 351
Пест 356
Пняш 357
Швабра 359
Выпускной альбом 361
Сборник «История вещей» 369
Вступление 369
История вещей 370
Вещная лавка 375
467
Сказки старого буфета (пьеса-сказка) 381
Сборник «Рассказы» 452
Жара 452
Миниатюры 455
Навечно в памяти народной 456
Протуберансы 462
О себе
Автор родился 60 лет назад в одном из рабочих поселков в Ивановской области. С одной стороны поле и лес, с другой- старый парк и Волга. Что еще нужно для пацанов пятидесятых годов рождения. Не усложняя жизнь учебой в местной школе, закончил восемь классов. Более подробно деяния детства и отрочества описаны в изданной в Санкт-Петербурге книге «Детство на окраине».
Не мудрено, что автору этих рассказов дома не сиделось, и тяга к дальним странствиям завела его в Горьковское речное училище имени И.П.Кулибина. О годах, проведенных в ГРУ имени И.П.Кулибина, повествует цикл рассказов «Я родом с Волги». Несколько рассказов напечатано в журнале «Новости Россудпрома», «Водный транспорт XXI век»
Потом был Военно-Морской Флот. Три года проведенные под бело-синими стягами произвели такое впечатление, что рассказы о флотской службе пишу до сих пор. Неоднократно печатался в сборнике: «На суше, море и выше» известного писателя –мариниста А.Покровского. Ждут своего часа рассказы, объединенные под названием: « У меня на шапке ленты»
В 1775 году в жизни провинциального парня произошли большие изменения: он снял тельняшку и поступил в Московский государственный университет им Ломоносова. Странички о студенческой жизни- в рассказах обьединенных под общим названием «Университет» и «Яростный стройотряд». За цикл рассказов «Яростный стройотряд» автор получил Диплом I степени на конкурсе «Добрая Лира», учрежденном Комитетом по образованию Санкт-Петербурга.
Затем была романтика распределения на Крайний Север: самый северо-западный поселок Заполярья Никель, потом Мурманск. Не отрываясь от таких занятий как подводное плавание в Баренцевом море, марафонские лыжные гонки по сопкам, дорос до начальника областного управления Промстройбанка, председателя правления «Арктикбанк», потом была Контрольно-счетная палата. И так 25 календарных лет. Вся беспокойная жизнь нашего автора отражена в сборнике рассказов: «Уедем в дальние края». Часть из них напечатана в СПб журнале «Невский альманах».
Появлением внука обязан написанию сказок: «Сказки старого буфета», «Сказки с блошиного рынка». Несколько рассказов с норвежской тематикой перевел на норвежский язык журнал «Соотечественник», а за рассказ «Площадь Турбьерна Эгнера» удостоился быть занесенным в список писателей года Норвегии.
Охота к написанию рассказов возникла не сразу. Вначале набил себе руку на написании финансовых отчетов и научных работ. Написал пару монографий, диссертацию. Пришла пора докторской. Но тут все чаще стала задавать вопросы дочка Даша: «Папа, а ты был маленький?» Пошли воспоминания. Что может быть дороже восхищенных глазенок своего ребенка: «Папа, такой большой и умный, а стрелял из рогатки и лазал по чужим огородам!». Так рождались рассказы. Затем они зачитывались в кругу друзей, родственников. Вердикт был единый: печатайся.
Участвовал в конкурсах. В том числе и международных. Даже добивался успехов. Так стал Победитель международного литературного конкурса «Перекресток-2009» за произведение «Берендеевка». 1 место в номинации «Литература для детей и творчества» (Чеховское общество (Tschechow-Gesellschaft e.V.) г. Дюссельдорф, Германия)
Лауреат конкурсов фестиваля «Русский Stil-2009» (земля Баден-Вюртемберг) , «Литературная Вена», «Север-страна без границ», «Лохматый друг», «Литературный конкурс имени Ю.С.Рытхэу,
Кандидат наук, доцент, автор 45 печатных и научных работ, специалист в области гос.фин.контроля, финансовых и банковских рисков.
В 2006 году поклонился в пояс Полярной звезде со словами: «Спасибо тебе, Север. Ты сделал из меня человека, но время пришло…» и уехал в Санкт-Петербург, где жил и работал. Покидать север было непросто. Настроение - соответствующее, и появились такие рассказы как «Питерские слайды», «Старый дом», «Город детства», «Встреча с прошлым».
Сейчас живу на Кипре. Мечтаю написать книгу под названием «Я жил в большой стране», в которой хочу рассказать своим внукам о том, что была такая большая страна СССР и во что она превратилась. Внуки, поданные другой страны. И я счастлив, что они будут заезжать в РФ только как туристы.
Печально? Печально, но вот такие метаморфозы произошли с человеком, родившемся в некогда большой стране, которой он гордился. Который, как и любой честный гражданин, пытался остановить беспредел так называемой перестройки и что из этого вышло. Но это уже совсем другая песня.
Вступление.
Записки неизвестного соотечественника.
Долго думал, как назвать сборник своих рассказов, заметок. Затем нужно дать понять читателю, если таковой найдется, кто я. Большинство рассказов отдает мемуарным жанром. А мемуары, извините, это удел великих люди: государственных деятелей, полководцев, писателей. Хотя я сейчас (наверное, в силу возраста) больше читаю дневники классиков, а современных политических деятелей оставляю на суд потомкам. Пусть отлежатся.
У меня за спиною жизнь и я могу что-то сказать. Вот как получилось. Почти по –еврейски... Я имею вам что-то сказать. Но я действительно имею что-то сказать. На дворе 2010 год. Нулевые года на исходе. Начинается второе десятилетие третьего столетия. Жуть какая. И я живу в это время. Хотя родился, страшно подумать, в прошлом столетии в начале пятидесятых . То есть родился в начале второй половины прошлого века. Дожился, называется. Вот бы заявить в мое время изучения литературы! Так можно было сказать только о деятелях теперь уже позапрошлого века. Это считай с 1850 года. Какими же древними казались мне люди, у которых за плечами больше полувека. Теперь и у меня жизненный стаж больше полувека и я могу вам что-то сказать. Хотя, что ты можешь сказать! И нужно ли что бы ты что-то сказал. И кому? Своим одногодкам? Они все и без тебя знают.
«И чудилось рядом шагают века». Хорошо сказано. Ахматова, кажется. Века не века, а годы шагали, потом десятилетия. Затем наступил период, когда годы засвистели и помчались. Как-то по- разбойничьи, со свистом. Начало было в 1985 году. Словно старт. Только кому и зачем. Это были уже годы не созидания, не поступи развития. Нет. Это был какой-то смерч, который поднял тебя и понес как фантик конфетный. Словно кто-то поднял в пыльный воздух гигантской метлой. А дворник даже через пыль и грязь был виден
Я решил взяться за перо и попробовать изложить на бумаге всё, что сохранила память, чего она не растрясла на длинном, часто ухабистом, жизненном пути. Хочется как следует вспомнить всё пережитое, уяснить себе самому события, с которыми приходилось сталкиваться, и людей, с которыми довелось встречаться. Так родились сборники рассказы «Детство на окраине», «У меня на шапке ленты», «Яростный стройотряд» и другие. Я боюсь за уходящую эпоху. Я вижу беззастенчивое перевирание действительности и утаивание великих дат социализма. Это меня раздражает. Я не хочу быть обманутым сам и, чтобы мои внуки были одурачены.
В "Записках старого петербуржца", Ленинградского писателя и филолога Льва Успенского, есть такое место: "Когда большого французского историка, нашего современника спросили, какие документы ценятся сейчас выше всего на рынке, торгующем архивными сокровищами, он ответил не задумываясь: "Если бы Вы предложили антиквару неопубликованное письмо Наполеона I, Вы стали бы очень богатым человеком, мосье... Впрочем...минутку! Вы получили бы еще намного больше, если бы в Ваших руках оказалась совсем простая вещь - приходно-расходная книжка французской хозяйки, матери семьи, с записями ее трат и поступлений за годы I789-I794...Сколько заплатила она за пучок лука в день взятия Бастилии?.. Что стоила ей кринка молока утром того дня, когда голова Луи Капета слетела в корзину в ряду многих других голов? Как вознаграждала она в год падения Робеспьера гражданку такую-то за мытьё полов и гражданина такого-то за набивку нового матраса?.. Если у Вас есть надежда разыскать на Вашем чердаке такие записи - ищите, ищите!.. И, если Вам предложат за них столько золота, сколько они весят, выгоните вон наглецов: Вы получите в 100 раз больше. Ибо письма Наполеона хранят, а приходные книжки бабушек выбрасывают в печку. Настоящая же драгоценность для истории - именно они".
Может быть часть моих записок, обнаруженные среди многих, никому, кроме автора, не интересных страниц, когда-нибудь заинтересуют будущего историка. И ведь, пожалуй, был прав Лев Васильевич Успенский, когда в той же книге (в главе «To write or not to write») писал: «Мне вообще кажется: рядом с обществами по охране природы и защите животных, рядом с объединениями филателистов, бок о бок с клубами всяких иных коллекционеров — давно бы следовало людям учредить общество собирателей собственных воспоминаний, мемуаристов, «Общество имени Пимена-летописца», так сказать. Ей богу, дело не первой важности, был Пимен когда-нибудь Пересветом, сражался ли он сам с Челубеем, держал ли он стремя воеводы Боброка или князя Владимира в том бою на Куликовом поле. Археологи ищут теперь при раскопках не только кованные золотые чаши и дивные статуи; ни чуть не меньше (да и много больше!) их интересуют какие-нибудь чашечки с налипшей краской из мастерской киевского богомаза, найденные под слоем угля в разрушенной татарами Бату-хана землянке. А историка берестяная грамотка, нацарапанная школьником Онфимом, пленяет, пожалуй, столько же, как и пятая, десятая, сотая жалованная грамота грозного царя, скрепленная важными подписями и тяжкими печатями».
В моем возрасте легче смотреть назад, чем вперед. Конечно, хочется видеть то и другое, но поскольку память еще жива, а перспектива будущего неизбежно сужается, я позволяю мыслям брести своим путем, выбирать время и последовательность минувших событий, которые возможно заинтересуют кого-нибудь еще в наши дни.
Сборник рассказов «У меня на шапке ленты»
Предисловие к сборнику «У меня на шапке ленты»
Автор этих рассказов с детских лет связал себя с тельняшкой. Вначале это была тельняшка, подаренная братом, курсантом ЛМУ. Затем ему выдали тельняшку в Горьковском речном училище имени И.П.Кулибина. Куда еще было подаваться мальчишке, когда его поселок стоял на Волге и она, матушка, привечала босоногую ораву. Если будет интересно, прочитайте выпущенную в Санкт -Петербурге книгу, которая называется «Детство на окраине».
Затем, не особенно считась с его пожеланиями, в военкомате поменяли тельняшку речника на- военно-морскую. Впечатления от службы настолько были сильны, что он, когда отслужил, расстался не только с Военно-Морским Флотом, но и с речным - тоже. Но любовь к флоту осталась и сопровождает его всю жизнь.
Потом был Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова. После чего по распределению уехал на Крайний Север, где проработал 25 лет, занимаясь экономикой и финансами. Стал кандидатом наук, доцентом. Преподавал в Мурманском высшем инженерном морском училище. Имеет около пятидесяти научных и печатных работ, две монографии.
Сборник рассказов: «У меня на шапке ленты» автобиографичен. В нем, с любовью и грустью описаны события, происходящие в жизни нашего героя в бытность старшины первой статьи. Понравится или не понравится творчество, судить тебе, читатель. Но если тебя потянет найти свой «дембельский альбом» и вспомнить забытые лица друзей, с которыми нос в нос спал на втором ярусе и мыл тарелки в наряде на камбузе, будем считать, что книга удалась.
Сейчас Гришин В.А живет и работает в Санкт-Петербурге. Печатается в журналах «Новости российского судостроения» и «Водный транспорт». Норвежский журнал «Соотечественник» перевел некоторые рассказы для норвежского читателя. Лауреат конкурса «Добрая лира» за сборник рассказов посвященных уникальной странице из жизни студентов: «Яростный стройотряд». Ряд рассказов напечатан в сборниках «На суше, море, и выше» известного писателя-мариниста А.Покровского. Лауреат международных конкурсов.
Призыв или «Голубиная история»
-Скажи мне, читатель, видел ли ты такой документ? Ты прав, это повестка. Только не какая-то, и не в милицию. Это повестка в военкомат. И не просто так, а по призыву в Вооруженные силы Союза ССР. Выполнять почетную обязанность, конституцией определенную.
-Что, не получал? Ну даешь! Да как же ты отмазался (был такой термин). Я вот получил, расписался в получении все... Жди отправки команды.
- Ах, ты учился, отсрочка была. Тогда ладно, простительно. Но разговаривать с тобой, извини друг, не совсем интересно. Есть поговорка такая: «Не любил, не понять». Вот и в этом случае: не призывался, не служил-не поймешь.
-Нет, я не ерничаю, не обижайся, друг. Просто это такое состояние души, которое сразу не передашь. Это же событие. Готов ты к такому событию или нет, тебя не касается. За тебя в этом случае думают. К такому в советские времена готовились с детства все. Ну, а кто отслужил, помнил службу до конца своих дней.
Как-то раньше не приходило в голову, но задумался и к выводу пришел. Мы довольно воинственная нация, хотя сами никогда в этом себе не признаемся. Больше под голубей мира работаем.
-Что, не прав? Давайте посмотрим: призывали всех под гребенку. Закосить или откосить, в основном, в голову никому не приходило. Как же, обязанность! Да еще и почетная, к тому же. А чтобы эта обязанность была еще почетнее, трудоустройство твое в прямую зависело от военного билета. Попробовали бы без военного билета в кармане на престижную оплачиваемую работу устроиться. Дудки! Кадровик с тобой, неслуживым, разговаривать не захочет. К тому же если еще отмазался и получил «белый билет», то все, тебе крышка. Девчонки и те на неслуживого парня смотрели с долей снисходительности: «Дескать, чего с него взять».
Но когда воин отслужил! Это все. На поселке, в деревне он месяц формы не снимал, по гостям ходил. В каждом доме приветят, нальют. Главное только в домах не сбиться, по второму разу не зайти. Нет, ничего особенного не будет, но прием будет уже несколько прохладнее. Но и так, пока всех родственников обойдешь, пора форму снимать и на работу устраиваться.
Возьмите наши песни. В редкой, нет парня в погонах. А многочисленные военизированные формы ведомств, любовь к строю. Мощная централизация, начиная с октябрятской звездочки. Звеньевые, председатели пионерских отрядов. Ну чем не младший комсостав. Так что любим мы служить, любим. Но я не об этом сейчас. Я о состоянии русской души в момент призыва толкую. А она, душа русская, загадочная, ее сразу и не понять. Тем более, если не служил…
Проводы, в армию ли, на флот, это особый пласт. Да если проводы с деревень, с рабочих поселков, то они мало чем отличались от проводов во все времена по всей матушке-России.
«Последний нынешний денечек гуляю вместе с вами я друзья»-и гуляли. Еще как гуляли! Дым коромыслом, пьяный угар. Провожает призывника вся улица. Кого-то не пригласить, считай обида на всю жизнь. Причем гуляет больше не будущий служивый, а окружающие. Провожают в ночь, чтобы с утра-на призывной пункт. Тосты, хлопанье по плечам. Пьяное братание подвыпивших братьев и дядьев, которые икая, напутствуют тебя вроде : «Ты, Витюха…дык….мотри. Она… армия, мать ее так… Это школа…мать ее…Пройдешь эту школу…дык…ты, мужик». Ну и так далее.
И вот ручейками с окрестных деревень и поселков, сливаясь в мощный поток при подходе к гор(рай)военкомату идет призывная братия в окружении многочисленных родственников и друзей. Веселье достигает апогея. Хрипят гармони, рвутся струны у гитар. Песни невпопад. Пляски на ходу. Самогонка, пироги передаются по толпе провожающих, что не мешает ни плясать, ни горланить песни. Все стремятся напоить и накормить призывника.
Призывник уже не понимает, что происходит, ему все равно. Очухается, когда поставят в строй и вручат военный билет. Все! Ты на службе. На площади перед военкоматом веселье почище, чем на любой демонстрации. Про призывника уже забыли. Родственники и друзья перепутались с другими провожающими, только матери и отцы, вытянув шеи, беспокойно следят за передвижением чада.
Раздается команда: « По автобусам!». Вновь все провожающие вспоминают, зачем они сюда собрались. Окружают автобус, суют в окна бутылки с мутным самогоном и снедь в пакетах, не дают машине тронуться с места. Кто такое перенес, то не забудет проводы никогда.
Нечто подобное пережил и я в 1972 году. После Горьковского речного училища имени И.П.Кулибина, куда меня завело желание носить тельняшку, я загремел в овеянные славой Вооруженные Силы Союза ССР. Да и не куда-нибудь, а под бело –синий стяг Военно-Морского Флота. Служить вообще нужно, но вот три года- это уже многовато. Я попытался обьяснить в военкомате, что мне не восемнадцать лет, хватило бы и двух, но меня никто не слушал. Хотел сказать, что у меня зрение совсем не военно-морское и для впередсмотрящего я мало подхожу-тоже ноль внимания. Мало этого: флотский «купец»(«купцы»-офицеры, которые ждут сформированные команды) в черном кителе с нашивками капитана второго ранга похлопал меня по плечу и бодро заявил, что нечего мне в машинном отделении смотреть. В итоге в горвоенкомате я получил красный штамп: «Годен к службе на АПЛ», то есть годен служить на атомных подводных лодках. Это в мои планы совершенно не входило. Я разволновался и забыл даже о мысли слинять на два года. Служить на АПЛ мне не хотелось. Мало не хотелось, я АПЛ боялся. В училище старшины рот были служивые, да и так курсантами флотских было много. Так они как-то не ярко отзывались о службе на атомных подводных лодкам, да и подлодках вообще. Чего греха таить, приходили и в наш город комиссованными ребята.
В Иваново я встретился с моим училищным однокашником, Женькой Голубевым, судоводителем по специальности. Ему на водном транспорте не повезло. Он сотворил какую-то аварию, причем не по не знанию, а по халатности, и его лишили рабочего диплома. Дело шло к окончанию навигации и Женька, не долго думая, ушел на судоверфь, где сделался заправским плотником.
Он тоже схлопотал штамп: « Годен к службе на АПЛ». Голубь, не протрезвевший еще от бурных проводов в родной Сокольской судоверфи, вместе со мной пошел доказывать свою несостоятельность службы на таком продвинутом флоте, как атомный. Я после вечерних проводов и бессонной ночи показал такое зрение и давление, что впору комиссовать. Врачи были не дураки. Давление списали на пьянку, но в глазу нашли какое-то бревно и перенаправили меня в другую команду. Поставили мне печать: «Годен к службе на НК», то бишь на надводных кораблях. Ну и на том спасибо. С Голубем-проблема. Женька даже с похмелюги не мог ни глазное давление увеличить, ни просто давление показать. Здоров, окаянный, и все тут. Он попытался убедить представителя, что его близко к флоту подпускать нельзя, опыт уже есть. Пусть позвонят в управление кадров Волжского речного пароходства, им там все про него расскажут. Безуспешно. Ему эту печать оставили, хлопнули по плечу, сказав: «Служи, орел!». Голубев хотел доказать, что он вовсе не орел, а голубь, но его послали подальше. Тут нашу команду «надводных кораблей» в вагон загружать стали. Оцепили нас матросы и по пересчету по одному, по одному - в тамбур вагона. Куда, чего, шум, сопли! Обнялись мы с Голубем и расстались. Впереди был Кронштадт.
Лишь через несколько лет я узнал продолжение голубиной истории. Мне перестали сниться кошмары флотских буден, и я постигал экономику в МГУ имени Ломоносова. О прежней специальности т напоминала только строчка в анкете: закончил Горьковское речное училище имени И.П.Кулибина.
Что делать, так уж случилось. Но память, сформированная в детстве на Волге, в юности в училище требовало своего. Как только на деревьях из почек вылуплялись, словно цыплята из яица, клейкие листья, а парки укутывались в зеленое марево, меня тянуло на реку. Становилось душно в каменной твердыни города, и я ехал на Северный речной вокзал. Покупал бутылку «Жигулевского» пива, пару бутербродов и садился на террасу кафе. Смотрел на Химкинское водохранилище. Видел, как сновали пассажирские катера «Москва», пришедшие на смену юрким «Финлянчикам-Москвичам». Как солидно отходил от стенки «Пассажир», с редкими для этой весенней поры туристами. Рядом шумел порт. Стояли традиционные самоходки типа «Шестая пятилетка». Краны, как журавли, выклевывали поддоны из трюмов. Разгружались «Волго-Доны». Шла обычная работа на реке, которая была тебе близка. Сейчас я смотрел на нее как на фильм.
В кафе было пусто. Будний день, полдень. У меня занятия закончились, впереди сессия. Вспомнив о экзаменах, я вздохнул, отпил глоток из бутылки, достал тетрадь. Мое внимание отвлек шум. Я поднял голову и увидел группу парней моего возраста, которая громко разговаривая, зашла в кафе. Судя по всему, они только что встретились: хлопали друг друга по плечам, смеялись. Одни пошли к буфету, другие сдвигали столы и стулья. Обычная суета встретившихся друзей. Я снова углубился в чтение.
Раздался стук. Я взглянул в сторону стука и увидел, что парни терзали воблу. Они били ею о край стола. Потом разлили пиво, выпили и вновь заговорили. Через какое-то время я почувствовал взгляды в свою сторону. Это не меня не обеспокоило, больше заинтересовало. Действительно, сидит взрослый парень в стройотрядовской куртке, читает конспект. Но я почувствовал внимание к своей персоне. Искоса пытался рассмотреть их, но не находил знакомых лиц. Со зрительной памятью у меня не очень. Да мало ли за мои жизненные университеты лиц прошло. Как ни напрягался, не вспомнил никого похожего. Так не думали парни у соседнего столика. Они еще о чем-то спорили. Затем один отодвинул стул и направился в мою сторону. Остальные с интересом повернулись. Парень начал издалека, еще не подойдя еще к столику:
-Слушай друг, ты извини-он подошел к моему столику и продолжил, немного сконфуженно:
-Мы тут с парнями поспорили. Ты ГРУ не заканчивал?- Вот оно в чем дело! Вот откуда внимание.
-Заканчивал-сказал я. И добавил:- в 1972 году. Этого он уже не слышал. Парень повернулся к столику и закричал:
-Что я вам говорил! 1972 год выпуска. Народ за столиком загудел, а мой собеседник вновь закричал:
-С вас ящик пива.- Надо же! На меня даже поспорили. А собеседник продолжал расспрашивать:
-Слушай, ты с РЭН (отделение радиоэлектронавигация)
-Нет, я с ВПС. Но меня уже не слышали. Раздались возгласы:
-Парень давай к нам. Кто будет отказываться! Да к тому же там вобла.
Нужно ли говорить, что я перекочевал со своей бутылкой за стол и подвергся радушному угощению.
Это оказались судоводители 1972 года выпуска и позже. Они сами только что встретились и решили посидеть в кафе. А тут я нарисовался. Интересно то, что меня узнали не мои коллеги по выпуску, а парень закончивший училище на год позже. Обьяснилось все просто: он учился с моим земляком в одной группе, а я заходил к нему. Вот и засветился в памяти. Но это было уже не важно.
Вопросы, расспросы. Больше всего их интересовало, как это я оказался не на положенных мне дноуглубителях, а в университете. Я рассказал, что меня как бычка на веревочке сдали в военкомат в Кинешемском речном порту. Да так быстро, что я и сообразить не успел. Парни сочувственно качали головами. Да, действительно, руководство училища не смогло нас отправить на стажировку весной, а после навигации-попробуй собери народ. Этим воспользовались военкоматы. В 1973 году стажировка была сразу после защиты диплома и государственных экзаменов. Отправили эшелоном весь четвертый курс на Северный флот.
Парни с интересом выслушали мои злоключения. Посмеялись, когда я рукой показал место моей службы. Мир тесен. Некоторые знали моего коллегу по службе Толика Аляева, у которого, когда он уходил в запас, я принимал буксир. В продолжении беседы я сказал, что призывался с судоводителем, Женькой Голубевым. Вот тут-то началось. Оказывается, они периодически встречаются с ним. Он ходит на «Волго-Доне». Под общий хохот я рассказал им нашу «голубиную историю».
После чего один однокашник Женьки, который видел его, рассказал похождения Голубя в облвоенкомате. Я слушал в оба уха. Если бы не продолжение истории этот рассказ бы не родился.
Голубь, оставшись без друзей-сотоварищей, опустил крылья и загрустил. Но недолго. Не таков был парень, чтобы долго рвать грудь когтями. Он обменял на тельняшку, которую снял с собственного туловища, бутылку водки и, не найдя достойного компанейроса, выпил ее в одиночестве. После чего заснул под лестницей призывного пункта. Спал он долго и крепко. Его искала элитарная команда моряков-подводников. Можно было сказать, отбирался молодецкий цвет области. По комсомольским путевкам направлялись на атомный флот. Но наш цветок в это время валялся в пыли. Женька погрузился в нирвану и ничего не слышал. Команда уехала без него. Женька проснулся, отошел маленько, удивился тишине. Он попал в паузу, когда одних увезли, а других еще не привезли.
Голубь почувствовал, что хочет есть. Привыкший, как курсант любого водоплавающего учебного заведения не заботиться о себе, он, поплотнее запахнув телогрейку на голом теле, (тельняшка то- тю-тю) Женька пошел на разведку. Выяснив, что его никто не ждет, команда его уехала, он пошел по старой памяти туда, откуда его недавно послали.
Там уже сидели другие «купцы» не в черной флотской форме, а в зеленой, армейской. Голубь с очередного перепоя, с небритой рожей и грязной телогрейкой на голом теле произвел на покупателей неизгладимое впечатление. От него отказались все: ракетчики, летчики и прочая армейская элита.
Чем бы закончилось дело неизвестно. Скорее всего, пришла бы новая флотская команда, и Голубя отправили по назначению, определенному в его военном билете красной печатью.
Но Голубь хотел есть, а кормить его никто не собирался. На его счастье или несчастье, сейчас не скажешь, Женька был застукан дежурным офицером пункта во время отчаянного торга с кем-то из гражданских. Он пытался обменять свой флотский ремень на какой-то харч. Телогрейку предлагал пропить вместе.
Момент был действительно кульминационный, так как изумленному дежурному предстал уже полуголый Женька Голубев, бывший техник-судоводитель Волжского обьединенного речного пароходства, третий помощник капитана в самом непотребном виде.
Вид был еще тот! Отчаянно сползающие с подведенного от голода живота курсантские брюки Женька поддерживал локтями. А всю амуницию передавал кому-то из толпы, предвкушая получить еду и выпивку. Здесь его и повязали.
По сущности он был призван в овеянные славой ряды Вооруженных сил Союза ССР и облвоенком нес за него ответственность как за военнослужащего. Голубь мог загреметь даже на гауптвахту. Но кто будет связываться в такое горячее время, когда каждый второй призывник пьяный в доску. Оголтелые родственники через забор передают самогонку и закуску, причем без разбора родным или нет. Одним словом: «Последний нынешний денечек гуляю вместе с вами я друзья». Облвоенком дал срочное задание определить сизокрылого в любую команду. Лишь бы с глаз долой!
Голубя в этот же день сплавили… Вы не поверите! В стройбат. Покупатель из строительных войск сам чуть не напился от радости, когда ему, приготовившемуся ждать долго, когда он сформирует команду, предложили такого славного парня. Что там написали Голубю в военном билете богу весть, но литер (лейтенант) его накормил, обогрел и определил Женьку в свою команду. Так Голубь попал в стройбат, причем расквартированный где-то под Иваново.
Женька Голубев в стройбате пригрелся. Парня со среднеспециальным образованием, что для стройбата крайняя редкость, на копание канав не определили. Он занял достойное место в службе снабжения (все же помощник капитана, разбирался в документации) и достойно служил, выезжая чуть ли не ежеквартально домой в родное Сокольское за дополнительным харчем и самогонкой. Вернулся он через два года в звании старшины и офицером запаса. Восстановил свой рабочий диплом и ходил на грузовом судне первым помощником.
А про себя-то, любимого, я забыл досказать. В итоге я задержался на отдаче долга Родине на один год. Вот что значит «не хитри». Почему не «хитри»? Да потому. Если бы меня не перевели в другую команду, то я бы, конечно, не отстал от Голубя! Лейтенант-стройбатовец получил бы не одного «голубя мира», а целых двух. Но жизнь бы пошла по совершенно иному направлению. А это уже другая история.
Пришло время прощаться. Мы допили пиво. Остатки воблы перекочевали в мой портфель. Я взял с парней слово, что при встрече они расскажут Голубю обо мне. Думаю, что рассказали. Но мы не встретились.
Кронштадт
Кто в армии служил, тот в цирке не смеется
выдержка из армейского анекдота
Кронштадт. Военно-морская база, Усть-Рогатка называется. В заливе форты, на берегу-казармы. Все еще Петровское, надежное незыблимое. Замшело-красные стены казарм четко врисовываются своими контурами в серую пастель залива. Камыш, который стеной стоит вдоль берега, со своими коричневыми замшевыми головками кокетливо смотрится на таком колоритном фоне, как флотская казарма. Картина достойная древней японской миниатюры. Действительно: коричневая мякоть на кирпичном багрянце. Ан нет, какой-то умник покрасил оконные переплеты в бойницах белой краской. Додумался! Еще бы кузбас лаком наваял. Да что я задумался, мало ли этих сикейросов на флоте. Дали доморощенных.
Булыжники. Очень существенная часть кронштадского колорита. Торчат из мостовой круглоголовые, нахальные, с отполированными боками. Ни одно поколение матросских «гадов» (ботинок) об них постучало, отбивая нахимовский марш. Ой, а на этом край обкусан, Интересно, кто его обгрыз. Присесть бы да рассмотреть. Чать эпоха. Нельзя. В строю стою, а это священное место. Подумать куда ни шло, а присесть…Нет, не представить последствия.
Чайки чего-то ор подняли. Кость, наверное, на камбузной свалке не поделили с собаками. И до обеда долго. Вон как до того форта. Красивый форт. Жаль полуразрушенный, кустарником порос. Летом красиво, наверное, когда кусты зеленью подернутся. Так до лета сколько масла нужно будет сьесть утречком за завтраком. У матроса один отсчет: съел пайку масла сливочного и день прошел, как бы и когда бы он не начинался. Традиция. Потверже чем в Англии. Щас посчитаю, сколько килограммов будет. Это 40 граммов нужно умножить на…
«Гришин, ты что, там, заснул! (Еще чего-то много сказанного, вроде как бы даже нецензурного, но неразборчиво, но все понимаешь, А как же! традиция, флот). Спокойно. Главное, не запаниковать. Сосредоточенно, поводя только глазами, сообразить, откуда блажат. Может вовсе это даже и не мне, мало ли на белом свете всяких Гришиных. Вон, в политбюро тоже свой гришин есть и ничего терпят.
«…Ты, что офонарел, сними автомат с левого плеча!» Нет, все- таки это не гришину из политбюро, а мне, блаженному. Действительно, автомат на левом плече. Как он туда попал вместо правого.
-Да, вы правы, товарищ мичман, не дело это когда у всех людей на правом плече автомат, а у меня на левом.
-Ой, не кричите вы, товарищ мичман. У вас даже крючочек на воротничке расстегнулся. Там гланды, простудитесь.
-Что? не мое дело.
-Есть, товарищ мичман, не мое, конечно, хоть ты на изнанку вывернись. А автомат я сейчас перекину, это не трудно.
-Что за стук, откуда стук, чей стук- Глянь, наш капитан-лейтенант из оцепенения вышел. Стоял как саламандра, нос под погон спрятав, а тут на тебе разогрелся. И заговорил. Да и как умно. Дескать, как можно магазинами цепляться, там же патроны.
-Окститесь тврщщщ, кап-лейть, как можно матросу да и патроны. Как это вам в голову пришло. Это ж вы так додумаетесь, что всей армии патроны выдать. У нас штык-ножи и те отобрали после того как два обормота со школы оружия приемы джиу-джитсу в карауле показывали.
-Какие последствия?
-Да никакие. Койки в госпитале рядом, не скучно. Скоро выпишут.
-С чем дневальные стоят?
-Ну. тврщщщ, кап-лейть, присмотритесь внимательнее, там только ручка и ножны, и все.
-Безобразие!
-Конечно, совершенно с вами согласен.
-Кого набрали, не понял? Ах, кого на флот набрали!
-Да вот рядом Серега Слесарев стоит, его с третьего курса технологического поперли за академическую неуспеваемость. Я два балла на вступительных в энергетический схлопотал. Все кто поумнее в Вузах учатся, а мы к вам направлены. В анекдоте, помните: « умных к умным направили, а нас к вам».
-Есть замолчать.
О! Рык с правого фланга раздался. Это наш батя, капитан третьего ранга, прозрел. Много что-то говорит, долго, и, главное, выразительно. Все руками подтверждает, аргументирует, значит. Сейчас прислушаюсь и переведу. Ага, понятно. Приблизительно: « ..Вы чего там рас…, вырву с корнем…Одним словом : «Не шумите. Помолчите, говорит, пожалуйста». Ну, это можно. Да, Витя, нет бы летом готовиться к поступлению в Вуз…вот теперь стой: « У меня на шапке ленты, а на лентах якоря…»
-Что опять стряслось, товарищщ мичман? На вас просто лица нет.
- Ах равняться надо! Надо же. Все уже выравнялись. один я! Ну, щас, только грудь четвертого человека найду. Вот она… Ого, да это не грудь, это глыба! Если я на нее поравняюсь так из строя выпаду. Может ему на шаг внутрь строя отступить?
-Ну силен, ну человечище. Кто это, интересно? Глазами не ухватить, только пуговицы бушлатные. Сейчас головенку подниму. О, уже подбородок ухватил, кирпич силикатный, а не подбородок.
-Ба? Да это же Лиепиеньш с соседней смены. Эстонец. Какой же у них харч на хуторах , чтобы такую луну наесть.
-Товарищ мичман, ну Вас просто сегодня много.
-Смирно стоять нужно? Уже давно! Вот успей-ка за всеми манипуляциями. Ну, это мы сейчас быстро.
-Что, еще смирнее?- Все засмирнел. Тихо вокруг. Даже мичман и тот молчит. Устал, бедняга.
Долго стоим, почему-то все стихло. Наверное, команда «Смирно» действует. Даже шум ветра в камышах слышен. Да и погоды на Финском заливе не в радость. Вот опять заливом дыхнуло. Этот заливистый дых под бушлатик залез и через брючишки вылез. И сразу кожа пупырышками пошла, синенькая такая стала. Замерзла, значит. Терпеть надо, если шерстистости нет.
Вон газета полетела. Чья она, интересно. Флотская, или со стороны стройбата прилетела. Ну, ты додумался, стройбат и газета. Да они как в фильме: газет не читают, книг в глаза не видели и идей никаких не имеют. Перелетит через забор или зацепится? Нет, перелетела. Жаль, горизонт пуст.
Что они команду «Вольно» забыли дать? Уже ноги затекли. Вообще со стороны на себя посмотреть нужно. Ну-ка отойду. Хааарошш! Подбородочек остренький в небо впился. Это вам не кирпич Лиепиеньша. Губочки в синенькую полосочку сжаты. Носик пуговкой, да еще покраснел вдобавок от холода. Глазки к переносице сошлись. Лобик в гузку собрался. А поверх всего этого, как нимб: «Краснознамен. Балт.Флот». Художник Шилов, портретист именитый, рядом не стоял. Да, Шилов с тобой, Витя, действительно, рядом не стоял.
О, наконец-то. С хрипотцой этакой, вальяжно, можно сказать, раздалось над плацом долгожданное: «Вольно». Но это еще ничего не значит, это можно только левую ножку ослабить. Дрыгнуть ею и все, а ежели головешкой покрутить, то избави бог. Опять кучу неприятностей огребешь, а у меня на сегодня их лимит исчерпан. Вот следующая команда интереснее будет. «Оправиться»-называется. Что у вас за ассоциации она вызывает? Можете не отвечать, понятно, что именно с физиологией связано. То есть оправление физических потребностей. Вы можете себе представить, что стоит полторы тысячи воинов, и в един миг! О господи…, не приведи увидеть.
Движение на фланге какое-то появилось. Это музыканты со своими дуделками высыпали. Вон и бубен несут. А чего в тепле дудят себе потихоньку, зарплату получают. Они же сверхсрочники. Отдудят и вечером домой. Трудяги!
Хоругвь базовую вытащили. Под ветром с трудом два мичмана держат. Большая хоругвь, красивая. Да, командир военно-морской базы прибыл. Слава богу, хоть движение начнется, а то волосики из кожи выпадут от холода. Как-то тихо прибыл, не по-командирски. Из-за угла и на трибуну. Речь стало быть держать желает. О чем только, праздников не предвидится. Дух, наверное, наш воинский поддержать хочет.
О боже, что это на плац выбежало. Да еще по диагонали по плацу побежало. Какой-то воин (откуда он выбрался). Весь какой-то черный замусоленный. В шинели еще и в шапке в добавок, азиат к тому же. Или нет? Нет, точно азиат, так как ропот прошел «Куда эта чурка бежит». Для непосвященных: так любовно, по –дружески, значит, выходцев со Средней Азии называют. Вот чудо. Нет бы за плацом пошел. Потихоньку, как краб в разведку. Боком-боком и в котельную. Он только оттуда, больше неоткуда.
Интересно, сколько времени бежать будет? Плац не маленький, да еще по диагонали. Ату его! Ату! Счас в полах шинели запутается и упадет. Плац на середине булыжный, для бега не очень-то приспособленный.
Ну вот, робкое хихиканье раздалось. Сдержанное пока, но радость трудно сдержать, когда все из тебя рвется. А тут такое зрелище после скучного утра.
Оп! упал таки, запутался, и шапчонка покатилась. Вот ЧМО! (сурдоперевод-человек малоумственный, отсталый). Хихиканье уже в хохот переросло, даже здоровым жеребячьим ржанием отдает. На трибуне и то всхлипывают, застенчиво так, подобострастно. Командиру это не нравится, чувствуется, фуражку натянул на нос и всей глыбой на плац сверху навалился.
Интересно, что сейчас будет! Шутка ли, войска, вместо того чтобы Родину охранять над уродцем из котельной обхихикиваются. Непорядок это. И этот непорядок, властью, вверенной ему государством, он должен немедленно пресечь.
Какими формами и методами, говорите? А сейчас узнаем. Во!
«Что за…Такая-то мать…»- как гром, как цунами прокатился грозный командирский рык. Судорожно забился между казармами, ища выхода на просторы. Докатился до фортов, а оттуда уже ослабленно, тускнея, можно сказать, деликатно: «Мать, мать, матьтьтьть…».
Ну рванул! Шаляпин! Без матюгальника! (для непосвященных-усилитель, динамик.) Такой в стакан дыхнет и расколет. Даже бакланы на время стихли, восхищаются, наверное.
…У меня на шапке ленты, а на лентах якоря…Ветер совсем распустился. Бескозырку с головы рвет, ленточками по физиономии задевает.
Но, вот славно. Облака разорвались, расступились, и солнышко появилось. Несмелое, такое, балтийское. Как может, так и светит. Теплом всех одарило. Распрямились все, заулыбались, солнышко в бляхах ременных рожицы строить начало. А что! Жизнь продолжается, хоть и до обеда еще долго. Все!
Московский флотский экипаж
-Гришин, на выход! - привела меня в чувство хлесткая фраза, брошенная рассыльным.
-С вещами - бросил кто-то рядом. Рядом - это в конференц-зале Московского флотского экипажа, где нас разместили. Народу было полно, все прибывшие с учебных отрядов флотов. Как это водится, нас разместили и забыли. Народ уже тертый, ничему не удивился, а стал размещаться основательно и надолго. Знали, что служба идет, накормят, а дальше? А что дальше? До 1975 года как до Луны.
Нас было несколько человек с электромеханической школы Кронштадта. Рядом разместилась группа с Северного флота. Перебросились несколькими словами, выяснилось - связисты. Расстелили шинели, вещмешки разместили в изголовье, руки -за голову, ноги в противоположную сторону. Все. Матрос «N» готов к дальнейшему прохождению службы. Кто уже закурил, пряча сигаретку в рукав, кто-то лениво переговаривался. Разговор крутился вокруг дальнейшего назначения. Что за загадочная Москва? Зачем нас, пусть еще салажат по флотским меркам, привезли в экипаж, еще Петром Первым созданный. Байки обрастали невероятными небылицами, которые, как, оказалось, были замешаны на яви. В воздухе носились обрывки: « Куба…Красноярск…Исык-Куль…Германия».
Наиболее активные пошли в коридор покурить и попытаться выяснить у писарей штаба, что нас ждет. Ушел с ними и наш Саша Котлов. Вернулся очень быстро, лег на импровизированную постель из шинели и вещ.мешка и затих. Мы помолчали из вежливости. Сережа Слесарев поинтересовался, дескать, как сходил в разведку, что узнал. Саша помолчал, потом, как бы нехотя произнес:
- Да ни хрена хорошего, ничего путного нас не ждет.
-Санек, а ты еще чего-то от службы хорошего ждешь!-воскликнул Серега:
-Ну даешь стране угля!.
-Мелкого, но много! -хохотнул рядом лежащий Саша Баранов.
-Ну, что узнал, Сань?- проникновенно поинтересовался Слесарев, сделав постную физиономию.
-Связистов раскидают по Подмосковью, школу оружия-на Исык-Куль и в Красноярск.-произнес Саша глядя в потолок.
-Земеля, повтори!- заблажил какой-то североморец:
-Какое еще Подмосковье?
-Обыкновенное, что вокруг Москвы. Там стоят военно-морские части и обеспечивают связью с флотами Главный штаб ВМФ. Живут в лесах режимными частями, без увольнений. Пару раз за службу в Москву выедешь в культпоход--произнес кто-то нехотя из соседней кучи.
-Ну влопались, мужики. Ладно, на флоте три года служить, а то в лесу!» заблажили североморцы. Им это было особенно близко, так как они были из учебного отряда связи.
-А чего! Будешь писать домой, дескать, извиняйте что плохо пишу, сильно качает…из казармы-сострил кто-то.
-Да иди ты… -лениво огрызнулся напугавшийся леса.
-А что про торпедистов сказали? -спросил матросик из школы оружия. Они, как и мы, приехали из Кронштадта. Котлов постепенно пришел в нормальное расположение духа и стал импровизировать.
-Чего сказали, говоришь?-Саня присел, оперся спиной о стенку, помолчал для значимости.
-Дай докурить-неожиданно повернулся он к спрашивающему.
-Да самому передали, только один раз затянулся… запричитал было тот. Но на него сурово цыкнули:
Не жмись…Видишь, человек рассказывает….
Саня не спеша затянулся, выпустил дым через нос. Чувствовалось, что он много знал, а чего не знает, то наврет. Наступил опасный момент флотского разговора: нужно будет улавливать, где треп, а где- правда.
-А в Красноярск не желаешь?-вдруг выдал неожиданно Саня. Тут даже я, лежавший тихо-мирно, вздрогнул. Это чего-то новое. Пришлось приподнять голову. Саша рассчитал верно. Чего-чего, но Красноярск был для всех хуком.
-Ну не томи, море, рассказывай?-взвыл лежащий вокруг народ. Оказалось, что рядом лежащие по ведомствам кучи потихоньку сбились поближе к нашему оратору и навострили уши.
-Чего рассказывать?-вошел в роль Саша. Он почувствовал себя источником ценнейшей информации и наслаждался этим. Если бы он сейчас попросил воды, то к нему сразу бы протянулось несколько стаканов.
-Красноярск,говоришь…-продолжал тянуть нервы Котлов:
-Это закрытый завод по производству минно-торпедного оружия, а рядом с ним арсенал, склад, стало быть. Вот и соображай.
-А зачем там моряки, в Сибири?-вякнул кто-то.
-Так оружие, которое производят, морское, балда--добавил кто-то из знатоков. Народ зашевелился, зашумел, каждый принимал это близко к сердцу. Москва это еще понятно, но Красноярск…
-Кто-то загремит на Исык-Куль--насладившись эффектом от Красноярска добавил масла в огонь Саня. Переваривший Красноярск народ вновь дернулся.
-Это еще что такое?--взвыл наиболее впечатлительный.
- Это озеро в Киргизии, деревня -снисходительно пояснил неизвестно кому Котлов.
-Да знаю, что озеро, а мы туда зачем-не сдавалась «деревня».
-Испытания там проводятся. Торпеды пробуют в деле. Полигон там будьте нате-загадочно произнес Саша. По эрудиции он встал вровень с министром вооружения Устиновым.
-Подожди, Саш. Так там же торпедные катера»- Серега Слесарев неожиданно дернулся. До этого лежал головой у меня на брюхе и дремал. Что его дернуло. Ну и лежал бы дальше, чего полез со своими расспросами. Каждому понятно: если есть там торпеды, есть и торпедные катера. Мне захотелось завопить:
-Молчи, Серый, сейчас накликаешь приключений на свою бестолковую голову.
-Естественно-- заявил наш министр вооружения.
А ты к чему клонишь?
-Да к тому-сказал Серега, что катера там торпедные, а на них дизеля быстроходные. Я на них на военной кафедре насмотрелся». Серега у нас был умный. Его с третьего курса Калининградского технологического «попросили» за неуспеваемость.
-Вали, Серега, полемизируй дальше.- Я лежал, и думать мне не хотелось. Что-то зациклило.
-Так это и мы можем туда загреметь -с ужасом в голосе произнес молчавший все это время Саша Баранов, наш, с соседней смены.
-Ура, Санек, ты у нас гениален-съязвил Серега. Связисты и оружейники облегченно вздохнули. Дескать, не одним им есть шанец познакомиться с ладшафтом братской Киргизии. Можно будет вместе с мотористами наслаждаться.
-Слушайте, братва, а чего они на ленточках носят, что за надпись?- воскликнул кто-то из легкомысленных.
-Военно-морской флот Иссык-Куля -съерничал Слесарев.
- Ой, договоришься ты, Серега, ох, договоришься! Приключений на свою зад… накликиваешь? -пронеслось в моей голове.
Что вы думаете? Как воду глядел. Серега Слесарев со своим ясновидением загремел именно туда, на Иссык-Куль. Через полгода я получил от него письмо с фотографией: стоит наш Серый на фоне Военно-морского флага, на малом сторожевом корабле…на Иссык-Куле.
Постепенно народ выдохся, да и наш Саша Котлов свою эрудицию подрастерял в полемике. Все притихли, каждый задумался о бренности. Хотя все условно, конечно. Можно было попасть на Черноморский флот, и простоять на Николаевских верфях все три года. Помогать заводу строить корабли. Все может быть.
У меня было удивительное чувство дома. Странно, Кронштадт тоже не за горами, но Москву я воспринимал, чуть ли не домом. Хотя приезжал сюда не часто. Настроение у меня было ровное, и я не дергался. Хотя нет, вру. Рванулся один раз, но вовремя затих. Без меня баламутов хватало. А произошло вот что. Дотошных, как наш Саня Котлов, в любой группе хватало и все они, дотошные, бродили и выпытывали у штабистов информацию. Это я потом узнал, что Московский флотский экипаж- мощнейший централ ВМФ, который перемалывает поставки пушечного мяса по флотам и ведомствам. То, что отсюда отправляли на Кубу тоже было не вранье, просто не в то время попали. Но нам, мотористам, это нисколько не грозило, так как отправляли туда ЗАСовцев(секретчики по связи). Но был полный шанс попасть в Германию в дивизионы сторожевых кораблей, или еще куда. Но, наверное, тоже было не время. Вообщем заграница нам не светила, да мы об этом и не думали.
Народ угомонился и задремал. Время было такое: завтракать поздно, а обедать рано. Ворвался какой-то североморец и с воплем ринулся к своим:
-Братва, с Бойканура морская авиация приехала!
Ну что же, то же развлечение. Послушаем новенькое, не одному Сане баланду травить. Народ поднял свои головы с немым вопросом:
-Ну и что?
-Как что!- не сдавался информатор:
- Ведь переатестуют же, можно под два года попасть!
-Уже проходили-буркнул кто-то из североморской кампании. Действительно, проходили. Я когда призывался, то искренне завидовал целому составу, который уходил с призывниками в морскую авиацию. Вроде и флот, но два года. Потом встретил знакомых ивановцев, которые служили в подплаве (учебный отряд подводников) в Кронштадте. Их привезли в форт «Серая Лошадь». Мы были по соседству в форту «Красная горка». Так их всех по новой аттестовали и перевели на три года, да еще и в подводники. Я содрогнулся, вспомнив, как уходил от печати «годен к службе на АПЛ». Это не трусость. По крайней мере, я так думаю. Часто в Кинешму возвращались с комиссацией облученные ребята инвалидами. Был такой на нашем поселке, тихо угасал парень. Вот поэтому призывы на флот не очень-то радовали наших пап и мам. Но я отвлекся.
Этот крикун подсел к своим сотоварищам и начал обьяснять, что он узнал. Все было просто. Иногда на Бойконур тебовались морские связисты, но никто их не переатестовывал, а просто отправляли в казахстанские степи (как Серегу Слесарева- в киргизские). Очень быстро вся перевалочная братия потеряла к отправке всякий интерес, положившись на волю божью. Народ уснул. Все-таки с дороги. Не знаю, сколько прошло времени, но вдруг раздался вопль:
-Мореманы, кончай ночевать-появился армейский сержант и скомандовал, чтобы убрали свои постели и сели в кресла. Народ, нехотя и зевая, сел в кресла. Время шло к обеду.
-Слышь, ты, кузнечик- пробасил рослый североморец:
-Кормить будут?
-Будут- пообещал оробевший кузнечик и упрыгал коленками назад. Какое-то время никого не было, и мы подумывали, не залечь ли снова, как вдруг повалил народ военный и гражданский. Да так много, что зал быстро заполнился. Затем без объявления раскрылся занавес и на сцену вышли…Сергей Михалков и его сын Никита Михалков. Вот это новость. Мы были притупевшие от дороги и не знали, как реагировать на эту пару, а зал отдохнувших и жизнерадостных москвичей рукоплескал. Разрешилось все просто: Никита Михалков отслужил свое в морской пехоте Тихоокеанского флота. Папа приехал его встречать и их уговорили выступить перед московскими моряками, куда попали и мы. Нужно сказать, что встреча была интересная. И сейчас, когда я вижу этого мэтра от кинематографии, (по телевизору, конечно) мне хочется спросить его, не помнит ли он Московский флотский экипаж, когда он, безмерно счастливый, что все у него закончилось, напутствовал нас на службу.
Дальше тоже было неплохо. Нас накормили, и мы насторожились, так как время шло, и нас вполне могли припахать в наряды. Такая команда прибыла, лежим уже больше полдня и никому не нужны. Так не бывает. Мною овладело удивительное спокойствие, вернее оно меня не покидало с Ленинградского вокзала. Я допускал, что меня отправят, но больше не допускал. Откуда такая уверенность!
…-Да, и вещи забирай с собой. За тобой приехали - прокричал рассыльный и умчался по своим рассыльным делам. Я попрощался со своей командой. Адресами мы уже обменялись, все было переговорено. Каждый понимал, что прощались навсегда. Обнялись, и я пошел к выходу, перешагивая через лежащих. Я шел первым и каждый видел во мне себя, поэтому меня подбадривали:
-Удачи тебе, парень!
Когда я зашел в штаб, то увидел «черного» майора, то есть майора в морской форме, который, даже не подняв на меня глаза, сказал:
-Ну, вот ваш боец, забирайте. Если бы вместо меня зашел орангутанг он, кажется, не удивился бы. Настолько ему было все без разницы. На стуле сидел приятного, можно сказать нестроевого вида мичман, который приветливо мне улыбнулся, спросив:
-Гришин? Очень хорошо- (чего хорошего он во мне увидел?) и, не дожидаясь ответа, спросил у майора, который не видел и его тоже:
-Разрешите идти, товарищ майор.
-Да идите, идите»- пробурчал майор, и мы вышли на улицу. Я зажмурился от весеннего солнца.
-Устал с дороги?-спросил мичман. Меня чуть столбняк не хватил. Это мне? Матросу флота российского! Интересуются, не устал ли я? Можно остолбенеть, вполне.
-Тебя как звать-опять обратился ко мне мичман. Я подозрительно посмотрел на него. Может, издевается? Вроде нет. Сказал.
-А меня Александр Иванович- улыбнулся мичман. Похоже, моего замешательства он не увидел.
-Где-то здесь наша машина. Да ты не волнуйся, здесь полчаса езды-сказал он мне, будто я весь издергался от отсутствия транспорта.
От КПП бежал матрос по рабочей робе. Я насторожился. Он был в берете, и роба на выпуск. Корабельная форма. Весь береговой флот носил робу, заправленную в штаны, и беретов им не полагалось.
-Александр Иванович-блажил «флот»:
-Меня с территории выгнали. Машина за углом на улице. Потом посмотрел на меня:
-Пополнение, Александр Иванович? А то он не знал.
-Да, на катера. Он из учебки из Кронштадта». Сказано было так весомо, что я их своим прибытием просто осчастливил. Но старший матрос меня уже не слышал. Мы подошли к уазику. Воин оказался водителем. Когда мы тронулись, я повернулся, чтобы посмотреть на ворота. Александр Иванович понял меня, что прощаюсь и с этим временным пристанищем. Там остались сотоварищи по Балтике, с которыми я сроднился за время учебного отряда, когда высшим благом считалось дотянуть до отбоя в 22.00. И если успеешь переброситься с друзьями парой слов, было уже хорошо.
- У нас, конечно, не Кронштадт, но катера серьезные, скучать не будешь- почему-то сообщил мичман. Можно было подумать, что я просто в тоске захожусь по службе и по катерам.
-Так ты из Кронштадта-не поворачиваясь от руля спросил меня стармос(старший матрос):
-Кино такое есть, да, Александр Иванович?
-Есть -с видом знатока сообщил Александр Иванович.
Смотрел?-спросил он меня.
-Господи! Он меня спрашивает, смотрел ли я «Мы из Кронштадта? Кроме этого фильма и «Депутат Балтики» нам больше ничего не показывали. Да и без разницы было. Мы во время фильмов спали.
-Раз шесть или восемь, не помню точно-нехотя, чтобы только поддержать беседу, ответил я. Сам стрелял глазами, пытаясь разобраться в дороге. То, что едем по городу, было ясно. Но куда?
Неожиданно я увидел уникальную картину: речной теплоход «Волго-Дон» завис над шоссе. Картина знакомая каждому, кто изучал курс « Шлюзованные водные пути». Это был шедевр гидротехнического строительства канала «Имени Москвы». Во всех авторитетных учебниках его расписывали. Там шоссе ныряет под канал и такое впечатление, что канал висит. Нам это преподаватель гидравлики и шлюзования Кардаков на занятиях в училище вещал. От воспоминания об училище больно сжалось сердце:
-Эх, Кардаков-Кардаков, Дмитрий Васильевич. Вломил бы ты мне на госэкзаменах «четыре» как хотел и все. Никакого красного диплома. И запел бы я песню советских молодых специалистов:
-Ты уедешь к северным оленям, в знойный Казахстан уеду я.- А так, получил красный диплом и рванул по свободному распределению. И загремел вместо стажировки в 45 дней на три года.
Наверное, Генка Шаганов, радуется. Лучший курсант отделения (ни одной четверки!) и вдруг циклится на госэкзамене по «Судовым дизелям» да так, что хоть с экзамена снимай. Конечно, привели в чувство переучившегося парня, но результат - четыре балла. Как следствие, никакого красного диплома. Уперся начальник ленинградского речного порта, председатель государственной комиссии, и все тут. Поехал Шаганэ по распределению. Лица на парне не было. Хотел в Горьковский политехнический поступать. Я да Валерка Тищенко на бреющем прошли. Искрометные вы наши. Валерке что, он уже отслужил, и красный диплом ему вообщем-то был по барабану. Так, для честолюбия. Нужен мне был этот красный диплом!
- Нужен был, Витя, нужен. И самоуверенности у тебя было хоть отбавляй. Это я сейчас блажу хоть на Беломорканал, на Волгобалт! На кран, на земснаряд, на шаланду! А тогда! Хотел ухватить бога за бороду. Вот и везут как бычка на веревочке- грустно вспомнились события полугодичной давности.
-А сам откуда!- не унимался любопытный водитель.
-Ивановский он. Ты за дорогой следи- вдруг прикрикнул на разговорившегося водителя мичман.
-Александр Иванович, уникальный ты человек, добрейшая душа- за что и страдал часто. Гриценко (фамилие у водителя такое было) дернул недовольно плечом, но затих. Я был очень благодарен мичману за тактичность.
В молчании мы проехали обещанных полчаса по городу и, неожиданно, нырнули в парковую зону. Проехав по грунтовой дороге, мы остановились возле небольшого зеленого домика. Даже вывески КПП не было. Да что там вывески «КПП»! Что это за воинская часть или что-то в этом роде, не было обозначено. В обе стороны от домика тянулся редкий, часто с проемами из-за отсутствия досок, забор. Не грозное ограждение, как это принято в воинских частях. Там даже если и деревянный забор, но с колючей проволокой по верху. «Дескать, знай наших». Здесь же «знать наших» совершенно не желали, и забор напоминал щербатую добрую улыбку. Из домика вылез огромный матрос. Ну, просто глыба, монумент, можно сказать. Как он в этом домике живет? Там, кажется, кроме мышки-норушки и лягушки - квакушки ничего разместиться не может. А он, оказывается, размещается, даже не один. Вон и второй показался. Точь в точь, такой же гренадер.
- Господи! Где таких богатырей земля рожает –восхитился я. Позже узнал, что на КПП дежурили ватерполисты. Им такими гренадерами по виду спорта быть положено. Вышедший сделал нам ручкой, вроде пионерского салюта, а первый в это время раскручивал веревочку, чтобы шлагбаум поднять. Веревочка его не слушалась и, казалось, она не понимала что от нее(веревочки) хотят. Шлагбаумом я его для красного словца обозвал. На самом деле это был обыкновеннейший брус, даже не крашеный. Так вот, этот с позволения сказать шлагбаум, никак не хотел подниматься: веревочка не позволяла. Наконец воин выругался, поднапрягся и оторвал кусок шпагата. С таким напряжением он мог запросто домик поднять и переставить. Брус с жалобным стоном поднялся верх. Мы его быстренько, испуганно проехали и, нужно сказать, вовремя. Брус неожиданно для оператора упал. Причем сам упал. Но не на бревно, где ему по артикулу быть положено, а рядом с ногами воина. Матрос неожиданно для его величины подпрыгнул (очень резво и достаточно высоко), еще в воздухе выматерился а, приземлившись, тираду закончил.
-Вот мы и приехали -улыбнувшись, сказал мичман. Мы ехали по тенистой аллее. Сквозь начинавшие зеленеть прутики, видна была водная гладь. По другую сторону тянулось красивое здание из стекла и бетона.
-Неужели казарма?- подумал я, но Александр Иванович упредил мою мысль:
-Административное здание. А вот и наша плавказарма.» показал он на берег, на который мы выехали и быстренько высажены водителем.
-Мать честная! Да это же дебаркадер! Обычный речной дебаркадер. Они стоят на Волге- ошалело пронеслось у меня в голове.
-Иди не робей- подбодрил меня Александр Иванович. Мы пошли по причалу к дебаркадеру, который должен стать моим домом.
События дальше развивались очень быстро. Дежурный капитан-лейтенант, встретил нас бодрыми словами:
«Ну, что, Александр Иванович, привез?» спросил он больше утвердительно, чем вопросительно.
-Гришин? - это уже ко мне.
-Так точно, Гришин -ответил я несколько растеряно.
-А что больше не дали?»- это он обратился к мичману. До меня дошло, что это они так народ прибывший считают:
-Не дали больше, Егор Михайлович. Сказали что другим тоже надо -вздохнул Александр Иванович.
-Плохо, людей нет совсем- огорчился капитан-лейтенант. Я вздохнул, почувствовав себя ответственным за безалаберность мобилизационного управления ВМФ.
-Так хоть специалиста дали?- не унимался капитан-лейтенант.
-Все нормально, Егор Михайлович. Из школы мотористов, да еще после речного училища -довольно сообщил мичман.
-Да ты что! Вот это удача-воскликнул Егор Михайлович. Позже я узнаю, что он был инженером водной базы, где мне предстояло служить.
-Какое училище закончил? -это уже ко мне. Я четко проинформировал.
-Да ты ставь мешок в угол и езжай в баню. Сегодня банный день. Завтра с тобой разберемся -снова обратился ко мне дежурный по базе, пришедший в прекрасное настроение.
-Шуртыгин, Эдик»-окликнул дежурный пробегавшего мимо делового матроса, небольшого роста и несколько полноватого и взрословатого для воинской поросли.
-Чего, Егор Михайлович -притормозил Шуртыгин. Меня столбняк хватил от этих «Эдиков» и «Чего».
-Да вот воин прибыл. Кстати, твой земляк, тоже из Горького.
- Ну! -оживился Эдик.
-Я ивановский, а в Горьком речное училище закончил -пояснил я.
-Как же ты на службу попал?- серьезно спросил меня Шуртыгин:
-Вас же сейчас не берут -добавил он удивленно.
-Не берут- вздохнул я, а вот я попал.
-Не повезло тебе, парень- почесав подбородок, сказал Шуртыгин.
-Я тоже ГРУ закончил, только заочно. Боцманом на «Братьях Игнатовых» ходил.
В это время дебаркадер качнуло.
-Опять Аляев хулиганит»-сказал капитан-лейтенант, посмотрев на рейд. Там лихо разворачивался обыкновеннейший буксир проекта «Костромич», загруженный бочками из-под горючего. Он ничем не отличался от своих волжских собратьев. Разве что покрашен во «флотскую» серую «шаровую» краску», да на мачте развевался флаг вспомогательного ВМФ. Вскоре перед рубкой дежурного появился выше среднего роста крепкий парень. Он был явно взрослее окружения.
-Старший матрос Аляев прибыл из обеспечения…начал он, сунув руку куда-то под бескозырку. Я скорее догадался, что это он честь отдал. Но Егор Михайлович махнул рукой и миролюбиво спросил, почему обороты не сбрасывает, баржу как-нибудь разнесет. В это время высунулся откуда-то Эдик:
-Толян, к нам пополнение. Он из ГРУ.
- Да ты что!-повернулся Аляев ко мне. -Вот здорово! В нашем полку прибыло.
-Как звать?- Я ответил.
-Меня Толиком. Мы пожали друг другу руки.
- Отделение какое закончил?
-ВПС.
- А я- СВ в семидесятом. На «Волго-Доне» третьим помощником ходил.
-А где работал?
- В порту. Он непонимающе посмотрел на меня:
-Это как это? Потом махнул рукой:
-Ну, здесь без разницы. Мотозавозни на практике водил?
-Не только. Даже шаланды приходилось.
-Ну и отлично- Он хлопнул меня по плечу.
-Егор Михайлович, его- к нам в группу-авторитетно заявил он (меня снова перекосило от толянов и егор михайловичей.
-Завтра определимся-ответил капитан-лейтенант. –Потом у вас уже румын есть. Он же после московского речного техникума.
-Егор Михайлович! Чего вы путаете училище и техникум!-заблажил Аляев. Я стоял столбом и не понимал, кто такой румын и что за группы. (Позже я узнаю, что Румын это не кто иной как Лешка Румянцев, а группы, это формирования по проектам судов).
-Аляев, Шуртыгин!- раздался голос мичмана, -вы в баню собираетесь? Бегом! Автобус ждет!
-О! Сегодня же баня-воскликнул Толик- я и забыл.
-Сейчас иду! Только за деньгами на Бук сбегаю-крикнул Аляев.
-Ты не теряйся. Пивка попьем, и поговорим-это уже мне.
-Какое пивко-шумнул Егор Михайлович. Но так, больше для порядка.
-А вы чего стоите! Быстрее в автобус- это уже Александр Иванович, оказавшийся старшиной водной базы, погнал нас. Эдик и я быстренько потопали на берег.
-Слушай, Эдик, что это часть?- спросил я на ходу. Шуртыгин аж притормозил:
-А ты еще не знаешь? Центральный Водно-спортивный клуб ВМФ- вот куда ты попал.
-Какой же я спортсмен? - удивился я.
-А я!- расхохотался Эдик-Не боись! Служба по специальности, судовождение на внутренних водных путях»- согласно диплому. Ты, скорее всего, попадешь в группу малых дизельных катеров. Видя мое непонимание, он пояснил:
-Вроде первой группы судов мощностью 150 лошадиных сил. Понятно? -Чего не понятней!
- Завтра тебе все расскажут и покажут, а сейчас поехали в баню»- сказал Эдик, пропуская меня в автобус.
Так и началась моя служба в ЦВСК ВМФ. В ЦСК ВМФ его переименуют позже.
Спустя несколько дней, в клуб привезли усталых и взъерошенных Саню Котлова и Сашу Баранова. Я даже не удивился, так как уже знал, что в это специфическое военно-спортивное заведение берут матросов не только после учебных отрядов. Стараются выбрать из них еще и тех, кто имел гражданские водоплавающие специальности. Оба Сани работали до призыва рулевыми в Северо –Западном пароходстве. Ребята сообщили, что народ потихоньку разбирают, но Серегу Слесарева еще маринуют. Володю Рафикова отправили в Горький на базу торпедных катеров. Связисты из Северодвинска не зря дергались. Их отправили их в Подмосковье, в Алабышево. Что здесь скажешь, служба продолжалась.
Палыч
Палыч был бы ничем не примечательной фигурой, если бы не одно «но». Это «но» заключалось в том, что ему, Эдику, на момент призыва исполнялось 27 лет. Какого-то времени не хватило отсидеться, но не идти в военкомат. Ан - нет. Эдику это и в голову не пришло, вернее, приходило, но дальше головы не пошло. Причина простая - позора не оберешься. Родители и те не поймут. Время было такое. Эдик решил идти служить, коли пришла повестка. Хотя мог бы уйти в рейс: он был боцманом на катамаране «Братья Игнатовы». Да что там судить, кто что мог и не мог.
Оказался Эдик в своем преклонном для призывника возрасте в матросском строю Центрального Спортивного клуба Военно-Морского Флота СССР, куда немногим позже, прибыл из Кронштадта и я. Койки наши стояли рядом. Так что спали мы нос в нос. Поговорить было о чем, если удавалось перед отбоем. Палыч был горьковчанин, я закончил ГРУ. Он тоже, только заочно. Оба работал на Волге.
Армия, это сбор людей, которых обьединили одним призывом. Общего ничего нет. Вот почему развиты в Вооруженных Силах землячества: есть о чем поговорить, есть что вспомнить. На службе вначале живут только прошлым. Настоящее появится позже, а о будущем старались не думать.
Распределили нас по группам. Палыч попал в группу скоростных катеров. Это были быстроходные суда на подводных крыльях, очень элитарные. Я - в группу обеспечения: прогулочные и буксиры. Работа чернее, но надежнее: ушел с бензином, и ищите тебя долго. В субботу или воскресенье группу отдыхающих отвезешь куда-нибудь, все развлечение.
Стоит несколько слов сказать о скоростных катерах. Так называемые «Стрелы» - суда на подводных крыльях, предназначались для эскорта катера министра обороны. Это катер, вроде речного «Метеора», только габаритнее, мощнее и крыльев больше. Когда он шел на полном ходу, то срезал с поверхности воды самую пленку. «Беркут» практически летел. Вслед за ним в кильватере шло с десяток «Стрел», так сказать обеспечение, эскорт. Вроде мотоциклистов за правительственным «ЗИЛом». Скорость могли развивать до 75 километров. Речные «Ракеты» угнаться за ними не могли. Сам не видел, но народ говаривал, что кому-то из правительства стукнуло по голове или в голову пройти полным ходом в Химкинском водохранилище, где Северный речной порт. Прошли, уважили! Долго потом матерились речники, так как самоходки било у стенок порта как консервные банки, а у некоторых рвались швартовы. Но зрелище красивое, ничего не скажешь. В брызгах водяной пыли летит армада катеров. Правда, в канале они гуляли на брюхе, и не взлетали. Ответ очень простой: такому катеру мало в канале воды и его хватил бы гидравлический удар.
Помимо сугубо официальных мероприятий эти катера использовали в обслуживании воднолыжников. В ЦСК ВМФ начинало развиваться воднолыжное направление. Были сформированы команды воднолыжников мужская и женская и денег на них не жалели. Их вывозили на сборы, причем в пансионаты по Москве-реке, отлично питали. Воины-спортсмены, если москвичи, жили дома.
У Палыча обнаружился божий дар таскать воднолыжников. Это было сложно, так как малейший обвис фала грозил падением. При скорости 70 км в час это равносильно удару об асфальт. Палыч в этом деле преуспел и на него появился спрос. Воднолыжный спорт стал модненьким, и охотников нагрянуло много. Вроде как большой теннис во времена Ельцина. Не только с Главного Штаба ВМФ, но и из Моссовета, Мосгорисполкома и прочих структур появились любители. А если все это нагрянувшее плохо таскать, то скандалу не оберешься. Катерники, овладевшие искусством обслуживать воднолыжное направление, были на учете. Их было немного, и одним из них- Палыч. У него было чутье, как работать с воднолыжником. Он неплохо разбирался в технике и регулировал двигатель так, что он (двигатель), казалось, понимал Палыча. Мы стали видеть Палыча в строю все реже и реже. Утром, рано, еще до начала рабочего дня, он таскал какого-нибудь промыслова или гришанова (первый-председатель Мосгорисполкома, второй- адмирал флота), затем тренировки команды, вечером очередные промысловы и гришановы. Я в это время на своем буксире трудился по обеспечению воднолыжников бензином. Таскал трамплины, причалы или обеспечивал на прогулочном катере очередную толпу праздной публики.
Так и служил Палыч, отходя постепенно душой от морального гнета позднего призыва. По мере того как он свыкался со службой, в нем просыпался редкий ерник. Проявлялось это повсюду. Он упорно не желал отдавать воинскую честь старшим по званию. Протягивал руку и называл их по имени-отчеству. Все чаще и чаще его можно было видеть в сандалиях. Плетеные, очень художественно исполненные. Робу заменила футболка. К мичманам, младших его по возрасту, он мог запросто обратиться: «Сынок».
Когда все на свою матросскую зарплату обязаны были выписывать журналы «Политобразование», «Молодой коммунист» или еще что-то политическое, Палыч выписал себе «Крокодил» и гнусно хихикал на всех политзанятиях и лекциях, почитывая его. Выстраивалась очередь за журналом, несмотря на ярость замполита.
Но это еще не все. С возрастом Палыч становился все игривее. Для него большим удовольствием было присутствовать на разводах на работы. Зная, что с ним связываться не будут, он с воодушевлением хулиганил. Роста он был небольшого, с развивающимся брюшком. Посему стоял Палыч во второй шеренге в самом конце. На «шкентеле»- как бы сказали моряки. Но стоять просто так, как на рынке невольниц скучно, и Палыч начинал резвиться. Он пробирался в начало строя. В первых рядах во второй шеренге стояли более рослые воины, рост которых зашкаливал за метр восемьдесят. Ваш покорный слуга обитал там. Палыч заставлял нас взяться за руки и на эту скамеечку садился, выравниваясь по росту. Ставил так, чтобы мы стояли прямо, как в строю, а сам выстраивался кому -нибудь в затылок, кто повыше. В первой шеренге стояли особи и за метр девяносто. Получалось очень впечатляюще. Можно было представить лицо старшины команды, самого немаленького человека, когда на правом фланге на него глаза в глаза смотрела нахальная палычевская физиономия. Обычно Палыч доходил ему до пояса. Терминологию, изрекаемую мичманом по этому поводу, я воспроизводить не берусь, но следствием было тотальное разрушение всей этой художественной композиции и позорное изгнание нас из строя.
Чтобы осветить путь его сложнейшей биографии нужно отметить следующее. Скажите, что хочет человек, накатавшись на водных лыжах на ветру, накупавшись в свежей водичке? Правильно, погреться в бане, попить чайку, может даже покрепче, на любителя. Для этого в клубе была финская баня. В семидесятых годах в столице их были единицы, можно сказать поштучные. Называлась эта баня просто-объект. Строили ее в то время финны и дорожили этой баней как Грановитой палатой! Цельный матрос был приставлен. Он холил эту баню и лелеял. Это была его основная служба. Человек никуда в наряды не ходил, на построениях отсутствовал. Был не заметен, да о нем и забыли. Ушел этот человек в запас, тихо ушел, сказать нечего, а такое место пустым быть не может. На другой же день… Да какое там на другой! В этот же, после ухода воина, возникла проблема жизнеобеспечения этого наиважнейшего объекта.
Перст божий указал на Палыча. Что, впрочем, было и не удивительно: он и катера знает, и в бане разберется. Палач разобрался да еще как! Ввел строжайшую дисциплину. Если кто из офицеров приезжал без пива или приезжал, но не оставлял пару бутылок Палычу, то горе была, а не баня.
Нужно отметить, что офицеры люди сообразительные, все понимали и Палыч был при пиве. А баня, какая была баня! Это сейчас сауны вошли в норму, а в ту пору хоть экскурсии води. Такой был исключительной важности обьект. Злые языки утверждали, что наш начальник клуба третью каперанговскую звезду именно за баню получил. Очень даже может быть.
А вот Палыч был не таков. Он лишен был честолюбия. Звания - это не для него. Его на какой-то праздник решили отметить и присвоили звание «старший матрос» (читай ефрейтор). Это на третьем-то году! Палыч, а в строю его традиционно не было, позже устроил помпезный скандал. Он подал заявление. Именно заявление, а не рапорт в строевой отдел и кадров где написано было приблизительно так:
«Он честный человек и в таком сомнительном звании не нуждается и просит впредь оградить его от подобных инсинуаций» Что было? Да ничего, обхохотались все. Палычу надрали задницу за вольное обращение с уставом. Палыч проявил живейший интерес к уставу, которого он в глаза не видел. Нахально забрав его у начальника отдела с полки, заявил, что будет изучать и просил бы его не беспокоить. После чего ушел в баню и завалился спать. Лычку на погоны он так и не пришил.
Время шло. Пролетела в хлопотах осень, встретили 1975 год. На душе становилось легче: счет шел уже не на годы, а на месяцы.
Начинало веснеть. На водохранилище это чувствуется особенно остро. Лед становится ноздристым, вязким. Снег выглядел очень пожилым, потасканным и, кажется, облегченно вздыхал, когда его отбрасывали на солнцепек, чтобы быстрее растаял. Снегу было стыдно за свой внешний вид. В кубрики заносился его талый запах. Повсюду капель. У берегов лед проседал и разламывался, обнажая искрящуюся поднаготную из-под истоптанной солнечными лучами жухлой поверхности. Солнце, становясь день ото дня нахальнее, быстро уничтожало эту кристаллическую красоту и оставляло взамен грязноватые унылые сосульки, которые тоже были не жильцы. Зима уходила без сопротивления. Разве что вечером потянет стылым ветерком, но ненадолго.
Весенний призыв к этому времени совсем выживал из ума, выстраивался журавлиным клином. Другие призывы, хоть им эта весна ничем не грозила, по- гусиному вытягивали шеи и хлопали крыльями.
Вот в такое смутное время наш Палыч бдел по поводу приезда полуответственной особи на своем обьекте. Он был мудр и стар, как селезень, и весенний гон его ни мало не трогал. Он ждал своей весны осенью и понапрасну не щипал у себя на груди перья.
У него все было готово к встрече и, устав сидеть на крылечке и щуриться на уходящее солнце, решил пройтись до КПП. Сказано это по –военному, громко. На самом деле это был маленький домик, где двое человек маялись сутки. Правда, маялись они условно: служба, основанная на поднятии и опускании шлакбаума хлопот не вызывала, к тому же там был диванчик. А это много для несения службы. Вот Палыч и забрел туда пообщаться с молодняком и очень быстро завалился на диванчик, благо его обьект был как на ладони, обрамленный рамочкой окна. Односложно общаясь с юной матросской порослью, Палыч впал в легкую дрему, уютно закопавшись не только в свою шинель, но и прихватив свободную с крючка. Поросль смотрела на него с обожанием. Шутка ли человек-легенда, сам Палыч, забрел и с ними разговаривает. Они обращались к нему на «Вы». Палыч, стараясь не развенчивать обожательное отношение к нему, утомленно закрыл глаза, и юнцы тактично замолчали. Сомлев от уютности и теплоты, Палыч действительно задремал, но был побеспокоен возникшим разговором. Приоткрыв глаз, что ближе к двери, Палыч увидел крупного военного занявшего все внутреннее пространство домика. Вахтенные приветствовали его, став по стойке «смирно». Для Палыча все это было пресно и скучно. Только он закрыл свой глаз, предварительно стрельнув им по обьекту, как услышал: «Почему кто-то лежит во время дежурства?». Палыч не верил своим ушам. Казалось, диван развалился под ним. Это к нему?! Это ему! Подобным образом! Какая наглость! Но мудрость взяла верх. Палыч решил на это не реагировать, он просто повернулся на другой бок. Спать ему спокойно не дали. Офицер явно не понимал с кем имеет дело, и решил с актом неповиновения покончить раз и навсегда. Для этого ему нужно было пройти в отсек, где возлежал Палыч. Домик для офицера был явно мал, дверь- соответственно тоже. Офицеру пришлось крепко наклониться, чтобы быть ближе к Палычу. Палыч своим предельно развитым за годы службы чувством самосохранения и выживания почувствовал неприязнь к своей особи. Пока эту агрессию Палыч прочувствовывал офицер жестко произнес:
«Встать. Перед Вами офицер». В силу ограничения пространства он не смог приложить руку к виску. Палыч приоткрыл верхний глаз (он лежал на боку) и действительно увидел офицера. На этой офицерской глыбе офицерские погоны. Да, офицерские погоны с одним просветом и…с одной звездочкой! Это был младший лейтенант! Для Палыча это было слишком. Что угодно, но младший лейтенант! Палыч изумленно привстал, опершись на локотки, покрутил головой, опять посмотрел на погон. Можно подумать, что он хотел ошибиться, чтобы это была адмиральская звезда, но нет, чудес не бывает. На необьятном офицерском плече скромно призвездилась маленькая звездочка, только одна. О чувствах переполнивших Палыча говорили его глаза. Они уже хохотали. Палыч выпростался из уютного шинельного гнездышка. Задрал ноги в беленьких домашней шерстяной вязки носочках, спустил эти ноги на пол, воткнув их в ботинки(он давно уже не носил матросские гады).Посидел немного, мотая головой. Потом, хлопнув руками по ногам, Палыч заливисто расхохотался. Смеяться он мог и любил и заражал всех вокруг. Здесь заражать смехом было некого. Офицер стоял торшером. Его хватил столбняк. Тем временем Палыч, не переставая смеяться и покачивать головой, накинул свою «макси» шинель, водрузил шапку на голову и протиснулся между офицером и косяком ближе к двери. Он шел к обьекту, но спина, походка показывали, что он дохохатывает. Офицер побагровел. Окинув гневным взглядом свидетелей его позора, двух салажат-первогодков он проревел:
«Дать телефон штаба»-юный матросик, приложив лапку к ушку, мяукнул, что у них нет штаба.
«Как, нет штаба, это воинская часть?»- сотрясал своим роскошным басом будку КПП младший лейтенант. Матросик почувствовал себя ответственным за отсутствие штаба и, горестно разведя руками мурлыкнул, что вообще-то они клуб, как хотите, так и понимайте. Офицер решил понять все.
«Дежурный у вас есть?»- рыкнул он.
«Дежурный у нас есть»- радостно пискнул воин- первогодок, обрадовавшись, что хоть что-то у них есть. Он подал младшему лейтенанту подобие телефонной трубки перемотанной изолентой и проволокой. Это был местный коммутатор. Офицер брезгливо взял двумя пальцами трубку и пророкотал: «Дежжжурррный». В ответ раздалось искаженное изолентой и проволокой звучание:
«Ну дежурный, чего надо»-младшего лейтенанта заклинило от неожиданности. Он хоть и младший лейтенант, но воинскую службу понимал и вот это: «…Чего надо…» его доконало. Ему бы бедняге понять, что коммутатор местный, и в рубке дежурного высветилась лампочка, показывающая, что звонят с КПП. Не будет же дежурный в звании офицера представляться двум салажатам. А то, что младший лейтенант пробасил, так из этой трубки могли доноситься такие звуки, разве что не пахло. Вот он и спросил, как спросил. Да может, а скорее всего его оторвали от телевизора… Младший лейтенант, воспитанный в лучших традициях строевого устава, и уже видящий Палыча на гауптвахте решил добиться восстановления порушенной воинской чести. Он сбивчиво представился, упомянув свою фамилию и воинское звание и попытался обьяснить ситуацию После чего в трубке раздались сдавленные звуки похожие на рыдание Кто-то действительно зарыдал, услышав это эмбриональное воинское звание. Трубка молчала, впитывая младшелейтенантский монолог. Младший лейтенант решив, что изолентовая связь дала сбой, переспросил, слышат ли его:
« Да слышу, слышу. Валяй дальше» -просипел кто-то, явно давясь от смеха. Этот кто-то устал от обилия строевых терминов, карающих Палыча и, наконец, решил помочь младшему лейтенанту. Из трубки раздался обмотанный изолентой голос дежурного:
«Так какой матрос Вы говорите?»- офицер вновь стал описывать злодея. Дежурный в проволоке его уже не слушал. Для него все было ясно:
« Маленький, говорите матрос? Толстый? Даже с брюшком! Так это Палыч!»- и на другом конце провода положили трубку.
P.S. …Палыч остался на сверхсрочную службу.
Заплыв
Летнее утро на Химкинском водохранилище. Шесть часов утра. Тишина. Старый парк надежно укрывает от посторонних шумов пробуждающегося города нашу спящую базу. Через час эта тишина взорвется грохотом башмаков, командами старшин: « Выходить на зарядку!» и тому подобное. Вообщем, конец придет тишине. А пока, а пока тихо и этой тишиной можно наслаждаться. Что с удовольствием и делал вахтенный катера «Чайка» главнокомандующего флотом СССР Мишка Корчагин. Он же Мишель. В миру просто Кочерыжка. У Мишеля было прекрасное настроение. Он великолепно выспался. Его не побеспокоил дежурный по базе (сам, наверняка, проспал). Не было телефонных звонков и так далее. Вообщем всего того, что мешает править службу. Кочерыжка потягивался как кот и широко зевал. День обещал быть удачным. Облокотившись о леера, Мишка лениво планировал перспективу своей деятельности. Если все пойдет нормально, он сменится с вахты и успеет съездить со всей базой в баню. Повезет, так кружечку пивка пропустит с сотоварищами, а вечером посмотрит кинцо в клубе. Вот и день пройдет, а это много для матроса. Так размышлял о бренном Мишка, как вдруг заметил со стороны кормы вверенной ему на время вахты судовой единицы две плывущие шапочки. Этого еще не хватало для Мишеля. Хотя моряки мы были речные, служили по принципу: «Море любит сильных, сильные любят берег», но катера обслуживали серьезные. Это были современные суда министра обороны, главкома ВМФ, командования Варшавского договора, представительские, эскортные. И если возникали какие-то проблемы со службой, то с неудачником не церемонились-у него открывалась полная перспектива послужить на настоящем боевом флоте. Северном, например. Мы же пришли с флотов: кто с Балтики, кто с того же Северного и второй раз заходить в одну и ту же реку совершенно не хотелось. Мишель все это просчитал очень быстро и решил действовать решительно, и в соответствии с обстановкой. Быстренько затушив о каблук своего гада окурок он передислоцировался на корму и лелейным голосом поинтересовался о их(шапочках) дальнейших намерениях. Прозвучало это приблизительно так:
«Дорогие товарищи? И на х…Вы сюда заплыли». И для убедительности, показывая, что он все сказал и дела с этими шапочками иметь не желает, цвиркнул зубом. Он пустил длинный плевок, который приземлился, а вернее приводнился, вблизи у одной из шапочек. Почему не попал в шапочку? Да, наверное, Мишель не ставил себе цель-поразить мишень. Для него важнее была аргументация наплевательности. Он собирался сказать им еще несколько фраз, суть которых свелась бы к одному, чтобы они уплыли отсюда побыстрее и не мешали Мишке нести вахту. Но вода вдруг забурлила винтом. Одна из шапочек выпрыгнула из воды до пояса, и во время прыжка успела погрозить ошеломленному Мишелю кулаком и прорычать:
« Корчагин, десять суток ареста!»-сказала и утонула. Потом выплыла и еще раз погрозила кулаком. Мишка в обладателе этой легкомысленной шапочки узнал начальника нашего клуба, капитана первого ранга. Мишель понял, что его жизнь пошла конусом. Почему-то совсем некстати его забубенной головушке навязался незамысловатый мотив: «Северный флот, северный флот…». Мишка уже там был. Вторая шапочка все это время плавала вокруг беснующейся первой и, хотя плевок приводнился ближе к ней, была более спокойной и с интересом рассматривала Корчагина. Хотя чего там рассматривать? «Не в парче не в парше, а так вообче». Мишка как Мишка. Таких мишек через полчаса на берегу с полсотни будет. Потом спокойная шапочка молвила беснующейся, что ладно, поплыли обратно. Хорошо, что еще окурок на голову не опустил. Мишка с ужасом заметил, что раздавленный окурок так и остался зажатым у него между пальцами. Это была катастрофа. Вот это промах! Потому как нач.клубовская шапочка почтительно общалась с той, которая была незаметней и явно скромней Мишка спинным мозгом почувствовал исключительную ее важность. Но как ни напрягался Мишель, вспомнить обладателя второй шапочки он не смог. Все -таки разволновался.
Сняли с вахты Мишку быстро. Пока Мишель удрученно завтракал, было уже всем известно, что Кочерыжка наплевал на…заместителя Главнокомандующего ВМФ СССР адмирала флота! Причем все это обрисовывалось ярчайшими красками, и Мишка стал фигурой дня. Скоро эта фигура стояла в строю, ловила бросаемые на него, в основном, любопытные взоры и…ждала. Ждать пришлось недолго.
« Старший матрос Корчагин, выйти из строя!» прозвучала строгая команда. Начальник строевого отдела капитан-лейтенант мог и умел придать антуражик любому делу. Ну а уж в этом! Мишель обреченно шлепая гадами, вышел на три шага вперед и развернулся лицом к строю. Строй восхищенно-сочувственно смотрел на отличившегося Мишеля. Капитан-лейтенант лихо отчитал приказ, где были отмечены утренние деяния старшего матроса Корчагина. Мишка особенно не вслушивался. Ему и так все было известно. Но приговор десять суток ареста с отбыванием на гарнизонной гауптвахте зафиксировался крепко. Мишка совсем некстати подумал о том, что нужно найти парикмахера поопытнее, чтобы не так явно, по-арестантски, оболванил буйную мишелеву голову. Что нужно позвонить девицам с петрашки(текстильная фабрика имени Петра Алексеева), чтобы в эту субботу его не ждали. Вообщем, сразу обнаружилась уйма дел, которые нужно срочно переделать. Задумавшись о бренности и в растрепанных чувствах, Мишка не дожидаясь команды, поднял свою клешню. Он хотел было рубануть ею, чтобы через три шага добраться до строя, а там…
«Отставить! Команды встать в строй не было!»-полоснул задумчивого Мишеля резкий голос кап-лея. Оглядев потухнувшего Михаила, добавил снисходительно, в полголоса, обращаясь только к нему: «Салага». Начальник строевого отдела не хотел обидеть Мишеля этим пренебрежительным словом. Здесь было больше восхитительной иронии к старшему матросу Корчагину, мотористу катера главкома «Чайка», на гражданке рулевому- мотористу Волжского обьединенного речного пароходства. Было над чем иронизировать, было. Плюнуть на голову зам главкома! Об этом капитан-лейтенант и думать не смел, в страшном сне не привиделось. А Мишка запросто. Пожалуйста! Еще не раз в офицерской кают-компании во всех красках будет пересказываться богато сдобренную небылицами историю Мишки-кочерыжки, моториста водной базы ЦСК ВМФ и его наплевательском деле. А пока он, капитан-лейтенант, дождавшись, когда Мишка поставит свою ласту на место, вытащил еще один лист и что-то нудно прочитал. Мишка не слышал, чего тот бубнил, обычно читавший ясно и локонично. Но судя по зашевелившемуся вопреки Уставу строю понял, что идет неординарный текст.
Поймал только концовку, где говорилось, что в виду особых обстоятельств (шла подготовка к дню ВМФ) арест на десять суток заменить внеочередными каторжными работами по месту службы. То есть отвесили Мишке внеочередных нарядов немеряно, насколько Устав позволял. Строй возликовал. Он, строй, любил в этот момент старших и высших офицеров, всех. Не любила наша публика только гарнизонную гаптвахту. Как- то напоминала она нам гражданскую КПЗ. Говорят, в армии посидеть на «губе» доблесть, а мы чего-то этого не ощущали. Наказывайте, но на родном борту. Вот почему сразу померк Мишель. Позже народ узнал, что отменил гауптвахтическое наказание Мишке- кочерыжке сам адмирал флота. Что-то взыграло в старом моряке. Мишка потом все горел желанием сказать ему спасибо. Тем более, что он, придя в себя, вспомнил где он видел этого преклонных лет пловца. На своем же катере «Чайка» на всякого рода мероприятиях. Но позже Заместитель Главнокомандующего Флотом не узнавал Мишку, хотя и бывал на катере. К тому времени у Мишки тоже пропало желание встречаться с ним. Да и вообще что за встречи могут быть у старшего матроса и адмирала флота!
Команду «Встать в строй» Мишель услышал ясно и выполнил ее красиво и четко. Все-таки почти два года за плечами! Строй на мгновение расступился и сомкнулся тут же, поглотив старшего матроса Корчагина. Все, нет Мишки. Стоит единый матросский монолит, и он стал частью этого целого. Затем строй был распущен и о недавних переживаниях Мишеля напоминали только его ярко святящиеся уши.
В баню Мишка не попал, его в этот же день поставили на внеочередную вахту.
Гонка на морских ялах
Кто в армии служил, тот в цирке не смеется
Из кладезей армейской мудрости
Кто служил в ВМФ, небезразличен к гонкам на морских ялах. Под парусом, на веслах, без разницы. Нет, вру, накал страстей все-таки выше, когда на веслах. Парус-это мастерство, умение, везение, наконец. Весла, здесь уж извините, слаженность экипажа, физическая сила. Даже на первое место надумаешься, что поставить, так все взаимосвязано.
Флот-это культ силы. Зайдите в любой матросский кубрик, и вы увидите гири, гантели, на любой вес и вкус. Матрос в футбол не поиграет, но выжать гирьку раз-другой, не откажется. Культ, ничего не скажешь. А перетягивание каната? Хлебом не корми, дай друг друга по палубе потаскать. Ни один праздник без этого дела не обходится.
Но я сейчас не об этом, я о гонках на морских ялах. Увлекательнейшее занятие, хотя и силовое, не каждый может. Мало силушку иметь, еще выносливостью нужно обладать.
Представьте себе гонку на две морские мили. 1852метра умножить на два. Напряжение перед стартом неимовернейшее. Как начнешь, так и закончишь. Опытные экипажи сбивались именно на старте из-за мандража. Тут уж вся надежда на рулевого. Нужно вовремя гаркнуть, гавкнуть, а то и обматерить. И вот ты уже единое целое с веслом. С ним, родимым, свинцом отбалансированным, с ручкой замшей обклеенной.
И все глаза на загребного. Не пропустить момент, когда раздастся команда:
«Весла! На воду!» И сразу же вопль, нет рык рулевого:
«И раз! И раз! И раз!». Это означает три мощнейших резких гребка, чтобы сорвать ял с места и дать ему ускорение. Затем снова:
«И раз! И раз! И раз!», но уже размеренно, сильно, чтобы сохранить тот накат, взятый с момента старта. Повторяю, немало экипажей срывалось на старте, немало. Одни «Щучки» чего стоили. Что такое щучка? Сейчас обьясню. Это когда заведешь весло для гребка, соберешься весь, упрешься ногами в упор на пайоле (решетка на дне яла). Да что там на пайоле! Иногда ногами в переднюю баночку (лавку) утыкаешься. Все! Ты не человек, ты пружина, ждешь команду. Вот она, команда! Рвешь весл и... попадаешь лопастью в пустоту. Не ухватил водицу! Промахнулся. То ли недостаточно ухватил. Но теперь уже без разницы. Весло летит назад по ходу яла, сбивая другие весла, ты же наотмашь,- вперед, на руки, вернее на весло, сидящему сзади тебя. Видуха я вам скажу! Не приведи господь. Свалка в яле, весла перепутаны. Можно дальше не продолжать гонку. На трибунах свист, смех. Позор, одним словом.
Чтобы этого не произошло, тренировались на выносливость, на слаженность. Чтобы чувствовал весло как продолжение руки, не глядя на воду. Взор только в спину перед тобой сидящего. Все действия синхронные. Вовремя убрать рукоятку весла, когда спина загребного накатывается на тебя. Огромная, мощная, с мышцами под тельняшкой перекатывающимися. Кто такой загребной? Обьясняю.
В яле сидят шесть человек, по три с борта. На корме-рулевой. Фигура, вам скажу, важнейшая. Он с рулем управляется, за направлением следит. Зевнет рулевой, выйдет из створов и все, пойдет гулять ял, пиши пропало. На баночке перед рулевым сидят двое загребных. Это самые здоровые и выносливые матросы. Через них рулевой всю идею победы остальным вкладывает. Затем средняя баночка, на ней сидят послабее, чем загребные, но все одно, достойные бойцы. Они наиболее техничные. Нужно и за загребным следить, и сидящему на носовой баночке не мешать. Одним словом, слаженность должна быть полная. А это тренировки и еще раз тренировки.
Но какая картина предстает перед взором, когда идет морской ял, где работает отлаженная команда! Нет, ял не идет, он летит, несмотря на кажущуюся громоздкость и неуклюжесть. Команда в едином порыве ложится вровень с планширем (борт яла) и так же, как единый механизм, распрямляется, чтобы вновь согнуться для гребка. И рулевой на корме не сидит, он напряжен не меньше чем гребцы. Даже раскачивается вдоль яла, соответствуя каждому рывку гребца. Эти покачивания лучше доходят до твоего воспаленного сознания, когда руки, онемев, вцепились в ручку весла, спина налилась тяжестью и, кажется, что мышцы спины порвутся со звоном гитарной струны. Так велико напряжение. Но это все внутри яла. А со стороны? Заглядение!
Как десантник, увидев парашютистов, будет долго смотреть в небо, рассматривая приземляющихся, так и моряк, да еще знакомый с гонками, обязательно остановится, приложит ладонь к глазам, и будет долго рассматривать ял, гребцов, отметит технику. Вздохнет и пойдет дальше.
История, которую я расскажу, произошла не со мной, но я был там участник, вроде как декорация. История эта про нашего милейшего Николая Петровича Сутугина, начальника водной базы Центрального Спортивного Клуба ВМФ, в котором я после Кронштадта благодаря речному диплому. Представить себе нашу «водяную» базу без этого человека нельзя, невозможно. Почти сутки он находился со своим беспокойным «лишним» составом, и представить себя без него мы не могли. Так вот, по порядку.
Традиционно, обеспечив празднование очередного дня ВМФ, мы, то бишь военнослужащие срочной службы ЦСК ВМФ, приходили в себя. Да что мы! Офицеры и мичманы тоже были не лучше от нагрузки. Но все позади, можно перевести дух. Вот для переведения духа чья-то мудрая голова решила провести гонки на морских ялах среди военно-морских частей центра. Среди сухопутных моряков, так сказать. Нас, к, слову говоря, было немало. ЦСК ВМФ, Московский флотский экипаж, батальон охраны штаба ВМФ. И в Подмосковье парней в морской форме хватало. «Море любит сильных, сильные любят берег»-так иронично оправдывали мы свое сухопутное существование. Вот среди нас и решили устроить соревнования. Что же дело хорошее. Только было одно. А это «но» выражается в том, что нужны постоянные тренировки. Как я уже сказал, на слаженность, на выносливость. Какие бы гребцы не были физически сильными, без слаженности они обречены.
Для начала сформировалась кучка одержимых. В нее вошел и я. Крепыши критически осмотрели мою долговязую фигуру и с сомнением покачали головой. Но сомнения рассеялись после прикидочных гонок, когда я не только успевал за загребными, но и не сделал ни одной «щучки». Тогда старший матрос Юрин, выпускник Астраханской мореходки, недюжинной силы человек, коротко кивнул мне: «Пойдет». Еще бы не пошло, технику еще в ГРУ заложили.
Так сформировался экипаж. Старшим само собой стал Юрин. Парень он был здоровущий, на спорте помешан, и дело пошло. Да так пошло, что Юрин не давал нам ни минуты свободного времени. Мы успевали до зарядки сходить дистанцию и к рабочему дню руки наливались свинцовой тяжестью.
Возникла проблема: не было хорошего рулевого. Чтобы легче было тащить взяли паренька пощуплее, но он не оправдал надежд: ял отчаянно рыскал. Юрин, который был загребным, не вставая с баночки, выписывал ему очередной подзатыльник, но это дело не меняло. Кто мог быть рулевым, тот сидел прочно на веслах.
Проблема разрешилась случайно. Как-то утром, Юрин гнал нас, сонных, к ялу. Помощник дежурного по клубу Йозес Малиновский, мичман с МДК (малый десантный корабль), напросился с нами. Он сел за рулевого. Сначала помотал немного ял, потом выровнял посудину и раздалось уверенное:
«И раз! И раз! И раз!». Мы, как послушные лошади, впряглись и под эту заунывную музыку резво пошли. Да еще как! Вода зажурчала под днищем. Мы не заметили, как уткнулись носом в берег. Йозес сидел на корме и довольно улыбался.
«Ну как?»-только и спросил он. Все было просто. Йозес, выпускник Аральской мореходки, тоже, как и мы, во время учебы греб и ходил на яле под парусом . Вопрос с рулевым решился. Мы даже не удивились, когда на другой день он встретил нас у яла:
«Спите долго»- только и сказал.
И опять: « И раз! И раз! И раз!». И так, раз за разом, дистанция за дистанцией. Мы втягивались, можно сказать, впрягались в греблю и чувствовали себя за веслами все увереннее. Йозес с кормы видел все, поправлял гребцов, доводил до синхронности оба борта.
Мы не оставались незамеченными. Наша одержимость бросалась в глаза. И вот уже то один мичман, то другой подходили к нам, когда мы без сил, уложив весла по борту, сидели, уронив руки на колени. Даже мичман Колодежный, суровый неразговорчивый командир МДК, и тот подошел, посмотрел на ял, чего-то сказал Малиновскому. Тот согласно покивал головой.
Не обошлось дело без вездесущего Демиденко, главного боцмана ЦСК ВМФ.
«Чего сидим, мичулинцы (он картавил). Чего глуши околачиваете? За мной». Подозревая какую-то пакость, мы нехотя двинулись за ним. Вернулись…с новенькими веслами.
«Завтра балансиловать(балансировать) будем»- коротко сказал он и исчез. На другой день, вечером, развернулось действие, которое совершалось в великой тайне: мы балансировали весла. Каждый сидел на своем месте и держал весло. С помощью железок выравнивали весло так, чтобы не тратить усилий на удержание его в равновесии. Достаточно было бы веса рук. После чего долбилась канавка в рукояти, которая заливалась свинцом по весу железки. Потом опять подгонка, шлифовка и получились именные весла. Демиденко не скрывал удовольствия. Появившийся мичман Колодежный долго сидел на лавочке и смотрел на нашу суету.
« Ты бы им ял новый дал?»-сказал он Демиденко.
«Зачем, этот плителся (притерся), плиплавался (приплавался), нужно только пливести (привести) его в божеский вид». И стали мы приводить ял в божеский вид. Вечером, после рабочего дня, вытаскивали его на берег. Зачищали шкуркой днище, шпаклевали, опять шкурили. Казалось бы все, готово. Но подходил беспощадный Демиденко, проводил рукой по зачистке и…:
« Плохо, мичулинцы, шелшавость (шершавость) чувствуется. Нужно пловодить(проводить) как по попе ладонью». Где он находил «шелшавость» мы не видели, но горы наждачной бумаги росли. Наконец, раздалось долгожданное: «Пойдет!» Покрасили мы днище быстро. Затем наступил черед шпаклевки, шлифовки, покрытия лаком планширя, баночек, решеток, бортов яла внутри. Наши работы превратились в клуб для мичманов: они сидели вокруг, курили, давали советы и вспоминали. Мы превращались в слух. Некоторые из них начинали служить еще до войны и не в Москве, конечно, а на действующих флотах. Там они войну встретили, там ее и проводили. Нужно ли говорить, что через какое-то время мы сидели, пооткрывав рты, и слушали рассказы бывалых.
«Эй, мичулинцы, лак засыхает!»-раздавался голос вездесущего Демиденко. Даже будучи дежурным по клубу, он нашел возможность прибежать и проверить нас. И нужно сказать вовремя. Мичманы, посмеиваясь, расходились, а мы наверстывали упущенное.
Подходило время соревнований, появлялись конкурирующие экипажи из других частей. Мы, злоупотребляя положением хозяев, на катерах обходили их ялы и отмечали недостатки. Недостатков было много. Нужно отметить, что гребцы были в отменной физической форме, но не было, как я уже говорил, навыков и сноровки.
Нас настораживала другая команда. Это спортсмены ШВСМ (Школы высшего спортивного мастерства), ради которых и существовал наш клуб. Конечно, гребля на морских ялах, это не олимпийский вид спорта, спортсмены на них не тренировались и не гребли, но противники они были грозные. Их команда была укомплектована из академистов ( академическая гребля). А это были здоровущие парни под пару метров роста и широченные в плечах. Но, опять одно но. Они все это дело не воспринимали всерьез и даже не тренировались. Да и когда им было тренироваться. Каждый день свои тренировки, а тут еще ялы. Вставать до подьема они явно не желали. Правда, как-то они вышли на яле потренироваться и проверить себя. Мы на них поглядели, и нам стало плохо. Что и говорить, профессионалы они и есть профессионалы.
«Не длейфь, мичулинцы»-успокаивал нас Демиденко, но было видно, что и он озабочен. Потом Юрин и Малиновский уехали на катере и долго мотались по акватории. Мы поняли, что они ходили по створам и искали оптимальный вариант прохождения яла.
Нужно ли говорить, что к соревнованиям мы подошли в великолепной форме. Казалось, что как будто кто-то дунул нам под тельняшки, так мы забугрились. Уже без страха и упрека мы пускались в поединок с Юриным, признанным силачом и здоровяком, который встречал всех, идущих на пирс, в боксерской перчатке, одетой на правую руку. Нужно было или позорно бежать, или вступать с ним в поединок, благо пара перчаток всегда была рядом. Юрину пришлось одеть вторую перчатку, чтобы сдерживать наши петушиные наскоки. А потом мы работали по принципу: «Много на одного».
«Оборзевшие салаги хуже рецедивистов»-добродушно ворчал Юрин, вытирая проступивший на лбу пот и отлавливал нас по одиночке.
В ночь перед соревнованиями ял был вытащен на берег, промыт и просушен. Демиденко ударился в воспоминания и сказал, что на флотах в эту ночь в ялах спали, караулили от соседних лиходеев. Практиковались подныривания к днищу яла и прикрепления всякой дряни вроде мочалки, а то и консервной банки. Докажи потом злодейство, когда ял безнадежно отстанет!
У нас этого не случилось, и утром мы были торжественно отбуксированы к водному стадиону, откуда начинались гонки. Трибуны заполнялись гостями. Это была срочная служба соседних частей, для которых выезд из Подмосковья был праздником.
И вот с этого момента, собственно говоря, и начинается история, ради которой шло такое длительное подготовительное повествование. Наш командир, Николай Петрович Сутугин, по такому случаю был подзапряжен в дежурные по клубу. К этому делу он отнесся с философским спокойствием, несмотря на то, что была суббота. В другое время «годок» Сутугин, может, и сделал бы замечание строевому отделу и кадров на такие вольности. Хватает офицеров и помоложе, чтобы нести службу в выходные дни. Но здесь был случай особый: общеклубное мероприятие. Все равно пришлось бы ехать к своему подразделению. Так что Николай Петрович пребывал в прекрасном настроении, о чем свидетельствовал задранный козырек его офицерской фуражки. Отзавтракав и отправив народ кого болеть на трибуны, кого в обеспечение на катера, он вышел на дальний пирс и приготовился получать удовольствие. Он внимательно всматривался вдаль, приставив козырьком к глазам правую ладонь. Левая сжимала матюгальник (громкоговоритель), висевший на груди. Николай Петрович дослуживал свою службу. Число его «календарей» катилось далеко за три десятка, и он мысленно прикидывал на себе гражданский пиджак. Вскоре так оно и случилось, а пока он ходил по пирсу и явно волновался.
Раздалась команда: «Приготовиться к старту», затем: «Весла на воду!». Взвилась в небо яркая стартовая ракета и гонка началась. Рык рулевых смешался с шумом и криками трибун. Вот где нужно было спокойствие и тренированность экипажа. Хладнокровно и четко мы опустили весла и сделали три мощнейших рывка. Ял уверенно рванулся вперед. Рядом раздался стук и грохот. Кто-то быстренько поймал «щучек» и обрек себя на поражение. Сразу же вышли на траверс два яла, мы и ял наших спортсменов-академистов. Сзади, на корпус отставая, шел ял Московского флотского экипажа. Но гонка уже определила фаворитов. Мы, несмотря на свои старания, отставали. Спортсмены как гигантские маховики работали веслами и, казалось, что при каждом гребке приподнимали и бросали ял вперед. Рулевой академистов повернулся к нам и что-то весело прокричал. Йозес заметно побагровел и на низких нотах стал командовать нами, раскачиваясь всем корпусом. Мы втянулись в греблю, не слыша и не видя ничего, только через пелену пота на глазах улавливая раскачивающегося рулевого. Руки вцепились в рукоять весла, ноги вдавились в пайолы, спина сделалась каменной. Вода журчала за бортом. Судя по крикам с трибун и с катеров, которые шли по кромке, дела наши были не так уж плохи. Мы отставали меньше чем на корпус.
Все это пытался рассмотреть Николай Петрович. Будучи человеком увлекающимся, он был уже с нами в яле, он командовал нами. Это говорила его правая рука, которая повторяла движения Малиновского, и губы шептали: «Давай! Давай! Давай!». Конечно, он переживал за нас. Сейчас мы не были для него матросами, к которым у него выработался свой стиль и иммунитет. Позже он говаривал мне: «Матрос, Виктор (ударение на последнем слоге), как бомба замедленного действия, рано или поздно она рванет. Матросу, Виктор, верить нельзя! С него нужно только требовать и требовать». Ну что же прав был, конечно, капитан третьего ранга Сутугин, прав. Но в данный момент он был с нами, он переживал за нас.
«Давай! Давай! Давай!»-слышался его шепот и отмашка правой руки становилась резче.
Рыжий затылок Юрина постепенно темнел. Затем капли пота, а потом ручей рванулись на тельняшку и мокрое пятно расплылось по его широченной спине.
«Только не сбиться! Только не ухватить щуку!»-мелькало в воспаленном мозгу.
«Костин, греби!»-раздался отчаянный вопль Малиновского.
« Не могу больше!»-прохрипел мой сосед по правому борту, Юра Костин: «Руки сводит!».
«Какие руки! Греби! Убью!»-заорал Йозес.
«Юрка! Сгною в трюмах!»-это включился, не поворачивая головы, Юрин: «До ДМБ (демобилизация) не доживешь!».
Юра Костин, выпускник Киевского речного училища, воодушевленный такими блестящими перспективами, через силу заработал веслом.
«А ну мужики! И раз! И раз! И раз!»-уже чаще и требовательнее зазвучал голос Йозеса. И мы послушно вторили ему хрипящими пересохшими ртами: « И раз! И раз! И раз!». Краем глаза я видел, как мы шли почти вровень со спортсменами. Те осознали, что шуток с нами не получилось, и налегали вовсю. Их рулевой криками пытался сбалансировать их буйную силу.
Все это осознавал и чувствовал Николай Петрович. Он то натягивал свою многострадальную фуражку на нос, то сбивал ее на затылок. Его повязка «РЦЫ» дежурного по клубу сползла к запястью и грозила свалиться с руки. Но Сутугину было не до повязки.
«Давай! Давай! Давай!»-шептали его губы.
И вот здесь появилась… Даже не знаю, как и начать. Появилась на пирсе…ну , конечно же, женщина. Но женщина особая. Это была Вера Васильевна, наш почтальон, она же и библиотекарь по совместительству. Ну и что, скажете, появилась и появилась, эка важность. Да нет, Вера Васильевна была по своему уникальна. Во- первых она была в годах, причем весьма и весьма почтенных. Ей было или под, или за семьдесят. Вера Васильевна заканчивала гимназию, и на всю жизнь сохранила свою любовь к коричневым платьицам «кофешницам», как любила говорить она. Вот и сейчас она шла аккуратно и осторожно по пирсу. Маленькая сухонькая в коричневом школьном платьице, скорее всего перешедшем к ней от выросшей внучки. Узкий белоснежный воротничок облегал ее морщинистую шею, а седые пышные волосы были аккуратно уложены на затылке и закреплены гребнем.
Веру Васильевну любили все. Ее невозможно было не любить с ее чопорной вежливостью, аккуратностью, терпимостью. Обращалась Вера Васильевна ко всем ровно и одинаково: «Товарищ», по фамилии и на «Вы». Для нее было без разницы, где ты находишься: в котельной, в трюмах, на камбузе моешь посуду. Всюду звучало: «Товарищ» и «Вы». Почту отдавала только в руки. Она дойдет до дальнего пирса, найдет затаившийся «Бук» (буксир) и, не увидев никого на палубе, переберется на нее с пирса, рискуя свалиться в воду.
«Товалищ Глишин, Вам письмо».- она отчаянно картавила, но это только придавало ей дополнительный шарм. «Товалищ» вылезал из недр трюмов краше не придумать (уши в масле, нос в тавоте я служу в Военном флоте) и получал письмо. Приятно, что и говорить. Но за газетами нужно было ездить. Прессы выписывалось достаточно много. Отцы политработники корректно давили на нашу несознательную сознательность, и мы были вынуждены, чтобы тебя не доставали, выписать что-то, исходя из своих 3р80 коп. Чаще всего это было «Политическое самообразование», так как такое подписное издание стоило порядка 90 копеек. Офицеры и мичманы выписывали «Молодой коммунист», или «Коммунист». Вообщем, почты хватало, и Вера Васильевна была вынуждена просить у дежурного офицера машину. Поэтому не удивительно, что в это утро Вера Васильевна направилась с самыми благими намерениями к Николаю Петровичу Сутугину просить транспорт.
Николай Петрович весь извелся. Козырек его офицерской фуражки не один уже раз был готов оторваться от такого обращения: то вверх, то вниз. Если бы не прочный ремень, то матюгальник давно бы полетел в воду вместе с сутугинской шеей. Так волновался наш Николай Петрович.
А переживать было чему. Гонка была в самом разгаре, прошли уже больше половины дистанции. Уверенными фаворитами шли два наших яла, оба приписаны к ЦСК ВМФ. Только в одном профессионалы: спортсмены школы ВСМ (высшего спортивного мастерства), в другом…В другом тоже профессионалы, но только мотористы ДВС (двигателей внутреннего сгорания), короли дерьма и пара, операторы котельных с твердым топливом (проще кочегары) и так далее, и так далее. Поэтому не удивительно, что трибуны, берег ревели, рыдали от восхищения, видя как медленно, дюйм за дюймом приближался ял «королей» к элитарному ялу спортсменов.
Потом, видя, что «маслопупы» не только не собираются останавливаться на достигнутом, но и уверенно оползают элитарный «ШВСМский» ял, трибуны взорвались. Все приехавшие на этот праздник давно забыли про свои неудачные экипажи, которые и не думали идти дальше после неудачных стартов, все болели нами, нашим ялом. Связисты из Алабышева, батальон охраны на Козловском, батальон сопровождения воинских грузов, все шумели от возбуждения. Даже болельщики Московского флотского экипажа, ял которого упорно боролся сам с собой за третье призовое место, забыли про свою плавучую единицу. Они болели за нас. Болельщики в бескозырках по-тихой выпили пивка в гостеприимном буфете водного стадиона и «болели» вовсю.
Не «болели» только два человека. Они не разделяли прекрасного настроения флотских масс и мрачнели на глазах. Это были начальник клуба ВМФ и начальник ШВСМ. Им было отчего мрачнеть: пусть не дюйм за дюймом, а сантиметр за сантиметром ял мотористов обходил ял спортсменов.
«Милые мои, родные, давай, давай, сынки, еще, еще!»-уже не кричал, просил наш любезный Николай Петрович. Он давно греб вместе с нами, его пальцы онемели, как и наши. Казалось, он раздавит сейчас ручку многострадального усилителя.
«Давай, давай, еще немного, чуть-чуть»-умолял нас Николай Петрович.
«Николай Петлович, Николай Петлович!»-это проявилась Вера Васильевна, которая добрела -таки до пропавшего дежурного по клубу.
«Давай. Давай!»- страдал вместе с нами Сутугин. Он не видел подошедшую Веру Васильевну. Да что там Веру Васильевну! Остудить его голову сейчас не смог бы и сам главком.
«Давай, давай!»-произносил он эти слова как молитву , как заклинание. «Николай Петлович, я к вам с плосьбой!»- не отставала Вера Васильевна.
«Давай, давай»-двигал правой рукой Сутугин, а левой еще крепче сжимал ручку динамика.
«Николай Петлович, Вы слышите меня!»-начинала обижаться на такое невнимание милейшая Вера Васильевна и потрепала его за рукав кителя. Николай Петрович отмахнулся от руки Веры Васильевны. Как от надоевшей мухи, ни сказав ни слова. Глаза его были устремлены на акваторию.
Расстояние до финиша неумолимо сокращалось, экипажи ялов чуть ли не сталкивались веслами. Хриплое дыхание доносилось до берега. Спортсмены поняли, что могут проиграть и тогда их ждет позор. Они работали вовсю. Весла гнулись в их могучих руках. Мы же не помнили себя.
«Мальчики! Еще! Мы обходим, родные! Мы надерем им задницу!»-вопил наш немногословный обычно Йозес. Он, как рулевой, видел нашу победу. Пусть немного, пусть на пустяки, но он знал как вести ял по идеальной прямой к финишу. Ял спортсменов все-таки немного рыскал. Это давало нам шанцы на победу.
«Ну, Николай же Петлович!»-вдребезги разобиженная таким игнорированием заныла Вера Васильевна и настойчиво потянула его за рукав.
«Уйди!»- дернулся Сутугин, не отрываясь от гонки. Но не такую напал! Вера Васильевна, поняв, что она если не услышана, то прочувствована, снова потянула Николая Петровича за рукав.
«Уйди!»-опять раздраженное движение плечом и снова движение рукой: «Давай!, давай!»
«Давать» уже было чему. Какое-то время нос в нос ялы шли вместе. Казалось, даже дыхание стало синхронным. Гребцы обоих ялов стелились вдоль планширей, затем внезапно, как Ваньки-встаньки, вставали, чтобы снова согнуться вперед, максимально, насколько хватало спины и опять рывок и снова- вровень с планширем. Уже остались в далеке трибуны с неиствующими болельщиками, но здесь уже была своя водная база. Болельщики, а это были свои, родные, настолько испереживались, что им стало без разницы, что с ними сделают за такое нарушение как звуковые сигналы. Сначала запипикали мелкие катера, затем загудели более мощные «стрелы». Медленно, набирая обороты, заныл «Бук-277», ему вторил «ПСК-121». Кажется, еще немного и охваченный солидарностью с катерами, загудит автопарк. Так было велико напряжение на берегу.
Вера Васильевна решила не сдаваться. Она зацепилась пальцем за сползшую ниже ответственного места на рукаве Сутугина повязку «РЦЫ» и начала ее отчаянно тянуть, сопровождая тягучим:
«Николай Петлович! Николай Петлович! Николай Петлович!».
« Уйди! Да уйди же!»- уже чувствуя, что бесполезно, но продолжал трепыхаться Николай Петрович, не отводя взора от кульминационного момента борьбы двух ялов.
«Давай, Давай!»-успевал он ввернуть свое заклинание между паузами по перетягиванию повязки.
«Ну, Николай же Петлович!»-совсем забыла с кем имеет дело наша добрейшая Вера Васильевна. Она чувствовала, как уходят ее силы в неравной борьбе.
« Давай! Родные, давай!»-завопил Николай Петрович и рванулся к кромке пирса. Он рванулся, но правая рука со злополучной повязкой «РЦЫ» осталась в цепких сухоньких лапках Веры Васильевны. Нелепейшая ситуация, но не для Николая Петровича. Почувствовав непреодолимое сопротивление к захватившей все его существование победе, он повернулся всем корпусом к увлеченной его удержанием Вере Васильевне и поднес к своим губам микрофон усилителя.
Что там пипиканье малых катеров, гудеж «Стрел» или завывание «Бука»!
«Иди ты на…!»-раздалось сутугинское над всей этой какафонией звуков. Куда мог послать Веру Васильевну Николай Петрович в момент запальчивости, обьяснять никому было не нужно. Да и слышимость над водой отличная.
Вера Васильевна, часто семеня маленькими ножками, обутыми в спортивные тапочки с белыми носочками, летела с пирса в указанном Сутугиным направлении. А Николай Петрович, забыв о ситуации и динамике, финишировал вместе с нами.
«Давай! Давай! Еще немного! Есть! Финиш!»- Сутугин воздел руки и громко кричал «Ура!». На груди висел забытый им матюгальник.
Не буду расписывать, как ял встретили на финише. Разгибали закаменевшие спины, отжимали прикипевшие к веслам, побелевшие пальцы. Как Борис Алексеевич, хлопая нас по плечам, возбужденно говорил: «Молодцы, мичулинцы!».
Мы опередили ял спортсменов ШВСМ на двадцать сантиметров.
Творец
Уважаемый читатель, о чем ты подумаешь, когда я спрошу тебя: что в глаза бросается, когда зайдешь в армейское или флотское подразделение. Если ты не служил, то вопрос снимается. Служивый сразу же напряжется. Лобик в кирзовый сапог или матросский гад от морщинок превратится. В глазах родное, на время службы, помещение как живое встанет. Действительно, чего там можно увидеть! Коек штук полста. Они двухярусные, как правило. Стало быть, сто воинов там проживают. Сто пар сапог или ботинок под кроватками стоят, под узенькими, жесткими, девичьими. Из каждой пары обуви портянки или носочки флотские застенчиво выглядывают, кокетливо так друг с дружкой перемигиваются. А запах!!! Ну об этом не будем. Пощадим нервы для непосвященных.
Сейчас кто-то про тумбочку с дневальным скажет. Не совсем. Хотя дневальный субьект на время дежурства фигура важная, но все не то. Что, головы сломали? Не отгадать. А он на самом видном месте стоит, гордый такой, можно сказать вызывающий. Раньше медные были (во чистить-то была морока), а сейчас больше алюминиевые.
Правильно, наконец-то! Да! Бачок. Самый обычный питьевой бачок во всем своем антураже. Почему, спрашиваете? Да потому. Куда спешат разгоряченные воины после физзарядки? Водички попить к бачку. Напьется из краника. Кто сказал из кружки? Да ее со времен рождения флота российского не было. Похватает воин водицы из крана, утрется замусоленным рукавом робы и дальше службу править. Ну и что скажете? Что тут особенного, попил водицы. Так водицы хочется попить и после занятий, и после работ всяческих. Ночью, проснется матрос от…, ну куда от этого денешься, от дыха товарищеского, и, одурманенный, к бачку водички хватануть. Помотает головой кудлатой, местными мастерами обработанной, и вроде как в сознание приходит. Ветерок опять же свежий обдувает. Дневальный рад радешенек. Есть с кем словом перемолвиться, а там и до сигаретки дело дойдет. Поговорили, а то и покурили. И пошлепал матрос голыми пятками сны свои досматривать. Дневальный опять с бачком один на один. Очень важная вещь бачок, очень.
Но до основного я все равно не дошел. Не во имя же флотского трепа бумагу перевожу. Тут я бы сказал дело тоньше длиньше и деликатнее. Вообще в бачке вода должна быть холодная, но кипяченая. Правда, в это только док или в миру доктор верит. Подразделение наше было небольшое, и чай оставался. Его заливали в бачок. Но так как зимой особенно на холодную водицу не тянет, хоть и с заваркой, то приходилось ее из бачка выливать. Что значит вылить? Просто так перевернуть бачок и все? Как бы не так. Все дело в том, что на плавказарме туалета не водилось. Не было и все тут. Это ничего, что на Химкинском водохранилище стояли. Катера Министра обороны и Главкома ВМФ обслуживали, а туалета не было. Вернее он был, но на берегу. Недалеко дощаник стоял. Вот он туалетом и назывался. Конечно, в главном здании Центрального спортивного клуба ВМФ туалет был. Ну не представишь же Главкома ВМФ в дощатом туалете, этаким орлом восседающим. Никакого воображения не хватит. А матроса и представлять не надо. Поглядите сами. Особенно если утречком, раненько. До подъема не долежать, прижало, значит, и бежать неохота, так как одеваться нужно. Вот воин терпит-терпит. Потом одевает шинельку, и с голыми ногами да на босу ногу, только шнурки по снегу, летит по плавпричалу к этому туалету. Красотищща! А ведь не в сопках находимся. Как говорил уже, в Москве. Рядом парк великолепный, дамба, любимое место москвичей. Они с утра бегать начинают, здоровье укрепляют. А тут! Вообщем бежит этакое, по своим отхожим делам, москвичей утренних пугая. Вид достойный кисти любого художника.
Одним словом бачок нужно тащить в туалет, чтобы заварку вылить. Если за борт? Ну, скажете то же. Как такое в голову могло придти. Во- первых за бортом лед, второе это же заварка. Смекаете? Не доказать, что это заварка за борт вылита…Репрессии будут налицо. Бодрую толпу воинов выгонят с пешнями и зачистку организуют вокруг плавказармы в личное время. Так что боже упаси. Хотя бывало…И не только заварку…Но это очень редко, если не заварку. Сами пресекали подобные выходки.
Так что тащил дневальный этот бачок до туалета, а мысли разные в голове дневальской. Главное, торопиться некуда. Время идет, а чаще всего просто тянется. Уж и посидит дневальный на этом бачке, и покурит пока дойдет до места слива. Но это же скучно, банально. А матросы как дети. Вернее как призовут на флот, так сразу в детей превращаются. Разом. Причем ни образование, ни возраст роли здесь абсолютно не играли. Даже наоборот. Чем старей, тем дурней. У нас много годичников служило после вузов, особенно заочных. Семьями обремененные, а такие фертеля выкидывали! Резвились, так сказать. А где не порезвиться как не в Вооруженных силах, где государство о тебе, блаженном, заботится и боится как бы с тобой, воином непутевым, ничего не случилось. Вообщем игривы, матросы, как дети. Вероятнее всего службу в этот день нес какой-нибудь резвунчик. И развлекал он себя изо всех сил. Попутно и остальных.
Одним словом, взор думающего воина (это редко бывает, когда воин думает) уткнулся на ровно выложенную полоску снега вдоль дорожки. На службе просто так снег нельзя откинуть, нужно обязательно выровнять, подхлопать, прямоугольничек создать и т.д. Вот эта бедовая голова не лишенная эстетического чувства, решила в утомительное для глаза снежное однообразие внести некоторое разнообразие. Была выбрана вязь. А что, красиво!
Яркое, уже весеннее солнышко, упирается солнечными стволами в еще белую поверхность снежного прямоугольничка, а потом отражается по всем законам физики, задевая теплом безмятежную физиономию творца. Предмет труда -бачок. Да как просто. Открыл кран, и струя, как колонковая кисть, начинает свою нить. Но вязь вырисовывающая из -под искусной кисти, вернее струи, быстро наскучила творческой натуре и натура решила перейти к конкретике. Каким образом? Очень просто, нужно кого-то увековечить. Вырубить, а применительно к нашему случаю выписать скрижалями имя. Чье, спрашиваете? Ну, как чье! Да в любом паскудном деле во лбу воина про запас всегда две-три фамилии припасено. Это, как правило, командир подразделения, замполит и старшина. Но что значит фамилию? Это примитивно. Где качественная характеристика, отношение к фамилии. Образ, одним словом. Образ не замедлил родиться. Подхватив неудобный бачок поудобнее, воин, внутренне содрогаясь от удовольствия, стал писать. Он предвкушал не меньшее удовольствие остальных, когда это совместное творение рук и бачка будет всеобщим достоянием возвращающихся на плавказарму. Не путайте ударение на слове писать! Хотя, если бы не хватило заварки в баке, то дорабатывать творение пришлось бы самым примитивным способом, о котором вы подумали. И смею вас заверить- доработал бы! Искусство вещь такая. Оно жертв требует. Вообщем из-под пера, а точнее из-под струи, вышли довольно залихвастские разухабистые вензеля, с очень емкой характеристикой, а именно: Сутугин –м…к. Одним словом, чудак на букву «М». Ну что еще может придти в матросскую голову, независимо от возраста и образования на весеннем, уже пригревающем солнце. Уверяю вас, ни-че-го, ровным счетом. И, повторяю, ни образование, ни возраст, здесь ничего не значило. Аура была такая. На форменках, когда в баталерку зайдешь (кладовку, одним словом), от значков о высшем и среднеспециальном образовании в глазах рябит. И лица у всех умные, если спят, а в голове…Лучше о ней, голове, когда человек служит, и не говорить. Отвлекся.
Возвращаюсь к надписи. Увековечил, хотя бы на определенное время, наш обормот-дневальный, ни в чем не повинного, добрейшего человека. Командира нашей водной базы(водяной, как бы сказали злопыхатели из Школы высшего спортивного мастерства) Николая Петровича Сутугина. О Сутугине Н.П. все от салажонка до годка говорили только доброе. Скажу о нем и я. Отвлекусь на минуту от бачкового творения.
Сутугин, был добрейшим человеком, что, его, в сущности, и сгубило. До войны- закончил учительский институт. Воевал простым матросом, ордена, медали на груди с трудом размещались. Потом- Высшее военно-морское училище им. М.В. Фрунзе ускоренно закончил. Послевоенье, голод на кадры. Казалось бы вот она, дорожка, от звездочки к звездочке. Да боевому офицеру! Ан нет, только не для нашего Н.П. Как он мне потом, будучи уже гражданским человеком, говаривал: «Ну не повезло мне, Виктор(ударение на последнем слоге, иначе колорит не тот) не повезло». Что здесь скажешь. С такой биографией и только начальник водной базы ЦСК ВМФ. Капитан третьего ранга. Это с военных-то времен! Тридцать с лишним лет тянул он нелегкую лямку кадрового офицера.
Чем он нас привлекал к своей незаурядной натуре, помимо своего человеческого отношения, так это отменной матерщиной. Впитал он флотский мат целиком и полностью, владел виртуозно. Но для полного раскрытия незаурядных способностей его нужно было подготовить, завести, так сказать. Что вообщем-то было не так уж и трудно, учитывая контингент и необозримые, а главное, непредсказуемые возможности этого контингента. Все его монологи заканчивались емко: «Ха, такая-то мать!». Вариаций и модуляций голоса были немеряно, тем для речей была куча, но суть была едина. Он все сказал, и обсуждать дальше не намерен. Вроде клича индейского вождя: «Я все сказал. Хау». Вот и наш вождь Н.П. так убедительно заканчивал свои спичи перед строем, вломив ему, строю, очередную дозу бодрости. Для законченности, если настроение было приподнято, большим пальцем он приподнимал козырек фуражки и сдвигал ее на затылок. Плохо дело, а это было частенько, резким движением натягивал козырек фуражки на нос, поворачивался и, делая отмашку левой рукой, правую он почему-то не беспокоил, уходил от смертельно надоевшего строя в никуда, оставляя приободренный строй в недоумении. А что дальше? Да ничего, все шло как всегда, раз и навсегда заведенным порядком.
Время шло, смеркалось. Давно ушел наш борзописец, весьма довольный собой, предвкушая, что сдав дежурство сядет покурить на баке( не путать с бачком. Это нос любого плавсредства, даже даже без движителя, вроде нашей плавказармы.) и насладится свежими эмоциями и радостью проходящего коллектива. День удался.
На снежных сугробах появились синеватые тени, верные предшественники надвигающегося вечера. Похолодало, все- таки еще апрель. Холодный ветерок заставлял поеживаться тех, кто вышел из тепла. Пробуждал от вязкости ничего не делания. На территории клуба появились, нет, неверно, скорее ощутились подвижки к движению. Еще недавно стояла застывшая тишина, которая как никогда показывала занятость разведенного на работы личного состава.
Вообще появляться в рабочие часы на территории или упаси бог в центральном задании, верх крайнего неприличия, себе дороже. Воин, особенно тот, который знает себе цену, не поленится и пройдет тропами хошимина, но нигде не запомнится, нигде не наследит, а вынырнет там, где ему нужно быть. Просто черт из табакерки выпрыгнет и никаких следов. И учить этому бесполезно, это годы ... Но тишина была готова взорваться. Это чувствовалось во всем. Иногда хлопала дверь, срывался где-то люк, открываемый еще неумелой рукой, шиканье, робкое оправдание. Все это говорило о том, что время движется к 18 часам. Это великолепное время, когда заканчиваются все виды работ. Можно привести себя в порядок и вроде бы как дожидаться ужина. Народ давно привел себя в порядок и только ждал момента выхода, когда стрелки покажут заветное время. Мичман, который устал следить за тобой в мастерской, тоже вздохнул и задумался, что может быть уйдет сегодня вовремя домой и побудет с семьей. Хорошее время восемнадцать часов, к доброму располагает.
Но все не так-то просто. К этому времени на базу двигались косяки, прайды, тейпы различного служилого люда в виде популяций мичманов и офицеров центрального здания. Всем необходимо было, ну просто сил нет, осмотреть и пообщаться с любимым лишним составом (это не ошибка). Любовь эта вылиться могла во что угодно: в строевые занятия до ужина, внеплановая уборка на плавказарме и прочее, прочее. А иначе как обьяснить служение Родине? Так что ровно в восемнадцать только глаза сверкали из полуприоткрытых дверей, люков, иллюминаторов. Конечно, выскакивала всякая мелочь, которой не терпелось покинуть надоевшие за день рабочие места. Они тут же попадалась в обьятия заботливых начальников. Их участь была решена.
Но раньше всех шел на базу Н.П.Сутугин. Само собой, ему кто-то успел испортить настроение, о чем свидетельствовала туго натянутая фуражка и резкая, можно сказать воинственная отмашка левой руки. И этот испортящий настроение был, разумеется, старше его по должности и по званию и Н.П. не мог ему аргументировать, возражать, полемизировать. Это сказалось на его состоянии. Он глухо бубнил себе под нос, очевидно, с кем-то, что-то доспоривая. Он спешил на базу, чтобы обьясниться с близким ему личным составом, который, вероятнее всего, и был причиной очередного вливания. Сутугину не терпелось поделиться пережитым, потом определить размах последствий пережитого, который, как всегда выльется в очередной оргпериод. Тогда командиры групп будут уходить домой в одиннадцать часов, уложив всех баиньки. Кому далеко ехать упадут тут же и погрузятся в неспокойный дерганый сон, готовый прерваться воплем дежурного: «База, подьем, какая-нибудь тревога». А до этого будут отупляющие лекции о международном положении, строевые занятия, учеба по специальности. То есть будет применен весь арсенал проверенных средств для повышения уровня воинской дисциплины.
Было о чем и над чем подумать командиру водной базы, было. Поэтому он и летел птицею, чтобы застать всех, и всех, всех …
Сменившийся дневальный к этому времени превратился в впередсмотрящего. Он стоял на баке и растянул себе шею, чтобы проследить все действо. Он беспокоился. Вдруг пройдет Сутугин и не заметит творение. Это же весь день насморку. Уже надпись началась. Особенно выделялась первая буква «С», любовно вырисованная, с вензелями, на что ушло уйма заварки, а Н.П., доругивая кого-то, рвался распять базу. Но что-то художественное лирическое взыграло в нем. Может, косые тени кустарника над берегом. Может, тонкие ветви берез, покрытые изящным хрустальным ледком, под ветерком взыграли что-то траурное, что покорежило его израненную душу. Может, ржавые струи нарушили гармонию света на сугробе, и выглядели не так, как хотелось бывшему дневальному, а рваными рубцами на железе. Да кто его знает, что привиделось старому доброму Н.П., но он к великому ликованию впередсмотрящего остановился. Можно сказать, затормозил, уперся всеми флотскими копытами. Стоп, машина, одним словом.
Внимательно, наклонив голову, вчитывался Н.П. в рукотворное творение. Медленно прошагал вдоль всего агитационного пояса с такой мощной смысловой нагрузкой. Показалось мало, прошелся еще раз. Остановился, заложил руки за спину, что-то пожевал губами. На баке собралась толпа, ждавшая развязки. Посвящены были все. Бывший дневальный жаждал сорвать аплодисменты, он ждал их. Держались пари, что будет. Ставки были высокие: утреннее масло, обеденный компот, сахар вечерний. Сутугин молчал. Время, казалось, остановилось. Ажиотаж рос. Ставки рвались ввысь. В ход пошло сгущеное молоко у спортсменов и воскресные яица у катерников. Сутугин стоял, раскачиваясь с носка на пятку и, казалось, никуда не спешил. И вдруг громогласно, в своей манере, емко: «Они, что сюда всей базой сс…ть приходили. Ха! Такая –то мать!» И, сдвинув большим пальцем козырек фуражки вверх, бодро двинулся. Куда спросите? Да к своим баранам, то бишь к нам.
Голубые глаза
-Товарищ сержант! Остановитесь – раздался резкий голос.
Я застрекотал ушами. Кому это? Аллея, по которой я только что фланировал, пустынна, и- на тебе. А может это не мне. Только головой не крути. Глазами, Витя, стреляй, глазами. Да чтобы сектор был больше 180 градусов. Чтобы за ушами видно было.
-Стойте, товарищ сержант. Я вам приказываю - вот только этого мне и не хватало.
Все-таки ко мне обращаются. Кругом никого. Это можно сказать с твердой уверенностью. Ладно, если это тебе, то кто это тебе. Кому ты нужен в этот теплый летний вечер. Идешь, никого не трогаешь. Бескозырка под мышкой. Патруль? Ну, во-первых, он бы с тобой не церемонился, а быстренько нагнал. Во-вторых, патруль стоит у станции метро и там воинов отлавливает. Я его видел, он ушел на другой выход. Нет, не патруль.
-Товарищ сержант! Остановитесь -голос явно военный.
Мне, конечно. Кому еще! Лычки на погоне три. Только кто ж такой глазастый. Погончик маленький, а кричит издалека. Дай-ка я шажку добавлю. Незаметненько так, интенсивнее зашагаю.
Топот сзади, дыхание учащенное, но не запыхавшееся. Опа! Вырвался вперед! Молодец! Как черт из табакерки. Майор. Только что-то уж очень маленький и щупл…, нет, не то хотел сказать. Все- таки майор. Скорее сухощавый, поджарый. Пришлось затормозить, а то бы зашиб служивого.
- Вы почему приказ не выполняете?- и смотрит на меня укоризненно. Снизу вверх.
Батюшки! Какие голубые глаза! Достались же мужику. Огромные, прозрачные. Где-то я их уже видел. Или кажется!
-Я вас спрашиваю, товарищ сержант-опять голосом полным сожаления и горя достает меня обладатель уникальных глаз.
-Да не меня вы спрашиваете, товарищ майор, а какого-то сержанта - бодро ответил я, начиная выстраивать программу действия, понимая, что влип.
-Я вас не понимаю -и бровки тоненькие, как шнурочек, в кучку свел. Да мужик, тебе бы девицей родиться, а ты в майоры…
-Чего тут понимать, товарищ майор. Вы к сержанту обращаетесь? Правильно, к сержанту. А перед вами старшина первой статьи. Смекаете?
-Вы не паясничайте. Вы прекрасно понимали, что я обращаюсь к вам.- и опять бровки в кучку.
-Ух ты какой строгий.
-Никакого паясничания, товарищ майор. На затылке у меня глаз нет, а кому вы там кричите, это меня совершенно не касается. И потом, я же вас капитаном третьего ранга не обзываю.
-Вы что решили дурака валять?
-Не валяю я дурака, товарищ майор.
-Почему форму одежды нарушаю? С чего вы взяли? Форма номер два. Белый верх черный низ. Согласно приказу. Я мимо патруля прошел спокойно, а вам не нравится.
-Почему головной убор не ношу? Вот в чем дело! Вы из-за этого меня так активно догоняли? - Да, здесь мне крыть нечем.
-Виноват.- Бескозырка у меня и сейчас под мышкой.
- Счас одену, одену, товарищ майор, не волнуйтесь только.
-При чем здесь нахал, товарищ майор? Никакой я не нахал. Просто служу я третий год и вся эта бодяга мне осточертела порядком.
-Есть прекратить.
Что-то он разошелся. Глаза просто брызги мечут! Интересно, где он служит? Вроде интеллигентен, ни разу не выматерился. Околышек у фуражки черный. Значит технарь. Странно. Технари к форме как-то безразличны. Чего достает тогда.
Вообщем, дело ясное. Влип ты, Витя. Сдаст он тебя патрулю, как пить дать сдаст. Нужно ретироваться, а то, чувствуется, дело оборот принимает неприятный. Вместо того чтобы успокоиться, он в разнос пошел. А патруль сюда пойдет обязательно. Вечереет, самое раздолье воинов ловить. Думай, Витя, думай.
А что тут думать! Бог с ней, с встречей. Бежать надо. Только куда? По аллее. Навстречу патрулю? Самоубийство.
-Да вы меня не слушаете?- И опять брызги из глаз как автогеном! Смотри, как разошелся. Что - то про воинскую дисциплину бубнит.
-Товарищ майор! А вам домой не нужно? Шли бы вы куда шли, да и мне пора. Я на ужин еще хочу успеть.
-Господи! Зачем я ему это сказал! Все! Нужно уходить. Точно патрулю сдаст.
Я, не слушая майорских стенаний, поворачиваюсь и начинаю уходить.
Вслед понесся пронзительный визг, вопрошающий куда я и почему без разрешения.
Ускоряю шаги. Только бы на патруль не напороться. А если он за мной побежит? Мало вероятно, но все таки. Не поленился же догнать! Тогда…Решение пришло мгновенно. Озарило! Внизу под откосом Москва-река. Неужели он за мной под обрыв бросится! Но чем черт не шутит. Тогда вплавь. Выхода нет. На ту сторону реки, а там- такси и до базы. Вот смеху будет!
Но вроде как не бежит. Слава богу. Теперь патруль. Нужно его обойти. Это же комендантский патруль. Глаз у них наметанный. Хоть я и ушел от них другим входом, но заметить они меня заметили. Идти им за мной не хотелось. Но два появления матроса в одном и том же месте это много. Остановят. А оно мне надо!
Бескозырку я на всякий случай надел. Осмотрел себя: вроде все в порядке. Вздохнул и нырнул в метро. Услужливый эскалатор потянул меня в чрево подземелья.
Рассеянно рассматривая светильники в бронзовом оформлении, я задумался. Господи! Как же я долго служу. Нормальные люди после двух лет домой уходят, а к тебе всякие майоры цепляются.
Воспоминание о майоре меня позабавило. Все-таки вы хамло, старшина первой статьи, и хамло редкое. Да,с это нужно признать. И майор хамство просто чувствовал. Интересно, где же я видел такие глаза! Огромные голубые, ясные.
Ну ладно. Почитай газетку, благо в поезде народу мало и можно посидеть. Нет, не читается. Чего тебе этот майор дался? Стыдно стало за хамство? То то же. Значит не все потеряно. Кого же он тебе напомнил? Что ты там про девицу вспомнил.
Совсем мне майор память отбил. Ты куда шел? Правильно. Тебе нужно было встретиться с Светой Сакулиной, одногрупницей подготовительного отделения. Худенькая, очень приятная девочка с огромными голубыми глазами. Бог мой! А что? Очень даже может быть. Мы же в одну сторону шли. Нет, даже подумать страшно. Обхамить папашку!
Заканчивались занятия на подготовительных курсах в энергетическом институте. Скоро выпускные экзамены. Ходят слухи, что их приравняют к вступительным. Очень даже может быть. Некоторые московские вузы так и делают.
Вырываться на занятия стало сложнее. Увольнения еще дают, но я не успеваю из-за обеспечений. Вот, собственно говоря, почему я и вышел сегодня. Мне тетрадь была нужна, чтобы переписать варианты вступительных экзаменов за прошлые годы.
…-Света, привет. Извини, не смог приехать... -чего-то несу, какую-то околесицу. А на меня смотрят огромные голубые глаза майора. Как-то разочарованно-обиженно. Нет, не обиженно. Как на пустое место. Холодеет в спине.
- Да я все понимаю. На, здесь перепиши- подает тетрадку. Чувствую, холодом веет.
-Только на улицах форму одежды соблюдать нужно, да и старшим по званию хамить не нужно - помолчала и добавила:- Да и не обязательно по званию. И отошла. Тетрадку я передал через подругу. Постеснялся подойти. А в глазах долго стояли огромные голубые глаза. Больше я со Светой не встречался.
Мичман Горлов
Впервые я увидел его, когда он шествовал по главной аллее ЦВСК ВМФ. Именно шествовал, другого о его движении сказать нельзя. Даже походкой это движение не назовешь. Какая походка может быть у памятника! Он монументально передвигался, высоко подняв породистую голову. Руки были заложены за спину, отчего борта его флотского клифта развевались сзади подобно крыльям.
Я бежал. Бежал валкой неспешной рысью воина первогодка, которому по рангу салаги положен только такой единственный способ передвижения. В то же время ты понимаешь, что особенно бежать некуда, впереди два с половиной года службы, отсюда валкость и неспешность. Из Кронштадского учебного отряда я четко вынес, что если передвигаешься один, то бегом, больше одного- строем. Нужно отметить, что я делал серьезную, чреватую всякими неожиданностями ошибку, недопустимую даже для матроса-первогодка: бежал по главной аллее Центрального водно- спортивного клуба ВМФ, куда меня привезли несколько дней назад. Ладно бы передвигался облаченный солидными служебными полномочиями, вроде рассыльного или дневального. Ан, нет. Двигался по поручению какого- нибудь старшого. Я еще не знал, что в таком солидном учреждении как ЦВСК ВМ одинокий матрос, пусть даже бегущий по делу, представляет собой лакомую вожделенную добычу для любого хозяйственника. Матросов в клубе мало, а работы много. Но, повторяю, я этого не знал и бежал навстречу своей судьбе.
Что мне еще привили в «учебке» так это отдачу воинской чести старшему морскому начальнику. Любому для меня, то бишь даже старшему матросу. А тут на встречу такое великолепие! Я сменил иноходь на шаг, приготовясь перейти на строевой шаг. И тут меня осенило. А кто это? Кому я должен отдать свою воинскую честь. Что не срочная служба, ясно как белый день. Офицер? Похоже, но уж очень величественен. Поскольку головного убора на монументе не наблюдалось, то глаза скользнули к погонам. О боже! Две звезды, да еще в ряд! Вице-адмирал. Да я живьем только капитана первого ранга видел, и то издалека. Я впился взглядом в погоны. Как есть адмирал: и поле погон узорчатое и звезды… звезды…вроде бы как разлапистые, но что-то не то. Да, это просто крупные звезды, вышитые. Стоп! Как же я забыл. Генерал! Как пить дать генерал от флота. Глаза полетели к брюкам, надеясь найти лампасы. Лампасов не было. О Господи да кто же это. А «Это» медленно вальяжно, приближалось.
Быстро пришел к выводу: если «Это» так монументально движется по аллее вдоль главного здания без головного убора, расстегнув клифт, и руки за спину, то непременно генерал. Ну их, эти лампасы! К тому же, несмотря на обыденный день, на нем была белоснежная, отсвечивающая синеватым инеем, рубашка. Дополнял ее явно неуставный широкий галстук. Слава богу, хоть черный. Тем временем расстояние между нами сокращалось. Я перешел на строевой шаг и отдал все полагающиеся в таких случаях воинские почести. Нужно отметить, что делал я сию манипуляцию довольно лихо. Не учел одного: недавно выданный берет сидел не плотно на голове по причине отсутствия растительности. В результате моя голова резко повернулась к приветствуемому, а берет остался на месте. Это было так выразительно, что монумент задержал свое шествие, медленно остановился и оглядел меня. Именно оглядел. Не так, как смотрит офицер на матроса, дескать, отдал честь ну и молодец, шуруй дальше. Монумент оглядел меня свысока и сбоку, но как-то задорно, по-петушиному.
Ну, воин я был достаточно нахальный, за что как начал страдать с учебного отряда, так и закончил только в связи с увольнением в запас. Посему, задержав на нем взгляд, я успел оглядеть все это великолепие.
Смотреть было на что: почти двухметровый рост и саженные плечи. Пришлось даже глазами побегать, чтобы оглядеть все. И вдруг случилось неожиданное. Монументальное величие пророкотало: «Здравствуй». Голос прозвучал как с небес, вроде грома среди ясного майского неба. В то же время мягко, бархатисто. Не успел я впасть в ступор от такого внимания к своей персоне, как после непродолжительной паузы послышалось: «Мой друг». И для искренности своего внимания ко мне слегка склонило свою вальяжную голову. Этакий корректный кивок. У меня подкосились ноги ! Это я-то кому-то «Мой друг»»! «Тврщщ матрос!», «Салабон», «Зелень подкильная»-да мало ли чего можно было услышать воину первогодку.
А тут «Мой друг!». Было от чего уронить челюсть на грудь. Пока я ее, челюсть, подтягивал, великолепие прошло мимо. Оно проплыло, как фешенебельный лайнер, держа руки сзади. И вдруг я увидел нарукавные нашивки. Лучше бы я их не видел! Это были мичманские нашивки! Да мичманские нашивки. Правда, весьма не уставные, но мичманские. Я потряс головой, уговаривая себя ошибиться. Но ошибиться не мог. Хоть нашивка по ширине не уступала шеврону капитана первого ранга, но она была галочкой, пусть даже в нарушение устава изогнутая только слегка. Не опытному глазу так и не понять. Не спасала даже плетеная офицерская звездочка над ней. Опять казус: нарукавная звезда была офицерская и не соответствовала роскошным, но все-таки не адмиральским звездам. Потом опять же: белый кант на погонах. Приходя в себя от увиденного, а, самое главное, от услышанного, я чуть было не прозевал появление реального офицера, к тому же начальника строевого отдела. Ну уж дудки! С меня на сегодня хватит! И я поспешно дематериализовался через кусты в боковую аллею.
Конечно, я об этом явлении забыл. Мало ли проблем сыплется на стриженую матросскую голову на первом году службы, да еще переведенному в незнакомую часть. Увидел я «Его» снова на одном из утренних построений ЦВСК ВМФ. Он стоял, возвышаясь над прочими, гордо подняв свою рельефную голову, на этот раз в фуражке. Но какая это была фуражка! Это вам не банальная мичманка. Это был головной убор. Роскошный военно-морской краб был искусно вышит и вольготно расположился на высоком околыше. Белоснежная тулья гордо, подобно парусу устремлялась вверх. Не фуражка, а находка для патруля. Но эта проблема, похоже, нашего героя нисколько не беспокоила.
Прозвучала команда на построение, и он занял место в строю… среди мичманов. Все-таки это был мичман. Я даже расстроился. Но как он стоял! Так стоит красавец-парусник, случайно оказавшийся среди рыбацких сейнеров. Он стоял в ореоле своей красоты, не замечая остальных. Он не презирал стоявших рядом, упаси Бог. Он выделялся своей величественностью, я бы сказал экстерьером.
-Кто это?-толкнул я стоявшего рядом.
-Кто?-не понял сослуживец.
-Да вон, красавец.
-А! Да это Горлов Михаил Васильевич, старшина команды Школы высшего спортивного мастерства-ответил сосед по строю.
Дальше- больше. Строй вообще штука преинтересная. В строю можно просто стоять, так, ни о чем не думая. Можно стоять и думать, о своем, конечно. Причем, что тебе вещают, совершенно не мешает твоим размышлениям. Можно даже поговорить со стоящим рядом. Главное, головой не крутить, а поговорить, это запросто. Так вот и я от своего сотоварища узнал массу интересного о Михаиле Васильевиче.
Горлов Михаил Васильевич действительно оказался мичманом, несмотря на весь свой весьма колоритный вид. Более того, он не был моряком. Вернее служил-то он вроде как в ВМФ и имел звание мичмана, но к флоту отношения не имел. Более того, срочную службу служил в внутренних войсках, сверхсрочную- охранял дачу Буденного. По крайней мере, так утверждали старожилы. Затем как-то попал на водную базу Главного штаба ВМФ (так называлась наша военно-спортивная структура в ветхозаветные времена). Но потом, при формировании ЦВСК ВМФ, незаметно из старшин береговой службы трансформировался в мичмана. Но то, что Горлов относился к армейскому сословию, говорил тот факт, что если он крепко доставал кого-то из старых заслуженных мичманов они качали головами и говорили: «Как был ты, Миша, сапогом, так им и остался».
Но мичман Горлов был на редкость незлобливым человеком и пропускал подобные колкости мимо ушей. А флот он полюбил. Полюбил всей своей сухопутной душой. И не беда, что по субботам, когда шла большая приборка на нашей плавказарме и военные спортсмены, несмотря на спортивные заслуги, драили наше плавсредство, раздавался зычный голос Михаила Васильевича: «Почему не вымыта лестница? Быстро в подвал за тряпками». Ну и дальше в таком духе. Но морская терминология Горлова не интересовала напрочь. Любовь к флоту проявилась в нем в отношении к форме. Военно-морскую форму он просто обожал. И выразилась эта любовь в такой антураж, что как его не забирал патруль, для меня осталось загадкой.
Из описательности мичмана я вынес, что Горлов не выносит официального обращения к нему. То есть, если звучит: «Здравия желаю, товарищ мичман!», у него пропадало настроение, и ты переставал для него существовать. Лучше всего просто поздороваться: «Здравствуйте, Михаил Васильевич». Нужно сказать, что эта информация мне очень пригодилась, так как вскоре я встретился с ним утром. Результаты были ошеломляющими. На мое неофициальное приветствие Михаил Васильевич слегка склонил свою великолепную голову (нужно ли говорить, что он был без фуражки!), внимательно посмотрел на меня и произнес уже знакомое: «Здравствуй!», затем последовала легкая пауза и далее: «Мой друг!».
Вдруг свершилось незабываемое: Горлов подал мне руку. Мне! Матросу-первогодку великолепие подало руку! Такой шок я не испытывал даже в 1975 году, когда, занимая место в президиуме на торжественном собрании по случаю 30-летия Победы, оказался рядом с адмиралом Флота Гришановым. Он тоже поздоровался со мной. Но это было не то. Для Гришанова я был просто реквизит, «Синий воротничок», необходимое оформление праздничного президиума. Горлов же позволил мне пожать его руку. И потом, в 1975 году я был первостатейный, обласканный всеми почестями, отпущенными для срочной службы. А в 1973 , да еще после «учебки», когда с тобой здоровается за руку цельный мичман, это уже событие. Конечно, это не было тем рукопожатием, когда в цепком «крабе» сплетаются две рабочие клешни, представителя боцманской команда и машинной. Рука Горлова была мягкая, ухоженная и ничего общего с другими мичманскими «корягами» не имела. Разве что за исключением холеных десниц писарей и камбузников.
Так в мою жизнь вошел мичман Горлов.
Природа вообще субстанция привередливая. Она крайне скупа на посулы. Кому-то приподнесет высокий рост, но совершенно забудет про плечи. Или красавец, но метр с кепкой. И так далее. Редко когда природа расщедрится, да и отвесит особи полную пригорошню достоинств. Но вот Михаил Васильевич и был таким исключением. Не буду описывать его красоту, но привлекателен он был чертовски. И об этом хорошо знал. А что может оттенить привлекательность мужчины, если не форма, особенно морская. Вот, я думаю, отсюда и пошли горловские навороты. Но он был аккуратен. Мало того, что мичман Горлов носил великолепный черный клифт (синих повседневных курток он не признавал), так он был еще всегда наглажен и начищен. Злоупотреблял белыми рубашками, да так, что даже начальник строевого отдела махнул на него рукой.
Службой себя М.В. не отягощал. Да и должность старшины ШВСМ (школы высшего спортивного мастерства) его не перегружала: разогнал народ с утра на тренировки и свободен. Свою свободу он направлял на уединение в аллеях клуба. Он там любил бродить. Медленно, величаво, как правило, руки за спину, голова высоко поднята. Философ, да и только, Вольтер рядом не стоял!
Такое поведение, нестандартный внешний облик нашего героя не раз вгонял в тупик гостей клуба. ЦСК ВМФ учреждение солидное. Вдобавок ко всему началось строительство бассейна, поэтому посетителей хватало. Однажды Михаил Васильевич по своему обыкновению прогуливался по тенистой аллее. Погода променанду благоприятствовала, и Горлов благодушествовал. День был рабочий, все разошлись по местам, и никто не нарушал философического настроения мичмана.
В это время из главного здания клуба вышел капитан. Обыкновеннейший армейский капитан, стройбатовец. Его подразделение трудилось на возведении бассейна, и у капитана было достаточно оснований посещать спортивно- флотскую организацию. Разговор у капитана, по всей видимости, был серьезный, он стоял у парадного входа и вытирал потный лоб платком. В другой руке офицер держал папку. Что тут скажешь: служивый человек на службе.
В это время навстречу задолбленному строительными проблемами капитану из аллеи выплывает… Сами понимаете кто. Да, мичман Горлов, во всем своем прикиде. Голова витает вверху, руки за спиной, Черный клифт ладно сидит на его статной фигуре, по белоснежной рубашке бегают узорчатые тени листвы. Естественно без головного убора. Капитана хватил кондратий. Только на его бедную капитанскую голову, забитую сметами и ЕНиРами высшего офицерства не хватало. А что перед ним адмирал капитан не сомневался. Да и чего сомневаться: ЦСК ВМФ, будний день, все в пахоте. А тут белоснежная с изморозью рубашка гуляет в парке. Да еще без фуражки! Одним словом капитан подхватился, вспомнил, чему его обучали в военном училище. Офицер он был стройбатовский, а у них, стройбатовцев, со строевой подготовкой не очень. Прижал левой рукой папку к бедру, а правой старательно отдал воинскую честь. Что Горлов? Думаете, смутился? Щас! Ни один мускул не дрогнул на его рельефном фэйсе, ни тени смущения не омрачило волевое чело мичмана. Последовал короткий кивок вальяжной головы, и раздалось уже знакомое: Здравствуй! …Мой друг!». Нужно ли добавлять, что «Мой друг» было произнесено в этот раз особенно сочно. Капитан застыл со своей честью надолго. Этого ему ни в каком сне присниться не могло. Он рассчитывал в лучшем случае на небрежное движение адмиральской длани, а тут на тебе и приветствие венценосной головой, и, вдобавок, адмиральское звучание. Уверен, что эта история будет передаваться стройбатовском отряде из одного офицерского поколения в другое, а капитан еще долго будет рассказывать своим близким, как он был обласкан адмиралом. Что Горлов? А что Горлов! Внутренне рыдая от хохота, фланировал дальше.
Службу Горлов знал и чтил. Но приказы выполнял так, словно делал отдающему приказ, великое одолжение. Так на одном из построений он попал на глаза начальнику строевого отдела. Почему? Да кто его знает! Только над строем раздалось: «Мичман Горлов!». Михаил Васильевич обомлел. Он давно уже по мичманским понятиям был «годок» и его на построениях не тревожили. И тут на тебе. Но не на того напали. Паузу перед ответом «Я» он держал долго. Но настолько долго, чтобы начальник не потерял терпение. Затем раздалось. Это «Я» прозвучало раскатисто, бархатисто, словно баритон прочищал горло. Последовало начальственное: «Ко мне!». Этого еще не хватало! Михаил Васильевич подумал было, что обьявят чего-нибудь и хватит. Ан нет. Нужно выходить из строя. Команда была, но Горлов еще из строя не выходил. Молчание затянулось. Михаил Васильевич был опытный психолог. Он чувствовал, когда чаша терпения старшего начальника начнет переполняться благородным гневом. И только когда благородный начальствующий гнев начал проявляться, мичман Горлов двинулся из строя. Именно двинулся. Выходят другие, а он двинулся. Были сделаны три величественных шага, полные надежды на разворот дальнейших событий. Но события продолжали развиваться, и мичману ничего не оставалось делать, как повернуться к начальству лицом.
А дальше? А дальше Михаил Васильевич представить себе не мог. У него в голове это не укладывалось, что нужно будет бежать. Да бежать, так как начальство стояло достаточно далеко, и, прежде чем рубить строевым, нужно было пробежаться. Звезды нынче изменили Горлову. И он двинулся бежать. Назвать бегом это движение было нельзя. Как породистый арабский скакун в замедленной сьемке плавно и медленно перебирает ногами, так бежал, если это применимо к горловскому движению, мичман. Он зависал, он плыл в воздухе. Брючины его отлично сшитого костюма мерно покачивались в такт движению. Баталеры ШВСМ (каптенармусы, кладовщики) утверждали, что в края стрелок мичманских брюк вшиты пластинки свинца, для придания им большей устойчивости. Одним словом его брючины не развевались подобно клешу: «А-ля Шура Балаганов», а своим колыханием по направлению движения владельца подчеркивали его динамику. Зрелище было восхитительным. Время шло, а Горлов был еще далек от цели. Строй начал тихонько колыхаться, хотя команды «Вольно» не было. А это для строя как трещина в стене. Строй-это же единый организм. Если кому чего-нибудь сбрендит, то сбрендит, считай, всему строю Строй был готов захохотать. Вы представляете хохочущий строй? Начальник, чувствуя, что строй сейчас выйдет из-под его власти, и будет долго, по-жеребячьи ржать, стал нервничать. Горлов это почувствовал и придал своему передвижению большее ускорение и вскоре перешел на строевой шаг. Затем, как положено по строевому уставу остановился и, отдавая воинскую честь, просто сказал: «Мичман Горлов». Он не приложил руку к козырьку своего авианосца, а оставил где-то на уровне погона. Но старший начальник был мудр. Делать замечание Горлову он не стал, а просто развернулся к строю и дал команду развести подразделения по местам согласно рабочему графику. Про Горлова он забыл.
Больше всего Михаил Васильевич любил дождливую погоду, особенно мелкий моросящий дождик. Тогда он надевал непромокаемую офицерскую плащ накидку и не снимал свой роскошный головной убор. В эти ненастные дни Горлов особенно благодушествовал. Его раскатистое «Здравствуй» слышалось по всей территории клуба. Ситуацию портил головной убор, так как он был без золотого шитья, полагающегося высшему офицерству, и даже без дубовых листьев для старших офицеров. Но «потянуть» на черного подполковника, мичман мог (черным полковникам полагался золотой шнур). В такие дни отдача воинской чести ему была гарантирована чаще.
Но наступило лето 1975 года, и офицерам ввели золотые шнуры на фуражки. Ввели их как-то очень быстро, и хозяйственник раздавал шнуры перед построением. Реакция была самой различной: «От на хрена это нужно», до явного самолюбования. Офицерские фуражки преобразились, стали наряднее, значимее.
Мичманы стояли в строю спокойно и на новшество не реагировали. Вдруг кто-то заметил, что в строю нет Горлова.
«Где Михаил Васильевич!»-раздался голос начальника ШВСМ, но никто ответить не смог. Вдруг в мичманском строю раздался смех. Незлобный, но все понимающий. Тот, кто первый рассмеялся, был прав: мичман Горлов крепко расстроился и даже в этот день не вышел на службу, сославшись на недомогание.
Физзарядка
Наступило утро. Обычное, ничем не отличавшееся от других. В семь часов дневальный зашел в кубрик и застенчиво произнес: «База, подьем», потом подумал и просяще добавил: «Выходить на зарядку».
Считая свою задачу выполненной, он облегченно вздохнул и отправился к тумбочке править службу дальше. Кубрик пришел в движение. Но это не то движение присущее организационному периоду, когда тебя сбрасывает с койки вопль дежурного, и ты в считанные секунды одеваешься и бежишь, куда тебе положено по такому случаю. Кажется, в кубрике царит хаос. На самом деле в таком тесном помещении, где стоят впритык двухярусные койки(расстояние между ними сантиметров шестьдесят, иногда тумбочку не поставить.) царит строгое, отработанное многочисленными тренировками, движение. С верхних коек слетает молодежь, как правило, отслужившая полтора года и тут же выскакивает в общий коридор, который не многим больше вышеупомянутого, захватив по пути свою одежду( бывает и путает, это особый разговор).Спящие на нижних койках(прослужившие два и более года) сбрасывают ноги с кровати и умудряются одеться в межкроватных проемах, и тут же туда же, в общий коридор.
И все это делается в полной тишине. Слышно только сопение и топот. Картина я вам скажу! Вообще теснота на флоте тебя сопровождает везде. Поэтому принцип подъема выдерживается не в экстремальной обстановке гораздо спокойнее. Здесь вступает неписанное, но годами проверенное понятие «годок».
Отвлекусь, пока публика выходит на зарядку, и расскажу об этом. Явление столь же древнее, сколько существует флот. Наш знакомый адмирал всегда говорил: « С годковщиной борются, но ее никто не отменял». Все дело в том, что когда на флоте служили пять, а затем четыре года существовал один призыв в году, осенью. Флот не был мировым, океанским и зимой стоял. Было время учиться, тренироваться. Весной уже более или менее обученные воины пополняли ряды специалистов. В учебных отрядах учились не шесть месяцев, а девять или год. Поэтому воин служил как котелок три или четыре года и лишь на пятом или четвертом ему давалось послабление. К этому времени они вырастали в первоклассных специалистов, были младшим комсоставом. Вообщем -это были уже зрелые люди. А учитывая, что призывали в 19-20 лет, то можно было представить эту возрастную категорию. Вот это и был «годок». К нашему времени осталась лишь одна терминология. Один «пшик», так сказать. Призывов стало два, весной и осенью и «годок» разменялся на два полугодия. Вроде по смыслу старшим был призыв, которому осталось служить полгода, но орлы, отслужившие к этому времени два года требовали свое. Хотя через полгода начисто о своих претензиях забывали. Это всегда была причина для конфликтов. Но это было и, судя по всему, есть, хотя при двух годах службы как все классифицировать я не знаю.
Это я для чего рассказываю? Да дело в том, что в обычные дни и с учетом дежурного по клубу и старшего по базе на физзарядку выходили далеко не все. Если дежурному офицеру все было до фонаря ( это в основном спортсмены, начальники команд, чихали они на нас), а старшим по базе был старшина срочной службы, то на зарядку выходили призывы младше дежурившего. То есть одеться и выйти успевали все без проблем. Конечно, дежурить по такому воинству назначались старшие по сроку службы старшины, но где же их наберешься. Если в процесс подъема вмешивался дежурный или помощник по клубу то вытряхивались все, но это было нудно и долго. Нужно же было поднять с коек оставшихся. А если они попадали под койки и досыпали там, как быть? Выковыривать и оттуда.
Вообщем, описал я вам обычный повседневный подъем. Но дело облегчалось тем, что стояло погожее летнее утро, и в такие дни народ высыпал на зарядку сам. А если обьявлялось, что будет пробежка в парке, в строй вставали все. Но, к сожалению, такие пробежки делались все реже и реже, а потом их совсем запретили. Местное население попросило. Экология все же…
Воинство для физзарядки стояло хоть куда. Дело в том, что на флоте существует такая форма одежды как трусы, ботинки. Только трусы и только ботинки. Вот и представьте себе человек этак под сорок в таком одеянии взбрыкивающих по парку. А для того чтобы правильно представить нужно отметить, что трусы на флоте оригинальнейшая вещь. Дело в том, что цвета выбраны самые стандартные: синий и черный. Но чаще всего линялый, так от стирки они краше не делаются. А как они красятся! Пока не выцветут, будешь ходить в синих подтеках. Но воины народ вольнолюбивый. Это относится к армии и флоту в равной степени. Хлебом не корми, но дай устроить проблему из всего, чаще всего из формы одежды. Скажите, пожалуйста, зачем на флоте нужно ременную бляху к концу службы разогнуть, сделать ее плоской, а в армии-наоборот, свернуть в бараний рог. Сам не видел, но рассказывали, что авиаторы поворачивают эмблемы на петлицах так, что крылышки обвисают. Причем это делается уперто, несмотря на репрессии.
Так вот и с трусами тоже нашли проблему. Нет большей проблемы для командования, чтобы добиться единой унификации в этой, казалось бы простейшей гамме цветов: черного и синего. Но если внезапно построить публику и устроить ей шмон ( терминология!), да с пристрастием (это когда сильно командование достанут), что будет! Слабонервных просим не подходить. Гора разноцветных трусов будет расти на глазах. Не поняли? Да, трусы, если они не уставного цвета, будут с тебя безжалостно сняты и изорваны, а ты с голой попой идешь в строй. Веселья! Но гамма цветов богатейшая. Вся текстильная промышленность представлена. Казалось бы все, изъяли, изорвали, на ветошь пустили. Ничего подобного, максимум через неделю операцию можно повторить и тем же успехом. Так что воинство могло быть весьма разноцветным. Это я про то, что на все это построенное для пробежки в парке смотреть весьма забавно. О, еще забыл. Тоже очень серьезная деталь. Это размер. Размер трусов варьируется в очень небольшом диапазоне- 48-50. Ну не хотят утруждать себя организации УИНа (управление исполнения наказаний), тюрьма, проще говоря. Они же для Вооруженных сил все шили. разноразмерным пошивом. Ну да размер это еще полбеды. Зады у воинов, в основном, заячьи, в эти размеры с лихвой убираются, а резинку, если что, каждый затянуть догадается. Я про другое говорю, а именно, про длину. Вот где песня! Матрос может быть полтора метра. Не удивляйтесь, были и такие, но не строевые, а мастеровые. Их хватали на призывных пунктах, несмотря на отсутствие экстерьера и не вхождение в стандарты. Были и под два метра. Этого добра было много. Догадались, наверное, что длины трусы были одинаковой. Причем по чьим стандартам вымерянным, тоже остается загадкой. У меня в группе был матрос Вася 197 см роста детинушка и тот умудрялся их протирать на бедрах. Но такие васи были для наблюдения не совсем интересны. Ну протер и протер трусы на ногах, эка невидаль, да половина так ходит, не заплаты же ставить. А вот если посмотреть на левый фланг, вот там без слез смотреть нельзя. А некоторые индивидуумы с обостренным чувством собственного достоинства то для тех дело чести одеть на себя что по экстравагантнее, да если есть шанец пробежаться по парковой зоне! Это же выход в свет! Поэтому одевалось все самое широкое и длинное. Были, конечно, несчастья, да что про них говорить! Ну там, что Родина дала, то и носят. Правда, Родина дала, она же, Родина, и смеется.
Можно, конечно рассказать еще про носки и ботинки, то есть про прославленные веками флотские рабочие башмаки с любовным названием «гады». Что не знаете что это такое? Забыл расшифровать. Вспомните слово, которым вы называете, то когда вы в него попали. Дошло! А теперь все это раздавите. Фу, ну поняли, надеюсь.
Вообщем, народ для физзарядки был построен. Но это, повторяю, в виду хорошей погоды. А если бы осенью или зимой. Так бы и прособирались. Старшой пошел в рубку дежурного, доложил о готовности. Офицер глянул на построившихся, зажмурился и махнул рукой. Старт был дан. Некоторые старослужащие тут же закуривали заранее припасенную сигаретку и бежали, попыхивая дымком.
Я бежал рядом с приятелем Палычем, наслаждаясь видом не только длинных, но и необычайно широких его трусов. Судя по шараханию бегущих навстречу москвичей, палычевы шаровары нравились им не меньше. Палыч чувствовал себя именинником и кокетничал вовсю. Так он, набрав скорость, выскакивал вперед строя, разворачивался и, уловив попутные потоки воздуха, которые подталкивали его в попу, расправлял руками складки. Придав предмету своей гордости ширину черного моря, он на косых галсах врезался в строй или припускался за какой-нибудь симпатичной дамочкой бальзаковского возраста.
Это были пустяки. Вот другая ситуация была несколько пикантней. Строй в этот раз вел я и бежал сбоку, поэтому мог лицезреть каждого как он с ума сходит. Меня заинтересовал конский галоп моего однопризывника Леши по прозвищу Румын. . Он, вообще-то тяжелый, массивный парень, напоминающий пушечное ядро, не развивал в обычных условиях особой скорости, а тем более прыгучести. А тут он резвился как стригунок.
Может, прошедший ночью дождь стимулировал озоном атмосферу, и воздух был густой и пряный, может, пар идущий от земли прогрел Лешу снизу и он, легко взвиваясь вверх, грациозно перепрыгивал лужу за лужей. Причем он как-то воздушно взлетал, зависал в воздухе и долго тянул полет. Ну тянул и тянул, скажете вы, чего тут особенного. Да действительно ничего, если бы его трусы не тянулись за ним, облегая одновременно немаленький Лешин перед. А когда Леша изящно приземлялся, приседая, его трусы напоминали пачку балерины, изящно приподнимающуюся вверх.
Это меня так заинтересовало, что я умчался вперед, присел за кустик и старался не пропустить Лешины движения. Румын наслаждался свободой тела. И вот когда он поравнялся с очередной лужей, рядом с моим кустиком, и взмыл вверх, то его трусы тоже вспорхнули, обнажив на краткий миг белоснежный Лешин зад и все, что находится с противоположной стороны туловища. А там было чему находиться, и оно имело вес. И вот оно взмывало вверх тоже при каждом прыжке обладателя этого веса.
Я обомлел, нет, не от веса, а от конструкции его трусов. Потом до меня дошло: трусы на Леше перегорели так, что штанины стали единым целым, превратившись в юбочку, и не мешали Румыну передвигаться. Леша тем временем поскакал дальше, а я, сгорая от стремления поделиться увиденным, настиг Палыча и конспективно передал свои впечатления от румыновского утреннего ансамбля. Палыча хлебом не корми, дай добраться до сути. Он вприпрыжку помчался за сутью и когда тот, в очередной раз, воспарил над ближайшей лужей, подло дернул его за шлейфик. Трусы жалобно вскрикнули и разошлись по шву. Из юбочки конструкция превратилась в набедренную повязку. Румын на миг предстал окружающим во всем своем великолепии. Палыч бегал быстро…
Как Румын обратно добрался? Да очень просто: завязал повязку сбоку узлом и дошел.
Салажонок
Он выделялся из группы новобранцев прибывших в Центральный спортивный клуб Военно-Морского флота. Чем? Сразу и не скажешь. Все стоят как на рынке работорговли. Потерянные, затюканные, не знающие что с ними станет, где они будут. А этот выделялся. Взор притягивал с своей несуразностью. Вроде Мальчиша-Плохиша.
Вскоре пронесся слух, что прибыло новое пополнение, и командиры групп рванулись к базару. Всем им их было надо. Людей не хватало, начиналась навигация, а тут целый караван невольников. На прилавке сгрудились пятеро несчастных. Вокруг прохаживался старшина команды мичман Некрасов. Словно английский колонизатор, он постукивал себя по бедру папкой, как стеком. Прибывшие мичманы, запыхавшись, встали напротив пятерки. Каждый мысленно оценивал экстерьер прибывших и продумывал контакт с Некрасовым для заполучения наиболее выгодного с его точки зрения экземпляра. Сцена из «Оптимистической трагедии» и только. Но пыл покупателей был резко охлажден. Некрасов быстренько прекратил спектакль «полонянок» обьявив, что эти особи прослужили всего лишь сорок пять дней и только что приняли присягу. Мало того, что у них нет воинской специальности, у них нет и гражданской. Это были вчерашние десятиклассники. Поднялся шум, каждый мичман (а собрались старшины команд, командиры катеров) не заботясь, что их слышат обьекты рассуждений, высказывали свое мнение по поводу: «Кого набрали, что будет с флотом…Куда смотрел Некрасов и так далее». Некрасов тяжело вздохнув, сказал, что хоть таких достал и что будет распределять по подразделениям. Работорговцы моментально дематериализовались. Пребывание их становилось опасным: вручат такого защитника, и не отобьешься. А учить военно-морскому мастерству? Учить себе дороже. Все привыкли, что приходил народ с флотов, имеющих срок службы хотя бы полгода и водоплавующую специальность на гражданке. Такие ценились. На них устраивались торги и были высокие ставки. А здесь, так, бросовый товар. Мичманы на ходу высказывали все, что они думают по некрасовскому приобретению, и озадаченный старшина водной базы ЦСК ВМФ погнал свою отару ближе к базе, чтобы накормить и разместить.
Во всех группах катеров, обслуживающих клуб, слышалось: «Не дай бог!…еще чего…командир, Вы там смотрите, втюхают и не разгребем, кому с ними заниматься». База гудела, а они брели, пыля своими неподогнанными брюками, горбатые от вещмешков. Несчастье и только. Шел и он. Вдруг меня осенило: да он же крутит головой при ходьбе. Да и не только при ходьбе. Голова у него не останавливается. Как заводная, движется: вправо-влево. Непропорционально большая, квадратная, еще и покачивается. Забавненько! Что же в нем еще есть? Говорит не прекращая. О чем непонятно, но быстро, крутя своим квадратом. Все, прошли мимо.
Я об этом забыл, но когда заводил народ на ужин, то обратил внимание, что руки у него двигаются перед собой, словно снежок лепят. На мое замечание застыть в строю, он замер, встав по стойке смирно (слава богу, что хоть этому его научили) и я увидел, что руки у него удивительно короткие. Не просто непропорциональные, а именно короткие. Чуть ниже пояса. Голова от резких движений продолжало качаться. Так появился у нас на водной базе матрос Леня Пьяных.
Мне, конечно, что на него, да и на остальных прибывших было глубоко плевать. Но было одно «но». Я был секретарем комсомольской организации и на мне висели формальности по постановке их на первичный комсомольский учет. Замполита у нас не было. Правда, его отсутствие на нашем боевом и моральном духе никак не сказывалось, но некоторые его функции время от времени на меня перепадали. Когда я стал отмечать их комсомольские билеты, то был засыпан градом вопросов извергавшихся из Лени по поводу старой стенгазеты, отсутствия боевого листка, не наличия центральных газет. То есть вопросы, которые нормальному человеку и в голову не придут. Причем все касались комсомольской и политической работы. Тема весьма щекотливая, и употребить административный ресурс в таком случае, как разговор с комсомольцем, я не мог.
Каково было мое удивление, когда утром перед разводом на работы Пьяных бодро подошел ко мне, протянул руку, и спросил «Как дела?». Я оцепенел. Наша публика получила порцию положительных эмоций. Не дай бог оказаться в центре внимания себе подобных, когда у всех после завтрака прекрасное настроение Хохот стоял в воздухе долго. Сработал древний флотский приговор: «Оборзевший салага хуже рецидивиста». От рабского труда на местных галерах, Леню спас мичман Некрасов, имевший на прибывших собственные виды.
В обед народ ждало новое развлечение: Леня Пьяных, обуреваемый трудовым пафосом, закрыл мичмана Некрасова в трюме, где хранилась масляная краска. Леня должен был отнести банку краски куда-то и резво вернуться. Естественно, он не подумал о том, что трюм, когда в нем находится живой человек, пусть даже мичман, старшина водной базы, закрывать не нужно, что находящийся там без посторонней помощи выбраться не сможет и с воздухом в нем проблемы. Стучать и кричать можно долго. Леня в это время дискутировал на берегу с заезжими стройбатовцами, как выяснилось позже, о элитарности флота и необходимости трехгодичной службы. Банка краски, с которой его посылал Некрасов, досыхала рядом. Леня заработал первый в своей жизни внеочередной наряд на камбуз и врага в лице Некрасова на все оставшуюся службу.
На другой день всех ждал неполный обед, то есть без второго. Разъяренный кок Йозес, обычно флегматичный огромный прибалт, запинаясь от многословности, рассказал, что Леня вместо бульона в пюре залил холодной воды, из-под крана. Причем об этом никто его не просил он сделал это горя желанием помочь коку. Леню сняли с дежурства. Вечером он заступил снова. На свою беду начальник камбуза затеял на вверенном ему объекте большую приборку. Такое на флоте иногда бывает- пафос обуревает. Он поручил Лене вымыть холодильник, а сам ушел уверенный, что все будет сделано как нужно. Действительно, Леня холодильник вымыл, только включить забыл и продукты протухли. Кормить экипаж стало труднее.
Леню сняли с наряда, но на камбуз не поставили. Его определили дневальным по базе. Наутро проспали все, так как Леня стоял на посту с 23 часов до 3 утра, и, естественно, заснул. Не разбудил сменщика и, самое преступное, дежурного офицера, который прилег с наказом, чтобы его разбудить. Что былоооо! Но это все потом было. Зато все великолепно выспались, хоть и остались без завтрака. Кока тоже не разбудили.
Леня становился героем водной базы. Его имя становилось нарицательным, им пугали, с ним сравнивали. Служивый любого ранга, которого сравнивали с Леней, шел в соседнюю каюту и стрелялся. Большего позора на бедную голову лечь не могло. Но Леня не унывал. Как стойкий оловянный солдатик он нес тяготы и лишения воинской службы, которые сыпались на него…как ни странно все реже и реже. Леню стали бояться. После того как он, будучи в пожарном карауле, по ошибке нажал пожарную сирену, и мощный ревун сбросил всех с коек заставив занять свои места на катерах, и у мотопомп. Это означало одновременное врубание больше десятка судовых дизелей и нескольких мотопомп. Причем никто не понимал, что и где горит. Обычно о тревогах нас предупреждали, что она учебная, и мы тренировались не так шумно. Растерянней всех был дежурный офицер, который оценил внезапность как нештатную обстановку и сообщил командованию клуба о происшествии. Легко можно представить, как всем было весело часика этак в три ночи. Мало нам, возня на водохранилище не осталась незамеченной. Окна в домах вокруг загорелись, народ высыпал на дамбу. Речная милиция запросила клуб, что случилось и по какому случаю рев. Ревун сразу не догадались выключить. Леня чаще, чем обычно, лепил снежок в руках и, мотая головой, пытался убедить всех в необходимости проверки кнопок и кнопочек, тумблеров и тумблерочков. От него в ужасе разбегались, а он хватал всех за рукава и просил выслушать. Его, как чуму, даже на гауптвахту не посадили. С таким учреждением нельзя было ссориться, она (гауптвахта) была переполнена всегда, и брали под арест по блату. После Лени гауптвахты не стало бы, или что-то случилось бы с ним. Скорее всего, второе. Краснопогонники, служащие на гауптвахте, народ жестокий. Они в одних трусах по ложной тревоге бегать не будут.
Наряды для Пьяных закончились. Не знали, куда его поставить, без печальных последствий. Решили привлечь Леню к обычным дневным работам, не квалифицированным, так сказать. Для этого существовала боцманская команда из отверженных, которой командовал мичман Демиденко Борис Алексеевич. Мастер на все руки, неутомимый и беспощадный. Увидев его, разбегались все. Людей ему всегда не хватало, времени тоже. Попав в боцманскую команду с утра можно было ставить на себе точку в течение нескольких дней. Не было отбоев, подьемов, физзарядок. Питал он народ по собственному графику без построений и переодеваний. Единственное спасение было, если тебя ставили в наряд. Только тогда ты выпадал из этого отлаженного конвейера и молил бога не попасть туда снова. Правда, никто не задумывался, что в полдник Б.А. кормил свою банду молоком с булочками, которые покупал на собственные деньги. Вечером добавлял сгущенки к чаю, она тоже с воздуха не падала. Вообщем пользовался Демиденко Б.А. заслуженным почетом и уважением, но встреч с ним избегали, несмотря на сгущенку. Но мужик Демиденко был хитрый. По профессии хохол, по национальности мичман,- так он себя представлял. Он шел на крайности: мог увидеть кого угодно из низшего сословия и, какой бы работой оно, низшее сословие, не занималось, со словами «всю ответственность беру на себя» хомутал попавшуюся популяцию и человек пропадал в его трюмных казематах. Все обходили стороной боцманскую будку. Демиденко мог накинуть аркан на кого угодно. Дело дошло, что стали пропадать катерники, а это было последнее дело. Я у него был в постоянных заложниках, так как в боцманских делах буксиры вещь необходимая и меня прикрепляли к нему, но не рабских условиях, а вроде волонтера. То есть хоть с минимальными, но правами. По крайней мере, так мне внушал мой командир мичман Леня Спицын, когда я закатывал очередную истерику по случаю шестнадцатичасового рабочего дня. Но декларации были устными, и мичман Спицын меня виновато избегал. Так что утром, часиков этак в шесть, раздавался над сонной головой бодрый картавый голос Демиденко: «Глишин! Подьем, запускай шалманку (двигатель, стало быть». Мне казалось, что двигатель еще не остыл. На мои фазаньи вопли, что я военнослужащий и имею право хотя бы на физзарядку, (сам потуже заворачивался в одеяло) он отвечал:«Что ты ластлаиваешься, сейчас залядишься! Вставай!» Начиналось как в песне: « А еще нужны нам якоря и тросы...»
Вот в такой ситуации Леню Пьяных сдали боцману Демиденко. Нужно отдать честь Некрасову, который еще сохранял легкую бледность после сидения в трюме с красками, что он поведал Демиденко о странностях Пьяных. Демиденко хищно улыбнулся. Мысленно он уже снял скальп с Лени.
Я был отправлен в обеспечение чего-то и не мог стать свидетелем той эпохальной событийности происшедшей в течение всего одного дня. Да, всего одного дня хватило, чтобы Леня Пьяных уделал Демиденко, да так, что он сдал Пьяных Некрасову, не дожидаясь окончания рабочего дня. База не могла работать, база рыдала. Шли сообщения в режиме реального времени, что происходит в боцманской команде. Какие на этот час жертвы и потери. Даже инфантильные мастеровые и те выглядывали из своих коморок и спрашивали пробегающих мимо: «Ну, как там?». Информация ценилась чрезвычайно. По ходу она обрастала водорослями небылиц, и дошла до отдела строевого и кадров в таком исполнении, что начальник отдела капитан-лейтенант не выдержал. Он, не доверяя никому, сам пошел на рекогносцировку местности и подсчет убытков. Потом он все это рассказал в отделе во время чаепития. Чаепития не получилось, так как писарский народ интеллигентен и очень впечатлителен. Обхихикались так, что опрокинули заварник, залили только что напечатанные приказы, начальник отдела разогнал свою братию по рабочим местам исправлять наделанное.
Итак, по порядку. Утренний развод был бы обычным утренним, если бы громогласно не обьявили о распределении Лени в безраздельное распоряжение мичмана Демиденко. До этого мичмана от встречи с Пьяных бог миловал. Тогда, может быть, мудрого хохла Демиденко что-то кольнуло, где-то стрельнуло. Одним словом, проинтуичил бы. Но сейчас, когда Демиденко поглядел на стоявшего перед ним Леню, оценил его несуразность, похоже у него на время пропало желание служить Родине. Но это была только минутная слабость. Мичман в задумчивости сдвинул на груди рубашку с галстуком в сторону, почесал обнажившуюся грудь, густо поросшую седым волосом, и решил действовать. Командир базы остекленел от таких манипуляций с рубашкой модели а-ля Поняковский, но в виду чрезвычайности обстановки решил смолчать. О растрепанных чувствах мичмана говорило то, что он не вернул фрагмент рубашки на место. Мичман Демиденко понял все. По своему обыкновению Демиденко широко зашагал в сторону пирсов. Все давно привыкли к его стремительной походке и знали, что он все равно всех найдет и построит, что времени до глубокой ночи полно, и никто не делал попыток догнать мичмана. Но Леня решил подружиться с Демиденко. Он вприпрыжку пытался бежать с ним рядом и успевал задавать Демиденко какие-то наводящие вопросы. Он не знал Демиденко. Тот уже забыл про него. Для мичмана во время работы матросы были винтики в его многоплановой работе. Он был дирижер. Для него важна была цель. Когда мы поставили плавпричал своими силами за трое суток, перепутав день с ночью, (его должна была поставить рота инженерного батальона), все только охнули. Демиденко даже не менялся в лице, хотя мы чувствовали, что он купается в славе. Он нам спасибо не сказал, только сводил поужинать в кафе (по его вине мы прошляпили ужин), а потом запретил поднимать до обеда. Это так, к слову, о его увлеченности делу.
Они сошлись... О первом контакте Демиденко и Пьяных база была оповещена пронзительным дискантом мичмана, который на всю базу интересовался, есть ли у Лени руки, а если есть, то он их оторвет. День удался! Все поднимали головы, с удовольствием слушая истеризмы Бориса Алексеевича, и каждый интуитивно понимал, что это только начало. Начало было удивительно простым. Лене выдали тяжеленное ведро с кузбаслаком и не менее тяжелой кистью. Занятие простейшее, как раз для начинающих постигать прелести военно-морской службы: красить понтоны, боны, кнехты. Моряки вообще обожают красить. Моряк от вида кисти звереет. Вот у Лени появился шанс озвереть. Нужно отдать ему должное, что за все, за что он брался, он делал энергично, чуть ли не радостно. Леня служил с удовольствием! И сейчас, ощутив причастность к водным рубежам, Пьяных, перекосившись, потащился выполнять задание. Демиденко долго смотрел ему вслед. Вид Лениного вопросительного знака его явно не радовал. Он расставил своих башибузуков на работы, распределил всех приблудных и, явно довольный собой, присел на кнехт, подставив свою совершенно лысую голову под летнее солнышко. Он задремал. Вдруг мичман услышал звуки. Странные звуки. Они доносились из-под пирса, резонировали в металле и вырывались на поверхность модулироваными. В таких случаях думают про нечистую силу. Демиденко подставил звукам заросшее шерстью ухо и, прислушавшись, определил слова. Это были: «…Что бы мы могли с любой волной поспорить …». Это была песня. Пьяных пел. Демиденко застыл. Он проглотил лом. В его практике такого еще не было. Слышать матюги, это, пожалуйста, сам горазд. Но чтобы воин пел, да на такой работе! Когда через пятнадцать минут нужно проверять контингент, чтобы не разбежался! Демиденко растерялся. Он потряс лысой головой, поковырял в ухе и решил, что ничего, ничего, бывает. Он пошел проверять свой электорат, который уже затих. Здесь все понятно, здесь у Б.А. вопросов не было. Увлеченный поднятием трудового пафоса у своих абреков, поиском временно прикомандированных по инициативе самого мичмана и возвращением их на рабочие места, Демиденко забыл про начинающего постигать с такой радостью нелегкий боцманский труд Леню. Придя к точке прослушивания вокальных способностей Лени, мичман не услышал: «Славься» ВМФ. Сердце старого мичмана кольнуло. Бодрой рысью Б.А. помчался по пирсу. Это был бег с препятствиями, так как только в фильмах показывают чистые, пустынные, уходящие в море пирсы. У нас бы черт ногу сломал. Демиденко бодрой рысью перепрыгивая неожиданные препятствия в виде ящиков, бочек, тросов мчался к понтонам, куда был определен Пьяных. В другое время он разнес бы всех нарушителей порядка на пирсе и пристроил бы их к своей вольнице на отработки, но сейчас ему было не до того. Это не осталось без внимания на время спрятавшегося от бдительного ока главного боцмана оставшегося свободного народа. Отовсюду, из самых неприступных мест, выглядывали острые глаза любителей новостей. Все трепетали и ждали продолжения сериала. Каждый понимал, что такую прыть пятидесятилетний мичман развил не зря. И, конечно, они не ошиблись. Когда слегка запыхавшийся мичман подбежал к месту работы, то он не увидел Лени. Что у него пронеслось в голове, не знаю, только Демиденко быстро лег на палубу причала и стал всматриваться в сумрак понтонов, зовя Пьяных. Предчувствие старого моряка не подвело. Естественно, Леня упал в воду, но, слава богу, не утонул, а зацепился руками за только что покрашенные скобы понтона. Он был так долго в воде, что не мог говорить от холода, а кричать ему не позволила гордость. Схватив за протянутую, вымазанную кузбаслаком руку, Демиденко вытянул Леню как пробку из бутылки и поставил на ноги. Посмотрев на тщедушного матроса в душе старого волка-одиночки мелькнуло что-то похожее на жалость. Может и у него где-то на белом свете есть дети. Уж очень жалкое зрелище представлял матрос Леня Пьяных. В мокрой робе, измазанной кузбаслаком. Один флотский гад( ботинок-жаргон) потерян безвозвратно, а полусползший с ноги носок растянулся на палубе явно наслаждаясь теплом. Леня поник квадратной головой как завядший лютик. Флотский беретик беспомощно распластался на Ленином аэродроме, со звездочки капало. Ручки по обыкновению не бегали, а беспомощно повисли до пояса. Но жалость овладевала Демиденко не долго. Он посмотрел на свою, вымазанную Лениным рукопожатием руку, вспомнил про ведро с кистью, и оглянулся вокруг. Имущества на пирсе не было. На шквал вопросов, сводящихся к ведру, Леня, пытаясь овладеть прыгающими губами, сказал, что они, то есть не только ведро, но и кисть, утонули. Это радости Демиденко не добавило.
Леня, искренне скорбя об утерянном флотском имуществе, начал свое печальное повествование. Его спич понесся по базе со скоростью телеграфа, так как невесть откуда появились соглядатаи, и, рискуя заменить Леню на понтонах, проникли в зону прослушивания. Запинаясь и вздыхая, Леня рассказал, что он передвигал по понтону ведро, которое скользнуло в воду вместе с ним, так как он пытался удержать его. На вопрос Демиденко о прикрепления ведра специально закрепленном на дужке кончиком, Леня горестно вздохнул и развел начинающими шевелиться ручками. Затем Леня, почувствовав неподдельный интерес мичмана к его особе, разогрелся и начал свободнее описывать эпопею спасения ведра, а затем и самого себя. Мичман молчал, когда Леня рассказал, что, не спасши ведро, он зацепился за скобы, которые только что покрасил и попытался вытащить себя на понтон. После нескольких неудачных попыток он вытер собой все выкрашенную поверхность понтона и обессиленный затих. Руки у него онемели. Песню он уже давно не пел. Вдруг он увидел, что с края понтона свисает веревочное кольцо. Леня не поверил своему счастью. Вот оно спасение. Он напряг свои тщедушные мышцы, подтянулся насколько мог, протянул руку, схватил кольцо и…упал в воду. Это было веревочное кольцо от кисти, которое надевалось на руку, чтобы в случае чего утонуть вместе с кистью, как острили местные умники. Леня в порыве трудового энтузиазма быть полезным флоту кольцо на руку не одел и упал в воду без кисти. Кисть утонула сама, предварительно мазнув Леню на прощание по физиономии. Скоро с него сполз ботинок. Как Леня не пытался, скрючив ногу не расстаться с ним, гад уплыл. Терять Лене больше было нечего, и он завис на скобах. Так его и нашел Демиденко. Терпеливо выслушав рассказ, мичман глубоко вздохнул и сказал коротко: «Пойдем». Он широко зашагал, а Леня, поддергивая вольнолюбивый носок, заковылял сзади.
Мичман переодел Леню в какое-то рубище, мысленно отметив, что робе конец и вопреки надеждам Пьяных повел его на новое рабочее место. Соревнование продолжалось.
Демиденко подвел Леню к бухте троса. Это грандиозное сооружение, которое если кто не видел то и не нужно. Трос диаметром тридцать миллиметров, проще три сантиметра. Не самый толстый, конечно. Но и этого для впечатления хватит. Такие тросы для закрепления плавпричалов пускают. Вот для этих целей эту бухту и доставили на понтоне. Затем специальным краном, закрепленным на этом понтоне, перегрузили на причал. Это все делалось профессионально, и приглашались для такой работы в помощь боцманам специалисты, имевшие на гражданке водные специальности, или как острили- «водоплавающие». То есть тех, кто пару навигаций отработал на гражданке и понимал эту капризную штуку-бухту троса. Несмотря на свою тяжесть это бухта была как живая и моментально могла пойти спиралями. Тогда все, распутывать петли себе дороже. Бухта лежала и ждала какую-то гражданскую бригаду с порта, чтобы развернуть причал для более удобного подхода больших катеров. Но Демиденко не был бы Демиденкой, если бы не замыслил операцию века с привлечением местных сил и умельцев. Профессионалов он отловить пока не мог, так как мы были в обеспечениях, а не шатались по базе. Иначе он давно бы нас заковал в колодки. Ему нужно была за нас договариваться. Но успокоиться он не мог и решил сделать подготовительную работу силами Пьяных. Зачем ему это потребовалось, он, в последствии, и сам сказать не мог. А последствия былиии…
Вообщем, подвел Демиденко Пьяных к этой бухте, которая лежала уютно укутавшись в солидольную смазку, чтобы не поржаветь раньше времени и хитро посматривала на подошедших блестящими срезами окончаний. Ей, бухте, и в голову не приходило, что эти двое будут проделывать с ней какие-то манипуляции. Манипуляции по разумению Демиденко были простые до примитивности. Ему хотелось растащить эту бухту по пирсу, чтобы она в любой момент была готова к применению. Дело было не хитрое при определенных навыках. Но это при навыках и не при Лене. Ну что-то изменило нынче Демиденко в оценке обстановки, что-то он не просчитал. А за это всегда жестоко расплачиваются. Не минул сей чаши и наш уважаемый Борис Алексеевич. Приподняв верхний конец троса, который неохотно расстался с общей массой, недовольно чвакнув солидолом, Демиденко сказал Лене тянуть этот трос вдоль причала, слегка его поворачивая. Но это для посвященных понятно: «Поворачивая, да еще слегка». Это нужно знать Демиденко, что он хочет сказать, опередить его и успеть. Леня, запомнив доброту мичмана (рубище и старые гады) рьяно потащил трос, вцепившись в него. Бухта была в изумлении, она была встревожена манипуляциями со своим тросом. А так как действие не только не заканчивалось, но наоборот, развивалось в длинную тонкую линию, то бухта решила действовать. Демиденко изменила нынче фортуна. Он не уследил, как трос изогнулся своим длинным гибким телом, сделал петлю подлиннее и попружинистее. В этом не мало способствовал Леня по- дурному таща трос. Бухта выждала момент и по подлому, можно сказать исподтишка, ударила ничего не подозревающего мичмана тросом по ногам. Обычно это заканчивается травмами, но нынче пронесло. Боцман забалансировал, подскользнулся на солидоле и с чаячьим криком упал в середину гостеприимной бухты. Пара петель заботливо прикрыла его. А так как Леня, несмотря на вопли Демиденко, продолжал тянуть, то петли мало что накрыли Б.А., они его оплели заботливо. Ситуация была комичнее не придумать: гроза тросов и канатов лежал в самой середине тросовой бухты, спеленутый тройкой петель. Любители острых ощущений на миг забыли о своем предназначении информировать о происходящем на пирсе. Они просто замерли, увидев поверженного галиафа. Галиафа освободила видавшая виды его верная команда. Этих варнаков ничем нельзя было удивить. Освободив мичмана из унизительного плена, они тактично отошли в сторону, чтобы Б.А. пришел в себя. Мимоходом они смели Леню, который не понял всего происходящего и стоял в позе: «Проглотила Маша мячик». Он ли не старался.
Тем временем Демиденко приходил в себя. Первым делом он огляделся. Человек повышенной аккуратности и требовательности к себе он не мог допустить неряшливости даже во время рабочего процесса, подчас и грязноватого. Но несколько полос из солидола форменную куртку и брюки явно не красили, они придали его костюму вид арестантской робы. Эти полосы резко контрастировали с манжетами кремового цвета, кокетливо высовывающимися из обшлагов теперь уже далеко не стильной форменной куртки. Б.А. очевидно почувствовал дискомфорт в этом контрасте и, судя по шевелению губ, крепко выругался. Затем резкими движениями оторвал манжеты и выбросил их. Наблюдатели удивились быстроте операции отрывания. Но Б.А. этого показалось мало. Быстро расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, он стащил с груди то, что у людей называется рубашкой и галстуком. Это была поняковская манишка, которую узрел командир базы на построении. Рубашки на мичмане не было. Но это не смутило его. Кусок, которым он вытер лицо и шею был отправлен следом за манжетами. Освободившись столь нестандартно от стеснявших его предметов туалета, Демиденко расстегнул куртку, подставил грудь ветру. Ветер радостно стал перебирать шерсть на мичмане. Б.А. приходил в себя и успокаивался. Он, постояв, принял соломоново решение- обедать.
Обедала боцманская команда традиционно без строя и отдельно от всех. Дело было не в игнорировании всего остального коллектива, просто их нужно было отмывать и переодевать. Столько времени они терять не могли. Поэтому, быстренько пробравшись на корму нашего дебаркадера, они получили с черного входа камбуза харч и расположились кто где. Картина была в стиле запорожцев. Одетые кто во что демиденковские орлы представляли собой живописнейшее зрелище: измазанные разноцветными красками робы, далеко не целые, засученные рукава и штанины. Колорита добавляли белые чехлы от бескозырок, которые использовались вместо беретов и одетые на голову в зависимости от художественного вкуса и настроения владельца. И руки. О руках вообще можно было написать многое. Флот - тягловый вид службы. Насколько бывает обманчивая картина, когда проходит строй моряков в белой кипени форменок и бескозырок. Кажется, что пижонистей этих парней нет в ВС. Все не так. Глядя на боцманскую команду, когда ребята неуклюже держали ложки, их можно было сравнить разве что с пахарями, настолько тяжелы у них были руки, разбитые от палубной работы. Исколотые тросами, с набитыми мозолями, пропитанные гудроном. Руки этих парни вызывали уважение. Не зря любил и не давал в обиду своих головорезов мичман Демиденко, хотя никогда публично этого не высказывал. И братва отвечала мичману крепкой привязанностью. Вот и сейчас, по ходу дела, они кратко обьяснили перепуганному Лене, какой это человек Б.А. и что за него они голову оторвут любому. Правда, до конца они ему ее не оторвали, но Леня периодически хватался за свой куб, проверяя его целостность. Временами ему казалось, что куб перешел в параллепипед. Руки у боцманматов тяжелые. На этом воспитательные функции закончились. Леня наравне со всеми ел борщ, приготовленный без его участия очень вкусно. Кок Йозес опасливо поглядывал на Пьяных и что-то бормотал.
Ел Леня много, хотя был крайне тщедушен. Саша Баранов, старшой после Демиденко, во всей этой ватаге, заметил жадность Лени к еде. Он взял у него миску и пошел на камбуз. Вернулся с полной. Ни слова не говоря сел допивать компот. Ел Саша на удивление мало. Леня от избытка чувств повилял хвостиком. К нему возвращалось его привычное настроение, замечательное. Все, что произошло утром, забылось, с кем не бывает. Он на службе на флоте, куда просился через горком комсомола, так как ни по каким статьям под эту службу не подходил. Сидит и обедает в кругу этих суровых неразговорчивых парней, прослуживших не по одному году. Все переполняло Леню. Он допил кружку компота, зажевал чернослив, спрятавшийся на дне кружки, и откинулся на леера. Ручонки растянул вдоль их и от чувств замурлыкал песню: «…о службе морской, о дружбе людской». Ему казалось, что эти мореманы сейчас же подхватят полюбившуюся Лене песню и будет здорово почувствовать единение морских душ.
«Ты чего раcчирикался»- хрипло спросил один из рядом сидящих гвардейцев Бориса Алексеевича.
«Ожил»- криво усмехнулся сидящий напротив.
«Сейчас работать пойдем, там и попоешь»- добавил третий. Саша Баранов, кажется, понял, что творилось в Лениной душонке и усмехнулся. Ему давно уже это все обрыдло. И эти якоря, и эти тросы, и «Устав, что любят все матросы». Саня хотел домой, к маме. Леня почувствовал, что он еще низший из приматов, что не дорос он до этих парней, что нужно работать и работать.
Обед тем временем закончился, и боцманская команда просочилась к себе в боцманскую будку. Там они были в безопасности. Быстро просочились, как вода проходит в шпигаты. На миг забурлила, и нет ее. Так и здесь: мелькнул боцманский калейдоскоп и исчез. Только стопка мисок на камбузе говорила, что здесь обедала целая бригада. Впрочем, не только боцманматы дематериализовались с камбуза. Шустрой толпой прошмыгнули мастеровые к себе в кельи. Писарская команда с папочным видом важно зашагала прочь. О катерниках и говорить нечего, они просто попадали в катера, которые стояли у дебаркадера. Наступил важнейший, святой на флоте час-адмиральский. Ну не час, а минут сорок пять, но не важно. Как пьющего воду змея не жалит, так и на флоте тронуть воина, напрячь его на великие свершения в этот час – великий грех, это безнравственно. Спали все, всюду. По случаю лета не в кубриках, а в местах производственной приписки. У каждого была излюбленная шхера. Вот и боцманская команда свалилась на палубе своей будки на брезенте, Лене места там не нашлось. Он и не огорчался. Сытый, он свалился на траве за будкой и, закусив травинку, стал мечтательно смотреть на небо. О чем думал воин Леня Пьяных в этот послеобеденный час, я не знаю, да и оставим его на время.
«Подьем» раздался резкий голос Б.А. В новой куртке, наглаженный, он словно сошел с лубочного плаката, которые в изобилии печатаются в журнале «Советский воин».
«Хватит валяться, впелед» подшугивал он заспавшуюся братию. Задание было по сложности второе после перетягивания каната. Сбить прогнивший деревянный настил на пирсе, собрать эти дрова и отнести в котельную. Проще не придумать.
«Пьяных, бери лом» скомандовал Демиденко. Леня сам лом не нашел, его учтиво преподнес ему один из альбатросов Демиденко. Это был лом. Ростом с Леню, весом тоже. Нахальный такой лом, отполированный матросскими руками. Он явно не хотел идти вместе с Леней. Послушный в других руках, он кочевряжился в ручонках у Пьяных, даже ударил его по лбу, так как ростом был с него. Потом вообще распустился и свалился Лене на ноги. Хорошо народ уже ушел вперед и не видел позорного окончания Лениного поединка с непослушным инструментом. Глотая слезы боли, Леня добрел со своим напарником к месту деятельности.
Народ трудился. Работа была не тяжелая, главное, видны были сразу результаты. А это радовало. Леня встал сбоку, пригляделся, как работают специалисты, поднял лом двумя руками и…ударил по пирсу. От увечья Леню спас прогнивший брус, которым был покрыт пирс. Если бы он попал в железную балку или в крепкий деревянный брус, лом бы с ним разделался надолго. Но лом поступил иначе. Он как масло прошил гнилое дерево и утонул. Тихо утонул, без всплеска, на прощание ободрав Лене руки. Леня застыл в изумлении: так все быстро произошло! Мгновение и он без лома. Неизвестно, сколько бы простоял ошеломленный вероломством лома Леня, если бы рядом трудящийся матрос, с трудом подбирая нормативные слова, не поинтересовался о его бездеятельности. Леня очнулся. Сразу же засаднили ободранные ладони, загудели обиженно руки. Коварный лом, равный в весовой категории с Леней, вывернул ему их.
«Я за тебя, раздолбая, работать не буду»- сказал стоящий рядом воин и Леня почувствовал, что могут и побить. Он втянул, насколько мог, свою огромную голову в подобие плеч и зажмурился. Да, Леня, романтика моря она не в песнях, она наяву. Уважать будут тогда, когда работаешь вместе со всеми. Даже когда в глазах черно от усталости, но не смей сачкануть. Тогда, в лучшем случае, ты сможешь заслужить дружеский хлопок по плечу рядом стоящего коллеги, а если угостят закурить, считай, что жизнь состоялась. Но откуда это было знать Лене, который служил второй месяц и только вчера закончил десять классов. Флот-это культ силы.
Выручил Леню старший Саша Баранов.
«Пойдем»- хмуро кивнул он ему. Пьяных, припадая на все четыре лапы, побито поплелся за ним в боцманскую будку. Там Саша достал склянку и щедро полил йодом истерзанные ладони Лени. Пьяных, зажмурясь, тихо заскулил
«Рукавицы нужно одевать»- уже мягче сказал Баранов. Саша был годок, то есть осенью он уходил в запас. У него ни на что не глядели глаза. Надоело все. Он даже не ходил в увольнения. И работал остервенело , чтобы быстрее шло время. Демиденко ценил его. В это время зашел Б.А.
«Ну что, мичулинцы? Уже лечимся!».-весело поинтересовался он.
«Да вот…»- кивнул Саша на разноцветные руки Лени.
«Да, такими ладошками только по заднице хлопать» подытожил Демиденко. Саша криво усмехнулся и ушел. Демиденко стоял и задумчиво смотрел в окно. Кто знал Б.А. тот бы в затих в тихом ужасе. В голове у мичмана зрел новый, обязательно гениальный, нестандартный, с привлечением огромного массива рабочей силы, план. Леня ничего этого знать не мог, поэтому понуро стоял, дожидаясь разрешения своей участи. Нечаянно подняв глаза, он наткнулся на часы:- 14.45. Господи! всего лишь сорок пять минут прошло с начала работ, а столько уже произошло. Бедный Леня! Ему казалось, что пролетела целая жизнь. Внезапно Демиденко обернулся, Пьяных вздрогнул. Он еще не привык к резкостям мичмана. А тот, покопавшись в углу, бросил Лене, какое-то подобие рукавиц, заскорузлых и старых. Эх, Б.А. подведет тебя скупердяйство, подведет!
Вооружившись какими-то блестящими железками, Демиденко бодрой рысью выметнулся из будки-за ним стригунком Леня. «Захвати кувалду»- на лету бросил мичман. Леня с трудом понял, что это адресовалось ему.
Кувалда жила в будке в углу. Это была старая заслуженная кувалда. Кувалда-ветеран. Ее необычайно прочная ручка была длинна и отполирована десятками матросских рук. Она уважала только силу. Леня потащил ее двумя руками. Для кувалды это было оскорбительно. Она привыкла путешествовать на крепком плече парня из боцманской команды, а тут волоком! Кувалда, изловчившись, дала Лене по ногам. Леня взвыл от боли и злости, но вызвать кувалду на дуэль не успел-раздался индейский клич Демиденко. Ему требовались Леня и кувалда. Демиденко стоял, уперев руки в бока, у старой кучи тросов. Видавший виды матрос, увидев эту картину, вздрогнул. Не только простой матрос, лиходей из боцманской команды вспомнил бы свое розовое детство и маму. Но для Лени опять все было фиолетово. Он и кувалда стояли рядом у Демиденковской ноги и ждали команды. Б.А. решил срастить тросы. Для непосвященных скажу, что это макроме из тросов и вплетаются они друг в друга с помощью нехитрого инструмента- свайки.
Свайка, это вроде массивной, сужающейся книзу лопаточки, очень прочной и тяжелой. К свайке в комплект полагается уже знакомая нам кувалда и физическая сила. Если физической силы не хватает, то подключают лебедку. Что заставило Демиденко в качестве физической силы привлечь Леню, остается загадкой. Демиденко решил сплести огон.
Огон- это петли на концах кусков тросов. Трос, когда он кусок, это просто трос, он никому не нужен. Его даже шоферы в гараж не украдут. А когда он с двумя петлями на концах, это уже строп. И он нужен всем. Охотников на него много. Его можно даже выгодно сбыть стройбату, так как на стройке это первейшее дело, а плести могли их единицы. Мичман Демиденко огоны плести мог.
Распустить трос на металлические волокна он с Пьяных распустил. Трос был старый, колючий. Его бы выбросить, но мичман, да еще главный боцман, это образ жизни, это судьба. Чтобы что-то выбросить! Ни-за-что!
Наступил черед сплести огон, и заплести окончания волокон в тело самого троса. Для этого нужно поддеть свайкой металлические нити троса и просунуть свайку как можно дальше. Здесь и нужна кувалда. Бить нужно по свайке сильно, но аккуратно. Затем повернуть ее, чтобы образовалось свободное пространство в нитях, в которое нужно просунуть металлическое волокно диаметром сантиметр или толще и потянуть тоже очень сильно. Вообщем, кругом нужно сильно ударить, сильно потянуть. А тут Пьяных! С Демиденко нынче определенно что-то стряслось. Зато, если все сделать правильно, получается, если этот термин можно применить к многокилограммовому тросу, изящное плетение. Макроме, одним словом. Эстеты в приступе вдохновения могли еще распустить пеньковый канат и оплести им захваты огона. Получалось красиво, удобно. Но это если приступ. Его нужно стимулировать.
Работа продолжалась. Демиденко приладился на кнехте, запустил свайку, выровнял ее. Здесь нужен был короткий, точный, сильный удар кувалдой. Тогда свайка послушно войдет в тело троса и разомкнет плотный свиток. Но это если коротко, точно и сильно. Рядом стоял Леня и безучастно смотрел на манипуляции мичмана. Его боцманские работы явно не вдохновляли. Увлеченный работой мичман, забыв с кем он имеет дело, сказал коротко: «Бей». Леня, подтянув дареные рукавицы, напрягся, зажмурился и ударил… прямо по рукам Демиденко. И так точно, в аккурат рядом со свайкой. Свайка удивилась, но ничего не сказала. Сказал все Демиденко. Нет, рева быков не раздалось, наоборот. Была полная тишина, Мичман, согнувшись пополам, зажав запястья в коленях, терпел молча. Только слезы, лившиеся из глаз, показывали, что это ему стоило.
Кувалда решив, что на сегодня с нее хватит, выскользнула во время удара из ручонок Лени, долбанула по рукам Б.А. и, избегая расправы за содеянное, прыгнула с пирса. Красиво так прыгнула, описав дугу рукояткой.
Инцидент не остался незамеченным. Подошли рядом работающие. Мичман к этому времени справился с болью и обратился к Саше Баранову с одним словом: «Гони». Старший после Демиденко понял все. Мгновение, и Леня осознал, что он висит, поднятый чьей-то крепкой рукой, еще миг, и он почувствовал все прелесть передвижения по воздуху. Летел Леня, погоняемый Сашей, быстро. В считанное время они добрались до дебаркадера. Мичман Некрасов даже убежать не успел. Своим мичманским чутьем он уловил, что его ждут неприятности, но чтобы так быстро… Он прыгнул в свой вещевой трюм, чтобы переждать волнующий момент передачи, но не успел. Ботинок Баранова не дал захлопнуть крышку. Саша был также лаконичен, как и Демиденко.
«Забирай»- только и сказал он. Потом помолчал и добавил: «Он нас всех погубит».
«А вам меня не жалко?»-изнутри баржи поинтересовался Некрасов.
«Нет»- жестко сказал Баранов: «Нужно было смотреть на базаре».
Мичман взорвался: «Где я вам специалистов наберусь!»
Саша помолчал, потом добавил: « Забирай, белил добавим, цинковых».
Мичман по тону вопроса проявил живейший интерес к белилам. Еще бы! Белила, цинковые! «Сколько банок?»- быстро поинтересовался он.
«Пару » -отреагировал Александр.
«Мало» -обнаглел Некрасов, находясь в спасительной безопасности трюма.
«Хватит»- стоял на своем Саша.
«Жизнь дороже, уже без рук остались»- хихикнул старшина команды.
Саша включил командирский ресурс: «Еще банку и все».
Некрасов понял, что больше боцман не даст, но на всякий случай решил поклянчить еще:
«Ты представляешь, что я буду делать с ним»- так, формально, спросил он Сашу.
«А мне-то что, продашь кому–нибудь»- холодно сказал Баранов. Некрасов помолчал, потом просящим тоном сказал: « Дай немного сурика, я его мастеровым отдам, а Пьяных впридачу».
У него уже созрел план. «Идет, только полведра»- ответил Саша.
«Сухого! Порошком!»- еще не веря своему счастью, высунулся наполовину из трюма Некрасов.
«Сухого»- буркнул Саша. Ему жалко было сурика, но в глазах стояло перекошенное болью лицо Демиденко.
Леню вернули мичману Некрасову. Но мичман даже не вспомнил про стоявшего рядом во время торга Пьяных. Он помчался за Сашей Барановым в боцманские трюма и вожделенно протягивал туда шею. В трюм его боцман не пустил, но выдал банки и точнехонько отсыпал полведра сухого сурика.
«Добавь немного»- уже жалобно попросил Некрасов Баранова.
«Перебьешься»- сухо отчеканил Саша.
«Жила» -миролюбиво ответил Некрасов и отбыл восвояси. Сделка состоялась!
Ужин на базе проходил оживленнее обычного. Не считая скорби по травме мичмана Демиденко, народ потешался над молчаливой, больше чем обычно, боцманской командой. Интересовались, остались ли у их в наличии ломы, кувалды. Те быстро поужинали и, сославшись на дела, ушли. Но хихиканье продолжалось.
Мичманов позвал к себе инженер- механик. О чем они совещались, не знаю, но возвращаясь от него, мичманы пересмеивались. Пакость какую-нибудь придумали, не иначе. А чего про Леню не спрашиваете? Сразу скажу, ничего с ним не случилось. Ошарашен был, конечно. Выручили ободранные руки, так как задействовать его на различные приборки и работы не стали. Он попробовал выйти на меня по проблемам комсомольской работы, но неудачно: я его обгавкал. Остаток вечера он просидел у телевизора. Отбой прекратил его мучения.
Следующий день был таким же, как и предыдущие. Служба довольно монотонное дело: день идет за днем, месяц за месяцем. Я на своем буксире Бук-277 обеспечивал команды спортсменов горючим. Так и сегодня. День закончился и слава Богу. Подтягиваю понтон к пирсу, бочки завтра выгрузим на физзарядке. Разминая затекшие ноги, иду к вахтенным больших катеров поздороваться. С ними стоят боцманы и о чем-то горячо совещаются. Увидев меня, почему-то резко оборвали разговор и спрятали глаза. На мой вопрос: «Чего затихли?» замялись как-то и разошлись. С чувством тревоги я пошел докладывать о прибытии. Пока шел к дебаркадеру, мне встретились несколько человек, но, как-то скомкано пообщавшись, спешили уйти. Мне стало не по себе. Тревоги добавил наш старый знакомый мичман Некрасов заступивший дежурить. Выслушав доклад о прибытии он, как-то пряча глаза, сказал, чтобы я шел, ужинать, а потом зашел ознакомиться с приказом. Удивляясь на его душевность по поводу ужина, я поинтересовался насчет содержания приказа. Некрасов, кося глазом в сторону, сказал, чтобы я все-таки поел, а уж потом разбираться с бумагами будем. Чего решать дела на голодный желудок. Человек я эмоциональный, да еще голодный. Помощник дежурного, механик с МДК (малый десантный корабль) как-то боком, неловко, выжался из рубки дежурного и пропал. Я понял, что меня ждет какая-то гадость, и решил достать мичмана. Видя, что номер с ужином не проходит, он долго копался в бумагах, потом достал четвертинку папиросной бумаги. Какая-то далеко не первая копия.
«Я тебя предупреждал, чтобы сначала поужинал»- заботливо проворчал Некрасов. Заранее не веря в человечество, я прочитал первые строки. Они впечатляли. Суть сводилась к тому, что матроса Пьяных определить матросом в группу малых дизельных катеров и зачислить в отделение мотористов. С упоминанием ответственных за все это дело: мичмана Спицина и старшины первой статьи Гришина. Подлянка для меня была двойная: мало головной боли с ним на катерах, так и в отделении я должен с ним заниматься денно и нощно. Это в нашем элитном отделении, где почти все спецы были со среднеспециальным водным образованием, и успевшие поработать на транспорте на гражданке. Каждый мог обеспечивать любой катер группы, разбирался в дизелях. Нас уважали, и вдруг такое. Я мысленно представил несколько пар укоризненных глаз своего подчиненного состава и явно услышал шепот: «Что же ты, командир, лопухнулся!». Непроизвольно сел на край дивана и опустил руки. «Виктор, ты в порядке, водички не дать»-участливо поинтересовался Некрасов, поблескивая глазками. Вот и верь ему. Чтобы запустить Леню в нашу группу! Этого просто не могло быть. Почему я гадко хихикал, потешаясь над несчастием других, где уже наследил Леня. Да, воистину смеется тот, кто смеется последним.
«Ну, командир, ну удружили»-только и выдохнул я. –«За что вы нас так».
«Виктор, ты же знаешь как я вашу группу уважаю» -самозабвенно начал Некрасов.
«Да я за вас…да я для тебя…»-он запнулся в порыве душевной щедрости, оттянул пальцем воротничок и продолжил : «Да вы для нас… Во!».
Некрасов руками описал в воздухе что-то бочкообразное и выдохся.
«Да чего ты расстроился! Не подпускай к двигателю, дай ему швабру. -лживо уговаривал меня старшина базы. В последствии выяснится, что швабру Лене нельзя было доверять тоже -он ее утопит.
«И вообще: подпиши, что ознакомлен, и иди, поешь, на тебе лица нет, осунулся. Каково одному работать на таком катере»- блажил наш дежурный, понимая, что все уже позади.
« Спицин знает?»-напоследок поинтересовался я, разрывая ручкой бумагу, ставя свою закорючку, чем окончательно привел Некрасова в замечательное настроение.
«Завтра узнает, С утречка, на построении»-заботливо сказал Некрасов.
«Ну внимательный же Вы, командир! Сил просто нет»-выдохнул я
«А как же»- по-новой заблажил Некрасов: «Я вообще мог ничего тебе не говорить, приказ есть приказ, выполняй и все тут. Но для меня моральная обстановка на базе важна»
«Да все будет нормально, Виктор» -продолжал в ударе фальшивить мичман. «Осенью придет молодежь сам выберешь(вот заврался!)».
«Обещаю! Ты меня знаешь. (еще бы, мне ли не знать)- продолжал мичман, незаметно для глаза подталкивая меня к выходу. Чтобы окончательно сменить затянувшуюся пластинку он бодро прогорланил на камбуз дежурному: «Володя покорми Виктора, человек весь день голодный! Совершенно не заботимся о людях!».
Сил моих досматривать этот спектакль больше не было. Я поплелся на камбуз. Дежурный по камбузу, Володя Муконин, командир отделения мастеровых, по- царски отвалил мне картошки с хеком. Он весь лучился, не скрывая радости. Ведь Пьяных должен был свалиться ему вместе с суриком. Ан как дело обернулось. Вот Некрасов, вот злодей, из-за сурика так подставить(ему же сурик было жалко отдавать). Если бы я проинтуичил! Да у меня этого сурика в заначке! Эх! Спицин тоже хорош, все проворонил. Я ведь его предупреждал: « А вдруг? Нужно быть готовым ко всему».
А он в ответ: «Ты что, Виктор охренел, к нам да такого обормота! Да я, да мы!».
Вообщем, ухватим бога за бороду. Ухватили, называется. Все это проносилось у меня в голове, пока я механически жевал картошку с рыбой. Затем я распрямился и увидел перед собой…Леню Пьяных. Когда он зашел на камбуз, я не слышал. Он сидел в своей излюбленной позе: подперев под подбородком кулачками свою огромную голову. Глаза его лучились.
Я смог только прохрипеть: « Уйди».
Завтрак прошел стандартно, без шума. Утром все едят без аппетита, если не работали на каторжных работах вроде боцманских затей. Впечатлений еще никаких. Сорок граммов масла, два куска пшеничного хлеба, кружка чая и ты готов. Кашу, в основном, пшенную или перловую, ели, если сильно проголодались. А кто с утра голодный. С остатков можно было держать подсобное хозяйство.
В девять часов начиналось построение. Стенка на стенку, так шучивали мы. Действительно, выстраивался строй срочной службы. Напротив офицеры и мичманы. Их было много, иногда они перевешивали численностью. Начинался июль, была близка подготовка к дню ВМФ. Это чувствовалось в какой-то нервозности. Всем требовались люди, а где их взять. Поэтому мичманы, как старшины команд, ревниво следили за своими подопечными, чтобы их не умыкнули на сторону.
Леня Пьяных стоял с края нашей группы и ликовал. Это было видно по его порозовевшей физиономии и по тем взглядам, которые он бросал на своих, еще не определенных однопризывников. Леня Спицин стоял, нахохлившись, как большая птица. Чувствовалось, что на душе у него кошки скребли. Еще бы! мы же сейчас его к ответу призовем.
Прошли необходимые по случаю построения утренние молитвы. На удивление миролюбиво и коротко. Строй рассыпался. Это время, когда утрясаются недосказанности, вводятся коррективы на то, что было сказано, а то и вовсе отменяются только что прозвучавшие распоряжения. Суета, одним словом. В это время Леня Пьяных, перейдя на строевой шаг, подпечатал к Лене Спицину, который хотел провалиться сквозь землю. Это ему никак не удавалось, а Леня четко произнес: «Товарищ мичман. Разрешите представиться. Матрос Пьяных. Представляюсь по случаю направления к вам в подразделение для дальнейшего прохождения службы». И лихо козырнул. Леню Спицина хватил столбняк. Таких докладов он не слышал. Да любой бы напрягся, но навряд ли вспомнил. Мы же не строевики, а рабочие люди. Лишний раз лапу к уху не поднимали.
Все на пирсе как-то тихо ретировались, и мы остались одни со своим позором. Леня Спицин, окончательно растеряв остатки хорошего настроения, рыкнул, чтобы мы шли по работам. Нечто не понимаем, решили мы и побрели по направлению к причалам. Теперь уже Леня Пьяных с нами.
«Виктор, останься»-это меня Леня Спицин окликнул.
«Ты как?»-участливо спросил он меня.
«Уже отошел, а вчера на стенку лез»-ответил я.
«И чего будем делать?»-больше себя чем меня спросил мичман.
«А я знаю, поживем –увидим, сделает какую-нибудь аварию или ЧП, тогда уберут»- буркнул я.
«Ты посмотри за ним»-просяще произнес Леня. Я хотел огрызнуться, но решил, что не стоит портить отношения из-за этого недотепы.
Наше внимание отвлек идущий неровной иноходью наш милейший Николай Петрович Сутугин. Он прослужил верой и правдой больше 35 лет, из них большую часть начальником водной базы, и совсем недавно стал гражданским человеком. Его отправили в отставку. Поэтому всю кипучую деятельность он направил на развитие профсоюзного движения гражданских лиц ЦСК ВМФ, лидером которых стал. По совместительству встал на капитанский мостик ПСК-121. Это была судовая единица, переделанная из речного «Москвича» в прогулочный вариант. Данный транспорт был в нашей группе, и дружить с нами у теперь уже гражданского Н.П. был прямой интерес. И вот досада. Он опоздал на утренний развод, которым руководил много лет. Что поделаешь, гражданский человек. Его тревогу можно было понять. Оказывается, вчера он выходил с буйными административными работниками какого-то управления. Они славно погуляли. Нахрюнили и ушли. А кому убирать? Вот этот вопрос и терзал нашего Сутугина. А на пирсе стояли только Спицин и я, да и то мне подсказывал инстинкт самосохранения, что слишком долго стою.
«Леня, что развод закончился?»- запыхавшись, как бы между прочим, произнес Сутугин.
« А то Вы, Николай Петрович, не знаете и не видите после стольких-то лет службы»-мысленно съязвил я, тем временем набирая крен в сторону. Спицин молчал.
«Леня, а как же я?»- опять, но уже грустно спросил Н.П.
«А я что, людей распределили»-не менее печально ответил Леня, с тоской посматривая в сторону БУКа, стоящего на дальнем причале. В кармане у Лени торчала свежая газета. Н.П. бросил на меня откровенно алчный взгляд, но вовремя сообразил, что это может закончиться для него полным крахом. Напрягать меня, как зам.старшины группы на уборку катера! Это было бы слишком.
Н.П. решил играть роль юродивого до конца.
«Леня, может кого-нибудь перебросишь?»- взывал к сочувствию глухого к стенаниям Леонида Спицина еще не сдающийся Сутугин.
«Да где я Вам людей возьму, Николай Петрович»- уже резко ответил мичман Спицин, которому эта канитель явно начинала надоедать. Он сделал несколько решительных шагов к трапу с намерением покинуть пирс. И тут Сутугин стал прежним Николай Петровичем, которого мы любили и уважали.
«Такая-то мать…( еще чего-то долго произносил, я сразу и не вслушался), был Сутугин капитан третьего ранга все уважали, а вот как одел вот эту хрень»-он дернул себя за рубашку навыпуск(гавайский вариант-50 годов), «так сразу в г…о превратился. Ха, вашу мать!» -не прислушаться к такому спичу, это не уважать себя. Естественно мы притормозили.
«Что будем делать? Виктор»-молвил Спицин: «Неудобно как-то, обижаем мужика». Я это и сам понимал. Глядя в сторону пирсов, молча показал рукой на…,конечно же, на Леню Пьяных. Ну кто из нормального народа будет маячить на территории после развода на работы? Только самоубийца или только Леня. Он стоял даже не в берете, а в бескозырке, повернувшись грудью к акватории порта и вдыхал воздух. Леня по своему обыкновению грезил. Что поделаешь:
«Он хотел стать дьявольским моряком…». Его даже не пугало, то, что он стоял в опасной близости от боцманской будки. Нелюди из боцманской команды и не таких леней хватали для своих бездонных трюмов. Вообщем, Леня мог на безлюдье стать ходовым товаром. Спицин молча проследил за движением моей руки и на его лице изобразился животный ужас.
«Ты что Виктор! Это же Сутугин, за что ты его так»- вдруг ударился в моралистику Леня. Я посмотрел в сторону Н.П. Тот застыл на последних аккордах своего мунковского крика в позе кин-дза-дза. Вытягивая из себя последние, надрывающие душу аккорды, вроде «Ха…»(ну и так далее) он присел на коленях и в отчаянии развел руки. Да так и застыл. Конечно, мне было жалко Николая Петровича.
«Тогда я»-фальшиво вздохнул я. В глазах Спицина начала затухать мечта о свежей прессе в тишине уютного салона БУКа. Человек слаб. Он стряхнул с себя это секундное наваждение в виде страдающего Сутугина и уже бодро, нарочито громко сказал: «Ну ты там поконтролируй обстановку, Виктор. Перебрось Пьяных на ПСК. Скажешь, что я распорядился. Ежели что, ну ты знаешь где меня найти». Даже я, видавший все виды наглости во всех ее измерениях, и то на мгновение оцепенел. Вот это да! Вот это подход к распределению административного ресурса!
Очень довольный собой, Леня Спицин отправился к дальним пирсам. Он даже не обернулся. Он был уверен, что по его спине растекается лелеем благодарный взгляд Сутугина Н.П. Но ведь и тот не был бы капитаном третьего ранга, хоть и в отставке. Преодолев минутное замешательство и, поверив, что все это явь, что он располагает дармовой рабочей силой, Н.П.Сутугин прокашлялся и как-то боком сказал: « «Виктор(ударение на последнем слоге), ты знаешь, профсоюзы такая вещь, никогда этим не занимался. Столько у них накопилось работы, а делать некому, все сам, все сам. Ты уж тут посмотри, а я мигом…». Куда мигом, что мигом, во что посмотреть я уже не вникал. Хихикнув про себя, пошел взнуздывать Леню.
На Леню уже полным ходом шла охота. Ничего удивительного. Стоит всеми брошенный, можно сказать, бесхозный матрос. Долго стоит: минут 15-20. Его никто не хватился. Значит он, судя по всему ничей. А флот бесхозности не терпит. Все, что не приколочено, тащат к себе по шхерам, а там уже разберутся, что понахватали.
На охоту вышла вообщем-то незаметная популяция мелких хищников. Этот хорек, под 190 см и свыше центнера весом, носом почувствовал беззащитность жертвы. Жертва в это время грезила морем и была «одноногой, одноглазой, немного раненой в живот» и представляла собой легкую добычу. Еще немного и, перекусив Ленину хрупкую шею, его бы поволокли к себе. И искали бы мы Леню где-нибудь в картофельном бункере, занятого вытаскиванием прошлогодних очисток. В оправдание мичман Сморчков, а это был он, наш камбузник, пожимая плечиками (58 размер), невинно закатывая глазки блажил бы, что он не знал, что это наше, а он думал(он еще и думал!), что это ничье. Да заберите ради бога, не будет же он ссориться с такими парнями, как мы, из-за этого. Но дело было бы сделано. Для нас день бы пропал. Но к нашему счастью мичман Сморчков был плохой охотник.
Сытая жизнь на камбузе его развратила, и он потерял древние охотничьи инстинкты. Он вышел на промысел, отдуваясь и фыркая, как стая бизонов. Хорошо, что Леня был глуп как фазан и в приливе страсти не видел и не слышал ничего. Его ничего не стоило увести без силков, то есть сослаться, что он нужнее там, куда его ведут, а ответственность берут на себя. Вообщем, «на дурака не нужен нож». Но Сморчков не подразумевал, что на него тоже пошла охота. Я уже бесшумно шел по вытоптанному следу и готовил для метания томагавк. Сморчков уже явно ощущал вкус солоноватой крови, а Леня в это время самозабвенно пел, подставив солнцу нежное беззащитное горлышко. Сморчков подобрался и приготовился к прыжку. Все его массивное тело напряглось, и мичманские погоны развевались как крылья.
«Сейчас, сейчас…сейчас»-пела мощным дискантом поза Сморчкова.
И тут я нежно коснулся его плечика. «На кого охотимся?»-воркующе спросил я.
«Так это ваш мальчонка?»-трогательно просипел Сморчков.
Его от неожиданности бросило в крупный пот: «А я думаю чего он один, без старших гуляет, а он ваш оказывается. Забавный паренек, мечтательный». Я молча смотрел на него.
«Ну я пошел»- Сморчков пожал мне руку и двинулся размашистым аллюром к своим котлам. Охота не удалась.
Проходя мимо Пьяных, я со словами: «Пошли, Леня» мимоходом положил ему руку на плечо и почувствовал, как он, по- цыплячьи, вздрогнул. Мне показалось, что еще немного, и он бы взял меня за руку. Вспомнились слова одного старого кронштадского мичмана, великого мастера рассказывать, а правильнее травить, именно травить флотские небылицы. Он не матерился, хотя и был великим виртуозом этого слогана, он только восклицал: «Набрали детей на флот!».
Вот эта фраза мне и вспомнилась, когда я вел Леню на разгребание авгиевых конюшен. Ему бы еще в доме пионеров или в клубе моряков, речников и полярников тематические вечера проводить, а не салоны убирать.
Я провел Леню по катеру не с целью ознакомить с теорией устройства судна, а показать места, где хранятся его предметы труда: швабра, ведра, порошки и прочая чистящая нужность, и также места общего пользования. Салоны явно нуждались в уборке. Коротко объяснив Лене, что нужно делать, я, поднимаясь из нижнего салона, бросил ему, чтобы он открыл окна в салоне, а то задохнется. Чувство бдительности изменило мне в это утро.
Когда я вышел на пирс, то увидел, что моторист катера «Чайка» разворачивает пожарные рукава с явным намерением сделать большую приборку. Здесь нужно отвлечься на минуту и рассказать об этом мероприятии.
Приборка на флоте –это культ. Ввиду большой скученности народа на малом пространстве это просто необходимо. Но, как и положено, это очень быстро приобретает поверхностные формы. В помещении - это влажный пол. То есть достаточно аккуратно растянутой тряпкой провести мокрый след, и ты реализовал влажную приборку. На катерах еще проще: главное, чтобы лилась вода, и была суета. Нет милее картины для военно-морского сердца, когда бьют струи воды из брандспойтов, низвергаясь на палубу и разбиваясь на мельчайшие брызги, создавая радугу. А воины в закатанных штанах возят швабрами по палубе, гоняя воду. Поэзия! Это ничего, что подчас вода льется из закрепленного пожарного рукава на рубке, а народ давно уже дожидается время, когда можно будет закончить весь этот водоворот.
Нечто подобное замыслил моторист катера «Чайка», Мишка Корчагин, в простонародье Мишель. Мишель раскатывал белоснежный пожарный рукав и что-то бубнил себе под нос. Непосвященному в тонкости подобных манипуляций невдомек причина хандры Мишки, а она, причина- на поверхности. Рукав после приборки стирать и сушить нужно, так как он должен быть сухой и белоснежный. Почему сухой понятно, дабы не сопрел, а вот почему белоснежный? Получаем их с завода зелеными. Опять же флот. Традиция. Нет зеленого цвета на флоте. Для этого шланг стирают в слабом растворе хлорки и добиваются белого цвета.
Отвлекся. Скорее всего, Мишку кто-то напряг на эту деятельность, ибо по своей воле…да какая такая своя воля может быть у матроса! Да еще на работу! Вот Мишель, кляня судьбу-злодейку, скорее всего представленную в лице командира катера растягивал пожарный рукав по причалу.
Я посочувствовал другу, но не сильно, так как его скорбные действия совпали с моими практичными планами. Леня-леней, а катер мыть нужно. То есть тоже раскатывать свои рукава, запускать двигатель, одним словом та же процедура, на которую сегодня запал Мишка. Пропустить ее было грешно, и я запросил Мишеля попользоваться его помывочным комплектом.
Мишка согласно кивнул головой и нырнул в люк машинного отделения. Судя по сдавленному мычанию донесшемуся из преисподней (сурдоперевод-машинное отделение) он потребовал какую-то мзду. Ну, это потом разберемся.
Взревели дизеля, потом взвыла пожарная помпа, затем вылетел Мишка из люка, схватил брадспойт и прежде чем он (брадспойт, конечно, не Мишка) лопнул с натуги, изящно пустил струю( опять же не Мишель, а брандспойт). Я залюбовался виртуозной работой друга, но тут меня дернул за рукав наш матрос Вася Калганов. У него не запускался двигатель на нашем же катере РБЗ. Вася отслужил год и мог ходить по территории без особой опаски быть уведенным с арканом на шее. Но он был прагматик и лишен различных иллюзий, как Леня, и ходил на всякий случай известными только ему тропами. Поэтому он и вырос внезапно, если можно так сказать о 197 сантиметровом воине.
Вот эдесь-то я попался на отсутствии бдительности второй раз. Забыв, что за болячка осталась на ПСК, я пошел с Васей к его кладбищу кораблей, рассуждая о привратностях четырехцилиндрового четырехтактного двигателя довоенного производства. На ремонт этот движок порядочные организации не брали. Больше того издевались, предлагая из металлолома собрать аналог. Вот и флегматичного Васю этот двигатель прогресса довел до конвульсий. Он был готов утопить РБЗ, но вся проблема была в том, что его нельзя было утопить. А нельзя утопить - нельзя списать. Нельзя списать-значит действующая судовая единица, извольте обслуживать.
Этот катер, действительно, нельзя было утопить. Он был сварен из герметических емкостей. Даже дно было двойное и заваренное наглухо. Ржавчина его не брала. Он, вероятно, был довоенной постройки и предназначался как моторизированная завозня с крейсеров и линкоров. То есть для перевозки большого количества личного состава с борта на берег и обратно. Вместимости был колоссальной.
Как такой РБЗ попал в Москву, было загадкой. Мы спрашивали аборигенов из сторожей центрального здания, кочегаров из котельных. Те только прищуривали выцветшие от старости глаза, шамкали беззубыми ртами и вспоминали, что когда они приходили после семилетки устраиваться на водную станцию наркомата ВМФ, этот РБЗ уже был. Мы зашлись от тихого ужаса и прекратили поиски даты его дня рождения и стали обращаться к нему на «Вы».
Это был безобидный работяга РБЗ. Он, в основном, служил поплавком для всяких соревнований на воде, но иногда в минуты напряжения с плав.средствами его куда-нибудь отправляли. Прощались с ним как с уходящим в автономку. РБЗ был бы не так заметен, если бы не колоритная фигура Васи Калганова. Как я уже сказал, он был 197 сантиметров роста и довольно крупным. А РБЗ управлялся с открытого мостика (платформочка, на полметра выступающая над днищем) маленьким штурвальчиком. Вот и представьте себе Васину громадину, стоящую на таком мосточке с маленьким штурвальчиком в руках. Штурвальчик был хромированным и отчаянно блестел. Годы его не брали. Так уж получилось, что для нормальных людей штурвальчик приходился на уровне груди и управлялся с ним рулевой легко. Васе же штурвальчик приходился на самое пикантное место брюк: там, где должна быть ширинка. Но ширинок на флотских брюках не полагалось и получалось, что плывет наш Вася со своим сверкающим цветиком –семицветиком в районе пикантного места, да еще и руками за него держится. Теплоходы, идущие навстречу, его даже гудками приветствовали. Дескать: «привет Мальчишу». Вася иногда блажил насчет замены, когда уж его сильно доставали гудками, но мичман Спицин горестно спрашивал: «Вася, если не ты, то кто?» Все заканчивалось очередными обещаниями, на которых и стоял наш героический ВМФ, а Вася уходил в очередное плавание, сжимая в руках, сами понимаете, хромированный штурвальчик.
Вот мы и пошли к нашей местной достопримечательности. Дело визуальным осмотром не закончилось. Вскоре я и Вася соответствовали крылатому флотскому афоризму: «Уши в масле нос в тавоте я служу в военном флоте». Побежало время. Я вспомнил про Леню, и мне стало нехорошо. Вася остался утихомиривать запустившийся, отчаянно рычащий движок, а я полетел на наш причал.
Здесь нужно остановиться и успокоиться. Еще раз успокоиться и медленно начать повествование.
Леня Пьяных стоял, как старый морской волк, широко расставив свои короткие ноги, вцепившись в брандспойт, поставленный на самое высокое давление. Он нещадно хлестал нашу ветхую скорлупу, так, что от нее летела краска. Лицо Лени было полно вдохновения. Чувствуется, что он совсем недавно нашел хлипкое равновесие с упрямым брадспойтом, который мотал его из стороны в сторону. И, определившись в направлении рубки, он методично разбивал там навигационное оборудование.
Леня мечтал. Он видел себя в боевой обстановке, впереди матросов, борясь за живучесть на судовой единице, которой он, безусловно, командовал. Леня не был в это время на Химкинском водохранилище, он не мыл нашу посудину. «Он был далеко в океане!»
В грезах, сражаясь за задымленные пороховые погреба, Леня уже не видел, как с жалобным звуком слетели и покатились по рубке, а затем в воду, гакобортные огни. Как молил о пощаде прожектор, тщетно стараясь сохранить стекло, поворачиваясь от жестокой струи воды, которая могла при желании разнести саму рубку. Победил Леня- прожекторное стекло жалобно звякнуло, расколовшись, а прожекторный корпус не выдержал свалившегося на него горя и поник головой. Путь воде к токопроводящим частям был открыт. Я мысленно перекрестился, что не запустил двигатель. Но картина была бы неполной, если бы я не сказал, что мощные потоки воды, сливаясь с рубки на салон, не устремились в широкие, как будто для этого случая гостеприимно распахнутые, окна салона. Поток воды даже не журчал от удовольствия, он алчно ревел, низвергаясь вниз, в салон, заливая новенькие кресла и, выдохшись, устремлялся под пайолы в глубину трюма.
Куда отлетел Леня, я не помню. Наверное, я так вопил, что испуганный Мишка меня услышал даже в машинном отделении и сразу же вырубил помпу, потому что шланг внезапно обмяк, а брандспойт стал ручным. Выскочивший из люка Мишель все понял, присвистнул и…, конечно, ретировался обратно, даже защелкнулся, подлец. Но мне было не до него.
Не помня, куда уронил Леню, я влетел в салон и остановился на трапе. Все было впечатляюще. Новенькие желтые занавески, гордость Николая Петровича, намокнув, завяли лютиками. Диваны из кожезаменителя еще изо всех сил старательно удерживали на поверхности воду. Но они слабели, и вода впитывалась в них. Ковровые дорожки превратились в сфагнумовое болото. Вода, довольно журча, растекалась по трюмному пространству, занимая еще свободное место. Странно, но у меня не было ни злости, ни раздражения. Выйдя из катера, я увидел обвисшего на собственном скелете Леню.
«Тащи все наверх сушить»-только и сказал я ему.
А сам пошел на «Чайку» бить Мишку Корчагина. Мишель, тем временем, развесив сушиться злополучный пожарный рукав, свалился в матросский кубрик и, явно довольный собой, попивал горячий чай. Я отобрал у него кружку, мимоходом шаркнув ладошкой по его стриженому затылку, тем самым показав свое отношение к нему, уселся рядом на диван. Мишка, почесав ушибленное место, налил себе чайку, и мы предались разговорам философического содержания. Сколько прошло времени не знаю, но раздавшиеся по палубе шаги, судя по всему судовой администрации, вернули нас к жизни. Изобразив на лице деловую активность, Мишель зашуршал по помещению, я же дематериализовался через другой люк.
Пока я сибаритствовал, Леня развесил несколько занавесок на леера злополучного ПСК. Закрепить их он забыл. Теперь ветер весело играл ими, гоняя по пирсу. Несколько штук нехотя тонуло в воде. Когда я спустился вниз, Леня доламывал крепление очередной занавески. Открутить шарики на краю трубы, чтобы снять кольца занавески он, естественно, не догадался и вырывал их из переборки. Так как он уже расправился с одним бортом, то я не стал его прерывать, только посоветовал все же откручивать шарики. Конец мучениям Лени по разрушению катера положила команда: «Закончить работы, приготовиться к обеду». Ну и ладно. Святая команда. Народ потянулся к дебаркадеру. Уже подходя к нашей плавбарже я увидел Сутугина Н.П. валкой рысью спешащего к ПСК. Оставим его наедине со своими впечатлениями.
Меня прибрали к рукам, обьявив, что сегодня заступаю в 18.00 дежурным по камбузу. То есть на сутки я не был причастен к судовым работам. Быстренько пообедав, я побежал баиньки на всех законных основаниях подольше от всех ПСК, БУКов, и РБЗ. и в это время услышал чихание знакомого двигателя.
Это РБЗ вышел куда-то. Величественный Вася Калганов, монументально стоящий на мостике, выводил его на водные просторы. На корме я заметил мичманскую фуражку. Это был Леня Спицин, который проинтуичил предстоящее обьяснение с Сутугиным и решил, что на сегодня с него хватит. Он позорно бежал с базы под видом обеспечения
Утром, разобравшись с завтраком и накормив нашу беспокойную команду, я решил сходить на БУК. Сбросив беленькую куртку дежурного по камбузу, я пошел к причалам, где на самых дальних границах спрятался БУК-277. Путь проходил мимо растерзанного Леней ПСК. Там ничего со вчерашних времен не изменилось. Совсем недавно гордившиеся собой коричневые кресла лежали в беспорядке на причале, как неуклюжие морские животные на отмели. Их сытые лоснящиеся бока пошли полуголодными складками и превратились в пегие с подтеками. Они сочились водой. Ковровые дорожки как были в спешке выброшены на причал так, покорежившись, и лежали, неровной грудой. Рубка ПСК укоризненно смотрела на меня пустыми глазницами проблесковых огней, а прожектор после поражения его струей воды из брандспойта, так и не поднял головы. Я хотел пройти мимо полного немого упрека ПСК, но показалось, что услышал какое-то движение внутри и что-то вроде возгласа. Тихонько подойдя к дверям салона, я опустился на карточки, глянул вниз. Там были люди.
Боюсь, что описать подобную картину как я ее видел, не смогу. Посередине салона, были подняты пайолы над днищем. Там сидели, опустив ноги в набравшуюся воду, Николай Петрович Сутугин и Леня Пьяных. Судя по ведрам, мирно дремавшим рядом, они решили вычерпывать воду вручную, хотя для этого существовали помпа. Совки, предназначенные для вычерпывания воды из ялов, утицами плавали в черной тихой воде днища, превращенного усилиями Лени в пруд. Одеты два героя были сообразно занятию. Кроме трусов на трудящихся ничего не было. Леня Пьяных сидел как школьник за партой, сложив руки на коленях, на которых была разложена совершенно сухая тряпка. Он влюбленно смотрел на Сутугина Н.П., приоткрыв рот. Это был символ немого восхищения. Николая Петровича, как пить дать польщенного таким вниманием, несло. Размахивая такой же сухой, как и у Лени, тряпкой, сложенной в плотный рулон, он возбужденно рассказывал так, как умел только Николай Петрович. Уж что-что, а держать аудиторию Сутугин мог. Не одно поколение матросов заслушивалось его содержательнейшими монологами на разводах, построениях, смотрах. Особенно были ценны его высказывания после выходных дней, массовых увольнений. Мы узнавали массу интересного о себе, своих родителях, познавали сложные пути нашего рождения, откуда мы, кто мы. Во время огненных речей Н.П., преисполненных болью за наше никчемное существование, у нас появлялось чувство вины за наше появление на свет и так не вовремя.
На все у него были свои суждения, своя присущая только ему специфическая точка зрения. Он, не особенно задумываясь об окружающих, выкладывал ее, дополняя характерными жестами рук. Если это не помогало выразить переполнявших его эмоций, то- и мимикой. Даже самые последние узколобые, стоящие, как правило, во второй шеренге и те после надрывных упоминаний о своих многочисленных родственниках, о их самих и что, если бы была его Н.П. воля, он сделал с ними, задумывались о бренности бытия. Многие начинали физически страдать от того, что вели неправильный образ жизни, не такой, какой предлагал Сутугин. После его выстраданных речей хотелось вместо увольнения идти в библиотеку, взять журнал « Политическое самообразование» и читать, читать…
Ему ли, нашему многоопытному ловцу человеческих душ не завладеть вниманием Лени. Тот уже любил Н.П. целиком, без остатка. Его глазки блестели, он сосуществовал вместе с Сутугиным в его похождениях, переживал с ним все жизненные перепитии, в которые тот попадал. Я даже опустился на корточки, чтобы лучше услышать Сутугинский спич. Это грозило мне тем, что свалюсь им на головы. Вот было бы здорово! Но нужно уважать актера. Поэтому я завис в весьма неуклюжей позе и пытался разобрать выступление Николая Петровича, прерываемого тихими восторженными вздохами Лени. Конечно, Леня Пьяных уже страдал. Страдал, что не жил в те славные времена, о которых рассказывал ему Николай Петрович.
Расслышал я только отдельные фразы, но они были, несомненно, посвящены лихой флотской молодости Николая Петровича, когда он, молодой и красивый, творил чудеса и сам черт ему был не брат. Попробую воспроизвести :
«…И ты представляешь, Леонид!…(наш Леня, паршивец, был для него уже Леонидом)…мы, фрунзаки,(так себя именовали курсанты Ленинградского высшего военно-морского училища им С.М. Фрунзе, готовившего командные кадры для ВМФ) пришли (думаю, что в увольнение на вечер в педагогический или медицинский институт), а там дзержинцы! (так себя именовали курсанты Ленинградского высшего инженерного военно-морского училища им Ф.Э.Дзержинского, готовившего инженерные кадры для ВМФ). Ну, Леонид, мы такого потерпеть не могли, чтобы эти механцы ухаживали за нашими девушками!» Леня вздохнул, ему тоже было неприятно, что зарвавшиеся дзержинцы клеили девушек фрунзаков.
« Но, Леонид, мы, командные кадры, заявили им, чтобы они знали свое место, эти маслопупы, а они… а они…ты представляешь, Леонид, нас посылают. Ха! Ты представляешь, Леня, меня, старого моряка! (нужно сказать, что Н.П. воевал, и учиться его направили перед окончанием войны) Какой-то там дзержинец, меня, фрунзака!»
Тряпка летала в воздухе, иногда в опасной близости перед Лениной физиономии. Николай Петрович возбуждался, его речь становилась отрывистой, изобиловала междометиями.
«Такая- то мать!» звучала все чаще, соревнуясь по численности упоминания только с междометием «Ха!» Я всегда вздрагивал от его победоносного, жизнеутверждающего клича «Ха!». Так и в этой неудобной позе я дернулся и действительно чуть не скатился вниз по трапу. Пока как краб я пятился и устраивался удобнее, то пропустил часть захватывающей встречи фрунзаков и дзержинцев, в которой, несомненно, играл главную роль Сутугин, что подчеркивало его грозное размахивание, слава богу, сухой еще тряпки. Леня светился, он все переживал наяву. Он готов был вместе с Н.П. гнать зарвавшихся дзержинцев до их пажеского корпуса (общежития), чтобы проучить этих БЧ-пятых (электромеханическая боевая часть), чтобы они уважали мостик.
«Ты знаешь, Леня, началась драка, в ход пошли палаши(прообраз офицерского кортика, которые носили морские курсанты после войны). Конечно не наголо, но плашмя я огрел какого-там по заднице. А он, Леня! Он разворачивается и меня по зубам! Меня по зубам!».
Леня сьежился, он никак не ожидал, что его авторитету так банально вмажут по челюсти. Но Сутугин с горящими глазами заново(думаю, в который раз!) переживал свою трагедию. Вообщем, переведя на более или менее сносный язык травлю Сутугина я понял, что под визг воспитанниц института благородных девиц смешались в драке два совершенно одинаковых военно-морских училища, только одно инженерное, другое командное. Такие байки, обросшие всякими небылицами как днища старых кораблей ракушками, передаются из поколения в поколение курсантов и военнослужащих ВМФ. Что сделаешь, травля на флоте, да если еще талантливая, очень ценилась. Н.П. в этом весьма преуспел. Я устроился удобнее, чтобы внимательнее вникнуть в конфликтную ситуацию двух училищ. А Николай Петрович гремел:
«Конечно Леонид, все бы закончилось миролюбиво. Ну, набили бы друг другу морды и разбежались, так как ясно было, что уже позвонили в училища, что едут дежурные офицеры с караулами. Все обычно, стандартно, увольнение прошло не зря. Но мы никак не ожидали, Леонид, что эти вертихвостки (вероятно, студентки, не профессорско-преподавательский состав института) пригласили на вечер общевойсковиков (думаю, что это были курсанты Ленинградского командного общевойскового училища, пехотные кадры) Это было уже слишком, Леонид. Эти сапоги (так моряки в минуты нежности зовут военнослужащих сухопутных войск, на что те взаимно отвечают - «шнурки») пришли в институт, где мы проводим увольнение.( Это обычная закваска для традиционной травли: драка флота и армии)».
Если бы эту хрень рассказывал кто-то другой, я пошел бы по своим делам, но вел канву Николай Петрович, а перед ним сидел в восторженном молчании не циник Гришин, а Леня Пьяных и по- щенячьи взвизгивал. Пропустить это было нельзя. Поэтому я подвесил попу на переборку, подпер подбородок руками и решил все это дослушать. Николай Петрович словно почувствовал расширение аудитории и гремел как трибун. Под его красноречивый монолог сухопутные курсанты были быстренько спровоцированы на драку и в воздухе мелькали не только морские палаши, но и армейские ремни. На помощь воюющим сторонам прибывали пополнения, и побоище выплеснулось на улицу. Дело закончилось прибытием комендантской роты, которая усмиряла бунтарей залпом в воздух. После чего прибывшие начальники училищ построили вверенные им войска и развернули их по казармам. Я вздохнул, похоже, теряю время. Это побоище интерпретировалось еще в Кронштадте и в зависимости от того кто это рассказывал, менялись субьекты участия. Я это знал даже в Горьком, когда наше речное училище (была военная кафедра) в пятидесятых годах схлестнулось с зенитно-ракетным училищем на набережной, то тоже вызывали комендантский взвод.
Но если вы спросите любого рассказчика, когда это происходило и не дай бог усомнитесь в правдивости, бог мой, что будет! Рассказчик немедленно замолкнет, разотрет окурок о каблук. Тереть будет вызывающе долго, явно рассчитывая на сочувствующих, а они окажутся обязательно. На тебя обрушится ор недовольных, а рассказчик, наслаждаясь произведенным эффектом, будет долго кочевряжиться прежде чем начнет заливать снова. К работе наши военморы еще не приступили.
Чтобы не спугнуть продолжающего самозабвенно травить Сутугина, я как краб, выпятился на пирс через дверь фальшборта, открыв ее(дверь) чем пятился и уперся во что-то. Этим «что-то» были ноги Лени Спицина, который обалдело следил за моим нестандартным движением. Его вопрос я упредил, прижав палец к губам, а другой рукой ткнул в салон. Леня понял все.
На службе только создай нестандартную обстановку, сразу будут втянуты все. Вот и Спицин, мичман, постарше и поумнее, но и тот тут же встал на четвереньки, снял мичманку, чтобы не мешала и уже проверенным мною способом передвижения двинулся к салонным дверям. Там он просунул голову в проем и затих. Очень скоро, судя по мелко затрясшемуся заду Спицина, я понял, что он беззвучно хохочет. А так как спицинский зад обессиленно привалился к косяку двери, стало ясно, что он выдохнулся и разрыдается сейчас на полную мощь. Этого допустить было нельзя, и я постучал ему по попе, чтобы он сворачивался. Ленин поп явно нехотя дал задний ход и выбрался на пирс. В аналогичной позе стоял и я. Леня почему-то не спешил принимать вертикальную позу, а продолжал беззвучно хохотать, вытирая слезы. Спектаклик удался на славу. Кому бы еще показать? Я развернулся, а напротив нас стоял, раскрыв рот и округлив глаза, совсем молоденький вахтенный. Для него тоже было неплохое зрелище двух ползающих на четвереньках флотских особей. Наконец мы распрямились, отошли в сторону и вволю дохихикали ситуацию.
По возвращению на дебаркадер меня ждал сюрприз: подменили с дежурства. Быстренько напитали только что сварившимся борщом и отправили с окончательно ожившим после работы с Леней Пьяных Демиденко в Хлебниковский затон к речникам за какими-то боцманскими причиндалами. Мой послеобеденный отдых накрылся медным тазом. В Хлебниковском затоне мы загрузились немыслимым количеством боцманских запасов, после чего Борис Алексеевич предложил нам пооколачивать груши, то есть отдохнуть, а сам пошел укреплять дружеские связи с речным флотом. Укреплял он их долго. Возвратился с покрасневшей лысиной и в прекрасном расположении духа. Было видно, что встреча прошла в теплой дружественной обстановке. После чего взяли курс на базу с небольшой паузой возле речного вокзала, где Б.Н. пользуясь тем, что время ушло за 18.00, быстренько спрыгнул на берег, взяв с меня слово, что все я сдам его орлам. Орлам так орлам нам без разницы. Что спать, что дрейфовать лишь бы меньше качало. Тем более время шло к 19.00, и я рассчитывал, что не попаду ни в какую нештатную ситуацию на базе в виде подмены наряда или еще чего-нибудь.
Подходя к пирсу, я увидел, что возле ПСК стоит наш новый командир базы, Кожин В.Н. Возле него в потерянной позе стоял Спицин и, судя по его выступившим лопаткам, ему влетело крепко. Кожин был мужик серьезный и сердитый. Мне встречаться с ним совершенно не хотелось и, завалив буксир на левый борт, я пошел прямиком к боцманской будке. Не тут- то было. Только я ткнул буксир носом в берег и хотел смешаться в толпе набежавших боцманят, как примчался запыхавшийся рассыльный с причала и сказал, чтобы я быстренько летел к Кожину. При этом он закатил глаза и сказал, что он злой как барбос.
«Вот она доля»- думал я, надев бескозырку и летя по пирсу: Одновременно в голове пролетело, профильтровалось все, за что могли бы надрать задницу. А что надерут, я не сомневался. С чего бы мне тогда кросс сдавать. Мой бравый доклад не был выслушан. Кожин был в ярости. Он даже говорить толком не мог. Спицину он уже все, вероятнее всего, сказал. А тут еще я со своим буксиром. Не мог Демиденко часик лишний посидеть с братьями по ремеслу. Из резкого отчета Кожина я понял, что чистят нас за ПСК. Я начал обьяснять, что извиняйте, у нас там вольноопределяющая команда в лице капитана Сутугина…
И вдруг: «Прекратить разговоры! Распустились!».
«Когда это я распустился»!- В глазах разлилась злая чернота.
«Это ты мне! Из-за двух бездельников! Ах, ты!»-пронеслось в голове.
Я набрал в грудь воздуха, чтобы высказать отношение к бывшему капитану третьего ранга Сутугину и к нынешнему капитану третьего ранга Кожину в, частности, что нужно сначала разобраться в ситуации. Вообщем, в такие минуты я мог многое сказать, но тут увидел страшные глаза Спицина и кулак из-за спины. Я понял, что нужно молчать. И молчанием спас ситуацию. Оказалось, что назрело обеспечение кого-то влиятельного учреждения. Мест потребовалось много, и выбор пал на ПСК. А там! А чего там я все уже обрисовал. Эти два романтика так и не вычерпали воду, не то что восстановили поруганную рубку. Все имущество продолжало лежать на пирсе. Дорого обошлись нам хиханьки.
Итог разговора был короток: мне было приказано к утру восстановить порядок на катере, а Спицину проверить. Одним словом смешали мешок гороха и мешок гречки и приказали к утру перебрать. Командой «Выполняйте» меня повернули кругом и бросили в прыжке в сторону. В таких случаях только бег твое спасение, а то зазеваешься, растеряешься, еще добавят. Ты должен, просто обязан сгинуть с глаз долой. Что я и сделал. Отдышавшись в кустиках и приведя в порядок свое сознание, я решил, что ничего страшного не произошло: нарядов не отвесили. Кожин на правах должности приравненной к командиру корабля сгоряча много бы мог дать. На гауптвахту арест не объявили и вообще я жив-здоров, как чихал на их всех, так и продолжаю чихать. И замурлыкав модненькую в то время песню: «Ленточка моя финишная…» я двинулся ужинать. Главное поесть, а там, а там видно будет, чего дальше одного дня планировать. До ДМБ еще год лямку тянуть (ДМБ на флоте, дембель в армии-увольнение в запас). Вот с такими жизнеутверждающими мыслями, предварительно оглянувшись, я вышел на большую дорогу, чтобы двинуться к камбузу.
На переходе к причалу стоял наш Леня Спицин, облокотившись о перила, и печально смотрел в воду. По его спине, посадке головы чувствовалось, что он в великой грусти и, уверен, материл и службу, и Москву. Вспоминал свою Кубань. Он был кубанский казак, любил свои степи. Тут до меня дошло, что его повязали стропами к этому ПСК, а сегодня пятница. Он же нормальный человек, ему же домой нужно идти, в кино с женой сходить, а ему с нами, обормотами, катер готовить к выходу. И из-за кого! Такая у меня поднялась злость на весь этот ВМФ, что я подошел к нему и сказал: «Командир, иди домой».
На что Леня, поглядев на меня печальными глазами, ответил: «Ты, что, Витя, охренел, как я уйду».
Тут я увидел улепетывающего вовсе лопатки дражайшего Кожина. Он тропами хошимина быстренько убегал домой. Раздал поручения, напряг всех и домой. Молодец!
«Лень, ты глянь!» завопил я.
«Ну и что» -грустно отреагировал Спицин.
«А то, что привести в порядок катер сказано мне, а тебе проконтролировать»-заявил я.
«Ну и что»-повторил Спицин.
«Вот и контролируй, в кино. Я тебе позвоню домой, а ты Кожину» самозабвенничал я.
« Да и звонить ему не нужно, скажем дежурному и все»- до Спицина что-то начало доходить.
«А может и правда…»-начал он несмело: «В кино уже месяц собираемся».
«А что я тебе говорю»-завопил я. Я себе в этот момент нравился. Попробуйте, поломайте нас! Одним словом уговорил я его. Договорились с заступившим дежурить мичманом Тягаевым С.В., что я все организую, а тот позвонит и все доложит. Леня, как школьник, размахивая портфелем, помчался домой. А я, преисполненный ответственностью, пошел ужинать.
Теперь самое сложное было-это найти народ. Время после ужина вроде бы по незыблемому флотскому распорядку предназначено для личного времени военнослужащего, сказок замполита, просмотра телевизора и прочих нехитрых радостей. Это так, по -путному. Для нашего же славного подразделения, особенно в летнее время, это было, в основном, продолжением рабочего дня. Даже если это было не продолжением все расползались по катерам, мастерским, котельным с одной лишь целью- не маячить на плавказарме и не попасть куда-нибудь. Даже сроки службы не учитывались. Разбегались все и подходили только к вечерней проверке. Мне повезло: когда Кожин уходил, то он задание выписал не только мне. Несколько старшин уже стояло перед выходом из камбуза и заворачивало всех, кто собирался действовать по собственному плану.
Возникала вторая проблема: хватит ли народа. Но мичман Тягаев, как дежурный по базе, решил по справедливости. Начал с тяжелых, грязных. К моей великой радости, я попал в этот разряд и получил пять несчастных Лениного призыва, с Леней в их числе. Значит, грязней моих работ нынче не было. Даже Демиденковские орлы, получив свою долю матросской силы, не стали их переодевать, сославшись, что нынче работа почище. Я такого пообещать не мог. Ребятня косилась на Леню. Я уже побаивался, как бы они ему не начистили его любознательный файсец. Но, вроде, обошлось. Быстренько распределил рабочую силу. Леню- на его так знакомые трюма. Сам занялся многострадальной рубкой. Заменил все разбомбленные Лениными стараниями навигационные средства. На последок занялся прожектором. Досталось ему крепко. И то сказать: не помню давление, но Мишка божился, что поставил на самое малое. Но Леня своими непослушными ручками произвольно крутанул регулятор и от прожектора остался только корпус. Оснащения даже у меня не было. Не думал я, что можно так изувечить прожектор. Посовещавшись с базовым электриком, решили поставить только лампочку и закрыть стеклышком. На завтра сойдет для доклада, а там заменим потихоньку. У речников выменяем на что-нибудь.
Начинало смеркаться. За своими заботами я забыл про трюмную рабочую силу и решил посмотреть. Спустившись в салон, я застыл в изумлении: четверо пацанов, раздевшись, тряпками добирали воду, которую не взяла помпа. Леня, такая дрянь, сидел, на единственном принесенном им кресле, и рассказывал байки. Сутугинские уроки пошли ему явно на пользу. Я только услышал: «ну фрунзаки погнали…». В который раз мне захотелось его убить. Одно дело, когда он наказывает сам себя, другое -когда из-за него страдают другие. В Вооруженных Силах это не прощается. Я почему-то подумал, что если он у нас останется служить, то быть ЧП(оно везде переводится как чрезвычайное происшествие). Его однотрюмники сейчас были слишком забиты, чтобы поставить его на место, но это временно. Они еще не сложились как призыв, но по гнетущей тишине я почувствовал, что очень скоро его начнут бить.
Леня от команды: «Пьяных наверх!» вздрогнул, но не сдвинулся с места. Он, собственно, не понял, что это его и зачем его. Они все занимаются делом. То, что все работали, а он болтал, его нимало не смутило. Потом он передо мной так и будет оправдываться: «А что я сделал, мы же все работали». Вот когда я почувствовал перед ним безотчетный страх. Он искренне верил, что его болтовня и есть его работа. Он потом добавит, что ребята его слушали, значит, он их вдохновлял. Я вздохнул и ответил, что вдохновляю его на работу в машинном отделении. Уборка в машине не планировалась, но раз такое дело свершилось, то наглеца наказывать нужно.
В машине работа есть всегда. Особенно уборка подсланевых вод. То есть смесь масла, топлива, воды всегда присутствует, как бы ты не ухищрялся все это дело убирать. А так как ПСК стал рулить Н.П.Сутугин, то все потихоньку захрюнивалось. Для Лени открылась полная перспектива поработать. С крайне недовольным видом он погрузился в машинное отделение и вроде как занялся делом. Я же быстренько напоил выданных мне на время матросов чаем, и отправил спать, попросив Тягаева разрешения уложить их пораньше. Такое дело не возбранялось и через минуту благодарные пацаны сопели в две дырки, а я, растрогавшись, маленько не подоткнул им одеяла.
И опять- к Лене. Дело шло к проверке, и спектакль нужно было сворачивать. На мое удивление, пока я нянчился с детским садом, Леня набрал ведро подсланевых вод. Конечно, это была не полная зачистка под тряпочку, когда ветошью протирается весь фундамент двигателя и сам двигатель, но для Пьяных это уже было много. Правда, вывозился он очень быстро. Как он умудрялся привести себя в состояние крайнего поросячества, меня всегда удивляло. Каким бы делом не занимался, он приводил себя в самое непотребное состояние. Если ему не напомнить постирать робу, то он в ней ходил, бы пока она не разваливалась от грязи. Форменным воротничком можно было чистить ботинки. Так и сейчас, он стоял несчастье несчастьем: с берета капало, рукава робы в масле, колени штанов сырые. Но он выражал полную готовность судьбе: работать так работать, товарищ старшина первой статьи, ваше право командовать. Расчувствовавшись, я сказал, чтобы подавал ведро и вылезал из машины.
Легко сказать: «Подавай ведро». Это кому -нибудь другому можно так сказать. А тут Леня, который с детства тяжелее кошелька ничего не поднимал. Попытки Лени поднять ведро двумя руками ни к чему не привели. Ему же ведро над головой нужно было поднять, чтобы я, перегнувшись, вытащил его. А это уже было слишком. И вот опять мне нужно было влезть в это грязное дело. Я слетел по трапу, вытолкал Пьяных из машины и с криком: «Держи!» подал ему ведро. Леня вцепился в дужку ведра двумя ручонками и держал ведро, пока я поддерживал его снизу. Но как только я отпустил руки, ручонки Лени, не в силах бороться с тяжестью разжались, и ведро полетело вниз. Отпрыгнуть я успел, и ведро меня не задело, но половина грязи из ведра ушла мне на робу и все остальное не прикрытое ею. Нужно отметить, что это была наиболее густая ее часть, в основном масло и солярка, она же легче воды и плавала сверху. Вторая часть с явным удовольствием расплескалась по переборкам, трапу, двигателю. Когда я ощупью нашел ветошь, вытер физиономию и открыл глаза, то увидел нависающее надо мной серое от страха, покрытое каплями пота лицо Лени.
Привлеченный грохотом к нам подошел вахтенный больших катеров Сережа Аксенов. Его вопрос: «Чего там у вас?» застыл в воздухе. Серый, старый моторист, в этом году заканчивающий службу, понял все сразу. Он только для убедительности глянул вниз, где я, прыгая на одной ноге, сбрасывал с себя все, чтобы не тащить эту грязь на палубу. Но ему и этого хватило, чтобы на него напал смехунчик. Обвалившись на фальшборт, Серега заразительно хохотал. Я, конечно, на себя не посмотрел, но представлять представлял. В одних трусах, это единственное, что было чистым, выбрался на палубу. Уже в который раз за время его недолгой службы я сказал Лене: «Уйди с моих глаз долой». Леня, опустив голову, побрел к плавказарме. Тем более, что раздалась команда строиться на вечернюю проверку. Я же позвонил с вахты дежурному по базе, что бы тот звякнул Спицину, что катер готов. Потом попил холодного чайку, посидел немного с вахтенным. Затем оделся в рабочую робу и полез убирать машинное отделение. А что было делать, скажите?
Делать было нечего, время 23 часа, работы невпроворот. Заставить этого хмыря Леню делать все по новой-значит обречь себя на непрерывный контроль до утра. Привлечь другую рабочую силу было нельзя, так как я серьезно опасался взрыва негодования против Пьяных. Это бы по мне отрекошетило разом. Потом, а это было самое главное, мы отчитались за готовность катера на обеспечение завтра, а точнее, по часам, уже сегодня. Мы это я и Спицин. И если завтра кто-нибудь заглянет, а скорее всего заглянут, так как большая прогулка планировалась с большим количеством большого народа…нет, лучше уберу. Замурлыкав привязавшуюся песенку: «Ленточка моя финишная…» я стал бодренько приводить в порядок внешний вид машинного отделения. Пришел вахтенный с катера «Чайка» Саша Ялтонский. Он сел, выбрав позицию просмотра подхода к причалу. И мы, ведя великосветский треп, начали с пользой для каждого проводить время. В таких случаях общей захрюненности не убирают частями, а убирают «от киля до клотика», то есть все подряд. Ушел Саша, а я еще не спустился к фундаменту двигателя. Мысли плавно притекали и утекали из моей головушки. Поскольку протирал двигатель, то незаметно вооружился ключами и стал устранять предполагаемые протечки, менять прокладки.
О, уже второй час, а я чего-то разгулялся, и спать не хочется. Ничего, завтра у меня ни обеспечения, ни нарядов, попробую отоспаться. Может замполит школы высшего спортивного мастерства Хвостенко Слава чего-нибудь придумает. Соберемся человек пять-шесть да культпоход организуем. Он любитель этого дела. Попробуем в Кремлевский дворец съездов попасть. Они наши шефы, всяк пустят. Во, идея! Хорошо я придумал.
Еще немного осталось, под фундаментом протереть. Там только вода собралась. Всю солярку и масло Леня мне на робу пустил. Нужно будет в бензине замачивать. Уф, все. Сейчас только отнесу отработку до сливных цистерн, и спать бегом. Третий час.
На улице как хорошо! Кто это от меня шарахнулся? Да не боись, пожарный, не боись, это я как призрак в трусах ночью по базе бегаю с ведром. Конечно, не каждую ночь такое чудо увидишь. Будь здоров, воин, дослуживай, а я спать, спать, спать…»
…Полетели дни службы. Леня притерся в нашем коллективе. Правда, мы часто вздрагивали, если он за что-то брался. И он искренне огорчался, когда мы подчас делали за него работу. Даже притерпелись к его бесконечной болтовне. Хотя когда прислушались, то поняли, что парень помешан на психологии. Особенно его интересовали взаимоотношения людей. Тут меня что-то кольнуло: а наш пострел небезобиден! Как бы потом не оказаться предметом его исследований.
Не знаю как в армии, но на флоте всегда не хватает народа. Задумываться над этим бесполезно. Нужно принимать все как есть. В силу нехватки людей мы выходили на обеспечения сокращенными экипажами. Иногда даже в одиночку. Но когда было обеспечение с буксировкой, то радовались, когда давали любого матроса. Так и сегодня, нагрузившись бензином, наш трудяга БУК-277 отправлялся по точкам, где тренируются воднолыжники, водномоторники и прочие потребители бензина. Встав пораньше, чтобы избежать предутренней суеты, я покинул акваторию родимой базы. На борту присутствовал Леня.
Видавший виды буксир «БУК-277» серого, как бы сказали моряки «шарового» цвета», пыхтя и надрываясь, вытаскивал на судовой ход из ковша (вот это и есть акватория) понтон, переделанный под баржу для бочек с бензином. На корме буксира развевался флаг вспомогательного ВМФ. Немногочисленные речники уступали дорогу, так как связываться с транспортом по уши в горючем себе дороже, и буксир беспрепятственно вышел в канал. Можно перевести дух. БУК, как старая испытанная в обозах лошадка вздохнул, поняв, что никуда не денешься, опять пахота, и со скоростью шесть километров в час пошел в нужном направлении.
Леня, не выспавшийся с утра, постепенно отогрелся и разговорился. А попив чаю и вовсе расщебетался. Темой разговора нынче служили взаимоотношения моряков в автономном плавании. Я рассеянно слушал его, следя за судовым ходом. Канал имени Москвы не море и даже не Волга, где дух захватывает от величия и простора. Буксир никуда не убежит, его сейчас в сторону свалить надумаешься. Почему бы и не послушать Леню. Армия, это сбор людей, которых обьединили одним призывом. Общего ничего нет. Вот почему развиты в Вооруженных Силах землячества: есть о чем поговорить, есть что вспомнить. На службе вначале живут только прошлым. Настоящее появится позже, а о будущем старались не думать. Леня достаточно стройно излагал взгляды на проблемы, которые ты видел в воинском коллективе, но не искал им научного обоснования.
… «Ну что ты гудишь? Вижу я тебя, вижу, а что не отвечаю, так не обижайся. У меня УКВ-рации нет. Все вопросы в Министерство Обороны. Отожмусь в сторону, насколько смогу». Это толкач с баржей с песком прет посередине и я тут еще со своим бензином. Все, разошлись. Заулыбался вахтенный. Что не видел такого чуда? ВМФ на Москве-реке. Я и сам бы никогда не поверил. А вот служу.
Впереди показалось Клязьменское водохранилище. Часть канала позади. Это уже веселее. Хотя это не водохранилище, а лужа, но все лучше, чем по каналу как по улице идти. Сразу ветерком потянуло. На берегу наша база парусников находится. Сейчас их нет. Они ближе к осени появятся, когда гонки начнутся. Ну, без меня не начнутся: тащить их сюда нужно кому-то. А этот «кому-то» и есть я. Мне с ними нравится работать. Это, в основном, инженерно-технические ребята, сотрудники НИИ, преподаватели ВУЗов. Осенью с ними буду здесь находиться недели две. Рядом стойбище парусников МГУ. Студенты копошатся на берегу. Им что, сессия закончилась, июль начинается.
Подходим к очередной порции канала. А там! Что там? Стая судов. Вот только мне этого не хватало! Стоять я не могу, буксир не даст и ветер свальный в сторону. Канат ослабнет, на винт в раз намотаю. Вот где второй специалист нужен. Сколько раз инженер-механику говорил, что как-нибудь нарвусь на неприятности. Потом всем мало не покажется. Бочки с бензином свалить с понтона пара пустяков, а канал- санитарная зона. Или на винт намотаю. Наплаваюсь потом как Ихтиандр с ножом в зубах. А ему все шуточки: «Брось паниковать, Виктор, у тебя уже вся задница ракушками обросла, а ты блажишь как последний салажонок. Чего с тобой на речке случится». « А бензин»-не сдавался я.
«Не пугай»- обрезал он меня: « без тебя тошно». Я понимал, что его достаю. Вот и достал. В рубке сидит Леня и со страхом следит за моими действиями.
«Нет уж сиди, Леня! Я сделаю сам. Тросы, канаты, дело рисковое. Долго ли дл беды!» Что же в канале случилось? Пойду к берегу приткнусь и попробую лебедкой понтон прижать. А если на мель сядет, я ж его не сниму. Вот ситуация. Ветер совсем некстати. Понтон болтает из стороны в сторону. Хорошо хоть речники в стороне. Они меня уже боятся: видят, что на понтоне бочки стоят. Какое-то движение началось. Толкач, «класс река-море», четыре баржи, по две в ряд. Как же ты в канале убираешься! Тебя же гидравлический удар хватит. С Волги идет, расслабился на просторе. Он всех по рации УКВ как пить дать предупредил. Вот бы в канале встретились! Ни у него, ни у меня нет заднего хода. Бррр! Ладно, все обошлось. Сейчас все разбегутся, а там с божьей помощью и мы с места сдвинемся.
В канал так просто не войти. Этот толкач выбил всех из расписания. Да я еще маюсь, с места сдвинуться не могу. Не намотать бы на винт намокший канат. А для этого нужно выбежать к лебедке на корму и подтянуться к понтону. Буксир в это время валит на судовой ход. Уже несколько сирене взвыло. Нервные какие-то все. Можно подумать, что я на канале им. Москвы второй Персидский залив устроить хочу. Все, прижался к понтону. Нелегкая работа вручную лебедку крутить. Теперь мы в наглую вместе с понтоном дрейфуем. Какой-то ракетчик (вахтенный на теплоходе «Ракета») даже кулаком погрозил.
«Пошел ты, умник нашелся. Мне без тебя тошно. Сейчас канат натянем и пойдем, нужно только из рубки успеть выбежать и застопорить на нужной длине». «Да обойди ты меня и вся проблема, чего гудишь!»- это я теплоходу «Москва» бубню. Тоже мне «Титаник!». «Уф, все радуйтесь, я снова управляемый».
Захожу в канал. Судов полно. Где-то шлюзы открыли, и все идут навстречу. Один за другим. Волнение как в медном тазике. Волны выше сельсовета. Это плохо. Понтон бьет, а он неповоротливый, могут бочки сдвинуться. Чтобы привести Леню в чувство отправляю его убрать палубу. Леня нехотя ушел, но вернулся достаточно быстро, зажимая руку. Она была ободрана до крови.
На вопрос: «Ведро утопил?» он утвердительно кивнул головой. Все было очень просто. Леня бросил ведро за борт с кормы на полном ходу. Ведро, естественно, создало такое сопротивление, что могло выбросить с катера и Леню. Но Леня отпустил веревку и она, конечно, ободрала ему ручонку до крови. Я, не отрываясь от штурвала, сказал, чтобы он взял швабру и продолжал действовать. Вернулся он быстро.
«Утопил?»-только и спросил я. Леня горестно кивнул головой. Я внутренне хихикнул: швабру делал я сам, по величине и тяжести она должна была утопить Леню. Но Леня оказался хитрее швабры и утопил ее. Благо это было нетрудно, так как она весила, когда мокрая, около пуда.
Не рассказать о швабре, это не рассказать ничего о флоте. Нет флота без швабры. Сделать ее - целая церемония. Нужно заранее знать, зачем тебе нужна швабра. Если палубу на судне драить - это одно. В казарме полы мыть -другое. Нужно в каждом случае определиться с весом и длиной моющей части. Для этих целей нужен канат, причем канат пеньковый, ни в коем случае не синтетический(иначе не намокнет). На боевых кораблях этого, конечно, нет, но если это вспомогательный флот или технический, не говорю уже про речной, то при внимательном осмотре кормы вы увидите, что в воду идет прочный трос или канат. Знайте, там швабра. Почему в воде, спрашиваете? Поясню, швабра должна быть пушистой. А для этого она должна поболтаться в воде, особенно на полном ходу. Тогда она приобретет необходимую мягкость и шелковистость.
Незаменимое качество флотской швабры: это абсолютная намокаемость. Другими словами, сколько воды отдаст швабра при проведении ее по палубе вперед, столько же она должна впитать при движении обратно. А если ты ее слегка повернешь, то практически тут же породистая швабра отдаст всю воду.
Настоящая швабра-это произведение. Сделать ее – искусство. Равнодушный человек обречен на провал. Он соорудит в лучшем случае половую тряпку на палочке. А флотская швабра, повторяю, это поэзия. Начиная от выбора каната, как я сказал ранее, и заканчивая ручкой. Это тоже непросто. Ручка должна быть прочной, абсолютно гладкой, можно сказать отполированной. Руками ее доведут, конечно, до совершенства, до зеркального блеска, но это потом. Вначале ручка должна быть хотя бы гладкой и как можно меньше сучков. Но сразу же скажу, что были любители(но это виртуозы боцманского дела), которые брали как можно сучковатее ствол при относительной прямизне и обрабатывали его, шлифовали. Тогда появлялась рукоять прямая, но бугристая, очень приятная на ощупь. Но это, повторяю, высший пилотаж. Как правило, ограничивались прочной гладкой ручкой. Но это еще не все, уверяю вас, далеко не все. Очень многое зависит от крепежа. Вы же не задумывались, как закрепить метр распущенного каната, чтобы он не слетел с рукоятки, когда швабра тащится на полном ходу за судном? На палке (пока это не рукоятка, это еще палка) делаются специфические вырезы(без чертежа не понять, но поверьте на слово), которые обеспечивают абсолютную неслетаемость пеньки с рукоятки. Вырезы делаются только ножом, чтобы не оставить излишних надрезов, могущих нарушить целостность рукоятки. Иначе она вас подведет. При нажиме может хрустнуть. Это позор. Это уже не швабра. Свист и улюлюканье вам будут обеспечены. Потом, когда готова рукоятка, надрезы высчитаны и оформлены должным образом, наступает черед равномерного распределения волокна вокруг низа рукоятки и надреза недалеко от него. Проще паза. Думаю, что наиболее сообразительные даже представят эту конструкцию. После наступает талант мастера по технике завязывания узлов и затяжке всей этой волокнистой пружинистой массы. Это уже мокрое дело, иначе при первом же намокании вся конструкция слетит и опять позор. Это архисложная задача обмотать рукоятку не дав слабины, архисложная. Но и швабру может делать не каждый. Даже не каждый боцман. Идет несколько выверенных отработанных операций, прежде чем возникнет шедевр, предмет труда. Рукоятка должна быть не маленькая, но и не большая, по росту. В это тоже есть своя хитрость и рационализм. Швабра должна летать сама, не утруждая драящего палубу. При малейшем толчке она должна лететь вперед и остаться в руке за счет небольшой оплетки на рукоятке. Небольшое движение назад-полетела, родимая, обратно. Должен сказать, что обуви швабра не терпит, никакой. Форма одежды предпочтительнее всего босиком и закатанные брюки. Можно без них, допускается. Но обувь, ни-ни. Одно движение и гады (ботинки) противно зачавкали. Вот такое произведение рук человеческих утопил недотепа Леня. Жаль швабру. Леня горестно вздохнул и сел на край рундука. Настроение было подпорчено у обоих.
Так и служили. Дослужились до самого суматошного дня в нашей службе: Дня Военно-Морского флота. В дни подготовки все валились с ног, путая день с ночью. На различные авральные работы у меня отобрали Леню. Он попал вновь в боцманскую команду, к своему старому знакомому Демиденко. Нужно отметить, что Демиденко его вспомнил. Он приобнял Леню за плечо, вздохнул и сказал с трагизмом в голосе: «Пошли, крестник».
Когда прошли праздники и перед парадным строем моряков в белых форменках и бескозырках услышали: «…обьявить благодарность матросам….» я услышал фамилию Пьяных, то я, честное слово, так не радовался своему поощерению. Когда строй распустили, то Леню долго хлопали по плечу и поздравляли. Получить благодарность у Демиденко- это стоило многого.
В августе Леня уехал и поступил в Киевское высшее военно-морское политическое училище. Свершилось преображение, созданное великим сказочником, Хансом Христианом Андерсеном. Вновь повторилась сказка: гадкий утенок превратился в белого лебедя
Медведица («Дальний поход»)
Вступление или «Трудовые подвиги»
Вооруженные Силы Союза ССР. Кто знаком с этой абреавиатурой тот легко представит лубочный плакат, с которого на вас пронзительно смотрят парни с крепкими подбородками. Проницательный взор из-под бескозырок, пилоток, шлемов будет сверлить вас насквозь. В руках они сжимают автомат, рычаги управления и вообще все, что под рукой.
Советский воин! Непременный атрибут агитационной печати эпохи социализма. Советский народ любил свое детище, и они, Вооруженные Силы, платили своему родителю не менее трепетной любовью. Ребеночек, правда, требовал больших затрат, но за этим дело не стояло. ВС в меру своих возможностей и способностей стремились компенсировать часть расходов народному хозяйству. А так как кроме ветоши изношенного обмундирования и вышедшей из строя военной техники они ничем порадовать не могли, то стремились принять участие в обеспечении этого самого народного хозяйства. Особенно воины преуспели на такой благодатной ниве как «битва за урожай». Одно только слово «битва» подвигало армейских стратегов на невиданные свершения в стремлении победить противника. Посему, когда начиналась так называемая битва, поля российского Нечерноземья становились похожими на армейские полигоны. Колонны армейских грузовиков с парнями в пилотках следовали на уборку хлеба. Тысячи воинов и курсантов военных училищ помогали трудовому крестьянству одолеть невидимого противника в вышеупомянутой битве.
Флот в силу специфики был не так активно задействован на подобных маневрах. Но тоже был отмечен на локальных участках трудовых подвигов. Об одной эпопее, в которой всегда есть месть подвигу, и пойдет повествование. Читайте повесть «Медведица» или «Дальний поход», в которой несколько матросов Военно-Морского Флота оказались в срединной России и чем они там занимались. Я ни в коей мере не хочу бросить тень на славный ВМФ. На чем и стоит Флот, так это на юморе и здоровом хохоте. И если кто из читателей, читая эти рассказы, рассмеется и вспомнит время, когда он носил бескозырку или пилотку, то я своей цели достиг.
Действующие лица:
Мичман Нестеренко-руководитель филиала на Медведице
Мичман дядя Саня-завхоз всего беспокойного хозяйства
Мичман Леонид Спицин - командир группы дизельных катеров ЦСК ВМФ, руководитель «дальнего похода»
Старшина I статьи Гришин Виктор (ударение на последнем слоге. Не мной придумано) –командир судовой единицы БУК-277, военнослужащий третьего года (годок)
Матрос Вася Калганов-197см гигант, прослужил полтора года
Матрос Иван Петрович- первогодок, хотя и взрослый парень
Остальных, занятых в эпизодах не помню, простите, ребята
Свинцово-серая вода тугими кольцами выбивалась из-под кормы «Бука», чтобы на просторе развернуться пушистыми, бело-пенными усами. Мы на Волге. Почувствовалась волжская свежесть. Остался позади неспокойный переход по каналу имени Москвы с его бесконечными шлюзованиями. Хотя проблем у такой судовой единицы как наш «Бук» во время шлюзования не возникало, так как шли без буксира, но все равно утомительно. Все позади. За нами закрылись ворота последнего шлюза, сопровождаемые аккомпаниментом хриплого, спросонья, голоса диспетчера: «На 277, заснули…».
Начиналось утро. Серое неприветливое, когда ночь еще не ушла, спутав время, а утро уже настаивает на своем. Обрывки тумана, наслаждаясь ночным холодом, не спешат расплываться в небытие, а наоборот, пытаются вырасти в причудливые столбы. Но под собственной тяжестью тут же падают, расплываясь по серой, уже осенней воде. Волга спросонья хмурая. Бегут белесые барашки, погоняемые низовым пронзительным ветром. Одурело кричат голодные чайки, летая за кормой. Они нас явно с кем-то спутали. Харча от нас не дождесся. Сами еще не завтракали. Что было припасено с вечера, давно съедено. Я угнездился на корме среди бочек с бензином, ящиков, коробов. Так всего много, что не пройти. Но это лучше, чем упражняться с буксиром. «Бук» осел в воду по самые иллюминаторы и сейчас всем своим видом высказывает непомерную нагрузку. Он даже встречную волну не режет, как если бы был в своих габаритах. Он через нее переваливается, словно пьяный через забор. За штурвалом Спицин. Это чувствуется. Нет рысканья, и двигатель работает ровно. «Бук» как старый испытанный в работе мерин убедился, что от тягла никуда не денешься и нужно тянуть.
Я запахнул бушлат, натянул берет на уши, нос под мышку спрятал и оцепенел. Сна не было и, как ни странно, он не шел. В голове вяло, как диафильм, тянулись один за другим сюжеты прошедших лет. Но это уже был не мой фильм, я в нем не участвовал, я был зритель, перед которым разматывался сюжет.
От просмотра фильма меня отвлек стук открываемой двери рубки. Это наш командир Леня Спицин вышел покурить, вверив штурвал кому-то из молодежи. Он покрутился на корме, как кот на песочном ящике, и все никак не мог пристроиться. Наконец нашел удобное и подходящее для курения место: сел на бочку с бензином, а ноги положил на леер. Устроился наконец-то. Жадно затянулся, выпустил дым изо всех дырок и глубоко вздохнул. Упахался командир. Нужно ему поспать предложить. По моим подсчетам к повороту на Медведицу только завтра подойдем, а скорость у нас такая, что штурвал можно и без рулевого оставить.
«Отбрасывай все мысли, Виктор. Месяц в командировке, да месяц на базе и все, ДМБ» - как будто в пустоту бросил фразу Леня.
«Домой хочу, Лень, к маме»- не вынимая носа из подмышки, прогундосил я.
«Да я понимаю» -вздохнул Леня. Последний раз затянулся, затем бросил окурок. Проследил как он, зашипев, исчез в потоке и пошел в рубку.
Между тем набирало силушку солнце. Если поначалу его и видно-то не было, то сейчас его сырнистый кусочек появился над кромкой берега и застыл, словно соображая, выкатываться далее, или а ну его. Но чувство ответственности и долга взяло свое. Солнце поднатужилось, поднапряглось и перевалилось через верхушку леса. Поначалу потухло в еловой кондовой тьме, но затем просунуло свои лучи через могучие темные лапищи и начало с Волгой играть в ладушки. Вот что значит сила света. Барашки на волнах закурчавились задорнее, и водица в Волге не такая свинцовая стала. Нет-нет, да и вспыхнет синеглазо.
«Бук» еле ползет, но берега меняются. Только что еловый лес по берегу шел. Кондовый такой, прочный, солидный. Возле него и Волга текла тише, вроде как окрика боялась, свекра грозного. Вот березняк потянулся. Совсем другое дело, даже берег заискрился. Осень еще ранняя, листья охальник ветер не посрывал, так что прятаться не надо. Березки на берег дружной толпой выбежали, а когда их много, то никто им нестрашен. Да и Волга березкам не мачеха, сама заискрилась, глядя на них, молодость вспомнила.
О, дымком потянуло. Нет, не с берега, а из трубы нашей, катерной. Это Вася Калганов проснулся и решил завтрак готовить. Он у нас самый голодный и вечно голодный. А голодать есть чему. 197 см роста, и венчала всю эту громаду по -детски улыбающаяся голова с добродушно оттопыренными ушами. Добрейший парень. И вот с этим чудом природы Вооруженные Силы поступили крайне несправедливо: то ли сантиметр, то ли два, но Васе не хватило гвардейского роста получать нормативные полторы пайки. Не дотянул наш Вася и все тут. Конечно, местные коки Васю не обижали и щедро отваливали ему не только полторы пайки, но и две. Дескать, ешь, но Вася все равно расстраивался и говорил о принципе. Но принцип не мешал ему сейчас греметь кухонными причиндалами и растапливать печку. Как Вася умудряется орудовать в нашем камбузе со своими габаритами, ума не приложу. Я тоже вроде не маленький, но выбираюсь оттуда ободранный с побитыми углами.
«Пойду, предложу свою помощь» -решил я. Но от моей помощи Вася категорически отказывается, мотивируя, что я свое отготовил. Это он на мое предстоящее увольнение в запас намекает.
«Приятно, черт возьми»- буркнул я слова благодарности, но работу себе нашел. Пошел спускать воздух из системы обогрева, так как расширительный бачок нашего центрального отопления начал пыхтеть и потрескивать. Вася разжился дровами и их не жалел. Воздух с шипением вышел из-под пробки, и тут же в трубопроводах зацокало. Пошла горячая вода. В катере стало тепло и уютно. Пока я бродил по машине, просматривая сердцевину нашего старины «Бука», Василий привлек проснувшуюся молодежь к накрытию на стол. Когда я спустился в салон, то осталось только подивиться расторопности молодежи. Сонный Спицин выбрался из своего командирского носового салона, и только присвистнул. А присвистнуть было чему. На столе стояла огромная чугунная сковорода, взятая когда-то откуда-то. Такая сковорода могла накормить не пять воинов, а гораздо больше. Сейчас она была наполнена разогретой гречневой кашей с мясом.
«Ну Вася ты даешь!» -восхитился Леня. Вася скромно зарделся. Сковорода было опустошена с завидной быстротой и вытерта хлебом до блеска. Потом много и долго пили чай. В итоге осоловели от обильного завтрака. Тепло, шедшее от печки доконало нас окончательно. Спицин на правах старшего проявил благородство, заявив, что сейчас будет его вахта. Что же очень даже кстати, особенно после такой еды.
«Всем спать, но недолго»- спохватился Леонид.
«А то работы полно!»- добавил он.
Я и Вася остолбенели. На нашем «Буке» и вдруг работа. Нет кусочка палубы, чтобы присесть. Спицин сам на бочке с бензином курил. Но слово командира…это слово командира. Вася распорядился по помывке посуды. Он все больше входил в роль старшего по группе. Я уже был не в счет. Нужно сказать, что это у него неплохо получалось. «Бук» в это время шел, вроде как сам по себе. Он был так нагружен, что не только с курса сбиться, дай Бог, вообще передвигался. То я, то Вася выглядывали из салона, корректировали закрепленный штурвал. Пока мы лениво болтали, раздался тревожный гудок: «длинный - три коротких- длинный», то есть «обращаю внимание». Прямо на нас или мы на него шел великолепный пассажирский теплоход. Я и Вася, разбивая друг другу лбы, вылетели к штурвалу и дали «вправо». «Бук» нехотя повернул в сторону. Действительно, не «туристу» же сворачивать. Со стороны мы, конечно, представляли уморительное зрелище. Осевший дальше некуда «Бук», весь заставленный хозяйственным барахлом, хоть и для солидности покрытый брезентом. Он больше напоминал снабженческий катер какой-нибудь лесозаготовительной конторы, а не боевую единицу ВМФ. Вахтенный начальник наверняка глазам своим не поверил, видя развевающийся военно-морской флаг. Вася, чтобы сгладить возникшую неловкость, вышел из рубки. Распрямил свои без малого два метра и помахал рукой штурману:
«Дескать, извини, друг, с кем не бывает». «Друг» прошел в опасной близи возле нас, подняв волны выше сельсовета. «Бук» недовольно зафыркал выхлопной трубой от такой бестактности, но не стал валяться с бока на бок, а отряхнулся от потока воды и пошел дальше. Больше всех пострадал командирский носовой салон Спицина. Ему, видите ли, во время сна душно было, он иллюминаторы открыл. Да ему все равно на вахте сейчас стоять, просохнет его девичья постелька. Но мы действительно обнаглели, шли по самому центру фарватера. Это хорошо, что теплоход пассажирский. У него рубка в носовой части расположена, а если бы «Волго-Дон» шел или «Волго-Балт». Эти бы только потом поняли, что наделали. Мы тоже хороши! Даже на Волгу УКВ(рацию) не дали. Ну, нет у ВМФ лишней рации, нет! Спицин виновато поморгал и сел за штурвал. Ничего не скажешь, это он с утра на стрежень вышел. Ничего, сейчас вдоль бережка поползем, тихонько-тихонько, низенько-низенько. Вообщем мичману вахту стоять, а нам выполнять волевое решение командира, идти спать. Что мы и сделали очень оперативно.
Заснул я быстро. Сказалась бессонная ночь, да и плотный желудок не сбросишь со счетов. Когда открыл глаза, то в салоне никого не было, слышно было только погромыхивание посуды в районе камбуза. Это Вася был верен себе, решил что-то готовить. Когда я выбрался наверх, то предстала замечательная картина. Леня поставил на штурвал молодого матроса, а сам, забравшись на почетное и уютное место, читал журнал. Этим почетным местом была верхняя крышка камбузного люка очень теплая от печки, и для уюта обитая поролоном. В руках у Лени была огромная кружка горячего чая. Нижние дверцы камбуза были открыты и оттуда, расставив локти, выглядывал Вася с такой же кружкой. Помимо нее он держал бутерброд, состоящий из буханки, разрезанной вдоль и густо залитой вареньем. Четвертый член нашего экипажа чистил картошку на корме. Глядя на мою помятую физиономию, Вася вежливо осведомился:
«Чайку*с не желаем*с».
«Желаем*с»-широко зевнув сделал я заявку.
«Мы мигом*с»-пообещал Вася и исчез. Показалась кружка. Вроде как сама по себе встала на порожек камбуза, затем очень аккуратно и очень медленно- Васина тыква. Судя по отработанным движениям, он все-таки синяков в «Буковской» неуютности наполучал. Я сдал задним ходом свою заднюю часть в проем салона, укрепился вровень с гадами рулевого, или файс ту файс с Васиной физиономией, торчащей на том же башмаковском уровне и принялся за чаепитие. В рубке воцарилось молчание, каждый наслаждался чаем.
«Что на ужин будем готовить, орлы?»-как-то по будничному поинтересовался Леонид.
«Так мы еще и не обедали, командир»-живехонько откликнулся Вася.
«Вася, ты на часы посмотри, какой обед?»-удивленно воскликнул Спицин.
«Ну что»-не сдавался Василий.
«Мы куда-нибудь торопимся?»-оппонировал мичману Вася.
«Убедительно!»-фыркнул я в кружку.
«Вот видите, товарищ мичман»-воскликнул Вася: «Народ принимает предложение с пониманием».
«Народ»-это я, гордо распрямился. Это означало, что удобнее улегся на салонный трап.
«Мне-то что»-буркнул Спицин.
«Все сожрете сегодня, а нам еще около суток идти…»-добавил он, не отрываясь от журнала.
«…Хватит и на двое суток»-не дал развиться черной Спицинской мысли Вася. Я в очередной раз вытянул свой позвоночник, чтобы лицезреть нахальную Васину физиономию. После непродолжительной дискуссии контингент спорящих, состоящий из Васи и ленивого оппонента Лени, решил на обед сварить борщ с тушенкой, а ужин приготовить поздно
«Пойдем и ночью»- пригрозил командир.
Васю такое решение вполне устроило. Он стал вытягивать свое туловище из камбуза с явным желанием идти на корму за картошкой. Васи было так много, что часть его уже была в рубке, а ногам, казалось, не будет конца. Но все заканчивается, закончились и Васины ноги. Потом он долго выходил из рубки и не менее долго заходил с картошкой. На катере кругом был один Вася. И когда он снова уполз на камбуз, мы почувствовали свободное место для перемещения. Даже я выбрался и пробрался на корму в свое гнездо среди ящиков.
Мы медленно, но верно пробирались вдоль берега. Оказалось, идти так даже удобнее. С нашей скоростью явнее прослеживалось движение катера относительно берега. Удивительное дело: центральная часть России, Волга-главная ее улица и такая пустынь по берегам. Где –где мелькнет деревня, а городов после канала и не встречалось. Вот уж воистину: «Ни огня, ни темной хаты…».
Обед превзошел все ожидания. Эмалированное ведро стояло посередине стола и парило. Вася умел готовить с размахом. Мало того, что борща было много, так он был такой плотный, что поварешка не плавала на поверхности, она лежала. На пряности наш доморощенный кок не поскупился: на поверхности борща была целая поляна из лаврового листа, черного перца и еще чего-то. Рядом с ведром и горой крупно нарезанного хлеба угрожающе желтела горчица, спицинская слабость. Вася все предусмотрел. За такой подхалимаж нужно Спицину посоветовать выдвинуть Васю на присвоение воинского звания «старший матрос». Да и пора уже, после моего ухода в группе он самый старший будет по сроку службы. Вася взял чумичку (поварешку) и щедрой десницей накладывает ароматнейший борщ-харчо. Съесть по паре мисок этой благодати для нас труда не составило.
«Ну и жрать»-сказал, покачав головой Спицин, когда чумичка заскрежетала по дну ведра.
«Как работаем, так едим»- живо отреагировал Вася на инсинуацию командира. Обед на этом закончился.
Спицин распределил вахты: сейчас стоит Калганов (он же Вася), затем я. Это с 20 до 24 часов. Затем он, Спицин, с 24до 4 утра. Утром –я, с 4 до 8. Молодежь на подхвате, спит ночь, потом опять на подхвате. «Подхват» молодежи выразился на данный момент в помывке посуды. Затем Спицин дал им изучать «Правила плавания». И то верно. Выспались уже.
В двадцать часов я принял вахту у повеселевшего Василия, и он пошел выполнять свою угрозу: жарить картошку. Ему ее уже почистили. Вновь была раскочегарена плита. Почетное место на плите заняла сковорода-монстр. Интересно, все-таки, откуда ее украли. Но сковорода как сфинкс в пустыне, строго хранит свои тайны. Скоро запах жареной картошки заволок все свободное пространство «Бука». На запах выглянул из своего командирского шкафа (салончик, носовой маааленький) Спицин, повел своим тонким породистым носом из стороны в сторону.
«На сале?»-задал вопрос Спицин.
«На сале»-утвердительно кивнул головой Вася.
«Откуда?»-последовал второй вопрос.
« Оттуда»-прозвучал лаконичный ответ.
«Понятно»-сказана была фраза.
На этом содержательный монолог завершился. Сковорода в очередной раз была вытерта хлебом до чугунного блеска и успокоилась до утра. Народ потолкался в рубке, но я их шугнул вниз, чтобы не мешали. Нужно сказать, что никто и не возражал.
Серая пастель накрыла Волгу. Контуры леса по берегам размылись. Зажглись знаки судоходной обстановки. Включил бортовые огни и я. Иллюминацией наша судовая единица не отличалась, читать было затруднительно, и народ в низу быстро затих. Спицин пару раз выходил покурить, мы обсудили навигационную обстановку и он отправился спать. Как-то разом все стихло. Тишину нарушали только проходящие мимо суда, которые без труда обгоняли наш ковчег.
Приглядевшись, нашел створные знаки, выровнял наш транспорт по самую правую кромку, чтобы никому не мешать и оцепенел.
Это еще что? Скрип, скрежет, огней полно. Что за напасть. О бог ты мой, это зем.караван на плесе работает. Дноуглубитель, две шаланды, мотозавозня толкается. Нужно их аккуратненько обойти. Путейцы народ серьезный, на тросах поднимут запросто. Дай-ка я запрос огнями сделаю, чтобы тросы стравили на всякий случай, а то винт покорежат. Спасибо, орлы, мигнули, значит, трос сбросили.
Вот и Леонид вышел. Не спится командиру, скрип и визг разбудил. Да, причудливые звуки. Симфонический оркестр в сочетании со свиным визгом. Не зная, не поймешь, что это за кокафония.
«Иди спать, командир, час еще впереди»-сказал я.
«Что-то не спится? За штурвал хочешь? Тогда садись, а я чайку вскипячу на плитке, мигом»-добавил.
Пара кружек закипела быстро и мы очень довольные собой пьем обжигающий чай и…молчим. Кажется, сто лет друг друга знаем. Странное дело воинская служба, ты ее не выбираешь. Сводят тебя с людьми, хочешь, не хочешь нужно ладить, жить. Нам еще с Леонидом повезло, крупно повезло.
«Ладно, Вить, иди спи»-произнес старшой. Чувствую, нахлынуло у человека что-то, посидеть одному нужно, подумать.
«Счастливо тебе командир»-говорю я и спускаюсь в салон.
Проснулся я от …тишины. Двигатель не работал, тихо вокруг до звона в ушах. Быстренько прыгаю по трапу наверх, и все стало понятно: туман. Мы стоим носом в берег. Молочной плотности туман разлился по Волге, переплеснулся через берег и выполз на прибрежные луга. Не видно ни-че-го. Даже кусты на берегу размылись, смотрятся как причудливые чудовища. Нет, звуки все-таки есть, трубные, низкие, наполненные тревогой. Это самоходки волжские предупреждают о себе. Им особенно тяжело: носом в берег не ткнешься, разве что на якоря встать поближе к краю судового хода. Значит не одни мы в этом застывшем мире. Не знаю зачем, но я сбросил трап и пошел в самоволку на берег. А чего, действительно самовольное оставление борта. Устав Военно-морского флота так и гласит. Ладно, устав меня не покарает, надеюсь, а походить размяться нужно. Через пелену тумана в далеке видно стадо, чего-то добирают коровы на осеннем лугу. Интересно, сейчас пастуха повстречать. Ошалеет дядька: пустынный берег и вдруг революционный матрос в бушлате, воротник поднят, физиономия не бритая. Жалко бескозырку не ношу, а так сюжет к картине «Вперед, Балтика». Что-то уныло вокруг.
«Погоды нынче стоят хреновые»-так бы сказал кумир русского офицерства поручик Ржевский.
«И выпить хочется, да денег нету»- продолжил бы советский офицер Иванов.
Хлопнула дверь рубки. Еще один самоходчик, Спицин называется. Пописайте, Леонид Васильевич, пописайте. С борта это самое удовольствие, только сильно инструментарием не размахивайте, а то леера погнете.
«Что, командир, стоим!»- вот ведь непутевый я, каркнул и напугал мужика. Сейчас точно дернется и фальшборт вдребезги.
«Тьфу ты, орешь не к месту. Чего бродишь как призрак?»-выругался Спицин.
«Да тоже пописать вышли, Леонид Васильевич. Только с бережка оно сподручнее, и катер целее опять же»-острил я.
«Да иди ты»-отвечал Леня. Так и началось утро.
Спицин забирается на берег, и мы долго стоим. Все-таки я не прав, охаяв эту осеннюю поникшую красоту. Природа Средней полосы застенчивая. Нет южных ярких красок, нет броскости. Все больше размытые тона, как акварели. А потом где же красоты набраться, если сейчас поднимется ветер и разметает подолы у берез и осин. Тут уж не до нее, красоты. Спрятаться бы куда-нибудь с глаз долой да стыдливо дожидаться снега, чтобы прикрыть наготу. А сейчас безмолвие, туман, даже солнце вставать не торопится. Ветер, похоже, расхотел хулиганить и спрятался по низу берегов. Но это ненадолго. Выберется он скоро из низин, из колдобин студеных и пойдет заворачивать притихшую сонную Волгу в рулоны. Та спросонья не разберется, потом возмутится, воспротивится такой вольности. И начнет гулять барашками волжское сопротивление. Ветру это только в радость. Лохмы свои распустит, расхохочется нахально, Волгу в покое на время оставит и давай по берегам осины гонять. Они девушки десятка не храброго, затрясутся разом, раскраснеются от такого вольного обращения с ними. Хорошо, если рядом ельник стоит, серьезный такой, молчаливый. Можно за его спину спрятаться и остатки красоты своей осенней сохранить. Надежный он, ельник, как мужик степенный, охватит лапищей своей плечо хрупкое, но не грубо, бережно и никакой распутник-ветер не страшен. Покрутится-покрутится, о лапы еловые поударяется, поотскакивает, да и был таков. Чего с него возьмешь, ветер он и есть ветер. А вслед ему только еловый гул: «Не замай» раздастся. И осины оживут разом, листьями затрясут и серебряным звоном ельнику благодарность учинят: «Дескать, спасибо, спасибо, спасибо». А ветер и думать о них забыл, помчался дальше по волжским берегам лихачить. Проскочит мимо березовой рощи, не удержится, обязательно пошалит. Березовые шали из рук вырвет, вверх взовьет и какое-то время за собой тащит: «Догоните, девушки-красавицы, догоните». Увлечется такой игрой и не заметит, как со всего размаху в сосновый бор влетит. Там шутки плохи. Стоят корабельные сосны на волжских берегах как братья родные, плечо к плечу. Им не то, что ветер, ураган не страшен. Как начнут они нахала метелить своим кронами, только гул по верху пойдет. Это тебе не подолы осинам задирать, не у берез платки из рук вырывать! Пару раз прокрутит сосновый бор забияку по своему кругу, надает тумаков, не сильно, но увесисто, для порядку больше, да и выбросит на какую-нибудь просеку. Отряхнется задира, подскочит уязвленный, руки в боки, ан красоту свою показывать не перед кем. Один ольшаник вокруг мелкорослый заходится едким смешком: «Видели мы тебя, видели, красавца, хи-хи-хи».Ветер опять в позу горделивую встает, шапку заламывает, а ольха как девчонка-недоросток опять свое : «хи-хи-хи». Ну не будешь же с мелкотней связываться! Помчится наш молодец куда глаза глядят, пока об волжский откос не ударится и не угомонится. Под обрыв заползет сил до следующего раза набираться. А потом все сначала!
Так вот мы и стояли, два воина флота Российского в самом центре России, наслаждаясь природой. Наше внимание привлек теплоход «Сормовский», который, несмотря на туман, шел. Медленно, но шел, напоминая о себе низким ревом гудков. На рубке у него вращался пенал локатора. Мы только переглянулись и, не сговариваясь, осыпая берег, рванулись вниз на катер. Мгновение и, Леня в рубке. Мне выдернуть трап проблемы не составило. Оскорбленно взвыл двигатель, когда его бесцеремонно поставили на обороты и дали «Задний ход». Поднимая облако мути в воде «Бук» лихо на «пятке» развернулся и пошел за «Сормовским». Ну что? Можно сказать- удобно устроились. Туман был такой, что мы практически утыкались этому монстру в корму. Конечно, были бы мы люди гражданские, нас бы наверняка попросили не создавать аварийную ситуацию. Судоводителей «Сормовского» наверняка сбил наш флаг ВМФ, да и мы в форме. Может, они и запросили нас, так на борту «Бука» рации УКВ не было. Не знаю, одним словом, но в безопасности кормы этого судна мы шли несколько часов. Другие безлокаторные стояли на кромке судового хода и отдыхали.
Но всему приходит конец. Туман стал рассеиваться. Можно было уже разглядеть солнце. Ну и робкое же оно осенью. Сделало одну попытку, выбросило первые лучи в желе тумана, а они там и завязли. Напугалось светило. С трудом их вытащило, и опять за горизонт спряталась. Не время еще, дескать. Солнце тем временем еще одну попытку предприняло. Мобилизовало свою силушку и пронзило туман. Тот даже неожиданно вздрогнул, винтом заклубился. Возмутился, значит. Но его время ушло. Лучи стали настырнее, уже не в одиночку, а веером, ослепительно –золотистым пошли в наступление на этого ночного монстра. Тут и Волга встрепенулась, заискрилась синевой, солнце голубыми брызгами обдала. Обрадовалась, что ее от этого ночного тирана освободили. И монстр отступил, медленно, нехотя, но начал отползать в спасительную тень берегов. Там он отсидится, чтобы опять к вечеру выбраться, распустить свои щупальца, обволочь Волгу, до самого утра получить ее в свою власть.
Здесь мы нашего покровителя поблагодарили, погудев ему на прощание. Я из рубки выбрался, спасибо ему сказать. Вахтенный тоже вышел, рукой помахал. Приятно. Понял, что мы за гуси. «Гуси» тем временем огляделись и поняли, что нам до Кимр еще далеко. Этот маленький волжский городок был вехой, так как после него в часе ходьбы нужно было смотреть поворот. Плес очистился окончательно от тумана, и на вахту мы поставили наших коллег, а сами не отказались от чая на кормовых свободных местах. Говорить не хотелось. Шумно прихлебывая чай, мы лениво перебрасывались незначительными фразами и осматривали берега. Трудно вспомнить сколько раз мы уже сюда ходили. Это мой последний поход на Медведицу. Потом останется только в памяти. Резко почувствовали усталость. Все-таки несколько часов в таком напряжении сказалось. Леня занял свое любимое место на нашей лежанке в рубке, я- спрятался в своей конуре, закутавшись в бушлат. Не хотелось уходить с воздуха.
Берега Волги стали ниже, более пологими. Все тянулись поля, поля. Какое-то село показалось. Странно. Раньше чего-то не видел. Просыпал, наверное. Даже церковь на пригорке приглянулась. Умели раньше храмы ставить, со всех сторон видно. Кто это написал, не помню « Край ты мой заброшенный, край ты мой пустырь, сенокос нескошенный лес да монастырь». Вот сейчас купол особенно смотрится на фоне бегущих облаков. Тверь уже северная область. Церкви однокупольные, в основном. Новгородский стиль. Стоят как грибы-боровики, не столкнешь, не свалишь. Нужно бы в село Верхняя Троица наведаться. Так в избу-музей М.И. Калинина и не сподобился сходить. Все «на потом» откладывал
Мы оставили по левому борту Кимры. Это небольшой, можно сказать заштатный городишко, в Калининской области. Лучше сказать в Тверской. Тогда целостней возникнет картина этого уездного маленького городка. Когда писатель Островский А.Н. писал, что некрасивых городов на Волге не бывает, а какие там люди, то он явно имел в виду не Кимры. Кимры на красивый город не тянут. Хилая набережная вдоль Волги с ядовито-зелеными запыленными тополями. Совсем недалеко от нее-базар. Чуть повыше- горисполком с линялым, когда-то красным, флагом и незаменимым памятником Ленину покрашенным бронзовой краской напротив. Чуть в стороне-памятник погибшим в Великую Отечественную войну. Пожалуй, и все. Дальше неразборчивыми рядами идет разношерстный частный сектор. А забыл. В Кимрах есть великолепная баня, очень уютная и чистая. Гордость кимрчан. Во как вывез. Что-то получилось китайское «кимр -чан». Времени у нас будет достаточно на Медведице. А так как баня в лагере проблематичная, там только душ, то уболтаем Леонида Васильевича свозить нас попарить косточки в этой уютной баньке. Да он сам великий охотник до этого дела. Кимры для нас определяющая веха. От нее час- два хода и мы на повороте на Медведицу. Но это не при нашей теперешней скорости. Пройдет сейчас не меньше четырех часов.
Пропустить впадение реки Медведицы в Волгу невозможно. Она не впадает как маленькая лесная речушка. Она выкатывается из мощного ельника, густо поросшего на ее берегах и как-то крутолобо, упрямо, под прямым углом напирает на Волгу. Медведица она и есть Медведица. Такую не назовешь белочкой или лисичкой. Колор не тот, стать другая. Даже Волгу и ту на мгновение оторопь охватывает, когда такой вал в бок вливается. Ельник со своей хозяйкой расставаться не спешит. Вываливается всей дремучей ватагой на Волжский берег, бежит по течению какое-то время. Не увидев знакомой реки, замедляет свою прыть и, сходит на нет, уступая место разнолесью.
Повернув в русло, сразу же почувствовали, что река хоть и равнинная, но лесная, с норовом. Вода у берегов черная, прозрачная. Много заводей, для рыбы раздолье. Еловым лапам тесно на берегу, так они над водой тянутся. Под такой лапищей не только зверье мелкое всяческое спрячется, лось потребуется- схоронится. Вот и становище рыбацкое. Здесь наши знакомые рыбаки, обосновались. Что-то тихо на берегу. Может, спят после обеда. Раньше мы к ним часто заходили. Народ гостеприимный, напоят- накормят, в основном напоят. Потом проведаем. Им помощь наша часто требуется неводы таскать. Так что еще увидимся.
Смеркается. Это нам даже кстати, так как судоходная обстановка на реке неосвещаемая, только деревянные бакены красные и белые светоотражающей бумагой обернуты. Когда прожектором осветишь, то белый или красный цвет отразится. Там уж соображай, как поступить. Еще дальше, вверх по течению, к селу Верхняя Троица и вовсе одни только веники торчат. Да, не удивляйтесь. Есть такие знаки судоходной обстановки. Веник метлой вниз на вешке-правая сторона судового хода, если метлой вверх-левая. Так и плывем мы, моряки, хи-хи-хи. Вообщем, ух ты мы вышли из бухты.
Но как бы мы медленно не добирались до места назначения, конец наступает. Ельник неожиданно расступился и показался наш лагерь, филиал ЦСК ВМФ на Медведице. Летом визг и шум слышался издалека, а сейчас тихо. Хотя кто-то встречает, рукой машет. Это завхоз местный, дядя Саня. Хотя на самом деле он мичман взаправдашний. Он настолько здесь прижился, что в Москву является разве что по вызову. И находится ровно столько, сколько требуется делу и обратно. Но здесь еще и старшой есть. Тоже мичман, только не сторож, а начальник всего этого хозяйства. Мичман Нестеренко его зовут. Вообще это место обжито моряками давно, со времен войны. Здесь запасной штаб ВМФ СССР был. Так старые люди из села Неклюдово рассказывают.
«Бук» повинуясь опытной руке Спицина, сделал красивый вираж и встал возле небольшого самодельного причала. Пришвартовав его, мы бодро приступили к выгрузке. Чего только не было на нашей многострадальной судовой единице. Вообще, из года в год эту экспедицию осуществлял МДК(малый десантный корабль). Да, не удивляйтесь, настоящий МДК со штатной командой и боевым расписанием по сменам. Задачи, правда, у него были самые мирные, вроде нашей, но выглядел он впечатляюще. Так вот в него, в этот самый МДК забивали вместо танков и морской пехоты всякую всячину, вплоть до сена для лошади. Но почему-то нынче решили не беспокоить эту милитаризированную единицу ВМФ, а послали нас, как голубей мира. Нужно сказать, что несколько кип сена мы везли, так как на балансе клуба в лице филиала на Медведице числилась лошадь. Звали ее Сокол. Это был уникальный мерин, седой от старости, толстый и наглый. Его давно уже не запрягали, да и не во что было. Что он делал, я не знаю, но на камбузе толкался постоянно и стал всеяден. А так как летом на Медведице помимо тренирующихся спортсменов была детвора из школы юных спортсменов, считай пионерский лагерь, то легко представить меню этого зарвавшегося нахала. За детьми он бегал как собака. В гриве и хвосте у него всегда были ленточки, цветочки. Вообщем, служил он декоративным пони.
С каждой выгруженной бочкой бензина или кипой сена «Бук» благодарно вздыхал, выгибал спину и терся побитой мордой о причал. В этот момент он любил нас, наш старый «Бук». Выгрузив грузы, мы давали возможность ему отдохнуть. Если остаться ночевать на катере, то можно было услышать, как скрипят его железные ребра-шпангоуты, щелкают, постанывают натруженные механизмы в машине, поднывают пиллерсы, бимсы и полубимсы. «Бук» знал, что завтра мы надраим его корпус и палубные надстройки. Если нужно, то покрасим, а машине будет обеспечена профилактика. Потом он будет долго стоять и отдыхать возле этого самодельного причальчика в окружении мелких лодок и лодочек. Потом, перед отходом, мы вытащим их на берег, перевернем на дощатые настилы. И они уснут до весны, убаюканные осенними и зимними ветрами. А пока они игриво ударяются о крепкие бока «Бука», словно пробуя его на прочность и проверяя, что он еще может. Катер легко вздрагивал от их задеваний, но хладнокровно терпел эти заигрывания. «Бук» тосковал по речным затонам, где он стоял среди себе подобных и они, старые речные волки, прошедшие не одну навигацию, могли долгими зимними вечерами рассказывать друг другу байки, начиная со слов: « Ты помнишь…».
Много чего мог рассказать старина-«Бук», много. А пока он радостно приподнимался над уровнем воды своей ватерлинией, показывая, что выгрузка идет успешно. Успешно-не успешно, но пока мы вытащили все на берег, стемнело. Причем очень внезапно темнота накрыла нас. Стало не видно в двух шагах. Чтобы закончить выгрузку, и привести все в порядок, включили прожектор. Раздалось долгожданное «Ура». Мы закончили работы.
Соло с гитарой
Нас позвали ужинать. Выяснилось, что в лагере есть кок, который будет готовить. Мы оказались при великолепном ужине: огромный таз с жареной рыбой и ведро картошки-пюре. В дополнение мичман Нестеренко презентовал нам соленых огурцов собственного посола. Ужинали при керосиновой лампе на летней кухне. Ели долго и много. Напившись горячего сладкого чаю, народ осоловел и, поблагодарив кока, пошел к месту засыпания. Накрывшая нас ночь изменила привычные очертания лагеря, а отсутствие света, сделала затруднительным передвижение. Мы то и дело теряли тропинку, пока добрели до знакомой нам постройки. Помогло отражение в окнах топившейся там печки. Открыв дверь, мы погрузились в теплый дых горячей плиты, которая, не спеша, догорала, отбрасывая на окна и потолок отражение раскаленных углей. Нам эта изба показалась уютнейшим помещением. Мы дружно свалились на койки и на время затихли. Глаза лениво следили за бегающими по потолку бликами, тишину нарушали только потрескивающие в плите угли. Казалось, остановилось время. Ночь окончательно занавесила окна черным покрывалом, отчего угли стали еще более сочными. Вдруг раздался аккорд гитары.
«Что это?»- Я как наиболее нервный дернулся на койке. Вообщем-то ничего. Когда Вася захватил свой инструмент, осталось загадкой, но на кухне гитары не было.
На флоте, да, наверняка и в армии, музыкальные инструменты это культ, а гитара в особенности. Играют и желают играть все. Этой гитаре повезло меньше всего. На нее плотно насели такие умельцы как я и Вася. Причем по слуху мы где-то шли на равных, но Вася был великий мастер импровизации. Выучив три, так называемых «блатных» аккорда, он мог исполнить любое музыкальное произведение. Во время исполнения он не менял ни последовательность аккордов, ни бой. А как он пел! Правильно говорят, что русский человек поет душой: ноты, инструмент это все не для него. Для него главное, процесс исполнения и совершенно не обязательно присутствие публики. Если она есть, да еще и благодарная, то это неплохо, но повторяю, совершенно необязательно. Вася был из тех, для кого публика была необязательная. Я стоял с ним вахты в котельной, и он доставал меня бесконечными импровизациями на темы флотско-армейских песен.
Это особый жанр. Кто не служил, тот не поймет. Служивые песни сродни блатным. Они играются на тех же аккордах и поются с таким же надрывом и с таким же страданием. Тематика единая: о загубленной молодости, о девчонках -изменщицах, старушке- матери, которая одна только и ждет героя-моряка, танкиста, пехотинца(все варьируется от рода войск). Конец тоже един, у одних ДМБ, дембель, у других-зона. Приходит этот герой, а его никто не ждет, и жизнь его пошла конусом. Когда наступило такое переплетение жанров неизвестно. Хотя почему неизвестно, известно. После войны из-за нехватки народа маршал Жуков, будучи министром обороны, издал приказ о призыве на службу бывших заключенных отсидевших сроки. Раньше после тюрьм не брали в армию, а тем более на флот. И пошло-поехало. А еще гадают, откуда пошла годковщина-дедовщина. Да все оттуда. Так что песни вроде «Нам нужны такие корабли на море… Северный флот не подведет...» это больше годится для строя. «Раскинулось море широко…О дружбе людской, о службе морской…»-это для самодеятельности. Но если дело касается кубрика или казармы, то тут уж извините: слезоточение и соплежевание вам обеспечено. И ведь пишутся эти песни! Что за безымянные акыны, ашуги и кобзари сотворяют этот жанр не знаю, но он есть.
Так вот этих песен наш Вася знал великое множество. Причем пел их без труда, на один манер, в одной интонации, но, повторяю с чувством. Котельная дрожала, когда Вася заходился и дрожащим от переполнявших его чувств голосом исполнял ту или иную музыкальную импровизацию загубленной жизни.
Вроде этой: «Там суровые дядьки не пускали нас в город и учили науке как людей убивать». Но конец всегда был жизнеутверждающ, всегда: «Мы вернемся к вам осенью с первое порошею, мы вернемся к вам, чтобы вашими стать» ну и так далее. Мною почин был подхвачен в полной мере. Наш Учитель Саша Делекторский почему-то решил, что я умнее и захотел меня заставить выучить ноты для начала. Но он потерпел полный крах в своем начинании. Я наотрез отказался изучать непонятные для меня вещи, а доставал его тем, что нельзя ли без них обойтись. Я вообще не понимаю, как можно музыку на бумаге записывать. Саша долго и подозрительно на меня смотрел( с виду я же нормальный человек, даже в институт поступать готовился), потом сдался. Мы с ним на тексте значки ставили, где с одной струны на другую переходить. Саша в конвульсиях бился от таких заворотов. Он все-таки учился в музыкальной школе. А тут мы! Хотя он удивлялся, пока гражданским лицом был. Потом как его призвали на службу, все удивление как рукой сняло. Так что и я приобщился к котельному исполнению, но репертуар мне подобрали другой. Петь я не мог. Вообще никак не мог, посему мы избрали речетатив. Вроде былины. Струны я перебирать все-таки научился. Сколько на это времени ушло! Не меньше чем на математику. Но «хуки» про «Красную шапочку» и « Мистера Джона Ланкастера Бена» сделали меня известным человеком и аплодисменты я срывал.
Поэтому, когда раздались первые аккорды, я вздохнул и лег поудобнее. Я знал, что это надолго. Вася, тем более он поел, был полон сил и решил самоутвердиться. Первая его песня была посвящена «Туманной Съерре», где по крутым и обрывистым тропинкам идет молодой погонщик со своим мулом. Жизнь у них не в радость, но погонщик, естественно и, само собой, разумеется, влюблен. Он идет весь в грезах. Наверно, что-то связано с розами, которые он несет возлюбленной, не замечая коварных осыпей. Затем он обращает внимание на уставшего мула: «Ах мой бедный, бедный мул ты у меня совсем заснул…». Здесь Вася искренне жалеет утомившуюся скотину и придает своему голосу больше трагизма. Погонщик от теплоты к животному обещает ему в конечном пункте неплохую житуху: «Ты напьешься из ручья, я мешок сниму с тебя обниму тебя и в морду поцелую». Последние «уууююю» долго витали под потолком нашего скромного жилища. Вася вздохнул от сочувствия к братскому народу «Туманной Сьерры» и взял новые аккорды. Данная песнь была посвящена любви голубков.
«Тише люди, ради бога тише»- взывал Вася невидимую общественность- «голуби целуются на крыше…». Дальше пошло такое слезоточение! «Он ее тихонько обнимает… Она глаза от счастья закрывает». Василий был крайне взволнован. Он всеми фибрами свое души стремился передать сентиментальность момента голубиной любви… Но мир жесток. Как водится, кто-то грохнул кирпичом по всей этой идиллии. Апофеоз момента подтвердил резкий рывок последней струны. Как он ее не порвал! Кто-то из спящих в тревоге поднял голову. Но Вася вздохнул, положил гитару на соседнюю койку и на мгновение затих.
«Слава Богу, угомонился»-подумал я, но ошибся. Вася поерзал по койке, подсунул еще одну подушку под спину, дабы обеспечить более свободное попадание воздуха в свои воздухопроводы и снова взял инструмент. Измученный инструмент вздохнул. Вася продолжил орнитологическую тему: он запел про журавлей. Васина песня ничего общего с песней Георга Отса о журавлях не имела. Васина песня была более реалистична, жестка, как сама жизнь.
«Далеко-далеко журавли улетали, опустели поля, на порогах бушуют метели…». Василий начал задушевно, с каким-то глубоким надрывом, что, дескать, все хорошо, но погоды на улицах стоят… но холодно! И проблема с одним журавлем, лететь он со всеми не может, так как что-то с крылом. Здесь Вася перешел на трагический шепот. Шансов лететь с товарищами у этой особи, нет никаких. Вот этот журавль смотрит в небо, где выстроился журавлиный клин и, понимая свою обреченность, жалобно курлычет. Здесь Вася не мог остаться равнодушным к птичьим проблемам и отвердевшим голосом вещает: «Так и в жизни порой мы отстали от стаи крылатой…». Дескать, чего там про птиц говорить, вокруг оглянитесь! Итог песни вообще был пессемистический. Вася сглотнул ком в горле и сдавленно выдал, что «Друзья обойдут и никто не поможет подняться». Гитара напоследок всхлипнула и смолкла.
Молчал Вася недолго. Отдохнув и отойдя от переживаний за фауну, он вновь призвал гитару. Загремел цикл дембельских песен. Усталость брала свое, и я задремал. До моего сознания изредка доходили обрывки «…Молодой мальчоночка, парнишка молоденький…мать-старушка». Наверное, я так бы и уснул, если бы Вася не решил внести в свой жанр свежую струю. По Москве шквалом прошел фильм «Романс о влюбленных». Там молодой Киндинов поет песню « Эх, загу-загу-загулял, мальчонка молодой, молодой…» Песня пользовалась бешеным успехом. Не знаю когда, но Вася творчески поработал над этим новым для себя хитом и решил нас доканать. От его крика подскочили спавшие ребята. Сели на кровати, не понимая, что произошло. Я тоже как-то присел на кровати, подтянул колени к подбородку. Васю несло. Киндинов рядом не стоял. Он отдыхал, когда пел Вася. Чем бы закончилось это исполнение, не знаю, но распахнулась дверь, на пороге появился Спицин. Выглядел он встревоженным и спросил, что у нас случилось. Я молча кивком головы показал на зашедшегося Васю. Спицин облегченно перевел дух. « Да ну вас, давайте ложитесь спать», что мы и сделали.
Жизнь на Медведице
Как листья осины на ветру полетели дни командировки на Медведице. Погода нам сопутствовала. Светило неяркое осеннее солнце. Днем разогревало так, что пробовали даже загорать, но в чувство приводил холодный ветер с реки. Медведица, похоже, распрощалась с летом: вода ее становилась синей, прозрачной, словно предупреждала о своей холодности.
Мы были довольны жизнью. Работа сочеталась с плотными обедами и ужинами, так, что даже Вася Калганов не роптал. Не возбранялось вздремнуть после обеда и скоро мы переделали свой график по собственному разумению. Днем пропадали в лесах, собирали грибы. Мичман дядя Саня предупреждал, чтобы мы не уходили далеко в чащобы. Вокруг развелось много кабанов. Заходят даже в деревню. Видеть мы их не видели, но то что они здесь живут, свидетельствовало многое. После дневного сна начинали работать, и продолжали пока были видны топор и пила. Потом наступала самое интересное: ужин и коротание вечера при керосиновой лампе. Дизель мы не запускали из-за экономии. Да вроде было и не к чему. Ужинали долго. Дядя Саня, одичавший от одиночества, потчевал нас байками из местной жизни, и очень скоро нам стало казаться, что мы здесь живем вечно. После ужина каждый занимался своим делом. Вася, гордый от непонимания смысла его вокала, уходил пробовать свои силы в пустые помещения, и мы изредка вздрагивали от его вариаций. Двое наших воинов и кок играли в шахматы, писали письма и вообще вели себя тихо.
Я слушал Васины стенания, которые от сытой и спокойной жизни окончательно покрылись сахарным сиропом и глазурью. Стал играть с молодым Иван Петровичем в шахматы, который с завидным постоянством меня обыгрывал, игнорируя уважение к разнице в сроках службы. Он был не так молод этот Иван Петрович, ему уже было за двадцать лет. Про гражданскую работу он скромно отмалчивался, говоря, что работал на каком-то там пароме и плавал поперек реки. Был он невелик ростом и склонен к полноте, что стало проявляться при нашем образе жизни.
Так развлекали мы себя часов до десяти. Печка прогорала, читать долго при свете лампы не хотелось, и мы ложились спать. Мы так убаюкали своим поведением Спицина и Нестеренко, что те запросились домой. Им разрешили. Мы нагрузили Спицина сушеными грибами, воблой. Съездили на поле, украли несколько мешков картошки и отправили его домой на подвернувшейся оказии. Остались мы с дядей Саней. Он хоть и ходил босиком до снега, но был мичман, то есть для нас прямой начальник. Однажды этот начальник пришел на завтрак крайне озабоченный и без аппетита ел рисовую кашу. Это не осталось без внимания у Ивана Петровича, и он корректно поинтересовался о причине отсутствия аппетита. Оказалось в округе развелось столько лис, что они стали посещать курятник Нестеренко. А тот просил дядю Саню присмотреть за куриным поголовьем, а он не сохранил. Сегодня утром дядя Саня пошел по следу и нашел следы убиенной цыпочки. Мы застыли в скорбном молчании, чтя память несушки. Вася Калганов фальшиво равнодушным голосом, начисто лишенным каких-либо эмоций, поинтересовался о контроле за поголовьем со стороны боевого мичмана.
«Кто же за ними уследит»-горестно отозвался босоногий мичман. Вася был удовлетворен ответом и с аппетитом доел молочную кашку. Все разошлись работать. После обеда Вася и Иван Петрович (эта пара расставалась все реже и реже) отказались вздремнуть, а решили поработать. Ну, мало ли кому чего взбредет в голову на природе. Работайте. Я лично пошел спать. Когда пришло время ужинать, то Вася, глядя, как я нажимаю на жареную картошку, сказал, чтобы я особенно на крахмал не налегал. Он попросил у нашего мичмана дяди Сани разрешения пожечь костер на берегу и попечь картошки. Дядя Саня без проблем разрешил, тем более что он собирался сходить в деревню за молоком. Только дядя Саня прошлепал босыми пятками по тропинке, как Вася с Иваном Петровичем бросились к уже заготовленному костру, развели его. Я взял кружку чая и, сидя на лавочке, на берегу с интересом смотрел за их действиями. Работали парни споро. Вскоре угли были готовы, и костер дышал жаром. Откуда-то появились рогатины, а на них…! Нестеренковская цыпочка уже очищенная и обработанная. Я обомлел. Но недолго. Запеклась она быстро. Ароматная дымящаяся курочка была разломлена на части и по-братски поделена. Но удивлять, так удивлять. Вася протянул свою длиннющую десницу куда-то за кусты и вытащил… Ну, что может вытащить матрос, когда нет начальства. Конечно, бутылку портвейна. В уме я процитировал слова бывшего начальника нашей водной базы Н.П.Сутугина: «Матрос, Виктор, как бомба замедленного действия. Матросу верить нельзя».
Что тут скажешь: « Правы Вы, Николай Петрович, безусловно, правы». Это пронеслось у меня в голове вроде, как раскаяния за содеянное. Но ненадолго. Портвейн был разлит в кружки, мы с чувством чокнулись, но негромко. С удовольствием выпили и принялись за вкуснейшие куски. В скором времени была разлита вторая бутылка( снова я вспомнил Н.П.Сутугина), после чего остатки пиршества были тщательнейшим образом собраны в пакет и зарыты(подчеркиваю-зарыты!) в землю. Затем наступило миролюбивейшее чаепитие. После выпитого и вкусно закушенного можно было и поговорить.
Утром отчаянию дядя Сани не было предела. Он стенал. Сказал, что поедет в сельпо и купит капканы. Вася инстинктивно поджал под себя ноги. А Иван Петрович превзошел все ожидания по наглости. Он предложил дяде Сане свою профессиональную помощь в покупке, а главное, в постановке капканов. Я аж прижмурился от такого нахальства. Ваня пояснил, что он родом с Суры( есть такая речка), а там все, как один, капканщики. Дядя Саня был очень благодарен Ване за предложенную помощь. Что вы думаете, ведь ушли в Неклюдово, а оттуда куда-то поехали. Вернулись без капканов (не было), но с портвейном. Вернее дядя Саня без капканов, а Иван Петрович- с портвейном. Но тут уж я возникнул. Что не дай бог! Это же мое увольнение полетит, Спицина подставляем. Выход был найден: выпивать стали втроем: Вася, Ваня и я. Кока и четвертого исключили из опасных мероприятий. Целее будем. Чтобы закончить куриную эпопею скажу, что лиса еще раз проведала курятник и утащила очередную несушку. Теперь уже Васиному возмущению не было предела: он только-только успел умыкнуть очередную несушку. Безутешный дядя Саня закрыл сильно поредевшее стадо цыпочек в сарай и решил не выпускать их до приезда хозяина. Курочка была съедена, а косточки закопаны.
Как-то утром наш молодой кок нас предупредил, что картошка заканчивается. Нужно сказать, что ели ее много, особенно с грибами, рыбой. Но вся проблема заключалась в том, что на поле мы ездили на машине. Это было быстро и незаметно. Но машина ушла. Делать нечего, нужно идти пешком. Решили операцию проводить вечером, идти коротким путем через лес. Как специально для этого случая испортилась погода. Задул ветер, по небу побежали рваные облака, время от времени заслоняя и без того неяркую луну. Выстроившись цепочкой, как крабы в разведку, мы двинулись узкой тропинкой по сумрачному лесу. За каждой сосной, елью нам мерещились ярко горящие глаза свирепых кабанов и прочих хищников. Кстати, опасения были не беспочвенные, так как по информации с села Неклюдова где-то на проселочной дороге кабаны закатали мотоцикл с пассажирами. Погибло двое человек. Так что встреча с этими поросятами нам ничего хорошего не сулила. Поеживаясь от страха, мы выбрались к полю. На наше несчастье мешки с картошкой были вывезены. Пришлось искать свободные, набирать картофель из гурта. Вообщем, времени на это ушло много. Когда мы, нагруженные мешками, направились в обратный путь, окончательно стемнело. Как американские контрабандисты со спиртным, так и мы с картошкой, шли по ночному лесу. Погода совсем испортилась. Зарядил мелкий противный дождь, ветер его гонял из стороны в сторону, так что очень скоро мы были мокрые со всех сторон. Под ногами противно чавкало. Вдобавок луна, напугавшись такой непогоды, исчезла совсем. Лес тревожно гудел. Спотыкаясь и согнувшись под тяжестью мешков, мы брели, постоянно срываясь с тропинки в торфяную жижу. Но произошло что-то необычное. Даже сейчас по истечении стольких лет я кожей чувствую эту обстановку. Погода разыгралась. Дождик мелкий и моросящий превратился в ровный гнусный ливень, холодный и скользкий. Вдруг раздался звук. Это было причудливое сочетание жалобного плача, жуткого визга и кошмарного скрипа. Если бы эту какафонию услышать не в лесу, я бы ни за что не поверил, что такое может существовать в природе. Но звук существовал и звучал. Если есть дверь в преисподнюю, то это скрип ее. Это было так жутко, что мы от страха упали. Произошла деморализация сил, и мы пали в ниц на грязной сырой тропе. Для убедительности нас накрыло мешками. В дополнение ко всему жутко заухал филин. Спина покрылась ледяной изморозью. Сознание стало примитивным, не было даже сил посмотреть как остальные. Хотя смотреть было нечего, остальные были в аналогичном состоянии и положении. Прошло какое-то время, звука не было. Дождь с удовольствием полоскал наши согбенные спины. Ветер разгонял в воздухе остатки осиновых листьев и выкладывал на наших спинах причудливую мозаику. Потихоньку освободившись от мешка картошки, надежно закрывавшего голову, я попытался встать. Судя по шевелению рядом наши флибустьеры собирались сделать тоже самое. Но тут же повторный скрип с очередным порывом ветра положил нас обратно. Лоб был в испарине, но сознание стало приходить в норму. Стал соображать. В процессе соображения раздалось третье повторение кошмарного звука. Он стал привычнее, хотя был такой же мерзопакостный, как и предыдущие. Нашлись силы встать и оглянуться. В это время погода сжалилась над нами, дождь перестал, и на небе прорвалась луна. Сразу стало все понятно. Дерево. Над нами зависла огромная перекореженная сосна, она и скрипела. Но только при достаточно сильном ветре, так как раскачать ее покореженный сук было нелегко. Страх пропал. Отряхнулись насколько могли и, мокрые, грязные, двинулись к лагерю, не забыв картошку.
Кимрские мероприятия
Принимая во внимание портвешок, который скрадывал скуку наших вечеров, очень скоро мы ощутили недостаток собственных оборотных средств. Их нужно было пополнить. Выход был найден легко. Нужно что-то продать.
Кстати в лагерь пришла машина. Она была задействована в нашем начинании. Сколько было переброшено мешков картошки с бескрайних полей Калининской области в бездонные трюма «Бука», я не помню. Как ни странно их никто не хватился. Ладно бы мы увезли мешок или два. Кто их считает. Было такое впечатление, что картофель никто не убирает, и никто не отвозит. Если бы не колхозники, которые по вечерам отвозили себе на подворье подводы картофеля, то ее гурты остались бы на зиму. Хотя днем студиозов мы видели. Толпы мальчишек и девчонок в телогрейках и в резиновых сапогах слонялись неприкаянными от одного края поля до другого. Они вроде как картошку подбирали, после того как ее плугом выковырнут. Одним словом товар был, теперь осталось его доставить к месту реализации. А везти нужно было в Кимры, причем сделать это нужно было до приезда Спицина. Он при всей своей терпимости к нашим авантюрам такой оптовой торговли не поощерил бы. Как всегда помог его величество случай.
Обратился ко мне дядя Саня, наш босоногий мичман. Оказывается, его попросили отвезти в Кимры в базарный день группу колхозников, считай сотоварищей. Он для этого готов даже запросить Москву, если у меня нет на это полномочий. Это у меня-то нет полномочий! Дядя Саня, это у вас нет полномочий! Да их, полномочий, у нас больше чем у главкома ВМФ. Дядя Саня от собственной значимости запунцовел и стал застенчиво ковырять босой пяткой пожухлую траву. Мне нужно принять на борт топливо, а я все никак с нашими работами сходить до бункеровщика не могу. А он, топливник, как раз почти на рейде у Кимр стоит. Вообщем, все срослось. Дядя Саня как старший военно-морской начальник дал мне отмашку.
Утром, загрузив ватагу галдящих колхозников и колхозниц с их мешками и корзинами, мы взяли курс на Кимры. Конечно, мы рисковали. Дядя Саня мог меня прикрыть перед нашим командованием. А вот если какой-нибудь патруль прихватит военнослужащих торгующих картошкой на базаре. Ой, придет же такое в голову, у меня даже ладони вспотели. Хотя в Кимрах мы не видели никогда ни одного представителя Вооруженных сил. Но конспирация у нас была давно продумана и внедрена. Двое моих подопечных ходили в спортивных штанах типа трико, в кедах и ветровках. Смущало только то, что все мы были в тельняшках и коротко пострижены. В то время коротко стриглись только соответствующие категории граждан.
У меня были штаны. Только за одни такие штаны меня можно было посадить суток на пятнадцать, потом отпустить на сутки и еще раз посадить на тот же срок. Кто-то из парусников мне презентовал их еще в прошлом году для походов в столовую на сборах. Потом мы с ним разминулись, и штаны остались у меня. Это был предмет зависти многих. Вася, несмотря на разницу в длине роста, ненавязчиво интересовался дальнейшей судьбой штанов после моей демобилизации. Ведь носить в приличном обществе их невозможно. А он, Вася, искренне надеется, что я попаду в приличное общество. Одним словом не прикрытом текстом звучало: «Витя, снимай штаны и отдай их мне». Но я держал паузу. Чудо были эти штаны! Скроены они были из ядовито-синего вельвета в стиле традиционных клешей того времени. Пояс у них был широкий и украшен крупными яркими, показывающим всем язык, пуговицами. Но самое главное было в другом, что выделяло владельца из серой монолитной толпы. Это вшитая в боковые швы бахрома от гардин. Нет не с бубенчиками, но из витого шнура длиной десять сантиметров. Это было очень индеисто. Гойко Митич таких штанов ни в одной костюмерной мира не видел. Виниту-вождь апачей рядом не стоял. Мичман Спицин только и ждал того момента, когда штаны останутся беспризорными и тогда он с большим удовольствием наступит на одну штанину, а за другую потянет. Но в этих штанах был я, а в штанинах были мои ноги. Раздирать меня как куренка в спицинские планы не входило. Так что если не для патруля, то для милиции интерес определенный мы представляли.
Поклажу колхозниц и колхозников мы разместили на корме, а ее обладателей на носу «Бука». Это чтобы их вниз в салоны не тянуло. Там же была наша картошка. Наши опасения по поводу проникновения тружеников полей в салон оказались напрасными. Народ расселся на лавочки и пребывал в прекрасном, можно сказать, приподнятом настроении. Нужно отметить, что погода благоприятствовала. Осень догуливала остатки бабьего лета. Бабье лето и не сопротивлялось надвигающимся холодам. Солнце уже не претендовало на внимание, было неярким и застенчивым. Тяжелые облака пока ему благоволили и не застилали его окончательно, но все чаще и чаще бросали на осеннее светило свою тень. Медведица по-осеннему посинела, ветер выстилал ее поверхность ковром из осенних и березовых листьев, который медленно колыхаясь плыл по волнам реки. Раздетые осины и березы с сожалением следили за своим уплывающим нарядом с берегов и стыдливо жались раздетыми стволами друг к дружке. Так вот и будут теперь звенеть на ветру тонкими ветвями пока мать-природа не сжалится над раздетыми, и не набросит на них толстые снеговые шубы. До этого их плоть вымочат беспощадные серые осенние дожди, прихватит первым морозом. Морозец как добрый молодец изо всех сил будут стараться взбодрить поникших красавиц. Он покроет их тонкие ветви тончайшим слоем льда. Они будут блестеть под остатками солнца как выкованные из серебра нити. Но нет одного в них, как бы ни старался лихач-мороз приукрасить их, это тяги к жизни. Нет уже сил у берез и осин распрямить свои пригнувшиеся от ветров станы, распустить волосы ветвей, когда-то украшенные копною листьев. Все это в прошлом. Покрутится возле засыпающих красавиц задира-мороз, покрутится, да и махнет на них рукой. Займется более серьезным делом, чем украшать красавиц. Вон река несет свои воды. Забыла суровая Медведица, что природа засыпать должна. Пробует на Медведице свои силы мороз, но жидковат еще будет супротив такой заматерелой красавицы выступать. Легко ломает величественная Медведица еще слабенькие заструги тонкого прозрачного льда. Потянется утром река, выгнет спину и хрустнули серебрянные оковки, которыми еще юный морозец всю ночь пытался заковать реку. «Дзинь, дзинь»- и рассыпались ледяные кандалы. Река спросонья и не поймет, что это с ее покрывал скатилось. Потом разберется в чем дело, потемнеет и пойдет бурунами гулять. Гневается, значит. Не привыкла наша красавица к вольностям подобным. Сурово сводит брови к переносице. Одним движением руки легко отгоняет настырного ухажера от себя. Но время свое возьмет и все реже ей хочется буянить по утрам, темнеть по пустякам. Да и мороз из легкомысленного паренька превращается в статного мужика, с которым особенно не поспоришь. Обнимет ночью, так утром его ручищи запросто не сбросишь. Да и не хочется уже, привыкает красавица к силе, покоряется ей. И вот уже скована Медведица вдоль берегов серебряными обручальными кольцами, только стрежень реки еще дымится, темнеет. Прозрачные легкие ледышки со звоном разлетаются от волнения. Вздохнет река полной грудью, хватанет уже морозного воздуха, который колом в груди встанет, да и скажет себе: «не дури» и покорится морозу. А тот самодовольно усы подкрутит и быстренько окрутит красавицу. Так и застынет она серебристой лентой, пока метели не закроют ее снежным покрывалом. Но все это будет потом. А пока с берегов доносился жалобный звон гнущихся под напором ветра серебристых стволов осин, да упертый ельник тянул свои лапы над берегом.
Между тем жизнь на палубе разворачивалась по определенному сценарию. Для наших пассажиров выезд на базар в Кимры был мероприятием, а мероприятие должно быть обставлено должным образом. Посему, только катер отвалил от берега, как произошло «обставление мероприятия должным образом». Раскрылись сумки и котомки путешественников. В эмалированные, я бы сказал сельским «деревенским» языком -обливные миски, раскладывалась нехитрая снедь. Это буроватые помидоры, свежепосоленные огурцы с прилипшими к ним кусочками чеснока и смородинного листа, вареные яица, черный хлеб. Черный хлеб был в Неклюдове особенный. Такой хлеб пекли только в сельских кустарных пекарнях из ржаного теста, замешанного на настоящих дрожжах, с добавкой солода и из чистой ржаной муки без всяких примесей. Тесто «ставилось» с вечера и выпекалось только утром, когда дойдет, «утомится», как бы сказали наши бабушки. Хлеб пекли, конечно, уже в формах, не караваями. Но это был чудо, а не хлеб. Низкий, ноздрястый и непременно сыроватый. Но не тяжелой погребной сыростью, нет, пожалуй, больше земными соками, которая земля-мать передает ржаному хлебу, больше никому. Ибо нет большего труда вырастить в наших, считай северных краях, рожь. В детстве бабушка Маня пекла такой хлеб в печке на поду, на капустных листьях и получался каравай. В Неклюдове в пекарне были уже формы- буханки, но хлеб был почти такой же.
Когда снедь разложили на палубе в мисках и на газете, то наступил черед мужчинского таинства. Его, этого таинства, ждали с нетерпением. Один из мужичков нырнул в свою котомку и вытащил темную бутылку, скорее всего из-под портвейна. Заткнута была бутылка пробкой, для убедительности обернутой в кусок полиэтилена. Дело горело. Мужичок решил не ставить драгоценный сосуд на палубу(долго ли греха!), а приступить к делу сразу же. Буркнул что-то соседу. Тот резко наклонился и движением фокусника вытащил из другой сумки стаканы. Все проходило сдержанно, без суеты, словно выполняли мужички каждодневную тяжелую работу, которая давно уже была не в тягость, а скорее в привычку.
Я стоял за штурвалом, и в окно рубки мне было видно все действо, развернувшееся на палубе. Звуков из-за работы двигателя не было слышно. Так что я смотрел немое кино. Вася с Ваней давно уже слились в толпе пассажиров.
Мужичок терзал пробку. Но пробка, закрытая и уплотненная полиэтиленом не была согласна с мужичковыми действиями и упиралась. Тогда дядька ухватил эту пробку остатками зубов, угнездившимися у него в краю рта, поднатужился, и пробка не устояла. Как пробка, пробка вылетела из бутылки с шумным шпоканьем. Мужичок одержал победу, о чем красноречиво продемонстрировал окружающим потрясанием бутылки. Не вынимая пробки изо рта, дядька приступил к разливанию в подставленные стаканы и, как я заметил, в наши кружки. Вася и Ваня были в числе обносимых. Мужик работал красиво, не считал там бульки и не глядел в емкости. Он просто разливал, ткнув горлышко бутылки в пасть стакана или кружки. Это опыт, его просто так не приобретешь. Стаканы и кружки были оперативно разлиты. Дядька что-то хотел сказать, вероятно, тост, но пробка заткнула ему рот. Под всеобщий хохот (для меня просто раскрытые рты) дядька выдернул изо рта пробку, заткнул бутылку, прижал ее ногой к сумке. Путь к горлу был свободен. Пили все, мужчины и женщины. Пили дружно. Мужики лихо опрокидывали стаканы так, что и кадыки не дергались, женщины –мелкими глотками. Потом все отнюхивались, кто обшлагом телогрейки, кто кулаком, женщины- краешками платков. Только после этого приступили к закуси. Женщины подали нехитрую снедь сначала мужчинам, после этого закусили сами, но немного. Судя по покачиваниям головы и по показыванию большого пальца, самогонка удалась. Что это была именно она, я не сомневался.
Вдруг одна мадамочка в коричневой болоневой куртке, синих лыжных штанах с начесом и в резиновых сапогах показала мужичку на рубку. Мужик, судя по выражению лица, охнул, выматерился и резко достал бутылку. Налил щедрым жестом в стакан, а мадамочка набрала в миску еды и, взяв стакан у мужичка, балансируя на палубе, пошла к рубке. Я понял, что меня сейчас будут поить.
Меня всегда восхищала русская натура, которая действует по принципу: «выпил сам-напои товарища». Это было и на обеспечении в Москве с совершенно другим контингентом отличным от нынешнего. Но принцип был един: « Напои ближнего». Никому не приходит в голову, что ближний отвечает за их жизни, за судно. Ни ближнему, ни подающему, это было уже не существенно. Главное, ты должен уважить. Не уважишь-обида на всю оставшуюся жизнь. Мне предстояло уважить коллектив, который я видел первый раз в жизни, и времени от знакомства прошло от силы час. Дамочка открыла дверь рубки, расперла себя ногами и попом в ее проеме и, подавая стакан, сказала:
« Ну –ка, махни, милок». Она не упрашивала, не уговаривала. Таким тоном она могла попросить меня нарубить дров или перенести мешок картошки. То есть в этом тоне не было повода для отказа. Это была даже не просьба. Это был какой-то презент индефинит, действие и вообще. И «милок» это понял. С благодарностью принял стакан и опрокинул себе в рот, не спуская глаз с судового хода, ароматную (скорее вонючую) обжигающую жидкость. Первач был крепчайший. Как пить дать сегодненочного выгона. Был первозданно мутный, и на дне стакана, и на его краях зависли масляные капли сивухи. Край тельняшки был всегда под рукой. Тетка с явным удовлетворением посмотрела оценивающим взглядом мои манипуляции и, судя по расплывшейся улыбке, осталась довольна.
«Закуси»-протянула она миску с несколькими картофелинами, облитыми подсолнечным маслом, и с рослыми, малосольными в силу своей молодости, огурцами. Я выбрал огурец. Вонзив зубы в его хрустящую плоть, с облегчением почувствовал, как огуречный сок содрал со рта сивуху. После этого я положил огурец перед собой и поблагодарил хозяйку за угощение.
«Ты милок как подменишься так выходи к нам, а пока поешь»-сказала мадамочка. Поставила миску с картошкой и пошла на нос к своим. Судя по картине, развернувшейся передо мной на палубе, подменять меня было уже некому. Центром внимания были Вася и Ваня. Особенно почти двухметровый Вася. Пара разбитных бабенок взяла над ним шефство. Вася только успевал выпивать и закусывать, что ему подносили в четыре руки. Глядя на все эту кампанию, я начал опасаться за успех нашей акции. Солидный же Иван Петрович о чем-то неторопливо беседовал с мужиками, время от времени прихлебывая из своего стакана и закусывая огурцом. Глядя на него, я обомлел, так как чай в этой компании не разливали, и попивать он мог только самогон. Мне этот парень начинал определенно нравиться. Спицин с ним не соскучится и Васе есть на кого равняться.
Веселье на палубе продолжалось. Другая бутылка, белого стекла, но с той же мутной жидкостью была извлечена из недр кирзовой сумки. И ее содержимое разлито в жадно подставленные стаканы и кружки. Миски уже в который раз заполнялись снедью, и быстро опустошались. Дядька, сидящий на разливе, посмотрел на рубку и сделал вопросительное лицо, красноречиво кивнув на стакан. Я отрицательно замотал головой, показав глазами на штурвал. На его лице изобразилось понимание ситуации, и он утвердительно мотнул головой: «Дескать, плавали, знаем». Он тут же переключился на своих товарок, которые обсуждали что-то, оживленно размахивая руками, в которых держали стаканы и огурцы.
По мере того как мы все дальше уходили к Кимрам, народ начинал затихать. Сказывалось выпитое и сьеденное. Остатки пиршества были убраны в сумки. Публика, усевшись на лавочки поплотнее, еще немного поговорила между собой, потом разговор стал вялым и постепенно затих. Все задремали. Этому способствовало солнце, которое хоть и не ярко, но достаточно уютно обогревало землю, а заодно и ее жителей. Вася с Ваней по-английски убрались с палубы, и виновато проскользнув мимо меня, забрались в салон и затихли. Колхозники в салон не пошли. Они сбились в плотную кучку как воробьи под стрехой и наслаждались теплыми остатками бабьего лета.
Самогон слегка ударил по голове, на желудок легла тяжелая сытость. Не заснуть бы. Я распахнул двери и в рубку ворвался свежий волжский ветер. Неслышный ранее шум волн заполнил помещение рубки. Голова стала чище. Я накинул бушлат на плечи, сел поудобнее и выровнял «Бук» на дальние створы. Идти нужно было больше часа.
Задремавшие колхозники были как на ладони. Сейчас они откровенно спали, убаюканные свежим воздухом и шумом волн. Интересная была кучка. Ватники, болоневые куртки коричневого черного цветов. На дамах лыжные штаны с начесом. Кирзовые и резиновые сапоги на всех. На мужиках кепки, на дамах кто постарше- платки, помоложе-вязаные из крупной ровницы шапки, для формы набитые ватой. У всех серые, как выцветшие доски заборов, лица. Сейчас они слегка разрумянились от ветра и выпитого, но этот румянец только подчеркивал, что он лишний и его обычно не бывает. Все они были очень даже не старые. Но с отпечатком изношенности. Вот сейчас отстоят целый день на базаре и обратно в Неклюдово. Выпьют еще по дороге, да дома стопочку приподнесут к ужину. Чай «сам», кормилец, с базара приехал, гостинцев привез.
Ветер был встречным, волны набегали на нос «Буку» и он азартно резал их форштевнем, отваливая в сторону, как плуг землю. На всплесках и брызгах играла радуга. Катер качало с кормы на нос и обратно как люльку, и пассажиры спали от этого еще крепче.
Показались Кимры. С воплем сирены я подошел к берегу. Проснувшиеся Вася и Ваня быстро настроили трап и наши спутники, еще заспанные, стали собираться. Весь товар был перегружен на берег. Мы договорились о времени сбора, и колхозники, согнувшись под тяжести своей поклажи, побрели на рынок.
Наступил черед нашей работы. Мешки были быстро переброшены на берег, и наша пара двинулась на рынок искать оптового покупателя. Я остался сторожить картошку, удобно разместившись на мешках. Позиция у меня была замечательная. Я обозревал набережную и все подходы к ней. Создалось такое впечатление, что ничего не делаю один я. Все куда-то спешило. Не гулял никто. Не помню, но если день был базарный, значит, он был выходной, но все кимрчане и кимрчанки были заняты. Они удивительно напоминали муравьев, а Кимры- муравейник, где все бегут по своим определенным тропам.
Пока я занимался своими наблюдениями прибежали запыхавшиеся Ваня с Васей волоча за собой задохнувшуюся короткую толстую тетку. Тетка остановилась хрипло дыша.
Она быстро, можно сказать профессионально, оглядела наш гурт и спросила: «Откуда картошка».
«С полей вестимо»-нашелся Ваня.
«Украли поди»-не унималась тетка.
«Конечно, где же мы другую возьмем»-невозмутимо парировал Ваня. Его файс в разговоре с теткой даже не дрогнул.
«А ну-ка узнают»-блажила покупательница.
«Кто?»-изобразил удивление Ваня.
«Хто-хто, чать хозяева есть»-убивалась бабеха.
«Ищи тетя хозяев, как ветра в поле»-всхохотнул Вася с высоты двух метров.
«Ты что хочешь, чтобы мы за такую цену тебе со склада привезли»- двухметровый Васин авторитет возымел действие: тетка перестала задавать вопросы. Она стояла, переминаясь, с ноги на ногу. На ее луноликом лице можно было прочитать напряженность мысли.
«Бери и не раздумывай»-мягко, почти проникновенно сказал Ваня.
«А ну как попадусь»-заблажила опять тетка.
«Вот будешь столько времени торговаться так точно попадемся, все вместе»-мрачно произнес Ваня. И перепугал тетю. Она почему-то пристально посмотрела на мои штаны, потом окинула нас троих подозрительным взором и очень вредно спросила : « А вы хто, водники что ли?».
«А кто же мамаша, они и есть, водники»-почему то вздохнул высоко над головой тетки Вася.
«Ну водники они жулики известные, все тащут, все»-заблажила свое баба. Потом снова оглядела наши стриженые затылки, тельняшки, и опять остановила свой взор на моих штанах. Я сидел полуразвалясь на мешках, и бахрома очень эффектно развесилась с брючины.
« А может вы леспромхозовские?»- пустилась по второму кругу тетка.
«Леспромхозовские, тетя, мы, леспромхозовские»-ввязался я в разговор.
«Тоже жулики»-опять вздохнула наша товарка.
«Намеднись дрова привозили, как пить дать утащили.
«А уж зимой дров понавезут, где только берут…»- тетка сложила свои руки под грудью и хотела пуститься в рассуждения о низком моральном облике коварных леспромхозовцев.
«Ты картошку будешь брать, прокурор! Времени у нас нет»- не выдержал Ваня.
«Торопитесь что ль?»-как то буднично сказала тетка.
«Успеете напиться, день только начинается. Вон мой когда только успел…»-тетка горестно покачала головой.
«Тетя!»-взвыл высоко в воздухе Вася: «Будешь картошку брать? Не томи душу!».
«Буду»-вдруг спокойно сказала тетка: «Как договорились?». «Как договорились»-фоном с небес вторил ей Вася.
«Щас за машиной сбегаю. Только погрузить помогите. Мой то поди уже пьянехонек. Когда только успел…».
Тетька еще что-то хотела рассказать про «своего», но. увидев наши окаменевшие физиономии. поняла, что второго диалога мы не выдержим и припустила в гору. Итак -то она была не подарок, но со спины в толстой обвисшей кофте и, скорее всего в мужниных брюках, которые ей были длинны, выглядела уморительно. Мы, проглотив смешки, проводили ее взглядом. Не успели обменяться мнениями по поводу сделки, как к нам с грохотом подъехало что-то. Смесь уазика с закрепленным самодельным прицепом. Лихо тормознув, оно остановилось возле нас.
«Вы, что ли, картошкой торгуете?». Из уазика выглянула разбойничья рожа с полным ртом металлических зубов.
«Чего орешь?»-мрачно сказал Вася.
«Рожа» была явно навеселе и громко захохотала. От избытка чувств и энергии долго открывала и закрывала рот, пока не выдавила из себя: «А нам то х… ли!»
Дальше разговаривать эрудиции не хватило.
« Замолчи морда пьяная» -тетка набросилась на весельчака. Он лениво отмахнулся от нее. Судя по нежному обращению друг с другом, это и был « Мой», который с утра…
« Да ладно тебе»- дядя вывалился из кабины и с хрустом потянулся. Мы застыли, ожидая дальнейшего проявления эмоций, которые непременно должны были сопровождаться звуковым акомпаниментом. Но к счастью, что- то случилось с аккомпаниатором, и все застыло в начальной стадии. Мужик полез в карман брюк за папиросами.
Был он колоритен. Спецовочные брюки, заправленные в кирзовые разношенные, никогда не видавшие обувной щетки, сапоги. Выцветшая телогрейка накинута прямо на вытянувшуюся майку. Тело было без рубашки. На нас смотрели вполне свинячьи глазки с полнейшим поросячьим дружелюбием. Они прикрывались белесыми мохнатыми бровками, длинными и реденькими. Физиономия была бритвой не избалована и щетина росла на ней свободолюбивая, уверованная в собственную непогрешимость. Была она белесо-сивоватая. Но морщинистость щек она скрыть не могла. На безмятежный лобик налипли негустые сивые волосики. Вроде все на месте, что положено быть на так сказать лице, но остановиться и выделить что-то невозможно. Разве что металлические зубы, которые просто вылезали изо рта, так их было много. Но «Рожа» с металлическими зубами чувствовала себя вполне комфортно и ей, «Роже», явно хотелось пообщаться.
«Откуда сами?»- вполне миролюбиво поинтересовался дядька. Мы промолчали. Вася открыл кузов, и мы споро начали кидать мешки. «Поди не местные. Чтой -то я вас не знаю»- не унимался мужик. «Да уж с тобой, наверное, не пили»-не выдержала тетка.
«Да иди ты»-лениво огрызнулся дядька. Он сел на ступеньку уазика, затянулся и потерял к нам всяческий интерес. Мы быстро закидали мешки, закрыли кузов. Наступил волнующий кульминационный момент расплаты. Тетка застенчиво отвернулась от нас, запустила в себя руку и начала копошиться. Мы деликатно ждали. Наконец тетка прямо в себе отсчитала нужную сумму и вытащила на свет божий измятые влажные десятирублевки. В воздухе пахнуло теткой. Но деньги есть деньги, они не пахнут. Тетка выложила деньги на сиденье уазика и снова принялась их пересчитывать, отделяя одну бумажку от другой. Вася через дверь, по- лебяжьи выгибая шею, попытался проследить за теткиными руками. Но не тут-то было, тетка заслонила денежные знаки своим толстым локтем. Наконец тетка осталась довольна пересчетом, и, подозрительно глянув на Васю, позвала кивком головы Ваню. Они, склонив головы над сиденьем машины, о чем- то горячо спорили. Спор закончился вполне миролюбиво. Деньги к этому времени успели подсохнуть, и Ваня с некоторой опаской положил их в карман штормовки. Тетка, с натугой подняв короткую ногу, поставила ее на ступеньку, оперлась на дверь и с усилием швырнула тело в кресло. Уазик жалобно загудел.
«Ну чего расселся? Поехали! У рожа пьяная, глаза мои тебя бы не видели»-так буднично обратилась хозяйка к своему драйверу.
Тот и бровью не повел. Затянулся в последний раз, бросил окурок на землю, растер его сапожищем.
«Ну бывайте»-бросил он нам и сел в машину. Мы проводили взглядом это чудо техники, которое мужественно преодолевало гору, и глубоко вздохнули. Дело было сделано.
Мы перебрались на «Бук» и, сев на лавочку, принялись подводить итоги. Итоги были утешительные. Мы стали обладателями если не круглой, то полукруглой суммы. Это нас впечатляло и вдохновляло. Вася с Ваней вожделенно смотрели на огни большого города. Я на них цыкнул и дал разрешение погулять до ближайшего пивного ларька, пока схожу до бункеровщика и заправлюсь топливом. А там и наша колхозная кампания подвалит. Согласовав ассортимент покупок на базу, наша пара двинулась в город. Я проводил взглядом этот дуэт, пока их было видно. Васю было видно долго. Затем, отработав «задний ход», пошел за топливом. Времени у меня на это ушло много и, идя обратно, я уже беспокоился, что заставляю честную кампанию ждать.
Но опасения мои были напрасные. Меня особенно и не ждали. Вернее ждали, но не так чтобы очень. Привольно раскинувшись на берегу, подстелив под себя то, что было на себе наша гоп-кампания отмечала удачно проведенный день. А что день был удачен, свидетельствовало отсутствие поклажи и выставленная в воду охладиться батарея бутылок водки. Шум стоял неимоверный. Впечатлений на рынке, вероятно, было столько, что все говорили в раз, не слушая друг друга. Увидев меня, народ зашевелился, но не встал. Торопиться нам было некуда, и я подсел поближе к скатерти- самобранке. Два поросенка в лице Вани и Васи были так увлечены ангажированием двух похихешниц, что даже не сообразили, откуда я взялся. Я отмахнулся от них, сказав, чтобы не отвлекались, а сам нацелился на пирог с луком. Его утром в палубном меню не значилось. Но вместо пирога мне выдали стакан с водкой, не слушая никаких возражений. Мало того, пригрозили не отдать пирог. Выпил я эту водку и получил пирог.
Посидев немного и доев остатки пирога, я тактично напомнил, что нам еще дойти нужно, а уже смеркается. Намек был понят и все дружно, с гвалтом двинулись на катер. Им- то собственно чего. Только пересели с берега на катер и веселье пошло дальше. Народ был в ударе. Пили много и с удовольствием. Затем трудовой день взял свое, да и выпитое тоже сказалось. Только потихоньку труженики рынка перешли в салон и постепенно затихли. Изредка слышался хохоток и хихиканье. Вероятно, рассказывали охальные анекдоты. Но всему приходит конец. Угомонился наш народ. Идти было долго. Я включил дежурное освещение и убаюкал их окончательно. Шыкнул на появившегося Иван Петровича, который, старательно выговаривая слова, поинтересовался в оказании помощи. Исчез он быстро.
Темнота накатилась на Волгу, в далеке замерцали створы. Катер, освободившись от груза, шел бодро и напористо, да еще ветер был попутный. Учитывая, что плес был чистый, я пошел достаточно вольно, срезая углы судового хода, и стал значительно сокращать время. Увлекшись, чуть не проскочил поворот на Медведицу. Чтобы вписаться в узкий судовой ход пришлось заложить крутой вираж, положив «Бук» на бок. В салоне раздался грохот, затем мат, потом хохот. Это кто-то свалился с дивана.
Темень на Медведице была полная. Казалось, нас закутали в плотное одеяло. Поспавшие и пришедшие в себя Вася и Ваня появились в рубке, и стали работать прожектором, ловя бакены. Отблески были как светлячки, чуть видны. Дошли мы благополучно. Дядя Саня начал волноваться за нашу экспедицию и стоял на берегу с фонарем. На этот живой огонек мы и вышли. Народ был очень доволен путешествием. Благодарности на нас сыпались со всех сторон. Судя по приглашениям, мы могли гостить в Неклюдово долго. Труженики полей с сожалением расставались, особенно с Васей и Ваней. Затем вытянулись по тропке друг за дружкой и, весело переговариваясь, двинулись домой.
Вася с Ваней были в прекрасном расположении духа. Я на них шумнул, чтобы приходили в состояние покоя. Они послушно двинулись в нашу избушку. Я последовал за ними, но меня окликнул дядя Саня, провожавший с фонарем гостей. Он пригласил меня зайти к себе. После того как я проведал Васю с Ваней, которые спали как младенцы, зашел в келью к дяде Сане, то вздохнул, глядя за стол. На столе стояли: дымящаяся картошечка в глиняной миске. Из-под зеленых боков свежезасоленых огурчиков выглядывали красные щеки помидор. Рядом золотилась пожаренная рыба. Посередине стола, конечно, ничего другого не придумаешь, стояла уже такая знакомая бутылка темного стекла. Дядя Саня хлопотал, подпоясавшись передником. Он был очень доволен, так как угодили сельчанам. Почему был накрыт стол я и не спросил. Даже не поинтересовался, почему он меня пригласил. В сущности, я был уже гражданский человек и, со мной можно было разговаривать не на служивые темы.
В итоге под вкусную рыбу, под аппетитную картошку с малосольными огурчиками мы «уговорили» бутылку из темного стекла и мне пришлось сбегать за Вани-Васиными запасами. Посиделка затянулась далеко за полночь. Разошлись мы очень довольные друг другом.
Прогулка по лагерю
Поблагодарив дядю Сашу за приглашение, я вышел за дверь и на меня словно накинули одеяло. Темнота была кромешная, небо заволокло тучами. Реки с этой части лагеря видно не было. Вместо того, чтобы развернуться и попросить дядю Саню проводить меня с фонарем я сделал несколько шагов, как мне показалось по тропинке, и уткнулся в какой-то ствол. Судя по смоле- сосновый. Когда я развернулся, оторвавшись от ствола, дяди Санина изба была для меня потеряна навсегда. Верите, нет, я не знал, куда мне идти. Звать на помощь, утром обхохочут, не рад будешь. Нет, решил я, нужно искать тропинку. Напрягши затуманенные алкоголем и сытостью съеденного мозги, я вроде как сориентировался и пошел, как мне показалось, к реке. Очень быстро я уткнулся в забор. Опершись об ограду, я стал делать сложные умозаключения относительно забора. Я помнил, что лагерь огорожен с трех сторон, четвертая-река. Я решил, что если дойду до реки, повернусь к ней не лицом, подамся вправо то смогу наткнуться на наше строение. Нужно было сообразить, на какой стороне лагеря я нахожусь. Можно было, конечно, перебирать доски, и потихоньку обойдя весь периметр выйти к окончанию ограды у реки. Но это если идти в одну сторону. Если же в другую, то забор обрывался раньше и тогда я по тропинке уйду в Неклюдово. В Неклюдово мне не хотелось. Мне хотелось в свою кроватку и спатеньки. Я устал и начинал капризничать. Наконец решил действовать. Ну не ложиться же спать под забором. Да и становилось холодно. Повернувшись к темноте передом, к забору задом я решительно, как мне показалось, очень уверенно зашагал. Сколько времени шел я не помню, только уткнулся в другой забор. Я похолодел. Откуда здесь забор? я же шел к реке! Такое может случиться только с изрядно выпившим. Пройти всю территорию лагеря, и не натолкнуться ни на кухню, ни на дома и выйти на противоположную сторону. Невероятно! Над головой я услышал шум. Так шумели только сосны. Я начал соображать, где у нас живут сосны. Сообразил и, чтобы не испытывать судьбу, решил не расставаться с забором. Медленно, перебирая доски, я двинулся в предполагаемом направлении и наткнулся на стену. Но это еще была не нужная мне стена. Это была стена курятника. Я смог ее определить по решетчатому окну. Но я повеселел. Какой -никакой, а ориентир. В какой уже раз, встав лицом в никуда, а спиной, или еще чем там, в ориентир, я пошел, как мне казалось, уверенно и целеустремленно на встречу своей мечте. Что вы думаете, вышел! Вышел на этот раз! Только не к мечте, а к реке. Да так бодро, что чуть ли не с берега прошагал дальше. Река остановила меня асфальтовым блеском. Откуда были на ней отблески, я не знаю. Темнота была полная, но они меня остановили перед холодной ванной. Теперь заблудиться я не мог. Нужно только лишь найти тропинку, которая вела к нашей сторожке. А как ее найти, когда не видишь вытянутой руки? Я догадался, что ощупью. С начала согнувшись, чтобы чувствовать землю, потом на корточках я двинулся к заветной цели. Очень скоро заломило ноги и, наконец, на четвереньках я пополз вдоль берега, не теряя из вида, если так можно было сказать, бровку берега. Что вы думаете? Нашел необходимую плотность тропинки. Можно было распрямиться с удовлетворением. Я уже знал, что прямо от реки и совсем недалеко мое жилище. Только вот это «прямо» и «недалеко» для моего состояния имело значение неоднозначное. Держась руками за тропинку, я сделал несколько шагов и, вдруг, как что-то блеснуло. Как зарница, но очень коротко. «Какая зарница»- подумал я. Вроде еще сверкнула. Все, думаю, началось. Но почему так быстро. Говорят это не сразу приходит. Но вот и третья! Батюшки, да это печка непрогоревшими углями в окне отражается, а я качаюсь. Вот вам и зарница. Очень гордый своими логическими выводами и счастливый, что со мной еще ничего не произошло, я зашагал к избе. В дверь я попал сразу. Охваченный теплом исходящим от плиты, быстренько, но тихо подобрался к своей коечке и умиротворенный уснул. Спокойной ночи, Витя.
Рыбаки на Волге
Скоро наш привычный размеренный ритм жизни был нарушен. Неожиданно приехал Спицин, и не один, а с бригадиром рыболовецкой артели, что стояла на месте впадения Медведицы в Волгу. Я его знал давно, но только по прозвищу «Старпом». Похоже, что его настоящего имени не знал никто, даже супруга. Для нее он тоже был «старпом». Приехал он к нам за помощью. У него по каким-то причинам поредела бригада, а работа стоять не может. Через неделю все наладится, а сейчас: «Выручайте, братцы». Это было дело святое, так как они нам часто рыбы подбрасывали, да и мы к ним просто заезжали. Хорошие люди, открытые. Вообщем решили, что поедем трое: я, Вася и Ваня. Спицин остается с остальными доделывать остатки. Да в принципе все мы давно уже сделали, и подготовила лагерь к зиме. А на неделю к рыбакам. Да с удовольствием! Сборы были недолгие. Теплую одежду с собой, пара одеял и все. Питание было гарантировано с приглашающей стороны. Через несколько минут мы уже сидели в машине. Правда, пришлось подождать, так как Спицин и старпом зашли в домик дяди Сани, и вышли оттуда порозовевшими и очень довольными.
До рыбацкого становища мы доехали быстро. Я здесь бывал довольно часто, а ребята с любопытством оглядывались. Место было живописное. Открытая поляна граничила с берегом, где Медведица впадает в Волгу, и оторачивалась густым ельником от остальной земли. Рыбацкая изба, крепкая, рубленая в лапу, высоко стоящая над землей, чтобы сыростью не тянуло. Настоящая северная изба, кондовая, век простоит и ремонта не потребует. Обустройство простое, можно сказать спартанское. Когда заходишь, то не увидишь коридора: только одна большая комната. В углу огромная, постоянно топящаяся плита с протянутыми над ней веревками, на которых всегда что-то навешано для просушки. Ничего не сделаешь, ремесло мокрое. По остальным стенам смонтированы нары, где утомленный народ спал. Роскоши скажу я вам никакой. В лучшем случаи такие же одеяла, как и у нас. Вероятно, сказывалось тесное общение с нашим лагерем и дядей Саней лично. Простыней и подушек не предвиделось. Спали голова к голове, ноги – к ногам. Ничего страшного, окна были, и не одно, а два. Только не раскрывались они. Летом из-за комаров и мух, а осенью,…а осенью ни к чему. Если уж совсем от духа дверь выбивает, то откроют ее ненадолго. Так что окна стояли закрытыми, плотно набитыми между рам пожизненно замурованными мухами. Как они туда залетали непонятно, но кроме них в сети собственных паутин попали пауки. Вот ведь как бывает: сначала порешили мух, а потом сами себя. Совсем как у людей.
Посередине избы стоял стол. Все столы мира, столы рыцарских замков с таким столом рядом не стояли. Это был царь-стол. Его столешница сделана из половинок бревен не совсем плотно пригнанных друг к другу. Но хлеб в щели не падал. Полировать, конечно, столешницу не полировали, но чем-то вроде грубого рубанка прошлись. Но не особенно утруждались. Стоял чудо-стол прочно на земле, так как подпирали столешницу бревна, слегка обтесанные и для прочности соединенными такими же тесинами, что и столешница. Один край стола был выровнен, а другой не очень. Ну не растут лесины одинаковыми вот и края неровные получились. Подпилить, говорите? Можно, конечно. С краю кто –то попробовал, запилы через грязь были еще видны. Но бросили, видно. Некогда было. Сдвигать этот стол было бесполезно, если даже кому эта сумабродная мысль и придет в голову. По длинным бокам стола стояли лавки. Это были точные копии стола, только поуже. Если даже все мужики разом наклонятся назад, все равно лавка не упадет. Конструкция не позволит, да и вес тоже. Вообщем складывалось такое впечатление, что стол и лавки монтировались прямо в избе на четко обозначенном месте. По другому нельзя: ни внести, ни сдвинуть эту мебель было невозможно. На торце стола (который был выровнен) располагался высокий топчан. Мощный, плотный, как трон. А это и был трон, там сидел бригадир. В бригаде он царь и бог, так что трон ему по должности полагается. И занять это место ( я имею в виду трон) никому в голову не приходит, даже если бригадир в отьезде. Будет сидеть бригада одна, будет обедать, но топчан свободен. Это еще от русских артелей повелось. Вообще русский человек он дисциплинирован, ему ничего доказывать не нужно. Нужно только обьяснить, но с позиции силы. Он будет подчиняться только силе, не обязательно физической. Есть другая сила-авторитет. Бригадирами или артельщиками ставились всегда самые умелые, самые смышленные. И грубая сила всегда спасует. Начнет слабеть бригадир-ослабеет бригада. Так что демократизм в русских ячейках общества явление чуждое. Может бригада, артель шуметь сколько угодно при обсуждении вопроса. Бригадир все выслушает, но когда споры закончатся, встанет и слово свое скажет. И примут это слово однозначно. «Старпом» был именно таким бригадиром. Его можно было представить и в волжской вольнице, что караваны купцов грабила и бурлаком на Волге, и артельщиком в бригаде плотницкой. Он везде был бы «Старпом». Хотя ничего выдающегося в нем не было. Может только голос. Хриплый, увесистый. Слова как камни ронял.
Пожалуй, и все описание интерьера рыбацкой избы. Конечно, вечером, когда рыбаки посбрасывают намокшую за день одежду, расставят сапоги высокие рыбацкие, места остается немного. Но его много и не требуется. Поужинают мужики, посидят на крыльце, покурят. Говорят немного, в основном молчат. Нужно сказать, что говорить особенно не о чем, все свои. Посидят мужики, цигарки докурят, да и спать на нары. Утром подьем и все с начала. День катится за днем.
Мы приехали к ужину. Нужно сказать, что дежурный в артели был, но без отрыва от производства. Такой роскоши допустить никто не мог. Поэтому претензий к дежурному не имели. Основная его задача была огонь в печи поддерживать, чтобы тепло было, да чай горячий. Для желающих бульон рыбный не переводился. Обед готовили из одного блюда, и ужин такой же. В основном, это была уха на обед, в ужин рыба отварная, считай, что тоже уха. Как раз мы на рыбу отварную и угодили. Встретили нас сдержанно, но без отторжения. Многих я знал, поздоровались за руку. На Васю с Ваней только поглядели. Те даже растерялись. Мужики сидели на крылечке и курили. Их действительно было меньше чем обычно. Не зря «Старпом» за подмогой к нам приехал. Разговора ради спросил, как дела, как ловится.
«Помаленьку»- был ответ. Все Сказано было много. Сел рядом, стал смотреть на реку. «Ужинать, мужики!»-раздался призыв. Не вдруг, не спеша, потянулись рыбаки в избу и стали рассаживаться по местам. Я сделал знак ребятам, чтобы не спешили и вообще не мельтешили. Они оробели, ко мне жались. Народ здесь серьезный, суеты не терпит. Сколько у меня таких ужинов было на Волге: у бакенщиков, лесосплавщиков, мастеров судоходной обстановки. Всего не перечислишь. Правило одно, не спеши. Но не жеманничай, не кокетничай, когда пригласили к столу. Ешь- пей, не жди, когда за тобой ухаживать начнут. Да и не начнут. Мы дождались, когда все сядут, причем на свои места, только потом зашли. Старпом был во главе.
«Ужинать садитесь»- вопросов никаких не последовало, только движение волнообразное прошло на лавках. Это рыбаки сели плотнее, места нам освободили. На столе стояло ведро. Ведро было когда-то эмалированное, даже желтого цвета. Но это было так давно, что оно, ведро, забыло свой первозданный колор. Сейчас ведро стояло в копоти, с отколотой эмалью, без ручки. Но ведро не стеснялось своей неказистости. У него была почетная обязанность. В нем готовили еду. А что без ручки, так это совершенно не обязательно, есть две прихватки, проще –две такие же прокопченные рукавицы из брезента. В ведре была отварная рыба, но без бульона. Бульон желающие могли налить из не менее колоритной алюминиевой кастрюли, стоящей на плите. Это были остатки ухи. Бульон пили. Конечно, это был не горячий рыбий жир как на морских траулерах, но крепкий бульон в горячем виде поддерживал организм неплохо. Народ разобрал поставленные стопкой тарелки из алюминия. Сказывалась дружба с ВМФ. Тарелки по мужественному виду не отличались от ведра и кастрюли. Каждому перепало по крупному лещу. Но есть не торопились. Не спеша, взяли хлеб, лук, который горой лежал на столе. Почистили его. Все это шло молча, изредка прося соседа передать что-то. На оробевших Вася и Ваню пожилой рыбак прикрикнул, чтобы они не сидели как красны девицы. «Красны девицы» быстро взяли по луковице и куску хлеба, приняли по тарелке с рыбой.
На столе рядами стояли когда-то эмалированные кружки. Они дружили с алюминиевыми тарелками, у них было одно место рождения- ВМФ. Их никто не трогал. Наконец все получили рыбу, в руках держали хлеб. Кто-то его просто посолил. Я полил хлеб подсолнечным маслом из бутыли стоящей здесь же. Посыпал все это крупной серой солью из литровой банки. Порезал огромным тесаком луковицу и ждал. Ждали все. Дежурный переглянулся со старпомом, тот кивнул головой. Дежурный нагнулся под лавку и вытащил пару бутылок водки. Никто оживленно не загудел, не стал переговариваться. Я бы сказал, бровью не повели. Дежурный разлил водку по кружкам. Не хватило. Нагнулся, вытащил еще одну, долил. Все это быстро делалось, без суеты. Потом дежурный сел и слился в массах.
«Ну»-сказал старпом и все молча взяли кружки.
Да простят меня читающие. Давайте посмотрим на это застолье со стороны. Это сидели не собутыльники, не случайный народ. За столом сидели российские мужики из что ни на есть глубинки. В тельняшках (робы были сброшены сушиться), в комбинезонах из брезента. Были они небриты, лохматы. Переносите их куда угодно: на лесосплав, на шабашки по погрузке-выгрузке барж. В какое угодно время- это будут сидеть работяги, которые добывают хлеб свой. Пусть мы еще не тащили с ними невод с волжской рыбой, мы чувствовали себя причастными к ним. Мы были его частью.
«Будем здоровы»-после небольшой паузы сказал бригадир. Рыбаки сдержанно, без суеты выпили, причем до дна. Поставили кружки и стали закусывать. Стоял хруст от репчатого лука, заедали черным хлебом. Кто-то пил бульон. Я встал и налил ребятам по кружке бульона. Поставил кружку себе. Потом все приступили к рыбе. Речная рыба костистая, ели ее аккуратно и долго, тщательно обсасывая косточки, головы. Потом протянули тарелки за добавкой. Дежурный так же хладнокровно нагрузил всем тарелки и …наполнил кружки. Второй раз выпили уже в разнобой, без тоста. Понемногу начались разговоры. Народ раскраснелся, кто-то вытирал рукавом выступивший пот. Активнее пили бульон. К моему глубокому удовлетворению Вася встал и пошел наливать его себе и Ване. Народ с любопытством разглядывал двухметрового Васю. Неудачно разогнувшись над кастрюлей, Вася головой задел не так уж низко прибитую полку над плитой, чем вызвал незлобный добродушный смех. «Велик ты, парень, вымахал»-сказал кто-то из рыбаков.
Вася застенчиво улыбнулся: «Дескать извиняйте» и сел на свое место. К нему обратился молодой рыбак, завязался разговор. Третьего разлива не было. Пили чай. Крепкий, горячий. Некоторые с кружкой выходили на улицу и садились на крыльцо. Кто-закурил. Каждый сходил к реке и вымыл свою тарелку, кружку. Затем поставил на подобие посудника, который достал головой Вася. Незаметно дежурный убрал все со стола, то есть переставил остатки еды на плиту и на полку. Ужин закончился. Посидев немного, рыбаки один за другим укладывались спать. Угомонились и мы.
Утром была постановка невода. Сложного ничего не было, но мокро. Постоянно выходил из строя уникальная судовая единица, так называемый «Балиндер». Откуда пришло это название плоскодонного широкого низкобортного создания я не знаю, но слышал о нем еще на практике. Что-нибудь от бельгийских заводов, которые обеспечивали этими судами Волжские пароходства «Меркурий» и «Самолет». Мы же не помним, что наши «Москвичи», бороздящие поперек все реки России назывались «Фильянчиками». А все потому, что поставки до революции шли из Финляндии. Просто, да. Так вот наш Ваня заслужил непререкаемый авторитет среди рыбаков тем, что перебрал двигатель. Оказывается, его сурская водоплавающая работа была тесно связана с такой вот техникой. Я к этой керосинке и не подходил. Образование не позволяло. Ваня за вечер раскидал и собрал этот примус, да так, что он запускался с полоборота. С помощью этого балиндера тащили невод к берегу. Потом руками -на берег. Затем наступал ответственный момент сортировки рыбы. На еду откладывали в первую очередь. Тут же вылов шел на уху в обед. Это мелочь из ершей, окуней, плотвы для бульона первого порядка. Затем лещи. Крупные наваристые. Но прежде чем их бросить в кипящий из мелочи бульон нужно было отфильтровать бульон от разварившейся мелюзги. Как? Очень просто. Через марлю, да еще руками отжать все эту кашицу. Бульон получался желеобразный, хотя речная рыба жирностью не славится. После этого крупная рыба, порубленная на куски, запускалась в наше знакомое ведро. Все, уха готова. Время она отнимала немного, и обед был готов. Вторая часть рыбы отбиралась тщательно, только крупная, чистая. Эта шла на продажу. Здесь была своя коммерция, бизнес так сказать. Точно по расписанию старпом садился на балиндер и шел навстречу пассажирским теплоходам, которые отхватывали эту рыбу с руками для ресторанов. Конечно, об этом никто не говорил вслух, и мне не следовало бы. Ну да ладно, время много прошло. Хотя кто знает, может еще и стоит это рыбацкое становище… А пока рыбаки остатки рыбы раскладывали в ящики и складывали на ледник в амбаре, который стоял неподалеку от избы. Первая половина рабочего дня заканчивалась. Невод растягивали на вешалах. Здесь пригодилось мое умение вязать сети. Дело это нехитрое, еще дед показал, когда «пауки» на Волге чинили. Есть такой нехитрый инструмент, челноком называется. Наверное из-за сходства с ткацким прозвали. Вот им и орудуешь. Так я в помощь устроился, и помощь от меня была явная. Васю на лесопил забрали. Рыбаки еще дрова заготавливали. Думаю, что они и были те «леспромхозовцы», про которых тетка кимрская говаривала. День был занят. Затем наступал обед. Он практически напоминал ужин лишь с той разницей, что была уха. Что это была за уха! Наваристая, густая. Половник стоял в этом вареве. Рядом громоздился аппетитный черный хлеб, серела соль в банке, горкой лежал лук. Вообщем -то все. Средняя полоса бедна на разносолы. Чувствуется, что зеленью рыбаки были не избалованы. Ну и опять же, да простите меня в который раз-водка. Но немного, так для аппетита, эдак граммов по сто. Напиток этот стоял свободно, никому не возбранялось принять в течение дня для, так сказать, «сугрева». Но не практиковалось. Разве что кто вымокнет окончательно. Ели дружно, споро, затем быстрая уборка посуды и сон. После сна шла подготовка к заводу невода. Вечером приходил колхозный катер «Рыбак», на его грузили ящики с рыбой, оставшейся от еды и бизнеса. И все сначала, Дни пролетели незаметно. Мы сроднились с нашими брезентовыми штанами, рыбацкими сапогами, были своими. Спали крепко, без снов. Нас признали в артели. Это было много. Но к концу недели приехала машина. Привезла отсутствующих рыбаков, а нас отвезла обратно. Прощание было простым: Васю с Ваней приглашали в любой момент заезжать, мне –удачи на гражданке. И все. Они занялись своими делами, а мы поехали в лагерь. Нас одарили воблой, свежей рыбой и, конечно, парой бутылок водки. Как же без нее, мы уже привыкли.
Через несколько дней Спицин ушел в Неклюдово звонить. Вернулся деловой и озабоченный: дали указание из Москвы возвращаться, захватив трамплин для воднолыжников. Я и Вася присвистнули, так как мы его буксировали в прошлом году на Медведицу, с явным расчетом оставить здесь навсегда. Буксировка шла несколько дней. Это была нелепая конструкция, меньше всего предназначенная для буксировки. Скорость наша будет километра четыре в час. Вообщем пойдем в Москву пешком. Сборы были недолгими, но мы решили уговорить Спицина сходить в Кимры и помыться в бане. Я уже рассказывал, что за чудо была там баня. Веники у нас были, и Леонид не устоял. Я шел по улицам этого городка и прощался с ним.
Вечером был устроен прощальный ужин. Пригодилась рыбацкая водка. Утром очень медленно и аккуратно вышли из Медведицы, дали прощальную сирену рыбакам. Они нас увидели и ответили писклявым гудком балиндера. Затем мы встали по створам на самый край судового хода, чтобы не мешать никому и пошли на Москву. Прощай Медведица!
Приказ
В Вооруженных силах ведется другое, совсем не мирское летоисчисление. Новый год, конечно, есть, но не это основная веха. Основные- ведутся от приказа к приказу. Для флота их шесть. Первый, когда тебя призывают. Там все фиолетово. Ты как загнанный зверек, ничего не понимаешь, всего боишься, шарахаешься от собственной тени. Только со второго приказа до тебя доходит значимость этого нормативного акта. Мало того, что проходит полгода. Ты становишься по иерархии флотской лямки старше. Хотя до двух лет послаблений тебе дается мало, но ты уже не гремишь после года службы рабочим на камбуз, можешь записаться в увольнение.
Немаловажный приказ, приказ предшествующий твоему. Это сигнал, что после ухода очередного призыва ты станешь «годком» и сам черт тебе не брат. Твой призыв в подразделении будет самый старший по сроку службы.
«С годковщиной борются но ее никто не отменял»-любил говорить один знакомый адмирал и посылал кого-то из офицеров за водкой. Я в силу любопытства заинтересовался происхождением слова «годок». Не увязывалось у меня это слово с временным понятием. Разъяснил кто-то из старых мичманов, с которым стоял помощником дежурного. Оказывается все мудро и правильно. Раньше служили на флоте пять и четыре и года. И был один призыв, осенний. Вот когда ты оставался после четырех или трех лет старшим призывом на корабле.
«Вот это и был годок»- вздохнул мичман.
«Тогда призывали в девятнадцать-двадцать лет. С ними можно было служить. К концу службы парням было по двадцатьчетыре-двадцать пять лет. Это не то что с вами, детьми возиться» -добавил он.
«Пять лет! С ума сойти. Тут три не знаешь как дотянуть»-заблажил я.
«А ты не забывай, что на флоте хорошо платили специалистам. Довольствие было не как сейчас. Это все Жуков мать его…»-неожиданно закончил свою речь дежурный.
«Какой еще Жуков»-не понял я.
«Да маршал Советского Союза. Вот уж не любил флот!»-сказал мичман.
«Да, жизнь прошла как сабантуй как одно мгновение. Раньше поднимался….а теперь давление»-вдруг с чувством продекламировал старый почтенный мичман.
Вот это и был годок. Хорошо сказал мичман, емко. Позже я узнал, что некоторые мичманы, дослуживавшие до своей пенсии в тихой гавани Химкинского водохранилища прослужили срочную больше десяти лет. Считайте: 1917 год рождения призвался на пять лет в 1936 году. Не трудно сообразить, на какой год у них попала демобилизация. Через четыре года войны тоже сразу никого не отпускали. Вот и десяток лет срочной службы.
«Ничего не оставалось делать как оставаться на сверхсрочную»-говорили они. Так что флот построен и держится на традициях.
Но, чтобы прочувствовать всю важность момента наступления своего приказа, воины, прослужившие два с половиной года, начинают выживать из ума. Ничем не обьяснить почему годок ременную бляху разгибает и делает плоской, еще и фаску напильником сточит. Зачем? Я не знаю, да и он не скажет. В армии, говорят, наоборот. Бляху в бараний рог сгибают. Вот и разберись. Но одно общее обьединяет армию и флот во всеобщей долбанутости годков и дедов, так это сто дней до приказа. Все изготовляют ленточку. Вернее, кто изготовляет, кто просто вешает метр. Опять же кто не знает: это для отсчета. Сколько дней до приказа осталось у очередных дембелей для армии или для годков краснофлотцев ДМБ играющих. У нас этот метр вызывающе висел у тумбочки дневального, приколотый кнопкой к рамке с какой-нибудь инструкцией. Срывать его было бесполезно. На другой день он восстанет из пепла, только на сантиметр короче, ибо день прошел, а для воина день это целая жизнь. Да если никуда не попал, ничего не получил (наряд вне очереди, конечно, не медаль же), то жизнь прошла не зря. Но проходило увольнение в запас, и вновь шла рутинная повседневная служба до следующего приказа.
Вспомнился мой предшественник на «Буке-277» Толик Аляев. Он мой однокашник. Тоже Горьковское речное училище заканчивал. Серьезный у них призыв был, возрастной. Так вот Аляевские орлы решили приказ достойно отметить. Где отмечать? Конечно, у знакомых девах на фабрике Петра Алексеева. Командование это дело прохлопало, и весь призыв в увольнение отпустило. На фабрике не только наше воинство квартировало, там еще и солдатики прижились. Им тоже приказ отмечать приспичило.
Что в итоге? Драка, конечно. Моряки с солдатами мордобой учинили, вахтеры перепугались и милицию вызвали. Те приехали и стали все это дело разнимать. Милиция-это бывшие солдаты, матросы. Хотели по- хорошему, миром закончить, а им перепало уже от обеих сторон. А чего! Приказ вышел, гуляй, братва! Милиция обиделась на Вооруженные Силы, вызвала подкрепление. Вломила тем и другим бойцам без разницы флота и армии и отправила в КПЗ (камера предварительного задержания). Оттуда без заезда на родную базу, чтобы хоть переодеться ( все были в парадных форменках, все по первому сроку) отправили их на гауптвахту в Алешинские казармы. Мрачнейшая я вам скажу гауптвахта. Там наши альбатросы пробыли суток этак пятнадцать. Вернулись потрепанные. На головы страшно посмотреть. Их там так подравняли! Год обрастать будут. Краснопогонники на гауптвахте жестокие люди, как будто специально подбирают. Они и постарались. Да, наверное, милиция попросила их устроить демобилизующимся веселую жизнь, чтобы неповадно было с органами МВД связываться.
Вообщем на наших парней без слез было смотреть нельзя. Ну а дальше, что было, и не перескажешь. Вся их очередность ухода домой накрылась медным тазом. Отпустили только в декабре. Дали какие-то жуткие аккордные работы: что-то разобрать из каменного. Если не закончат, то пригрозили сроки службы пересмотреть в сторону увеличения. Это было особенно неприятно, так как из них половина женатых подобралась. У Толика сыну три года исполнилось. Успел папа сыну на именины! Всех их до матросов разжаловали, характеристики переписали. Вообщем разделались с ними под орех.
Как сейчас помню: мы только со смотра пришли, где воинов наших разжаловали. Сидит Колька Бирюков и погоны свои первостатейные, старшина первой статьи, спарывает. Спорол. Затем хлопает ими по колену и со словами: « Эх, сколько я из-за этих лычек хороших людей загубил!» забрасывает их в дальний угол кубрика. Дальше- больше. Воинов боятся отпускать домой без сопровождения. Подгадывают так, чтобы сразу к поезду. Аляев как просился, чтобы раньше хоть на час отпустили сыну машинку купить. Какое там! В машину- и прямо к поезду, только успели в тамбур посадить. Но подарок мальчонке командир группы успел купить. Поехал Толя не с пустыми руками.
Но самым хитрым Колька Бирюков оказался. Он был старым и умным. У него за плечами курса четыре политехнического осталось. Он самым невинным образом поинтересовался, могут ли его, непутевого, родственникам с рук на руки передать. Командование в этом ничего особенного не узрело, чтобы великовозрастного Кольку родственникам прямо в клубе на руки сдать. Пусть они за него в дальнейшей жизни отвечают. Колька выяснил, когда его отпустят, а шел уже декабрь, и сказал, что за ним приедут. Ну, приедут и приедут. Все как-то уже притупилось, и мужиков жалеть начали. Ему даже перед строем попрощаться разрешили. Вышел Колька Бирюков перед строем. Бескозырку снял, поклонился сотоварищам и офицерству славному. Извинился за содеянное. Строй как единый организм выдохнул: «Дескать, нечто не понимам, с кем не бывает. А сколько еще будет!».
И тут внимание всех переключилось на бабушку, божьего одуванчика, которая аккуратно тихонько шла к Кольке. Колька бросился к ней с воплем: « Бабуля!» и сграбастал старушку. Все обомлели. Что тут скажешь. Родственница. И жила она в Москве. Но сказано было, что отдадут Кольку родственникам, сказано. Передача состоялась. Взяла бабуля непутевого внука за руку. А внучок метр восемьдесят с лишком и вес под девяносто килограммов, и повела на выход. Строй рыдал от умиления. Дослужились, называется.
Ну а с другой стороны посмотреть: шутка ли десяток великовозрастных обормотов порезвилась так, что приказ обзорный по Военно-морским частям центра вышел с подробным описанием деяний. Как еще начальнику клуба, звезды на погонах не разредили. Очень даже могли бы. А потом удивляемся, почему он на всех кидается.
Свой приказ я пропустил. Был в обеспечении. Вот он, приказ. Спасибо ребятам, не забыли и газетку оставили.
Приказ Министра обороны СССР
26 сентября 1975 г. № 230 г. Москва
ОБ УВОЛЬНЕНИИ ИЗ ВООРУЖЕННЫХ СИЛ СССР В НОЯБРЕ—ДЕКАБРЕ 1975 г. ВОЕННОСЛУЖАЩИХ, ВЫСЛУЖИВШИХ УСТАНОВЛЕННЫЕ СРОКИ СЛУЖБЫ, И ОБ ОЧЕРЕДНОМ ПРИЗЫВЕ ГРАЖДАН НА ДЕЙСТВИТЕЛЬНУЮ ВОЕННУЮ СЛУЖБУ
В соответствии с Законом СССР «О всеоб¬щей воинской обязанности» ПРИКАЗЫВАЮ:
1. Уволить из рядов Советской Армии, Во¬енно-Морского Флота, пограничных и внут¬ренних войск в запас в ноябре—декабре1975 г. военнослужащих, сроки действитель¬
ной военной службы которым истекают до1 января 1976 г.
2. В связи с увольнением в запас военно¬служащих, в соответствии с пунктом первымнастоящего приказа, призвать на действи¬тельную военную службу в Советскую Армию, Военно-Морской Флот, в пограничные в внутренние войска граждан, которым ко дню призыва исполняется 18 лет, не имеющих права на отсрочку от призыва, а также граждан старших призывных возрастов, у которых истекли отсрочки от призыва.
3, Приказ объявить во всех ротах, батаре¬ях, эскадрильях в на кораблях.
Министр обороны СССР
Маршал Советского Союза
А. ГРЕЧКО
Наступило интересное время. Вроде ничего не изменилось. Служим и служим: еще октябрь впереди. Малые катера вытащили на берег, зачехлили. Они отходили свое в этом году. Соревнования закончились. Выжидали пока «Стрелы». Они будут вытащены на берег, после того как поставят на стапеля «Беркут», катер министра обороны. Визиты они не запланированы, вдруг кому-нибудь сбрендит прокатиться с ветерком по каналу, заодно и военно-политические дела обустроить.
Увольняющиеся в запас катерники сразу оказались не у дел. Как обычно, утром вставали на развод. Ни шатко, ни валко работали на направлении: «Куда пошлют». После обеда расползались кто куда. А точнее спать. В наряды дмбшников ставить перестали и вообще к ним относились заботливо, как к больными. Наша группа малых дизельных катеров продолжала работать.
Осень, благодатная пора для парусников. Начались соревнования. Несмотря на наступившие холода для них была самая погода. Дули устойчивые ветры. Выходить в обеспечение парусников было одно удовольствие. Когда бы ты увидел, мало этого, пообщался с Валентином Манкиным, неоднократным Олимпийским чемпионом. Братья Владимир и Валентин Потаповы дружненько вставали к тебе на буксир. А уж остальная братия не вылезала из салонов «Бука», где разогревалась, отогревалась. Парусный спорт он холодоустойчивый. Там не возбранялось даже во время соревнований полкружечки крепкого принять. Сами посудите: весь день идет гонка под ветром, брызгами, А окружающая температура около нуля. Так что эмалированной полкружки, это как раз впору. Ну и мы с ними за одно. Тоже целый день, как поплавок, настоишься посреди водохранилища.
В парусном спорте есть что-то завораживающее. Не зря сказано: «Парусный флот дворянство морей, высшая знать океана». А названия классов яхт! Темпест, Солинг, Звездный, Летучий голландец. Когда они барражируют вдоль стартовой линии в ожидании старта, жалеешь, что нет дара художника. Такие картины не повторяются. Снежная белизна парусов на фоне синей прозрачности воды. Яхт не одна и не две, их десятки. Вначале они сгрудились как утицы, сбились в кучу возле линии старта. Даже пущенная ракета и та воспринимается спокойно. Гонка только началась, впереди день. Что он принесет, одному Господу Богу известно. Но мастерство рулевых дает о себе знать. Вот яхты выстраиваются в подобие линии и начинают работать по проходке круга. Это вам не трансатлантическая гонка, все же водохранилище. Но эффектно. Завалившиеся на бок яхты, кажется, черпают планширем воду, но парни старательно откренивают эту громадину. Здесь уже мастерство шкотового. Матрос висит, прогнувшись над водой, держась за планширь только щиколотками. Старательно обходят пограничный буй и снова ветер во все паруса. А когда яхтсмен ловит ветер и выставляет все парусное снаряжение вплоть до спинакера (мягкий парус на бушприте), то глаз от яхты не оторвать.
Только к концу дня заканчивается гонка. Пара кругов как минимум. Но все заканчивается. Яхты сгрудились вокруг «Бука». Время позднее, но парусники не хотят идти на базу, что на берегу водохранилища. Начальник команды принимает мудрое решение: идти в клуб. Решение было принято на «Ура». Отработавшие гонку спортсмены полезли на борт «Бука», а свободные матросы стали швартоваться. Дело было привычное и скоро две линии яхт выстроились за буксиром:
«Малый вперед, Витя, самый малый! Аккуратненько!» Это мичман Замотайкин, старший в команде парусников следит, чтобы на корме все было в порядке. Быстро темнело. Я встал за штурвал и стал заводить длиннющий буксир в узкость канала. Слава богу, канал пуст и можно работать не опасаясь «Ракет» и громоздких буксиров.
Вскоре мы втянулись в канал и пошли медленно, но ровно. Сидящие на рулях яхт были похожих на нахохлившихся птиц, присевших на корму. Им сидеть несколько часов. Правда, там не один рулевой, матросы сменяются. Судя по шуму в салонах, там бурно идет обсуждение, а, скорее всего, отмечание окончания соревнований. Для них навигация тоже закончилась. Утром парусники вытащат свои суда на берег и затащат в эллинги. Крупные суда останутся стоять на берегу зачехленными. Я поерзал на баночке и сел, настраиваясь на несколько часов. Вдруг раскрылись створки салона, и мичман Замотайкин в тельняшке, раскрасневшийся, мне крикнул:
«Витек, сдавай штурвал Васе и спускайся», что я и сделал. В салонах сказать, что было тесно, это, значит, ничего не сказать. Парусники были везде. Как умудрились разместиться! Они сбросили свои роконы и сидели в тельняшках, Казалось, в салонах расплескались бело-синие волны. Спортсмены праздновали окончание навигации и свое успешное выступление на первенстве Москвы. На меня никто не обратил внимания. Зашел и зашел, эка невидаль, садись к столу. На столе лежала нехитрая закуска, по принципу чего бог послал. Он послал по-разному. Глядя на нее можно понять симбиоз флота и гражданских лиц. Здесь соседствовали домашние бутерброды с легендарной в те времена докторской колбасой и раскрытые консервным ножом банки с тушенкой, гречневой кашей. Луковицы и хлеб дополняли меню. Замотайкин взял слово:
«Мужики! Мужики! Тихо!»-мужики и присутствующие парусницы недоуменно затихли.
«Мужики! Витя отслужил. Он ходил с нами три навигации. Сейчас уходит в запас»-сказал Замотайкин.
Что тут началось! Шум поздравлений, протянутые руки. Я не ожидал такой реакции. Многих я знал почти три года. Среди них были и гражданские. С офицерами стоял помощником дежурного. Одним словом, стыдиться мне их было нечего. И они искренне радовались за меня.
Начальник команды капитан Кись сидел где-то в середине. Бело-синей полосатовостью слился с окружающими. Он рыкнул на всех, чтобы стихли, а точнее заткнулись, что было, пусть не сразу, но сделано. Кись толкнул речь, краткую, но емкую. Речь посвящалась мне. Народ одобрительно загудел. Замотайкин в это время пустил по кругу бутылку. Разливали по кружкам по булькам, не глядя.
«Будь здоров, Витек! Удачи тебе!» слышалось со всех сторон. Ко мне тянулись дружеские руки. Честное слово, я был растроган. Уже зашмыгал носом, но чья-то дружественная рука всунула мне кружку. Выпили дружно. Бутерброды были разобраны быстро, недостающим стали мазать тушенку на хлеб. Тем временем кружки наполнились второй раз и снова за меня. Я поблагодарил народ и полез наверх. За штурвал не сел, а примостился на командирском месте рядом. Да я был уже и не нужен. Вася уверенно вел буксир.
Все, навигация закончилась. Мы собрали плав.причалы, трамплины и прочий плавучий инвентарь. Даже главный боцман Демиденко и тот вздохнул, вытер пот рукавом бушлата и сказал: «Кажись все». Ну, уж если у него в хозяйстве «Кажись все», то это действительно все. На другой день я торжественно и в последний раз завел «Бук» в тележку для подьема на берег, и лебедка потащила ее по слипу. Последняя навигация для меня закончилась. Я похлопал старину «Бука» по корпусу. Честное слово, мне показалось, что он вздрогнул.
Наступил момент, когда мы узнали очередность ухода в запас. Вот тут-то наступила бессонница. Все! Все! Я уходил четвертого ноября. Строевой отдел забрал военный билет и проставил в нем необходимые печати. Третьего числа мной овладел зуд. Заступил дежурить инженер-механик Андреев. У него лежал в столе мой военный билет. Завтра с утра я попрощаюсь со строем и пойду на выход. Но тут я вспомнил, что призывался четвертого ноября 1972 года, то есть ровно три года назад. Такого я пропустить не мог.
«Родина»- сказал я: «С долгами, с почетными обязанностями, я рассчитался, и у тебя нет никаких оснований держать меня дольше положенного». Я высказал свои мысли насчет задолженности Андрееву и предложил отпустить меня сегодня вечером, так как с ноля я уже был уволен в запас. Он посмеялся над моими соображениями, но отпускать отказался. Забоялся, что раньше времени отпустит, а на вокзале меня сцапают патрули. Но я его убедил, напугав, что завтра буду целый день толкаться на базе, так как мой поезд уходит раз в сутки в 22.30. Убедил! Он кому-то позвонил, вероятнее всего начальству, и крикнул мне, чтобы я собирался. А что собираться, все уже готово давно. Только бушлат на плечи и бескозырку на лоб. Все остальное сдано старшине команды и раздарено младшему призыву. У меня задрожали колени. Пять раз я стоял в строю при таких проводах и, наконец, дождался своей очереди. Наступил тот миг, о котором думает каждый призывник, вставший в строй еще в военкомате.
«База, для прощания с уходящими в запас построиться на пирсе»-раздалась негромкая команда. База вздрогнула. Кого, куда в 19.00? Время ужинать. Быстро построились. Перед строем предстал я. Пришли еще не ушедшие домой мичманы, офицеры. Они тоже не думали, что вечером меня выпроводят. Все привыкли, что это действо проходит по утру. Краткие речи, прощание. У меня встал комок в горле. На глазах выступили слезы. Сколько раз я шептал про себя, находясь в строю:
«Как вы мне надоели!». Чего говорить, парень я был сложный, не подарок, и надоел далеко не одному мичману и офицеру. Но в этот миг я любил их всех. Они мне улыбались тоже. Раздалась команда: «Равняйсь! Смирно! Равнение…» и я пошел. Пошел по пирсу, по которому, в основном, бегал. Окинул взглядом стоянку катеров, стоявших на тележках. На дальних причалах маячили контуры больших катеров. Не хватало только одного: это марша: «Прощание славянки» ЦСК ВМФ марш запретили играть, чтобы не беспокоить жильцов домов на берегу водохранилища.
Вдруг раздался легкий щелчок и…раздался всеми любимый марш. Не громко, но достаточно, чтобы его слышали, а, главное, чтобы слышал я, идущий по пирсу. У меня снова перехватило горло. Сколько раз, начиная от Кронштадта, я слышал этот марш, который сопровождал уходящих в запас. На мгновение даже у самых отчаянных обормотов становились отрешенными лица. Это каждый прокручивал за секунды свою жизнь на службе, когда ты начинаешь ее в жесткой, колом стоящей, робе и сейчас, идущим по пирсу на выход из части. Спасибо вахтенному. Ему влетит, но несильно. Капитан-лейтенант Андреев поймет: у него за плечами срочная, сверхсрочная, училище.
На утро, четверного ноября, в девять часов поезд «Москва-Кинешма» подошел к перрону Кинешемского вокзала. Ровно три года назад автобус увозил меня из моего города. А по перрону уже бежала моя мама.
Сборник рассказов «Яростный строй отряд»
Забытая дата
«Зеленые куртки, рюкзаки, гитары заполнили привокзальную площадь, перрон, переходы. Большинство курток новенькие, с ярко-желтой строчкой, не успевшие поблекнуть и принять изысканно поношенный вид. Яркий калейдоскоп эмблем, нашивок, песен, напутствий, прощаний». Хорошо написано, правда? Это не я написал. Это написано почти тридцать лет назад в книге « Мы из МГУ».
Ну и что скажете вы. Да вообщем-то ничего, если бы ни одно «но». Это но заключается в том, что в феврале 2004 года исполнилось сорок пять лет стройотрядовскому движению. Кто об этом слышал? В основном никто. Я просмотрел весь интернет и нашел всего лишь несколько строк, скупо повествующих о том, что в МГУ прошел форум, посвященный этой дате. Нет, вру. Еще в «Российской газете» была коротенькая статья по случаю этого события и взято интервью у профессора- бауманца (МВТУ имени Баумана). И все. Полное умолчание. Умолчание как о круглых датах целины, БАМа и других строек социализма.
Чувствую, что меня могут не понять. Ностальгия одолела, скажете. Тогда возьми альбом, рассмотри уже выцветающие снимки. Вспомни эти сияющие бородатые физиономии на фоне строящихся коровников и ремонтируемых свинарников. Конечно, можно это сделать, полистать альбом. Но не выходит из головы одна мысль. Неужели мы стали стыдиться своей истории, и такая дата осталась незамеченной. Ладно, Бог с ним с письмом в 1922 году студентов МГУ Ленину, где они докладывали, что «пролетарское студенчество принимает шефство над Калужской губернией…».
Если отвергли историю, касающуюся великого вождя, то вот это кому помешало: « 1959 год, время рождения ССО-студенческих строительных отрядов Московского университета. В конце мая 1959 года поезд Москва-Омск доставил в совхозы Северо-Казахстанской области 339 студентов-физиков МГУ. Это было началом истории трудовых семестров ССО Мгу, истории, которая пишется строительным мастерком». Это все та же книга «Мы из МГУ». Мне эта книга особенно интересна, так как через год, летом 1977 года я поехал в Целиноградскую область бойцом ССО «Интер-4».
Рассматриваю тщательно хранящийся вымпел МГУ, на котором разместились знаки студенческой стройотрядовской доблести: первый значок-Всесоюзный студенческий строительный отряд имени 60 летия Великого Октября, дальше 1978-ВСО имени 60 -летия ВЛКСМ. Рядом значок ударника этого года. Была такая практика вручения этих памятных значков и нужно сказать, что за него бились на строительных площадках. Это был очень уважаемый знак. Затем 1979 год-Всесоюзный строительный отряд и рядом значок в виде строительного мастерка с надписью «ССО-79. МВТУ имени Баумана». Это я и Володя Листратенко выехали на Таймыр с бауманцами. 1981-снова Казахстан, ВСО имени ХХIV съезда КПСС. На правой стороне воротника стройотрядовской штормовки вместе с комсомольским значком «Почетная грамота ЦК ВЛКСМ» синел синий ГДРвский флаг молодежного движения с контуром Карла Маркса. Такие знаки нам вручали активисты из ГДР, вместе с нами вкалывающие на стройках Казахстана. «Строим за Родиената»-это нас отмечали болгары. Вообщем, если сведущему человеку посмотреть на воротник штормовки и скосить глаза на левый рукав, то здесь приходят на ум слова Жванецкого: «На вас можно читать как на заборе». Но мы очень гордились этим забором. Судите сами: над эмблемой МГУ шли надписи Интер-4, Казахстан-77, Казахстан-78, Таймыр –79, Казахстан-81.
Каждый бывший стройотрядовец, если увидит по телевизору памятный ему Казахстан, воскликнет «Я там был» и задумается. Пусть нет уже Целинограда, пусть это теперь зарубежье, но это была наша целина. Калейдоскопом промелькнут в памяти страницы стройотряда, всплывут забытые лица и … захочется взяться за перо.
Казахстан. Интер-4
Самцы, подъем! Вот так ласково, можно сказать почти что нежно разбудил нас Володя Скориков, дежурный по нашему спальному корпусу мальчиков. «Самцы», приподняв лохматые головы тут же без сил роняли их на подушки. Слышались стенания : «Снова утро! Не выспались! Проклятые комары!». Но этот полусонный бред никто не слушал: Володя, сделав свое дело, то есть аккуратно разбудив нас, умчался в столовую завтракать. У него как у дежурного были еще на сегодня обязанности. Это, пока мы завтракаем, подмести пол в спальном корпусе, казарме, кубрике, келье. Нет, это не перечисление наших помещений. Это разнообразные наименования нашей одной единственной комнаты.
Почему аккуратно разбудил? Да очень просто. Половина наших бойцов служила в Вооруженных силах и пауперизмстические замашки сохранила. Одним словом могли бросить в нарушителя спокойствия ботинком, сапогом, тапочком.(Тапочек это не опечатка. Это я услышал от ребят служивших в армии. У них почему-то не тапочка, а тапочек ) Поэтому так и пишу. Хотя когда тапочка или тапочек летит в тебя, то без разницы. Про сапоги я подзагнул. Ими не кидаются. Они у нас стоят в тамбуре. Они у нас там живут, их приглашать в комнату не следует. Также как и верхнюю одежду. Она, одежда, тоже в тамбуре ютится, вместе с сапогами. И в комнату мы ее не пускаем, на ком бы она не была. Заинтересовал? Да все дело в том, что ремесло у нас специфическое, трудно выветриваемое. Чувствую, что вконец запутал. «Мы», «ремесло». Одни непонятности. Начну разъяснять все по порядку.
Мы- это студенческий строительный отряд «Интер 4» Московского государственного университета имени Ломоносова, Михайлы Васильевича. Опережая вопрос скажу, что «интер» объясняется наличием кубинцев. Их у нас в отряде достаточно. С ними Фидель не церемонится, он их обязывает бесплатно отработать один стройотряд в пользу могучего и великого Советского Союза. Нужно сказать, что работают они с полной отдачей. Нам даже совестливо как-то. Командир отряда Володя Гаврыш с трудом уговорил их в конце сезона взять хоть сколько-то денег. И то проводили другими работами, вроде как сверхурочными через совхоз. Взяли, слава Богу.
Первый стройотряд, тоже был «Интер» и тоже «4», но там был полный интернациональный комплект. Все страны Варшавского договора: чехи поляки, немцы, болгары, кубинцы (только другие, не нынешние). Да вдобавок к нам прислали в порядке обмена сводный интернациональный стройотряд откуда-то из Европы. Додумались московские умники из ЦК ВЛКСМ куда послать: в северный Казахстан, в Целиноградскую область. Это мы и сейчас там базируемся. В Астраханском районе (не путайте с Астраханью, мы тоже купились в прошлом году.) селе Степном. Так вот тот был еще тот интер! Сами не работали и нам не дали. А нынче так себе интер.
Вот этот самый «интер» стеная и сетуя на судьбу выходил понурясь из нашего строения к коновязи умываться. А там уже стучали от нетерпения залитые предусмотрительным дежурным Скориковым рукомойники. Вода за ночь остыла (климат континентальный, ночью холодно) и вмиг привела нас в чувство. Уже послышались взвизгивания от холодной воды, уханья от обливания. Взоры прояснялись. Народ оживал.
На крыльце соседнего домика появилась заспанная Лена Мишанова. Еще по- утреннему в халатике и в тапочках. Это одна из немногочисленных особей женского полу в нашем тигрятнике. Помимо нее есть еще две популяции: это Валя Гаврыш, повариха и жена командира строй отряда Володи тоже Гаврыша , Света- жена мастера Шуры Лоскутова. Они поварихи. Больше дамов нет. И так много, В дальних строй отрядах от дамов открещиваются всеми силами. Даже поваров ищут среди ребят Но Лена Мишанова- эксклюзив, у нее третий стройотряд. Мы с ней в прошлом году тоже в Казахстане пахали. У Гаврыша рука не поднялась вычеркнуть ее из списков. Ну по всем качествам она для строй отряда подходила, что работоспособность как у тягловой скотинки, что неприхотливость бытия, жалоб от нее никогда не было слышно. Да и штукатур она не плохой. Что до женских чар, то она для нас была Мишанихой, Мишанчиком и т.д. У народа в стройотряде была одна лишь к музыке любовь…Это заработок. А все остальное были пустяки. Какой бы романтизм не разрабатывали для нас районный, областной и республиканский штабы, какие бы комиссары не приезжали нас воодушевлять на великие свершения, мы знали для чего мы здесь. А хочешь романтики, тогда вали в Подмосковье. Там песен костры горят! А у нас…действительно яростный стройотряд.
Вот и сейчас Лена шаркая тапочками, шла к душевой мимо косяка этих самых…ну как нас любовно назвал Вова Скориков, и ноль эмоций. Даже неугомонный Коля Лагутенков, не упускающий случая предложить Лене потереть спинку и тот нынче молчал. Ночь доканала всех. Комары озверели. Ночью они, днем- мухи. Не поймешь, что лучше, что хуже. Вроде степь, воду привозят, сухо кругом и эти кровопийцы. Откуда они берутся! Причем огромные, пробивающие своим жалом простыню и гвоздящие тебя, несчастного. Лене легче, она спит где-то при кухне и может этих злыдней хотя бы перебить. У нас ситуация хуже. Окна закроем- задыхаемся, да и не выбить эту нечисть из нашего щелястого жилища. Ну, мухи понятно, при таком обилии животных ( я не про нас, я про настоящий скот: коровки лошадки, их здесь много) от мух никуда не денешься, да все удобства на улице расположены. Это особая тема, удобства-никогда бы не осознал их важность если бы не Казахстан.
На пороге столовой появился сытый Скориков. Он наелся рисовой молочной кашки, которой ему щедрой рукой отвалила Гаврышиха (так в миру звали Валю Гаврыш) и теперь благодушествовал. Но недолго. Спинным мозгом он почувствовал неладное и как лань застрекотал ушами. И не ошибся. Инстинкт не подвел Скорикова. В грациозном прыжке он ушел от ковша воды, поток который прошел совсем рядом. Володя по сайгачьи грациозно взбрыкивая задними ногами умчался в степь, которая начиналась тут же у кухни. Только рубашонка пузырем взметнулась. Неудачный охотник Лютфи, друг Скорикова, только горестно вздохнул от неточного попадания и пошел завтракать. Зачем водой хотел облить? Да незачем, просто так, утро все же, эмоции. Лютфи у нас таджик. Небольшого роста красивый парень. Хорошо поет, играет на гитаре. Вечером услаждает слух Вале Гаврыш, когда она посуду после ужина моет. Ну ему, конечно, как артисту чего –нибудь вкусненькое перепадает. Великое счастье быть при кухне! А вообще он Лутфилло ибн Хабибулаевич-джян. Но когда местные достают его по поводу национальности, то он небрежно отвечает «итальянец». Со Скориковым поют можно сказать профессионально, причем Володя играет на баяне, а Лютфи- на гитаре. Эта я вам скажу не три аккорда. Мне нравилось смотреть как у него руки по грифу бегают. Правда, Лютфи хитрый таджик, поиграет-поиграет, потом на руки дуть начинает и на жизнь жаловаться. Это он к тому, что его с цементных замесов снять бы неплохо, там целый день лопатой ворочать нужно. К вечеру ложка в руки не берется, не то что гриф. На что суровый бригадир дед Листрат вздохнет и скажет «А кому, Лютфишка, сейчас легко».
Лютфи поелозит на кругло остриженной голове роскошно расшитую восточную тюбетейку. Предмет моей зависти. Он не верит, что в детстве я носил «теплашку» и кротко в унисон вздохнет тоже: « Дескать нешто мы не понимаем» и снова раздастся песня: «лишь зеленая карета…на запятках черный грач…». Но это все вечером, а сейчас утренняя суета в полном разгаре.
Завтрак на нашем стойбище шел полным ходом. Ели много и с аппетитом. Молочная рисовая каша, хлеб с маслом, крепкий сладкий чай. О хлебе отдельно. Такой хлеб как в Казахстане не пекут нигде. Сорт пшеницы там особенный, твердокаменный, у нее клейковина специфическая и хранится это зерно долго. А если может долго храниться, то и хранят его долго. В степи элеваторы как корабли стоят, целые города.
Хлеб этот, как хлеборобы говорят, пушистый получается, если его сжать, он быстро свою форму примет. Я это сам испытал. Сел как-то не глядя в кабину машины, а на сиденье сумка с хлебом жила. Вот я на нее и угнездился. Что вы думаете? Мои семьдесят шесть килограммов даже не сказались на каравайных формах. Как будто и не приседал. Вот такой хлеб мы едим. Чая пьем как верблюды про запас. Это сейчас прохладно, даже холодно, поэтому жажда не ощущается. Но очень скоро солнце по своей привычной траектории заберется в зенит и начнет поливать несчастную землю беспощадными лучами не жалея ни травинку, ни животинку. Но до этого ада еще несколько часов. Вот там вода потребуется. Если на завтраке мы употребляли черный чай, то на стройке –только зеленый. Проверено не нами, нам только остается следовать опыту бывалых. Поэтому у кухни стоят бидоны с зеленым чаем. Это с собой.
Раздался шум моторов, и окна заволокло пылью, это пришли за нами машины. Два грузовика-трехтонки, переделанные под пассажирский транспорт путем наращивания бортов и размещением поперечных досок под названием скамейки. Ох и настрадаемся мы от этих скамеек на степных дорогах. Это только кажется, что степь ровная. На самом деле в кузовах трясет как лягушонку в коробчонке. Дорогу выбирает себе водитель не особенно заботясь каково пассажирам. В Казахстане кто на чем работает, тот на том и ездит. Могут на комбайне в магазин приехать, на тракторе «Кировец», обычное дело, да еще с прицепленными агрегатами вроде плуга и бороны. Могут в спешке даже забыть приподнять свои причиндалы и пахать опущенным плугом все, что попадет на пути. А чего, целинники! Вот однажды кому-то из трактористов было очень некогда и он на «Кировце» с плугом в рабочем положении гнал по открытой степи из совхоза в совхоз и перепахал дорогу. Представляете поперек дороги канава. Наш водитель вечером не разглядел эту рытвину и на полном ходу в эту канаву попал. Я помню только как взлетел вверх, высоко взлетел, потом стал опускаться. А наша скамеечка, доска пятисантиметровая, решила за нами подняться тоже и в воздухе мы встретились. По ходу полета эта доска повернулась ребром и по задней части со всего размаха ударила. Комментарии были излишни. Год без помощи упора на руки встать было нельзя.
Вообще дороги и езда в Казахстане вопрос особый. Там как ни удивительно много постов ГАИ. Не стационарных, конечно, а летучих. Вырастают посреди степи как миражи. Особенно их много будет когда начнется уборка урожая, и приедут в помощь военные и командированные. Особенно они следят за обустройством кузовов. Чтобы обязательно были скамейки, наращенные борта и надпись «Внимание, люди!».Впечатляющая надпись. Или их, людей, не видно в кузове или те кого возят на их не похожи. Я как-то с Владимиром Антоновичем (проще с Дедом) поехал за песком на «Алке». Это огромный грузовик для перевозки сыпучих. Борта у него низкие и кузов металлический. Вообщем с точки зрения ГАИ транспорт совершенно не пригоден для перевозки так называемых людей. Но не для нас. Учитывая, что кабина была занята, а работа требует песка, мы уговорили водителя везти нас в кузове. Да, именно в металлическом кузове (до этого с него только что цемент сгрузили) при температуре днем под сорок градусов. Согласился наш водитель с учетом того, что если будет пост ГАИ он нам постучит и мы должны распластаться в кузове. На том и порешили. Как я уже говорил водители в Казахстане не особенно пекутся об удобствах пассажиров сидящих в кузове, а в таком в каком мы расположились и говорить не приходилось. Нас мотало от одного края кузова к другому. С трудом, зацепившись за что-то, мы обрели подобие равновесия и вдруг стук. Все! зекс, опасность. Мы дружно упали на прокаленный солнцем и пропыленный цементом кузов и замерли схватившись за руки, надеясь что все будет очень недолго и мы не прожаримся на кузовной сковороде. Действительно наш транспорт ГАИ не заинтересовал и водитель на радостях дал газу, а дорога не шоссе и ямок там хватает. Вообщем попав в колдобину грузовик подпрыгнул вместе с ним подпрыгнули и мы. Точнее мы взлетели, держась за руки. Причем высоко, над бортами. Но грузовик тяжелый и он приземлился раньше нас и мы какое-то время еще висели наслаждаясь прелестью полета. Наконец, подчиняясь закону земного притяжения, мы все-таки стали падать вниз, да и грузовик уже заканчивался, так что возврат был очень кстати. Что мы могли увидеть, так это гаишника, который даже козырек фуражки жезлом приподнял от изумления увиденного. Он не верил глазам своим. Ну действительно, трудно представить два тела с разбросанными в разные стороны конечностями, да еще взявшись за руки парящими над металлическим кузовом. Но пока он соображал мы упали в конец кузова( успели все-таки) и затихли. Вроде ничего не произошло. Так по крайней мере решил страж порядка, да и за грузовиком ехать удовлетворять любопытство ему явно не хотелось.
Между тем народ доел завтрак и быстро собрался. Все переоделись в одежку, которая висела в тамбуре, а то и на улице. На ногах красовались кирзовые сапоги. Зрелище было достаточно живописное, студенты в своих нарядах угадывались с трудом. Если одежда и обувь была более или менее унифицированная, то на головные уборы полет фантазии распространялся с размахом. У многих на головах были легкие кепки. Кто-то щеголял в соломенных шляпах, которые когда-то носили в пятидесятых годах наши папы. Володя Горчилин носил великолепный картуз сталинской эпохи. Откуда его взял! Завидовали полотряда. А он еще отрастил пышные буденовские усы(благо растительность позволяла) и был неотразим. Мне, кажется, перед Горчилиным пасовал даже директор совхоза Тулебек Тулебекович Тулебеков. Еще бы, у него же не было такого картуза. Дима Городецкий где-то разжился куском кумача(спер поди в сельском клубе какой-нибудь реквизит) и носил повязку на своей черноволосой буйной голове наподобии старого рыбака из кинофильма «Человек-амфибия». Очень был калоритен этот парень на фоне казахстанской прерии. Специалисты по крышам вроде меня, Скорикова приобрели в азык-тулик (для непосвященных-магазин, перевод с казахского) белые с каемочкой головные платки и повязывали их низко на глаза.а узел с шармом завязывали сбоку. Получалось очень пикантно. Позднее даже кубинцы Хуан и Серхио последовали нашему примеру. Что делать пыль настигала нас везде. Особенно игриво смотрелся Серхио. Он был не испанистый кубинец, а негровидный. Ну и представьте его курчавую черную голову в беленьком платочке. На Мише Листратенко был строгий носовой платочек, завязанный с четырех сторон узелками. Он был главный плотник и его работа легкомыслия не терпела.
Бригадиры совещались с мастером Шурой Лоскутовым по плану дня. Наконец все, готовы. Две бригады, моя и Вовки Листратенко, погрузились в одну машину и взяли направление в степь. Другая (Сереги Борзова)-в обратную сторону, в село. День начался.
За клубами пыли быстро удалялся наш лагерь, как мы его любовно называли «Хуторок в степи». Это два строения и юрта. Нет, три, забыл про удобства. В прошлом году здесь стоял только спальный домик для героев жатвы и мы жили в селе. На этом стойбище требовалась столовая, чтобы минимизировать временные затраты по поездкам. Да и для сельчан спокойнее, когда целая армада помощников в лице армии и шабашников со всех областей России целой тучей являлись помогать.
Поэтому нашим объектом стала столовая. Поставили мы ее в рекордно короткие сроки. Из ничего. Да, именно из ничего. Нам было строжайше запрещено использовать ликвидные материалы со склада. Разве что цемент для фундамента выделили. Здесь проявился наш строительный гений Саша Лоскутов. Его конструкция заслуживает всяческого внимания по изучению феномена халтуры. «Халтура»- любил говаривать Саша: «Должна быть качественной». Когда обьект возведен, никто заметить не должен, что он сделан из дешевых материалов и быстро. Деньги должны быть получены как за качественные материалы и строительство в нормативные сроки. Скорость строительства может заказчика насторожить. Вот это халтура. Саша знал, что говорил. Он закончил строительный техникум, поработал мастером на стройке до призыва в армию, да отслужил в стройбате. Этот стройотряд у него четвертый. Шабашек не счесть. Вот под таким мудрым руководством мы собрали все неходовые доски, бревна, наметили и вырыли фундамент, после чего натянули веревки, чтобы обозначить будущие стены. И соорудили такое, что прораб совхоза Ахмед Магомедович увидел, плюнул и сказал, что не приедет до окончания работ. Что видеть такую парнографию он не может. А «такое» было следующим: бревна были поставлены вертикально в фундаментную канаву, выровнены по веревочкам, чтобы не выпирали в стороны, скреплены такими же бракованными досками и фундамент залили раствором. Мы не спали от волнения ночь, так как если бы подул ветер, то наша хижина разлетелась в разные стороны. Но обошлось. Мы уже издалека увидели наше страшилище, которое стало нам родным и близким. Дальше –проще, по тем же веревочкам выровняли верх, опилили лишнее. Получился вполне симпатичный квадратный ежик. Даже шабашники, наши коллеги, приезжали посмотреть. Слухи по степи быстро расходятся. Приехали, посмотрели, пожевали бороды. Сказали: «Мда». Наиболее горячие головы поспорили сколько дней простоит это чудище и уехали. Вопреки всему чудище устояло и стояло. Да чего ему ветров было бояться, если оно сквозное. А у нас возникла проблема чем же обшивать стены. Совхоз стоял в кризисе по поставкам строительных материалов. На складах все выметали метлой. Кто придумал, кто вспомнил, я уже не помню. Но вспомнили, что кирпичом, цементом степняков избаловали во время освоения целины. А так в их распоряжении был только один природный материал-глина. Под калящим все и вся солнцем глина превращалась в камень и ее не могли разрушить даже сумашедшие казахстанские морозы, доходящие зимой до 45 градусов. Есть у глины один враг, но в Казахстане он не особенно страшен –это вода. Главное сделать крышу с водоотттоками и все будет в порядке. Глины было в избытке на берегах местного пруда. Нам привезли несколько машин и мы не верили, что из этих мертвых кусков пересушенной земли возникнет прекрасный пластичный материал. Но для этого нужно было создать бассейн из этой же глины, залить его водой и…мять, мять, мять. Чем? Да ничем-ногами. И вот вся бригада оставшись в трусишках сначала со смехом и дурью начала вытанцовывать в этом вдруг ставшем вязком материале. Шуточки смолкли быстро. Работа скоро превратилась в адову. Мы уже не танцевали, наслаждаясь прохладой снизу, а обнявшись стояли кругом и медленно ходили из одной стороны в другую. Особенно тяжела была последняя стадия, когда глина превращалась в подобие пластилина, но до кондиции еще не дошла. Вставал вопрос на утренних планерках по перераспределению людей, так как от такой работы для ног мы ходили как пеликаны. Но мы были гордые, это был наш объект и закончить мы его решили чтобы нам это ни стоило. Тем более это была аккордная работа, сдача обьекта «под ключ», а это всегда ценилось дорого. В это время пока мы танцевалли глиняное сиртаки пара умельцев оббили внутреннюю часть строения остатками дранки, которую могли найти на пилораме. После чего начали забивать пустоты пластилином из глины и оббивать теми же остатками все той же убогой дранки, которую пилили из ничего. Все это дело утрамбовывалось и получался монолит. Тут же профессионал в области штукатурки Лена Мишанова и подручные вроде Коли Логутенкова начинали штукатурить (тоже глиной!) стены, чтобы их выровнять. Паралельно виртуозы по плотницкому мастерству два Листрата, Мишка и дед, под руководством строительного гуру Лоскутова делали крышу. Бог мой, как ее делали! Из нормальных материалов крышу собрать мудрено, соблюдая все пропорции в геометрии. А тут отходы. Сделали! Там где выпирало-спиливали, где проваливалось- делали накладки. Соорудили стропила. Но перекрытия и полы из г… не сделаешь. Прораб, мудрый Ахмед Магомедович, нарушивший собственное табу приехал, посмотрел на наше аккуратное детище, которое улыбалось проемами для окон (всего четыре-где же рамы взять!) и дал указание разобрать зернодробилку. «Все равно ее ремонтировать»-задумчиво сказал он. Потом помолчал и добавил: «Вам». «Магомедыч, когда!»- испуганно завопили мы. «В этот сезон не успеем». «Значит на следующий год перенесем, приедете и сделаете». Вот она восточная мудрость и жизнь в ладу со временем. Год это ничто. И ведь он был прав ингуш Магомедов. Приехали мы на следующий год и… на этот объект, то бишь на зернодробилку, мы сейчас едем.
Магомедыч только усмехнулся в скобку черных усов, когда увидел меня и Шуру Лоскутова, которые стояли возле зернодробилки и думали где же нам достать(а на строительном языке это означало, украсть, купить, что-нибудь продать, чтобы купить и т.д.) эти стропила и перекрытия, которых традиционно нет на складе…Вообщем «Дом, который построил Джек». «Что я вам говорил, доделаете». Сказано было так словно мы с ним вчера расстались. «Заходите вечером, поговорим »обронил он садясь в машину.
Здесь нужно сказать об отношении к нам со стороны местных жителей. Такого уважения к студентам навряд ли где сыщешь. Может, это традиции со времен подьема целины, когда целые вузы десантировались в голодной степи на все лето. Может то что мы вносили в их жизнь определенную новизну, но гостями мы были желанными. А уж кто приезжал пару, а то и тройку раз считались местными ребятами. Зеленая студенческая штормовка служила пропуском и проездным в степи.
И вот мы едем, поднимая густые тучи пыли. Давно уже скрылся флагшток с нашим неофициальным отрядным флагом. Флаг у нас уникальный. Вообще идея флагштока была моя. Народ смеялся, что три года службы оставили на мне неизгладимый отпечаток, что без подъема флага мне никак нельзя. День не начнется. Но флагшток из жердины соорудили и весьма неплохой. А по сюжету флага был даже конкурс обьявлен. Победил Скориков, ну этот самый…который нас так утром поднял. Он нарисовал гнома вонзающего лопату в земной шар. Трудовые массы только вздрогнули и решение было единогласным. «Флагу быть!». Я свой кус славы тоже оторвал, предложив написать внизу флага название отряда «Последний шанс». После бурной полемики и предложений: «Лишь бы выжить», «Одна лишь к музыке любовь», «Мы не сеем и не пашем» -вообщем много было чего. Но прошел «Последний шанс». А, чуть не забыл. Художников был Скориков и он требовал чтобы к нему, как творческому работнику, относились трепетно и нежно, иначе вдохновения не будет. Гномик должен быть с бородой. Где взять натуру с бородой для позирования? Скориков достал всех пристально рассматривая в фас и профиль наши фэйсы, покрытые непризентабельной растительностью. Остановился на друге Лютфи. Его шерстка располагалась по краям физиономии и пришлась по душе взыскательному Скорикову. Так Лютфи был увековечен на отрядном флаге. Вот и красуется наш гномик в яркой красной шапочке с кисточкой наперекор всем казахстанским ветрам.
Время было казахстанское, восемь часов утра, если московское-то только шесть. Из кабины донесся бодрый голос приемника: «Радио бай селектор киндым Целиноград», то есть «говорит радио Целинограда». Вообще Северный Казахстан очень русифицирован. Дело дошло до того, что молодые казахи плохо знают свой язык, национальных школ нет, а казахский идет как дополнительный. Естественно его никто не учит и не знает. Говорят на родном языке только старые люди, да из приемника раздается бодрый голос Розы Рымбаевой.
Мы постепенно отходим от бессонницы, которую нам обеспечивают степные кровопийцы. Не перестаем удивляться их живучести и агрессивности. Они, наверно, потому и злые так как водицы для них нет. Хотя как нет воды. Вокруг села разбросаны какие-то жалкие остатки водоемов, в которых воды для гусей только-только. Больше для свиней раздолье. Но мы живем километрах в пяти от села и у нас сухо. А бьют комары своими жалами пребольно. Вот и воюем мы с этой воздушной армадой всю ночь. Доведенные до отчаяния мы выходили спать в степь кто куда. Разбредались по округе, народ было собрать проблема. Поварихи утром дежурного найти не могли. Будильник был только один. Проспит повариха-а уж отряд сам никогда не сможет подняться. Я и Антоныч далеко не уходили, располагались возле юрты. И странное дело, стоило запустить глаза в темное усеянное мириадами звезд небо, как сон уходил прочь. Смотришь не мигая, в голове никаких мыслей и чувствуешь, что плывешь к этому звездному полю. А звезды только кажется, что они одинаковые. Нет, все разные. Как цветы на лугу. Одни хохотушки-похихешницы, дескать «давай, лети голубь сизокрылый», подмигивают этак задиристо. Другие агрессивные, светят мрачно, увесисто: «попробуй только, долети».У кого-то свет яркий, ослепительно-вызывающий, другие кокетливо себя посвечивают, к публичности не стремятся. А сколько звезд падает! Желания не успеваешь загадывать. Честно говоря и загадывать не хочется. Чего еще надо в строй отряде! Как в песне: « расстелите мне степь, занавесьте мне окна туманом в изголовье поставьте упавшую с неба звезду». Так и уснешь с открытыми глазами. А утром проснешься от того, что брызнет тебе в глаза голубым светом степное небо. Нет, не резко, мягко как легким перышком проведет по глазам. Ты откроешь глаза и какое-то время лежишь и не мигая смотришь в бездонное, еще не расплавленное солнцем голубое небо и понимаешь, что так наверняка просыпаются дети. Спокойно и безмятежно. Только проспали мы так недолго. Наш друг Коля умудрился найти местечко поудобнее на…дороге. Как раз на большаке. Гаврыш с лица сменился когда увидел. Ну да и не только он, когда представились последствия чьей-нибудь ночной езды, на которые горазды наши соседи из сел. Выручил всех завхоз Капустин. Привез из Астраханки какую-то гремучую смесь состоящую из керосина, хозяйственного мыла и многого чего другого пакостного. Едкая как кислота. Кожа лоскутками спадала. Но комары боялись. С них наверняка тоже шкура слезала. Вони от этой мази было, не передать. Даже мухи стали обходили нас стороной со словами обиды: «дескать все понимаем, но уж зачем же так-то».
Дорога была изучена и накатана. Воздух еще свеж от ночного холода, но уже выкатилось солнце, бледное от сна и злое. Пока оно не разобралось в ситуации степь живет. Видны птицы в полете, в пыли купаются трясогузки. Попадаются толстозадые сурки. Это само любопытство. Есть не будут, дай поглазеть на окружающую действительность. Сложат лапки на брюшке, а брюшко солидное, и глазеют на тебя с великим удовольствием. Но если забеспокоит их что-то, то тут же в нору, только попешник мелькнет и нет их. Правда, ненадолго. Смотришь, из ямки два темных любопытных глаза на тебя уставились, не новенький ли ты. От угощения не отказываются, а если конфетка, то счастливы безмерно от такого подношения. Ленка Мишанова давно уже чай без сахара пьет, ее, кажется, все местные сурки знают.
Но живет степь только утром, поздно вечером и ночью. Солнце встало на свою привычную дугу, еще пара часов и начнет нещадно палить. Тут уже и сурки, и птицы, все по своим гнездам и норам попрячутся. Только степные беркуты будут планировать высоко в небе, выглядывая зазевавшегося сурка или бедолагу ягненка, если от стада отбился. Трава давно уже выжжена. Только колючки « Перекати поле» неустанно катаются, сбиваясь в шары.
Удивляемся на пшеницу, которая здесь растет. Хотя этот сорт особый казахстанский. Высотой всего сантиметров тридцать, но очень морозоустойчив и ветер его не берет. Про хлеб, который из нее пекут, я уже рассказывал. Но урожайность низкая. Всего три-четыре центнера с гектара. Это если с Кубанью сравнить,то там под сорок центнеров с гектара, да и в средней полосе-пятнадцать. Но здесь размахом берут. Площади распаханы под сорок тысяч гектар! В средней полосе если есть в совхозе пять тысяч гектар, то он уже гигант. А здесь тридцать тысяч гектар так себе, совхоз. Но это еще не все. Чтобы пополнить закрома Родины, выполнить, а то и перевыполнить план по зерну редкий директор совхоза не имеет заначку этак гектаров тысяч в двадцать. Там тоже урожай вырастает, его добавят к основному плановому, вот вам и перевыполнение. Получай, Родина, дополнительно хлеб в закрома. Директора там мужики крепкие, тертые. Я бы им палец в рот не положил.
Мы привычно смотрим по сторонам, уже не ища для глаза какой-нибудь зацепки. Это поначалу глаза уставали от пространства. А сейчас, ничего, привыкли, блуждаешь рассеянным взором по бескрайним просторам и не перестаешь удивляться степным размахом. Меня не покидала мысль: отчего в русском эпосе преобладает степь. Разве, что реки на первом месте, а так «степь широкая, она и раздольная». Я вроде как русский, но в степи жить не смогу. Откуда воспетая поэтами любовь русского человека к степи? В ней возникает чувство потерянности, неудобства. Пардон, пописать не знаешь как и где. Кстати можете не улыбаться, в этом, казалось бы нехитром деле, тоже навык нужен. Потом обьясню. Вроде бы русским ближе лес по душе, но где он в песнях, былинах. «Шумел камыш…»- знаю, «Шумел сурово брянский лес…» -знаю, но это не из той оперы. А так если лес и употребляется, то в качестве потребиловки: «Не кому березу заломати…», «Уж я лыка надеру, надеру…», « Срубил под самый корешок». Как сказано было в романе «Русский лес»: «Не любит русский человек леса…». Может имелись в виду степи Поволжья, а не Казахстанские…Знаете как их осваивали в царские времена? Туда даже высокими подьемными было не заманить крестьянина. Выехали на уральском казачестве. Они были люди служивые, им дали разнарядку сколько семей требуется со станицы. Единственный справедливый способ разрешения проблемы, это жеребьевка. Пометили служивые бумажки крестиком и их, эти бумашки, в шапку казацкую. Кто эти бумашки с крестиками вытащили: избу крест –накрест забивали, повозку запрягали, баб и ребятишек на повозку, корову-к повозке. Кланялись народу и прощались навсегда. Но отказников не было. Это казачество и обустроило Ак-молу. «Белая могила», значит. Потом разросся город Акмолинск, позже стал Целиноградом. Вот такая история.
Все приехали. А приехали мы на свиноводческий комплекс. Проще говоря-на свинарники. Их здесь полным-полно. Теперь догадались почему мы одежду свою и сапоги в комнату не заносим. Пахучее у нас производство, ой пахучее. Хоть мы прежде чем приступить к ремонту все это дело проветриваем, но все же…ну пахуче. У нас в связи с тесным контактом с пятачковыми выработалось приветствие друг друга путем дружеского похрюкивания и поддергивания носами. Имитировали пятачки одним словом, а уж как хрюкали, какие переливы и рулады вкладывали не передать.
Командует всем этим сложным и хлопотливым делом управляющий Прайс Генрих …, а дальше забыл, кажется, Оттович. Поволжский немец, привезенный родителями еще до войны, да так и оставшийся в этих голодных степях. Ответственнейший человек. На нем только это хозяйство и держится. Да вот он идет. Быстро идет, прутиком себя по сапогам бьет. Что-то не ладится в его хозяйстве. Как пить дать будет помощи просить. Такому человеку мы не отказываем. Да вообще в степи не принято отказываться, будь то колхозники, шабашники. Не любим только «бичей», которых как ни странно очень много по степи блудит. Подлые люди, от них чего угодно можно ждать. Как ни печально, но большинство из них русские. Все в степи работают: казахи, ингуши, армяне, украинцы, но «бичи»-только русские. Обидно. Но факт остается фактом, ранней весной в Целиноград приезжают шабашники, в основном, ингуши, армяне и набирают из местных подвалов дешевую рабочую силу, готовую работать за пищу и водку. Их привозят на место работы, оборудуют ночлежку и они начинают работать. Но работать они не умеют и не хотят и их выгоняют. Вот они и болтаются по степи, смотрят, где что плохо лежит.
А у Прайса действительно проблема. Пока мы ремонтируем свинарники, всю живность перевели в летние лагеря. Это легкие камышовые навесы от солнца и сетка вокруг чтобы свинство не разбежалось. Мы их называем детско-спортивные лагеря имени Прайса, так как там формируют молодняк. Крупных особей, особенно хряков, в такие лагеря не разместишь. Почувствуют свободу-разнесут все ограды, а молодежь чувствует себя очень уютно, но периодически подкапывается и убегает. Свинтусы не соображают, что в степи на свинину, особенно молодую, охотников хватает, начиная от беркутов и лисиц, да и двуногих немало. Сами грешили. Вот и сейчас он пришел с просьбой помочь собрать разбежавшуюся публику. С гиканьем мы помчались собирать эти поросячьи хвостики. Скоро округа огласилась истошным поросячьим визгом. Эта поросячья шпана не желала расставаться с волей. Прайс любовно осмотрел все эту розовозадую кампанию и сказал, что все собраны. На наш немой вопрос как он их узнает, только усмехнулся. Но это было еще не все. Свинство хотело пить, а свинарок еще не было. Опаздывали и все тут. Свиньи совхозные чего торопиться. А это дело было нешуточное, напоить несколько тысяч свиней сил нужно немеряно, двое человек из бригады до обеда выпадало. И работа была тяжелая. Я как-то потаскал ведра из цистерны и поразносил их по корытам, то работа по ремонту пустяком показалась.
Меня вообще заинтересовал поросячий учет. Ну действительно интересно, поросята кишмя кишат, кто-то убегает, кто-то подыхает от такого свинского к ним отношения. Ладно свиноматки, лежит такая гора центра на полтора как ее не учтешь. Она с собой считаться заставляет. Или хряки. Да к ним с совершенным почтением, только на «Вы». Как поднимет свою многокилограмовую башку, посмотрит белесыми свиными глазками, так сразу извиниться хочется.
Как-то сидя на перекуре с бригадиром свинарей Петровичем я поинтересовался поголовьем его беспокойного хозяйства. Петрович, неопределенных лет мужик с рыжеватыми волосами и в трехдневной такого же цвета щетине ответил не сразу. Он прищурил один глаз, цвиркнул зубом, проследил куда полетел плевок, потом почесал заросший кадык и хрипло выдавил: «А хтож их считает. Свинарки чать знают». «А как они все это дело учитывают»-не сдавался я показывая рукой на поросячьи общежития. «Ну как-как»-заскрежетал когтями по груди Петрович: «Метода своя». «Какая?»-не сдавался я. «Нууу»-начал давить из себя Петрович, бегая глазами по сторонам, явно собираясь улизнуть от настырного студиоза. «Ну вот положим опоросилась свиноматка»-сдался Петрович, видя, что просто так не уйти: «Опоросилась значить, опоросилась, ну опоросилась, знамо дело…». Петровича зациклило, он так много никогда не говорил. «Ну опоросилась, Петрович, дальше что»-выпрыгивал я из штанов. «Стало быть их пересчитают»-выдохнул из себя бригадир. Он уже устал. «Пересчитали, ну?»-подскакивал я на лавке. «Вот их прибавят к остальным»-тоскливо сказал Петрович, по -голубиному прикрывая веки. Мне показалось, что он сейчас упадет. Но я решил, что прежде чем он умрет от интеллектуальной перегрузки, доскажет мне все. « Так сколько прибавят, Петрович, со слов свинарки?»-пришел я на помощь: «Это же что угодно наговорить можно». «А как же и наговорят»-вдруг оживился Петрович. Он потуже натянул старую выгоревшую фуражку на лоб, облокотился локтями о колени и уставился в степь. «Вот недели две назад, а может раньше, разве все упомнишь»-начал Петрович внезапно. Я затаил дыхание, боясь его спугнуть. «Потребовались мне поросята, десятка два…или три…да хтож его упомнит…». Петрович напряг свой безымянный лобик, с которым действительно: «Разве что упомнишь». «Магомедыч распорядился в обмен на гвозди в соседнее село отвезти».
Здесь нужно сделать вставку, что деньги в Казахстане превращались в деньги только в конце сезона, когда начинались расчеты со студентами, шабашниками. То есть когда все флибустеьеры разъезжались, колхозники получали свои зарплаты, тогда все вспоминали про денежные знаки. А так в середине сезона все шло по натуральному обмену: поросята на гвозди, цемент на лес и так далее. Ну разве, что в магазине-азык тулик, по нашему по-казахски, нужно было платить, да и то, если деньги есть. А так в тетрадь запишут, потом отдашь. Так, что фраза Петровича меня не смутила и я приготовился давить из-под Петровича дальнейшую информацию. «Дык вот, Магомедыч, мне и говорит, дескать грузи, Петрович, поросят и вези в Степняк (село соседнее). Да шевелись, а то уйдут гвозди»-Петрович сомкнул очи и надолго затих, воспоминания его доканали. Я уже было собирался его растолкать, но он сам вдруг продолжил:«Нашел я, стало быть, Миху». Здесь я сделал непростительное елозящее движение попом и Петрович воспринял это как мое незнание «Михи». «Ну ты чего Миху не знаешь?»-возрился он на меня. «Да знаешь ты его, Миху». Я изобразил на лице понятливейшее выражение, что Миха для меня само собой лучший друган и он навсегда в моем сердце. «Да помнишь ты его, Миху»-Петрович всерьез обеспокоился, что Миха вылетел из моей памяти, но я сделал утвердительное движение рукой, что дескать как же кто не знает Миху и он успокоился. « Ну вот, говорю, нашел я Миху. Я сжался, что его опять зациклит, но прошло. Петрович успокоился, что никто не забыт и ничто не забыто, и повествовал дальше. Поехали мы на молодняк. Искали Никитичну, искали…» Здесь Петрович сделал паузу. У меня все поплыло перед глазами, и я приготовился заверить Петровича в своих лучших отношениях с Никитичной. Но Петрович был в напряжении от воспоминаний и реквием по памяти Никитичны прошел мимо. «Искали мы ее, искали…» Петрович вдруг потянулся и широко зевнул. Я обмер, неужели конец этой поросячьей эпопеи с Михой и Никитичной. «Петрович только не усни!»-мысленно завопил я. Петрович вздохнул и полез в карман. Из него он вытащил смятую пачку папирос «Прима», не спеша вытащил одну папироску, старательно размял ее, изогнул коленцем и воткнул в угол рта. Потом так же не спеша полез в другой карман, как я полагаю, за спичками. Копался он в нем долго. Но спичек судя по его удивленному лицу, там не оказалось. Петрович слегка перекатился на бок, чтобы было удобнее искать в кармане коробок, и для убедительности пошарил еще. Спичек опять не было. Петрович снова удивился. Тогда он встал и попрыгал. В нем что-то громыхнуло. На лице Петровича воцарилась радость. Запустив в карман брюк руку по локоть, он вытащил коробок. Я терпеливо ждал конца этих манипуляций. Но дело по поиску коробка просто не закончилось. Папироска во рту Петровича не выдержала всех потрясений и сломалось, жалко повиснув на тонкой полоске. Петрович обнаружил это, когда подносил спичку. Что тут было! Гнев Петровича был искренним. От его сонливости не осталось и следа. Говорил он много и долго. Если взяться за сурдоперевод, то вкратце получалось, что ничего делать не умеют, ничего нельзя поручить, и в итоге, что за страна. Наконец найдя другую папироску, прикурив ее, Петрович жадно затянулся, выпустил дым из всех дырок (я пригнулся) и закинув ногу на ногу затих. Он, чувствуется, переживал за состояние советской экономики.
«Петрович, так что с Никитичной»- я стал аккуратно вытаскивать его из нирваны. « А, что?» Петрович возрился на меня своими удивительно схожими с хряковскими глазками. «А Никитична, да нормальная баба, а ты чего интересуешься ею что ли. Так у нее мужик этой зимой помер. Пошел за…». Я чуть не упал с лавки. Петрович пустился было в пространные рассуждения по поводу безвременной кончины ейного мужика, но я твердо решил взять инициативу в свои руки, Иначе учет поросячьего поголовья останется непознаным. «Петрович ты с Михой не нашел Никитичну, не нашел, что дальше»-бубнил я всматриваясь в безмятежные глазки главного свинаря. «Да нет, ты что Миха с Никитичной, нет. У него жена молодая. А ты чего не знаешь, Миха женился недавно, второй раз.». У меня пошли круги перед глазами. Похоже я уже женился на Никитичне, а Миха был у нас на свадьбе свидетелем. «Петрович!»-заорал я: «Погрузили поросят?». «Погрузили»-вдруг очень спокойно ответил Петрович: «А чего тебе до поросят?» «Так ты их должен был на гвозди обменять»-завопил я. «Обменял, в тот же день обменял. Мы еще с Михой…»-взор у Петровича стал туманен и сладострастен. Он еще раз глубоко затянулся и был готов пуститься в воспоминания о своем кураже с другом Михой, но я снова поставил его на рельсы бизнеса. «Так как вы за них отчитались, Петрович?»-гнул я свое. «А никак»-Петрович уселся поудобнее, переменил ноги и облокотился локтем на колено: «Забыли». «Как это забыли?»-притворно удивился я, чтобы хоть как-то держать Петровича. «Да так, вспомнил я о них в конце месяца ( он еще что-то вспомнил!)» Петрович снова замолчал, но на этот раз ненадолго. «Нахожу Никитичну (я вздрогнул, Никитична стала мне уже родной) и спрашиваю о поголовье». Петрович распрямился, почувствовалось, что он бригадир, лицо, можно сказать, облаченное властью. «И что ты думаешь она мне говорит!»-тут Петрович обернулся ко мне даже взволнованный. «И что?»-взволновался в свою очередь я. «Да, говорит, поголовье увеличилось, опорос за опоросом. Вижу ведь врет!». «Какое, мать твою поголовье, если я у тебя на прошлой неделе полный кузов увез!» -Петрович жадно затянулся, спор с невидимой Никитичной задел его за живое. «Не знаю чего ты увез, Петрович, а у нас приплод, опорос за опоросом.»-передразнил Никитичну Петрович: «Вот и докажи ей, а ты говоришь учет. Нет тут никакого учета». Петрович снова тяжело вздохнул, устав от ответственности.
Измученный в доску от такого диалога я хотел уже незаметно слинять, благо Петрович снова возрился в степь, досасывая папироску, но очередное событие задержало. Оно развернулись внезапно. Из свинарника вышла бабеха ни старая ни молодая, в резиновых сапогах на голую ногу. Ноги у нее болтались в сапогах как карандаш в стакане. Обдерганная юбка со спецовкой чистотой явно не отличались. Платок у бабехи сбился на затылок. «Петрович –(дальше непечатно)-ты тут сидишь, груши … околачиваешь (известное дело чем), а у нас –(дальше идет пересказывание сложного технологического цикла по уборке поросячьего дерьма в вольных выражениях.) Если он, Петрович, сейчас же не поднимет свою… (указана была конкретно часть тела которую он должен был приподнять), то она ему оборвет… (Петрович инстинктивно сжал плотнее колени)». Высказав все бабеха развернулась и пропала в проеме свинарника. « Вот так всегда, посидеть не дают»-буркнул Петрович и затушив окурок поплелся в свинарник. А я пошел по своим делам.
Дел у нас в отряде было много. Учитывая наш непрофессионализм, обьекты были соответствующие: свинарники. Но деньги за них давали неплохие, а так как за сезон мы их ремонтировали несколько штук, то лето пропадало не зря. Конечно, были более достойные «куски». Это асфальтирование тока. Но там было царство армян, которые приезжали со своими асфальтовыми заводиками и обслуживали его семьей целый сезон от апреля по ноябрь. Даже поговорка была: национальность-асфальтировщик, профессия-армянин. Ингуши ремонтировали и строили коровники, но это работа была достаточно кропотливая, связанная с кладкой кирпича, выводкой стен. Таких специалистов у нас не было. Дома строили украинцы. Так что свинарники были наши, на них никто не покушался в виду непризентабельности работ. Все «рыцари удачи» имели свои вотчины и жили мы дружно. Если вы имеете в виду свинарники, которые показывают по телевидению, то крепко ошибаетесь. Наши обьекты были другие, проверенные практикой студеных казахских зим. Бетонные и кирпичные свинарники просто промерзали зимой, а те, которые мы ремонтировали держали тепло. Заинтересовал? Тогда поясняю. Это были длинные глинобитные сараи невысокие, покрытые камышовыми матами и засыпанные по крыше землей. Все. Никакого тебе отопления, свет, правда, был. Но механизация, извините. Как бы сказали «Удобства в огороде». Свинтусы чувствовали себя в таких жилищах замечательно. А если еще ураганные ветры наметут снега на крышу, то скот зимовал без хлопот. Кстати настоящие казахские мазанки тоже строились по такому же принципу. Жилища, я вам скажу, были уникальные. Летом прохладно, зимой тепло. Но через год, от силы два нужен был ремонт. Среда, сами понимаете, агрессивная. Вот здесь и требовались мы, студенческие отряды, с дурью и ненормированным рабочим днем. Первым делом сбрасывалась земля с крыши. Это была упертая работа. Копали лопатами, а земля прибитая степными буранами поддавалась плохо. Штык лопаты не входил в землю. Эскаватором говорите? Можно конечно, эскаватором. Но эта машина разворотит не только крышу, но и стены. А расценки! Это же совсем другие расценки. Нет, уж мы лучше лопатой. Затем сбрасывались прогнившие маты из камыша. Чтобы слабонервные чувствовали себя нормально, скажу, что делалось все поэтапно, циклически. Сначала переселяли скотину в летние лагеря, срывали крышу, затем уходили подальше работать. На несколько дней. Теперь понятно почему нас упорно вежливо просили переодеваться во время обеда? Но деньги не пахнут, говорили мы и возвращались на подсохший слегка обьект. Начинали выравнивать стены, побитые дождями и иссеченные свирепыми зимними буранами. Основным ремонтным материалом была глина. Мы готовили глиняные замесы, кирпичи, лепили в формах кирпичи, чтобы стены восстановить. Ставили глиняные кирпичи на глиняный раствор и, представьте себе, стояло это сооружение не хуже бетонного. Так схватывло солнцем, что старые постройки разбивали ломами. Затем на новые лаги на крыше настилали свежие камышовые маты и вновь засыпали землей. Делали оббивку вдоль крыши из досок и я вам скажу, что получалось даже изящно. Потом –во внутрь, на настилку полов, которые по ветхости представляли из себя мочало . Это было уже в радость, так как после ломовой земляной работы на крыше и стенах подгонять доски было не проблема. и от солнца можно спрятаться. . После чего следовала побелка и свинарник выглядел как пасхальное яичко. Приходил Прайс, внимательно осматривал стены, ковырял полы, залезал на крышу, пробуя толщину насыпанной земли и ее равномерное распределение. Затем удовлетворенно кивал головой и скупо говорил: «Пойдет». Все! Это была высшая похвала, почище любой государственной комиссии. Мы, неотрывно следовавшие за ним и, затаив дыхание следившие за этими манипуляциями, облегченно переводили дыхание. Обьект был сдан. Тут же забывались ноющие от разьеденной известкой до язв руки, эти изнуряющие глиняные замесы, пыль, забивающая глаза. Мы переводили дух и…шли к другому обьекту. Чаще всего к такому же свинарнику. Все начиналось сначала.
Итак мы приехали к своим обьектам расположенным на территории свинокомплекса. Помимо теперь уже знакомых свинарников мы ремонтировали разоренную в прошлом году нами же зернодробилку и достраивали кем-то брошенный санпропускник. Это были элитарные обьекты. В том смысле, что они были чистые и не пахли. А по тяжести работ, то без разницы. На свинарниках-глиняные замесы, здесь- бетонные. Лопата и корыто для замеса одинаковые. Было больше плотницких и столярных работ, но на них работал общепризнанный авторитет в этих делах Миша Листратенко с подручным. Они нас призывали. Если нужно было водрузить стропила или положить лаги. Вообщем где была нужна грубая физическая сила.
Уникальная сила таится в студенческих строительных отрядах. От таких обьектов, которые мы ремонтировали, открещивались все шабашники. Невыгодно. Для нас было выгодно все, лишь бы платили и платили бы по нашим меркам неплохо. Наше «неплохо» колличественно отличалось от запросов прочих «рыцарей удачи».Если мы получали тысячу рублей за сезон, то были счастливы как дети, шабашник же за тысячу рублей в месяц работать не станет. Чем мы были и ценны. Критерии оплаты были строгие и подчас зависели как бы сейчас сказали от персональных взаимоотношений. Ох уж эти персональные взаимоотношения, особенно с прорабом. Здесь вся надежда была на мастера и командира. Поскольку я умел закрывать наряды (сказался опыт работы в порту), то Саша Лоскутов привлекал меня к своей мастерской работе. Это была не работа, это было творчество. Как нужно было изгальнуться, чтобы закрыть объекты по максимуму! Чтобы на вопросительные взоры коллег по ремеслу бросить небрежно: «Все нормально, закрыли». За этой фразой крылась ночь работы со справочниками(ЕНиРами). После чего рождалась строительная поэма. Если верить наряду леса строились не из строительной рухляди, а из полового теса, предварительно обработанного рубанком. Носилки с песком нужно было, если опять же верить наряду, обнести вокруг свинарника раз десять, прежде чем занести их вовнутрь. Бетонные работы были сплошь фигурными, на изготовление опалубки уходили рабочие дни. Белили свинарники не студенты, а , если верить наряду, специалисты по производству рекламы. Меньше чем с шестым разрядом к свинокомплексу и не подходи. Предвижу вопрос. Нет прораб был не дурак, далеко не так, но он прекрасно понимал, что подготовиться к зиме нужно, а на реальных мизерных расценках он ничего не сделает. А сколько мы делали левых обьектов на которые не выделялось финансирование! Это штукатурка и побелка сельской больницы, строительство подсобных помещений для школы, ремонт магазина. Все внеплановые работы перекрывалось дополнениями в нарядах на основном ремонте. Поэтому дело, как правило, заканчивалось тем, что горячий кавказец казахского происхождения ингуш Магомедыч побегав по прорабской с криками вроде: «Вы песок случаем не кварцевый в замесы сыплете? Вы из бетона не памятник Прайсу льете! и т.д. им т.п.». Вымарав часть операций и записав новые работы наряды отправляли в бухгалтерию. После этого обмывали сделанное дело. Закрывающие наряды имели сильную печень и опыт работы с прорабами. Но результаты стоили того. Не беда, что утром Валентина Гаврыш честила своего благоверного в которого не лезла даже манная кашка, что он весь позеленел и чуть жив. Валентина много чего могла сказать под горячую руку, но Гаврыш был мудр и под эту руку не лез. Шуре Лоскутову было легче, он был дюжий и в это утро обходился без завтрака, а к обеду Гаврышиха отходила. Так что издержки в нашем деле были. Здесь нужно отметить добросовестность работ. Понятно, что это была халтура, но ее мы делали, как говаривал наш мастер Шура Лоскутов, качественно. И прораб нас за это ценил.
Сколько потом писалось обьяснительных записок в ревизионную комиссию ЦК ВЛКСМ по заработанным деньгам! Дергали всех начиная от бойцов и заканчивая председателями ревизионных комиссий и командиров отрядов. Работа была кропотливая, провоцировали крепко. Вопрос был только один: « Почему так много заработали?». Неувядаемой славой себя покрыл стройотряд нашего факультета в 1974 году в Калининской области под руководством Толи Тяпкина, который заработал от трех до пяти тысяч на бойца. Заметьте, не в Казахстане, Туве, а средней полосе России на строительстве клеток зверосовхоза. Вот он менеджерский гений! Этого гения маленько не посадили, но слава, слава о нем ушла в века. Это был флагман на который равнялись все командиры отрядов. Мы таких денег заработать не могли в принципе, но зарабатывали, особенно второй сезон, больше чем остальные. Как? Удачное сочетание строительного гения с менеджерским искусством. Гаврыш с Лоскутовым умели подбирать бойцов. В первую очередь на рынке стройотрядовской рабочей силы ценились те, которые прошли армию и несколько строительных отрядов. Это был костяк отряда, так сказать «золотой фонд» командира и он, этот фонд, шел за командиром из сезона в сезон. Эти ребята могли и умели, но и спрос с командира такого отряда был особый. Потом шли ребята помоложе, но уже прошедшие стройотрядовскую школу хотя бы Подмосковья. А вообще в строй отряд или ездят, или не ездят. Конечно, для студенческой биографии большинство стремится хоть раз зафиксироваться. Но у командиров на таких сезонников был нюх и в дальние стройотряды они не попадали. Они отправлялись в ближние места, а то и оставались в Москве на озеленении. Жили в высотном здании, имели фиксированный рабочий день, питались в столовой, но это был стройотряд с соответствующими атрибутами и причиндалами. Для биографии этого было достаточно.
Разбив бригаду по степени умелости на группы, и оставив их на зернодробилке и санпропускнике, я двинулся с оставшимся контингентом на раскрытие очередного свинарника. Вскоре раздался стук топоров на санпропускнике, это умельцы во главе с Мишей Листратенко делали конфетку из общеизвестного отхожего материала. И ведь делали! Я уже после нашей столовой ничему не удивлялся. На зернодробилке завизжала пила, это матерые бойцы из остатков досок мудрили с опалубкой, чтобы не остановить бетонные работы. Вообщем степь помимо поросячьего визга наполнялась другими звуками, производственными. На машинном дворе взвывали моторы, от села шустрой стайкой оживленно галдя шли свинарки. Чего поделаешь, совхоз, рабочий день только начинался. А свиней мы уже напоили. Навстречу игривым свинаркам шел Прайс. По прутику, колотящему сапог нетрудно было догадаться где, была бы воля Прайса, по гулял бы этот прутик.
Удивительный народ эти немцы. Вот Генрих, родился он в Поволжье. Сталин прошелся по ним как асфальтовым катком: из плодородной Саратовской губернии его родителей, да чего родителей все их немецкую колонию, зимой в 1937 году привезли в голодную, как тогда называли Казахстан, степь. Если бы не местные жители, немцы, казахи, русские, они бы не выжили. «В национальностях тогда не разбирались»-задумчиво говорил Прайс. Разговорить этого человека было чрезвычайно трудно. Даже наши гдэровские немцы не могли найти с ним языка. Мы сблизились только во втором строй отряде, да и то после того когда самоотверженно таскали поросят из лагеря в свинарник и обратно, разливали воду в корыта. То есть делали то, что должны были делать его производственники. А на день животновода, когда труженики села были пьяные мы еще свиней с ним кормили. Повторяю, что это был совхоз. «Из колхоза я бы их выгнал»-говаривал Прайс. И ведь выгнал бы. Кстати, в Астраханском районе было два немецких колхоза. Один имени Тельмана, второй-Маркса. И удивительное дело, они были прибыльные. Наши совхозы были на дотации государства. Воспитанные в советских традициях разгильдяйства бригадир Петрович с другом Михой и свинаркой Никитичной в совершенстве овладели наукой ничего не делать с тезисом «а нам больше всех надо», а немцы изо всех сил тянули совхоз. Прайс, Ком, Рауш- это были уважаемые люди, хотя их недолюбливали. Откуда у них брался этот дух противоречия на фоне лозунга «никому ничего не надо»! Когда я и дед Листрат оказались у него в гостях (Да, мы как-то удостоились чести быть у него в гостях и отобедать!) мы были просто поражены ухоженным участком возле дома, расписанным на украинский манер и посаженными цветами. Именно цветами, выращенными на скудной жесткой казахской земле. Вообще село было разделено на две части: старую и новую. В старой части стояли глинобитные мазанки, а в новой-построенные совхозом дома. Квартиры, значит. Так вокруг этих так называемых квартир не росло ничего, мало этого, все было засыпано битым кирпичом, чтобы грязь к ногам не приставала. Так что цветы воспринимались как что-то экзотичное. А у Прайса они росли. Пусть это были неприхотливые мальвы, но они росли и цвели. Дорожки в усадьбе были выложены кирпичом и вокруг разбиты грядки. Ладно казахи, они к растительности безразличны, но русские, украинцы, могли бы разбить садик под окном, нет дудки.
Тем временем я, кубинцы Серхио и Хуан, еще несколько человек нашей братии полезли на свинарник. Нас ждала самая неблагодарная работа.. Мне очень хотелось поработать на плотницких работах, но дело бригадирское тонкое. Нужно возглавлять обязательно самую черную работу, которая есть у бригады. Мы были студенты и не дай бог, чтобы потом на тебя на факультете бросали косые взгляды.
Обмотав головы платками, чтобы хоть как-то уберечься от пыли мы вонзили лопаты в спресованную пересохшую землю. Вскоре мы и темнокожие кубинцы стали серыми. Прятаться от пыли было бесполезно, поэтому вопреки правилам техники безопасности работали полуголыми. Солнца мы уже не боялись. Обгорев пару раз на кожу перестаешь обращать внимание, она живет без твоего участия. Разве что заботливый друг потрет тебе ее посильнее мочалкой в душе после работы, чтобы за ночь продубленная всеми ветрами шкура смогла отдохнуть. В итоге до пояса мы были коричневато-бурыми (таков уж казахстанский загар), а ножки были бледными. Напрашивалось сравнение с грибочками-поганками, которые вырастают в темном погребе.
Тем временем солнце входило в свои права. Чем выше оно забиралось, тем белесее становилось. Разбегались утренние остатки облаков. И без того не очень кустистые они превращались в перистые как перья с хилой курицы. Но спасти многострадальную от жары землю они не могли. Самим бы уцелеть. Уцелевали, но ненадолго. Вскоре от них оставались одни белесые разводы, а небо выцветало на глазах. Как по расписанию задул горячий ветер. Сказать, что сильный будет неправильно. Он был тугой, воздух имел обьем, и дышать им было очень тяжело. Он просто не проходил в ноздри и мы хватили его ртом как что-то емкое. Конечно, вся гортань пересыхала, мы задыхались, а учитывая пыль роящуюся вокруг нас легко представить что мы из себя представляли. Чтобы держать себя и ребят в форме ( впереди длинный рабочий день) регламентировали время: сорок пять минут размеренной работы, потом –пятнадцать минут отдыха. Как мы ждали эти вожделенные пятнадцать минут! Постоянно хотелось заглянуть на специально убранные подальше часы и вот он, пусть короткий, но отдых. Народ кубарем катился с крыши. Благо она была не высока и присасывался к кружкам с зеленым чаем. После этого –к цистерне пусть не очень чистой воды( ее возили с Ишима), чтобы быстренько смыть сухую как порох земельную пыль. Здесь нужно было следить за перворазниками в стройотряде в Казахстане. Они стремились пить не теплый зеленый чай, так как эффекта от жажды он сразу не давал, а бежали к артезианской скважине, откуда, если ее долго покачать, шла ледяная вода. Захлебываясь они пили ее до ломоты в зубах и боли в горле, потом лезли под эту, как кажется вначале, живительную струю. О последствиях говорить было нечего, хорошо, если отделаешься ангиной. Мы все это пережили в первый раз и всеми силами отваживали своих собратьев. И снова наверх. Снова лопаты в землю и так до обеда. Пустел скотный двор, мех.мастерские и где-то в половине первого раздавался знакомый шум двигателя. Это приходил наш импровизированный пассажирский транспорт. Народ не просто влезал в кузов, он взлетал. Думаете хотели есть? Нет, это был час отдыха, за который успевали пообедать и немного отдохнуть.
Поездка в «Хуторок в степи» напоминала ленту, которую запустили с конца. Вначале появился флагшток с неунывающим гномиком, затем крыши наших строений и юрта. Да, у нас была поставлена юрта. Для каких представительских целей ее разместили неизвестно, но ночью комары, а днем мухи сделали ее совершенно непригодной для проживания. Но она тешила наше самолюбие, что мы «жили» при юрте, которая служила фоном для казахстанских снимков. Уже издалека была видна Гаврышиха, стоявшая на крыльце кухни руки в бока и всматривающаяся в степь. Это означало, что обед готов. Увидев столбы пыли, что означало наше приближение она мчалась в столовую, и мы знали. что сейчас они со Светой даже расставят тарелки с супом и хлебом, чтобы нам не терять время на роздачу. Бедные наши поварихи. Как они выворачивались, чтобы повкуснее нас накормить. Но что можно сделать из жирнющей свинины, на которой мяса не было видно, одно сало, из макарон и крупы. И такой харч был при жаре под сорок градусов. Мы еще как бывшие служивые вдавливали в себя обед, понимая, что надо, но молодежь иногда выпивала только компот из сухофруктов (свежих овощей и фруктов за сезон мы не видели, их просто не было) и тогда слышался горестный плач Валентины: «Что же вы ничего не жрете! Чем мне вас кормить». Но ее уже никто не слышал. Народ выходил на улицу и тут же падал в тень, если она была. И забытье, хоть ненадолго. Но это время пролетало быстро. Затем раздавался негромкий голос командира или мастера извещавшего, что наступило время подьема и все повторялось как утром.
Полусонные мы доезжали до обьекта, и каких усилий требовалось, чтобы поднять народ на трудовые подвиги! Вот тут и вспоминались овеянные славой Вооруженные Силы, под знамена которых я загремел на целых три года. Мы были выносливы и понимали слово «надо». А если «не надо», то нечего было ехать в Казахстан. Это же не район Алма-Аты, а Целиноградская область. Как бы сказал наш полковник Кочержук с военной кафедры: «Здесь вам не тут!». Мы мужественно начинали работать, увлекая личным примером оставшихся. Нужно сказать, что «сачков» не было, вернее почти не было. Ведь мы были на КТУ, что означает «коэффициент трудового участия». Не знаете, что это такое? О-О-О. Это самая справедливая форма распределения оплаты. Первый уровень-это единица, потом-один, один, затем один,два и наконец –один, три. Для примера, если средний уровень оплаты составлял тысячу рублей на бойца, то дальше шли тысяча сто рублей, тысяча двести и тысяча триста. Была разработана жесточайшая система критериев, чтобы соблюсти справедливость. Совет отряда из командира, мастера, комиссара и бригадиров определяли положение по оплате, которое утверждалось открытым голосованием, и кандидатов на повышенную оплату отряд утверждал тоже сам. Могли решением отряда сбросить проценты и с «единицы». Но такого я не помню. Так что был у всех резон начинать работу после обеда, был. Предвижу, что недоверчиво покрутите головой: «Дескать идеализирую». Нет, не «идеализирую», другого было не придумать, чтобы потом честно разбираться с жалобами на факультете, а то и в ЦК ВЛКСМ. А вот жалобы были, не скрою. Могу похвастаться, я в первый раз как боец получил коэффициент один, три, а во второй раз -как бригадир. Получили также Володя Листратенко, Миша Листратенко, но мы ни в одной жалобе не мелькали. Значит не зря первыми лезли на крыши или вставали к замесам для раствора.
Солнце к этому времени окончательно утвердилось в высшей своей точке и не просто пронзало нас жалящами лучами, нет, оно залило земное пространство своей солнечной массой. От жара и света спасения не было. Такое впечатление, что мы находимся в середине ядерного реактора. Термометр в тени показывал сорок пять градусов. Перед глазами начали расходиться концентрические круги, верные предвестники теплового удара. Нужно было останавливаться и пережидать эту жару. Конечно, нам бы никто слова не сказал, за такое самоуправство. На объектах шабашников вообще после обеда стояла тишина, они выходили часов в шестнадцать, когда жара начинала спадать, но работали они часов до двадцати двух, двадцати трех и вставали раньше нашего. Мы же оказались в затруднительном положении так как в виду отсутствия досок не могли работать внутри помещений по замене полов. Уже использовали всю опалубку для бетонных работ и поднимали любую доску, если таковая попадалась на дороге. Но это был Казахстан и доски на дорогах не валялись. Вот украсть строительный материал со стройки могли. Мы задерживались, но работы заканчивали, чтобы ничего не оставалось деревянного. Щепки и те за нами собирали водители машин. Вот я стоял опершись о лопату и горестно размышлял о предстоящем потерянном времени. Народ взирал на меня с надеждой, что я приму единственное правильное в данной ситуации решение. Каждый уже наметил себе кусочек тени и в мечтах вожделенно растягивал свое бренное тело, чтобы тут же заснуть. Но в это время показался наш дед Листрат спешащий с соседнего бетонного свинарника. Мы его бригаде искренне завидовали. Они работали на перестилке полов внутри здания. А бетон он и есть бетон. Его прогреть до температуры улицы невозможно и народ в жаркую пору в отличии от нас выживал. Судя по резвой иноходи деда произошло что-то неординарное. Иначе чего бы Антоныч по такой жаре нормативы ГТО выполнял. Мы не ошиблись. Оказалось привезли доски. Вернее не доски, а горбыли. Досок нам бы никто не дал. Это были отходы, но очень тяжелые и толстые. Как раз для полов в свинарнике, где жили хряки. А эти полутаросотенные особи когда подойдет пора любви в выражении чувств рвут все, что попадается на клыки. Поэтому и полы там выстилались соответственные и подгонялись тщательно, ибо если только хряк подсунет свой бивень в щель, то пиши пропало. Пола как не было. А так как строительный материал в степи дефицит, то использовать его нужно сразу же, иначе местные жители не поленятся и за ночь унесут все. Вот дед проанализировал обстановку и призвал нас на помощь. Покуда мы пришли бригада Антоныча уже все богатство затащила в помещение и сидела на нем как скупые рыцари. Мы с удовольствием взялись за плотницкие работы. Вроде невелико творчество подгонять доску к доске, но все веселее чем пыль на крыше поднимать. И вот уже народ разбившись на пары споро стал застилать полы в поросячьих стойлах. Застучали топоры, запели пилы, работа спорилась. Но нет-нет да и раздастся звон упавшего инструмента сопровождаемый сдержанным матом. Ведь не догадаетесь почему? Нет, не от удара молотком по пальцу. Шла середина стройотрядовского сезона, какие могут быть удары по пальцам. Топорами и молотками работали чуть ли не вслепую, а вы-пальцы. Нет, здесь дело было совсем в другом. Как вы думаете, к чему человек испытывает непроходящее постоянное омерзение? Правильно, крысы. Это особый разговор и особая песня. Эта песня нас сопровождала везде. Мы же работали на свинарниках и эти твари буквально шныряли под ногами. Места для них были благоприятнейшие: солома, глина и харч рядом. Поначалу мы кидали в них что было под руками, подпрыгивали на месте, когда породистая особь аллюром проходила в прямой близости у твоих ног. Но всех успокоил мудрый Прайс. Он категорически настаивал на том, что убивать их дело бездарное, что другие придут в освободившуюся нишу и самое лучшее их не замечать. Вообще у него было чуть ли не уважительное отношение к этим серым. Как то раз спросив у него о его терпимости к этому поголовью я понял, что он хоть и не читал теорию о оптимизации, но прекрасно знает, что в природе существует хрупкое равновесие и сама природа его контролирует. «Убьешь одну, придет десяток, а так своя порода»-задумчиво говаривал Прайс. Он действительно боялся пришлых особей, которые могли принести чужую заразу. Мы смирились с этими соседями, насколько могли, конечно. И если на крыше их не было, то когда мы перестилали полы или ремонтировали стены то недостатка в этих особях не было. Мы даже перестали выкидывать их гнезда. Зачем, действительно. И когда аккуратно обходили крысиные жилища, казалось, что вслед нам бросались благодарные взгляды их хозяев.
Вот и я с Антонычем напилили горбылей побольше, обтесали их по краям, обеспечив необходимую пригонку. Затем сложили доски на край стойла и спрыгнули вниз. И тут же, как животные, лопатками почувствовали, что мы здесь не одни. Мороз прошел по спине, когда чуть ли не по сапогам в панике пробежала огромная крыса и заметалась по периметру. Я вообще-то на них насмотрелся в детстве, когда держали скотину, и на службе у нас этого добра было немало. Но в такой близости и таких размеров встречать не приходилось. Оцепенел и дед. Особь между тем поняла, что выхода у нее нет и забилась в угол. Мы стояли в другом и смотрели друг на друга. И вдруг произошло то, что я сейчас вспоминаю с тихим ужасом. Крыса поняла, что загнана в угол. Она медленно распрямилась, встала на задние лапы, оперлась на хвост, поджала передние лапы к бокам и пригнулась. Агрессивнейшая поза, я вам скажу. В довершение прижала нижнюю челюсть к груди, обнажила зубы и гулко вздохнула. Глаза у нее загорелись ярким огнем. Это был готовый к битве боец. То что она на кого-то сейчас прыгнет сомнений не было. Мне захотелось прикрыть ладонью горло. Крыса была страшна в своей отчаянной решимости. Сообразил что делать Антоныч. Он очень аккуратно, почти незаметно, протянул руку к доскам, лежавшим на краю стойла, взял одну из досок и тихонько подставил край доски к лапам этого хищника. Верхний край оставил вверху. Крыса напряженно следила за его действиями. Дед даже не отошел от сделанного трапа, он как-то отпрянул, словно давая ее ход. Крыса все поняла. Она медленно, не спуская с нас горящих злым огнем глаз, опустилась на все лапы и осторожно пошла вверх. Мы завороженно смотрели на нее. Наконец стрельнув в нас злыми рубинами, крыса исчезла. Мы выдохнули одновременно. Почему-то захотелось посидеть. Не говоря друг другу ни слова, присели на корточки, посидели и молча принялись за работу. Когда мы поделились пережитым с Прайсом, то он покивал головой и сказал, что нам очень повезло. Крыса могла броситься. Вечером был проведен ликбез с народом, работающим на свинарниках. В крыс не кидать инструменты, вначале осматривать бункеры и стойла и вообще установить с ними худой мир.
Другая группа живности, которая преследовала нас, были птицы. Мы невольно несли им горе и разорение. В соломенных крышах свинарников и в глиняных стенах было полно гнезд. Особенно много воробьиных и ласточек. Как раз выводились птенцы. Птицы тучей вились над нами, когда мы работали на крышах. А что делать. Мы переносили гнезда, обустраивали их на земле. Ничего не помогало, охотников до птенцов было предостаточно. На другой день гнезда были пустые. Один воробей в отчаянии, когда я держал гнездо с выводком птенцов в руках, сел мне на голову и коготками запутался в моей стройотрядовской прическе. Освободился он не сразу. Но веселья принес много. Я стал на остаток дня героем. Ко мне подходили взять автограф и звали не иначе как на индейский манер: «Виктор, у которого в голове воробьи». Вообще птиц было много. Такое благодатное место, животноводческий комплекс. Но было много еще чаек. Вот бы никогда не поверил, что в степи есть чайки. Конечно это не морские альбатросы и не волжские красивые птицы. Нет. Они были небольшие с черными крыльями. Я сначала их принял за голубей. Есть даже порода голубей-чайки. Разьяснил все тот же мудрый Прайс. Он, кстати держал голубей. Помню как у него удивленно поднялись брови когда я ему лихо перечислил достоинства и недостатки его питомцев. Оказывается, чайки живут на озерах, прудах, на Ишиме. Но кормиться им удобнее на скотном дворе. Вот все пернатые там и пребывают. Тот же Прайс рассказал, что до покорения целины в округе было много озер и даже ловили рыбу. Но подвела химизация. В борьбе за высокие урожаи самолеты распыляли химикаты и потравили весь карагач растущий возле озер. Пошла естественная цепная реакция -погибли деревья, пересохли пруды. Очень много исчезло птиц. Нам даже показывали ложбины, где были озера и пруды. Вот он, результат человеческого гения. И слова какие-то соответствующие: «покорение, борьба, битва». Тьфу.
Но вот с кем бьются совхозы на смерть так это со стадами сайгаков. Хоть они и занесены в «Красную книгу» стреляют их безжалостно. Если только поступает информация, что к землям совхоза идет сайга (так сайгаков называют местные), то сразу происходит мобилизация охотников и эту орду состоящую из сотен голов просто расстреливают, чтобы они свернули в другую сторону. А у сайги с головами не особенно хорошо, так что их остановить может только груда своих соплеменников, через которые им не перешагнуть. А вроде как жаль, красивые, даже изящные животные. Мы несколько раз обьедались сайгачьим мясом, так как били его много. Казахи сайгачье мясо не особенно любят, дескать оно постновато. Они больше жирную баранину уважают.
День незаметно клонился к завершению. Постепенно стих шум на машинном дворе, прошли похихешницы-телятницы, свинарки, наговорив нам чего-то необидного. Мы бодренько отговорились и присели передохнуть. Нам еще трудиться часа три. Это совхозный пролетариат по гудку встал в шесть часов и домой. Дорога на село была как на ладони. Первыми, кто чувствует приближение вечера так это гуси. Обычные домашние белые и серые гуси. Их здесь великое множество. Стаи штук под пятьдесят. Возглавляются стаи авторитетным вожаком. Он заметно крупнее остальных. Причем стаи никогда не перепутываются. Каждая отдельно сама по себе, что на пруду, что на дороге. Так и идут облако за облаком за своим лидером, обгагивая каждого встречного и для убедительности размахивая крыльями. Утром обратно на пруд все в том же порядке. Хозяин их только со двора выгонит, а дальше сами дойдут.
Следом за гусями бредут домой овцы. Тоже кучками и со своим бараном. Баран личность геройская, важен как… ну как баран. По другому не скажешь. Овцы идут плотным гуртом, низко наклонив головы и прижимая их к попе впереди идущей. Напугавшись чего-то испуганно взблеивают и нелепо прыгают потряхивая своими толстыми широкими курдюками. Во время испуга баран стоит и терпеливо ждет пока его паства успокоится, и можно будет идти дальше. Но самым колоритным, конечно, является козел. Нет, не вожак стада коз, те сами по себе блудят где-то по одиночке. Козел чаще всего с овцами. Были такие экземпляры, что глаз невозможно отвести: крупные, бородатые. Рога великолепные. И глаза, что у козлов были за глаза! Выпуклые желтые, немигающие от наглости. Нахальнее животного наищешься. Не признает никого, только себя любимого. А если будешь его доставать, так может и скозлить. То есть встанет на задние ноги, передние подогнет перед грудью, и этаким кандибобером пройдется перед противником, демонстрируя свою мощь и величие. А для авторитета еще бородой потрясет. Но пахнет от него я вам скажу! Ну козел он и есть козел. Пусть идет своей дорогой. Немного попозже побредут домой коровы. Это солидные матроны, само степенство. Чинно роняют лепешки на дорогу и безразлично жуют жвачку. По мере приближения к селу разбредаются каждая в своем направлении. Их уже ждут хозяйки. Более трепетного отношения к корове у хозяек навряд ли встретишь. Это не просто животное, это символ очага, достатка. Хозяйки их боготворят, разговаривают с ними не повышая голоса. А имена: Ночка, Дочка, Красавка. Встречает хозяйка свою радость и тут же ей сует кусочек хлебушка подсоленого. Корова примет подношение, шумно вздохнет и пойдет к хлеву. И вскоре ударит в подойник тугая струя парного молока, которое корова щедро отдаст своему божеству-хозяйке. А как не отдать когда будет обмыто теплой водой вымя, смазано вазелином, промассировано и все это под неторопливый разговор с хозяйкой, которая задает своей животине вопрос и сама же на него отвечает, а корова будет только поворачивать голову и косить на нее глазом: « Дескать верно говоришь». Потом после дойки благодарность животине- мучной болтушки ведерко. Вот и день завершен.
Последним все эту ковчеговскую процессию завершал бык. Мирской или совхозный не знаю. Но что это был за бык. Это было чудовище прекрасное своей мощью. Огромная бочкообразная грудь переходила в длинный корпус, состоящей из фантастических мышц. По ним можно было изучать анатомию, такие они были рельефные. Короткие свитые из мускулов как из корней деревьев ноги прочно держали эту громаду внушающую страх своей беспощадной силой. Был он черен и свиреп. Кольцо в носу, соединенное цепью с передней ногой сдерживало его безумную силу. В глаза этому исполину было страшно смотреть, темная бездонная муть выплескивалась из них неприкрытой яростью. Казалось, что даже трактора «Кировцы» и те уступают ему дорогу. Его раздражало все. Он яростно бил себя хвостом и коротко взмыкивал. Так он и шел одинокий злой попирающий землю своими копытами. Ему единственному уступали дорогу свиньи, возлежащие посреди дороги в непросыхающих черных лужах. Это были не те дородные мамаши в свинарниках, окруженные многочисленным розовым пятачковым семейством. Это были потомки вепрей, сильных и беспощадных. Поджарые, на высоких ногах с горбатыми рылами они были хозяевами свалок и помоек, их обходили даже собаки. Тем не менее это были хозяйские свиньи, которые гуляли на вольном выпасе до зимних холодов пока не попадали под нож. Заботой о них хозяева себя не обременяли. Так что эта братва сбивалась в стаи и промышляла грабежами и набегами. Жрали все, что попадется под клык. Живое или нет эту банду не интересовало. Зазевается гусь-конец гусю, попадется кошка-значит отмяукалась. Но перед быком это хулиганье пасовало. Даже стреноженный цепью он был страшен и кабанье угрожающе похрюкивая, как бы нехотя освобождало ему дорогу.
Проводив взглядом этого исполина, мы возвращались к своим делам. День заканчивался удачно. Досок не оставалось, полы мы застелили. Завтра обьект можно будет сдавать. Как-то незаметно подкрался наш грузовик. Сегодня за нами приехал водитель Букун. Молодой казах с шестью или пятью детями. Сопливыми грязными казашатами, которые тут же стали собирать щепу, оставшуюся от плотницких работ. Букун цепко охватил мамаевскими глазами стройплощадку и, убедившись в отсутствии добычи, присел на корточки и закурил. Его широкое медное лицо было бесстрастным.
Вот что значит степь. Все в ней вечно. Что орды Чингизхана бороздили ее своими кибитками на колесах, что мощные «Кировцы» уродуют тяжеленными плугами, от которых степь, кажется, сжимается в страхе, когда резцы механического плуга вонзаются и тиранят ее плоть и зубастые бороны вместо того чтобы приласкать потревоженное тело раздирают его окончательно. А букуны сидят. Могут просидеть так вот на корточках годы, века. Вы пробовали посидеть на корточках? Попробуйте. Сколько высидите? Степняк же может сидеть всю жизнь, лишь бы его не беспокоили. А если переменит позу и ноги в узел завяжет, то все-краном не поднимешь. Это мы на всяких массовках намаялись, где стульев нет, вроде субботников, дня животновода. То есть когда скатерть-самобранка прямо на степи разослана и ты вокруг нее крутись как хочешь. Ну не может русский человек на корточках сидеть, а если сядет то впечатление такое, что на горшок собрался, прости меня, господи. Если сядешь ноги подобрав, то колени над ушами торчат, снова смех. Так вот и крутишься возле скатерти, как лиса вокруг кувшина, пока водитель какой-нибудь машины ведро не даст вместо табуретки. А букуны сидят, только искорки смеха в щелочках мелькают.
Я упомянул про день животновода и про день строителя. Это самые уважаемые на селе праздники, отличаются они только названиями. Суть та же. Гуляет все село. Мы тоже к ним были приобщены. Особенно почитался нами день строителя, здесь мы уже были не гости. В этот день нас поощеряли как стройотрядовское командование, так и совхозная администрация. Как бойцов награждали грамотами, памятными книгами. У меня хранится книга «Хлеб», подаренная совхозом. Районный штаб награждал особо отличившихся знаком «Ударник стройотряда». Уважаемый почетный знак. Затем праздничный обед, плавно переходящий в ужин. Стол на праздниках у казахов специфический. У них все вареное и почти нет жареных продуктов. Конечно, баловались шашлыками, но это не норма. Настоящий казах ест бешбармак, а не шашлык из баранины. Свинина вообще не в почете. Ее пускают на праздничный шашлык. Так вот бешбармак-это вареная с различными специями баранина, выложенная крупными кусками на огромном блюде и увенчанная сверху бараньей головой. Голова-угощение почетному гостю. Рядом тазик с самодельной и удивительно вкусной лапшой. И очень много репчатого фиолетового лука. Его выращивают под Алма-Атой корейцы по собственной технологии, он очень сочный и не горчит. У них там огромные плантации с эксплуатацией наших «бичей». Одним словом разносолов немного. Есть еще шурпа, но ее на праздники не варят, так как ее есть нужно ложкой из тарелки, где же всего этого набраться когда весь совхоз гуляет, да и не удобно на коленях. Глядя как казахи аппетитно поглощают куски баранины, заглатывая длинную лапшу и заедая всю эту благодать сочным репчатым луком, осваиваемся и мы. Очень скоро руки по локоть становятся жирными и скользкими, на усах и бороде висят макароны, едим же руками. Поначалу аккуратно, то и дело вытираешься носовым платком. Очень скоро он превращается в жирную тряпочку, и ты предаешься едеву не обращая внимания на эти условности. Казахи любят и умеют есть. Едят много. Но, что интересно, налопавшись лапши и бешбармака, заев все это дело луком не чувствуешь тяжести на желудке и пообщавшись с народом садишься к очередному корытцу и начинаешь все сначала. Очень много выпивается чая. Котлового, заваренного. Ну не без водочки, конечно. По мере сытости народ начинает громче разговаривать, тут и там пробуют запеть. Вот здесь и пригождаются наши песенники. У казахов проблема с этносом . Они его не помнят и не знают. Поют только советские песни и на русском языке. Страннее не услышать «Коробочку» на русском языке в казахском исполнении. Мы доставали директора школы, молодого парня, казаха, кстати, с этой проблемой. Так он обьяснил, что в Целиноградском пединституте не готовят преподавателей казахского языка. Дети родного языка не знают и не стремятся знать. А есть старики, которые знают арабский. То есть культура была. Он за нашими ашугами ходил с магнитофоном, говорил, что на школьных вечерах их исполнение слушать будут. Конечно, когда наши специалисты ударили в гитары! Верите, это были авации. А потом вышли кубинцы! «Кванта намера!». Зажигательные движения попом, публика забыла про бешбармак. Расходимся далеко за полночь. Не спеша, пешком идем к себе на «хуторок».Студенты, гитара, звездная ночь, скажите, что нет романтики.
Собрались мы мигом. Настроение было приподнятое, день закончился, позади палящее солнце, надоевшая пыль. Ночь накатывается на степь быстро бесцеремонно. Кажется, только что солнце палило обжигая все живое, а смотришь коварные сумерки уже занавесили светило легкими занавесками из облачков и оно уже не такое слепящее. Только становится багровее, сердится, наверное, от такой бестактности. Нахальные перистые облака словно мстя за утренний их разгон обволакивают солнце сиреневой паутиной и тянут его книзу. Солнце еще пытается разгуляться, подзадержаться на поверхности земли, но и та поворачивается к яриле боком, дескать пора и честь знать. Вот нижний край солнца коснулся хребта земли, но ненадолго. Земля оттолкнула надоевшее за день светило и оно покатилось ниже. Скоро была видна только его половина, а затем узкий багровый серпик остался. Словно отдавая последние силы пред заходом, полыхнут последние лучи зарницами, как нимб над солнечной головой развернется. Уже солнечная багровая макушка за землю провалилась, а лучи бьют прожекторами откуда-то снизу, все не успокоятся. Но всему бывает конец. Потухли лучи и пропали отблески. И тут же ночь навалилась. Темная, густая огромным звездным куполом землю накрыла. Степь в миг ожила. Появились шорохи, стали проноситься ночные птицы, неслышно размахивая мягкими крыльями. Иногда под фары машины попадался степной шакал, ошалевший от яркого света какое-то время бегущий в пучке света, потом резко шарахавшийся в сторону темноты. Целый мир развернулся, зажил своей жизнью, человеку не доступной. Вдали показались огоньки нашего стана, все «очарованы» задвигались, заерзали онемевшими попами. Впереди ожидались сплошные приятности: ужин, короткий отдых и сон. А сейчас запеть неплохо бы. Что же к «хуторку в степи» в полной тишине подъезжать. Кем уж было заведено еще в первом отряде к стану с песней подьезжать не помню. Кажется, Дима Городецкий идеолог этого дела был. Загорелый, с отросшими черными волосами и бородой, на голове красная повязка-флибустьер да и только. И голос у него был баритонистый. Распевали мы тогда песню, которую нам выдал как-то под гитару Шура Лоскутов: «Разбранила старая, разбранила старая молоду, что пришла молодая, что пришла молодая поутру…».Чем она нам пришла по душе сказать не смогу, но припев: «сладкая истома черемухи цвет, не сидится дома в восемнадцать лет» долго звучал эхом в степи. А навстречу волной: «при лужке, лужке, лужке…» Эта песня с бригадой Сереги Борзова пришла, мы ее в том году не пели. Но пели они ее также громко как и мы. Вообще послушать исполнения бригадных хоров- это навек музыкальный слух потерять, если он есть, конечно. Ну а нет, тогда ничего, вытерпите. Тем кто поет самозабвенно в кузове на все наплевать, главное, чтобы громко было, а вот кто слышит… Я как-то слышал. Вечером тихо в степи. Но ты ждешь шума машин. Вначале двигателей не слышно, только отблески фар видны. Постепенно раздается своеобразный вой, вроде как ветер в проводах гудит, но не так ровно. Переливы перепады слышатся. Даже жалобно как-то. Потом отдельные возгласы вроде «йехо-хо-хо». Это Дима Городецкий великий мастер был на такие рулады. Затем отдельные слова начинали слышаться и вот уже вырывается из темноты грузовик с орущей братией, а с другого конца нашего стойбища еще один с такими же, оглашенными. Хор имени мутузки рядом не стоял.
Машины пришли к стану одновременно. Лена Мишанова неожиданно резво спрыгнула с машины прямо через борт, вопреки правилам техники безопасности спускаться и подниматься только по трапу, и с криком « Я первая в душ» помчалась в сторону душевой. Коля Лагутенков с горестным воплем: « А как же я…» простер за ней руки. «Перебьешься-я-я»-раздалось мишановское эхо. Ну кто бы роптал! Пропустить единственную даму в душ без очереди дело джентельменское. Но Коля еще походил вокруг душа интересуясь не нужно ли его помощи по натиранию спинки и успокоился когда на него сверху перелетел ковш воды. И ведь попал! Коля взвизгнул и умиротворенный пошел переодеваться. «Лена, не задерживайся, народа много»-это строго сказал наш дед. «Дед, я быстренько, не ворчи»- парировала Лена. «Лена, зайду по попе надаю»-пригрозил дед. «Дед, ты только обещаешь»-отмочила мокрая Лена под общее ликование ожидающего народа. «Тьфу»-сказал Антоныч и пошаркал к лавочке. «Деду можно, а мне нет»-заблажил невесть откуда взявшийся Коля. «Ему можно, он комиссар»-сказала свежевымытая Мишаниха, появившись на пороге душа. Трудовые массы не слушая дальнейшего диалога ринулись в душ. Убрались все. Как, уму не постижимо. Но судя по дружному ржанию тесно не было. Какое блаженство горячий душ после работы! Когда струи горячей воды нагревшейся за день в баке полощут твою избитую ветрами и прожженую солнцем спину. Спина долго ничего не чувствует. Уже терпеливый Антоныч завопил, что у него руки отваливаются тереть мои кости, а ты только почувствовал, что вода горячая. Пора и честь знать. Вот уже очередь Деда блаженно постанывать когда мочалка проходится по такой же многострадальной спине. Кубинец Серхио прислоняет свою темную руку к моей и удовлетворенно констатирует «Негр». Кто-то тут же посоветовал завить на бигуди волосы и так далее. Да, мы все до пояса негры, далее иссиня белые. Так и строй отряд закончим как карточная колода разноцветными. Правила техники безопасности суровые. Не разрешалось работать даже без рубашки не то что без штанов. Была своя логика: сколько порезов и царапин получали голышом не счесть. Поэтому всегда на крыше бдительно следили за степью, и если появлялся какой-нибудь «Уазик» обьявлялась всеобщая тревога и все быстренько одевались. Могли прибыть чиновники из районного штаба и был бы разнос. Чистенькие и раскрасневшиеся бойцы выходили из душа обмотанные полотенцами и резвым галопом шли к спальному корпусу. Оттуда выходили причесанные и приодетые. Все же ужин. Это время когда можно не торопясь умять порции две макарон по-флотски, которые Валентина умудрялась приготовить из скудного мясного ассортимента, а если совсем разьешься то нет большей радости для поварихи дать добавки. Лишь бы ели. Вот и сейчас Валентина облокотившись на кухонный подоконник с удовольствием наблюдала как сотоварищи уминают плоды ее творчества. Утолив первый голод народ начинал ровнее работать ложками и не так спешить. Раздались первые разговоры. Вроде бы о чем, аура ограниченная, стройотряд: три бригады, две работают вместе, третья- в селе. Но не скажите. Что разговоров, что споров за ужином хватало. Причем обо всем. А чего вы хотите-студенты. Интересно все. Раздался хохот. Это Коля Лагутенков наелся и начал по своему обыкновению «доставать» Лену, заодно досталось и Деду. Дед хладнокровно работал ложкой, доедая вторую порцию и не реагировал на Колины инсинуации, а поевшая Мишаниха, что-то бодро морозила Коле. Поблагодарив поварих за мастерство, выходили пить чай на улицу. Многие, несмотря на сытость прихватывали по куску пшеничного хлеба. Сладкий чай с куском мягкого душистого хлеба…Слов нет. Хоть сейчас беги на кухню.
Разгорелся костер. Не большой пионерский, поменьше, но очень яркий в казахстанской ночи. Языки пламени выхватывали из темноты бородатые лица, суровые, неулыбчивые. Как на слайдах. Мелькнул профиль Миши Листратенко с гривой волос, а следующий язык пламени выхватил четкий профиль кубинца Хуана, затем промелькнул Анвар Салямов с папироской. Народ у костра больше молчит, на огонь смотрит. Но вот появился Ильдар Садыков с гитарой, знать Лютфи сейчас появится. Уже раздались первые аккорды, затем разнобой достраиваемой второй гитары. Исполнители готовятся серьезно, без спешки. Ильдар с Лютфи лирики- у них в репертуаре Суханов, Окуджава, Никитины. Но вот заерзал Рашид Максутов, знать тоже разобрало. Этот специалист по белогвардейскому фольклору, он вступит позже. «Вперед, господа офицеры…, я черная моль, я летучая мышь…». Вытирая на ходу руки после помывки посуды, спешит Гаврышиха. Она хохлушка, ей без песен нельзя. Там уже пойдет протяжное, раздольное. Здесь дебютирут спевшаяся компания: Валентина, Сережа Борзов, Володя Скориков. Незаметно летит время. Десять часов. Ранние пташки вроде меня боком- боком и к спальной комнате на боковую. Становится прохладнее, вроде и комаров меньше. Значит, можно будет выспаться. Аккуратно один за другим входят, не зажигая свет последние полуночники, никто не разговаривает, спать, спать и вот наступила тишина. Темень. Только за окном блеснул свет карманного фонарика, это командир отряда Володя Гаврыш убедился, что вся братия затихла и спит. Дело командирское хлопотное.
Строй отряд спит. Пусть спит завтра у него трудный день
Степь
Степь, несмотря на кажущуюся пустынность и однообразие, живой постоянно меняющийся организм. Нужно быть его частью, органично вписанной в него, и тогда пропадет чувство одиночества, безысходности. Это не мои выводы, нас так степняки учили, когда мы ныть начинали, что степь подавляет. Мы вламываемся в нее и чувствуем себя хозяевами. Потребляем все, не отдавая взамен ничего. Если проехать по всей Целиноградской области, то не увидим ни одного участка ковыльной степи. Все распахано. Нет ковыля. Правда, степняки ковыль не любят и никогда его не принесут в дом. «Ковыль в дом из дома- вон» -такая вот старая пословица. Но без ковыля, вроде, как и не степь.
Соответственно изменился и состав живности. Все из живого, ранимо относящегося к преобразованиям, уходит на юг, где еще осталась нетронутая степь. Нам же осталось лицезреть одних лишь сурков, да и тех не щадят местные жители. Особенно мальчишки. Детей в казахстанских селах много, в основном у казахов. Предоставлены они летом сами себе и буйствуют, в полную меру своих сил и безграничных возможностей. Излюбленное занятие этих юных варваров - ловля сурков. Процесс очень простой: находят норки этих грызунов, одни входы закрывают сеткой, в другую льют воду. Мгновение, и жертва бьется в самодельной ловушке. Зачем спрашиваете? Они и сами не знают. Потом обдерут беднягу, слава богу, если прикончат сначала, и будут предлагать плохо выделанную шкурку студентам или шабашникам. Нас предупреждали о таком бизнесе, чтобы мы на это дело не попадались. Мех у сурка прочный только осенью, в определенный период, когда он готовится к зимней спячке. Да и мех сурка казахи за мех не считают. Лисица- понимают, волк-да, а сурок- бросовое дело. Казахи мех на шапки- малахаи используют. У них малахаи огромные- треухие. Это когда третье ухо на спину ложится, дабы не задувало. Они сделаны или из меха волка, это высший шик, или из хорошей овчины. Жаркие как печка. Наши некоторые купили, потом пробовали по Москве щеголять. Номер не прошел, от жары спарились. Для казахстанских зимних пронзительных ветров такой убор в самый раз будет.
Так вот о сурках. Ребятня сурков тиранит от нечего делать, хотя эти зверьки в Красную книгу занесены и охраняются законом. Но ищи закон в степи. Вон сайгаки, тоже в Красной книге, а случись нашествие этой саранчи на совхозные поля, расстреляют стадо за милую душу. И ни одному прокурору в голову не придет наказать нарушителей закона: когда стадо сайгаков пройдет по полю, его останется только перепахать. А мы про сурков!
Но нам было жалко видеть, как чумазые ордынцы расправляются с безобидными животными. Мы как-то даже сурка выкупили. Сейчас расскажу. Идем по улице с Антонычем в прорабскую, навстречу- толпа чумазых казашат на палке огромного сурка тащат. Прикрутили проволокой, садисты, и волокут. Сурок от боли и обиды за такое скотское отношение вцепился зубами в палку и крошит ее. Я мысленно пожелал, чтобы на месте этой палки была чья-то пацанская задница. Уж очень жалко было видеть такого красивого зверя в униженном положении. На наш вопрос, куда волокут зверя, казахские орлы ответили, что еще не решили. Наверное, шабашникам предложат. «Хотите, вам продадим»-ответил наиболее резвый. Дед стал наливаться багровой краской злости. Он закончил педагогический техникум перед службой, и успел повносить в детские умы разумное, доброе, вечное. Пропитанный педагогическими идеями великого Макаренко, Антоныч не мог видеть такого сквалыжничества и был готов применить на практике силу методов макаренковского воспитания. Но я его упредил. «Сколько?»-быстренько поинтересовался я. Чего с этими Чингиз-ханами ссориться, возьмут и на наших глазах головешку сурку снесут. Не помню какова была названная цена, но на их нахальный запрос я ответил суровым отказом, так как шкурка летом не в цене. Казашата почтительно замолчали, сраженные такой эрудицией. Действительно, зверек с точки зрения скорняжества ничего не стоил, а гастрономического интереса он у нас не вызывал. Чувство гуманизма этим потомкам хана Мамая явно было чуждо, и взывать их к совести было бесполезно, как и к гуманизму. Но юные сквалыги взалкали. Сбившись в кружок, они жарко заспорили. До нас доносились обрывки фраз: «Где таких дураков найдешь…Еще наловим….Пусть дадут сколько есть…». Мы терпеливо дожидались момента, когда родится истина. Посовещавшись, лидер черномазого воинства обьявил условия спасения животного. Я самоотверженно полез в карман трико и вытащил потертый кошелек. Батыи оживились. «Чего рот раскрыли, живоглоты!»-рявкнул я: «Нате, последнее отдаю», и высыпал мелочь на грязную ладонь предводителя местных монголо-татар. «Больше нет»-опередил я вопрос атамана живодеров, заметив алчный блеск в его глазных щелках.
Дед обмер, это были деньги, приготовленные на бутылочку местного портвейна под названием «Исписор». Мы им разговлялись после баньки. Удивительная вещь, этот портвешок, с таким поэтическим названием. Он был настоян на травах и стимулировал к жизни наши истерзанные скудной казахстанской пищей желудки. Да и вообще, выпить по полстаканчику «Исписорчика» было очень неплохо. Все это пронеслось у меня в голове, но я сказал деду, что займем у Мишки, брата Антоныча. Мишка –гуманист и он одобрит акцию спасения. А, может, войдет в положение и профинансирует приобретение живительной влаги.
«Куда!»-вдруг рявкнул дед. И вовремя. Юные нувориши, получив сумму денег, бросили палку с сурком и, бросились было реализовывать свои желания через «Азык-тулик», то бишь продуктовый магазин. Ха! Они не знали деда. Антоныч, ухватив за шею лидера местной шайки головорезов (больше было не за что, окромя подобия штанов этот башибузук ничего на себе не имел) дед заставил его и еще одного батыра нести палку с сурком на край села. Затем раскрутили проволоку и отпустили бедное животное. Звероловы так прикрутили его, что сурок не сразу смог встать на ноги. Затем, не веря судьбе, привстал на задние лапы, оглянулся, сначала неуверенно, потом быстрее, побежал в заросли полыни. Даже не оглянулся на прощание. «Мы его еще раз поймаем»-крикнули трапперы, убегая. Мы в этом нисколько не сомневались. Не этого сурка отловят, так другого. Выполнив столь гуманную миссию, мы пошли работать, а вечером я оказался в центре внимания нашей братии, вроде местного деда Мазая, так сказать. Провозившись в спальном корпусе, я пришел в столовую позже деда, который во всех мельчайших подробностях уже расписывал нашу акцию «Спаси сурка». Ужин прошел в обстановке, посвященной мне и суркам. Народ считал, что все способные ходить казахи, независимо от возраста, бросятся в степь ловить сурков и сдавать их мне по дешевке. Предлагали взять аванс у командира, так как расходы на выкуп пленников возрастут. Я вяло огрызался, чего тут сделаешь, стройотряд как армия, если попал на зуб, пока не измолотят, не успокоятся. Особую благодарность за свое деяние я получил от Гаврышихи. Она вспомнила сурчонка, который жил у нас в прошлом сезоне. Его, совсем крошечного, принес Гаврыш. Сурчонок неуверенно ковылял на своих коротких толстых лапках. За удивительную схожесть в комплекции с Шамилем, нашим отрядным комиссаром, сурка назвали его именем. Умный был сурок. Настоящий Шамиль. Он признал в Гаврышихе маму и не отходил от нее ни на шаг. Даже спал под ее кроватью. Забрался бы и в кровать, но коротковат был, да попа перевешивала. Валентина от щедрот его раскормила, так что он стал форменным кубом, из которого торчали четыре коротеньких толстеньких конечности. Шамиль был жуткий сластена и был отчаянно попрошайничал, надеясь на доброту студентов. Он быстро вычислил, у кого могут быть конфетки, остальных игнорировал начисто. Очень уважал Лену Мишанову. У той водились карамельки в обертке. Шамиль голову терял от такой благодати. Я имею в виду, что благодать, это не Лена, а Шамиль – сурок, а не комиссар. Получив выпрошенную конфетку, Шамиль хватал ее лапками за края и растягивал, поводя глазами от одного края к другому. С какого начать? Начинал с середины, кусал и…оставался с двумя кусочками в лапах. Вот где была растерянность. Что же делать! Две лапы, в каждой по кусочку, с какого начать! Глаза Шамиля отчаянно вращались. Нужно же принимать решение! И оно приходило. Шамиль заталкивал двумя лапами, под хохот наблюдателей, оба кусочка. Смех становился громче от одного вида сластены, так как у него из пасти торчали два конфетных бумажных кончика. Весь народ привязался к этому оболтусу. Неожиданно, он пропал, сбежал, как выяснилось позже. Мы поняли причину побега, когда узнали, что двое шабашников в соседнем сарае свежевали сурка. Запах крови испугал нашего питомца, и Шамиль рванул в степь. Больше мы его не видели. Наверное, правильно он поступил: Гаврыш собирался его в Москву забрать. Что бы для него была за жизнь.
Второй моей акцией по спасению исчезающей фауны казахских степей было вызволение из неволи степной лисицы, или степного шакала. Кто как их называет. Это небольшое создание по форме напоминающее лисицу, только мельче, я бы сказал, изящнее. Цвет шкурки сугубо под степь заказан: пыльно-серовато-желтый. Острая красивая мордочка, большие, немного не по размеру, уши. Когда ночью едешь по степи с включенными фарами, то они часто попадают в луч света. Спросом у охотников за скальпами они не пользуются, так как мех слабый и быстро вытирается. Но для вольных степных сынов, находящихся на каникулах, без разницы. Ловят все, что шевелится. Наверняка охотились за сурками и загребли и этого лисьего щенка. Ему было от роду месяц и, похоже, он тихо умирал на дне глубокой коробки. Степным орлам было скучно видеть его тоскливый взор, и они палочкой подталкивали его, чтобы оживить. За этим занятием я их и застал. Не знаю, чем бы все это дело закончилось, но меня так возмутили эти юные натуралисты, что, скорее всего, надавал бы им по шее и отобрал умирающую животину. Помог его величество случай. «Кого рассматриваем?»-раздался громкий голос. Я распрямился от коробки и увидел Виктора Ивановича Кома, главного агронома совхоза. Молча показал ему на коробку. Он только глянул и присвистнул. «Да он не жилец!»-воскликнул Ком и добавил: «Его выпустить нужно, может, еще оклемается». «Не хотят»-сказал я показывая на дарвинистов. « Кто это не хочет!», сделав страшные глаза, громко спросил Ком. Заготовщики пушнины мигом скрылись, ссориться с главным агрономом в их планы явно не входило. Я сгреб трофей, и мы пошли вдоль улицы. На мой вопрос, что с детенышем делать, Ком ответил коротко: «Выпустить». Я возразил, что он слишком мал, чтобы выжить в степи. Может его дочери, близняшки Таня со Светой, возьмутся вырастить. «Эти вырастят, как же»-хмыкнул Виктор Иванович: «Домучают заботой, только и всего». Наверное, он был прав, его чадам исполнилось по семь лет. Это были белокурые, совершенно одинаковые девули, восхищенно смотрящие на мир ясными голубыми и совершенно узкими, типично казахскими глазами. Ком не переставал удивляться причудам природы. Его жена, Татьяна, типичная русская дама, родившаяся в Казахстане в старинном русском селе Алексеевское. Есть такое село на Ишиме, его о крестьяне-переселенцы основали еще при царе. Смешанных браков, особенно до революции, в Казахстане было не так уж много. Одним словом, она в своей родне не нашла обладателя степного разреза глаз и сказала супругу, чтобы он поразобрался в своей. Может, кто и наследил. Ком, потомок поволжских немцев, родившийся уже в Казахстане после великого переселения отцом народов, был настроен более реалистично. Кого искать, ветра в поле. «Эволюция под влиянием экологии»- выгреб он нам как-то за столом. Виктор Иванович был умный, у него в дипломе написано: ученый-агроном. Решили отнести шакаленка в степь. Виктор Иванович пошел по своим делам, а я –в степь. Странно сказал: «пошел в степь». Да она кругом, куда не ступи. Вышел за дома, посмотрел на солнце, чтобы не заблудиться и побрел. Далеко зашел, чтобы собаки не учуяли, или, не дай бог, свиньи. Эти не только щенка, мне ноги пообрывают. Вепри, а не свиньи. Их лучше обойти, почтительно поздоровавшись. Село скрылось за горизонтом, а я все шел. Наконец остановился, положил на бок коробку и присел, ожидаючи. Долго пришлось ждать, пока из коробки не показалась остренькая мордочка. Показалась, повела носом, шевельнула ноздрями и скосила на меня глаза. Я застыл в неподвижности. Бесконечно долго выходил из коробки этот заморыш. Казалось, что он никогда не выйдет из своего плена. Но вот вышел сам и вытащил и свой замызганный хвост. Ну и что! Щенок поднял нос, долго внюхивался в воздух. Я думал, чего он там ухватывает. Степной воздух, чистый, от свинарников и села далеко, чего в нем можно уловить. Пока он дышал степью, в нем происходили невероятные превращения: лисенок как-то расправился, стал выше, округлее. Горячий степной ветер обдул с него казематную пыль и грязь, и он снова становился частью этого степного целого, откуда его так грубо вырвали. Затем, опустив нос и жадно втягивая только ему ведомые запахи, звереныш медленно, неуверенно сначала, как-то боком двинулся в глубину степи. На меня он даже не взглянул. Он отошел буквально несколько шагов, и я его потерял. Он слился со степью. Лишь узкая змейка волн от полыни показала, что он уходит. Уходит к себе домой. Я вздохнул, одел коробку себе на голову и, выбивая какой-то бравурный марш, двинулся в село. Пора работать.
Достается суркам не только от пацанов, но и от шабашников. Им, конечно, шкура ни к чему, а вот мясо сьедят за милую душу. Я как –то на это меню попал. Нужно было перехватить машину песку, дело шло к вечеру и машину заказать в совхозе в это время дело гиблое. Водители, они же пролетарии, хоть и сельские, и свои права знают: шесть часов и все: «избушку на клюшку». Другое дело шабашники, особенно армяне. Они варили асфальт, и самосвал был при них круглые сутки. Вот к этим соседям я и отправился напрямик через степь. На асфальтовый заводик, стало быть. Ориентир прекрасный, черная дымящая труба. Дымит день и ночь, не переставая. Мы этим армянским парням завидовали: бизнес у них был выгодный. Да и заводик свой собственный, невесть откуда украденный. Для совхоза такие заводчики- находка: договор подписали и все: голова не болит ни за сырье, ни за транспорт. Все сами найдут, все сами сделают. Только деньги платите. Хорошие мужики эти армяне, мы с ними дружили. Они про себя говорили: «национальность - асфалтыровщик (мягкий знак убран специально в соответствии с акцентом, «ы» необходима, дабы не портить красоту речи), профессия -армянын».
Пришел я в разгар их раннего ужина или позднего обеда. Они сидели вокруг керосинки, на которой стояла сковорода и в ней что-то шкворчало. Армянин будет не армянин, если не усадит гостя за стол, даже если стол разослан на земле в степи, а гость, такой как я. Единственное, что они поинтересовались, не из брезгливых ли я. Это я то! Брезгливые в стройотряде! Ну, насмешили, мужики. «Тогда садись, угощайся, чем бог послал». Тут же на огромный ломоть хлеба мне положили аппетитный, истекающий жиром подрумяненный кус мяса. Огромный кус, добротный. Я вцепился в него зубами и… с легкостью откусил кусок, даже не потянув, как если бы это была свинина или баранина. Мелькнула смутная догадка об истинном носителе этого мяса, но меня отвлекли: Ашот, подсунул под руку стакан с водкой. Вообще-то пить в строй отряде не рекомендуется, но если во имя интернационализма и укрепления дружеских производственных связей, то можно. Тем более, что армяне народ обидчивый. Если угощают, то с чистым сердцем, а ты выкаблучиваешься. Обьясню Володе Гаврышу, если унюхает, что была производственная необходимость в принятии алкаголя. Сами посудите. Мало того, что я же у них машину песка занимаю, так они мне еще и стакан водки поднесли. Истинные друзья! Хлопнул я стакан соленой казахстанской водки, не особенно холодной, не сказать бы, что теплой. Глаза, естественно, из орбит повылезали от такой гадости. Чтобы не задохнуться, быстренько прожевал кусок мяса, напоминающий по вкусу молодого куренка. Отдышался, вроде прошло. Вытер навернувшиеся слезы. Армяне с интересом смотрели на меня, дескать, выдюжит студиоз или нет. Мужики, это я-то, да не сдюжу? Они это тоже поняли, дружески по плечу хлопнули и второй налили. Тут уже я головой замотал, дескать, подождите братцы, поем сначала. С аппетитом сьел второй кусок. Поблагодарил вежливо хлебосольных хозяев и пошел машину грузить. Они помогли, естественно. Мне все не терпелось спросить у них, что же мы так вкусно заели, какого бобика, это я почему-то решил. Но вроде как неудобно насчет собачки речь заводить. Выручил Ашот: «Ну как мясо?». Я мотнул утвердительно головой, что, дескать, премного вам благодарны за угощение. «А ты понял, что ел»- не отставал Ашот. «Нет»- говорю: «не понял, но вкусно». «Сурок»-хохотнул мой армянский друг. «Ну вот»-протянул я разочарованно: «Я думал, что бобика сьели». «Нет, мы собак не едим, это тебе на юг Казахстана надо, там корейцы живут. Вот они собак специально готовят. Но если ты любитель, то давай мы тебе приготовим барбоса»-расмеялся Ашот. Я поблагодарил хозяев за песок, сказал, что верну при первой возможности. «Эээ-пустяки»-махнул рукой хозяин асфальтового заводика. Так я попробовал сурчиного мяса. Но, повторяю, это не распространенная еда, а казахи так вовсе его не едят. Нужно сказать, что больше я его не ел. Не то, что мне блюдо не понравилось, нет, просто больше никто не предлагал.
Но мясцом мы иногда злоупотребляли, пускали на шашлык молодого поросенка. Помог как всегда случай. Приехал к нам вместо Шуры Лоскутова новый мастер. Он был не наш, не университетский и мы его не знали. Гаврыш его во имя деловых связей пригласил. Ну, это дело его, командирское. Звали нового мастера Лазарь Хананович. Каков, а? По внешности- истинный «Хананович», «Хананычнестее», навряд ли, найдешь. Мы сразу поняли, что это не работник и к строительству отношения не имеет. Но для нас главное было умение мастера закрывать наряды, а производственный процесс сами бригадиры успешно тянули. Новый мастер поехал знакомиться с обьектами. Зашел и к нам, в наш свиноцентр. Как раз там шло утреннее заседание трудящихся, на котором бригадир Петрович зажигал свой контингент на трудовые свершения. Контингент, сплошь состоящий из баб, зажигаться явно не желал и напропалую охальничал. Мы свернули уши в трубочки и терпеливо дожидались окончания агитационной речи Петровича, которого заклинило на: «Мать вышу…ээээ,… как его….тудыть…вообщем сами знаете….нуууу». Петрович долго бы не смог закончить свою утреннюю речь, если бы одну из свинарок совесть не пробила. Она встала, одернула юбку, и, поправляя платок, заявила: «Петрович, ну тебя на… У нас свиньи не поены, а ты тут с утра рас….Пошли бабы». Бабы дружно закудахтали и двинулись к комплексу. Вот тут-то и появился Лазарь, да не просто Лазарь, а Хананович. Он смотрелся среди нас, пропыленных, обожженных солнцем, как белая ворона, чем и был калоритен. Одни только черные усы скобкой чего стоили. Что тут началось! Бабехи сначала напугались, думая, что кто-то из районного начальства к ним с утречка пожаловал, но сообразили, что без совхозного эскорта руководство к ним не появляется. А когда поняли, к какому сословию относится Хананович, то тут же развеселились. Наиболее шустрая поинтересовалась, по какому поводу этот красавец нарисовался: «На племя или как?». Другая задумчиво рассматривая экстерьер Лазаря высказалас : « Хорош-то, хорош, а каков в деле?». Посыпались профессиональные реплики и комментарии по поводу потенциала производителя, племенному разведению и так далее. Нашего мастера сначала столбняк хватил, но потом, не зря же он Хананович, да еще Лазарь, быстро отошел и въехал в ситуацию. Очень бодро огрызаясь, Лазарь Хананович вскоре завоевал сердца свинарок и те, окрыленные его комплиментами, хохоча, удалились. Лазарь серьезно, молча прошел по середине питомника, где находился поросячий детский сад. Шел он, сурово сдвинув брови и мы переглянулись между собой, дескать, может, напраслину на мужика возвели, что он в строительном деле ничего не понимает. Но Хананович быстро развеял наши сомнения, задав Петровичу, который почему-то оробел и остался при нем, один вопрос: «Как поросят списываете?». Петрович обалдел, он только от моего доставания по поводу учета отошел, так и этот туда же. Петрович от напряжения мысли взмок, снял кепку, вытер ею лицо и замычал, что это не его дело…, что он всего лишь бригадир… Хананыч нетерпеливо перебил его, что он не об этом. Он в организаторских способностях Петровича нисколько не сомневается. Его интересует, как они списывают свинство на представительские цели, проще на угощение для вышестоящего звена. Петрович сразу все понял. Лицо его из сморщенного кулачка от напряженнейшей работы мысли разгладилось и превратилось в привычный безмятежный, не обремененный умственными изысками, файс. «Дык, это просто, ноги ломают, поросятки-то».-охотно сказал Петрович. «Как часто?»-строго спросил Хананыч. До нас дошло о чем он так напряженно думал, гуляя вдоль клетей. Явно не о предстоящем ремонте. «Дык, как надо так и ломают»-не задумываясь отчеканил Петрович. По-моему, он побаивался именитого гостя. « Актирует кто?»-спросил, думая о чем-то своем Лазарь. «Хто-кхто, я!»-воскликнул Петрович. Он даже стал выше ростом и статнее. Лазарь Хананыч ошалело воззрился на него: «Ты!». «А че, я че»-застеснялся своей значимости Петрович, потом добавил, что вообще-то должен присутствовать ветеринар и заверить акт, но ветеринар, ему, Петровичу, верит… «Все понятно»- не дослушал его Хананыч и, приобняв за плечо окончательно сомлевшего от значимости бригадира, пошел с ним к выходу.
Нужно ли обьяснять, что вечером в степи горел костер, распространяя вокруг аппетитный запах свиного шашлыка. Это Хананыч «проставился» для вхождения в наш славный строительный коллектив.
Таймыр
Все, мы в самолете. Прощай Таймыр. Еще час назад возлежа на грязном полу местного аэропорта в Дудинке, тесно прижавшись друг к другу, дрожа от холода матерились на чем свет стоит поминая Талнах, Мясояху, хребты Бырранга и прочие экзотические прелести. А тут, что-то защемило, что-припомнилось. И, конечно, взгрустнулось. Позади сорок пять дней Заполярья, да еще какого. Зауральского Заполярья. Супротив него Европейский Север, так себе север. Как говорят таймырцы-еврейский. Теперь поймешь: когда приехали в Дудинку, еще шел снег улетали-уже был снег.
Полярный день, солнце не уходящее за горизонт, просовывающее свои нахальные лучи в самую незаметную складку одеяла, которыми баррикадировали окна, чтобы хоть как-то дать глазам отдохнуть в полумраке. Тьму комаров, от которых одно спасение: раздеться и перестать обращать на них внимание. Пара суток и дубленая шкура в твоем распоряжении. Сволочная мошка, от которой нет спасения даже раздетому, только терпеж и горячий душ после работы, чтобы ее выковырнуть из всех потаенных мест. Все вспомнилось сидючи в уютном самолетном кресле и предвкушая, что через четыре с половиной часа ты в Москве. Скосил глаза в сторону, рядом сидящие притихли, видать тоже самое переживают. Вон наш неумолкающий Сивоха (в миру Женька Сивохин) густопсовый одессит балаганящий даже на вторые сутки сидения в аэропорту не евши и толком не спавши и тот задумался глядя в иллюминатор, который фотографией отразил чахлую тундру вокруг аэропорта, низкие свирепые облака, которые в любой момент могут разразиться дождем, снегом, градом, да чем угодно. А тут услужливый ветер всю эту нечисть подхватит, приподнимет, покрутит и по физиономии, по физиономии. А она хоть и продубленая физиономия и щетиной защищенная, но и то слышно как стонет. На последнем издыхании себя от осадков защищает, а если ветер с поверхности и песочку прихватил для остроты ощущения то восприятие картины полное. Мама, роди меня снова. Вот и приумолк Сивоха. Есть чего вспомнить и Деду нашему Листрату. Тоже оцепенел. В глазах, конечно, наш пульпопровод, вечная мерзлота, предательский лед выглядывающий кристаллами сквозь седой ягель. Это уже кое-что, без кайла и лома не обойдешься. Здесь мерзлота прямо на поверхность выходит, а опоры ставить нужно.
О, двигатели загудели, значит полетим. А то нас все топливом с водой пугали, отчего сутки в аэропорту просидели, но какой-то самолет бедолога прорвался сквозь облачность нам в подарок. Все, взлетели. На минуту тундра вздыбилась вертикально, прижалась к иллюминаторам словно отпускать нас не хотела. Нет уж хватит, да и она тут же отступилась, за поворотом самолета осталась, только синими глазищами озер сверкнула. Дескать, все равно вас околдовала, никуда не денетесь, мои будете…Юг люди забывают, а север никогда. Как магнитная стрелка синяя тебе указывать будет путеводный путь твой. Но облака быстро эту провокационную картину закрыли, все, можно откинуться и о бренности подумать, о самой простой бренности, едой называется. Сутки практически не ели…только пили. И нечего хохотать, нечего было. Я имею в виду есть, а пить сколько угодно. Пожалуйста, в аэропортном магазине спирт, водка полки ломятся, а поесть извините. Не припасли, не заготовили. Вот сейчас почувствовали как истерзанные голодом, обожженые спиртом желудки взвыли разом у всех и посыпались вопросы насчет питания пассажиров в рейсе. На что стюардессы загадочно усмехнулись и сказали всему свое время. Нам бы отупевшим от монотонного кайлового труда насторожиться, задуматься о фразах вскользь брошенных. Да где там. Успокоились, затихли. В дреме решили вожделенного момента дождаться. Каждый уже мысленно пресную, жесткую до картонности курочку самолетную прожевал неоднократно, косточки ее хрупкие, окаменевшие от времени своими бивнями размолотил, резцами перемолол и все съел, все съел. И хлебушек черный колючий, пропеллером от старости изогнувшийся тоже жевали долго-долго. И все это не вместе в прикуску, а отдельно, чтобы вкус, вкус еды прочувствовать. Сполна. Умники скажут, дескать раздельное питание. Дудки! Процесс еды удлинить хочется, насладиться моментом наполнения желудка. А потом все это чайком-чайком залить, да не жалей ты красавица длинноногая, стюардесса надменная чайку студиозу бородатому, строй отрядом измотанному. Улыбнись ему бродяге неуемному. Он после дополнительной чашечки в сон свалится и будить тебе его придется в конечном аэропорту, то бишь в Москве…Оп, что это? Зуммерр раздался и вывеска заблажила на предмет застежки ремней. Все зашевелились, у каждого байка насчет воды в топливе на передний план выскочила крупными буквами. Затем голос стюардессы мегафоном искореженный проскрипел, что летим над Енисеем, можем полюбоваться, заодно приготовиться к посадке в аэропорту Игарка. Вот ведь заботливая она наша. Вместо аэрофлотовского харча прогулку по Енисею в виде вынужденной посадки спроворили. Ладно, наше дело телячье, лишь бы сели нормально. А в голове все равно мыслишки о воде с топливом. Но вот промелькнула широченная почти фиолетовая лента Енисея с левого борта, потом высоченный, елями ощетиненный берег с правой стороны пригрозил скальными лбами по бараньи из него выпирающими. И что вы думаете! Сели ! Да как тихо. Прямо пред заборчиком, штакетным. Удивительно быстро из самолета нас вывели и пилот речь произнес. Что мы в Игарке, необходимо топливом дозаправиться, нам пока погулять можно…до магазина. Прямо по курсу самолета за заборчиком. Он нас как можно ближе к нему подвез. Можно даже заборчик перелезть, чтобы не обходить. А потом он нас позовет, Покричит, значит. Ну тоже дело. Главное, что мы на земле и вроде как не холодно, а вернее не так холодно как час назад. Пойдем харч добывать, чего милости от аэрофлота дожидаться решили мы уже перелезая заборчик. Не обманул пилот, действительно магазинчик там есть. Хорошо, что сказал, а то бы мимо прошли балок строительный, серой краской времени выкрашенный, на все бока перекошенный. Но с вывеской, то бишь с куском фанеры оскаленным на двери приколоченным. Наиболее внимательные даже буквы , вернее силуэты их разглядели. А как зашли и как тетку продавца за прилавком монументом стоящую разглядели, то сразу поверили в торговую точку. А тетка как будто из одной формы с дудинской отлита: полная запазуха грудей, задницу еле везет, все это перманентом обесцвеченным прикрыто, зубами золотыми защищено. Прямо пассатижи, а не зубы. И все из золота! И уши из этого же металла отлиты, рубинами заткнутые. Только бороды как у Тутан хамона из золота не предвиделось Не тетка а памятник советской торговле. Радости нашей не было предела. Да не из-за тетки, а из-за полок, вернее из-за того, что на них стояло. И не из-за спирта и водки (Тьфу! Опять эта пара здесь. Хоть бы какой-нибудь портвейн захудалый на худой конец! Нет же, нет здесь худых концов, это же еще север!) А увидели мы хлеб черный, приземистый такой коренастый и банки металлические без наклеек. Еда, одним словом. Тетка сурово оглядела все наше воинство и пророкотала, чтобы брали сразу все, а то она закрывается и добавку взять неоткуда. Хоть мы ничего и не поняли из ее речи, но дошло, что брать нужно много. И брали. Невесть откуда взявшийся мужиченка в традиционном для торговли вылинявшем когда-то синем, а потом ставшем серым халате стал как мог живо вытаскивать из заначки сбоку ящики с водкой, лотки хлеба и коробки консервов. На одной было написано мелом, что здесь живут кильки в томате. Это надо же, на Енисее, на Игарке и нет другой рыбы кроме кильки в томате. На наш хохот тетка пророкотала угрожающе, что дохохочетесь –уберу. И ведь уберет! Золотозубая наша попастая. А потом сурово предупредила, что сдачи нет, что нужно готовить без сдачи. И на чей-то крайне неосторожный вопрос о ценниках отработанно воткнула руки в бока, сдвинула поплотнее нарисованные прямо на лбу брови и произнесла грозно , что тичас закроется, что и так переработала из-за нас. Какая там сдача! От греха ( а вернее от тетки) подальше купили всего что было в ассортименте этого торгового заведения и дали ходу из магазина так называемого. Каждый мотал или тряс головой, чтобы стереть это видение из тетки состоящее. Не дай бог отпечатается в сознании!. Тетка блаженно замурлыкав ( мы сначала подумали, что запустили движок) стала вожделенно пересчитывать наши трудовые рубли. Мельче рубля валюты у тетки не оказалось! А о том что размен металлический существует, она, похоже и не знает. Мужиченке, наверное отдает, чтобы самой не считать, не пачкаться. Сволочь, одним словом, ни дать ни взять, работник прилавка. Но думать о ней (тетке) много чести, да и некогда, по правде сказать. Впереди забрезжил берег Енисея. Как-то не сговариваясь прибавили шагу. Не сразу обратили внимание, что идти легко, шаги получаются пружинистые, легкие. Присмотрелись, оказалось идем по щепе, землей припорошеной. Не сразу дошло, что порт Игарка, это лесной порт, деревообрабатывающий комбинат там и лесовозы не в один борт у причалов стоят. А щепа везде, ее никуда не денешь, вероятно, ямочный ремонт на дорогах ею и делают. Вот и Енисей. Остановилась наша стройотрядовская братия и затихла. Мощь и величие поразили всех. Красива наша Волга, но красота другая, женственнее что-ли. Не зря же она и красавица, и матушка, а Енисей-это мужественность, величие в осанке. Заматеревшего мужика напоминает. Волны и те другие. Не хочется с ними тягаться, сломают. В Игарке Енисей вливается в Карское море, устье широченное, туманом от любопытных глаз прикрытое.
Интересно, наверное, на нас со стороны посмотреть: стоит ватага заросших, искусанных комарами, мошкой изьеденных, тощих , только глаза горят от восхищения, азарт в душе, или как раньше называли «фарт».Поймешь почему Сибирь авантюристами славилась. Там без шила в попе нельзя., не прожить. Впечатления впечатлениями, но пора перекусить, если все что мы набрали едой можно назвать. Тут уже фантазия взыгралась у всех. Откуда газеты взялись не знаю, но самобранки развернулись быстро. Ножей нет, не проблема, как-то банки консервные растерзали мигом. О хлебе и говорить нечего, ломти вышли на славу. Народ по привычке, по бригадно занял свои места. Здесь нужно пару слов сказать про бригады. Много было по жизни ячеек общественных : октябрятская звездочка, пионерский лагерь, группа в училище, смена на службе. Но все это меркнет перед бригадой. Бригада это все, единый слаженный механизм, в котором ты или притираешься или вылетаешь, причем никто не заботится как ты притираешься и не создает условий для этого. Люди собираются случайные, но цель одна: в нашем случае это заработок. И ничего другого. Но эта цель цементирует людей и не допускает вывертов. Люди сидят за одним столом где бы то ни было, даже в ресторане, не говоря о различных столовых. Койки стоят рядом. Работа само собой. И над всем этим высшая власть- бригадир. Он на время строй отряда единственный авторитет для всей этой студенческой вольницы. Вот все и расселись по бережку, недалеко друг от друга, но бригадно. У каждого в руках вожделенный кусок черного хлеба, с газеты на тебя смотрит изуродованная , но без ножа открытая консервная банка с ржаво поблескивающим томатным соусом под которым спряталась рыба, килькой называющаяся. И конечно, да простят меня читающие, посередине газетной скатерти- водка. Та же водка как и на Таймыре, то ли российская, то ли советская или особая, да кто эти наклейки читает. Пока без нее никуда, так как где воды попить мы еще не нашли, а спускаться с енисейского берега себе дороже, крутоват бережок. Да и чистотой, похоже енисейская водичка не блещет. Но так или иначе каждый устроился, кто ноги поджал, кто вытянул, кто просто на бок завалился и все на бригадира глаза подняли. Дескать речь с тебя, Саня. И глоток тебе первый из горлышка. Только вздохнул наш Саша, аспирант МВТУ им.Баумана, крутанул привычным жестом поллитровку, чтобы жидкость винтом пошла в ней и, чувствуем, раздастся привычное, мужское: «За вас, мужики». Я уже и кусок хлеба макнул в оскаленную банку, дабы пропитать его томатным соком и в надежде, что рыбина приклеится. Но не тут-то было. Повисли почему-то на куске невесть откуда появившиеся два отдельных килькиных глаза и нахально возрились на меня. Что, дескать, съел? И вдруг раздался голос нашего Деда (то бишь Володи Листратенко, кто не знает), что надоело ему пить из горлышка, из стакана желает и все тут. Наш народ мог и умел мочь слышать что угодно. И этого что угодного наслышались за сезон ой как много. Но такого, чтобы полулежащий на енисейском берегу заросший и обросший дед с руками могущими сломать подкову, отвыкший от вилки желал пить из стакана-это было слишком. Но дед несмотря на ропот встал и решительным шагом направился к недалеко стоявшим балкам, представляющим собой что-то вроде огромной кучи строительного мусора с дверями и железными трубами. Не бросать же друга- я кус хлеба на газету положил, килькиным глазкам на хлебе повисшим подмигнул, дескать «сейчас, я мигом» и за ним. Народ вздохнул, но решил подождать. Все же уважение к личности преобладало. Ну хочет человек выпить из стакана свои трудовые сто граммов по окончанию сезона! Вот эта личность побрела по пружинистой дороге к людям в надежде отыскать предмет цивилизации. Искать долго не пришлось. Поравнялись с первой же развалюхой и под дружный лай огромной стаи собак постучали в щелястую перекореженную дверь.До сих пор картина в глазах стоит: дверь со скрежетом, с визгом приоткрылась, но не полностью, обвисла на ржавых петлях. Да и не дверь это вовсе, а набор досок необработанных, дерюгой для тепла обитой. Из полумрака балка протянулась синюшняя, изможденная рука, веснушчатая, поросшая редким рыжим волосом. Украшала руку неразборчивая наколка с вензелями да бретелька от майки сползшая вероятно с плеча. Майка когда-то была синяя. Так вот эта рука поставила стакан!!! но подобие порога и тут же змеей уползла в темень, дверь за ней тут же потянулась и не менее звучно чем открылась-закрылась. Раздалось только гулкое, подземельное-«оставьте». Вот он земельный рационализм и жизненная экономия времени. Действительно, что зря время терять. Мы были ошеломлены, но не долго. У нас тоже время и оно, время, не ждет. Опасливо обойдя свору лохматых звероподобных псов, которые смотрели на нас с явным гастрономическим вожделением, а некоторые уже подбирались к нашим лодыжкам мы бодренько двинулись к своим. Дед с видом победителя нес стакан. А стакан! Нет, это не стакан, это песнь. Он был граненым…когда-то. Но время и прочие невзгоды сделали свое дело, он не стал краше. Больше того, его когда-то точеные бока с строгими вертикальными гранями, которые играли преломляющимся светом стерлись. О гранях напоминали только выпуклости, а свет в нем просто гас. Края были обгрызаны, кем? что за монстр мог пережевать эту кайму, которая опоясывала верх и создавала законченность этому творению рук человеческих. Никто, конечно, сказать не сможет…кроме самого стакана. Только он знает сколько жарких споров разгоралось при его немом участии, сколько раз он слышал «гадом буду!» вслед чего раздавался зубовно-стеклянный скрежет и он (стакан) лишался очередного куска своей плоти. А сколько раз он летел от отсутствия убедительных аргументов в пыль и только щепа (опять спасительная щепа, Игарку нужно переименовать в Щепкоград!) спасала его от неминуемого разрушения, вслед чего раздавалось «ты меня уважаешь!» и вновь стакан использовался по прямому назначению. Так шли годы, стакан устал. Он поменял множество хозяев. Безусловно, ранее он принадлежал могущественной системе общепита, но в один прекрасный день был унесен в брезентовых штанах какого-нибудь бродяги лесоруба и поселился в балке. Он помутнел, потрескался, пить из него стало небезопасно, но что-то удерживало тех, кому он принадлежал просто выбросить его, чтобы он нашел успокоение на свалке. А может он и был уже на свалке, только ее составной частью, впрочем такой же как и сам балок…И доставлял он нехитрые радости своим бескорыстным хозяевам, а вернее партнерам по жизни, вроде обладателя той руки, которая с такой малой платой презентовала нам его на время. Мы почувствовали себя ответственными за судьбу стакана. На молчаливые, но в то же время вопросительные взоры бригады дед просто показал стакан. Раздался единый вздох, но выдох прошелестел в зависимости от впечатляемости индивидуума. Бригадир Саша поскреб щетину и произнес в глубокой раздумчивости: «ни хрена себе». Как-то получилось, что стакан пошел по рукам, по кругу. Каждый брал его в свою мозолистую руку и чувствовал удивительное единение ладони с этим нехитрым бытовым предметом. Он просто ложился в ладонь. Так бывает с подогнанным под себя рабочим инструментом: лопатой, топором, когда нет зазора между ладонью и топорищем или черенком. Это единение человека и инструмента. От такого инструмента не бывает мозолей кровавых водяных. С ним можно работать без рукавиц. Каждый кто держал этот стакан в руках понимал непростую его жизнь. Это была не посуда, это было средство производства. И стакан это понял. От тепла человеческих рук, понимающих его, он отошел душой и заискрился мягким матовым светом. Его разломы уже не напоминали хищный оскал, нет, это были кристаллы, отражающие свет. А когда дед плеснул в него водки, чтобы промыть(неслыханное кощунство по отношению к водке, но все промолчали понимая значимость), то стакан брызнул всеми цветами радуги. Такой лучик света исходит из глаз старых людей, когда они вспоминают дни далекой молодости и неуловимая улыбка делает лица моложе. То же случилось с нашим стаканом. Он снова стал нужен. Стакан пел. Наступил момент когда горлышко бутылки было готово заполнить его напитком для принятия как раздался тихий голосок нашей девочки Леночки. Вот здесь необходимо пояснение. Мы хоть и бродячьи души и у нас к одной лишь музыке любовь, но все же мы были студенческим строительным отрядом, а не бригадой шабашников и у нас в бригаде были девочки. Это вечная проблема стройотрядов. Как бы ни пытались суровые командиры стройотрядов не брать в дальние отряды девочек, но комитеты комсомола были жестки, а девочки настойчивы. И они попадали. Не много, но были. Где-то по паре штук на бригаду. Это были удивительно тактичные создания, незаметно работали, делали бог весть как нашу подчас кошмарную жизнь мягче, теплее. Даст себе лихой строй отрядовец кайлом по ноге, что он произносит в этот момент лучше никому не слышать. А в этот миг чей-то тихий голос предлагает кусок льда приложить. Побурчит бродяга насчет телячьих нежностей, а ножонку свою разбитую вручит в распоряжение и ледком воспользуется. А потом за речи свои импровизированные с лексиконом непечатным извинится и в ответ услышит : « Ладно, бывает…». Вот и газетку наша Лена приготовила, она и сказала, что как же из такой посудины пить, порезаться можно. Но деда понесло. Зря что-ли ходил. Потом третий стройотряд отработал. Дождавшись заполнения легендарного сосуда он хладнокровно, можно сказать элегантно, небрежно забросил, вернее заплеснул живительную влагу в себя. Для пущей картины даже кадыком не дернул. Все видели многое, но такого изящного исполнения, такого мастерства употребления нужно было добиться. Под восторженные вопли одобрения дед театрально раскланялся, величественно-снисходительно принял от меня бутерброд в виде ломтя все с теми же глазками килькиными, которые поняли, что их ждет и стали таращиться еще сильнее. Сьел бутерброд дед быстро. Дальше все пошло по привычному сценарию. Разговоры, краткие тосты. Стол стремительно пустел. Народ сыто отваливался от газетки, перекатывался на спину и запускал глаза в небеса. Сейчас уснем. Не тут-то было, инициатива наказуема. Вспомнили с Дедом, что оставить обещали в стакане нашему невидимому благодетелю, да и стакан вернуть надобно на его историческую стоянку. Дорога была уже знакомая, показалась гораздо короче и псы не такими страшными. Поставили наполненный частично стакан наподобие крыльца, постучали в дверь, поблагодарили хозяина. В ответ-тишина. Ну и на том спасибо, развернулись и пошли. Вслед раздался уже знакомый скрежет двери, но когда мы повернулись, дверь закрывалась по привычной для нее траектории и…стакана уже не было. Всхохотнули мы с дедом и к своим. Благо раздался мегафонный металлический звук: «обьявляется посадка…». Прощай, Игарка!
Анатоль
Уазик остановился и из него пыхтя и отдуваясь вылез наш линейный прораб Анатолий. В простонародье -Анатоль. Это был довольно молодой человек, но могучее сложение и определенная грузность добавляли ему годков. Притом он был черен как жук, вдобавок небрит. Одним словом это был породистый прораб. Экстерьерный. Пока он выбирался из машины, уазик жалобно стонал. Наконец транспорт облегченно вздохнул-это Анатоль(будем его так называть и мы)-оставил его. Он прошелся, разминая колени буквально над нашими головами. Мы вдавились в землю. Каждый подумал об удаче, что в этот день мы одели спецовки. Тем самым мы гармонировали с осенней тундрой. Свои синие и красные шапочки повинуясь древнему инстинкту самосохранения развившемуся в стройотрядовских условиях, моментально сняли и вдавили свои пегие головушки в сухой ягель. Но Анатолю было не до поисков пропавшей бригады. Ему было над чем думать. Действительно, картина представшая его прорабскому взору была для него вратами ада. Весенний паводок сделал многометровый проран в мощной десятиметровой вышины насыпи. Огромные валуны были разбросаны, а песок и глина унесены потоком. Восемь гигантских плетей труб бессильно повисли над этим прораном, на удивление не лопнув. Удивляться было чему. Каждая труба диаметром была восемьсот миллиметров. Бетонные опоры на краях этой пропасти, казалось, стонали от напряжения, удерживая от окончательного падения эти трубы. Картина была в стиле пособия по гражданской обороне.
Анатоль повесив голову на грудь медленно ходил вдоль этой насыпи и думал, думал. Было ясно, что стройотрядовскими обормотами здесь не обойтись, что завтра нужно бросать все силы участка, а если трубы не выдержат напряжения и лопнут, тогда… прощай план и квартальная премия. А там? А там зима. В воздухе уже явно пахло снегом. Чать август на дворе. То есть информации к размышлению хватало вполне, и прораб как-то не собирался крутить головой по сторонам, чтобы нечаянно увидеть нас. Ситуация, конечно, была комичнее не придумать. Вся бригада с бригадиром во главе сбилась как леминги в ямке, присыпала себя ягелем и приготовилась умереть со стыда, если будет замечена. Но, к счастью, этого не произошло. Прораб встал точно напротив нас ( мы в ужасе закрыли глаза), шаг назад и мы приняли бы его в свои дружные ряды. Но он повернулся к насыпи передом, к нам, естественно, задом. Постоял, прищурившись, что-то явно усиленно соображая. А что вы хотите, прораб! И- к великому нашему изумлению – полез на насыпь. Насыпь была труднодоступной, это мы заметили сразу по прибытию и поняли, что завтра будут работа. Но это же завтра! И притом мы не прорабы и прорабы не мы. Вот потому мы и лежим в ямке, а Анатоль решил штурмовать эту твердыню. С первых его шагов мы поняли, что будет цирк. И мы не ошиблись в своих догадках. Анатоль решил перешагивать с камня на камень, которыми была выложена подошва насыпи. Камни были крупные. Прорабские башмаки были тоже не из миниатюрных. В этом мы убедились, когда они красовались над нашими забубенными головушками. Но ноги у Анатоля, хоть и могучие, но явно были коротковаты для свободного перешагивания с валуна на валун. Он отчаянно размахивал руками, чтобы помочь себе перебраться на очередной булыжник. Все, сейчас встанет¬- решили мы видя тщетные потуги Анатоля преодолеть крутизну. Да и зачем почему-то подумали мы за него. Но Анатоль был не из таковских, он явно чего-то задумал и решил выполнить задуманное во что бы то ни стало. И он опустился на четвереньки. Наш ямочный народ зашелся в беззвучном хохоте. Уж очень колоритен был наш прораб в такой позе. Толстенная мощная попа гигантской глыбой предстала перед нашим взором. Подкова раскоряченных ног укрепилась на камнях вмертвую, не сдвинуть никаким краном. И в арке созданной попом и ножной подковой повис прорабский яркий галстук. Почему-то этот галстук нас доканал. А пиджак, сьехавший ему на плечи и распахнувший борта придал прорабу вид сказочного грифона. Анатоль постоял какое-то время столь живописно, дав нам возможность отхихикаться, двинулся дальше. Он удивительно напоминал черного медведя, усиливая этот эффект белыми манжетами, выползшими из рукавов задравшегося пиджака. Прораб был ИТР( давно забытый термин-инженерно технический работник) и носил на работе белые рубашки! И вот этот ИТР камень за камнем преодолевал упрямую насыпь, перебирая копытами и сталкивая ими(копытами) более мелкие камушки на нас. Преодолел. Преодолел каменную гряду, но впереди песчано-гравийная смесь. Ему ли, Анатолю не знать свой участок, чего он там сыпал или наоборот не досыпал. Вероятно теория с практикой не вязалась, о чем красноречиво сыпались к нам вместе с камушками обрывки емкого и многопланового прорабского мата. Но все заканчивается. Анатоль выбрался на поверхность насыпи. И был, конечно, вознагражден открывшейся перспективой. Насколько глаз хватало тянулся наш пульпопровод разрезавший бескрайнюю чахлую тундру на два неровных пополам. По краям этого монстра раскинулась картина достойная Тарковского. Сталкер да и только. Брошенные трубы, бочки, балки и прочий строительный хлам, который был строительным материалом когда-то. Думал ли над этим Анатоль, обозревая эти последствия труда человеческого, навряд ли. Он был прорабом и сентиментальность ему чужда. Он обратил свой взор в сторону прорана изучая израненный пульпопровод. Это на наше счастье он проникся заботой о пульпопроводе. Иначе поверни голову так слегка вниз и в сторону и там, правильно, мы в ямке. Вот, наверное, умора вид сверху! Вот бы он над нами посмеялся. Завтра весь строительный отряд бы рыдал от восторга. Героями дня точно бы прослыли. Ан нет. Стоит Аеатолий и вдаль смотрит. Насмотрелся и что? Опять чего-то задумал. Неужели на трубу полезет? Точно. Но ведь она родимая восемьсот миллиметров в диаметре плюс бетонная ферма с деревянной подушкой! Вот вам и полтора метра дополнительно. Не наше дело. Полез, пыхтит и костюма не жалеет, все трубу обтер, но, ты смотри, встал на привычные уже четвереньки, распрямился, побалансировал руками маленько и распрямился. Молодец! Да это ему видно самому понравилось. Он даже пошел. Тяжеловат, конечно, для таких манипуляций, но ничего, идет. Идет прямо к прорану. Дошел до края, где героическая ферма пульпопровод от последнего шага удерживает, и опять задумался. Да, есть над чем подумать прорабу. Он даже о бетонный клык облокотился, но ненадолго. Осмотрелся. Мы тут от ужаса в тундру вдавились и физически были готовы услышать его хрипловатый голос, так знакомый с утренних планерок. Сейчас как стеганет! О боже, он на бетонный клык полез. Точно сегодня цирковое представление. Он же шестьдесят на шестьдесят клык этот и торчит над трубой сантиметров на пятьдесят. Куда он со своим сорок шестым растоптанным! Залез, ну точно костюм свой ИТРовский издерет. Что же он собирается делать интересно. Мы на минуту об опасности забыли шеенки повытягивали, чтобы лучше узреть. А куда лучше. Стоит Анатоль как памятник, что там памятник, монумент на десятиметровой вышине плюс труба с бетонной фермой, а снизу все в преломлении, он нам полнеба закрыл. Просто демон, да еще пиджак распахнутый с галстуком на плечо завернувшимся. И все это на фоне облаков. Да ни один диктатор мира не мог так величаво выглядеть как выглядел наш Анатоль. И что это демон собирается делать, интересно. Смутная догадка кольнула, но тут же была отогнана. Стоило из-за этого столько преград преодолевать. Нет! Чего нет, да! Действительно, Анатоль, прораб участка, решил пописать. С высоты. Да кто же от этого откажется. Вот и он не удержался от сооблазна. А сооблазн был. Двенадцать метров высоты, подумать только. Об этом Анатоль и подумал, может даже еще в низу. И как все было выполнено! Мастерски. Достав все что полагается по этому случаю, а доставать было что, Анатоль придал этому процессу творческий характер,нет, мало, придал феерию. Старательно попадая струей на трубы, он добивался наибольшего эффекта разбрызгивания, сбивал ржавчину, радовался, если попадал на дальнюю трубу. Даже голову склонил на бок описывая все это. Вообщем ни дать ни взять скульптура писающего мальчика.
Что касается нас, то мы давно выбились из сил смотря на все это. Наша девочка Леночка лежала, отвернувшись от этого явно физиологического акта и только обессиленно всхлипывала. Смеяться она уже не могла. Саня Домников вцепился зубами в край спецовки, и только трясущиеся плечи показывали что он на последней стадии от смеха. Остальные были не лучше. Но Анатоль решил нас доканать. Чтобы придать финишу своего действия наиболее яркую эмоциональную окраску, демонстрирующую суровой заполярной природе апофеоз человеческого совершенства, он звучно и протяжно пукнул. А так как было из чего и было чем, то пук напомнил затянувшийся разрыв брезента. Брезент рвался долго и трескуче. Анатоль радовался как ребенок. О нас нечего было говорить. Народ доедал свои шапочки и рукава, чтобы не заголосить навзрыд. Тем временем Анатоль задумчиво почесав, а вернее пошкрябав заскорузлой пятерней свою обширную заднюю часть немного постоял, затем довольно проворно слез с бетонного клыка и спустился с трубы. Скатиться с насыпи было делом времени.
Когда затих шум уазика мы выбрались из своего убежища и расселись по камням. Кто-то еще довзрыдывал от смеха, кто-то растирал ладонями свою замурзанную от слез моську. Затем все стихло, все почувствовали, что устали. И тут каждый понял, что присутствовал при вообщем-то сокровенном деянии, вроде подглядел в замочную скважину. Сомнения подтвердил наш бригадир Саня Домников. Выходец из крайне интеллигентной семьи, всеми корнями упираясь в дворянство, сам аспирант, он был необыкновенно чувствителен. Сурово насупясь, он произнес крайне взволнованную и эмоциональную речь о человеческих слабостях и предложил всем забыть эту великолепную сцену только что развернувшуюся перед нами. Понимая чувства нашего бригадира, мы с ним немедленно согласились, и каждый для убедительности зажевал кусок сухого ягеля.
Можете сейчас сказать мне:» «А тыыыы…Эх,тыыыыы…». А что я, я попробую оправдаться. Ведь прошло 25 лет! Даже архивы открывают через четверть века и я, думаю, Анатоль меня простит.
Мерзлота
…Все, устали. День идет к концу, а солнце обалдело: село нам на головы и лучики на плечи свесило и поехало, и поехало. Вроде пустяк. Подумаешь солнце греет, эка невидаль. Только эта невидаль действительно невидаль, так как мы на 70 широте и старожилы не припомнят такого лета: две недели жары. Уже горит тундра, расквасилась вечная мерзлота, таскаем на ногах сапоги ставшие пудовыми от грязи. Одна мысль и желание-пить. Каждая вывороченная мощным катарпиллером ( канадский бульдозер) глыба прозрачного вечного льда встречается на ура и вся строительная братия с удовольствием начинает обгрызать углы этого ледяного природного резервуара. А если кто-нибудь забудется и потеряет бдительность замлев от холоднющего куска сосульки, которая скользит по тебе пересохшему, мумии заполярной, то сразу же будет наказан: кусочек льда тебе в штаны или за шиворот будет запушен запросто. Сотоварищи позаботятся. Просто скользнет лед как мыло по разгоряченному туловищу туда, ближе откуда ноги растут и ведь обязательно застрянет именно там, в этом месте, хотя чего там застревать, все отощавшие как волки. Под всеобщий одобрительный сосульковый хруст ты взрыдываешь от жеребячьего восторга и пытаешься вытащить стремительно тающий посторонний в твоих штанах объект.
Обалдеваем, дуреем от духоты, от туч мошки, которая пришла на смену разбежавшимся от жары комарам. Эту погань дымом не возьмешь. Только одно в воспаленной продутой и прокаленной голове-умыться, попить. Но где она, вода. Там внизу синеет, дразнит своей прохладой. А если еще и журчит! С ума можно сойти. В краю озер глюки как в Казахстане. Но не будешь же прыгать с десятиметровой насыпи личико умывать. Это уже роскошь, коллеги по ремеслу не поймут. Вот потому дружно окружаем попавшийся к нам в руки первобытный кус льда и оставляем от него только лужицу. На какое-то время получаешь облегчение от того, что вымоешь засоленое, опаленое солнцем и ветром, обкусанное со всех краев лицо. Хотя о чем это я? вот эта, распухшая, с узенькими щелочками часть твоего бренного тела называется лицом? Не смешите меня называется. Тем не менее, если обращаются именно к этой части то ты делаешь выводы, что это лицо. А потом ты ею же пьешь! Пить-то можно, но ведь наступает момент, когда все происходит наоборот. А тут как в анекдоте: « Сэр, здесь Африка!» То бишь тундра. Представляете какое поле деятельности для мошки! Она вроде как медлительная, но рассадник тебе в нижней части одежды обеспечен. И зудеть ты там будешь до глубокого вечера, пока не попадешь в душ и в кипятке не вываришь всю эту нечисть. Но до этого наслаждения еще долго. Хотя ты физически ощущаешь как горяченные струи воды будут полоскать бить твое бренное тело, день только заканчивается, но еще не закончился. И не горячие струи душа тебя поливают, а солнечные дубинушки раскатывают твою спину как на прокатном стане. Чтобы как-то отвлечься ты стервенеешь и начинаешь интенсивнее рихтовать шпалы, на которых лежат уже ненавистные нам трубы. Невесть откуда появившийся пот снова заполняет глаза, поедом ест их. Откуда столько соли. Пьем, можно сказать, только дисцилированную воду. Некстати приходят в голову слова Некрасова : « В полном разгаре страда деревенская…».
Ой, какой ужас! Что-то липкое, холодное поползло по твоей спине, да еще ближе к , ну да к ней, так как в пылу трудового пафоса штаны съехали и обнажили незагорелую молочно –белую часть того, к чему всегда так отчаянно подбирается мошка. Ее, полоску, тут же облепила толпа насекомых охочих до чужой кровушки. Ну не мог Володя Листратенко смотреть как его друга заживо сжирают заполярные твари. И тут весьма кстати ему попался кусок льда в глине. Симпатичный кусочек, глиной вымазанный, поэтому и не растаявший и глина холодненькая, мокренькая. Ну что еще может придумать художник в душе держа в руке такой податливый материал!. Куда деть эту глину? Правильно! Другу на спину и заодно в штаны!
Сборник рассказов «Я из МГУ»
Этот сборник короткий. Он посвящен отдельным страницам жизни нашего героя. Напоминаю, что автор, закончив Горьковское речное училище имени Кулибина, был призван в Вооруженные силы Союза СССР. Попал служить под сине-белый стяг Военно-Морского флота. Три года впечатлений дали свой результат: он начисто расхотел поступать в водоплавающие заведения, снял военно-морскую тельняшку и пошел штурмовать стены МГУ имени Ломоносова. Но для этого ему пришлось ( во второй раз, первый был при Московском знергетическом институте) поступать на подготовительное отделение или как его называли в МГУ «рабфак»). Рассказы просты: о поступлении на рабфак, о военной кафедре, о военных сборах, о выездах на картошку. О всем том, что называется «Студенческие годы»
Рабфак
Рабфаки явились своего рода "пожарными
лестницами", приставленными к окнам высших
учебных заведений, чтобы по ним могли
подниматься выходцы из рабочей и крестьянской
среды. По образному выражению
А.В.Луначарского
Отчаянно заскрипела раскладушка. В незашторенное окно бил уличный свет. Лампы покачивались от резкого ноябрьского ветра и по побеленным стенам шарахались причудливые тени. Не спалось. Не спал я не один. Рядом стояло с десяток таких вот как и у меня раскладушек. На них маялось десять новоявленных слушателей дневного подготовительного отделения МГУ имени Ломоносова. «Рабфаковцев». Так нас называли на экономическом факультете. Утром, 10 ноября 1975 года, мы приехали по вызову. Но учебы в этот день не предвиделось, и нас отправили заселяться в общежитие. Администрация ФДС (филиала дома студентов ) на Мичуринском проспекте еще не отошла от праздников и к заселению была не готова. Посему нас на время разместили в красном уголке. Народ был тертый, все отслужившие, смутить нас столь нестандартным заселением было сложно. Видали и похлеще. А потом, извините, кто вы? Мы, будущие слушатели дневного подготовительного отделения, как было сказано выше. То есть даже не студенты. В основном, бывшие военнослужащие, выдержавшие собеседование и прошедшие мандатную комиссию. Не ахти и что. Забираемся "пожарными лестницами", приставленными к окнам высших учебных заведений». Так сказать, по образному выражению А.В.Луначарского.
Мы не первые: в 1920 г. в составе Московского университета возник Рабочий факультет (Рабфак). Специальный декрет СНК "О рабочих факультетах" определял его задачу в увеличении числа высококвалифицированных кадров для народного хозяйства из числа рабочих и крестьян. Потом рабфак отменили. В 1969 году вновь вернули. Я всегда при упоминании рабфака кричу: «Слава КПСС». Почему? А потому, что как бы я с запасом знаний, вынесенных из стен Горьковского речного училища имени И.П.Кулибина смог бы поступить в флагман вузов страны. Да я в Ивановский энергетический университет с блеском провалился, засим и схлопотал три года военной службы. Нет, ГРУ я не хаю. Специалистом там готовили высокопрофессиональных, что и говорить. Но техников-специалистов. Но вот с предметами средней школы, извините. Здесь училище умывало руки. И образование называлось средним-профессиональным. То бишь ты как-то типично школьные предметы прошел за год первого курса, а то и не проходил некоторые. Но поскольку народ после техникумов редко менял направление специальности, то технари математику, физику как-то преодолевали. С помощью подготовительных курсов, конечно. Да и то не всегда. Это я себя вспомнил в 1972 году. А постановление ЦК я и сейчас помню. Вот оно. « В целях повышения уровня общеобразовательной подготовки рабочей и сельской молодёжи и создания ей необходимых условий для поступления в высшую школу» в вузах страны были учреждены подготовительные отделения. Из Постановления ЦК КПСС и Совета МинистровСССР от20 августа 1969 г. N 681 «Об организации подготовительных отделений при высших учебных заведениях».
Я аккуратно, чтобы не тревожить товарищей скрипом, повернулся набок. Не спали все, но молчали. Что и говорить: народ служивый, вышколенный казармами и кубриками. Там закон прост: после отбоя свет погасили и все, можешь не спать, но разговаривать! Ни-ни. И дело не в какой-то годковщине-дедовщине, а в элементарном уважении к сопящему рядом. Ему, может, через четыре часа на вахту, а ты тут с диалогами. Это святое правило армии и флота. И здесь народ помалкивает. Да и друг друга мы толком не знаем. Приехали пораньше, вот нас и поселили.
В другом углу раздался отчаянный стон раскладушки. Кто-то отлежал бока. Что мне этот стон напоминает! Стон этот сродни панцирной сетки койки ГРУ имени Кулибина, а если прислушаться в рулады, то и скрипом флотской койки отдает.
Глядя в потолок, на котором метались разлапистые тени от деревьев, я загрустил. Снова постельное белье с черными штампами, мебель с инвентаризационными номерами. Чужое дыхание рядом. Пусть не кубрик, но красный уголок. Через несколько дней подселят к кому-то в комнату.
Всего лишь сутки назад я еще лежал, вытянувшись во весь рост на огромном, сделанном отцом, диване и блаженствовал. Я дома.
Дом. Как он в это время много значил. Да, ты понимал, что не задержишься, что понесет тебя ветром молодости. Рванет душа на простор. Но пока ты лежал на диване. Было тепло и сухо, как это бывает в старом деревянном доме. Несмотря на начало ноября, матушка топила плиту утром, а вечером-подтопок.
«Просушить надо»-обьяснила она. Блаженное тепло от уютной плиты расползалось по полу. Можно добежать до туалета не опасаясь студеного сквозняка, который поджидает проснувшегося раньше всех. На кухне что-то шипит. Судя по всему блины. Блины с яичницей. Мать решила побаловать бренного воина, который за третий год службы отощал до неимоверности. Странное дело: последний год народ такие шайбы наедал, а я... Что скажешь: неспокоен. То вечерние курсы в Московский энергетический институт, то выпускные экзамены, поступление. Провал с учебой. Спешная подготовка к собеседованию в МГУимени М.В.Ломоносова. Было от чего отощать. И сейчас у мамы, как и у любой мамы, было одно желание: откормить чадо. Так что сейчас наемся блинов с яичницей. От пуза, чтобы только пробормотать: «Спасибо, ма...» и отвалиться на диван. В обед мясные наваристые щи, а вечером картошка с мясом и свежезасоленной капустой.
Вроде как отошла матушка. Вчера у нее даже не говорилось: я в своем репертуаре сообщил о смене намерений, только тогда когда пришло уведомление, что я зачислен слушателем подготовительного отделения. Это было дай бог памяти...сегодня десятое...Да числа шестого я нашел серенький невзрачный пакетик в старом почтовом ящике. Он для меня был дороже роскошного поздравительного буклета. Я даже сел на ступеньки крыльца, держа этот конверт.
Боже мой! Как я тебя долго ждал. Я много держал документов в руках. Всяких и разных. Извещение, что я курсант Горьковского речного училища меня не обрадовал. Ну поступил и хорошо, но не очень. Я хотел поступить в мореходку, но не удалось. Потом стоял, переминаясь с ноги на ногу, и расписывался в журнале о получении повестки в военкомат, который вырвал меня из нормальной жизни на целых три года. Потом сердце забилось, когда получил удостоверение об окончании вечерних подготовительных курсов при Московском энергетическом институте. Это был пропускной билет на первый курс энергетического факультета МЭИ. Забрезжила реальная мечта стать инженером-электроэнергетиком, так как меня на базе этих оценок зачисляли на первый курс. Три года я ждал этого момента, а это так долго. Потом облом с первым курсом и снова собеседование, на этот раз в МГУ. Было от чего посидеть на ступеньке, было.
Сон не шел. Как он не шел в последние дни службы, особенно после приказа. Весь призыв стал тихий, удивительно послушный. Командиры нарадоваться не могли. Все гадали, что с нами случилось. А ничего не случилось. Просто все стало таким второстепенным, ненужным, что даже ругаться было неохота. Мне так и вообще некогда было. Другие, глядя на мою одержимость, тоже стали как-то определяться со своей судьбой.
Я вздохнул. В красном уголке было тихо, и вздох показался мне шумным. Народ потихоньку засыпал. Впереди был год подготовительного отделения, потом выпускные экзамены и пять лет учебы. Итого шесть лет. Мне захотелось присвистнуть: « Ничего себе перспективка.» Но тут же внутренний голос возразил: «А кто тебя гонит?» Вспомнил разговор с братом Стасом, что в Мурманске в порту работал. Он очень довольный сообщал, что договорился с начальником порта взять меня стивидором. (перевод, лицо отвечающее за погрузо-разгрузочные работы) Если бы он такое мне сказал после ГРУ я наверняка на сопли от радости изошел. А сейчас. А сейчас на мое намерение учиться дальше Стас невозмутимо ответил: « Ну и учись, кому мешаешь». Он знал про мое поступление в МЭИ.
«Возьми ведомость с вступительными оценками и- на заочное отделение в ЛВИМУ»-сказал брат. ЛВИМУ. Ленинградское высшее инженерное морское училище... недосягаемая мечта юности. И оказывается вот она. Нужно только подать документы. Но... что-то изменилось. На мое заявление, что буду поступать на дневное, да еще в МГУ в трубке повисло тягостное молчание.
-Тебе годков-то сколько-только и поинтересовался братец. Я вздохнул. Что и говорить, прав был мой брат, прав. Таким предложением как стивидор в Мурманском морском торговом порту не разбрасываются. Я разом входил в свою возрастную когорту, а зачислением в ЛВИМУ подчеркивал свою успешность. И Мурманск, твой, ставший любимым город, забрезжил совсем близко.
-Ты подумай...-вновь как в бреду услышал я голос Стаса. Я задумался. Сколько бессонных ночей провел на службе уничтожая и защищая себя по провалу в 1972 году в институт. Проклинал себя за несобраннность, стоившая три года. Три года, которые меня отбросили назад. Ничем закончился разговор. Я шел с переговорного пункта, низко надвинув бескозырку и в нарушение формы одежды, засунув руки в карманы бушлата. Шел и думал.
У нас служило много матросов –годичников. Это были ребята после вечерних факультетов. Один даже из любимого мною МЭИ.
-...Если бы сейчас выбирать...-мечтательно говорил мой приятель Лева-...я бы пошел только на дневной.
-...А на что учиться...- возразил ему Толик, тоже бывший студент-заочник.
-На что, на что...стипендия-возразил ему Лева.
-На стипендию семью не прокормишь-задумчиво сказал Толя.
-Так не фига жениться было...-сьязвил Лева, сам папа очаровательного малыша.
Так в дружеской перепалке за вечерним чаем выкристализовывалось единое мнение. Учиться лучше на дневном, и подрабатывать вечером. Летом- в стройотрядах.
Так как меня не могли уволить в запас к первому сентября, то занятия я посещать не мог. Деканат МЭИ пошел навстречу, и мне предложили место лаборанта на кафедре ДВС (двигателей внутреннего сгорания) и учебу на вечернем факультете. Чего бы еще желать!
Но я хотел стать студентом. Вот ведь блажь! Но я хотел до одури. Но, оказывается, глядя на спящих, не один я такой.
-Учиться, конечно, не поздно-размышлял я, бредя по осеннему парку к своей части. - Дневное не своевременно,- это другое дело -бубнил я себе под нос
-Да, выбился из колеи, безнадежно отстал от своего года-размышлял я, пиная желтые листья по аллее. Я понимал, что Стас не задал мне самый главный вопрос: «На что я буду учиться». Такой же испуг я увидел в глазах матери, когда пришел домой с сереньким конвертиком. Много было вопросов. Сам себе задавал. Друзья задавали. Им было интересно, как я вывернусь из этой ситуации. В отличие от меня они над собой такие эксперименты не ставили.
А я поставил. Душа требовала и просила. Неужели ты так и не станешь студентом. То, что вечернее образование, а тем более заочное, это уже не порыв души, а жестокая необходимость, я уже знал.
Я был курсантом, причем не высшего инженерного морского училища, а самого что ни на есть среднеспециального учебного заведения, готовяшего специалистов для Министерства речного флота. Не хрен то и кони. Вдобавок учился на казарменном режиме. После окончания нас призывали служить. Служить мы были непротив. В те времена все служили. Но мы были резервом для ВМФ, а это автоматом обеспечивало три года службы. Это долго.
Я хотел быть студентом. Я всегда завидовал шумящей толпе, через которую проходил в лаборатории ГИИВТа (Горьковский институт инженеров водного транспорта). Стеснялся подойти и познакомиться с девицами из института иностранных языков. Этот вуз стоял рядом с нашим училищем на набережной в Горьком и будущие переводчицы не упускали случая пофлиртовать с курсантами, особенно если у того на рукаве кителя было три или четыре курсовки.
Как меня понял преподаватель физики Игудин Владимир Иосифович, когда я проглотил язык на кафедре физики в Горьковском педагогическом институте, когда он пригласил меня и еще пару человек на какой-то юбилей. Мы чувствовали себя не в своей тарелки и боязливо смотрели на барышень- похихешниц. А ведь они были всего на год-два старше нас.
-Твоя задача, Витя, получить красный диплом. Ты поступишь в институт-сказал мне Владимир Иосифович.
-Наступило время взрослеть, а ты не хочешь-думал я, подходя к КПП своей части.
-Взрослость давит на тебя, требует от тебя действий, а ты оглядываешься назад в ту фазу молодости, которую проскочил-ворчал мой невидимый оппонент.
-Так, пойду посижу в холле, чем просто т валяться. Шлепая домашними тапочками, пошел в коридор. Шлепание напомнило последние дни службы, когда полежав, мы вставали и шли на камбуз, ибо другого места на базе не было и разговаривали. Пока дежурный офицер не прогонял нас спать.
-...Неплохо, очень неплохо-темноволосая молодая женщина доброжелательно смотрела на меня, как я расправлялся с дискриминантами и корнями. Шло собеседование по математике. Я действительно знал математику. Еще бы! Подготовительные курсы в МЭИ показали, что я пенек пеньком по программе средней школы. Я погрузился в математику и физику. Эххх! Эти бы знания да в 1972 году! Учился бы на четвертом курсе ИЭИ. Ладно, чего разнылся. Мимо меня прошла заспанная девица. В туалет, как пить дать. Чудно все-таки жить в гражданских общежитиях. Это вам не кубрик, где можно продефилировать по коридору в трусах с полотенцем. Мне предстоит в таком режиме жить шесть лет. Самому себя кормить, укладывать спать. Да,с.
-У меня вопросов нет. Очень хорошо. Очень уверенные знания для военнослужащего-это не ко мне. Это к приемной комиссии. Они приветливо, даже как-то радостно, закивали головами. Обстановка была доброжелательная.
Теперь к историку. Здесь я почувствовал свои разом ослабевшие колени. Истории я не знал. Вернее знал, но в программе восьмилетней школы. В который раз я вспомнил нашего флотского комсомольского лидера Евгения Кравца, который мне сказал, чтобы я не тратил время на классическую историю, а изучал партийные сьезды, современную историю, международную политику. Он все знал, наш комсомольский лидер. Не зря учился в КВВМПУ (Киевское высшее военно-морское политическое училище). Я и выучил. Знал все, что происходит в мире. Выучил даже партии в африканских республиках. А сьезды КПСС! От зубов отлетали. Я как раз вступал в партию.
-Достаточно. Немного не уверены, но все в порядке. Опять одобрительные кивки головой.
-Что же вы так слабо. -Я вздрогнул, но это- не ко мне. Темноволосая математик жалостно смотрела на худенького солдатика в форме стройбата явно азиатской национальности. Он краснел и что-то бормотал в оправдание.
Настал черед географии. Мы и ее не учили. Вернее, что касается физической географии, здесь я блеснул, тем более попались координаты Гаусса. Нам ли изучающим курс геодезии, картографии, водных изысканий не знать старика Гаусса! Остапа понесло. У географа удивленно полезли брови вверх.
_-Откуда у вас такие познания. Я обьяснил, что это часть моей специальности ,от которой я бегу. Но что касается экономической географии, то я был не так ярок.
-Ничего, ничего, пробелы есть за год подтянете-миролюбиво сказал географ, видя что я заерзал на стуле.
-У меня вопросов нет- Это он уже комиссии. Я незаметно перекочевал к столу комиссии. Народа сидело много и они с интересом меня рассматривали.
Девица, справившая свои дела, везла ноги в тапочках с громким шарканьем. Она удивленно посмотрела на меня, сидевшего в трико- тянучках, причем явно выцветших. ( Позже я понял, что вообще-то в коридор нужно выходить не так фривольно). В тельняшке. Тапочки не в счет. Ну, сижу и сижу. Хотя время первый час. Но я выспался дома и сон не идет. Не идет и все тут.
Я с хрустом потянулся и подошел к окну. Тьма плотным одеялом ноябрьской ночи прикрыла окно. Лампады уличных фонарей лениво светили желтоватым нездоровым светом. Напротив точно такое же здание. Брат-близнец и только. Я уже знал, что весь этот комплекс зданий называется «Филиал дома студента». Здесь живут студенты младших курсов. Я еще не знал, что мне крупно повезло. В своей рафинированной молодости я не ведал и не знал о проблемах общежития и стипендии. Меня всем обеспечивало государство, и я возвращал ему только макулатуру и утильсырье. Про питание говорить не будем. В МГУ, не в пример многим московским вузам, обеспечивали общежитием всех, даже рабфак. Снова захотелось сказать: славься КПСС. Снова полезли, как тараканы, мысли о прошлом. Даже головой помотал, но лезут. Так я, стоя возле темного окна, как смену киносерий, стал разматывать события.
1969 год шел размашистым аллюром по городам и весям. Я закончил геодезическо-гидрометрическую практику, положенную нам после первого курса ГРУ. Досрочно выполнил все лабораторные. Полевые задания тоже как-то легко сбросил. Как ни доставал нашу бригаду строгий преподаватель Кардаков Д.М., но крыть было нечем: все дисциплины мы сдали с первого раза. Уговор дороже денег. Было им же утвержденное правило: кто сдаст полевые задания и камеральную обработку досрочно, отправляется домой. Наша бригада лихо сдала. Кардаков забубнил о чем-то, но ему вежливо напомнили об обязательствах.
Дело закончилось тем, что уже вечером я плыл в четвертом классе какого-то колесника вверх по матушке по Волге домой. Даже в гражданку переоделся, шельмец. Настроение было отвратительное. Специальность мне вдребезги разонравилась (а точнее не нравилась сначала), и я не знал чего делать. Отходняк в качестве девятого класса мне был закрыт. Не садиться же на второй год. А после первого курса училища в десятый не берут. Вот в таких смятенных чувствах я прибыл домой и вечером слушал папенькину информацию о введении рабочих факультетов. Должно появиться постановление. Нужно сказать, что папу это постановление задело больше чем меня. Я сидел ровно на месте, называемом попой, и хладнокровно слушал папенькины комментарии, о преимуществах рабфака и что это прям-таки про нас. Это действительно вызвало интерес у двух моих соседей, братьев- близнецов, которые только что закончили девять классов. По показателям они явно не блестели и готовились, не утруждая себя, сразу же после выпускных уйти в армию. Я их поддерживал: Чего тянуть: отслужил и с плеч долой. Со мной было серьезнее. Я пролетел с десятилеткой и мне ничего не светило как заканчивать училище, а это еще три курса. Но постановление о рабфаке я запомнил.
Прошло долгих, до истерики длинных, шесть лет. Я настолько запутался в тельняшках бескозырках, что не видел никакого просвета. Но, слава богу, все заканчивается. Закончилось и для меня.
И вот стою я у окна и тихонько вращаю ручку кинопроектора, который отмеряет мои кадры. Вспомнил и своих соседей. Действительно, братья ( забыл сказать, что они были близнецы и их на манер чешских хоккеистов звали-Холики), были верны себе. Закончив весьма удовлетворительно, а точнее более чем весьма, десять классов они были выпущены к великой радости учительского коллектива из стен родной школы. Чтобы не ссориться с маменькой, они сьездили в областной центр и попытали счастья в поступлении в Ивановский текстильный институт. Не напрягая семейный бюджет бессмысленным проживанием в Иваново, они срезались на первом же экзамене и вернулись домой. После чего их приняли в свои заботливые обьятия Вооруженные Силы.
Я вздохнул. Образ этих симпатичных парней всплыл по фотографиям, так как потом я их не видел. Сначала они служили, затем –я. Но соседи есть соседи. Я видел их фото, где они «в армейской форме при погонах». Холики, отслужив два года, не долго думая, получили направление в так негостеприимно встретивший их после десятого класса текстильный институт. Он (институт) заботливо принял двух бравых сержантов на подготовительное отделение, то есть на рабфак. Я, в это время, с красным дипломом (читай медалист) лихо повторил их подвиг по не поступлению в Ивановский энергетический институт. После чего постигал азы флотской службы в Кронштадте.
Вот вам и армия. Кому она мешала. Братья обошли меня на несколько лет. Сейчас они на третьем курсе. Так что мой папа, старательно выталкивающий меня после восьми классов в техникум, немного проиграл. Но его можно простить: он же не знал в 1968 году о рабфаке, который так гостеприимно распахнул двери для воинов и стажистов.
-Почему вы поступаете в МГУ? Судя по вашему нагрудному знаку о среднем специальном образовании, у вас есть уже специальность. Это мне. Задает вопрос небольшого роста человечек. Светленький, с тяжелыми роговыми очками.
-Ну здрасьте!- Я готов был дальше отвечать на вопросы о международной политике, проявлять эрудицию о политике партии и правительства (это из меня перло как из мешка), а мне - почему я не хочу стать речником или моряком.
-Да потому! Послужи с мое...- сформировалось в моем сознании. Что скажешь, за три года я привык хамить. Это было мое самовыражение и защита собственного «Я». После хамства, я сутками стоял в нарядах на камбузе, не вылезал из трюмов под сухую тряпочку выбирая сланевые воды. Таскал уголь на носилках в прожорливые котельные. Но хамил. Хамил отчаянно, с истеричностью. И что интересно: меня терпели. Терпели мичманы, терпели офицеры. Уехала списанная на Север для дальнейшего прохождения службы очередная партия военнослужащих не подошедшая для «Почетной службы в Москве», а я почему-то оставался. Хотя как списать отличника боевой и политической подготовки, первокласного специалиста по дизелям, по котловому хозяйству. Не замеченного ни в самоволках, ни в пьянках. Я был слишком умен, чтобы допустить это.
-Почему, почему? Да потому-закончил я свой мысленный спич. На деле, набрав в грудь воздуха, нырнул я пространные обьяснения, что пока служил, понял, что первую специальность я исчерпал и хотел бы посвятить себя экономике народного хозяйства. Ответ членам комиссии понравился. Они закивали головой и чего-то отметили в своих листочках.
-Но ведь экономические факультеты есть и при отраслевых вузах-не унимался светлоголовый. На него, уже с удивлением, посмотрели его коллеги. Действительно, чего пристал.
-Да не хочу я ни в какие отраслевые вузы-снова завопило во мне обостренное противоречие. Не хочу! В МГУ имени Ломоносова хочу. Если бы меня взяли на первый курс МЭИ я бы не на экономический даже пошел, а в энергетический. Но еще одно подготовительное отделение в ГИИВТЕ (Горьковский институт инженеров водного транспорта) или в ЛВИМУ(Ленинградское высшее инженерное морское училище) я не выдержу.
Снова глубокая гипервентиляция легких и снова меня понесло в обьяснения преимущества образования в МГУ перед отраслевыми институтами. И здесь всем понравилось, но не очкам. Обладатель очков внимательно смотрел на меня бесцветными глазами. Они, глаза, были огромными и не мигали. Противный холодок пошел по спине.
-А ведь он меня валит-вдруг пронзила меня мысль. В животе противно заурчало. Как же так? « Везде очень хорошо»,- а на мандатной комиссии завал? Повисла тишина.
-Народа много, конкурс по результатам собеседования. Ну и что, что много знает. Да у нас тут все умные-скажут очки.
-У него уже есть образование, Родина на него потратила средства, а мы беремся его переучивать. Не рачительно! Не по-хозяйски-слышал я громкие слова в тишине аудитории.
Разрядил ситуацию пожилой, благодушного вида мужчина. Он с интересом рассматривал абитуриентов и молчал. Вдруг в тишине раздался вопрос.
-Вы член партии?- как гром среди ясного неба.
-Чего задавать! В анкете написано: член КПСС с 1975 года-завертелось у меня в голове. И вдруг! Осенило! Да он же меня вытаскивает. Этому в очках очень не хочется меня брать из-за специальности, которую я получил. Хозяйственный он наш.
-Член КПСС с 1975 года-произнес я так, будто сообщал, что я член РСДРС с 1905 года.
-Даже не кандидат, а член КПСС?-утвердительно, скорее из-за того, чтобы все слышали, переспросил мужчина.
-Да, в сентябре 1975 года я принят Политотделом Военно-Морского Флота в члены КПСС-сухо отчеканил я.
-Посмотрите, какой у них состав партийного бюро!-воскликнул вытаскивающий меня дядя, обратившись, к тому, кому я не нравился своим среднеспециальным образованием. Позднее я узнаю, что это был секретарь партийного комитета факультета Рачинский. А тот, что в очках, его заместитель. Заместитель на то он и заместитель, что бы спинным мозгом понять, что шеф меня не сдаст. Шеф понял разом, что такую характеристику, которую подписали политработники со званиями, начинающимися с приставок вице и контр (вице- адмирал и контр-адмирал) абы кому подписывать не будут. Да и потом, сдал я предметы очень хорошо. Не было основания меня резать из-за среднеспециального образования. Ох уж это среднеспециальное образование! Я о нем еще скажу. А тем временем моя анкета гуляла по рукам мандатной комиссии.
-Так у него Почетная грамота ЦК ВЛКСМ-воскликнул молодой парень. Мне в этот день «везло»: присутствовали первые лица факультета. Это был секретарь комитета комсомола факультета.
-Почетная грамота Политотдела ВМФ-читал далее главный комсомолец-...секретарь комсомольского бюро подразделения, член комитета комсомола... –перечислял мои реляции.
-Ну что вам еще надо-уже умиротворенно бросил в сторону комиссии Рачинский. Действительно, перелом произошел. Но пока он происходил, раскрылась дверь и в аудиторию, вопреки правилу захода по одному, зашло несколько молодых людей. Высокие широкие, явно физически сильные, очень шумные. Они как-то вольно расположились за столами. Пока аудитория снова настраивалась на рабочий лад, в аудиторию ворвался еще один, явно не студент. Но он был свой для комиссии.
-Пришли -спросил он вошедших парней.
-Все? -снова вопрос. Он по-хозяйски сел за стол и придвинул какую-то бумагу. Я догадался , что это моя анкета. Я считал, что со мной уже все и не было большего желания идти отдышаться, как раздалось:
-Так он из ЦСК ВМФ! Спортсмен?-это уже мне.
-Нет-четко, без всяких отклонений заявил я.
-Николай Николаевич! Хватит, мы уже и так потратили на слушателя много времени. Все в порядке, обеседование выдержано-повысил голос сидящий посредине (это был один из зам.деканов).
Вот тут-то я услышал одного из известных людей факультета. Человека-легенду. Им был славен экономический факультет. Только его стараниями занятия по физкультуре длились по четвертый курс включительно. Зачеты у Шукленкова Николая Николаевича (А это был он) просто так не ставились. У него занимались все: и спортсмены, и убогие. По факультету ходила легенда, что чемпион мира Карпов с легкой руки убыл в Ленинградский госуниверситет из-за старшего преподавателя Шукленкова.
-На фига нам шахматисты –заявил Шукленков после очередной стычки в деканате, где Карпов настаивал на освобождении от занятий по физическому воспитанию. Это было вполне правдиво. Позже, при мне, чемпион Европы по классической борьбе Миша Греф сдавал зачеты по физ.культуре, так как пропустил занятия в связи с чемпионатом
-Лошади падают, экономисты бегут!- любил повторять Николай Николаевич. Вот этот человек сейчас рассматривал мою анкету.
-Так ты в ЦСК ВМФ служишь-не унимался физкультурник. Он подошел к председателю и забубнил ему на ухо. Я услышал отрывочно: водное поло... Кабанов... призвали...
-Ну думаю, началось -тоскливо пронеслось у меня в голове. Пока Шукленков кликушествовал, я прокручивал в голове события недавнего времени.
Нужно сказать, что в Центральном спортивном клубе Военно-Морского Флота, где я служил, была Школа высшего спортивного мастерства. В ней, как в хорошем элитном питомнике, Вооруженные силы держали спортивных светил по водным видам спорта. Это был аналог Центрального Спортивного Клуба Армии. В ней служили, а правильнее тренировались спортсмены, подающие и подавшие надежды. Это были юниоры с первыми разрядами и КМСовскими значками(кандидат в мастера спорта). Их неутомимые военкомы искали везде.
Особенно выделялась команда водного поло. Я не мог смотреть на них без внутреннего восхищения. «Водяные лошади»-так мило они величали себя. Под два метра ростом( метро восемьдесят с чем-это минимум) широченные в плечах, они вызывали ступор, когда проходили мимо. Так это были юниоры, то была еще и взрослая команда. Взрослая команда была сплошь из офицеров. Считай профессионалы.
Команде водного поло ЦСК ВМФ могла противостоять только одна команда в СССР. Это команда МГУ имени Ломоносова. Это были достойные противники. Смотреть на их игры было более чем захватывающе. У нас была возможность посмотреть их не только сверху, но и снизу. Это, пардон, не подглядывание. Это просмотр игры судьями через иллюминаторы, чтобы все шло по спортивному. Можете себе представить, чтобы человек, вынырнув по пояс из воды, стоял так сорок пять секунд? Мало стоять. Он еще активно работал руками. Я видел этого вратаря команды Гуляева. Видел сверху и снизу. Низ разглядеть было нельзя: это был такой водоворот от движения ног, что ему позавидовал бы катер. Вот такие парни служили в команде водное поло. Спортсмены МГУ были ничуть не слабее своих собратьев по ремеслу.
Шла весна 1975 года. Команда ЦСК ВМФ готовилась к чемпионату Москвы, открывающему дорогу на Россию, потом –на Союз. Ну а дальше...Там уже сладко кружилась голова. Но голова кружилась не только у нашей команды водного поло, но и у парней из МГУ. Прикидочные соревнования для ЦСК ВМФ начались как-то скомкано, неудачно. Явно чего-то не хватало. Чего-не знаю. Но нервозность шла.
Вдруг клуб пронзила новость: на флот призван Кабанов, один из ведущих игроков команды МГУ. Это не оставило никого равнодушным. Нужно ли говорить, что мы тоже жили интересами спорта и переживали за наших парней. Новость была встречена больше с недоверием, чем в реалиях. Каждый знал, что служба в Вооруженных Силах хоть и почетная обязанность для гражданина СССР, но не для каждого она обязательная. А уж для спортсменов такого ранга... Посему народ недоверчиво хмыкал и не особенно-то верил, чтобы Кабанова призвали в армию. К тому же он аспирант МГУ. Такого не может быть. Ошиблись все. Оказалось, что может. Командир ЦСК ВМФ Столярж Б.Л. человек недюжинных организаторских способностей запустил только ему известную машину по отлову призывников. Было удивительно, что Кабанов не был офицером запаса, ибо в МГУ было царствование военной кафедры. Не знаю. Но, что его призвали служить на год, это стало известно. Естественно ему было предложено служить в таком элитном подразделении Военно-Морского Флота как ЦСК ВМФ. В Москве и, можно сказать, по специальности. Наш командир клуба потирал руки от удовольствия. Еще бы! Так обескровить противника, да еще попытаться приручить его. Приручить было очень просто: после года службы аттестовать его на офицера. Но произошел непредвиденный сбой. Кабанов отказался служить в ЦСК ВМФ. Это вызвало сначала недоумение, затем восхищение. Причем не только у спортсменов, но и у остальных. Его уговаривали, убеждали в его счастье, но безуспешно. Кабанов поехал служить на Северный флот, куда его загнал рассерженный Столярж. Афера провалилась, а наш Борис Львович заработал крупный негатив по этике и совести. Но Столярж долго, да и не только долго, вообще смущаться не умел. Не в привычке было у этого человека смущаться. Он шел по служебной лестнице рьяно и настойчиво. А тут Кабанов! Переживет. Гораздо было важнее, что он запятнал репутацию порядочности. Я помню, когда меня принимали в члены КПСС в главном штабе ВМФ то даже спросили, как реагирует срочная служба на не этичную выходку своего командования
-Как, как. Отрицательно!-брякнул я со всей прямотой старшины первой статьи. Потом посидел и добавил: -Не по-спортивному это.
Вице-адмирал Амелько, почтенный седой адмирал долго сидел и чем-то думал. (Ну не обо мне, конечно). Потом проговорил:
-Не по-спортивному, говоришь. Это ты хорошо сказал. Не по-спортивному.- Снова замолчал:
-В жизни мы много чего делаем не по- спортивному. Потом как-то встряхнулся и с интересом глянул на меня:
-Ну а сам чем думаешь заняться. Скоро увольнение в запас, как я понимаю. -он посмотрел в документы.
-Учиться буду поступать-четко ответил я.
-А на сверхсрочную не хотите остаться. Стать мичманом-это меня огорошил один из капитанов первого ранга. Их там много сидело.
-Нет, не хочу-как-то жестко, даже резко ответил я. Это вероятно озадачило офицера. Он вопрос, скорее всего, задал из-за активности. Меня уже прогнали по Уставу КПСС, Истории КПСС, внешней политике. Везде я отвечал бодро и энергично. И потом, я же был матрос, срочная служба. Не так уж часто они принимали срочную службу у себя в Главном Политическом управлении.
-Как! Вы не хотите стать мичманом! Почему?- как-то озадаченно переспросил он.
-Так вы же капитан первого ранга- обратился я к нему.
-Да -не понимая к чему я клоню -ответил мне политработник.
-Ну вот- сказал я -Вы капитан первого ранга, а меня- мичманом. Раздался смех. Это смеялся Амелько и еще несколько человек. До них быстрее дошел смысл моего ответа.
-Все, все заканчивайте задавать вопросы -смеясь сказал вице-адмирал.
-Потом ко мне:- молодец, желаю удачи. Учись.
Это я к тому, что история с Кабановым меня затронула и еще затронет.
-Я не спортсмен. Я служу в подразделении, обслуживающем катера Министра обороны-четко произнес я. Шукленков, вероятно, был в замешательстве. Судя по его вопросам, он не хотел мне причинить ничего плохого, тем более собеседование было закончено. Но его деятельная натура не терпела произвола по призыву Кабанова. Хотя какой произвол: человек не служил, закончилась отсрочка. Он про нее забыл, а военкоматы не дремлют.
-Вы в курсе, что ваш клуб призвал игрока сборной МГУ, перед самими соревнованиями?-с плеча рубанул главный факультетский физкультурник.
-Я знаю эту историю -сказал я кратко.
-И что -не унимался Шукленков.
-Что, что! Плохо, не по спортивному-повторил я свой ответ.
- Я катерник и влиять на что либо, кроме дизелей, не могу.- добавил. Даже Шукленков замолчал.
-А что это за катера-вдруг спросил меня еще один молодой парень, тихо-мирно сидящий и с интересом меня рассматривающий. Ну здесь Остапа понесло. Почему не рассказать о нашей службе по обеспечению иностранных делегаций и высшего военного командования. Катера мы обслуживали элитные.
-Спасибо, очень интересно- прервал меня председатель комиссии-очень интересно. Я вышел из аудитории.
Меня окружил незнакомый еще народ. Каждому хотелось узнать что-то новое, нестандартное. Я взял лист бумаги, нарисовал задание по математике и показал.
-И ты решил?- раздался чей-то неувереннный голос. Я понял, что не все в ладу с математикой. Позднее, я узнал, что был определенный отсев. Мальчика-стройбатовца я не увидел. Наверное, совсем было слабо. А вот шукленковцы были приняты. Потом шла молва, что не приняли двух интересных ребят. Один, причем военнослужащий из ГСВГ(группа советских войск в Германии), показал пару тетрадей с законспектированным «Капиталом». Второй, с производства, блеснул где-то знанием немецкого языка. Им было сказано, что они в состоянии поступить сами.
Из здания я вышел довольно в смятенных чувствах. Вообще вроде как все хорошо, а вот эти закидоны с образованием, с ЦСК ВМФ как-то меня расстроили.
Пока шел к метро мне припомнился случай, происшедший совсем недавно.
На осень внезапно навалился октябрь. Природа, сибаритствующая в последнем тепле бабьего лета, была застигнута врасплох и не сопротивлялась. Разом пожухли золотистые шевелюры кленов, внезапном испуге растеряли свои желтые монетки-листья осины. Порывистый, совсем уже не благодушный ветер, погнал волну по кронам и пустил по воздуху последние мониста берез. Небо посерело, сделалось невзрачным. Солнце, поняв свою обреченность, скукожилось и залегло между клочьями облаков, считая свою миссию законченной.
Клуб медленно приходил в себя. Закончились водные соревнования и тренировки. Народ вытащил свои плавредства на берег и разом оказался не у дел. А это уже плохо. Матрос должен быть всегда в делах. Не у дел это недопустимо. Как только будешь не у дел, у тебя непременно появятся другие дела, которые, как правило, идут в разрез с намерениями и целями командования. Посему все вспоминали, что в клубе есть личный состав военнослужащих, требующий присмотра. За нами немедленно начинали присматривать. Начинались политзанятия, занятия по специальности. Не были забыты строевые.
Воины с тоской смотрели на неприглядное в своей серости водохранилище и вздыхали. Стоящие в строю искренне завидовали мотористам больших дизельных катеров, которые еще хлопотали вместе с неутомимой в своих действиях боцманской командой по приведению всех плавсредств в состояние зимнего покоя. Я со своим катером был занят на этих работах и был благодарен беспощадному боцману базы за свою загрузку. В добавок ко всему загрузился нарядами в котельной и выпал из поля зрения любопытных.
Незаметно наступил вечер. Как-то внезапно. Взял и накрыл ладонью день. Все стихло. Темнота плотным комком поползла по аллеям парка и территории. Все вскоре погрузилось в темноту. Стало тихо, темно. Как подмышкой. Лампы -торшеры маслянистым светом с трудом пробивали октябрьскую черноту и оставляли световые разводы на асфальте. Тоже никого. Нестандартно для воинской части, но такое бывает. Я, надев телогрейку какого-то дневного рабочего, вышел из котельной, где правил службу и пошел. Куда-не вспомнить. Но шел центральной аллеей вдоль главного корпуса. Это было крайней наглостью (в телогрейке!) и непростительной глупостью (мог попасться кому-нибудь на глаза). Но я шел. Шел как крыса по участкам тени, отбрасываемой кустами. Рефлекс службы, инстинкт самосохранения воина. Ни один воин, независимо от принадлежности к армии или флоту, не пойдет по центральной аллее, по белому свету. Мало не пойдет, все его органы чувств будут включены. Он как корабль в тумане, идет, прощупывая все ли в порядке. Не мелькнет ли где офицерский погон, не блеснет ли краб на мичманской фуражке. Так и я шел по своим делам, готовый дематериализоваться в любую минуту.
-Гришин, подойдите-раздался голос из боковой аллей. Я встал как вкопанный. Зачем же я все это рассказывал про инстинкты самосохранения и рефлексы, если влип, как последний салажонок. Пошел. Не побежал, а именно пошел, как было приказано. Было темно в боковой аллее. Свет ламп едва освещал понурые верхушки чайных кустов. Голос раздавался из темноты. Мне света и не нужно было. Я бы этот голос узнал где угодно. Выделил бы из тысячи. Это был голос начальника клуба капитана первого ранга Столяржа Бориса Львовича. Он тихо прогуливался по боковой аллее, и центральная аллея была у него как на ладони.
-Старшина перв...-начал блажить я, подняв лапу к уху, понимая весь идиотизм телогрейки.
Он встал, заложив руки за спину и, вроде даже с интересом, разглядывал меня.
-Как дела?-неожиданно спросил он.
Я замер. Как- никак стоишь перед начальником своей воинской части и, а это естественно, ожидаешь... Да и чего гадать, ничего хорошего не ожидаешь. Самый минимальный втык будет разве что за телогрейку. А тут на тебе: «Как дела!»
-Нормально-буркнул я. Столярж по-прежнему разглядывал меня, приподняв голову. Словно в первый раз видел. Он был среднего роста, коренастый. Что бы разглядеть меня полностью он даже приподнял голову. Мы встретились глазами. Бог мой! Сколько раз мы встречались глазами, когда он обходил строй и всматривался. Его маленькие глаза, прижатые к переносице большого мясистого носа, поблескивали. Глубоко посаженные, они светились холодным жестоким блеском. Беспощадным, как лезвие. Люди боялись этого взгляда.
Сейчас я видел эти глаза, но, странное дело, я не увидел в них холода. Неожиданно я понял, что вижу глаза смертельно уставшего человека. Человека не в погонах капитана первого ранга, а просто старшего, умудренного жизнью, который решил с тобой попрощаться. Иначе, зачем ему было одергивать тебя, когда он забился в боковую темную аллею от всех глаз подальше. Не из-за телогрейки же!
-Я подписал тебе направление-медленно, тихо, словно думая о чем то своем произнес Столярж. Я молчал, слушал.
-Значит в МГУ-больше утвердительно, чем вопросительно, произнес он. Я кивнул головой.
-Хорошее дело. Пробуй. У тебя все получится- сказал он и снова замолчал. Он стоял и смотрел сквозь меня в глубину темной аллеи.
-Ничего себе картинка-неожиданно подумал я. Попади этот сюжет маститому романисту так бы и вылетело из-под пера: «Тревожно шумел осенний парк...Сильный ветер пригибал верхушки деревьев.... Они стояли друг против друга: капитан первого ранга и старшина первой статьи. Разгулявшийся ветер рвал ленточки бескозырки, а капитан первого ранга придерживал фуражку, украшенную золотым шнуром. Извечные противники с неравными возможностями...Уф! Придет же такое в голову.
Но сейчас передо мной стоял начальник клуба, уставший в доску, и думал о чем-то своем. Да и перед ним был уже не строптивый, надоевший матрос со своими выкрутасами. Ничего он мне не желал плохого. И зачем ему было желать. Да, я выбивался из ровного строя матросов, почему мне и доставалось от него больше чем кому-либо.
-Ты только вот что- медленно, словно вспоминая что-то, -заговорил он.
-У вас там будет мандатная комиссия (все знал!). Тебя обязательно спросят о Кабанове (и это чувствовал). Так ты четко и внятно обьясни им, что никакого отношения к спорту не имеешь и об этой истории только слышал. Помолчал, затем:
-А вообще все будет нормально. Хорошее направление, отличные характеристики. Желаю тебе удачи.- Он протянул мне руку. Не официально, а очень даже дружески. Это было прощание. Своим рукопожатием он дал мне понять, что все для тебя закончилось в ЦСК ВМФ. Счастливого пути тебе, парень. Так говорили его глаза, пожимая мне руку.
-И вам всего хорошего, Борис Львович-говорил глазами ему я.
-Ладно, иди - подтолкнул он меня. Я повернулся. Совсем не по уставу повернулся, и пошел не оглядываясь. Ему повезло меньше чем мне.
Я заканчивал первый курс, когда он огреб кучу неприятностей по результатам финансовой ревизии. Накопали массу нарушений, связанных с деньгами. А это были семидесятые годы. Денег боялись как огня. За их били нещадно. Начальнику клуба грозило многое. Но это Борис Львович. Он выкрутился, вывернулся, насколько можно было возможно вывернуться в такой ситуации, и отделался отставкой. Хотя для него это много: он видел контр-адмиральские погоны.
Незаметно я дошел до станции метро. У входа остановился. Постоял, посмотрел на небо, неожиданно синее с заплетенными в кружево перистыми облаками. Постоял и нырнул в метро.
Я долго стоял у темного окна и смотрел фильм о себе. Наступил конец этого затянувшегося сериала. Странно, но мне стало легче. Я прошлепал тапочками и аккуратно, чтобы не вызывать скрипа раскладушки, улегся.
Все, спать. Завтра будет день, новый для тебя день.
Эпилог
Шукленковцы прошли собеседование и были зачислены на рабфак. Как они отвечали, проходили мандатную комиссию, я не знаю. Я снова увидел их уже на занятиях. Они прочно оккупировали задние парты и вели себя как махровые второгодники. Учились не ахти. Кто-то сошел с дистанции еще на рабфаке, кто-то не сдал выпускные экзамены. Хотя тень Шукленкова реяла над ними постоянно. Он их выращивал, но не всегда это получалось. Даже те, которых он смог провести через выпускные экзамены, срезались на сессиях еще на первом курсе. Нагловатые были парни.
Не у всех, зачисленных на рабфак, пошло гладко. Уже учась, столкнулся с явным несоответствием. Не только плохо знали материал, что можно было простить двумя-тремя годами службы. Нет, там дело было глубже. Тут даже не техникумы виноваты. Выяснилось все просто. Оказывается, МГУ был шефом какой-то дивизии, то ли Таманской, то ли Кантемировской, не знаю. И собеседование у них прошло выездное. Какое было, не знаю, но набор оказался чисто по характеристикам. Не потянули ребята.
Жалко ли их было? Сложный вопрос. Слетел с учебы даже мой приятель, и я не мог ничем помочь. Скорее жалко. Но не очень. Почему? Мы же были защищены постановлением партии и правительства. Нам платили стипендии и давали общежитие. Ну чем не « Слава КПСС». Когда на отделении пошел слух, что число слушателей будет сокращено и будет конкурс на выпускных экзаменах, то наши партийные лидеры пошли в партком и организовали там обстоятельный разговор о недопустимости подобных экспериментов. Все разговоры разом затихли.
На рабфаке меня не покидало чувство виноватости перед будущими абитуриентами. Я не знал и не мог, конечно, знать: выделено ли нам количество мест без ущерба поступающих или мы увеличиваем конкурс своим льготным прохождением. Сотоварищи усмехались и крутили пальцем у виска, дескать, а тебе какое дело. Мы эту учебу заслужили. Все это так, но ведь я два раза сдавал. Я знал цену знаниям и горечь неуспеха.
Рабфак жадно схватился за учебу. Даже забубенные головы спортсменов не мешали. Их научились одергивать. Особенно активность проявлялась на истории и географии. На семинарах по математике активность явно спадала. Сказывался гуманитарный характер экономического факультета. Бал на математике правили те, кто решил идти на специализацию «Экономическая кибернетика» Их было не много, но мы были. Мы гордились, когда перед восхищенной аудиторией, преподаватель давал нам усложненные задания.
Я навсегда запомнил величественную тишину читального зала. Это было непередаваемое ощущение причастности к студенчеству, к МГУ. Да, еще не студенты, да, «пожарная лестница, приставленная к окнам университета», но забираемся же, не скользим и не срываемся.
Зимний день короткий. Быстро темнело за окном. Зажигался свет, не агрессивный, мягкий. Студенты постепенно покидали зал. Как было приятно, закончив свои подготовительные дела, сесть в отведенные для периодики места и полистать газеты, журналы. Постепенно уходило чувство рабфака, этой «Пожарной лестницы». Все реже в глазах вставала котельная, где я, ночью, рискуя быть замеченным дежурным офицером, под видом изучения инструкций, брал задачники и решал, решал, решал...
Выйдя из корпуса экономического факультета, не отказывал себе в удовольствии пройтись мимо ярко освещенной громады главного здания МГУ и свернуть в ботанический сад биологического факультета. Это был короткий путь до общежития. Там было удивительно тихо и сказочно. Пропадало ощущение Москвы. Лишь доносилось жужжание троллейбусов с проспекта. Даже разговаривали тихо, чтобы не спугнуть тишину. Обсуждали день. Это было сложно: обсуждать, когда тебя за два-три года отучали обсуждать, а обязывали только выполнять. Незаметно разговоры сворачивались с учебных предметов на жизнь факультета. Мы начинали жить этой жизнью, мы постепенно становились студентами. Московский государственный университет становился нашим университетом.
Картошка
Как много в этом звуке для сердца русского слилось. Картошка- второй хлеб… Хотя напряжемся и вспомним, что картошке особенно хвастаться не чем. Всего-то лет триста она на Руси. Щи да каша- пища наша. Вот это куда ни шло. Это реальнее. Но я не о гастрономических изысках. Я - о другом. Картошка у нас вроде национального символа, который обьединяет нацию. Не верите? Тогда вспомните годы плановой экономики, или годы почившего в бозе социализма. «Все на картошку!» -раздавался призыв партийных комсомольских и профсоюзных деятелей в начале сентября любого года. Он, этот призыв ,раздавался, как правило, в пятницу и народ начисто прекращал работу в любом учреждении или присутственном месте. Будь то НИИ, кафедра Вуза, плановый отдел какого-то завода. Все забывали о своих обязанностях и по принципу: « Работа не волк, …чать не станок…» принимались готовить материальную базу для этой самой битвы, которую предстояло начать в пятницу.
Смычка рабочего класса, трудовой интеллигенции с не менее трудовым крестьянством приветствовалась так же как смычка города и деревни и поражала незыблимостью веры, что нынешнее поколение будет жить при коммунизме. Но особенно эта смычка приветствовалась на этапе уборки картошки. И эта банальная, вообщем-то, рабочая ситуация для колхозного крестьянства, превращалась в неподьемную ношу и превращалась в битву. Битву за урожай. Чтобы победить в этой неравной битве, причем независимо от урожая, привлекался извечный союзник трудового крестьянства - рабочий класс. Но так как рабочему классу оторваться от средств производства было сложновато, то его с успехом заменяла служивая братия сопутствующих рабочему классу различных отделов и служб, которые способствовали созданию материальных ценностей. Одним словом, пролетариат на битву с картошкой не выходил, предоставив это дело трудовой интеллигенции.
В пятницу, безлюдные в будние дни, поля окрестных колхозов расцветали разноцветьем курток горожан. Это верные смычке рабочего класса и трудового крестьянства сотрудники самых разномастных НИИ выехали помогать подшефным колхозам убирать царицу полей. На свалившийся десант с усмешкой наблюдало трудовое крестьянство. Оно, крестьянство, по случаю приезда их извечного союзника в классовой борьбе и в строительстве коммунизма рабочего класса и сочувствующей трудовой интеллигенции не вышло на работу. Они уступили свои предметы труда: мешки и ведра, своим братьям по классу, а сами работали на своих приусадебных участках. «Чего всем толкаться»- здраво рассуждали колхозники и тщательно тралили свои огороды. А горожане шалели от воздуха, и рыть рогом землю явно не собирались.
Потянуло дымком. Это наиболее шустрые запалили костры, готовясь к действу. Действо наступало быстро. Народ рассаживался на кромке поля и решал подзакусить перед битвой. Действительно. Кто бьется натощак! По мере того как натощак переходил в сытость, то возникало желание вздремнуть. После чего начисто пропадало желание работать. В итоге по полю ходили наиболее сознательные из профсоюзного и партийного активов. Несознательные, не охваченные партийной дисциплиной, пекли картошку, гуляли по окрестным лесам, собирая последние грибы. Одним словом, гурты из картошки расти не хотели. Мало этого, собираясь домой, а начинали собираться очень быстро, эти гурты перекочевывали в необъятные сумки и рюкзаки союзников битвы за урожай. Забежав напоследок в сельпо, где взмокший продавец скирдовал дневную выручку, перекрывшую месячный план и, отоварившись на дорожку, отдохнувший и посвежевший горожанин возвращался домой. Долго еще над полями раздавалось эхо вроде: «Хаз-Булат удалой…полна коробочка…» и все прочее, что так хорошо поется после удачно проведенного мероприятия.
Но картошку убирать нужно. Тогда вспоминалась еще одна палочка- выручалочка. Правильно, это студенты. Об этой славной странице в истории студенчества другой рассказ.
Колхоз
Москву накрыло бабье лето. Совсем недавно столицу полоскали тяжелые полновесные июльские дожди. Вода заполняла проезжую часть, тротуары и с шумом уходила в ливневки, унося с собой мусор. Очищенная земля благодарно вздыхала.
Улыбчивый солнечный август принес Москве пряную прель парков и газонов. Бисер дождя, нанизанный на солнечные лучи, зависал между небом и землей и кричал: я люблю тебя земля! Взявшись за руки дождинки, достигали земли и щедро орошали ее. Земля как кошка выгибала спину и впитывала тепло и влагу.
… Первые числа сентября. Шла третья пара. Лектор вещал о вечном, а народ тихонько бубнил о своем. Бубнить было о чем. Позади два месяца отдыха и результаты были у всех на лице. Обладатели коричнево-красноватого загара явно посетили лагерь в Пицунде. Носители желто-коричневого - трудились на стройках в Казахстане. Ну а розовато-смуглые моськи свидетельствовали о чудном отдыхе на даче в Подмосковье. Всем нужно было выговориться. В аудитории стоял характерный гул, знакомый каждому лектору. Вроде никто не разговаривает, а шум есть. Но лектор терпеливо, поглядывая на часы, доводил свою мысль до конца. Он прекрасно знал обстановку первых чисел, тем более перед ним сидел третий курс. Дивное время, когда начальные курсы позади, но и об окончания вуза задумываться рано.
Все! Время вышло. Студиозы с чувством выполненного долга двинулись к выходу, но тут им дорогу перегородила цепь факультетской администрации. Впереди словно римский центурион стояла Тамара Яковлевна, заведующая учебной частью. Властно крикнув, чтобы все оставались на своих местах, она привычно взяла инициативу в свои руки. Народ в недоумении дал задний ход и устроил причудливую гимнастическую пирамиду на первых рядах. В руках Тамары Яковлевны появилась папка. Прикрикнув на начинающую гомонить толпу, она зачитала приказ декана факультета. Он гласил, что ввиду небывалого, можно сказать неслыханного доселе урожая картофеля в подшефном колхозе, возникла угроза второму курсу пробыть на уборке картошки до ноябрьских праздников. Нужна помощь. Но так как пионерский лагерь, где размещались студенты, не вместит весь третий курс решено студентов полиэкономического направления оставить изучать нетленное наследие марксизма-ленинизма, а «кабернетиков» отправить на помощь братскому второму курсу. Последняя фраза утонула в дружном хохоте. Тамара Яковлевна была верна себе: она не признавала слова «кибернетика»». На всех мероприятиях звучали ее немеркнущее: «кабернетика». Как острили местные умники: от популярного напитка того времени: «Каберне». Посему отделению политэка предлагалось очисть территорию и отправиться по своим делам, что ими было с радостью сделано. Под фальшиво -негодующие вопли «кабернетиков» коллеги - политэкономы достойно удалились, а остальным было предложено рассесться поудобнее. Дальше пошли обычные молитвы об ответственности, о поведении за пределами университета. Итогом было: собраться всем завтра к 9.00 у входа на факультет. Нас будут ждать автобусы. На том торжественная часть закончилась, и народ дал волю эмоциям. Перспектива повалять дурака на сельхозработах захватила всех. Тем более, что народ был бывалый, так как после второго курса уже участвовал в сельхоз.компании. Выходя из аудитории монолитный поток разделился: большая часть, оживленно обсуждая завтрашние перепитии, застряла на улице. Вторая, меньшая, незаметно дематериализовалась, взяв курс на поликлинику. В своем стремлении поехать на картошку курс был единодушен. Народ курил, общался.
Автотранспортники не подвели: у входа в здание факультета сыто урча, стояли автобусы. Старосты групп составляли списки и передавали их руководителю «третьего семестра» Куракину Ю.Я. Тот довольно улыбался в усы. Явка была высокой. Не поехали в основном те, кто действительно не мог ехать. Остальные же толпились возле автобусов и были явно довольны жизнью. Время истекло, народ разместился с комфортом, и автобусы тяжело вырулили на проспект. На их из широких окон аудиторий с завистью смотрели глаза постигающих науку.
Мягко шурша шинами, автобусы несли наших героев к трудовым свершениям, о которых никто не думал. Такая погода! Осень лисьим хвостом только стеганула по подолам берез, оставив желтую строчку. Осины, на что семейство робкого десятка и теряющие свою листву при первом испуге, и те еще крепились, и не сбрасывали начинающие краснеть кроны.
На полях царило оживление. Десятки московских вузов были отправлены на уборку урожая. И сейчас студенты неприкаянно бродили по полям, подбирая вывороченную комбайнами картошку.
С шумом и хохотом автобусы въехали на территорию пионерского лагеря, где нам предстояло базироваться. Время было удачное: обед. Второй курс пообедал и с интересом следил за въезжающим транспортом. После первых приветственных криков, пожиманий рук и обниманий нас гостеприимно отправили обедать.
«Мда, мужики! Картошки не жалеют»-сказал Виталя Богатов ухмыляясь в усы, принеся тарелку со вторым, где в горе пюре сиротливо ютился ломтик колбаски.
«Будем есть крахмал»- подытожил Володя Южаков. Сквозь хохот послышались умозаключения насчет живительной силы крахмала.
«А вы чего сюда приехали…» -многозначительно спросил хохочущих Аркаша Краснов. Смех усилился.
«Хватит ржать! Идите получать сапоги» - это завхоз второго курса Костя открыл свои закрома. Народ оделся быстро, получив сапоги и новенькие телогрейки.
«Пообедали? А теперь в поле» -раздался зычный голос Куракина.
-Совсем никчему-подумалось каждому. Но Куракин был безжалостен и бесцеремонно выпроводил нас из столовой.
На улице урчал мотором роскошный Икарус. Мы обомлели и не верили глазам своим : на таком великолепии и в поле. Но пришлось поверить и не только поверить, а погрузиться в это комфортабельное чудо. Народ утонул в мягких креслах и нужно ли говорить, что вскоре все добросовестно спали. Но счастье было недолгим. Автобус притормозил и водитель негромко обьявил:
- Приехали. В ответ-тишина. Водитель повторил обьявление. Снова –никакого результата.
-Чего сидим-раздался голос того же Куракина. Как он везде успевает? Медленно, с неохотой студиозы выбрались из автобуса и потянулись к полю.
Русское поле. Где ты. русское поле, воспетое в песнях и в сказаниях. Военно-полевой суд, студит ветер висок... Очень все романтично. Но романтизма серое картофельное поле у нас не вызвало. Да и стреляться среди березок средней полосы не было никакого желания. Хотелось спать.
Для нас разомлевших после обеда, поле было предметом труда. А средства производства лежали на краю поля: мешки, ведра, вилы. В поле работали комбайны. Они собирали картофель из борозд, который распахали тракторы. За комбайном, словно призраки, бродили наши коллеги со второго курса с ведрами. Они должны собирать картофель, который не смог загрести комбайн. Нам предстояло пополнить их ряды.
К автобусу торопился неопределенного вида и таких же лет дядька. Как положено дядьке: в брезентовом плаще, сплющенной кепке и в резиновых сапогах. Это был бригадир всего картофелеуборочного комплекса, в который входили и мы как рабочая сила. Он, оказывается, нас ждал.
Встреча прошла как-то без теплоты. Несколько человек подюжее были отряжены на погрузку мешков с картофелем, остальным было предложено разобрать ведра и присоединиться к мотыляющимся в поле сотоварищам.
Желания начинать работу не было. Еще утром народ стоял у университетских стен и размышлял о перпективности отдыха, а тут…Так сразу. Вот вам ведра и в поле! Нет, так не пойдет, решило большинство и двинулось в ближайший перелесок. Нужно привести себя в порядок, настроиться. Пригодились ведра: очень было удобно сидеть. Но больше пригодились телогрейки- удобнее лежать.
Обволакивало теплом. Так тепло бывает только в сентябрe, когда средняя полоса Росии накрывается цветастым одеялом бабьего лета. Мягко, уютно. Так приятно лежать на спине, положив голову на чью- нибудь дружескую часть туловища и бездумно смотреть в небо, прозрачное, еще не хмурое. Улавливать летящие паутинки с бесстрашным пилотом-паучком. Облака, не нагруженные осенней серой влагой, быстро плыли по бирюзовому небу, словно соревнуясь по скорости с клиньями улетающих птиц.
Над головой шумeла еще не упавшими листьями рябина. Рябиновые кисти заалели, начали морщиться. Это были предвесники осенних холодов. Рядом стояла снулая береза, с каждым порывом ветра, теряющая остатки своего некогда роскошного зеленого сарафана.
-Вот вы где!-кто-то произнес эти слова слегка запыхавшись, но с радостью. Только непонятно: с радостью общения или, что мы найдены. Мы как-то не подумали, что дематериализация группы третьего курса явно скажется на плотности работающих. Наиболее любопытные приподняли головы, чтобы лицезреть нарушителя послеобеденного спокойствия. Ничего особенного. Стоял молодой парень с окладистой, этакой солидной мужицкой бородой, и с интересом нас разглядывал. Ему от нас явно было чего-то нужно. Нам от него-ничего.
-Давайте знакомиться-дружелюбно произнес бородач. От любопытства поднялось еще несколько голов.
-Я Витас, комиссар сельхоз.отряда-бодро, почти, что радостно произнес он. Поднявшиеся головы охнули и снова упали. Ну куда деться от этой номенклатуры. Комиссар, на картошке! Смешно. И снова молчание. Все же третий курс разительно отличается от первых двух. Что ни говори, а середина обучения. Хребет, так сказать. Потом опять же: картошку после первого курса прошли, сьездили в стройотряды, кто-то уже два раза. Попробуй, ухвати таких. Но Витас ухватывать никого не собирался. Он тихонько посидел среди молчания. Затем, убедившись в тщетности своих комиссарских данных по поднятию трудового пафоса, встал, и, будничным голосом произнес, чтобы мы выдвигались к шестнадцати часам к бункерам, так как приедет полдник. Информацию впитали, но без эмоций. Витас вздохнул и побрел восвояси.
Шло время. Народ почувствовал, что отдохнул, и возникла потребность двигаться. Забрав ведра, вышли в поле и бренно стали собирать попадавшуюся картошку. Занятие не приведи господь. Нужно или ползать по полосе, независимо от того есть картошка или нет, или идти и нагибаться за каждой картофелиной. И то и другое не климатило. Народ вздохнул и сел на ведра, разместившись квадратно-гнездовым способом. Вяло перебрасывались словами. Настроение было такое, что мы на поле целую вечность. Наше внимание привлек автобус, появившийся на дороге. Это явно приехал полдник, о котором говорил Витас. Народ оживился и побрел к месту размещения. Витас не обманул: всех ждала кружка молока с куском белого хлеба. О печеной картошке позаботились гуртовщики. Еее выкатывали палкой из-под седых углей и разламывали, обнажая белую мякоть. Обжигаясь, ухватывали пропеченый кусок и, остужая своим дыханием, запивали молоком Полдник шел в дружной непринужденной обстановке и возвращаться на поля народ явно не спешил. И не пошел бы, если не появись на поляне сердитый мужик в брезентовом плаще и кепке. Это был местный бригадир. Косноязыча ( я так понимаю от матерщины, которую он сдерживал), дядька призывал нас к совести. Для убедительности он показывал на поле рукой. Оно, поле, по всей видимости, как-то у него увязывалось с совестью. Шум над головой становился утомительным, и народ побрел на свои рабочие места. Кто на комбайны, а большинство, как мы, к ведрам.
В сентябре, да еще в бабье лето, солнце не ленится светить. Пусть не так рьяно как летом, но оно еще долго елозило своими лучами по чахлому осиннику, росшему вдоль поля. Не забыло и картофельное поле с остатками картошки, которая играла с нами в прятки. Никого не обидело светило. Но подьем вызвало, когда огромный солнечный зайчик проскакал по полю. Это было отражение стекол нашего автобуса. Собирались мы с поля гораздо быстрее. Так закончился первый день нашей картофельной эпопеи.
Ужинал народ весело, поглощая картофельное пюре с очень тонким ломтиком колбасы, то ли докторской, то ли домашней. Из серии тех колбас, что стоили по два рубля с копейками. После ужина угомонились как-то быстро. Мужская половина быстро разместилась в мальчиковом корпусе, который прозвали аквариумом за его полностью стеклянную стенку. Наши коечки были как на ладони.
Стемнело. Стало прохладнее. Тревожно зашумели верхушки сосен, которые окружали пионерский лагерь. Нарождался месяц. Пока это был узенький полумесяц, удивленно взирающий на землю. Потом его закрыло одеяло плотной тучи, наползшей изподтишка. Удивительно, но лагерь быстро притих. Сказался длинный день. Еще утром народ стоял и хихикал у учебного корпуса, а сейчас, разместившись вна скрипучих койках, дослушивал местных хохмачей и затихал.
Как листья осины на ветру полетели дни в колхозе. Погода нам сопутствовала. Светило неяркое осеннее солнце. Днем разогревало так, что пробовали даже загорать, но в чувство приводил холодный ветер, который неожиданно появлялся с низин и оврагов вокруг поля. Есть прелесть в природе средней полосы, даже в осенней поникшей красоте.
Природа Средней полосы застенчивая. Нет южных ярких красок, нет броскости. Все больше размытые тона, как акварели. А потом где же красоты набраться, если сейчас поднимется ветер и разметает подолы у берез и осин. Тут уж не до нее, красоты. Спрятаться бы куда-нибудь с глаз долой да стыдливо дожидаться снега, чтобы прикрыть наготу.
Поеживаясь от утреннего холодка, зевая, выходим из автобуса. Безмолвие над полем. Утренний туман прижал все, сделал контуры комбайнов, гурты картошки размытыми. Солнце вставать не торопится. В такое утро особенно ничего не хочется делать.К обеду солнце выглянет из серых неопрятных, как клочки серой ваты, облаков. Но особенног тепла оно не несло. Природа засыпала. Бодрствовали только бабы –колхозницы. Они добросовестно копали картошку, не обращая на нас внимания. То одна то другая разгибались, держась за поясницу. Они оглядывались по сторонам, пристально смотрели на солнце. Перебрасывались словами и снова - носом в борозду.
Наша производительность явно не устраивала администрацию колхоза, которому мы, оказывается, не бескорыстно помогали. Нам начисляли зарплату. Из нее вычитали за питание. Похоже, мы были в крупном минусе.
Начальник наших картофельных сборов Куракин и неугомонный комиссар Витас метались как брючные молнии по полю, поднимая нас на трудовые подвиги, но с ними, подвигами, было сложно. Кого-то из них осенило. Можно сказать озарило. Было собрано комсомольское собрание, на повестке которого был единственный вопрос о скорейшем выполнении планов. Была принята резолюция: ускорить, повысить, поднажать. Но это были цветочки. Оказалось, что во всей нашей массе есть три члена партии, которые вели себя как-то пассивно, не сообразуясь с моментом. Их, коммунистов, было трое: Куракин, Гришин и Краснов. Они были срочно собраны, организована партийная ячейка и определены насущные задачи. В итоге нас в целях более совершенного управления трудовыми массами нагрузили должностями. Мне достался весьма солидный портфель мастера сельхоз.работ с необьятными широченными туманными полномочиями. Аркаша должен был возглавить бригаду третьего курса. Мы содрогнулись от предчувствия предстоящих великих подвигов.
Но изменения в менеджменте не помогли Нам, Аркаше и мне, как идеологически наболее подкованным, администрация лагеря вливала по ежедневной порции бодрости. Иногда и больше, чем одну, если мы попадались на глаза. Результатом было проблемные поиски меня и Аркаши. Народ надежно укрывал своих героев от административных и политических вождей, и выяснить где мы находимся, было проблематично.
-Там-говорил один из интелектуалов и показывал десницей в необьятную глубину поля.
-Был- утвердительно кивала головой одна из гуртовщиц. Дальше можно было не спрашивать. Ибо интересующийся нашим пребыванием начинал себя чувствовать если не набитым, то просто дураком. Разборки откладывались на вечер.
В один прекрасный обед на территорию лагеря заехал уже знакомый автобус. Из широких окон авто выглядывали сияющие физиономии двух групп зарубежной экономики. Их сняли нам в помощь. Ибо время нашего пребывания перевалило за вторую половину сентября, а конь у нас так и не валялся. Народ с зарубежки радостно пошел отобедать и вскоре покачивался на сидениях автобуса по дороге в поле. После обеда студиозы третьего курса не работали. Причина была проста: А поговорить? Я и Аркаша заработали по мощному втыку от Куракина, который олицетворял в себе одном все виды власти: административную и политическую. Нам были обещаны неприятности на факультете. А жизнь катилась своим чередом.
В довершении ко всему пошли дожди. Это были не те радостные ливни, которые поливали Москву летом. Нет. Начались тягомотные, выматывающие душу, однообразные дожди. Они сеяли мелкую нудную водяную крупу. Спрятаться не было никакой возможности. Телогрейки становились серебристыми от капель, потом темнели от влаги. Стоя у костров мы парили. Ушлый бригадир привез ворох запасных мешков и показал на собственном примере как сделать капюшон и предложил выйти из-под навеса в поле. Выйти в поле. Это было уже не поле, а месиво суглинка, который прилипал к сапогам и не желал с ними расставаться. В довершение ко всему встали картофельноуборочные комбайны. Не помогли даже намотанные на колеса цепи. Они беспомощно вязли. Но администрация колхоза не сдавалсь. У нее были свои задачи, и им их нужно было решить. Решение было простое: вилы. Нас вооружили вилами и мы должны были не собирать картошку, а выкапывать ее под мелким моросящим дождем. Выходить в поле из-под навеса становилось все более роблематичным. В довершение ко всем полевым неприятностям добавились бытовые неурядицы. Лагерь был летним и об отоплении вопрос как-то не стоял. Были печки в старом бревенчатом корпусе, где жили девочки, но топить их категорически запретили. Выданные рефлекторы желанного тепла не приносили, а мокрой одежды было много.
Вечером зарядил дождь. Осенний, нудный, монотонный. Даже ветра не было. Воздух напоминал пропитанную губку. Тучи, налитые водой, с завидной периодичностью сменяли друг друга и сеяли, сеяли... Лежащим на койках в мальчиковом аквариуме открывалась блестящая перпектива полной безнадеги утром. Мы не обманулись в своих ожиданиях. Дождь продолжал лить. Я, обуреваемый обязанностями, встал один. Народ, согревшись под одеялами, категорически не пожелал покидать нагретые собственным теплом лежбища. Посоветовавшись с проснувшимся контингентом, я отправился на рискованную для меня встречу с Куракиным об актировании дня. То бишь, устроить выходной, так как в поле было не зайти. Итогом был невыезд на работу до полудня. Аркаше и мне передали привет от партийного бюро курса и, что нас с нетерпением ждут на факультете, если не наступит перелом в отношении к работе. Но перелома не произошло.
Не знаю, что докладывал Куракин на факультет по поводу нашего затянувшегося пребывания, но к нам неожиданно нагрянул десант с факультета в лице административных, партийных, комсомольских и профсоюзных органов. Как на грех они приехали рано, рассчитывая зажечь нас на утренней линейке. Фейверка не получилось. Несмотря на приезд высоких гостей, народ тянулся к завтраку, потом не менее долго собирался на утреннюю линейку. В итоге перед университетским начальством предстала довольно унылая толпа, котора соскучилась по горячему душу, сухой одежде.
Через несколько дней мы сидели в аудиториях и беззлобно огрызались на докучливых политэконоиов, которые доставали нас по поводу затянувшегося пребывания. Как и положено в таких случаях, когда все отмылись и обогрелись, плохое забылось и народ со смехом вспоминал свое участие в картофельной кампании.
Каково было наше удивление, когда по окончании третьей пары к нам зашел Куракин и обьявил, что мы должны получить зарплату и расписаться в ведомостях. Нас хватил столбняк. Мы еще что-то зарботали! Оказалось, что да. Когда все стали расписываться, то в аудитории поднялся хохот: самая большая заработная плата была у меня как у организатора производственного процесса: шесть рублей. Средняя зарплата составляла два-три рубля. Здесь проявился недюжинный организационный талант Виталия Богатова: он предложить не размениваться, а дружно пропить весь фонд оплаты труда. Народ, озаренный такой идеей, тут же дал согласие, и процедура выдачи денежных средств закончилась удивительно быстро. Виталя быстро принял от обрадованного, что все так быстро закончилось, Куракина наличность. Старосты групп, как признанные специалисты по подделыванию подписей, расписались за отсутствующих и Куракин донельзя довольный удалился. Тут же был избран штаб по мероприятию на ближайшую субботу.
Нужно ли говорить, что прошла оно в теплой дружественной обстановке в одном из загородных ресторанов.
P.S. Я и Аркаша получили по партийному взысканию.
P.S.
Напрасно я радовался, получив в военном билете штамп учета как старшины первой статьи запаса с громким должностным названием «Командир морского ПОК», то есть морского оперативного катера. Цепкие лапы Министерства обороны меня просто так не выпустили. Я сушил весла всего два года и ко мне незаметно подобралась военная кафедра МГУ имени Ломоносова. Я, став студентом, непростительно расслабился и, узнав о военной кафедре, не придал ей значения. Студенты экономического факультета кибернетического направления проходили военную кафедру вместе с такими факультетами как механико-математический, вычислительной математики и кибернетики. Выпускались офицерами запаса по специальности- программисты ПВО. Народ был очень доволен, так как программирование оно и в армии программирование. Но мне с Вооруженными Силами катастрофически не везет. То заберут на три года вместо сорока пяти дней. То за полгода до демобилизации прекратят присваивать звание младшего лейтенанта служивым, сдавшим экзамены на офицера запаса. Одним словом, делается все, чтобы я подольше не покидал это ведомство. Чем я приглянулся?
Так и здесь. Наступил второй курс. Нас радуют известием, что учиться мы будем не на программистов ПВО, а на офицеров-общевойсковиков. У меня что-то сжалось в груди. После трех лет службы на флоте и в пехоту! Я понял, что люблю флот, прирос к нему, но меня уже никто не спрашивал.
Кафедра заявила о себе очень быстро: нас построили в подвалах на Моховой в старом здании МГУ. Молодцеватый полковник оглядел нашу братию и вызвал на шаг вперед служивших в пехоте, внутренних войсках и так далее. После чего вздохнул и сказал: «Ну а теперь флот». Вышел я один. Он оглянул меня, этак, оценивающе, и со словами: « Сочувствую», отправил в строй.
И началось. Каждый вторник мы, переодевшись в полевую форму, постигали мастерство пехотинца. Нас, служивых, было очень мало и мы, резко и болезненно, реагировали на короткие прически и прочие военные изыски, которые до смерти надоели на службе. Душа неистово вопила: зачем это надо. Внутренний голос сопротивления периодически прорывался и выражался в виде стихийных конфликтов.
После очередного конфликта тех, кто служил, пригласили в деканат и нудно обьяснили, что военная кафедра это такая же дисциплина, как и все остальные и бузотерить мы не имеем права. На наши фазаньи вопли, что мы свое уже отслужили, ответ был удивительно прост: не хотите учиться на факультете с военной кафедрой-отчисляйтесь или переводитесь в другие вузы. Глаза сошлись к переносице. Ведь заело. Стали искать вузы, которые не были обременены такой напастью. Что вы думаете? Проблема! Все московские вузы были опутаны паутиной Министерства обороны. Полковники и подполковники, вместо того чтобы командовать армейскими подразделениями, в комфортных условиях военных кафедр вытряхивали души из студентов. Правда, специальности были разные. Нам приглянулся финансовый институт. Но там была военная кафедра, готовящая офицеров- финансистов. Причем их забирали на два года служить в не зависимости от срочной службы. Не подошло.
Кто ищет, тот всегда найдет! Нашли. Институт народного хозяйства имени Плеханова. В простонародье «Плешка». В семидесятые годы Плешка еще не было легендарной «Плехановкой», а была достаточно скромным вузом. Так не было военной кафедры. Мы серьезно задумались об этом вузе. Не знаю, чем бы закончилось все противостояние (думаю, что не в нашу пользу) но к нам в обед за столик подсел один их офицеров кафедры. Этого подполковника мы уважали, за его боевое прошлое и он посоветовал нам не валять дурака и не разменивать вуз из-за такой хрени, как военная кафедра. Второй курс заканчивается, а он вроде курса молодого бойца. Дальше будет изучение техники. Это проще и интереснее, чем бегать по полям. Мы остались.
Парадоксально, но писать о военной кафедре нечего. Существует много анекдотов про эту специфическую учебу, но что-то мало было на ней веселья, и юмор там был соответствующий. Поэтому я оставляю другим такую благодатную тему. Итогом кафедральной эпопеи стал рассказ «Сборы», единственное, что я мог написать с добрым юмором.
Сборы
Бледное, невыспавшееся солнце нехотя высунулось из-за мутных взьерошенных облаков. Можно было бы и не выглядывать. Пользы от осеннего светилы не было. На дворе стоял сентябрь, и природа готовилась к сну, долгому затяжному. В таких случаях старые люди говорили: «Тягомотина». И картина была соответствующая: трава пожухла, нервные осины, вздрагивая от каждого дуновения ветра, сбросили свой красноватый наряд и теперь тряслись, голые худенькие. Березняк еще красовался в желтом осеннем наряде, снисходительно-горделиво посматривая на бесстыже заголившийся осинник. Его еще не потрепал задира-ветер, который пошумливал в кронах, но так снисходительно. Он еще не остервенел от надвигающейся осени, когда придется ему гнать лохматые облака, наганять пузатые,беременные мелким осенним дождем, тучи. Будет ветру работа, будет, а пока он валял дурака.
Изредка желтая ассигнация листа отрывалась от ветки и, медленно кружась, дотанцовывала свой вальс у подошвы березы.
Все затихло, одним словом -тягомотина. Так что если бы солнце и разохотилось, и брызнуло бы остатками лучей по увядающей природе, то все было бы зря. Ничем нельзя оживить уходящую в глубокую осень природу.
Ожили только бабы, на полях копавшие картошку. С оханьем они распрямились над бороздами, одной рукой держась за онемевшую поясницу, другую-приставив козырьком к глазам. Они пристально вглядывались в синюшную физиономию ярилы.
«Никак бабье лето наступило»-молвила одна.
«И впрямь»-вторила ей, другая, разматывая сбившийся платок.
«Что-то рано ноне»-безразлично, больше так, для поддержания разговора, обронила третья.
«К ранним заморозкам, поди»- высказалась первая
Постояв, они привычно согнулись над бороздой. Тишина. Словно вымерло все кругом. Даже ветер и тот затих.
«Я вам дам безобразие нарушать, беспорядок хулиганить». Что это? Что за бред? Послышалась, наверное. Хотя тишина стоит такая плотная, словно мешок с ватой на голову натянули.
«Я вас отвыкну водку пьянствовать». И опять тихо. Кроме шелеста опадающих листьев. Нет, что-то не то. Не показалось. Звучало. Может эхо безобразит? Так откуда? Только свисток электрички разрезал плоть тишины. Ну, от него какое эхо. Все-таки показалось.
«Весь лес кипятится в чайниках!». Снова пауза. Но звучало же!
«Размагнитились!». Нееет, не показалось. Не показалось. Такое показаться не может. Даже спьяну в голову не придет. Это нужно прочувствовать, пережить, пропустить через себя, чтобы понять и оценить.
Гадайте, не гадайте, кто проходил, тот уже все понял, кто не проходил-бесполезно.
Вооруженные силы, скажете? Близко, но не это. Там бы пауз не было. Они были бы заполнены нестандартными оборотами, неожиданными сравнениями. Там бы эхо такое стояло! Последние бы листья с берез поопадали, а бабы уши бы позатыкали. К примеру:
«Я вас мехом наружу выверну, задницы развальцую…». Каково?
Вот это были бы Вооруженные силы на построении. Здесь как-то слабее, поинтеллигентнее, я бы сказал.
Не мучайтесь. Это учебные сборы военной кафедры МГУ имени М.В. Ломоносова.
Здесь в полевом лагере проходили военные сборы студенты. Это вам не армия. Да и отпрысков не простых стояло в строю экономического факультета немало. Интеллигенция так сказать. Здесь слова отцам- командирам подбирать нужно было, а то не ровен час… А места на военной кафедре ой какие теплые, хлебные. Полковник в армии полком где-нибудь в Забайкалье командует. Морда у него от морозов и ветров задубела, а здесь…. Пять дней отслужил и нате вам, два дня выходных. И никакой ответственности за славных воинов, призванных нести славу Вооруженных Сил со всяких городов и весей без роду-племени. Здесь же в строю стояли… Даже называть не буду фамилии. Такие фамилии могли в раз разменять три большие звезды на горсть мелких. Так что слова наши полковнички подбирали, но с трудом, поэтому и паузы стояли затяжные. Где ж таких слов понабрать, чтобы они до сердца дошли или еще лучше, если глубже и дальше. Слова-то вот они, родные, с времен курсантских, на все случаи жизни заготовлены. В горле клокочут, на волю просятся. Но нельзя. Это вам не армия, это вам учебные сборы, где из вчерашних студентов офицеров запаса производят. Одним словом, чтобы в армию не идти.
Мне этих командиров даже жалко было: могли столько всего сказать, высказаться, одним словом, что на душе накипело, а нельзя. Охотников в Москву в университет много наберется, а обратно в войска желающих нет. Лучше уж студентов на кафедре гонять раз в неделю.
То ли дело наш незабвенный командир капитан третьего ранга Сутугин Н.П. Ему сам черт был не брат. Если бы только он, наш любимый и уважаемый всей матросской публикой командир высказал хотя бы часть своих нестандартных умозаключений перед этим рафинированным строем, то раздался бы стук падающих тел. А нам было хоть бы хны. Мы просто стояли и восхищались искрометностью и многочисленными вариациями описания вообщем-то довольно однообразных матросских будней. Но это для дилетантов, это не для Николая Петровича. Он взирал на проблему сверху, заглядывал внутрь этой самой проблемы, раздвигал ее вширь.
Был, правда, один грешок у нашего капитана третьего ранга. Повторялся, бывало. Но только одна фраза. Увесистая, емкая, как кранец. На все случаи жизни фраза. Ну да не буду вас мучать. Вот она: «Ха, вашу мать..!». Просто да? Но сколько жизненной энергии, эмоционального накала и неизрасходованной, рвущейся страсти вкладывал наш Н.П. при произношении этой фразы! Каждый раз, когда она реяла в воздухе над ошеломленным, да какое там, восхищенным строем, казалось, что слышали ее в первый раз.
Особенно был в ударе Н.П. при построениях в понедельник после массового схода на берег. Ему всегда было, что сказать застывшему черному строю с белоснежной каймою бескозырок. Даже если нечего сказать, то он бы нашел что. Низко надвинув козырек флотской фуражки на лоб, он ходил вдоль вверенного ему подразделения и держал речь. Мастера художественного слова, спрячьтесь, скройтесь с экранов телевизоров, иначе вам будет стыдно.
Капитан третьего ранга Сутугин ходил вдоль строя, заложив левую руку за спину, а правой помогал себе развивать мысль. Какие были мысли! Где вы убогие фразеры с военной кафедры! Он доказывал и был убедителен в своей аргументации на предмет вашей никчемности и ненужности вашего появления на свет. Переубедить его в обратном не было никакой возможности. Он был непоколебим. Для пущей убедительности ошибки природы, следствием которой были несомненно вы, он пускался в изыски хитросплетений иксов и игреков, в результате чего возникла подобная аномалия. Строй потрясенно молчал. Но этого было мало Н.П. Он добирался до вашего генеалогического древа и уж там, в глубине корней ваших прашуров, находил те дефекты и изьяны, которые отразились на вас и в результате мы имеем то, что имеем. Строй потрясенный молчал. Что бы придать своим словам большую полновесность и убедительность Н.П.манипулировал козырьком фуражки. Он то поднимал его и молодцевато окидывал взором притихший строй, то натягивал его на глаза и мрачно прохаживался вдоль безмолвных военморов.
Строй стоял притихший, строй молчал. Он начинал осознавать свою ненужность и переживал ее, свою никчемность заново, в который раз. У кого-то не выдерживала такого накала страстей нервы.
«Ой, мама, роди меня обратно», вырывались горькие слова из чьих-то забубенных уст. Обладатель сих уст, несомненно, стоял во второй шеренге, и третий год испытывал все тяготы и лишения воинской службы. Этот полный собственного самоуничтожения выдох не оставался без внимания Н.П. Натянув фуражку на глаза, он подходил к раскаявшемуся и жаждущему вернуться в эмбриональное состояние и вонзал в него свой распаленный взор:
«Это ты, Кудрявцев, (Да простят меня сослуживцы. На месте Саши Кудрявцева мог стоять кто угодно из призыва 1972-1975) льешь воду на мельницу империализма!» Старший матрос Кудрявцев обалдевал. Он проглатывал лом, его хватал столбняк.
Николай же Петрович выкидывал вперед правую руку, вперивал указательный палец в разрез форменки старшего матроса, в котором поверх тельняшки густо вились волосы, и произносил: «Подлец.». Этак шипяще по-змеиному. Насладившись эффектом окончательно обалдевшего строя, он уже более патетически произносил: «Подлец!» Убедившись в эмоциональном накале флотских масс, он в третий раз, уже торжествуя, восклицал: «Подлец!» И тут же, чтобы дать разьяснение столь кульминационному моменту добавлял:
«Сошел на берег и умышленно привел себя в состояние алкогольного опьянения». Затем Николай Петрович поворачивался к смертельно надоевшему строю задом и уходил, оставив строй самостоятельно размышлять о бренности бытия.
Вот так проходило наше построение в славном Военно-Морском Флоте. Думаю, что в армии особенных различий не было.
Но вернемся к нашему студенчеству. Начальник сборов медленно обходил студенческий строй. Свита почтительно отставала в шаге. Пристально всех оглядывал:
«Эй! Вы! Там, трое за палаткой! Оба ко мне!». Так съреагировал руководитель сборов на спрятавшихся троих бестолковых.
«Товарищ Черноусан! Ваша фамилия!»-тоже ничего.
« Ефрейтор Лауфер! Что это у вас за сапоги?». Служивого Костю, стоявшего в строю в «цивильных» замшевых сапогах просто так, без ежовых рукавиц не взять. Два года службы-это вам не фунт изюма:
«Виноват товарищ полковник, казенные развалились, отнес в ремонт (врет, сапоги валялись в это время в палатке)». Но полковник тоже не зря третий десяток службы разменял. Досадливо поморщившись- в ответ:
«Я не об этом! Почему сапоги не блестят!»
Костя принял позу: «Проглотила Маша мячик»: «Так они же замшевые! Товарищ полковник!».
«Меня не интересует, чтобы через пять минут блестели!».
Осмотр продолжался в том же духе. Перлы витали в воздухе. Сзади строя стояли два борзописца и спешили взять на карандаш все произносимое.
Так проходил утренний осмотр в понедельник, когда кафедральное офицерство возвращалось с выходных из Москвы. Студенческое воинство, служившее в резервации под Ковровым третий месяц, окончательно сатанело и распускалось. Поэтому чаще всего слышалось: «Размагнитились!»
И все-таки довольно безлико, косноязычно, я бы сказал. Конечно, есть оригинальность, но все не то. Не вылепливались образы присущие только одному, определенному на данный момент, индивидууму. Флотский индивидуум на построении узнавал о себе столько нового! Его лик, слегка, но профессионально тронутый талантливым резцом Сутугина приобретал ту характерную рельефность, столь знакомую и понятную каждому служивому.
А все дело в том, что душа не вложена в речь, нет душевной боли за происходящее. Ну, отбудет студент эти три месяца, получит столь желанный для неслужившего, и совершенно не нужный для отбывшего два или три года военный билет офицера запаса и все.
Чтобы была искрометность в утреннем командирском спиче нужно созреть для этого спича. Нужно, одним словом достать его, этого самого командира. Довести, так сказать, до белого каления. Вот тогда держись! Не только тонким резцом, кувалдой, зубилом проедется отец- командир по твоей надоевшей ему до смерти физиономии.
Похоже, что утреннее шоу стало надоедать начальнику сборов. Он все чаще хмурился, глядя на разномастное воинство, и резко хлопал папкой по блестящему голенищу.
«Закончить утренний осмотр, приготовиться к занятиям согласно плану»-бросил он через плечо свите и быстро пошел к командирской палатке. Закончить так закончить. Строй был распущен и превратился в гомонящую студенческую толпу. Студиозы разбрелись по палаткам, а командиры учебных взводов зашли в командирскую узнать, что за занятия будут «согласно плану».
«Сегодня тактика»-раздался чей-то радостный вопль. Почему радостная? Да потому, что все аникино воинство уйдет в «поля» Найдет уютные ложбинки и заляжет там, предаваясь дивному ничего не деланию, читая газеты, травя анекдоты, играя в шахматы.
«А как же тактика?»-спросите вы. А что тактика! Надоело все: эти «Сомкнуть строй, разомкнуть строй»…Но нужно отметить, что все эти манипуляции со строем мы научились делать довольно лихо.
«Сборы! Выходи строиться»-вновь раздался крик дежурного. Студенты построились в подобие колонны и серпантином втянулись в перелесок, нещадно пыля нечищеными сапогами.
Сборник рассказов «Уедем в дальние края»
Вступление
Июнь 1981 года. Пятый курс экономического факультета МГУ заполняет актовый зал здания гуманитарных факультетов. Непривычно тихо. Даже гула не слышно. Оно и понятно. Закончились государственные экзамены, осталась в прошлом защита дипломов. Даже неприятности и неожиданности по распределению и те позади. Все уладилось, утряслось. Сейчас-дипломы, нагрудные значки, вечером –банкет.
-Уедем в дальние края.... Хорошая песня, но она не типичная для выпускников МГУ имени Ломоносова. Большинство народа остается в Москве, Подмосковье. Ну что здесь скажешь...Ничего. Мы, это я и жена Инна сидим спокойно. Даже очень спокойно. Нас распределили, как мы хотели: Мурманская областная контора Госбанка СССР-это я, Мурманский морской торговый порт –Инна.
-...Ты уедешь к северным оленям...вот это уже мы.
-...Прошу слова! Тише!-звон ножичком по фужеру. Это встал во главе стола Шаталин Станислав Сергеевич (светлая ему память). Член-корреспондент АН СССР, докотр экономических наук, профессор, зав.кафедрой математических методов анализа акономики. Дух захватывает от всех перечисленных титулов. Народ затихает. Становится совсем тихо. Все понимают: скажет что-то важное, особенное, на всю жизнь. Потом много будет народа выступать, но это Шаталин.
-Я вас всех поздравляю-сказал Станислав Сергеевич-Вы все доказали, что достойны носить звание выпускника МГУ. Будете работать в НИИ, учиться в аспирантуре, работать на производстве. Всех поздравляю от коллектива кафедры, от себя лично. Но этот бокал поднимаю особенно за двух человек... -Здесь он обвел глазами зал и посмотрел на нас. Зал недоуменно осматривал свои ряды. За кого поднимает свой первый тост маститый член-корреспондент!
Мы сидели спокойно, ибо в особых творческих успехах замечены не были. Сдали неплохо. Защитились тоже. Вообщем все как у людей.
-Я поднимаю этот бокал...-повторил Шаталин, уже не отводя глаз от нас. Мы это чувствовали.
-За Виктора и Инну Гришиных, которые едут на Крайний Север. Я им очень завидую и желаю всего наилучшего- и лихо опрокинул фужер, чтобы всем было ясно за кого пьет Станислав Сергеевич и, может быть, действительно завидует двум молодым специалистам, которые уедут в Заполярье. Зал ошеломленно молчал, но какое-то мгновение. Потом, как-то одновременно, осознанно, раздались аплодисменты. Не жидкие, по сценарию групп скандирования, а громкие, радостные. Значит, пробрало и краснодипломников, и перпективных аспирантов. Сам не помню, но когда мы встали, поблагодарили зал, мои друзья заметили, что таких восхищенных и добрых взглядов они не видели. Парни смотрели с восхищением, барышни-с доброй завистью, так как мы еще успели родить дочь Дашу.
Осенью поезд Моска-Никель повез нас на самый крайний северо-запад Советского Союза в поселок рабочего типа Никель Мурманской области, где нам предстояло жить и работать.
Сборник рассказов «Заметки из банка»
Дорога в банк
Не люблю слово «банкир». Нет, не из-за его качественного содержания и иллюзорного восприятия. Помните Мистера Твистера, бывшего министера. Я чту качественное содержание настоящего банкира, но, подчеркиваю, настоящего. Кто в моем понимании настоящий банкир? Отве¬чаю. Банкир, это человек который владеет банком, то есть является его владельцем. Пусть не сто процентным пакетом, но достаточным, чтобы оказывать влияние на банковскую стратегию своего кредитного учреждения.
За годы перестройки банков развелось немеряно. Где-то 1448, если память не изменяет. Вот ребята, владеющие этими банками, и есть банкиры. Этакие мистеры Твистеры. И то с оговоркой. А если банк со сто процентным государственным участием, да еще с Председателем наблюдательного совета в лице государственного чиновника? Кто они по- вашему? По моему, так чиновники. Да, обыкновеннейшие банковские чиновники, которым доверено право распоряжаться активами банка в рамках строжайшего регламента. Это, как правило, фигуры федерального значения и слово «банкир» вполне может с ним ассоциироваться. Но дело еще вот в чем.
У каждого банка есть филиалы. Мало филиалы, дополнительные офисы, а то и выездные кассы. Вот здесь-то у меня шерсть и встает на загривке дыбом, так как вся эта наемная рать именует себя… Ну да, вот именно этим словом «банкир». Своей комичностью они заставляют честную публику давиться от смеха, когда региональное телевидение гордо представляет их. Что к ним на встречу смог придти, и они, телевидение, бесконечно благодарны ему за то, что он выкроил время посетить их, серых. Слово представляется директору филиала коммерческого банка «Последний шанс» или «Лишь бы выжить» банкиру N. И сидит этот N, раздуваясь от важности, не понимая комичности своего положения, что он обычнейший представитель рядового банковского клеркства. Что он никакого отношения к капиталу банка не имеет, что его дело телячье, скованное рамками регламента и вообще у него контракт только на год. Да что там директор филиала! В наших газетках, газеточках, газетоночках часто дают интервью начальники отделов филиалов банчочков и они, как вы уже догадываетесь, тоже банкиры. Вот, скажете, придрался. Да, придрался, так как это отдает зауряднейшей серятиной и дискредитирует работника коммерческого банка, или банковского клерка, как бы сказали на Западе.
Между прочим, существует великолепное слово, которое родилось еще задолго до перестройки, и когда банков было три. Кто помнит? Не напрягайтесь: Государственный банк СССР, Банк финансирования государственных капвложений, сокращенно Стройбанк и Внешторгбанк. Даже пресловутый Сбербанк был еще банальными государственными трудовыми сберегательными кассами. И вся эта служивая рать, по утру занимающая жесткие неудобные канцелярские стулья и расплющивая свои разнокалиберные зады в течении восьми часов называлась банковцами. Уверяю вас, работала эта публика далеко не хуже вышеупомянутых банкиров. Люди там работали или не работали. То есть, если приходили, то оставались, или вылетали оттуда как чужеродное тело в хорошо отлаженном механизме. Нужно добавить, что зарплата в кредитных учреждениях была далеко не высокая, как у нынешних «банкиров». Я не ностальгирую, просто трезво оцениваю происходящее и пытаюсь осмыслить происходящее в банковской системе, некогда единой, а сейчас такой разномастной.
Пожалуй, начну по порядку. Я, банковский работник, правда, в прошлом. Но все перепитии, происшедшие с многострадальной банковской системой прошли на моих глазах. Мало на моих глазах, я был невольным участником всех этих преобразований. А начиналось все так просто.
1981 год. Пятый курс Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова, общежитие на улице Кравченко. Новехонькое общежитие. Нас переселили туда в последний год обучения. Как не хотелось нам переезжать с обжитого четырехлетним проживанием общежития на проспекте Вернадского. Хотя, чего зря наговаривать на новое общежитие. Оно было гораздо комфортабельнее старого, да и находилось от него в ста метрах. Но я не зря сказал, что шел пятый курс. Непривычно тихо было на этажах у пятикурсников, не чувствовалось там прежней студенческой беспечности. Можно сказать, что писали дипломы. Нет не это. Что диплом? Нечто мы не научились за четыре года писать всякие работы и защищать их! Запросто. Дело было не в защите дипломов, все было гораздо сложнее. Окончание университета, дальнейшая работа. Вот, пожалуй, было причиной тишины в коридорах и кухнях наших этажей.
Нужно отметить, что МГУ был очень демократичным вузом. Если ты сам себе нашел работу, то тебе не будут вставлять палки в колеса, а распределят согласно привезенному тобой направлению. Но работу еще нужно было найти, да неплохо было бы денежную и с общежитием хотя бы. О квартирах мы и мечтать не могли. Семейное общежитие-предел. А если уже родилась Дарья Викторовна, то и детский садик был бы очень кстати. Ибо Инне Валентиновне тоже нужно будет на работу выходить, а то, что не знаешь и то забудешь. Было, над чем задуматься пятому курсу, было.
Не забывайте, шел 1981 год. Нам в страшном сне не могла присниться перестройка. Все было стабильно, надежно. Многих омрачало только одно: это прощание с Москвой. Ради Москвы шли на фиктивные браки, устраивались на работу дворниками, сантехниками. Лишь бы остаться в пределах восьмимиллионной Москвы.
Мы же с Инулей были людьми рациональными и практичными. Москва нам была не нужна и даром. Единственное, что нас огорчало, так это отсутствие в перспективе мяса, колбасы и кефирчика Дарье Викторовне. Согласитесь, немаловажный критерий жизнеобеспечения, когда Дарье Викторовне было месяца три от роду, и она лежала кверху попонькой в квартире на улице Холодильной в городе Калинине. Так что мы меньше других переживали по поводу дальнейшего места работы, так как к нам как никогда подходила строка из старой студенческой песни: «Ты уедешь к серным оленям…». Вторая строка этой песни, в которой говорится, что « В знойный Казахстан уеду я» к нам не относилась. Ни я, ни Инна в знойный Казахстан ехать не собирались, ни расставаться тем более. Да и какое там расставанье, когда Дарья Викторовна кверху попонькой…Так что в «Знойный Казахстан»пусть едут другие, а мы уж к « Северным оленям». Да, именно к ним, рогатым, так как в деканате лежали два наших направления в Мурманский морской торговый порт. Эти направления у нашей чопорной публики вызвали шок, но ненадолго, так как своими экстремальными действиями мы приучили нашу братию ничему не удивляться. Действительно, свадьба Гришина и Строковой, дите, Мурманск. Чему тут удивляться! Было бы страннее, если бы Строкова и не за Гришина, и вместе бы они не в Мурманск. Так что не зря Станислав Сергеевич Шаталин, царство ему небесное, на выпускном вечере поднял за нас тост. Представляете! Не за отличников, аспирантов, краснодипломников, вцепившихся мертвой хваткой в Москву поднял свой фужер маститый академик Шаталин. А за меня и Инну, вообще среднестатистических выпускников экономического факультета МГУ, всеми своими тринадцатью группами рассевшимися чинно в ресторанном зале. И мне, кажется, что за этот тост выпили все с удовольствием. Да и нужно сказать, что в такую даль нас отправлялось считанное число. Можно сказать единицы. Все остальные предпочли Москву и ближайшее Подмосковье. Предпочли трястись в пригородных электричках по несколько часов, чтобы добраться на работу и с нее, грешной. Ну да бог с ними, с будущими москвичами, дай им бог удачи!
А пока тихо в коридоре у пятого курса. Только неслышной тенью прошмыгнула на кухню Тая Скорикова, в девичестве Квитко. В руках у Таисии ковшичек и пакет молока. Знамо дело, зачем двинулась на кухню Таисия. Кашку Аллочке варить. Аллочке уже пара лет. Все привыкли к этой глазастой красивой девчушке, для которой общежитие был дом родной. Ее Таисия родила для Вовки Скорикова где-то на втором курсе. Так что мы с Инной не были первооткрывателями в этом нехитром деле. На кухне было пустынно. Только Витя Гришин, по совместительству электрик, маялся с выпадающими из гнезд розетками и выключателями. Ну чего можно было ждать от только что запущенного здания!
У меня с Таисией были замечательные отношения. Мы были, мягко говоря, переростками, то есть поздновато учиться сподобились. Таисия была с 1948 года, я -1952. Нет, мы не были одинокими мамонтами. У нас таких мастодонтов немеряно ходило. Но все одно, припозднились, мы, припозднились. Еще одна была общность: дети. Уже наслаждалась жизнью Дашуля, и Таисия, естественно, стала меня расспрашивать о калининском житье-бытие. Невольно, пока варилась каша, разговор ушел на перспективное житие. Куда? Где? Как? Нужно было отметить прагматизм Скориковых, в том, что они тоже не собирались задерживаться в Белокаменной. И разговор вышел не как на будущую работу, как на то, где можно получить жилье.
Вот тут-то все и началось. Эпохальная была встреча, ничего не скажешь. Зимний вечер, пустая кухня, Таисия, мешающая Аллочкину кашку. Завязанная пуховым платком крест- накрест, так как стужа страшная. Как и положено в новом здании. Я облокотился о новенькую электрическую плиту и внимательно слушал. Таисия вещала и открывала для меня совершенно новые истины.
Я знал, что она закончила техникум, какой-то экономический. Нас много таких было, со средним специальным образованием. Каких только специалистов не встретишь в наших коридорах: транспортники, строители, экономисты, юристы. Богатое же у нас было государство, которое приравняло среднее специальное образование к общему среднему, и совершенно не было заинтересовано в развитии среднего звена на производстве. Казалось бы, что проще: дайте льготу на вечернем и заочном обучении. Возьмите выпускника техникума на третий курс, но по специальности и вопрос решен. Наверное, сразу бы задумался студент Гришин, что целесообразней: пять лет МГУ или три года института водного транспорта. Конечно, МГУ ценнее, что и говорить, но три года и ты инженер. Было бы над чем задуматься. А так, когда твоему диплому о среднем специальном образовании грош цена. Он приравнен к аттестату об окончании средней школы, зачем мне повышать квалификацию водника в техническом отраслевом вузе. Я уж лучше направлюсь к МГУ, элитарному вузу страны, поставлю пожарную лестницу к стенам и заберусь в окно. Здорово, да! Это не я придумал. Это придумал Луначарский, нарком образования, когда изобрел рабфак. То есть помогал рабочей молодежи поступить в вузы. Вот и мы, бестолковые, шли через рабфак к золоченому шпилю на Ленинских горах. Да еще с такими подпорками, как партийность и служба в армии. Шли рядами и колоннами в поход за знаниями. Да не куда-нибудь, а в МГУ! Посторонись абитуриент с золотой медалью, пролетариат идет! Это почему я так зло шучу. Да потому, что на рабфак требовалось только собеседование, а оно часто было поверхностным. Допустим, проходит собеседование с воинской части, над которой шефствует МГУ. Ну нечто кто-то решится завалить воина, не щадящего живота своего на службе Отечеству. Возьмут бедолагу, а он и на рабфаке не тянет, не то, что вступительные экзамены сдавать.
Конечно, рабфак была великая школа. Те, кто хотели учиться, к концу года задачки вступительных экзаменов МГУ решали Пусть не легко, но решали. Наш преподаватель Татьяна Эммануиловна Фаликс просто не допустила бы такого, чтобы мы не могли их решать. Я ей очень благодарен. У меня до сих пор при воспоминании краснеют уши, когда я завалил линейную алгебру на первом курсе и сидел пересдавая. Зашла Татьяна Эмманаиловна. Увидела меня и сразу же подошла. Выяснив в чем дело, она огорченно сказала: «Как же так, Виктор, ты же так хорошо учился на рабфаке». Все! Кровь в голову, пот по спине, стыдоба! А многим была не стыдоба и они повылетали, если не на выпускных экзаменах с рабфака, то после зимней сессии первого курса.
Ну да ладно, это я отвлекся от моих с Таисией насущных проблем. Нужно отдать должное Тае, сдала она экзамены без всякого рабфака. У нас были такие возрастники, которые добросовестно поступили. Я преклоняюсь перед ними, так как я, грешный, конечно блистал на рабфаке эрудицией. Но перед этим закончил подготовительные курсы при Энергетическом институте. База уже была неплохая.
Я рассказал Таисии, что мы собрались в Мурманск в торговый порт. Вроде бы все проблемы с направлениями решены, остается только ждать. На практичный вопрос Таи, где жить, я пожал плечами и сказал, что есть семейное общежитие. Таисия молча слушала мой монолог, помешивая кашку. Я закончил вещать, а Тая о чем-то задумалась. Мы долго молчали. Потом вдруг Таисия вздохнула и произнесла: «Знаешь, Витя, о чем я подумала? А не пойти ли тебе в банк!». Я остолбенел. Вот! Вот оно кульминационное начало все эпопеи, так банально зародившееся. Где ты сейчас, Таисия! Дай бог тебе здоровья и всяческих удач!
Почему остолбенел? Да потому, что у нас был всего лишь один спецкурс по финансам СССР, который народ дружно прогуливал, явно рассчитывая, что в будущем он никому не потребуется. Очень немногие просидели этот спецкурс, в том числе и я. Курс был интересный, но преподносился бездарно и слабонервные схлынывали с него целыми рядами. Я не схлынул и в числе немногих получил зачет автомат. Конечно, я утрирую, что наша публика была далека от финансов. Поскольку из нас готовили экономистов, да еще с уклоном математического моделирования, то народнохозяйственные планы с балансами денежных доходов и расходов были не простым звуком. Но на уровне предприятия- извините. Не знаем,с. Спасибо Светлане Михайловне Поляковой, преподавателю бухгалтерского учета. Она сделала из нас людей, пророчески провещав, что никуда мы от бух. учета не денемся. Что и говорить, дальновидная была женщина.
Таисия не заметила моего столбняка и продолжала вещать дальше. Оказывается, она закончила учетно-кредитный техникум и работала кредитным инспектором в отделении Государственного Банка и знала всю тамошнюю кухню. Она выдала мне неопровержимые аргументы: университет, партийность, отслужил в армии, да и, вообще, мужчина. А мужчина в банковско-финансовых органах был дефицит. Сложно было с мужчинами в то славное время. Не шли мужики в финансовые вузы. Хватало им, родимым, других занятий.
В качестве анекдота расскажу один интереснейший диалог, состоявшийся с нашим соседом, штурманом тралового флота. Дело было в Никеле. Соседи мы были замечательные и отмечали какой-то там праздничек. Выйдя на лестничную площадку проветриться и покурить, мой сосед спросил, где я работаю. После чего как-то застенчиво спросил, не больной ли я. От такого вопроса я опешил. На всякий случай, оглядев себя, ответил, что вроде бы нет. И поинтересовался, что его подвигло на такой вопрос. Пришел черед смущаться ему. Он рассказал, что в их ленинградском дворе было полно пацанов. Все они, как и положено пацанам, двинулись в мореходки или что-то в этом роде. Лишь один поступил в финансово-экономический. Так он был…. Сосед замялся, подбирая слова. Я выручил его, сказав, чтобы он не продолжал. Пришлось ему кратко рассказать свою боевую биографию, что в банковцы (не путать с банкирами) меня вывела сложная жизненная стезя. Сосед облегченно вздохнул, что у меня все в порядке, и мы пошли выпивать и закусывать дальше.
Вот такая история. Конечно, я немного подзагнул. Были финансисты и нормальные мужики. Но, повторяю, в банках, в финансовых органах их было маловато. Мужики концентрировались на производстве, так как там больше платили. Но Тая упор сделала не на зарплате, которая у всех молодых специалистов была одинаковой, а на перспективах жилья. Его в банке быстрее получают, да и служебный рост там быстрее. От нее я услышал такие незнакомые для меня слова как «управляющий», «кредитник», кассовый план.
Кашка тем временем приготовилась, Таисия заторопилась питать Аллочку и сказала, что собирается сходить в управление кадров Госбанка СССР. Если есть желание, то я могу составить ей компанию. На том и порешили. Таисия была человеком слова и дела. Не прошло и недели, как она меня отловила где-то на переходе и обьявила о готовности идти на Неглинную (Государственный банк СССР).
Вот мы на пропускном пункте. Внимательная охрана сверила наши фэйсы с паспортными фотографиями. Куда-то позвонила, и нас пропускают в святая святых советской монетарной политики. Мы преодолеваем бесконечные переходы и этажи и вот она, заветная дверь. Переводим дух, Таисия тихонько крестится (член партии, кстати) и стучим. На стук дверь открыла средних лет миловидная женщина.
Мы познакомились. Ее звали Екатерина Ивановна. Она пригласила нас войти и с любопытством оглядела. Я не помню, но, кажется, флотских брюк на мне уже не было (износил, наверняка), тельняшка тоже не высовывалась. Но металлические зубы и чуб по ветру присутствовали, куда без них. Нас усаживают в уютные мягкие кресла, и начинается разговор.
Кадрового управленца в первую очередь заинтересовало, как это студенты МГУ решили заглянуть в Государственный банк, так как распределение из сего вуза в банки не предусматривается. Повторяюсь, что распределение в банки в то время не было этаким фетишем под названием: «Жизнь удалась». Направлялись туда, как я потом узнал, специалисты из институтов народного хозяйства. Таисия с достоинством обьяснила, что у нее за плечами техникум, и она знает работу в банке. Я тоже сказал, что у меня за плечами училище. Но, что кроме, как для захода за получением зарплаты в стройотряде в банк меня не заносило, решил промолчать. Но хозяйку кабинета, похоже, это особенно не заинтересовало. Она уже достала блокнотик и стала делать себе пометки. Первые пометки, как я понял, были о наличии среднего специального образования и стажа работы. Здесь Таисия была на высоте. Ее стажа уже на пенсию хватало. Я же скромно добавил, что еще и на флоте служил, чем окончательно заинтересовал тетеньку. Чем заинтересовал? Да не знаю. Наверное, не так часто заходят в банк подобные экземпляры 184 сантиметра роста с металлическими фиксами во рту и чубом на лоб. Да еще с флота…и в госбанк. Тетенька наверняка вспомнила фильм «депутат Балтики», когда матрос стал управляющим. Вот она и решила поэкспериментировать. Но про пассивы и активы она меня не спросила. Разговор продолжался.
Екатерина Ивановна спросила нас, где бы мы хотели работать. Началось самое интересное. Таисия задвинула мой чуб и зубы на задний план и, со знанием дела, выдала, что хотела бы работать в Молдавии. Почему- я не знаю. Вернее не знал, так как потом спрошу свою товарку чего это ей, ярославской Таисии, сбрендило в Молдавию ехать. Ответ был прост-проблема с питанием. Ох уж эта проблема с пропитанием! Мне ли не знать эти унизительные очереди и походы в магазины, чтобы забить кошелки колбасой и молочными продуктами. А куда деваться, если Дарья Викторовна-там в Калинине. Да и Инуля в роли дойной коровушки. Питать надо.
Тетенька внимательно выслушала обстоятельную Таисию и сказала, что проблем с Молдавией нет. Таисия остолбенела. Напрасно. Оказалось, что этажом ниже заслушивается председатель Правления Молдавской республиканской конторы Госбанка Листик (фамилие у него было такое) и, что Таисии следует отловить его на выходе. Забегая вперед, скажу, что Таисия быстро решила кадровые вопросы. Листик был старый банковец. Не банкир. Не унижайте Листика! Он сразу понял, кто идет к нему в сети. Он и Таисия договорились обо всем в коридоре.
Мы продолжали разговаривать. Мое желание работать на Севере ее не удивило. Екатерина Ивановна, со знанием дела, поговорила со мной о Заполярье. Она была неплохо осведомлена о «длинных рублях», полярках и коэффициентах. Мы долго сидели. Екатерина Ивановна меня тщательно расспросила даже о работе в порту.
Таисия успела пообщаться с Листиком, решить свои дела. Теперь она уютно сидела в глубоком кресле, дожидаясь меня. Разговор решился в мою пользу. Екатерина Ивановна сказала, что интерес банковской системы в мужчинах есть. Люди им нужны, тем более с университетским образованием. Но проблемы будут с Севером, особенно с Мурманском. Они, Госбанк СССР, выпускников туда не направляли, та как нет запросов. Это говорит об отсутствии текучести кадров. Но она попробует. Также выяснит ситуацию с Севером Зауралья. Да ради бога, Екатерина Ивановна! Норильск! С удовольствием! Сургут! Пожалуйста!
Мы вышли окрыленные. Правда, я на всякий случай «забил» пару строчек распределения во Владивосток, в филиал Академии наук. Но надежда уже питала. И Екатерина Ивановна не подвела. Через пару недель, позвонив по заветному номеру, я услышал, что принципиально вопрос с моим распределением на Север решен. Меня забирает Мурманская областная контора Госбанка. С этого момента я становился банковцем, но не банкиром. Больше того. Пришла из Правления Государственного Банка СССР бумага-направление, что меня распределяют в Мурманск. Все.
Теперь наша жизнь была связано с Мурманском. С этим неведомым далеким краем, который как магнитом тянул меня с 1970 года. Провел работу братец Стас: вскоре на Инну пришло распределение в Мурманский морской торговый порт. Перспективы отьезда на Север, к ужасу нашей бабушки, резко возросли. Оставалось только защить дипломы, сдать госэкзамены и все. Это «Все» будоражило, покрывало спину мурашками. Но была уверенность, причем святая, что все будет хорошо. Так мираж Мурманска медленно, но верно начинал обретать очертания реального осязаемого бытия. Мы еще не знали, что из Мурманска нас быстро наладят в Никель, но мы были готовы и к этому, а пока ехали на Север. Мечта сбылась.
26 декабря мы, темной ночью с Калининского перрона, загрузились нашим немногочисленным семейством в купейный вагон и … « Застучали по рельсам колеса…».
Никель
Никель, Никель…. В этом году будет двадцать пять лет как мы: я, Инуля, и годовалая Дашуля прибыли в этот доселе неизвестный край. Ко¬нечно, можно возразить: «Почему же неизвестный? Очень даже известный: Мурманская область. Как бы сказали норильчане: «Еврейский север». Ну, для них, может быть, наш север и еврейский, а для нас, что ни на есть настоящий.
«Позвольте мне поднять бокал и произнести тост, за тех, кто едет на Север. Я им завидую»-эти слова произнес академик Шаталин Станислав Сергеевич на выпускном курсе, у нас в 1981 году. Хотя в то время из Москвы распределяться было не модно. Если уж распределяться, то не дальше садового кольца или Московской кольцевой. Так большинство и делало. Да что там говорить: подавляющее большинство! А тут двое сами добровольно. Нет, извините, трое. Хотя третью никто не спрашивал.
Но бьюсь об заклад: когда такие слова произнес маститый академик, причем не во имя густопсовых ленинских стипендиатов, а во имя нормальных, даже очень нормальных студентов, то у некоторых дрогнуло сердце. Я уверен, что нам завидовали. А что? Выучились. Успели Дашулю родить (да как быстро!) и едут на край света. Пока «Краем света» был только Мурманск. Никель будет позже.
Быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Так и у нас. От прощания с Москвой прошло время, заполненное стройотрядовской шабашкой, выращиванием Дашули, военными сборами.
… «Говорит радиостанция «Атлантика». Передаем передачу для рыбаков Северного бассейна». Поезд «Москва-Мурманск не спеша, утомленно, достукал колесами и затих. Все, приехали.
«И вот «Это» нам все время спать не давало!»-воскликнул веселый дядька, взглянув на сидящее на руках «Это». Было на что посмотреть! Полметра в высоту, негнущееся, как из фанеры, пальто. Венчала все огромная самодельная кроличья шапка. Все, что не спряталось под шапкой и пальто, юркнуло в валенки. Вот оно и сидело на папиных руках, зорко оберегая свою неприкосновенность.
Возглас развеселого дядьки сидящим на руках явно не понравился. На всякий случай «Это» решило завопить. И завопило. Уже в который раз за время поездки.
«Господи! Опять орет!»-изнеможденно воскликнул кто-то. Это «Кто-то», скорее всего, была особь женского полу.
«Все! Все! Ухожу! Только не кричи!»-шумный дядька шагнул из тамбура и провалился в темноту перрона. Дашуля тут же затихла, цепко смотря по сторонам из-под низко сидящей кроличьей шапки. Вроде опасности никакой: на папе сижу, мама рядом.
Перрон Мурманского вокзала. Мороз градусов под тридцать. Разгар полярной ночи. Как бы сказали лопари: «Синий день». Деревья закуржавились, в металл полярной сини как сваркой врезались. В дали кистью сюрреалиста контуры портовых кранов набросаны. Неярко, размашисто. Не взирая на мороз, работают, кланяются судам, клюют клювами грузы. Вдали черная глыба «Алеши» над городом нависла. И все это в ультрамариновых тонах расписано.
«Я люблю, тебя, мое Заполярье…старательно выводила мелодия, а у меня от страха коленки подгибались. Куда я их везу! С Дашулей на одной руке, в другой чемодан держу. Инна рядом с санками и сумкой стоит, тоже подергивается.
Так это еще не все! Наш поезд еще впереди, через несколько часов. Мурманск-Никель. Вот там вам будут: «Прощайте скалистые горы…». А пока к Стасу домой поехали. Дашуля с опаской смотрела на дядьку, но дядька был настороже. Прослышав про племянницу, он старательно ее не замечал. Дома усталость взяла свое. Шутка ли не спать почти двое суток! После пары ложек каши дите свалилось бездыханное.
Вот и поезд до Никеля. Теперь он наш. Тетка кассирша сурово и пронзительно отсканировала наши файсы, сличила их с паспортными фотографиями. Придирчиво рассмотрела печати пограничного Печенгского района и выдала билеты.
Все, мы в вагоне. На перроне, словно через вату, раздался голос, вещающий, что пассажирский поезд «Мурманск-Никель» отправляется. Он, поезд, действительно отправился. Дернулся, качнулся, опять дернулся. Словно задумывался, стоит ли ехать в эти северо-западные края, или, а ну их.
Мимо проплыл растопленными в морозном мареве огнями рыбный порт. Немного, словно отдышались, постояли на станции Кола. Затем поезд решил все-таки ехать. Деловито застучал колесами, загромыхал сцепами вагонов и- в тьму полярной ночи. Все дальше и дальше, вперед, к нашему теперь уже дому. Давно тьма занавесила окна вагона, изредка вспыхивая тусклыми свечками полустанков. Мы молча сидели, уставясь в вагонное окно. Притихла и Дашуля, прижавшись к маме. Но не спала. Наверно, наше настроение, передалось и ей. Своим сердчишком Дашуля чувствовала какие-то перемены. А какие, кто их знает. Да и не важно. Мама, вот она рядом, теплая, родная. Папа с другого бока, тоже живой, свой опять же. Нет истеричных теток, которые ворчат совсем не кстати. И уж совсем не кстати, когда на горшок садишься. Понимаю, что душновато. А лучше будет для вас, если не в горшок?
По окну лениво проплыли маслянистые световые блики, заскрежетал звук, отдаленно напоминающий голос. Какая-то станция. Чем дальше мы отстукивали от Мурманска, тем неказистее, запрятаннее в сугробы становились станции и разьезды.
В нашем вагоне было удивительно тихо. Похоже, мы были одни. Тут Дашуля ожила, сползла с места, взяла куклу, и мы вышли в коридор. Действительно, в вагоне кроме нас никого не было. Дашуля осмелела и самостоятельно пошла по коридору вагона, впрочем, не выпуская из поля зрения маму. Ее привлекли огненные блики, отбрасываемые топящейся печкой. Проводница угля не жалела и вагон дышал теплом. Вдруг хлопнула дверь, раздались голоса. Это зашли пограничники. Вот почему мы долго стоим. Это станция Титовка. Здесь начинается пограничная зона и Печенгский район. Но мы уже жители этого района, у нас в паспортах огромные черные печати: «Пограничная зона». У кого таких печатей нет- те гости, им требуется специальное разрешение. На наше удивление, Дашуля не напугалась строгих парней, а с интересом их рассматривала. Один из них приветливо ей улыбнулся. Приятно, конечно, но лучше все же спрятаться за маму. На всякий случай. Пожелав счастливого пути, пограничники ушли.
Вскоре поезд тронулся и так же, как до Титовки, неспешно двинулся в сторону северо-запада. Мы снова затихли. Дашуля уютно посапывала, положив голову на мамины колени. Мы прижались друг к другу и молчали. Уж очень много событий произошло за это время. Инуля, измученная затянувшимся проживанием в Калинине, и ожиданием вызова, мое квартирование у Стаса. Шутка ли: я уехал в начале октября, а сегодня уже двадцать восьмое декабря на исходе. Почти три месяца врозь. Три месяца неопределенности, волокиты оформления допуска к работе. Я успел получить квартиру, прописать всех в ней, а органы все тянули с проверкой. Отчаявшись, мы решили выезжать в Никель. Все же я мог приезжать хотя бы на выходные.
Но тут все разрешилось разом: сначала допуск к работе, затем мой приезд в Никель, и, наконец-то, нашелся потерявшийся контейнер с вещами. Спасибо дяде Стасу. Он нашел его…в Твери. Наш контейнер никуда и не уезжал. Его поставили аккуратненько к заборчику и забыли. Потом его снегом запорошило. И стоять бы ему долго, если бы не наш родственник. Одним словом, нашелся контейнер.
И вот я уже в поезде «Мурманск-Москва». В Калинине мы долго не засиделись: в этот же день отправились обратно, теперь уже домой. Мы так Никель и называли- «наш дом». Мы едем домой.
Инуля знала о квартире только по моим телефонным рассказам, но она уже любила ее. Это была наша квартира, и мы ехали жить своей семьей. А пока наша семья уютно дремала в тепле вагона и ехала навстречу неведомому. Но мы были вместе.
Внезапно, впервые за все время, появился проводник и предупредил, что скоро станция Никель. Мы стали собираться. Наверное, не стоит рассказывать, сколько времени мы собирали сонного ребенка и одевались сами. Но когда вышли на перрон, то нас встретила морозная пустота. На перроне никого не было. Просто никого: ни людей, ни транспорта. Проводница покачала головой и сказала, что мы долго собирались, народа было мало, и автобус ушел. Картина, написанная маслом. Можно назвать: « Молодые специалисты». Действительно: свалившаяся на плечо спящая Дашуля, все тот же чемодан. Инуля с санками и сумкой. И все.
Над нами огромный, черно-синий купол неба, прореженный яркими звездами. Сильный мороз, явно не как в Мурманске. Мы беспомощно оглядывались. Вдали темнела огромная глыба предприятия с тремя отчаянно дымящими трубами. Дым величаво уходил вверх, заволакивая горизонт. Я уже знал, что это комбинат « Печенганикель». Но сейчас было не до восхищения индустриальным пейзажем. Мороз был нешуточный.
Помощь подошла вовремя, когда мы решили сажать Дашу в санки и идти к комбинату. Это был Уазик. Из него выглянули пограничники и, не долго думая, погрузили нас. Ехать было совсем недолго. Вот Никельская площадь и наш дом №2 по Гвардейскому проспекту. Поблагодарив отзывчивых ребят, для которых мы были диковинными птицами(шутка ли Московский университет) мы бодренько побежали к дому.
Щелкнул дверной замок. Мы вошли в прихожую, прошли в единственную комнату. Можно, конечно, сказать: «Хрущевка она и есть хрущевка», но для нас это было самое прекрасное жилище. Дашуля увидела свою кроватку, издала радостный возглас и пошла к ней. Через пять минут она, вполне счастливая, уютно сопела в своей постельке. Мы свою кроватку не нашли, так как ее у нас не было. Нам пришлось соорудить свою берложку на полу. Вскоре мы, не менее счастливые, чем Дашуля, спали. Это была первая ночь в Никеле, в нашем доме.
Норвежцы
Норвежцы, норвеги, норги. Что мы слышали о них до 1981 года, пока не приехали в Никель, самый северо-западный населенный пункт СССР. Печенгский район, Печенга Петсамо-знать не знали, и ведать не ведали, хотя историю СССР, историю КПСС сдавали и вполне добросовестно. Ну, чтобы совсем себя не растоптать скажем, что о Норвегии слыхали как о стране фиордов, которая омывается Гольфстримом. Там тепло и мокро. Что там все взрослые катаются на лыжах, дети рождаются прямо с лыжами на ногах. Короли-Харальды как один- олимпийские чемпионы. Кто знает историю спорта, вспомнят зимнюю олимпиаду 1952 года в Осло. Мало кто знает, но СССР от участия в олимпиаде отказался, боясь не одержать победы и упасть лицом в грязь. В Осло было положено начало эстафеты олимпийского огня на зимних играх. Раньше такой привилегией пользовались только летние олимпиады.
Наиболее продвинутые вспомнят имена Фритьофа Нансена, Отто Свердрупа, Раула Амундсена. Это очень продвинутые вспомнят, которые клуб кинопутешественников смотрели или собирались в Арктическое училище поступать.
Грина спутают с Григом большинство. О Мунке и слыхом не слыхивали. И ничего удивительного. Своих не помним.
А если сказать, что Григ переписывался с Чайковским, то глаза слушающих округлятся. Хотя ничего не округлятся: «Ну и что скажут, подумаешь, мало ли кто с кем переписывался и переписывается».
Но с Чайковским случай особый. Он в своем дневнике записал, что в музыке его норвежского друга для каждого русского есть что-то «близкое, родное, немедленно находящее в нашем сердце горячий сочувственный отклик». А рязанские любители музыки Грига ему памятный адрес к шестидесятилетию прислали. Это было в начале прошлого века.
Фритьоф Нансен чуть не женился на Софье Ковалевской (да-да на первой женщине-математике), которая в то время заведовала кафедрой математики в Стокгольмском университете. Его, Нансена, познакомил с этой ученой дамой Норденшельд , тоже известный полярник.
Они встретились на катке…
«Увы, такова жизнь»-иронизировала над собой Ковалевская. Нансен выбрал Еву Сарс, известную певицу и спортсменку, дочь ученого-океанографа, основателя Бергенского музея
Чехов очень хотел приехать в Норвегию. У человека все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли-это была его жизненная позиция. Все эти качества Чехов увидел в Фритьофе Нансене. Чехов даже хотел написать пьесу, посвященную великому полярнику, отправившемуся на Северный полюс. Для восприятия Чехов даже собрался в Тромсе, но он был уже болен…
Выпускники филфака, может быть, Гамсуна вспомнят. Но это только выпускники филфака, и то имеющие скандинавскую ориентацию. Почему? Да потому, что Гамсун призывал к сотрудничеству с Гитлером, когда фашисты оккупировали Норвегию. Поэтому мы его не знаем. Но норвежцы хоть и не могут простить ему этой выходки, но все одно помнят его, даже печатают и читают его произведения. Хотя для национального престижа обьявили Гамсуна в тот период слабоумным. Он даже в их «Желтом доме» посидел, маленько. Но умер вполне благопристойно, в собственном доме пригорода Осло в возрасте девяносто трех лет.
Хорошо сказал один его современник: «если архитектор, построивший прекрасное здание, совершит потом преступление-его следует наказать. Но вряд ли нужно при этом наглухо забивать досками окна и двери построенного им дома. Хотя это помогло очень слабо. Разгневанные норвежцы не ленились приехать к Гамсуновскому загородному дому, чтобы бросить через садовый забор его, гамсуновские книги. Грузовики увозили книги тоннами.
Что Норвегия- родина сырорезки и скрепки мы узнали уже из обзоров по стране и путеводителей.
Что еще? Нефть, конечно. Их рачительное распоряжение внезапно свалившимся богатством у нас в печенках сидит. Дескать, вот они, а мы…ну и так далее.
И вот нам свалилось такое счастье поближе узнать эту страну. Нет, не поехать туда! Вы что! 1981 год на дворе. Какие поездки! Да еще в Норвегию. Жить рядом с этой страной в почти 40 километрах, это еще куда ни шло, а поехать…Как то в голову не приходило. Но чтобы 40 километров не казались очень близкими, Печенгский район был обьявлен пограничным районом и запутан колючей проволоках за сто с лишним километров до границы.
Пограничный пункт Титовка, КПП, так сказать. Вас встречали подтянутые парни в зеленых фуражках и придирчиво устраивали файс-контроль, как бы сейчас сказали. На самом деле проверяли паспорта на прописку. Если нет прописки, то должно быть выдано разрешение на вьезд, выданное местным органом власти, райисполкомом. Нас, как специалистов, там прописали без затруднения и мы вьезжали в район на правах аборигенов, то бишь с пропиской в паспорте.
При вьезде в в Печенгский район начинаются впечатления. По правую сторону «колючка» пошла, стена из колючей проволоки, которая очередной рубеж пограничной зоны фиксирует. Но это еще не граница. Это только очередной рубеж бестолковым подсказывает, что не лезь, нечего тебе там делать. И не лезли. Действительно, чего там делать. Опять же парни в зеленых фуражках с Трезоркой на поводке денно и нощно вдоль этой колючей проволоки по полосе движутся туда-сюда, туда-сюда. Попробуй, пройди. Да и не пробовали, больно надо.
Но страной интересовались. Все же соседка. Какая она, это Норвегия. Мне с Инулей так и больно интересно было. Любопытства в нас немерено, если не пощупать, так посмотреть. Мы и смотрели во все глаза в сторону загадочной страны Норвегии. Вот она, совсем рядом.
Что такое 40 километров? Пустяк! А Норвегия входит в НАТО. Но в Печенгском районе сосредоточены были практически все рода войск. Мы об этом тоже помнили. Все как нужно считали. Мы, могущественная страна, СССР, а рядом союзница НАТо. Вот и все выводы.
Но съездить туда очень хотелось. Одним глазком посмотреть, что это за страна фьордов, где все на лыжах. А папа- король, очередной Харальд, в трамвае во время энергетического кризиса на работу, то бишь страной управлять, ездил.
Но получилось так, что они быстрее к нам приехали. Не к нам именно на Гвардейский проспект дом 2. Нет. В Никель, где мы уже освоились и благополучно проживали. Все же шел уже 1982 год. Мы освоились, работали, Дашуля ходила в садик в перерывах между больничными. Вообщем жизнь шла
На границе бряцать оружием не бряцали, но и потепления особенного в мире не наблюдалось. Учения с той и другой стороны проходили и проходили регулярно, но в пределах нормы. Так бригада морской пехоты из Спутника прокатится по дорогам Печенгского района на своих БТРах (бронетранспортеры) или мотострелки из Печенги БМП(боевые машины пехоты) погрохочут и хватит. О шпионах тоже не было слышно.
Но Норвегия интересовала. К тому же близость этой неизвестной для нас страны подогревалась тем, что их программы даже наши телевизоры брали. Без звука, правда, с рябью, но брали. Особенно продвинутые в радио и телетехнике так те и звука, и качественного изображения добивались. Мы не добивались, но сюжеты смотрели, очень было интересно.
Норвежский фон нас преследовал. Граница рядом, Борисоглебскую ГЭС норги строили. В Никеле полно спецов жило, которые помнили эту стройку. Только слушай, особенно в бане, да под пиво. Потом, комбинат «Печенганикель» выпускал такие хвосты сернистого ангидрида, серы проще говоря, что норвежцы криком исходили от этой напасти и постоянно на нас жаловались всем мировым сообществам.
Дескать, если себя не жалеете, то нас пожалейте. Нас, же говорили они мало, всего лишь четыре миллиона, это вас двести двадцать миллионов населения. Трави, не хочу. Даже деньги предлагали на реконструкцию технологии выбросов, но мы народ гордый. Нам подачек не надо. И садил комбинат «Печенганикель в их норвежскую сторону сернистый газ за милую душу. Чем больше руды везли с Таймырского полуострова, так мне знакомого, тем гуще были «лисьи хвосты», так эти шлейфы миленько называли металлурги.
Нам тоже доставалось. Особенно летом. Зимой было как-то легче. Роза ветров была так устроена, что зимой шлейф выбросов шел прямо в норвежскую сторону. Летом же, особенно при безветрии, клубы рыжеватого дыма по хозяйски заполняли улицы Никеля, и спасение было только в сопках. Что мы и делали. Гуляли по окрестностям много, а любопытства сколько! Озера: Сальми-ярви, Куэтс-ярви; река Колос-йоки, поселки вокруг: Раякоски, Яникоски, Кайтакоски.
Это вам не родные деревня Быковка, села Коровино и Порозово. Здесь все другое, для нашего среднерусского разумения впечатлительное. Мы и впечатлялись. Читали много и вскоре в перепитиях населенного пункта Никель и всего Печенгского района стали разбираться не хуже аборигенов. Кто бы знал, что Никель это бывший финский поселок Колос-йоки. Назван по имени речки, что через поселок протекает. Речка и сейчас протекает, только от нее одно название осталось. А была семужняя. Частный сектор за рекой, вернее его остатки, так и назывались «Заречье». Мы туда часто летом ходили гулять и видели запущенные усадьбы. Все росло: малина, смородина. Люди жили и заботились о себе.
Впечатляла улица Победы, которую строили еще финские концессионеры. Она отдавала Колондайкой. Стояло несколько финских коттеджей, которые тоже сохранились от бомбежек. Немцы, когда уходили, то оставили тогда еще от Колос-йоки одни развалины. Но что-то уцелело. Вот это уцелевшее придавало Никелю непередаваемый колорит дальнего северо-западного населенного пункта.
Так что все стимулировало и провоцировало на изучение северной соседки, Норвегии. В восьмидесятых годах вышло постановление о приграничном культурном обмене. Вот норвежцы через это постановление и появились у нас, в приграничном поселке Никель. Появились они устанавливать культурные связи. Как бы сказал один наш знакомый режиссер по массовым мероприятиям: «самоделка». Да, приезжала художественная самодеятельность провинции Финмарк и давала нам, обывателям Никеля, концерт.
Наши доморощенные артисты тоже ездили в загадочный Киркенес, и давали там ответные концерты. Визиты были, как правило, однодневные, без обмена валюты, но с обедом. Нужно сказать, что встречали артистов с той и другой стороны с радушием. Нашим было проще: в качестве подарков везли водку и черный хлеб. Это было лучшее, что можно было привезти в Норвегию. В то время спиртное у них было лимитированное, и такие подарки от советских туристов…нет не туристов, скорее артистов, были им очень кстати.
Кося под артистов, кое-кто из представителей советской власти и партийных органов смог сьездить за границу и надолго превращался в лягушку-путешественницу. Они становились важными, задумчивыми. При расспросах жевали губами, мямлили что-то, дескать…там,… ну, конечно, не как у нас…но… И все в таком духе.
Сьездить очень хотелось. Мы как-то не думали о заграницах социалистического лагеря, а вот в Норвегию…Просто тянуло. Может, прав был Чайковский про русскую душу.
Я даже как-то в райисполкоме заикнулся о перспективе попасть в группу художественной самодеятельности, отправляющейся в заграничное турне. Потом сам был не рад, что затронул эту тему. Оказывается, это не все так просто, что нужно зарекомендовать себя, поработать, а уж потом…а уж потом рассмотрят, решат… Рухнула мечта посетить заветную заграницу, представленную городом Киркенесом.
Но мы не унывали: нет так нет, и продолжали жить дальше и ходить на концерты самодеятельных артистов губернии Финмарка. Аудитория на концерты собиралась полная. Никельчане того времени народ был активный и с удовольствием посещали все мероприятия во Дворце культуры «Восход». Будь это выездной спектакль Мурманского драматического театра или встреча самодеятельных артистов Киркенеса. Мы тоже не отставали. Принаряживали Дашулю и торжественно шли на концерт. Правда, Дашулю иногда клинило, она останавливалась посреди дороги и стояла не двигаясь. Помогало только одно: зайти в маленький магазинчик под названием «Игрушки», приютившийся на углу улицы «Победа». Там дитятя отходило от внезапно охватившего ее чувства упертости и становилось покладистее. Проанализировав ассортимент, выложенный на прилавке, дите оставалась удовлетворенным. Иногда даже уходило без игрушки. Но это редко. Чаще с игрушкой. Так вот и добирались до ДК «Восход», таща на веревочке какую-нибудь заводную таксу.
В фойе, когда ребенка вытряхивали из многочисленных штанов и валенок, настроение приподнималось. А если еще успеть и в буфет заглянуть, то все, считай, жизнь состоялась. Можно и на концерте посидеть. Но недолго. Лучше по проходу между рядов тихонько походить. Только вот такса гремит. Ну ничего все потерпят: и зрители, и артисты. А сцена ярко освещена, тянет подойти, но страшно. Там же дяди и тети сидят и стоят. Красивые, нарядные, но все одно страшно. Маму позвать? Так ведь не пойдет. Скажет, что нельзя. Ладно, пойду сама. Встал дитеныш поближе к сцене и застыл. А там, на сцене, аккордеонист наигрывает! Замечательно дядя играет. Народ ему хлопает, всем приятно. Почему бы его не попросить сыграть на этой…как ее называют…Вот ведь забыла. Гармошка, кажется. В садике такая же есть.
И вот в тишине зала раздается звонкий детский голос: «Еще на гармошке». Гром смеха, как в зале, так и на сцене. Впечатлений!
Затем в сфере советско-норвежских отношений произошли качественные сдвиги. Норвежцы стали приезжать в Никель с десяткой в кармане. Кто им менял, не знаю. Может, у себя дома получали. Факт тот, что гуляли теперь норвежские артисты по улицам Никеля при деньгах. Их как раз хватало на матрешку, бутылку водки и две буханки черного хлеба. Ассортимент мог изменяться в сторону, зависящую от пристрастий индивидуума, и сколько раз он ездил в Никель. Чаще всего крен шел в сторону водки и хлеба. Ну не будешь же каждый раз покупать матрешку. Тем более, что по линии обмена им наши музыкальные, художественные школы и так всего дарили.
Одним словом гуляли норвежцы по нашим улицам, заглядывали в магазины «Культтовары», «Книги», «Игрушки» и оставляли свои обмененные денежки.
И вот какой-то мудрой голове стукнуло по этой самой голове, что можно обменивать норвежские кроны в Печенгском отделении Гобанка, то бишь у нас. Почему бы и нет. Это я сейчас через двадцать пять лет так говорю, а в то время это было целое мероприятие. Первым делом со мной, а потом с коллективом кассиров и бухгалтеров познакомился местный куратор КГБ. Он и раньше к нам приходил, но по другим вопросам. Проинструктировал, одним словом. Ладно. Затем я сходил по приглашению в райком партии и тоже выслушал напутствие по этому ответственейшему делу. Тоже ничего, хотя уже надоедать начинало. После со мной пообщался председатель райисполкома. Я не выдержал и взвыл, что все мы сделаем в лучшем виде, не извольте беспокоиться. А он и не изволил, но должность обязывает.
Наступило время приезда норвежцев. Привезли нам валюту норвежскую, кроны называются. Хоть посмотрели, как она выглядит. Валютный отдел из Мурманской конторы Госбанка каждый день звонил, все инструктировал. Вообщем нас заинструктировали так, что в последний день перед обменом наши дамы и я поняли и восприняли только одно: нужно приготовиться и проследить за собой. Это наши дамы поняли по-своему и по полной программе.
И вот в декабрьскую субботу мы вышли на ответственнейшее задание. Было бы странно, если бы у входа в отделение банка уже не мерзла дамочка с райкома партии. Затем гуськом потянулся наш кассово-учетный аппарат. Куда их столько? Нужно всего лишь меня, главного бухгалтера и зав.кассой. Ну кто же откажется от лицезрения этих загадочных норвежцев. Когда они зашли и скинули шубы, я охнул: вечерние платья, драгоценности и с ног валящие прически. Ну что, правильно! Сказано было приготовиться и проследить за собой, вот они и проследили.
Пока обменивались новостями, ставили традиционный чайник, на тропинке, ведущей к банку, появился очередной гусек. Это шли норвежцы во главе со спец.представителем КГБ.
«Не выдержал парень, решил все-таки проконтролировать мероприятие»-подумал я. Вошли замерзшие норги. Нужно сказать, что зима была суровая, жестокие ветры тоже были не редкость.
Какое разительное зрелище норвежцы представляли по отношению к нашим дамам. Синтетические куртки, вязаные шапочки, шерстяные шарфы, в которые они кутали свои замерзшие носы. Были они какие-то робкие, не сказать бы запуганные. Зав.кассой бодренько открыла кассу расхода и сноровисто выдавала новенькие рубли, трешницы и пятерки. Даже какой-то размен и тот нашла. Главный бухгалтер также резво проверяла курс и расчеты. Работа шла быстро.
Молчание нарушила главный бухгалтер: «Виктор Алексеевич! Спросите у норвежцев, может чайку попьют!». Вот он феномен русской женщины. Всегда пожалеет!
Не успел я обратиться к оперуполномоченному, как тот сделал страшные глаза и прошипел: «Не выдумывайте!».
«Не положено»-ответил я главному бухгалтеру.
«Кем не положено и на что»-быстренько отреагировала зав.кассой, не переставая выдавать деньги. У дамочек было благодушное настроение, и они решили резвиться.
«Виктор Алексеевич!»-не унималась главный бухгалтер: «Да не будем мы им наши секреты высказывать, сами не знаем». Здесь она была права: к нам намедни приезжал на проверку начальник спец.сектора, то мы по мобилизационным планам явно не блистали.
«Да пусть чайку попьют, замерзли же»-это уже я обратился к представителю КГБ.
«Пусть заканчивают, на встречу спешим. Напоят их чаем»-раздраженно бросил он. Оно и понятно, это нам в диковинку с норвежцами поработать с часик, да и домой. А он, бедолага, на весь день запряжен.
Все, закончили. Норги оживились, рассматривали бумажные деньги, о чем-то переговаривались. Затем наш старшой сбил их в кучу, поблагодарил нас за оперативное качественное обслуживание и они вышли в студеный, еще не начинающийся день. За ними тенью выскользнула дамочка с райкома партии. Зачем заходила?
Зав.кассой убрала деньги и с чувством поработавшего человека положила свои пухлые ручки на подоконник кассы. Нужно ли говорить, что перстням и кольцам было на них тесно. И когда она шевелила ими, то в неярком свете вестибюля судорожно метались острые блики.
«Тоже мне норвежцы»-задумчиво произнесла зав.кассой, играя пальчиками: «…ни одного колечка»…
…На столе уютно свистел чайник.
Затем мероприятие по обмену валюты стало рядовым событием, и мы, как материально-ответственные лица, перестали выходить в субботу. Оставляли старшему кассиру сумму денег под ответственность и все. Она справлялась. Но к норвежцам пригляделись и они к нам тоже. Многие приезжали не одному разу.
В какую-то субботу, возвращаясь домой, я зашел в книжный магазин. Нового там ждать было нечего, но в обменный фонд могло попасть что-нибудь из Рони Старшего, Тура Хейердала и подобной литературы. Мы этим делом крепко занимались. Пока я стоял и рассматривал полку с книгами, меня кто-то тронул за рукав. Рядом стоял норг, только что менявший у нас деньги. Вообщем: « help me please». Ну чего же не помочь заграничному соседу. Я напрягся, наскреб скудного словесного запаса, который в меня вбила Валентей Т.А. в МГУ и поинтересовался в чем он нуждается.
Нужно было отметить, что английский он знал не лучше, чем я. (Мы их почему-то всех идеализировали). Выяснил, что « He need to papere». Какая бумага? Не туалетная же. Понял, что ему требуется: нотная бумага. Норг обрадовался, что есть такой квалифицированный переводчик и двинулся к продавцам. Я нашим магазинным тетенькам обьяснил, что ему требуется. Норвежец из предложенного стал отбирать не только нотную бумагу, но и ноты. А когда дело подошло к расчету, то выяснилось, что он успел потратиться и денег у него не хватает. Видя его расстроенный файс, я доплатил недостаток (что-то совсем немного). Норг стал радостный, меня поблагодарил и убежал. А я- домой.
На другой день в банке я прохожу мимо нашей буфетной. Это помещение где стояли телетайпы, аскоты, техника счетная и передающая, одним словом. Туда посторонним вход закрыт, а чай пить, по разумению учетников можно было. Слышу: « …и Виктор Алексеевич, на правильном английском языке ему обьясняет». Я не понял вначале, а потом до меня дошел смысл сказанного. Кто-то из наших бухгалтеров видел мою акцию милосердия в книжном магазине и сейчас делится с товарками пережитым. Больше всего меня поразило: почему на правильном английском языке? Как это они оценили? Но все одно приятно.
А потом мы уехали из Никеля в Мурманск. Конечно, там были встречи с норвежцами. Но такого впечатления как в Никеле уже не было. Видно, всему свое время.
Семеныч
Пгт Никель. Печенгское отделение госбанка. Двух этажное здание нахально разместилось на облысевшей от сернокислотных дождей сопке и давлеет над поселком.
«Спрут»-метко назвал его председатель тамошнего райисполкома. «Как положено банку»-скромно отвечал я.
Первый этаж помимо кассового помещения занимали инкассаторы. Приходили они: «Как стемнеет», то есть к вечеру и готовились на выезды.
Начальник группы инкассации Александр Семенович, всю жизнь провел Никеле, или Колосйоки, как его называли до 1944 года. Семеныч был человек-легенда.
Призвался в конце тридцатых, встретил финскую в погранвойсках, а там и Отечественная не заставила себя долго ждать. Оттрубил наш Семеныч на печенгской земле около восьми лет, так как сразу его из армии не отпустили. Демобилизовался с ранениями, контузиями и на восстанавливаемый комбинат «Печенганикель» его не взяли по здоровью. Мужик в отчаяние впал, но в то время о людях заботились и привлекли Семеныча к работе в милиции. «Хлопотное было дело»-вспоминает Семеныч. Надоедали «нарушители» границы, в лице гражданских лиц. А точнее старые бабушки-лопарки, которые никак не желали признавать новые границы и только ведомыми им тропами ходили, теперь уже в чужую страну, в гости к своим товаркам. Пограничники на них даже времени не тратили. Поручали бабушек милиции и те везли их, не понимающих в чем дело, обратно.
«Докучали пацаны»- вспоминал Семеныч. Бои шли вокруг поселка жестокие, два раза полуразрушенный Никель переходил из рук в руки, а потом Петсамо-Киркинесская операция. В результате всех этих военных действий оружия и боеприпасов было вокруг полным –полно. Раздолье для пацанов, одним словом. И хлопот полон рот для милиции.
«Буквально разоружали всю местную шантропу»-говорил Вилков. Устраивали облавы, изымали целые арсеналы в сараях, чердаках, но все одно слышалась в сопках стрельба, взрывы. И небезобидные. Он мне показал несколько инвалидов с тех «героических» времен. Зрелище удручающее: без глаз, без рук.
Так вот и служил Александр Семенович в МВД, хорошо служил, до капитана дошел, но опять здоровье внимания к себе потребовало. Комиссовали его из органов уже в зрелом возрасте, но тут на удачу отделение банка открыли. Не коммерческого, конечно, а государственного, чтобы строящийся комбинат «Печенганикель» обслуживать. В то время слово «коммерческий» и не слышали, в дурном сне присниться не могло. В банке организовали группу инкассации, то есть сбор денег. Туда и отправили Семеныча, на что он и не возражал. Мужик он был опытный, не одну портупею стер, так что работа была не в тягость. А что касалось ответственности, то после войны ее у всех хватало, и деньги были всегда в целости и сохранности. И полетели годы. Менялись люди, но Семеныч как стойкий оловянный солдатик служил инкассации. «При деньгах»-так любил он выражаться.
Даже в отпуск не выезжал. Нет, был случай, в начале пятидесятых. Но сам он об этом распространяться не любил, кто-то из его сотоварищей рассказал на какой-то массовке. Дело было так. Семеныч призывался откуда-то из-под Куйбышева (Самара, теперешняя) и решил на родные места посмотреть. Сказано-сделано- поехал он на Волгу. Но как-то неудачно начал ехать. Дорога была длинной, нескорой, железнодорожный транспорт не спешил явно. Нужно было сказать, что Семеныч и не спешил. А чего? вагон-ресторан рядом. Семеныч выпить не дурак. Да и попутчиков сколько было в то время! В отпуска ездили не каждый год, а когда дорога полагалась. Так что было с кем посидеть Вилкову, было. Так это только до Москвы добраться нужно было, а там еще до Самары пилить. Ну и пилил наш Семеныч ни шатко, ни валко и добрался, наконец, до Куйбышева. Конечно, поездки в поездах любого не красят, а если еще с регулярным ненормированным распитием, то тем более. Вообщем, вышел на перрон города Куйбышева наш герой весьма небритый, весьма измятый и со слегка трясущимися руками. Вид у него явно был не фартовый, что и было замечено местной шпаной. Ждать автобуса в свою деревню ему пришлось долго. Опять же буфет рядом. Вообщем развезло Семеныча на волжском приволье от пива «Жигулевского». Все понятно, пиво да на старые дрожжи. Вот и захмелел мужик. Тут его вокзальные фраера и прижали. Мало деньги и вещи отобрали, так еще избили, и без документов оставили. Семеныч- в милицию. Побитый, с небритой рожей, без документов, без денег. Естественно, никто не верит его блажи. Ладно не поверили, так еще в каталажку (обезьянник по нынешнему) посадили. Пока проверили биографию Семеныча, пока родственникам сообщили, время прошло достаточно. Одним словом, не получилось у Семеныча триумфального вхождения в родное селение как полагалось, труженику Севера с «длинным рублем». Не было у Семеныча ни длинного рубля, ни короткого. А если честно: ни копейки, одна только щетина на файсе, да одежка мятая-перемятая. Ну, куда ехать таким героем в деревню. Вообщем, посидел наш Семеныч с дальним родственником на травке за вокзалом, выпили самогонку, родственником предусмотрительно захваченную, и решил Семеныч домой возвращаться. А чего? Правильное решение. В послевоенную деревню, без копейки, без подарков, в таком виде. Сты-до-ба! Нужно сказать, что и родственник его понял и не настаивал на визите.
«Поменялись они с родственником одеждой»-вспоминал Вилковский кореш, который так доверительно выдал нам тайну Семеныча. Время послевоенное, голодное, раздетое, а в деревне тем более. Вилков хоть и увозился в обезьяннике, но был все же в одежде справной: гимнастерке габардиновой и брюках диагоналевых. Для деревни так вообще как смокинг для нас. Родственник был вне себя от счастья. А когда Семеныч махнул рукой и снял с себя еще и сапоги хромовые, в гармошку, так родственник вообще над землей воспарил. Сбегал куда-то, самогону нашел, уговорили и его. После чего Семеныч в драном белье сел в пассажирский поезд по справке, выданной милицией, что он пострадал во время своего круиза и поехал из негостеприимной Самары к себе, теперь уже домой, на родной Север. Лежа на третьей полке пассажирского вагона, голодный Семеныч зарекся посещать родные пенаты. Да, к слову сказать, и родственник, с которым он встретился, у него был единственный…
Полетели годы. Семеныч исправно нес инкассаторскую службу. Шло время, сменились инкассаторы не по одному разу, а начальник группы инкассации каждый вечер был на своем посту. Слово он свое сдержал: из Печенгского района он никуда не выезжал, разве что до Мурманска, да и то по служебным делам. Все отпуска он проводил на рыбалке, причем в одиночку. Компаньонов на дух не терпел. Возвращался из своих рыбацких вояжей похудевший, загорелый и абсолютно отдохнувший.
И энергично брался за работу. Орлам своим распускаться не давал. Инкассация дело щепетильное: торговые точки, столовые. Столько соблазна. Жестоко карал Семеныч нарушителей. Самодостаточный был мужик, что и говорить, можно сказать аскетичный.
Как-то добился я фондов в конторе на мебель. Износились мы вдребезги. Перед клиентами было стыдно. Мебель была еще довоенная, чуть ли трофейная. Семеныч пошел в отказ, что не желает он менять стол в инкассаторской. Нужно сказать, что стол был отменный, из лиственных пород, очень прочный. Точно был трофейный. Но уж очень затасканный. На все мои происки поменять стол Семеныч отвечал вежливым, но жестким отказом. А когда уж очень я его достал, он не выдержал и сказал: «Ленин, Виктор Алексеевич, на пеньке писал, а какие работы были». Так я от него и отстал.
Семеныч жил этим районом, который знал с довоенных времен. В его голове уживались старые финские названия. Он их произносил сочно, с удовольствием. Для нас, приезжих, это отдавало старинными шведскими сказками, вроде «Снежной королевы»: Петсамо, Сальми-ярви, Кайтакоски, Колосйоки…Он, казалось, знал все ручейки и озера, помнил их названия.
Чем он становился старше, тем ближе для него была война. Казалось, он жил ею. Чем бы ни начинался разговор в их инкассаторской комнате, все сходило к военному времени. То Вилков ввернет какое-нибудь название вроде бы известного всем населенного пункта, а он, оказывается, финский. Сам не замечаешь, как сидишь на стуле и во все уши слушаешь Семеныча. А ему только дай волю, была бы аудитория.
Когда мы выезжали по делам в Мурманск, то все, курс краеведения проходили полностью. Семеныч, если у него в конторе дела были только чисто хозяйские, принимал для приличия настоечки и, сев на переднее сиденье, начинал повествование. Обычно в машину набивалось много народу, в дело и не в дело ехали в областной центр. Кто ехал просто так, для прогулки, тут же начинали выпивать и закусывать. Разогревшись, внимали рассказам Семеныча. А тот и рад благодарной публике. Его несло.
Наваливалось на бампер графитовое полотно дороги, мелькали в зависимости от сезона заснеженные или покрытые желтой вуалью изверченные березы, а если весна, то в окна машины заглядывали изумрудные молодые листья. Красиво. Нестерпимая голубизна одного озера сменялась другим, уже темно-синим блюдцем. А вот уже бурлит, вся в белоснежной пене, речка возле погранотряда.
«Граница на замке»-резюмировал Семеныч. Действительно, под общий смех, мы увидели на воротах в пограничную зону обыкновенный навесной замок.
Мы обогнули озеро Сальми-ярви, на котором, собственно и стоит Никель. От величественных картин Заполярного Севера цепенеешь, уходят мысли, и ты бесцельно смотришь в окно машины, созерцая мелькающий калейдоскоп красок.
«…Вот я ему и говорю. Нужно цепи искать…»-проникает в уши неторопливое повествование Вилкова. Невольно вслушиваешься. Вообще-то я все его рассказы знаю, но может новенькое выдаст старый.
«…Вот я ему и говорю»_продолжает Семеныч: «Зубило, стой, так ехать нельзя улетим в кювет».
«Да ладно тебе заливать, Семеныч, нормально ехали»-встревает вышеупомянутый Зубило, в миру Коля Зубцов, водитель инкассации.
«Чего нормально, а кто на боку лежал под Корзуново?»-повысил голос Вилков. Я напрягся. Когда это наша инкассация в кювет завалилась?
«Это не при вас, Виктор Алексеевич»-почувствовав мое напряжение, дал пояснение Вилков.
«А ты, Зубец, не мешай, когда люди рассказывают, лучше за дорогой смотри. Нам второго Корзунова не надо»-это уже в затылок Зубцову.
«Ну тебя Семеныч»-отмахнулся Зубцов: «Сколько времени прошло, а все помнишь».
«А как же»-повеселел Вилков: «Кто как не я вас, молодых, научит». «Это уж точно»-вздохнул Зубцов.
Какое-то время в машине было тихо. Но вот раздалось движение, и кто-то нетерпеливо произнес:
«Ну а дальше-то как было, Семеныч?»
Вот он, кульминационный момент. Семеныч ждал его, изнемогал, но самому начать, ни-ни.
«Ну что дальше, что дальше…»-Семеныч поерзал на сидении, устраиваясь поудобнее: «..А дальше было так». И замолчал, собираясь с мыслями.
«Вообщем, гололедица страшная, едем то боком, за задом. Я Зубцу говорю, что так до Зинкиного бока не доедешь, будешь на своем на обочине лежать»-начал издалека Семеныч.
«Да ладно тебе заливать, Семеныч»-не выдержал Коля. Семеныч пропустил зубилову реплику без внимания. Что тут скажешь. Художник!
В итоге Вилков все же рассказал, что хотел. А смысл всей истории сводился к тому, что он, видя, как кувыркается на обледенелой дороге машина, вспомнил, что в войну недалеко стоял немецкий автобат. К великому изумлению Зубцова и остальных инкассаторов он, не слушая их, и демонстративно не видя характерного поворачивания пальцем у виска, пошел в известном ему направлении. Вскоре раздался крик:
«Чего сидите, тащите цепи». Это изумленной публике подтвердил Зубцов, добавив, что они решили, что Вилков умом тронулся, когда тот вдруг заявил:
«Зубило, тормози, здесь немецкий автобат стоял, сейчас цепи на колеса возьмем». Это прозвучало так, словно, в соседнее ДРСУ заехать. Будто не прошло и тридцати с лишним лет.
«А цепи в гараже лежат»-весело добавил Зубцов.
Я повеселился вместе с публикой, а потом задумался, что как же породнился с местностью человек, что время для него потеряло границы. Пока мы миновали серые невзрачные пятиэтажки Заполярного, Семеныч убивал нас знанием местности.
Ну откуда бы нам узнать, что дорога, по которой мы ехали вдоль озера Сальми-ярви до Заполярного, была построена канадской концессией для отправки никельской руды с рудника Каула-Котсельваара в порт Лиинахамари. Что отдельные топкие места на этой дороге были сделаны в виде гатей из бревен, сцепленных цепями. Настолько прочно, что по ним ходили тяжело груженые рудой студебеккеры. Дорогу проектировали канадские инженеры, очень толково и удачно, так как ее никогда не заносило снегом. Это была «Дорога жизни» для Никеля в послевоенное время. Действительно, Печенгской дороги федерального значения не было и народ, желавший добраться из Мурманска до Никеля плыл пароходом до Лиинахамари, затем на трофейных студебеккерах, переделанных под пассажирский транспорт путем сколачивания на кузове будки от ветра. На вопрос как же ехали, Вилков усмехнулся, думая о чем-то своем, и ответил: «Нормально ехали». Потом добавил: «Суток двое-трое».
А через какое-то время еще: «Молодые были, море по колено». В машине воцарилась тишина. Так получилось, что из ехавших, местных не оказалось. Все приезжие. И каждый задумался о том лихом времени, когда «Длинный рубль» и романтика гнали людей на такие «подвиги».
«Летом было проще»-вдруг снова заговорил Семеныч:
«Гидроплан до Никеля долетал, на озере садился. Можно было до Мурманска за пивом слетать».
«Быстрее до Норвегии сьездить»-раздался голос из салона.
«Ага»-сказал Семеныч: «Если только на танке».
«Александр Семеныч, а вы были в Киркенесе?»-это уже я встрянул. Дорога отвлекала он производственных мыслей и, чтобы не зацикливаться на предстоящем совещании, я включился в разговор.
«А как же был»-охотно ответил Вилков:
«В сорок четвертом, во время Петсамо-Киркинесской операции».
« Не туристом, конечно», добавил он.
«Ну, наверное»-усмехнулся я.
«Это взлетная полоса»-резюмировал Семеныч, когда мы выскочили за Заполярный на необычайно широкую и ровную дорогу.
«Зубцов, смотри, не взлети»-ткнул локтем Вилков друга. Справа по дороге мы оставили Корзуново и Лоустари, военные городки морских летчиков и танкистов.
«Раньше, Виктор Алексеевич, и туда инкассировать ездили» -обратился ко мне Вилков:
«Потом в Заполярном инкассацию организовали, и эти пункты им передали.
«Жаль»-включился Зубцов: «Там военторги богатые».
«Да»- поддержал Семеныч: «Снабжение, особенно у летчиков, да после войны, было шикарное».
Справа на нас надвигалась огромная величественная сопка. Из крутых склонов, подернутых лесом, выпирали мощные базальтовые лбы. Беспощадной силой веяло от этого природного бастиона.
«Немцы здесь стояли»-словно прочитал мои мысли Семеныч:
«Ничем нельзя из было выбить».
«И как же с ними справились?»-спросил кто-то.
«А никак, сами ушли»-сказал Семеныч:
«Только генерала своего потеряли, убило его при бомбежке. Его вдова после войны сюда приезжала, по линии Красного креста и хотела памятник мужу поставить».
« И чего?» спросил кто-то.
«А ничего»-усмехнулся Семеныч:
«На сопку, на место гибели мужа ее допустили, а памятник ставить не разрешили. Огромный такой памятник, стела. Ее морским путем в Лиинахамари привезли.»
«Неужто обратно повезла»-испугалась за вдову наша попутчица.
«Да нет, стелу выгрузили в порту, а обратно кто же ее повезет. »-глядя в окно закончил Семеныч.
«Так, Семеныч, куда же стелу подевали.»-разволновался народ. Семеныч был великий актер. Он подождал, пока схлынет напряжение, и добавил:
«Да никуда! Вы каждый день не по одному разу мимо нее проходите.» Народ ахнул. Все поняли, про какую стелу говорит Семеныч. Она стоит посередине площади у райисполкома в честь возращения исконного русского Печенгского района.
«Семеныч?»-неожиданно вмешался в разговор молчавший Зубцов:
«Говорят, Генеральская сопка самая высокая точка в районе?» Семеныч никак не ожидал такой любознательности от водителя. Он подозрительно посмотрел на Зубцова, но тот внимательно смотрел на дорогу, и сказал:
«Да нет, Коля, не самое высокое». Зубцова погубило любопытство:
«А где же самая высокая, Семеныч?»-не унимался Зубило.
«Где говоришь?»-задумчиво повторил Вилков. Потом помолчал, посмотрел в окно машины и добавил:
«Да у твоей Зинки на пупке». От хохота машину вильнула.
«Держи руль крепче, Прежевальский»-крикнул невозмутимый Вилков хохочущему Зубцову.
Машину тряхнуло. Это мы въехали на мост через реку Печенгу. Печенга, Петсамо, снова Печенга, столько изменений, столько препон обрушилось на этот населенный пункт, что он практически исчез с лица земли.
«Вон стоит красное кирпичное здание»-Семеныч протянул руку и все увидели маленькое неказистое здание из красного кирпича.
«Это единственное здание осталось после войны». Что же впечатляет. «А здесь была церковь Трифона Печенгского»-Вилков кивает на невзрачную деревянную избу:
«Сейчас в ней КЭЧ» (квартирно-эксплуатационная часть, военные, одним словом). Действительно, никакого намека на церковь.
«Церковь не раз обращалась к властям с просьбой отдать им на восстановление это здание, но отказывают»-продолжал Вилков. Проскочили Печенгу. В машине установилась тишина, замолчал и Семеныч, задремал, наверное.
Обратно ехали веселее. Народ был оживлен: кто-то нагулялся по областному центру, я и Семеныч оформили свои дела. Я удачно отчитался по плану, Семеныч, судя по оживлению, разжился материальными ценностями сверх отпущенных фондов. Не просто так, конечно. Судя по покрасневшей физиономии, содружество областного отдела инкассации и районного прошло в теплой дружеской обстановке. Отдыхающие изнемогали. Уже были приготовлены бутерброды, разложена треска горячего копчения, ждали команды. Я и Семеныч не могли успокоиться и просчитывали итоги поездки. Наконец Олег Борун, постовой банка, взмолился:
«Мужики, хватит болтать, завтра дебит с кредитом сведете, а сейчас водка нагревается». Действительно, чего тянуть.
Еще допереживая сложный путь выбивания материальных ценностей в лабиринтах областной конторы, Семеныч принял налитый стакан и с чувством выпил его. Все остальные последовали его примеру. Вот уже остался позади поворот на Печенгу. Исчез залив с раскинувшимся над ним Мурманском. А впереди сопки, сопки…
«Как же вы далеко забрались!»-вспомнил я слова Сережи Попова, нашего однокурсника, который хотел заехать к нам, будучи в Мурманске в командировке. Не вовремя он приехал, в феврале. Время исключительных ветров и заносов. Не раз мы слышали по местному никельскому радио о том, что закрыт перевал, переметены дороги, остановлен даже железнодорожный транспорт. Сообщения с Мурманском нет. Честно говоря, не больно-то нам это было и нужно. В Заполярный пробивались и привозили хлеб. Молоко было под боком в местном совхозе. И все. Гостей мы особенно и не ждали. Так вот Сережа собрался в одну из суббот заехать к нам в гости, а на автовокзале тетка –кассир с характерным вологодским говорком пропела: «Иии, милай, какой там автобус, закрыт Никель, надолго закрыт. Метель там у них. Абаи дни будет закрыт по метеосводке».
На Сережин вопрос о том, что, может, он на поезде уедет, тетка словоохотливо пропела, что и железная дорога закрыта, что ее расчистить не могут. Глядя на расстроенную физиономию друга, тетка сочувственно посоветовала:
«Не расстраивайся, милок, нетути туда дороги, нетути. Позвони своим друзьям, они люди привычные, поймут. Ты летом к нам приезжай, летом у нас хорошо»-мечтательно протянула тетка.
Расстроенный Сережа не стал слушать о том, как хорошо тетке летом в Мурманске, а пошел на переговорный пункт позвонить нам. Его и здесь ждала неудача. Связи с нами не было, обрыв на линии.
«Вот здесь я и понял»-вспоминал Сергей: «Как же вы далеко забрались!».
Машина тем временем старательно взбиралась на очередную сопку и резво катилась вниз. Было похоже, что мы кувыркаемся в облаках. По мере выпитого, разговор в машине становился оживленнее, слышался смех, делились впечатлениями о проведенном дне
Вот и Долина славы, ранее долина смерти. Остановились, постояли. Семеныч стал серьезен, мы тоже замолчали. Затем Вилков сел в машину и через какое-то время тихо сказал:
« Какие тут бои шли, вспомнить страшно». Кто-то из сидящих поинтересовался: « Как же в таких условиях немца остановили?»
И тут услышали, чего нигде не слышали и не читали:
«А его и не останавливали, он сам встал. Выдохся и встал. Дороги ему не хватило». Мы ошеломленно молчали.
«Конечно, мы тоже вросли на Западной Лице, но устояли бы против танков, я не знаю»-задумчиво молвил Вилков.
«И чего бы было?»-спросил Олег.
«Да ничего, вдавили бы танками в тундру»-ответил Семеныч: «И ведь не отступишь, свои, нквдэшники изрешетят».
«Как это?»-не выдержал и я.
« Да так»-отрезал Семеныч: «Мы на позиции, а сзади нас части НКВД с автоматами и с приказом расстреливать отступающих». Помолчали. Каждый переваривал услышанное.
«Вот поэтому не больно-то я люблю все эти пышные мероприятия по поводу юбилейных дат»-задумчиво сказал Семеныч.
«Кто эту Победу завоевал они или убиты, или уже умерли от ран да болячек». Олег молча разлил остатки из бутылки и тихо сказал :
«За тебя, Семеныч.» «А почему бы и нет»-воскликнул Вилков и с удовольствием выпил.
А дорога вилась серою лентою, с каждым поворотом приближая нас к пограничному пункту Титовка. С него начинался Печенгский район. Мы ехали домой.
Териберка
Север Кольского полуострова. Это уже не привычная глазу лесотундра, а тундра. Фасад Кольского края. Дальше уже некуда: только Баренцево море и Северный ледовитый океан. «Задворки мира» так сказать. Там находится поселок Териберка, в прошлом становище кольских поморов. Первые упоминания о становище Териберка относятся к 1523 году. В конце 19 века здесь был довольно развитый населенный пункт: имелась церковь, маяк, гидрометеостанция (ГМС- первая на Мурманском берегу). Еще раньше здесь работала Большая Петровская экспедиция, о чем свидетельствуют географические названия этих мест: Мыс Деплоранского, Губа Завалишина и др. В начале 20 века в Териберке развитые тресковые и акульи промыслы. Занимались в основном норвежцы, имевшие здесь свою факторию и магазин, шла довольно бойкая торговля треской. Советская власть из лучших побуждений согнала туда несколько поморских деревень и лопарских погостов. В результате образовался населенный пункт под таким ветхозаветным названием. Этаким сермяжным кондовым. Хотя название поселок получил от речки Териберка. Река Териберка вытекает из озера Венчья-вер и впадает в Териберскую губу Баренцева моря, где и обосновалось древнее становище. Она такая и есть, старая часть Териберки. Почему старая? Да потому, что опять из тех же самых побуждений стали строить отцы области пятиэтажки для бывших поморов и недавних лопарей. И поселок назвали Лодейное. Но название не прижилось. Осталось только в официальных документах. А так Териберка и Териберка.
Поскольку развился населенный пункт, и светская жизнь била ключом, то возникли светские институты, такие как почта, банк, поселковый совет, баня. Вот об одном из таких очагов цивилизации и пойдет речь. Имя ему отделение Госбанка СССР. А точнее Териберское отделение Мурманской областной конторы Госбанка. Для понимания ситуации сделаю отступление. Скажу, что отделения Госбанка СССР до первой банковской реформы 1987 года были практически в каждом населенном пункте. Они занимались весьма серьезным делом: эмиссионно-кассовой дисциплиной. Если второе слово «Кассовой» где-то как-то понятно, то «Эмиссионно»- только для посвященных. Это выпуск денег в обращение и наоборот –изьятие. Занимались они расчетами, но только с юридическими лицами. Для работы с населением были Государственные трудовые сберегательные кассы. Нужно отметить, что в Териберке были неплохие судоремонтные мастерские, рыбоперерабатывающий завод. Атак как экономика была плановая, то без работы они не стояли. Несколько рыболовецких колхозов дополняли производственно-промышленный ланшафт. Так что Териберское отделение было очень даже к месту. Заправляла этим финансово-кредитным органом Нелли Ивановна Лукинская. Я знаком был с ней шапочно и виделся разве что на совещаниях, когда нас собирали в Мурманске. Высокая, сухопарая с «кикой» на голове. Черные тяжелые роговые очки дополняли все это. Она была похожа на учительницу физики или математики. Не могу сказать, местная она была или нет, но в Териберке работала давно, и место жительства менять не торопилась. Так что кадровая ситуация была в отделении банка стабильная. Нелли Ивановна, как управляющий таким солидным институтом как отделение банка, была отмечена властью и партией. То есть являлась членом райкома партии и депутатом поселкового совета. Работы у нее было предостаточно, и отсутствовала она на своем рабочем месте довольно часто. Но это было исполнение гражданских и партийных полномочий и в упрек не ставилось.
Отделение банка размещалось в двухэтажном доме на первом этаже. На втором были квартиры, одну из которых занимал управляющий отделением банка, то бишь Нелли Ивановна. Жилось ей в этом плане очень вольготно. И нужно ли было удивляться, что открывать кассу она спускалась в домашнем халате и в тапочках. Затем снова поднималась к себе, выпроваживала детей в школу, питала мужа завтраком и после снова спускалась вниз. Теперь уже работать. Она постоянно принюхивалась, так как готовила обед, и нужно было проследить за процессом. Анекдотов по этому поводу ходило много. Один из них был рассказан главным ревизором Областной конторы, который присутствовал при контрольном пересчете в кассе. Это ответственная процедура в отделении Госбанка требует присутствия всех материально-ответственных лиц, к коим относился и управляющий. Анатолий Васильевич потом со смехом рассказывал, как Нелли Ивановна лыскнула из кассы, пересчета с криком: «Борщ убежал…». Действительно, по помещениям отделения Госбанка растекался густой запах наваристого борща. Даже закаленный на сухомятке и скудных столовских обедах ревизорский желудок и тот вопил от вожделения. Но главному ревизору оставалось только вздыхать: «Живут же люди». Его же ждала в соседней комнате электрическая плитка, на которой он собирался разогреть общеизвестный тогда: «Завтрак туриста. Для ревизоров это был и завтрак, и ужин. Обедать они уходили в столовую, и то не всегда. Она располагалась в новой части, то бишь в Лодейном, и тратить время на путешествия не хотелось.
Что и говорить, жила Нелли Ивановна в своей Териберке очень вольготно. Своим географическим положением она явно злоупотребляла. Заменить бы ее, конечно, заменили. Но охотников ехать туда не находилось и ее терпели. Дело доходило до того, что в дни ответственных отчетов, как-то годовых и полугодовых планово-экономическая служба направляла специалиста, чтобы сделать за управляющего работу. Как-то раз начальник ПЭО( планово-экономического отдела) закрутилась и не отправила в Териберку специалиста. Очень скоро в контору пришла звонкая телетайпограмма (был такой вид связи), с возмущенным текстом. Содержание было приблизительно такое: о чем они в конторе думают. Сроки поджимают, а специалиста все нет. Что вы думаете? Все сошло с рук. Быстренько снарядили экономиста и отправили. Благо в этот день уходил рейсовый теплоход. Ходил он очень не часто, раз в неделю, и то если не штормило. Нужно было сказать, что состояние сельского пункта было в финансовом плане настолько стабильное, что если бы все переписали из прошлогоднего отчета, но на результат года это бы нисколько не повлияло.
Так вот и управляла отделением Нелли Ивановна. Но в ее спокойный ритм жизни врывался отпускной период. Да и не только в ее, все область в летние месяцы чувствовала напряженность. Шутка ли, почти два месяца отпуск, а отпускной период четыре. В других отделениях ситуация была стабильнее: там были дублирующие лица. У управляющего был заместитель, главного бухгалтера подменял заместитель или старший бухгалтер. Так же и в кассе. То есть были обученные люди и отпуска проходили гладко. Что не успевали сделать летом, то доделывали в другое время года. Все понималось правильно, и никто не роптал на некоторую интенсивность и перегрузку других месяцев.
Но не в Териберке. У Нелли Ивановны не было заместителя. Не та нагрузка, скажем откровенно. И если другие материально-ответственные лица, как главный бухгалтер и заведующий кассой подменялись своими товарками, то Нелли Ивановну подменять было просто некому. Это было предметом ее волнений. начиная с начала года. Управляющих отпускал управляющий конторой при условии профессионально подготовленной замены. У Нелли Ивановны такой замены не было. Но она была не та женщина, чтобы опускать руки и требовала замены от конторы. Контора шла ей на встречу и присылала замену из состава ревизоров. Но так было не всегда, так как у ревизоров был свой план проверок, и отдыхать им тоже было нужно. Посему отдел кадров искал более или менее свободную публику из других отделений и отправлял на замену в Териберку. Охотников туда отправляться, как правило, не находилось. Я насчет электрической плитки не пошутил. Командировочный народ готовил в отделении. Харч - из чего бог послал. Посылал он его из местной торговой точки, которые ассортиментом не щеголяли. А столовая судостроительной мастерской работала до девятнадцати. Нелли Ивановна свои права знала прекрасно и давила контору, вплоть до угрозы положить ключи и печать на стол. Это означало, что остается только два материально-ответственных лица, что грозило параличом работы отделения. Контора, как правило, такого не допускала, и очередная жертва садилась на теплоход «Клавдия Еланская» или «Вацлав Воровский», следующий, как говорили моряки, «направо». «Налево», это подразумевалась Европа. А направо, как уже понятно, это бескрайний Северный морской путь.
История, которую буду рассказывать уже подготовленному читателю, такова, что я чуть не оказался заменой. Дело в том, что отдел кадров просто не мог никого направить в Териберку на очередной отпуск управляющего. Нелли Ивановна рвала и метала. В итоге пошла вразнос и уехала, оставив ключи. Случай нетипичный, конечно, но такое произошло. Мне раздался звонок и начальник отдела кадров конторы Володя Галичников вкрадчивым и очень заботливым голосом стал интересоваться делами отделения и моими личными. Затем разговор пошел о моей любознательной натуре и что он может мне предложить увлекательную командировку по северо-востоку Кольского полуострова. Так мы и вышли на Териберку. Не знаю, скорее всего, Володя меня бы уболтал на замену Лукинской, тем более что он клялся и божился, что только на месяц. Но он забыл, что я работал без заместителя, который был в плановом отпуске. Когда я ему напомнил об этом, то он горестно вздохнул и попрощался. Позднее я узнал, что жертвой его кадрового обаяния стала заместитель управляющего Заполярным отделением Валентина Васильевна Валентюк. Она только что вернулась из отпуска, а управляющий еще не уехала. Лучшей ситуации придумать было нельзя. В итоге Валентина Васильевна, нагруженная запасами продовольствия, спешила на очередной теплоход идущий направо из Кольского залива. На Териберском причале ее никто не встретил и вообще, чувствуется, не ждал. Чертыхаясь, она добралась до отделения, который был в параличе, и представилась ожившим остаткам коллектива. Напоив Валентину чаем, кто-то из учетной службы, предложил ее проводить до гостиницы. Но делать там было нечего, и Валентюк решила сразу же взяться за дело. Передачу назначили на завтра, а пока она решила посмотреть информацию, пришедшую из конторы. Тем более, что она только что вернулась из отпуска и хотела войти в курс дела. Валентина открыла кабинет и застыла на пороге. Кабинет меньше всего напоминал кабинет. Стены были оклеены розовыми обоями в цветочек. Окна, согласно инструкциям, забраны решетками. Для маскировки их завесили пышными тюлевыми занавесочками, тоже розовыми. Недалеко от двери стоял канцелярский книжный шкаф. Он не был обременен справочной и информационной литературой. Больше того, шкаф был почти пуст, за исключением чайного сервиза и нескольких сувениров местного производства. На шкафу стояло чучело трески. На стене напротив, висело несколько грамот, как потом выяснилось за призовые места по цветоводству.
У окна стоял гигантский стол. Старый, дубовый и очень значимый. Наверняка он остался в наследство от местных норвежских факторий, которые занимались рыболовством и акульим промыслом. Больше неоткуда. От Колы, теперешнего районного центра, напрямки больше 150 километров. Стол не был обременен своими прямыми обязанностями. На нем ничего не было. Но самой основной достопримечательностью кабинета был фикус. Гигантский, мощный, очень самоуверенный. Он стоял в углу за столом и чувствовал себя хозяином. Посажен он был не в банальный горшок, или бак. Фикус был водружен в огромную бочку, древнюю и фундаментальную под стать столу. Фикусу было тесно в углу, он разросся и претендовал на большую площадь. Особенно нахальным был сук, который нависал над столом и тянулся к середине кабинета. Несмотря на отсутствие хозяйки, фикус был полит и блестел протертыми листьями. Позднее Валентюк выяснила, что единственным распоряжением отбывшей в отпуск управляющей было пожелание поливать фикус. Когда Валентина попыталась сесть за стол, то ей это удалось не сразу. Сучок мешал. Он давлел над головой и сидеть приходилось пригнувшись, даже не крупной Валентюк. Рослой Лукинской сидеть там было проблематично. Но, скорее всего, она там и не сидела. Это говорило полное отсутствие бумаг в ящиках стола. В них сиротливо лежали нехитрые канцелярские принадлежности того времени, да бумага для черновиков. На стене, в тени фикуса, висела гитара с бантом.
Сидеть было неудобно, и Валентина Васильевна решила передвинуть стол из-под сени растения. Для этого она перебралась ближе к простенку между столом и окном. И застыла в изумлении. Простенок был заполнен бумагами. Не старыми газетами, нет, а именно бумагами, о происхождении можно было только догадываться. Валентюк догадалась быстро. Это была корреспонденция из конторы. Дополнения к инструкциям, циркулярные письма. Взяв верхние в руки, Валентина увидела, что они даже не разрезаны. Утром кабинет управляющего преобразился. Такого обилия бумаги он не видел никогда. Бумаги были везде: на столе стульях. Они лежали ровным плотным слоем. Но места все равно было мало. Бумаги были разложены и на полу. По полу на коленях ползала Валентина Васильевна, которая, чихая от пыли, систематизировала и классифицировала бумажные носители. В шкаф, потеснив сувенирную продукцию, ставились готовые папки. Немногочисленные посетители, заглянув в кабинет, аккуратно закрывали дверь. Всю эту бумажную возню молчаливо и высокомерно созерцал эстет-фикус, отбрасывая на согбенную Валентину Васильевну тень своих роскошных листьев.
Уехала Валентина через месяц. Ее сменил ревизор, приехавший из отпуска. Валентюк же поехала в свой Заполярный. Ей нужно было отпускать в отпуск заждавшегося управляющего. Никель и Заполярный города одного района, Печенгского и навещали мы друг друга часто. Так что я был одним из первых, кто услышал эту историю.
Кораль. (Проверка обеспечения)
Кораль-это место для загона скота. Мы слышали о нем в фильмах о ковбоях. А то, что корали существуют в России, как-то не задумывались. И не мудрено: зачем нам корали? Для коров? Так для них коровник есть. Кораль для России как тореадор вместо пастуха. Но они, корали, есть. На крайнем севере, для оленей.
Олень- животное своеобразное. Он хоть вроде и домашнее животное, но как волк в лес, все одно в тундру смотрит. Его одомашнивай, неодомашнивай, все одно. Он в тундре пасется и в хлев его, как буренку, не загоняют. Да и не кормят к тому же. А если не кормят, то чего ему человека держатся. От человека вообще нужно подальше держаться. Это олень четко усвоил.
В Кольской тундре, точнее в Ловозерском районе, были оленеводческие колхозы. Один из них точно знаю- «Тундра». Был и второй, но его название не помню. Что-то с коммунизмом связано. То ли «Заря коммунизма», то ли «Путь к коммунизму». Ну да лопарям, то бишь местному населению этого края, было как-то без разницы каким путем идти. Гоняли они этих оленей от побережья Северного Ледовитого по ловозерским тундрам и были счастливы. Вернее было счастливо старшее поколение лопарей, а молодежь как-то тяготела к благам цивилизации и старалась после школы села Ловозера уехать в соседний поселок городского типа Ревда на горно-обогатительный комбинат. Там и зарплата стабильная, и удобства, извините, не в тундре.
Но это я отвлекся. Я ж не про удобства, а про оленей. Оленей же тысячи и все они в тундре. У пастуха одна задача, чтобы стадные олени не смешались с дикими. Тогда проблема: уйдут олешки. Уйдут с дикими собратьями, и ищи свищи. Хоть Кольский полуостров и невелик, но пока вернешь заблудших в родное стадо, не одни унты стопчешь. Но вернемся к коралям. Они, корали, нужны для пересчета оленей. Зачем? Вот мы и подошли ко второй части названия повествования. Оно, повествование, так и называется: проверка обеспечения.
Проверка обеспечения. Типично банковский термин. В кредитовании, то есть выдаче денег хозяйствам, существуют определенные принципы: срочность, возвратность, целевое использование и, конечно же, обеспеченность. Банк выдавал деньги под материальное обеспечение, то есть хозорган закладывал банку свое имущество. Самое главное в этом процессе было, чтобы предприятие выдержало целевое назначение денежных средств, выданных ему банком. Да чтобы на балансе было достаточно имущества, по- умному активов, для поддержания обеспечения. Так вот задачей банковского экономиста был контроль предприятия за всеми этими премудростями. Посредством чего? Очень просто: проверками на местах, и, в основном, по балансу на отчетные даты. Если возникали перекосы с обеспечением, то деньги с предприятия посредством регулировочных записей списывались.
Но разговор идет не о простом колхозе, а оленеводческом. Одно дело работать с колхозом в средней полосе России, где буренки или в коровнике, или на выпасе кучкуются. Все одна к одной. Отчетность по крупному рогатому скоту всегда отрегулирована. А скажите, что делать с оленьим стадом в несколько тысяч голов, которые бродят по тундре. Как их учесть?
Еще нужно брать во внимание политическую составляющую момента: колхозы были лопарские, то есть этнического меньшинства. Для этого партийные и советские власти изо всех сил поддерживали национальный Ловозерский район, место компактного проживания лопарей, или, по научному, саамов. Было этих саамов всего-то ничего, да и те русифицировались. Вот и сохраняли лопарей изо всех сил. Даже пятиэтажки в селе понастроили, чтобы сохранить эту популяцию и приумножить. Нужно сказать, что лопари сохраняться не желали и этническому сохранению сопротивлялись. Пили водку, уезжали из родного села и к оленям не тяготели. Но на пару колхозов этноса набиралось. Колхоз, хоть он и лопарский, но юридическая единица со всеми причитающимися атрибутами: печатью, балансом и, конечно же, с главным бухгалтером. И сдавался этот бухгалтерский баланс во-время во все заинтересованные инстанции.
Бухгалтерский баланс был основным документом по кредитным взаимоотношениям, а проверки по инструкции предусматривались раз в год. Подгадывали, когда колхозу самому нужно было удостовериться, сколько же у него оленей на самом деле. Но это мероприятие следовало после полярной зимы, по солнышку, как национальный праздник. Вот тогда оленей сгонят ближе к селу и займутся учетом и контролем. Вот здесь корали и пригодятся. Кроме ленинских принципов учета и контроля председатели колхозов сами были заинтересованы в поголовье. Почему? Сейчас обьясню.
В стране существовало множество программ. Хороших и разных. Так вот одной из программ была хорошая программа по развитию и сохраненению малых народов. Так по этой программе предусматривались льготы этим самым народностям. Лопари Мурмана прикрывшись этой программой, били диких оленей, рыбачили круглый год, собирали дикорастущие. Вообщем делали все для собственного выживания. Чтобы, стало быть, этнос свой не потерять. Но помимо национального контингента Ловозерский район был заселен еще и пришлым народом. Хотя они пришли так давно, что не помнят когда, но это были русские люди и в программу выживания они не вписывались. Но они жили в этом районе в экстремальных, вроде как, условиях. Так вот для таких колонистов тоже были продуманы льготы. Не такие емкие, как для саамов, но выжить на них было можно. Вот о этих льготах и пойдет речь.
Где-то году в 1978 прибыл в Мурманскую областную контору Госбанка специалист из Донецка Горбуненко Владимир Алексеевич. В то время банковская работа не была столь престижной как сейчас, да и по заработной плате отличалась от промышленного сектора. Менталитет был не тот. Мужчин в финансово-банковских структурах было очень немного и на рядовых должностях они не засиживались, а то и вовсе не сидели. Вот и Володя, приехав в Мурманск из Украины, сразу был замечен, и ему предложили административную работу: стать управляющим отделением Госбанка …, но в Ловозерском районе. То есть выехать, как положено молодому специалисту в «глубинку». Был такой термин. Мало кто знал статус управляющего отделением Госбанка, а он был очень серьезный. Банк выполнял роль регулятора денежных отношений. У него была масса властных полномочий по совершенствованию этих самых отношений. Проверки банка были очень чувствительные. Материалы отдавалась в партийные и советские органы. По ним делались выводы, принимались решения. Управляющие, как правило, были депутатами, членами партийных бюро райкомов, горкомов. Очень авторитетная и солидная была должность. Конечно, Володя, слегка подумав, согласился. А чего не соглашаться! Молодой парень, амбициозный. Дитенок годовалый на руках. В Ловозере ему, как номенклатурной единице, предоставили квартиру в одном из пятиэтажных домов, которые так заботливо строили для саамского этноса. Зарплата неплохая. Что касается светских развлечений, то в Ловозере они представлены Домом культуры оленевода. Да и какие развлечения, когда ребенку год.
Одним словом приехал Володя в Ловозеро. Представился он в местных партийных и советских органах. Пока представился, проставляться он будет потом. Встретили его очень приветливо, определили, как я уже сказал с жильем, и все за работу. Володя стал вникать в хитросплетения банковского дела.
Сидел он как-то в отделении Госбанка и вникал. На огонек ( в условиях полярной ночи круглый день) к нему зашел директор местного оленеводческого колхоза. В дружеской беседе за чаем и поведал ему лопарь председатель о льготах, которыми, имеет полное право пользоваться новый управляющий. Льгот у него оказалось много. Мало того, что он стал партийно-советской номенклатурой, так он еще и молодой специалист, которого нужно ставить на ноги. Программа все предусматривала до мелочей. Мелочи эти состояли, в основном, из оленей. Оказывается, Володе полагались олени для того, чтобы «встать на ноги». Горбуненко сразу и не вьехал в проблему, так как оленей он видел только издалека. Разве что какой-нибудь оленевод на нартах за водкой в село примчится. А так они больше на мотонартах вышивают. Но председатель его сомнения развеял разом. Его дело, Вовки то бишь, принять решение взять оленями или деньгами. Вот и все. Решение просто как кусок хозяйственного мыла. Само собой Вова совета спросил у председателя. Он умный лопарь, однако. Председатель посоветовал Володе оставить оленей в стаде и забыть о них. Чего помнить о стаде. Стадо гуляет в тундре и ему, стаду, до Вовки дела нет. Придет время, и председатель сам управляющего найдет. Горбуненко подписал необходимые бумаги и в миг стал местным феодалом. Подписал и подписал, потом забыл.
Время летело быстро. Володя стал взаправдашним лопарем. Парень он был умный, сообразительный, благо, что хохол. Учитывая, что лопарям не возбраняется круглый год охотиться, ловить красную рыбу он стал поставщиком к столу его императорского величества, то бишь руководству Мурманской областной конторы Госбанка. Пустяк, а приятно, когда на стол управляющего конторой ложился аккуратно завязанный бечевкой аппетитный кусок свежепосоленной семги. А оленьи язычки? Авторитет Вовки рос как на дрожжах. Так и шло время.
Незаметно пролетел год и снова в кабинет к управляющему заходит председатель колхоза. Снова непритязательная беседа, только уже не с чайком, а коньячком. А чего! Выросли из коротких штанишек. Председатель радостный. Просто лучится, однако. Причина простая: стадо у Вовки удвоилось. Такое продуктивное стадо, каждая важенка стала стельной. И ни одного падежа. Волки в тундре разборчивые оказались, однако. Столько этой зимой оленей порезали, но все колхозных, а административной верхушки целехоньки, да еще с приплодом. Вообщем, подписывай новые бумаги. У Вовки глаза к переносице сошлись. Богател, однако. Далее старая песня: если нужны деньги, то часть оленят, родившихся за этот год колхоз готов у него купить. Деньги хоть завтра можно получить в кассе колхоза. Председатель хитрый мужик, лопарь, но Вовка хохол, тоже не дурак. Сообразил, что эти оленята, а нужно ли говорить, что Вовкины важенки оленились исключительно важенками, то бишь будущими оленьими мамами. Да еще старые- в репродуктивном возрасте. У Вовки всплыла в голове теория математической статистики, и он вспомнил про геометрическую прогрессию. Было от чего поперхнуться коньяком. Председатель постучал по Вовкиной спине ладошкой и, как бы, между прочим, заметил, что завтра комиссия по итогам года. С облисполкома будут большие люди, и было бы неплохо, если управляющий местным отделение Госбанка двинул речь о высоких показателях колхоза и его председателя лично. Что, не смотря на сложнейшую зиму,…ну так далее и тому подобное. Расставались друзьями.
Утром Володя с легкой головной болью пришел на работу и попросил материалы по колхозу. Зам-управляющего очень удивилась, но виду не подала. Принесла шефу необходимые бумаги. Почему удивилась? Да как-то не тяготел Вовка к бумажной аналитической работе. Он все больше по общественной…. Да и чего влезать: есть профессионалы в отделении. Не подведут. Да Вовке и нужно было очень немного из финансово-хозяйственных показателей взять. Конечно, баланс был не гладкий. Так ведь опять же тундра, олени вам не буренки. Да и волки к тому же. Болезни косят олешек как мух. Списывать ой как много надо. Но все чин чином: вот справки ветеринара о болезнях, внезапно подкосивших десяток другой. Акты бригадиров оленеводческих бригад, подтверждающих кончину оленей от кровожадных волков. Этой зимой так просто беда: олень он же несмышленый, зашел на лед, а лед проломился, однако. Ай-яй-яй. Жалко было олешек, да чего мясу пропадать. А мясо сдали, в магазин, однако.
Больше того, из бюджета обещали деньги перечислить, учитывая непредвиденные обстоятельства. Так что проблем с расчетным счетом нет, как нет необходимости делать регулировку по спец.ссудному счету в сторону уменьшения. Это было самое главное, больше бумаги Вовку не интересовали.
Вовке сидел и проглатывал слезы, скорбя о сложнейшей житухе оленьего стада. Одно только его грело: не коснулись привратности тяжелой тундровой жизни его стада. Вовка так и видел своих красавиц важенок, которые стояли на обдуваемом весенним ветерком месте и принюхивались к свежему ветру с побережья. Они благополучно перезимовали зиму, снова появился ягель, основная пища. Бока важенок раздались, шерсть стала шелковистой. Ласковые темные глаза косились на красавца оленя, который пасся рядом… Эхх! Вовка закинул руки за голову и с хрустом, сочно потянулся. Вот она жизнь тундры!
На завтрашнем заседании председателю колхоза вручили грамоту облисполкома за высокие отличия в развитии и приумножения оленьего поголовья на Кольском полуострове.
…Долго светился огонь в колхозной столовой.
Но однажды спокойное и благополучное королевство Мурманской областной конторы Госбанка было встревожено появлением необычного гостя. Ну да, как у Гоголя. Приехал…, только не ревизор, а представитель управления кредитования сельского хозяйства с плановой проверкой. Не путайте: не с ревизией, а с плановой проверкой. У московских чиновников тоже есть работа, есть выезды в регионы, все как у людей. Вот такой специалист и свалился на голову высшего менеджмента конторы. Была только одна неувязка. Свалился он на голову в самое неудачное время, в декабре. Представляете Мурманскую область в декабре? Полярная ночь, морозы. К слову говоря, Российская контора наши особенности знала и старалась приехать в июле, августе. Ну что бы хоть толк от поездки был. Посмотреть на уникальное явление как полярный день. Полакомиться морошкой, пособирать грибочки, которых на полуострове великое множество. Одним словом, набраться положительных эмоций. А тут в декабре принесла нелегкая.
Тамара Ивановна, начальник отдела кредитования агропромышленного сектора, милейшая интеллигентная женщина, быстренько выявила истоки столь неожиданного нашествия проверяющего. Это, кстати сказать, был достаточно молодой человек с лисьей мордочкой. Держался подчеркнуто отстраненно. Товарки Тамары Ивановны из управления России строго конфиденциально предупредили коллегу из Мурманска, дав исчерпывающую характеристику не нуждающуюся в дополнительных комментариях: г…о, редкое, по качеству и содержанию. Карьерист, рвач и далее шли перечисления, дополняющие и без того не радостное лицо лисьей мордочки. Расстроенная Тамара Ивановна пошла передать информацию высшему менеджменту конторы, в частности, Ананченкову Геннадию Поликарповичу. Это было дитя системы Госбанка и взять его голыми руками было не просто. Тем более какая-то лисья мордочка. Он успокоил разволновавшуюся Тамару Ивановну, вручив ей стакан с чаем. Он внимательно выслушал и сделал вывод, что проблем в кредитовании оленеводческих колхозов нет. Вся проблема в желании карьериста лично удостовериться в соответствии данных бухгалтерского учета с натурой. То есть сделать проверку поголовья оленей. Это было проще. К тому же прошла дополнительная информация от благожелателей московского управления, что проверяющий пишет кандидатскую диссертацию и ему материалы нужны как воздух. На что старый банковский волк Поликарпыч произнес свою излюбленную для таких случаев фразу: «Пашеницу сеют рядами, а дубы квадратно-гнездовым способом…». Далее пошли вводные для руководства к действию: экспедицию в Ловозеро снарядить. Учитывая морозы и полярную ночь отправить проверяющего на инкассаторском уазике, так как Волга не вездеход, по тундре не пройдет. Взять тулуп и валенки. Предупредить Горбуненко быть готовым к встрече. На этом Геннадий Поликарпович счел свою миссию законченной и углубился в просмотр прессы, теснящейся на столе. Но этого было достаточно.
Тамара Ивановна, облаченная полномочиями по отправке высокого гостя, дала необходимы указания и назначила выезд на завтра. Сама взялась увязывать одну тактичнейшую проблему: это подготовить главного бухгалтера колхоза к неприятной новости. О том, что никакой проверки быть не может, она даже не сомневалась, но портить отношения из-за какой-то лисьей мордочки ей не хотелось. Все- таки Ловозеро. Так славно выехать летом на якобы оказание помощи отделению…пособирать морошку, а позже и бруснику. Опять же дефицитные оленьи язычки… Тамара Ивановна вздохнула и набрала номер своей боевой подруги. Нужно отметить, что текучесть кадров в Мурманской области была минимальная, и народ знал друг друга десятилетиями. Сохранял дружеские отношения, и работать было несложно. Вот и тут, как только соединилась линия, обе женщины рассыпались во взаимных приветствиях и пожеланиях по случаю предстоящего нового года. Тамара Ивановна терпеливо выслушала пожелания главного бухгалтера по процветанию конторы, семьи. Сама не осталась в долгу и только потом горестно, насколько смогла сказать, что она по делу. По делу! В канун Нового года. Главбухша прекрасно знала Тамару Ивановну и если та так заявляет, то произошло что-то из ряда вон выходящее. Она изьявила готовность слушать. И по мере повествования Тамары Ивановны о происках проверяющего раздавались только возгласы дочери тундры, сопровождаемые эмоциями на национально наречии. Преобладало:
-Да он с ума сошел!
-Айяяяяй-это сожаление, что Тамара Ивановна попала в ситуацию.
-В тундре сегодня минус 36 плюс ветер. -Это о невозможности поездки.
-Да что там ваш тулуп и валенки! Поотморозят все…-Дальше шло перечисление того, что могли пообморозить мужчины.
В итоге было принято решение, вроде :
-Да хрен с ним пусть приезжает- припечала глав.бухша своей широкой дланью проверяющего из Москвы.
Потом чисто из широты присущей саамской нации успокоила расстроенную Тамару Ивановну, что все сделают в лучшем виде. Удивительная лопарская доброта: к ней проверяющего сваливают, а она еще и успокаивает. Но это доброта лопарей, доброта тундры. Люди они бесхитростные и на добро откликаются всегда добром.
Утром уазик тронулся в путь. Проверяющий, с портфелем в обнимку, сел на заднее сиденье уазика, отказавшись от почетного места спереди. На замечание водителя, что так и замерзнуть можно он не среагировал. Инкассаторы люди тактичные: не хочет человек разговаривать и не надо. Москвич проскреб дырочку в окне уазика, и стал рассматривать затихший в морозной мгле Мурманск.
Выехали рано, город спал под покровом полярной ночи. Масляными пятнами выплывало уличное освещение. Мерцали окна домов. Скоро город оживет. Остановки заполнятся народом. Транспорт в таких случаях ходил беспрерывно, забирая людей, а если температура шла ниже, то на остановках зажигались костры. Да-да было и такое. А что прикажете делать, когда далеко за тридцать! Вот и стела, гласящая, что город расположен на 69 паралели и, одновременно, означающая вьезд или выезд из города. Для кого как.
Нашу экспедицию ждала неблизкая дорога. Вначале путь был достаточно простой. Ехали по наезженной Ленинградской трассе. Навстречу им попадались редкие машины, и то чисто административного значения. Кому охота пуще неволи. Ничего впечатляющего! Синева полярной ночи, заснеженный лес по обочине. Редкие поселки, закутанные в снег. Вот и Оленегорская развилка. Всем кому на юг, пожалте дальше, а уазику налево в самое сердце Кольского полуострова, Ловозерские тундры. Опытный глаз водителя сразу отметил, что дорогу дорожники не почистили. Может, не успели, а, может, пришли к нестандартному решению: а ну ее эту дорогу, в такой мороз бензин жечь. Кто поедет в такую даль. Свои все дома сидят, к новому году готовятся. Веселье весельем, но машина несколько раз садилась на днище. Инкассаторы чертыхались, работая лопатами. Нужно сказать, что гость попытался просолидаризироваться с рабочим классом и подержался за белый от инея остов уаза, но его оттер дюжий инкасатор, пробубнив, чтобы не мешал. Да и пронизывающий ветер, сдобренный морозом, быстро наладил москвича в пусть и остывающее, но все-таки тепло уазика.
Долго ехали, одним словом. Впечатлений гостю хватило. Бескрайняя ровная тундра, уходящая волнами к горизонту. А горизонт ох как далек, на востоке Кольского полуострова. Ловозерские тундры сменят Волчьи тундры…Гость оцепенел в обнимку с портфелем. Старший машины настоял, чтобы он оделся в тулуп и сунул ноги в валенки вместе со своими «корочками». Они помнили указание руководства конторы: довести живым! Снова отворотка. Это накатанная дорога на Ревду, горно-обогатительный комбинат. Нам туда не надо. Это поселок горняков. Конкурент села Ловозеро, так как молодежь Ловозера не желает идти по стопам лопарей-дедов, а идет на горнорудное производство, осваивает специальности и сливается с ревдинским пролетариатом. После чего конец этносу. Водитель свое дело знал и упорно вел уазик ближе к цели: селу Ловозеру.
Заканчивался рабочий день, пора идти домой, но Володя Горбуненко бдил. Получив все указания по встрече высокого гостя, он подготовил несколько вариантов. Первый вариант, председательский, давно уже трещал котлом и грозил взлететь на воздух. Березовые веники испускали духмяный дых. В столовой колхоза поварихи лелеяли великолепный, огненный борщ и посматривали на пельмени, которые были готовы запустить в кипяток по первому зову. Холодильник ломился от видов напитков на «Всякий случай». Второй вариант, попроще, управляющего, состоял из холодных закусок и напитков.
Володя переделал все дела: банковские, общественные и теперь маялся. В кабинет то и дело засовывали головы зам.управляющего и главный бухгалтер. Они волновались. Проверка в отделении дело серьезное. Она требует мобилизации всех сил и интеллекта, опыта, умения. Одним словом, как преподнесешь материалы. Оконфузишься один раз, а вспоминать будут долго. Да если в общероссийский обзор попадешь… Нет, уж лучше подождать. Вовка на них шумнул и велел идти домой, соврав, что позовет Женщины, естественно, не поверили и сели гонять чаи. В это время зазвонил телефон, и Вовка, как коршун, в прыжке схватил телефон. Тревога была напрасной. Это звонил председатель, который изнывал, также как и Володя. Председатель сообщил, что он не жравши день, и приглашает управляющего начать. Вовка усомнился в правильности акции, но председатель настоял на «чуть-чуть». Володя вспомнил, что и он пропустил обед, и решил откушать, что бог послал председателю колхоза. Не буду рассказывать про обед двух здоровых мужиков и что их «чуть-чуть» показывала дно. Но хлопнула дверь и в кабинет столовой (были такие отсеки) вошел, а вернее вкатился, бригадир оленеводов. Несмотря на малицу и унты он замерз, так как дежурил на мотонартах. Остаток «чуть –чуть» привел его в чувство и он рассказал, что встретил уазик и они с минуту на минуту будут в селе. Вовка загрыз какую-то отраву, которая якобы отбивает запах и полетел на своем уазике в отделение. Там перепугал зам.управляющего и главную бухгалтершу, которые устали гонять чаи, но домой не шли.
Вот и уазик возле отделения. Вовка услышал нарочито радостный голос постового милиционера, который, оказывается, давно ждет гостя. Дверь распахнулась, и вошел высокий гость. Вовка его сразу и не разглядел. Круглые толстые очки запотели, глазок не видно. А если глазок не видно, какой портрет. Так мордоч.. , тьфу выругался про себя Володя. Девицы из конторы-похихешницы расписали гостя не щадя красок, вот и прилипло. Последовали рукопожатия, и Володя помог гостю скинуть пальто. Кости гостя были холодные. Сели за стол. Гость коротко рассказал о своей цели и в виду позднего времени попросил отвезти его в гостиницу. Также он запросил все документы по колхозу, чтобы посмотреть. Вовка обомлел. Час от часу не легче: там котел рвется от пара, борщ перекипает, пельмени, как деревянные, лежат на крыльце, ждут своего часа, а он в «гостиницу». На его увещевания москвич не среагировал, но чаю попросил. Тут уж его дамы ангажировали: выставили варенье, какие-то пампушки. Что вы думаете? Только чаю попил. Зам.управляющего документы приготовила и гость, попрощавшись, уехал на уазике в гостиницу. Володя выругался, отдал инкассаторам заготовки второго варианта (ехали мужики, устали), а сам позвонил председателю и сообщил ситуацию. Ответ был неожиданным:
- Да пошел он …- В направлении были указаны необьятные просторы тундры.- Плевать на него. Не хочет ужинать и хрен с ним. Приезжай. Не пропадать же бане.- Что тут скажешь, в монологе лопаря сквозила железная логика. Уверенность в завтрашнем дне придала силы управляющему отделением, и он поехал. Навстречу ему попался председательский уазик, который вез припозднившуюся главбухшу домой. Володя вышел переброситься с главной учетницей, которая как истинная дочь тундры, хранила ледяное спокойствие. Сказав, что все будет нормально, она махнула расшитой рукавичкой и уехала. А Володя двинулся завершать первый вариант, начатый в обед.
Утром Володя, как и положено управляющему, был занят эмиссионно-кассовыми делами, требующими его, управляющего, присутствия. Завершив первоочередные вопросы, он зашел в кабинет и увидел москвича, который расспрашивал зама управляющего. Зам.ша, раскрасневшись, бодро отсчитывалась. Судя по умиротворенному виду гостя, отчет шел успешно, в чем и убедился Горбуненко, подсев за стол. Действительно, аналитическая работа экономического аппарата, проверяющего устраивала, но ему хотелось бы сделать встречную проверку. То есть проверить достоверность учета в колхозе. Зам.ша, не спавшая от волнения ночь, откинулась на спинку стула. Ее миссия была выполнена: отделение выдержало проверку. Да еще какую! Московскую. Об этом будут говорить долго, а вспоминать еще дольше.
В кабинете председателя сидел весь истеблишмент колхоза. На столе стоял свистящий чайник и нехитрая выпечка. Работают люди, однако. Разговор был непродолжительный, главный бухгалтер пошла по просьбе проверяющего подобрать документы. Затем ушел в бухгалтерию и гость. Горбуненко и председатель остались вдвоем и ждали засланца. Как и следовало ожидать, учетное хозяйство колхоза было в полном порядке. Председатель колхоза рванул было с места в карьер, заявив насчет обеда. Но мудрая главный бухгалтер сделала предостерегающий жест рукой и сказала, что нужно решить вопрос по проверке обеспечения, которая выливается в пересчет оленей. Вот тут-то председателя колхоза и перекосили. Какая проверка! Московский гость соображает, что говорит! На улице за тридцать, полярная ночь, а ему проверку. Но внезапную горячность председателя остудила мудрая дочь тундры, главная бухгалтер. Она заявила, что сделают частичную проверку и проблем не возникнет. Председатель на всякий случай смолчал. Он верил своему главному бухгалтеру. Договорились начать проверку завтра с утра, а сейчас проверяющий откланивается и уезжает в отделение работать. Горбуненко сослался на дела и остался в правлении. Они ждали обьяснений от главного бухгалтера. Она устало махнула рукой и, присев на стул, сказала, что договорилась с главным зоотехником и к коралю рядом с селом подгонят небольшое стадо.
-Хватит ему сопли выморозить-заявила она. Председатель и управляющий онемело смотрели на главного бухгалтера. Она не стала купаться в лучах славы, а, налив чашку чая, пошла к себе работать. Обедали наши друзья снова вдвоем. Москвич слышать не хотел об обедах и банях.
Утро в полярную ночь в Мурманской области везде одинаково. На часы можно не смотреть. Ничего не даст. Твоя задача к девяти придти на работу, а что за окном делается это не показатель. Лопари называют полярную ночь-синий день. Их язык очень поэтичный и они умеют рассказывать о тундре, снеге, полярной ночи много и красиво. Но этим утром наши лопари не были настроены на сказки. Больше того, были предельно деловиты и собраны. Одетые в малицы и унты они катались как шарики. Увидев приехавших представителей Госбанка, председатель рукой обозначил направление, сел на мотонарты и уехал. Гобуненко, который по этому случаю был одет в тулуп и валенки, выглядывал из- под лисьего малахая как из-под карниза. Капризный гость был в своей цивильной одежке. Мудрый Горбуненко на всякий случая захватил тулуп, но ему начал надоедать строптивый гость и он не настаивал на его утеплении. Подьехали на краю села к торчащим из-под снега вешкам. Это был круглый загон с воротами, огороженными вешками вроде горла. Вот вам и кораль. Оленей гонят к горлу, они выстраиваются в очередь, чтобы попасть в загон. Все. Гость в недоумении остановился.
-Ну, милок, можно начинать- сказала подошедшая к нему главный бухгалтер. Гость явно занервничал, так как кроме их двоих никого не было. Председатель быстренько забрался в уазик к Горбуненко и, судя по всему, они там времени даром не теряли. Туда же убрался и главный зоотехник. Бригадир оленеводов с явным сожалением смотрел на заветный уазик. Но у него впереди была работа.
-А ты на чем будешь олешек-то помечать-так, словно не взначай спросила глав.бухша. Проверяющий показал ей подобие блокнота.
-Аааа-как-то безразлично протянула саамка. Она что-то крикнула бригадиру и вдруг, словно снежная лавина, пошли олени. Они стеной шли на кораль, затем, повинуясь пастухам, разбивались в цепочку. Сталкиваясь друг с другом боками, они бежали в кораль. Гость растерялся. Какая тут запись, глаза не успевают за серой массой. Только рога колышутся.
Лопарка подошла к ошеломленному проверяющему и лелейным голосом спросила, как идут его дела. Нужно сказать, что оленей остановили. Гость пробирал холод. Его кожаные перчатки с трудом держали карандаш. Губы его не слушались. Он вспомнил про тулуп, но не видел управляющего. Горбуненко доверился колхозному специалисту и на мороз не показывался. Он забыл про тулуп.
-А я тебе предлагала, чтобы наши специалисты посчитали тебе поголовье. Ты же и отказался. Методика, говоришь? Где она, твоя методика-ворчливо выговаривала главный бухгалтер проверяющему. Она подошла к уазику, рывком открыла дверь и вытащила тулуп. Набросила на плечи гостю.
-Еще попробуешь?-буднично спросила она.
Снова пошли олени. Над ними стоял столб пара. Они заскакивали в кораль и начинали тревожно кружиться по загону. Глаза проверяющего бегали от кораля к воротам, руки безуспешно пытались что-то написать. Опять остановка.
Здесь уже возмутился бригадир оленеводов. Довольно резко он спросил проверяющего, что может он прекратит заниматься…, ну понятно чем. Но под строгим взором главного бухгалтера он сник и не закончил мысль. Та сама напомнила гостю, что время не ждет.
Гостю становилось все равно. Он замерзал. Обреченно махнув рукой, он дал согласие на пересчет специалистам. Специалист была главный бухгалтер. Она вытащила стопку листков, закрепленных на дощечке, и стала быстро ставить вертикальные черточки при пробегании оленя заветных ворот. Вот и вся методика. Лопарская. Веками проверенная. Только бересту и острую палочку заменили лист бумаги и карандаш. Минутное дело и стадо заполнило кораль, а главный бухгалтер, перечеркивая десять палочек горизонтальной линией, быстро вывела необходимую сумму для выборочной проверки. Проверка закончилась. Какие это были олени, угасающему сознанию проверяющего было уже все равно. Да и в балансе не было подстрочки количества административных олешек. Замерзшего проверяющего затолкали в уазик председателю и управляющему и, не спрашивая, повезли в баню. После бани его ждал обед. Пока гостя возвращали к жизни, главный бухгалтер составила по всей форме акт проверки. Подпись проверяющий поставил, не читая акта. Пообедал он с аппетитом. Поздно вечером размякшего гостя загрузили в подогнанный уазик. На этот раз он не отказался ни от валенок, ни от тулупа. Председатель прочувственно похлопал его по плечу и вручил на память оленьи рога. Уазик тронулся, а трое аборигенов: председатель, главный бухгалтер и управляющий долго стояли и смотрели в след уезжающему московскому гостю. Начавшаяся поземка быстро заметала следы уазика.
Главный бухгалтер
Валентина Стапановна Баландина была главным бухгалтером городского управления Мурманской областной конторы Госбанка. Высоченная, крупная, она гордо нысила свою ярко-рыжую голову над снующими клиентами в операционном зале. Равных ей не было. Разве что Валентина Николаевна Ясиновская, заведующая кассой. Но та все время находилась в кассе и выходила только обедать. Так что конкурировать с Баландиной никто не мог. Ну, велика была дама. Ее без труда можно было найти: стоило посмотреть по верхам и увидеть светящуюся апельсиновым светом копну волос. Но Валентина Степановна женщина была эксцентричная, любила экстравагантность и яркость в жизни. Своего роста ей было мало. Она вдобавок к нему носила туфли на высоких, а лучше сказать, высоченных каблуках. Как я уже сказал, что дама она была еще и крупная, то легко представить стук каблуков, когда шла по залу хозяйка операционной службы. Своим ростом и статью она гордилась и этого не скрывала. Когда товарки, намекая ее гренадерский рост, говорили, что мужчины комплексуют с ней разговаривать, то она щурила свои яркие глаза болотного цвета и говорила:
«Чтобы я из-за этих шибздиков туфли не носила. Да ни в жизнь!»
«Пусть сами растут»-помолчав, добавляла Валентина Степановна.
Для нее большим удовольствием было подойти вплотную к мужчине ниже ее ростом и начать с ним разговор. При этом она наклоняла голову и рассматривала тому макушку или лысину. Особенное удовольствие Баландиной доставляло терроризировать В.В.Хохловкина, заметителя управляющего областной которой Госбанка, который явно проигрывал ей габаритах по высоте. Он нее просто убегал, предпочитая общаться с такой импульсивной дамой через ширину своего стола.
Личностью главный бухгалтер была явно нестандартной. Она понимала это, страдала от этого, но…сделать с собой ничего не могла. Насколько она великолепно знала свой учет, настолько была дурна и несдержанна в миру. Управляющий областной конторой Госбанка Ананченков Г.П., великий интеллектуал и книгочтей, дал ей блестящую характеристику:
«Ведь умная баба, но дура дурой!» Более меткого определения трудно было представить. Подумайте сами: единственный главный бухгалтер в конторе с высшим образованием, причем профильным. Пришла девчонкой, после техникума. Доросла до главного бухгалтера городского управления. И все. Стопор. Больше Баландину никуда не выдвигали. Приходили и уходили главные бухгалтера конторы, а Валентина Степановна стояла на страже бухгалтерского учета в городе. Она свыклась с этим и всю энергию бросила на совершенство учетной службы. Ее побаивались и предпочитали не связываться даже в Республиканской конторе. Во время ревизий она была не заменима: отстаивала свое мнение до конца. Но характер он есть характер.
Эмоции ее переполняли и переплескивали. Впрочем, она не старалась их сдерживать:
«Ах! Если бы я не была главным бухгалтером, я стала бы актрисой»-частенько говаривала она.
«Валь, может еще не поздно, драмтеатр рядом»-тихонько говорила подруге Ясиновская.
«Театр кукол, еще ближе»-прыснув в кулак добавляла Люба Рудько, маленькая подвижная зам зав.кассой.
«Ничего вы не понимаете. Театр это все. Театр это жизнь»-с пафосом произносила Валентина Степановна, впрочем, не отрываясь от платежных ведомостей.
«Виктор Алексеевич? А вы участвовали в художественной самодеятельности?»-внезапно она обратилась ко мне.
Я, недавно переведенный из Никеля в Мурманск на должность начальника городского управления, несколько смутился:
«С чего Вы взяли, Валентина Степановна»
«А я вижу. Вы просто должны были участвовать в художественной самодеятельности»-Валентина Степановна картинно откинулась на стуле и, прищурясь, посмотрела на меня своими болотными брызгами.
«Да с чего вы взяли»-забормотал я, сбитый с толку. Дело в том, что я действительно в школе, в классе седьмом, сыграл в школьном спектакле. Девочка, к которой я неровно дышал, меня попросила, и мне пришлось сыграть роль полковника. Говорят, ничего, справился.
«Валентина, отстань от начальника. Лучше помоги наличность свести»-пришла мне на помощь зав.кассой.
«Скучные вы люди. Нет у вас поэзии в душе»-проговорила Баландина, подходя к тележке с наличностью.
«Вы наверняка читали стихи и знаете их»-вновь, после того как выдали наличку расходной кассе, взялась за меня Баландина. Пришлось признаться.
«Что я говорила.»-воскликнула довольная собой Валентина Степановна. Она весьма довольная собой, посмотрелась в кусочек зеркала, сиротливо висевший в кабинке зав.кассой.
«И зеркала у вас нет»-проговорила В.С.
«А оно нам ни к чему»-парировала Валенина Николаевна.
«Как это ник чему?»-продолжила Баландина, всматриваясь в осколок.
«А подготовиться к встрече, порепетировать речь»
«Виктор Алексеевич, а вы читаете речи перед зеркалом»-опять стала меня доставать Баландина
«Нет, как-то не думал»-отвечал я
«Почему?»-неунималась Баландина.
«Да прочитаю пару раз. мне хватает»- уходил я в защиту.
«Как это хватает! А мимика! Жестикуляция!»-начинала волноваться Валентина Степановна.
«Я наблюдала за вами на собрании. Не блестяще я вам скажу, Виктор Алексеевич, неблестяще»-Валентина Степановна входила в раж. Она развернуласт в кресле, вперила в меня свои «болота» и наслаждалась эффктом.
«А в чем, собственно говоря, проблема. Я не раскрыл тему или воду лил»- я был сбит с толку.
«Боже упаси, Виктор Алесеевич! Что вы! Доклад был великолепен»-Баландина разволновалась, встала и стала ходить по кассовому помещению.
«Но изложение, манера читать. Вы же разу не поглядели в зал. Вы не видели людей!»-здесь Валентина Степановна остановилась, встала напротив меня. Когда она волновалась, она подходила вплотную. А так как дама она была достаточно рельефная, то ты невольно пятился от опасного соприкосновения. Баландина наступала. В результате тебя припирали в угол или к стенке и начинали «мочалить». Припертый баландинскими достоинствами ты выбраться не мог. Оставалось только одно: слушать. Валентина Стапановна отрывалась. Тебя буквально препарировали. Подвергали расчленению все твое выступление и, главное, действие. Увлекшись, Баландина начинала показывать, как ту или иную ситуацию он бы обыграла. И обыгрывала. Нужно отметить, достаточно театрально. На мои жалкие оправдания, что собрание не театр, она отвечала, тряхнув апельсиновой копной:
«Там где есть люди, там всегда театр, там всегда игра». Что тут скажешь? Станиславский рядом не стоял. Играла она с удовольствием. Фарс заканчивался внезапно. Неожиданно Валентина Степановна замолкала, вставала, распрямив плечи. Придерживая руками с боков свое женское богатство она надвигалась на тебя. Ты сдавал назад и очень скоро оказывался прижатым к стенке. Впиваясь в тебя глазами, она с придыханием произносила:
«Виктор Алексеевич, а я женщина видная?»
«О да, Валентина Степановна»- выдавливал я придавленный Баландинскими достоинствами.
Выручала всегда тактичная, немногословная Валентина Николаевна Ясиновская:
«Валентина, за работу». Я тихонько приходил в себя.
Что и говорить, публичные мероприятия были ее слабостью. Причем без разницы: будь это партийное собрание или рабочая планерка. Но собрание было ближе ее творческой натуре. Она дожидалась, когда, в общем-то, небольшое помещение красного уголка заполнялось народом, и только тогда входила. Желательно было, чтобы администрация конторы тоже была в сборе за столом президиума. Убедившись в аншлаге, Баландина входила в зал, зорко осматривалась и шла. Как она шла! Ее видели все, и она чувствовала это. Она не садилась на задних рядах, она проходила вперед и усаживалась на первых стульях, которые, как правило, пустовали. Усевшись, она оправляла юбку, клала руку на спинку соседнего стула и осматривала сцену. Геннадий Поликарпович, великий психолог и умница, выдерживал паузу. И только когда Баландина садилась прямо, он самым невинным образом интересовался у нее:
«Можно ли начинать, Валентина Степановна?»
Баландину голыми руками взять было нельзя.
«Да, пожалуйста, Геннадий Поликарпович»-кивала она своей апельсиновой копной.
Один раз мы срезались. Причину конфликта я не помню; но разговор был тяжелый. Причем касался он не работы. Скорее всего, шло распределение квартир, которые мы всеми правдами и неправдами выбивали и из обслуживаемых нами клиентов, и из горисполкома. Здесь Валентина Степановна, будучи председателем месткома, вела себя непредсказуемо и достаточно вызывающе. Разговор был тяжелый. Включены были административные ресурсы. Валентина Степановна исчерпала свои доводы. Она встала, распрямилась. Слава богу, я был одного роста с ней и мог смотреть глаза в глаза. Это был не тот омут болот зеленых. Это был лед, кристаллы которого били тебя, кололи. Это был конфликт. И вдруг:
«Знаете, Виктор Алексеевич, а ведь я вас могла бы родить»-сказала Баландина и повернувшись на своих высоких вышла из кабинета. Я стоял в позе: «Проглотила Маша мячик» и недоумевал. Потом до меня стало доходить, что хотела сказать Баландина. Она не могла сказать мне, что хотела. А хотела она пройтись по моей молодости, конечно. Но она выбрала другой путь, кстати, более правильный. Мирились мы долго.
Костя Баландин был мужем Валентины Степановны. Они были даже похожи. Костя великан саженного роста с пышной шевелюрой рыжих волос, был неотразим. Что различало их так это голубоглазость Константина. У Баландиной же зеркала души были подобны болоту. Жили они удивительно дружно и ладно. Детей у них не было. «Моя дура», «Лярва»-пожалуй самое милое и нежное что можно было выбрать из лексикона Кости в адрес своей благовреной. У них давно сложилась определенная степень отношений и они, что называется, не усложняли друг другу жизнь. Константин работал снабженцем в одной из строительных организаций. Что это за работа сведущему человеку обьяснять не нужно. Это даже не работа, это образ жизни. И Костя впитал этот образ целиком и полностью. Учитывая сложность обеспечения строительных организаций во времена плановой экономики Костя был частым гостем в банке. Мы помогали ему злоупотреблять своим положением мужа главного бухгалтера. Парень он был незлобливый и если мы его посылали, то он не обижался и уходил,…чтобы вернуться.
Однажды я пробегал по подвальному помещению и услышал здоровое мужское ржание доносящееся из хозяйственного отдела. Смех там раздавался частенько, так как руководил им Тля Николаев, великий хохмач и ерник. Но сейчас там стоял гогот. Я заглянул из любопытства. Картина предстала в стиле запорожцев. За столом в кресле начальника хозяйственного отдела сидел Костя с огромной фаянсовой кружкой. Толя Николаев сидел, вернее, лежал грудью на приставном столике. Он уже не смеялся, он рыдал. Водитель Вася загнулся в кресле неизвестно когда и откуда принесенном. Он был тоже в соплях. Костя что-то монотонно рассказывал. Мне ничего не осталось, как сесть на подоконник и внимать. Костя не торопился. Он с чувством рассказывал. Из текущей событийности я понял, что Костя крепко загулял и спутал день с ночью, благо, что стоял полярный день.
Нужно было отметить, что Валентина Степановна была женщина энергичная и на расправу скорая. Константин ощутимо осязал на свое рыжей голове тяжелые десницы любимой. Но делать нечего нужно идти домой. Костя в лихорадке продумывал пути отступления и пытался выстроить логические и тем самым неоспоримые доказательства своего позднего или слишком раннего прибытия. В голову ничего не шло. Все уже повторялось неоднократно. Костя вздохнул и тяжело шагнул в подьезд. Будь, что будет, решил он и вставил ключ в скважину. Замок с легким щелчком открылся. Костю поразила тишина.
«Спит»-решил Костя. С души отлегло, может пронесет. Костя делал шаг из коридора и в зеркале увидел открытую дверь в спальную комнату. То, что он увидел, заставило его оцепенеть. Постель стояла неразобранная. Костю хватил столбняк. До него стало доходить, что благоверной нет дома. Эта догадка пронзила притупленный после обильной пьянки мозг. Уже решительным шагом Костя прошел в комнату, заглянул в спальную. Ни-ко-го! Костя от чувств, нахлынувших на него поплыл как шарик к потолку. Где Баландина, что с ней, Костю на даный момент не интересовало. Он дома и теперь ждет загулявшую женушку. Настроение как столбик термометра повышалось. «Неплохо бы сейчас рвануть пивка»-подумалось Косте. А что? Имеет право. Он дома, после тяжелого трудового дня, а супруги нет. Он двинулся на кухню, открыл холодильник и к своей великой радости увидел бутылочку «Кольского». Костя уже осязал как ядреная прохлада прокатится по его пересохшему горлу и растворится где-то там внизу, оставляя после себя бодрость жизнеутверждения.
Вдруг хлопнула дверь подьезда и раздались осторожные шаги. Вернее цоканье копыт. Так цокать может только его супружница. Только ее высоченные каблуки выбивают такую чеканность. Времени было в обрез. Точнее его не было вообще. Нужно придать антуражу к предстоящей встрече с подзагулявшей половиной. Костя в прыжке сбросил свои пельмени сорок шестого растоптанного. Пока они летели, он пинком направил их под кровать. Пиджак успел повесить на дверь. И, все.
Также раздался щелчок открываемой двери, второй раз за ночь. Костя уже лежал в кровати и материл на чем свет стоит швейную промышленность, так как одеяло было явно коротко. Оно не могло одновременно закрыть Костины черные носки и галстук, как бы он это одеяло не растягивал. Победили носки. Галстук Костя спустил насколько мог и спрятал под рубашку. Рубашка с утра была белая и слилась с пододеяльником, если не присматриваться, конечно. Костя старательно изобразил сон.
.«Сейчас! Сейчас»-пело Костино я.
Дверь тихо отворилась. Баландина сняла туфли, чтобы не стучать по полу. Она надеялась пройти в комнату и упасть на диванчике, чтобы завтра обьяснить Косте, что пришла поздно после очередной ревизии и не хотела его будить. Откуда ей было знать, что Костя как зоркий сокол контролировал ее движения, начиная от двери. Действия Валентины Степановны ничем не отличалась от действий Константина. Она, посмотрев, что Костя спит сном младенца, решила, что можно расслабиться. Душ в этой ситуации лучше всего. Только она развернулась, чтобы пойти в ванную как раздался полный металла голос Кости:
«Куда, лярва!» Это было настолько неожиданно, что на Баландину напал столбняк. Ее заклинило. Она распрямилась в свой немалый рост, плечи свело судорогой. Голова непроизвольно дернулась назад. Конвульсии, одним словом.
Костя наслаждался эффектом. Он даже развернулся на бок, чтобы лучше лицезреть реакцию благоверной. Он не увидел, как обнажил свои черные носки, которые обрадованно высунулись из-под одеяла. Но Баландина этих катаклизмов уже не видела. Она по инерции развернулась, но что здесь возобладало страх загулявшей женушки или театральной актрисы, сказать сложно. Только Баландина согнулась под тяжестью своего веса и, мало этого, у нее подогнулись колени и она упала. Костя был уже готов выскочить из-под одеяла и помочь супруге. Мало ли что, все же в возраст. Но Валентина Степановна успела разбудить в себе актрису. Она вытянула руки и воскликнула :
«Костя прости!». Актерское мастерство преобладало. Баландина еще стояла в позе княгини Ольги, застыв в немом крике своего раскисшего в краске рта, как Костя, не вставая, рявкнул:
«Иди умойся, дура». На этом его лексикон иссяк. Но и его хватило. Баландина вполне натурально всхлипнула, с трудом поднялась и пошла в ванную. Костя ликовал. Услышав шум воды, он встал. Разделся, он уже никуда спешил. Растолкал все, что его не устраивало и в трусах «а-ля ну- погоди» пошел в кухню. Он ликовал. Шутка ли, он, уже готовый получить как минимум несколько тарелок в голову, не только не получил, но и сидит на кухне целехонек. Вдруг его снова осенило
«А не выпить ли пивка!». Тем более что бутылка «Кольского» ждала его. Торопиться было некуда: вода в ванной лилась с шумом. Баландина явно не торопилась выходить, чтобы не попасть под горячую руку благоверного. Так что Косте ничего не мешало наслаждаться ситуацией. Открыв бутылку, он не спеша налил стакан. Дождался, пока усядется коричневатая пена, потом с чувством сделал глоток, большой, глубокий. Ком благодати пронзил его пересохшие водопроводы и засел где-то там внизу, разливаясь живительной благодатью. Костя даже передернул ногами, обильно поросшими рыжеватой шерстью. Ему захотелось по-жеребячьи взгоготнуть. Но вместо этого он еще сделал один глоток, не менее емкий и глубокий.
Нужно ли говорить о наслаждении и благодарности пересохшего организма, который был не только не готов к принятию живительной влаги, он не рассчитывал даже на стакан воды. А тут пиво, с его несущим зарядом бодрости. Организм не замедлил отреагировать мощным рыком, низвергающим из глубины Костиного чрева. Это был рык, показывающий первенство жизнеутверждающих сил перед низшими примитивными, которые тоже ждали своего выхода. Второй рык, еще более глубокий и искренний показал победу здорового начала перед жалким физиологическим существом. Потом Костя с чувством почесал заросшую рыжей шерстью грудь. Чесал долго с наслаждением и скрежетом.
Второй стакан прокатился по истосковавшимся по влаге Костиным трубопроводам легко. Костя с сожалением посмотрел на бутылку, зачем-то поднял ее и стал смотреть через ее бока на незаходящее заполярное солнце. Для убедительности, одним глазом, заглянул внутрь бутылки. Пусто. Бутылка полетела в мусорное ведро и с грохотом примусорилась там. Константин сидел, наслаждаясь внутренней свободой, вытянув ноги и шевеля ступнями. Ему было легко. Он вслушивался в шум низвергающихся потоков воды в ванной и лениво думал. В его голову, освеженную пивом, пришли первые мысли:
«Это надо же, а? Муж дома, а жена, лярва, дома не ночует!».
Оставим его со своими размышлениями на кухне, тем более что по шуму воды было ясно, что Баландина скоро из ванной не выйдет.
…Без сил я сполз с подоконника, нужно было идти работать. Да и Костя допил свой чай и собирался вставать.
Биржа
Валютчики, Доллар, Биржа. Эти слова ворвались в наш обиход как ураган, как цунами. Что могло быть актуальнее в 90-у годы. Обыватель лихорадочно пытался определиться в мутной воде денежных реформ и сохранить свои, на глазах тающие сбережения. Вожделенные зеленые бумажки с чужеродными физиономиями незнакомых президентов давлели над всеми: народом, властью, бизнесом.
Они стали господствующим платежным средством. Рубль, с которым мы шли по жизни, получил название «деревянный». Все стали считать по курсу доллара. Мало кто помнит, что курсов было три. Попробуй, разберись. И люди разбирались.
Как грибы после дождя расплодились банки. Их быстро развелось много. На каждом углу запестрели вывески: «Последний шанс», «Лишь бы выжить», «Отдайте нам ваши деньги и ваши проблемы нам будут по фигу». Ну и так далее. Не все нравилось в этих кредитных учреждениях. Одним из того, что не нравилось, так это предоставление паспорта. Скажите, кому понравится, когда ты приходишь что-то купить, то бишь тебе оказывают услугу, а с тебя требуют паспорт, удостоверяющий тебя. Зачем, не знает даже эта накрашенная деваха, сидящая под вывеской покупки-продажи валюты. Понимаешь спинным мозгом, что ты куда-то занесен. Тебе становится не по себе, не от того, что паспорт потребовали, а что куда-то занесли. И это «куда-то», а ты в этом уверен, обязательно аукнется, откликнется. Когда, где, ты еще не знаешь.
Но был и великий плюс. Банк выдавал подтверждение покупки продажи валюты, то есть - документ. Пусть просто справка, но имеющая юридическую силу. Она подтверждала законность приобретения хранящейся у тебя валюты. Документ для нашего человека это большая вещь. Воспитанный в вечном чувстве вины не зная за что, человек становился увереннее, что у него есть подтвердительная бумажка. Вроде защиты от случайностей. Помните как у Городницкого в песне «брезентом от случайностей прикрыт». Так вот и этой бумажкой прикрывались на всякий случай. Жива была у всех в памяти статья в Уголовном кодексе за торговлю валютой. Поэтому народ старался и средства, стремительно тающие сохранить, и законность соблюсти. А то не дай бог обвинят в подрыве государственного строя.
Но время шло, и наш народ понял, что с государством у нас проблема. Вернее оно государство есть, но ему до нас… как до одного места. Правда, всенеродно избранный бычился с экранов телевизоров и, дыша перегаром, клялся насчет рельс и головы, если цены повысятся. Вроде бы как он ее, свою голову положит на эти самые рельсы. Он был прав этот борец за демократию. Цены не повысились, они просто скакнули, а рубль безнадежно отстал. «Чикагские мальчики» вроде Егорушки Гайдара, начитавшись Милтона Фридмана, грохнули цены, заявив, что рынок и цены близнецы –братья…и не нам влезать в их отношения. Не знаю, какие они близнецы, но мамы у них были точно разные. Народ разуверился в покупательной способности еще недавно такого крепкого рубля и окончательно доларизировался.
Нужно отметить валютную грамотность мурманчан. Город морской и народ был в курсе дела о чужеземной валюте. Больше того, в городе был магазин «Альбатрос», где продавались вожделенные импортные товары. Чего там только не было. Там все было. Но и то. Хитрое правительство, чтобы не разлагать моряков и рыбаков чужеземными денежными знаками придумали чеки Внешторг банка с контуром якоря и судна. Вроде бумажки, но за них можно было при покупке продаже частным порядком получить срок как за настоящую валюту. Но сейчас речь не о ушедших в лету «бонах». Статья о фарцовке была отменена и бывшие фарцовщики быстренько стали уважаемыми людьми в городе и пошли в гору.
Возникли стихийные валютные рынки. Как правило, на самых оживленных местах. Я буду вести речь о «валютных площадках» возле универмага «Волна» и «Детский мир» в городе Мурманске. На этих двух площадках в полярную ночь и в полярный день дежурили ражие молодцы, одетые в теплые комбезы или футболки в зависимости от сезона. Они легко конвертировали ничтожные деревянные в заветную зелень- «капусту». Делалось это легко весело. Купить у них зелень было проще, чем пучок редиски на базаре. Спросите про фальшивки? Не знаю. По сводкам милиции, которая для видимости начинала бороться с этим новоявленным злом, вроде как фальшивки появлялись. По крайней мере, местные радиоточки вещали о таком зле. Но местные финансовые воротилы, дежурившие круглые сутки на валютных площадках категорически отрицали причастность своих офисов к этому противозаконному делу. Люди на площадках работали стабильные, клиентурой дорожили. Мурманск город маленький и молва быстро бы разошлась о нечистоплотности продавцов. Нужно отметить, что разрастались «биржи» на глазах. У них появилась своя иерархия. Далеко не каждый начинающий нувориш мог примкнуть к вожделенному «зеленому» Его на «площадку» не пускали, он был вынужден сбивать копейки у случайных прохожих. Так сказать испытательный срок проходил, на верность избранному делу. А солидный покупатель шел к своему проверенному продавцу. Эти брокеры сидели в машинах с тонированными стеклами и вели валютные операции в тепле и уюте салона. Покупателя здесь уважали.
Вот о таких двух бизнесменах я и хочу рассказать. Звали их Паша и Миша. Фамилии даже и говорить не буду. С чьей-то легкой руки их назвали Геращенко. Ну, понимаете почему. Уверен, что сейчас их переименовали в Игнатьевых. Это были крепкие парни с задубевшими от зимней стужи и почерневшими от солнца физиономиями. Бывшие моряки, знающие цену деньгам, они быстро сориентировались в беспределе перестройки. Все блага, обещанные реформаторами во главе с идеологом Гришей Явлинским в течение 500 дней и ночей, накрылись медным тазом. Каждый стал зарабатывать, как мог. Вот и Паша с Мишой подвизались на «зеленой ниве». К «работе» своей они относились серьезно, много читали и вообще были очень осведомленными как в своем бизнесе, так и в сферах от которых их ремесло зависело. Дело доходило до того, что наши «валютчики», то есть работники валютного отдела банка начинали свой рабочий день с таких «площадок». Там формировалось мнение, обменивались новостями. Начальник отдела, человек, замешанный в свое молодецкое время в незаконной покупке продаже иностранных денежных знаков, а попросту бывший фарцовщик всерьез говорил о формировании валютной биржи на базе этих «площадок». Причем находил понимание со стороны пашей и мишей.
Нужно отметить, что ряд бизнесменов построили свой первичный капитал именно на этой фарцовке и даже сидели в местах не столь отдаленных. Благо Мурманск край и так «не столь отдаленный», так что от дома далеко не уезжали. Сейчас они стали депутатами местных законодательных органов, в фаворе у губернатора и вообще представляют местный истеблишмент. Некоторые даже уехали в Белокаменную, чтобы вершить бизнес в более высоких сферах. Ну да бог с ними. Речь идет не о этих удачливых, а о двух реальных парня, которых блага перестройки заставили заниматься этим ремеслом. Как я уже говорил, что к работе своей они относились серьезно и клиентурой дорожили. Был их клиентом и я, грешный.
«Лексеич»-говорил мне Паша:-«Ты бы позвонил мне перед покупкой. Что так и так тебе нужна норвежская крона. Я тебе подберу валюту по либеральному курсу». Каков уровень сервиса! А! В каком бы банке вам подобрали валюту по либеральному курсу!
На мои обьяснения по нехватке времени Паша печально говорил; «А сейчас я буду бегать по рынку и искать тебе эту норвежку. И для тебя расходы и я свою маржу теряю». Что? Получили! Не прибыль, не навар, а маржа!
Когда же я посетовал на дороговизну валюту, то Паша горестно разводил руками, сглатывал комок в горле и печально произносил: «Лексеич! Дык рынок».
Чтобы сохранять теплые дружеские отношения со вторым Геращенко я иногда бывал на второй «валютной площадке» вблизи универмага «Волна». Это была вотчина Миши. Его новенькая «Волга» стояла у входа в универмаг. Он знал о моем раздвоении, но относился к этому философически. Не отрываясь от пересчета денежных купюр, он вроде как невзначай спрашивал: «Ну как там дела у Пашки?». Я начинал блажить, что давно его не видел, а тем более не покупал валюту. Но Мишка ухмылялся и, глядя в окно «Волги», говорил, что он так, к слову, спросил. Что и не удивительно. Мы все ходили в один спортзал и виделись как минимум три раза в неделю.
В спортзале существовало неписанное правило: не говорить о делах. Договориться о встрече, это ладно, а о делах… Нет, табу. Но обмениваться мнениями можно. Новостями. Проще потрепаться. Это не возбранялось. Тем более, что занятия были на прокачку мышц, а они длительны утомительны и однообразны. Долго не промолчишь. К концу тренировки зал напоминал медвежий улей. Там стоял гул. Кто о чем не понятно, но каждый о чем-то.
Вот и у нас. Садились рядком и, прокачивая бицепс или трицепс, начинали делать срезы на новостях. Чаще всего касающихся профессиональных интересов. Среди «качков» были деятели «биржи», то есть наши знакомые. Были бизнесмены, совсем недавно покончившими со своим сомнительным прошлым. Были государственные служащие и работники правоохранительных органов, точнее ОБЭП. Вот таким разношерстным блоком мы и развивали свою антропометрию.
Как-то раз мы заслушались очень профессиональным спичем Михаила. Он выдавал сведения далеко выходящие за сплетни Интернета.
«Миш»- не выдержал и перебил лектора Саша, подполковник ОБЭПа.
«Откуда такая информация?»-спросил он, явно не владеющий последними нормативными изменениями, еще не вышедшими в официальную печать.
«Из Москвы привез»-спокойно ответил Мишка:
« С совещания»-добавил он, монотонно работающий гантелью.
Мы обмерли. Мы, это Саша и я. Каждый знал, кто есть кто в этом зале. А тут Мишка… совещание… в Москве… Как все увязать? Но ведь его действительно не было несколько дней. Мы растерянно затихли, не желая обижать друга по спорту нелепыми инсинуациями.
«Миш, какое совещание»-спросил я, очень аккуратно подбирая слова. Саня оцепенел и превратился во внимание.
«Обыкновенное»-сказал Мишка, не отрываясь от своего бицепса: «по валюте». Я затих. У меня вопросов не было. Саня потихоньку приходил в себя. Он все же был милиционер и еще такой специфический-обэповец. У него была практика. Не зря дорос до подполковника.
Мишка сам разрядил обстановку:
«Да в Москву я ездил».
Мы по -прежнему собирали мысли в кучку. Мишка понял наш немой вопрос и решил не мучать нас недомолвками:
«Мы ездим в Москву и вырабатываем общую политику, как вести в себя на регионах».-начал разьяснять нам Миша…
Сзади нас раздался смех. Мы оглянулись. Стояла наша братия и веселилась, глядя на нас.
«Ну картина»-сказал один известный бизнесмен:
«Валютчик, банковский работник и обэповец-обсуждают внутреннюю политику»-сморозил другой.
«Миш, так какая была резолюция на совещании»-хохотнул третий.
«Да пошли вы…»-сердито сказал Мишка и занялся своим бицепсом.
Но их деятельность была признана. Как-то я позвонил Паше домой, памятуя его просьбу звонить заранее. Трубку подняла его дочка. Попросил Пашу к телефону:
«Папа на работе»-пропищало дите. Ну на работе так на работе. Мобильник молчал.
Звоню Мише. Трубку подняла жена:
«Михаил на встрече»-с достоинством и обстоятельно произнесла она.
Вот так.
Отъезд
Ну что ж! Уезжаем! Совсем уезжаем.
И Север привычный друзьям оставляем.
Веселье вокруг, хоть слова и прощальны,
Но где-то сквозь смех вдруг повеет печалью,
Грустинка слезинкой в ресницах мелькнет,
В смущеньи рукой ее кто-то смахнет.
Ну что ж! Уезжаем! Совсем уезжаем.
А взгляд от залива с трудом отрываем.
Ну что здесь такого? Березки кривые,
На сопках лежат валуны вековые.
И лето частенько прохладой обманет,
А сердце к скупым этим радостям тянет.
Наверно, нигде нет такого покоя,
Поэтому здесь отдыхаем душою.
Здесь люди мечтают, здесь люди добреют,
Сердиться подолгу они не умеют,
Движенья неспешны, как будто ленивы,
Но в этом спокойствии люди красивы.
И трудно сказать какой возраст имеют,
На Севере старые вдруг молодеют.
Ну что ж! Уезжаем! Совсем уезжаем.
Вот вещи в дорогу уже собираем,
Но глухо тревога в груди шевельнется -
Что там ожидает? Что здесь остается?
А вдруг это лучшее было на свете?
Здесь мы возмужали, здесь выросли дети.
И с чувством каким-то, чуть-чуть виноватым
На город глядим, незнакомый когда-то ...
Ну что ж! Уезжаем! Совсем уезжаем.
На память друзьям что-то мы оставляем,
И вместе с друзьями мы шутке смеемся,
Сказали, что ждут, если вдруг мы вернемся
Это не мои стихи. Мне их один знакомый прочитал, и я их выпросил. Автор этих строк - североморский офицер. Хорошо написал, небезразлично.
26 декабря 2006 года. 14.30. Мы стоим на Ленинградской дороге под знаком Мурманск-Санкт-Петербург и смотрим на раскинувшийся в низине город. Декабрь, самый разгар полярной ночи и нет снега. Мало этого, идет мелкий злой секущий дождь. Через его сито город кажется размытым, контуры расплывчаты. Маслянистая лента Кольского проспекта медленно течет на север. Кажется, весь город увяз в черной вязкой темноте и мы из нее вырывается. Темнота цепляет нас, обволакивает, не дает двигаться. А мы уезжаем. Уезжаем через двадцать пять лет, почти день в день.
Как же так! Что происходит? Почему мы стоим на краю «Ленинградки» и прощаемся с городом. Такое впечатление, что мы убегаем.
«Ну что ж! Уезжаем! Совсем уезжаем и Север привычный друзьям оставляем». Что уедем, мы знали. Но когда и как не представляли.
«Опель» терпеливо дожидался нас, чуть слышно работая мотором. А мы медлили, стояли и медлили, чувствуя, что этот город больше не увидим. Мы понимали, что приросли к мурманской заполярной земле, любим ее, но вот уезжаем.
Уезжаем, оставляя в стылой земле тундры двух братьев, этих кинешемских романтиков, благодаря которым я оказался здесь на далеком Мурмане. Сюда привез Инну, Дашулю. Они тоже приросли к этой земле. Суровой и доброй, теперь уже бесконечно родной.
Мимо проносились машины, обдавая нас парами бензина и мелкой дождевой россыпью, а я смотрел на транзитный номер «Опеля» и мне было грустно. Не один я стоял вот так, перед рывком на Санкт-Петербург или на Москву. Но считал, что все будет по другому, нас эта чаша горечи минет. Не минула. Мы уезжаем. Тихо, в после обеденье, отьехали от дома, теперь уже не нашего. Передали ключи от квартиры новому хозяину и уехали. Показалось, что квартира еще не поняла, что она уж продана.
Бросив последний взгляд на чашу города, который пропитался водой как губка, сели в машину и поехали. «Опель» фарами пытался ухватить участок дороги, но плотный дождь делал их свет беспомощным. Идущие на встречу «Фуры» нагло забивали нас ледянистой кашицей.
«Дай бог сегодня добраться до Кандалакши»-подумалось, когда мы проехали дорожный знак «Мурманск», пересеченный белой полосой.
«Ленинградка». Сколько по ней езжено. Летом, зимой, в распутицу. Она всякая была, эта заполярная дорога, в зависимости от настроения. Бесшабашно веселая, весенняя, в кипени зеленых листьев по яркости соперничающих с голубизной озер, с любопытством поглядывающих на серое полотно. А ты, будучи самым молодым начальником областного управления Промстройбанка СССР, ехал с зонального совещания, проводимого в ВПО «Апатит». Там принимались решения республиканского значения и тебе дали слово. Ты выступал и видел, что маститые седоголовые дядьки с интересом поглядывали на тебя и что-то спрашивали секретаря обкома, сидящего рядом. Потом он, проходя мимо, похлопал тебя по плечу и весело сказал: «Молодец!». Затем ты узнавал, что зачислен в резерв заместителей председателя Правления Промстройбанка РСФСР. О тебе заговорили в обкоме. Потом тебя стали приглашать на совещания в облисполкоме и обкоме, куда не приглашали управляющего Госбанком. Число врагов росло пропорционально успеху.
Затем наступила перестройка. Непонимающаяся, не поддающаяся разуму. Рушили готовые банковские системы. Поддерживались новоявленные банковские коммерческие структуры, калифы на час.
Я помню «Ленинградку», золотую от желтых листьев, стелящихся под колеса автомобиля, когда ехал в один из мощнейших строительных трестов, на котором решалась судьба ведения расчетных счетов Мурманских строительных организаций в Промстройбанке. Закрою глаза и вижу низкие облака, идущие навстречу, агрессивные, недобрые. Как бомбардировщики они были готовы осыпать тебя мелкой злой крупой. Все сулило скорую недобрую осень. И она наступила.
В огромном зале за продолговатым столом сидели обласканные властью строительные генералы и с интересом меня разглядывали. Словно в первый раз видели. Для начала не предложили даже сесть. Окинув взглядом сидящих, я увидел новоявленного банкира, который развалился в кресле рядом с начальником Главмурманскстроя. Меня сразу же поставили за трибуну. Зло, с задором задавали вопросы, один нелепее другого. В основном касающихся получения кредитов по телефонному звонку. Хватило силы отстоять себя и систему Промстройбанка, но, судя по ликующему взору новоявленного банкира, я проиграл.
Где ты сейчас новоявленный банкир, наделавший столько шуму и где вы начальники тех трестов? Нет вас никого. Всех смыла мутная волна перестройки. Только однажды, через несколько лет, встретившись с одним из старейших строителей, бывшим начальником одного из строительных трестов, активнейших оппонентов на том совещании у нас завязался разговор. Крепко же у него наболело, если он первым начал: «Знаешь, Виктор, а ведь ты был прав»-первым он начал разговор.
«О чем вы, Игорь Яковлевич»-не врубился я в начале.
«Да я о том совещании, в Главмурманскстрое, помнишь?». Я устало усмехнулся: «Ну и что! Что вас беспокоит?»
«Совесть, Виктор, совесть, какую обструкцию мы тебе устроили!»
«Да будет вам, Игорь Яковлевич, все получили свое».
Действительно, все получили свое: я был уже не в банке, а он- на пенсии, без регалий, персоналок и заслуг.
Разная была «Ленинградка», разная, но никогда она мне не казалось такой черной и нелюдимой, как сейчас. Мы ехали по глухому туннелю, а света впереди не было. Больше угадывали, чем видели обочину. Вот фары вырвали поворот на Шонгуй, где была наша дача. Там, в перелеске, осталась Дуська, добрая и преданнейшая наша собачеха.
Я вспомнил злой холодный январь, когда ехали в Кировск на встречу с Ходорковским, циничным, прожженным политиком. ВПО «Апатит» стал его. Сколько же я выдержал унижений! Можно сказать в ногах валялся у этого скороспелого нувориша, но бесполезно. Он не возвратил нам кредиты и обрушил банк.
Многое лезло в голову, пока мелькали знакомые станции: «Тайбола», «Лавна». В черноте дороги не увидеть было веселых родников, журчащих у обочины. Когда можно было сесть на камушки с термосом и, будьте уверены, что вскоре затормозит машина и попутчики поинтересуется насчет кофейку. И вот сидит уже развеселая компания и дело кофием не заканчивается.
Куда? Куда все это ушло? Почему ложь, предательство стали нормой, а машины отгородились от внешнего мира густотой тонированных стекол. И, проезжая мимо, прибавляют скорости, обдавая тебя грязью.
Все как способствовало отьезду. Незаметно, но продали дачу, гараж. Остались только в квартире и с машиной. Но не уезжали, хотя подспудно подсознательно понимали, что тянем время. Фавор Севера медленно, но верно изменял нам.
«Два раза в одну и ту же реку не заходят»-твердил я себе, но с упорством одержимого пытался удержаться на плаву. Передо мной закрывались двери, когда-то гостеприимно открытые. Знакомые, увидев меня, переходили на другую сторону, чтобы не пересечься. А вдруг что-нибудь просить буду! Те, кому помогал, при встрече опускали глаза,
«Никогда ни у кого ничего не проси». Вроде бы настолько все ясно, что не нужно пробовать. Выдохся от бессилия и попросил. Большой человек, обласканный властями, поддержанный президентом, почему бы и нет. Ну и что? Трусом оказался. Вообщем-то он им и был ранее. «Курск»-это показал. Испытание властью и деньгами не выдержал. Бог простит.
Тот секретарь обкома, что по плечу хлопал. Добился огромной власти. Забронзовел, и ему стали неприятны люди видевшие и знавшие его слабым. Бог с тобой, венценосней, но не мешай жить! Стал мешать. Опять на бога сваливать? Нет не смогу! Могу только ненавидеть и надеяться, что Господь все видит, но пока он ничего не видит. Боюсь, что и не увидит.
Время шло. Уехала в Норвегию Даша, но мысль о том, что может вернуться в Мурманск, подогревала и стимулировала наше оставанье.
Так прошло два года. И вот…и вот мы уезжаем, совсем уезжаем. Впереди круговая развилка возле Оленегорска. Не промахнуться бы, а то свистанем в Ловозеро. И там все знакомо, хотя уже нет никого, кто бы тебя помнил. Нет там твоих знакомых. Есть только чужие ликвидаторы, дораспродающие некогда богатейший ГОК « Ловозеро». Нет в живых Игоря Алексеевича Мусатова, этого добрейшего большого человека. Выдохся от бессилия и сгорел.
Проехали круговую. Мелькнули огни Оленегорского механического. За ним карьеры Оленегорского ГОКа. Поработали мы с ним, вытаскивали, как могли. А вот нас вытаскивать никто не захотел. Генеральный директор, седой авторитетнейший человек, на совете директоров банка опустил глаза вниз, а руку поднял вверх. За ликвидацию банка. Тоже, как и многие стал осваивать профессию предательства.
Сложнейший участок. Мончегорский. Это надо же так изгальнуться строителям дороги, что машины просто выносит с полотна на обочину. Если малейший гололед, то кювет обеспечен. А сегодня как раз этот самый гололед, да еще и боковой ветер. Так задувает, что «Опель» потряхивает.
«Да пошли вы все! Разгуделись!»-это я сзади идущим. Оскорблено взвыли, что я скорость сбросил. Пожалуйста, вперед, кювет к вашим услугам. Вообще, какая серятина в головах у водителей. Дальние огни не выключают, подрезать-пара пустяков.
С Мончегорском меня судьба постоянно держала на поводке. Вспомнить только как Захарова, управляющий Мончегорским отделением Госбанка еще в 1982 году меня к себе замом сватала. Даже задумался, тем более, что она уезжала в скором времени. Ананченков Г.П., управляющий областной конторой Госбанка, царство ему небесное, отговорил.
Потом, будучи в системе Промстройбанка, во время коммерционализации банков вновь столкнулись: уходило от нас мончегорское отделение. Как здесь как не вспомнить Бергера Ю.З., идеолога ухода. Кто выиграл, Юлий Зальевич? Вот то-то и оно. Все это в прошлом. А вот работа в Кольской горно-металлургической компании, это уже, хоть и вчерашнее, но очень недалекое вчерашнее. Эта работа дала возможность проехать и встретиться, а скорее попрощаться, с Мончегорском, Печенгским районом. Затухли «Никельки», сьежился перед большими переменами Мончегорск. Патанин, Хлопонин. Где вы? Орлы! Молодые, веселые задорные, ухватившие бога за бороду, а вернее «Норильский никель» вместе с «Североникелем» и «Печенганикелем». Причем ухватившие за бесценок. Серьезнейший Миша Прохоров, к которому меня отвел за руку Хлопонин, сказав: «Как Миша скажет, так и будет». Это он про покупку «Арктикбанка». Миша решил не покупать. Хотя нужно отдать должное Александру Хлопонину, который пригласил меня и предложил создать новый банк: маленький компактный, но ценой обрушения «Арктикбанка». Я его даже сначала и не понял. Вот Света Лобова, главный бухгалтер СЗКБ, та сразу поняла, сказав мне: «Дурак вы, Виктор Алексеевич, прости меня господи. Что за моралистика! Что подумают люди? Да плевать я хотела на людей. Нам завтра руки помощи никто не подаст». Умная женщина, эта Светлана Юрьевна: она смогла увести деньги обанкротившегося Северо-Западного коммерческого банка и скрылась. Сейчас в Москве живет, и, говорят, неплохо. Ну а ты? Имеешь, то чего имеешь. Если ты не захотел наплевать, то наплевали на тебя.
Хлопонин, Патанин, Прохоров. Скажи кому, что обедал с ними и не поверят. Да сам уже с трудом веришь.
Задумался, и не заметил, как проехали Мончегорск. Хотя в такой темноте город не увидеть, только комбинат по трубам определить можно. По привычке посмотрел, как закрыты окна, дух здесь, я вам скажу, очень даже ядреный. Сернистый ангидрид не церемонится ни с кем. Ни с проезжающими, ни с тундрой. Сейчас не видно ни остатков деревьев, газом вызженных, ни озер зеленого цвета. Дорог ты никелек, дорог. Так что запись у тебя в трудовой книжке, что потрудился в Кольской Горно-металлургической компании, есть.
Вновь темнота, никакого намека на просвет, а впереди еще сто с лишним километров до Кандалакши. И на сегодня хватит. Только бы закончилось это сегодня, именно сегодня.
Пролетели отворотку на Кировск, Апатиты. Все такое знакомое и ставшее вдруг чужим. Чужие директора, хотя бывшие так недавно, членами совета директоров нашего банка. Потом все так обернулось, что все отвернулись. Почему? Да перестали быть хозяевами предприятий, потерялись в новом, непривычном для себя мире, мире бизнеса, бесчестия. До тебя ли им было! Себя бы сохранить.
Но Бог ко мне жесток. Уж добивать так добивать решил он. Свел- таки с ними, бывшими членами совета директоров, почти через 10лет. Произошла встреча с бывшим генеральским корпусом советских директоров на 70-летие ВПО «Апатит», теперь ОАО «Апатит». Уже сидел Ходорковский. Ходил по фойе, важно раздувшись, и ничего не желавший видеть Гурьев. Бог ты мой! Я с ним пил водку и пел любимую песню Ходорковского: «Комсомольцы-добровольцы». Он сейчас владелец собственного состояния почти в 700 миллионов долларов. Если он меня даже и увидел (а не увидеть мудрено, мы одинакового роста), то все равно не увидел. Как же эти теперешние бонзы боятся своего прошлого и не хотят видеть людей, которые видели тебя рядом, но еще без нимба на голове. И надо же такому случиться, что напоролся на бывшего секретаря обкома, который меня по плечу хлопал. Теперь уже губернатор. Даже приобнял. Вся челядь ахнула. Не знала как себя вести!
«Виктор как я рад, что у тебя все хорошо!»-воскликнул венценосец. «А ты спроси, все ли у меня хорошо?»-мелькнуло у меня в голове: «Не с твоей ли легкой руки я не прошел в Контрольно-счетную палату на второй срок?» Куда там! Заспешил, а то вдруг запрошу чего-нибудь.
«Не запрошу, не боись. Если уж раньше не запросил, то сейчас и подавно. Живи, наслаждайся приобретенным благополучием. Лови раболепствующие взоры, купайся в фальши и в лицемерии».
«А ведь ты, жалкая душонка, просил»-вспомнилось мне. Просил и денег у банка. Тебе давали машины, телефоны. Даже готовились провести председателем совета директоров банка.
Бог, Бог, если ты есть, то оглянись, Кого ты холишь? Кого ты лелеешь? Ну и что скажете вы? Да ничего, отвечу я. И повторюсь: два раза в одну реку не входят. Не нужно было их видеть, не нужны они тебе, как был не нужен им ты. Суди вас всех Бог, особенно тех, кто при власти. Но боюсь, что не осудит.
Дальше снова чернота. Погода как взбесилась. Снежные заряды перемежаются с дождевыми. «Дворники» с визгом разгребают грязь на лобовом стекле. Встречные фуры с удовольствием поливают тебя водяной мутью, и проходят настолько близко, что боишься за боковые зеркала. Но ползем. Ожесточенно, с мыслью, чтобы только не угодить в обочину. Вот уже поворот на Полярные зори. Господи! Сколько времени я там не был. С 1996 года, когда поехали с Евдокимовым на Кольскую АЭС, чтобы провести его в наш банк Председателем совета директоров. Мне многие крутили возле виска пальце. Соображаю ли я, что делаю. Озлобленного, на то время полного неудачника Евдокимова, который поил меня чаем из литровой банки, так как чайника в его филиале «Системы» просто не водилось. Да и филиал в лице Евдокимова и его главного бухгалтера Щекотова В.И. сидел у Погорелова Виктора в доме на Перовской в маленькой комнате. Он и Щекотова кинет, этот удачливый политикан. Интересно, где бы он был сейчас, если Е.Б Комаров, в то время глава администрации, поднял бы свою задницу, и напомнил о себе югу Мурманской области? Да что об этом сейчас говорить! Прошло десять лет. Десять лет твоей потери и подьема Евдокимова. О тебе он, конечно. не вспомнит. Как человек трусливый, аморальный, он не любит и старается освободиться от окружения людей, которые видели его слабым и жалким. Но он не видел, что эти люди уважали его. Пусть их было немного, но они были, но он и расправился с ними. Десять лет, с тех пор, когда мы заехали к Коломцеву Ю.В., директору Кольской АЭС. Он был Председателем Совета директоров «Арктикпромстройбанка», а мы приехали его уговаривать, чтобы он уступил свое место Евдокимову Е.А. Удивлен ли он был? Конечно! Но сказал мне, что как считаю нужным, так и пусть будет. Оценил ли это Евдокимов? Нет, конечно. Он уже в то время выстроил все…
Ладно, все! Проехали! Как проехали эту отворотку. Теперь уже только Кандалакша впереди и Умба. Ну в Умбу попасть мудрено.
Умба. Это песня. Кандалакша так не забирает, как этот поселок. Есть в ней домотканое сермяжное, посконное. Умба. Как колоколом бьет! Набатом. Ум-ба! Ум-ба! Так, наверное, разносилось эхо колоколов над равниной стылого Белого моря. Теперь уже какой набат, какая Умба. Скучный, потерянный поселок на юге Кольского полуострова. Живут там мужики, которых нынешняя власть хочет показать, что живы еще поморы и за ним будущее. Какие там поморы! Им уже все без разницы как их называют. Допивают все, что осталось, живут браконьерством да сбором грибов и ягод. Нет уж, что уничтожили, то уничтожили. Нет лесхоза, нет рыбозавода. Все уничтожили новоявленные хозяева страны. Вы свободны, поморы, возрождайтесь. Но не забывайте, вы от всего свободны.
Я туда попал будучи инструктором обкома партии, когда секретарь обкома Серокуров С.Л. отправил нас стимулировать небывалый сенокос на Кольском полуострове. Много лет не было такого сенокоса.
Какое лето стояло на Мурмане! Природа была ошеломлена небывалым солнцем, сменяющимся веселыми, нетипичными для Севера дождями. Не мелкими, нудными, а радостными, жизнелюбивыми, даже с радугой. И природа ответила небесам радостью. Заполыхали цветами Иван-чая каменистые разломы и гари. Цветы черники кокетничали яркостью и белизной, соперничали с отцветающей морошкой. Пушица, эта нехитрая трава, и та распрямилась, обрамила темные оконца болот, как остатки седых волос лысину у старика. Брусника спешно отцветала, наливалась соком, торопилась напиться солнцем, чтобы отдать его яркими солнечными ягодами. И мы в Умбе. Едем по недавно построенной дороге, ровной покрытой асфальтом, сгоняя глупых куропаток, собравшихся поклевать камушков для улучшения пищеварения. Иногда видим красавцев тетеревов, тоже слетевших на теплую безлюдную дорогу. А по кромкам пестрит березняк. Уже не такой исковерканный, как на Печенгской дороге, уже более ровный. А через него голубеет Белое море. Почему Белое? Голубое, синее, да. Может быть потому, что зимой белое? Замерзает все-таки. Не знаю, зимой не был. Но, наверное, так. Может море быть еще и серым. Это я видел. Но пока оно голубое. Играясь зализывает песчаные подступы умбских дюн и тут же с шипением откатывается назад, оставляя пенящиеся следы. Словно приглашает песок берега: «Давай поиграем!». А чуть далее заплеска сосны стоят. Коренастые, крепкие. Не корабельные конечно, но уже и не уродцы Заполярья. Все же ветер Белого моря, не такой суровый как с Баренцевого. Дает возможность подрасти, окрепнуть.
Что-то не видно Кандалакши, не проскочить бы. А то рванем в Карелию, а там ни огня ни темной хаты…Нет! Не проскочили. Вот уже и отворотка на Нивку. Немного поплутали по халупам и въехали на новую заправку, а там и до площади рукой подать. Вот она, главная Кандалакшская площадь, с танком посередине. Сквозь сито дождя видна гостиница, тоже «Кандалакша». Она не изменилась с моих последних посещений, разве, что обветшала. Гостиница как гостиница, с советских времен. И персонал чахнет там с этих же времен. Слава богу, что номера есть. Обхихикались с Инулей на предмет чайника под запись и залог. Ладно, хоть кипяток есть.
На улице непогода, хороший хозяин собаку не выпустит. Да и попробуй сейчас магазин найти. А то водичку из крана пить совсем не хотелось. Так что прыснули в кулачок и хватит. Схватили вожделенный электрический чайник, ровесник гостиницы, и в норку, то бишь в номер. Бог с ним с душем, торчащим прямо из стены, с водой комнатной температуры, противно чавкающей под ногами и явно не желающей стекать в сток.
Мы стояли у окна и смотрели, смотрели на площадь. Старую, окруженную пятиэтажками, выпяченным зданием администрации. Площадь по случаю приближения Нового года изукрасили гирляндами с разноцветными лампочками. Но их почти не было видно сквозь завесу мелкого противного дождя. Завтра попрощаемся с Кандалакшей, Зеленоборским и все. Дальше Карелия.
Была какая-то опустошенность в душе. Как будто подводили итоги. Это же была твоя область. Не ты ли по этой площади проходил инструктором обкома, начальником областного управления Промстройбанка в свите председателя облисполкома. Потом бегал кругами председателем коммерческого банка, отстаивая интересы банка, и старался увязать расползавшуюся клиентуру. Потом выгонял зарвавшегося управляющего, спутавшего банковский карман со своим. Все это было. Было и прошло. Безвозвратно.
Чайник угрожающе загудел, потом заклокотал: «Дескать, выключайте, а не то перегорю». Сьели все приготовленное в Мурманске. Было одно желание спать, спать. Быстро, быстро и по кроватям. Заскрипели старыми панцирными койками, но сон не шел. Тело ныло как побитое, а перед глазами слалась серая измученная дорога, исполосованная непогодами.
«Не отпускает Север»-подумалось в дреме. Но тут же: «А может наоборот? Мы вытаскиваемся из затянувшей нас трясины непонимания, неприязни. Из темной мрачной мглы, которая укутала нас в последние годы. Зажмуривая глаза от ярких вспышек фар дальнобойщиков, все еще бивших по глазным нервам, я уснул.
Утро встретило нас заглядывающим в окна туманом. За окном в белой мути исчезло все, даже лампочки и те выдохлись. Пусто, тихо. От вчерашнего уныния не осталось и следа. Вот что значит переспать с проблемой. Сборы, чай с бутербродами…
«Тетя! Держи чайник, отдай нам залоговые деньги»- и мы поехали. Пусть сорок километров в час, но вперед, только вперед.
Даже неразговорчивый гаишник, записывая нас в разбухшую канцелярскую книгу, как выезжающих из области, и тот на прощание улыбнулся и сказал: «Уезжаете, значит, насовсем! Ну что же, доброго пути». Наш оппелек довольно заурчал и бодро двинулся в сторону юга, навстречу солнцу.
Сборник рассказов «Записки чиновника»
Присутственные места
Гимн весне
Пятничный привет всем, в ожидании субботы и выходных приятностей. Так что настроение приподнято до уровня кромки канцелярского стола. За окном битва гигантов: весна напирает солнечными лучами и плюсовостью температур, а зима (вот опять!) снежными зарядами. Даже слышно как снежинки по стеклу шуршат. Пытаются зацепиться, ан силенок не хватает и сползают, оставляя, гусеницы грязных следов. И где они успели так извозюкаться?
Может наше окно, как и положено административному окну не желает умываться и протираться с внешней стороны. Чать не магазин, чтобы окна разинув…
Можно под пыльной сенью спрятать пригнувшихся за столами канцелярских работников, которые прильнули к экранам комьютеров.
О, хвала техническому прогрессу, который внедрил в наши стройные ряды административного чиновничества такие вещи как экран. Нет не компьютер, а именно экран. Какая имитация деятельности, когда чиновник, поджав уши, ушел в экран, а приподнятые плечи не дозволяют любопытствующему глазу глянуть на предмет: «Что это он там разглядывает?».
Прогресс не стоит на месте, чтобы даже не было возможностей заглянуть и усомниться в поджатых ушах. Экраны ставятся щитом к входу и закрывают рьяного служаку. Будет даже неловко подходить и, по лебяжьи, вытягивая шею, заглядывать в сокровенное. Так что солнышку, кроме согбенных спин ничего не удастся увидеть, да и окно отмывать никчему.
И снежинкам удобнее: с чистого окна как подскользнешься, да как затылком хряснешься! Ужас! А тут сполз на пузе и улегся на таком же грязном подоконнике посреди аналогичных и идентичных собратьев. Сразу же попадаешь во влажную, обволакивающую кашицу, которая с липким чавканьем втягивает очередную, некогда узорчатую особь в свою, теперь уже единую плоть. Ну как тут не хрюкнуть и не повращать изверченным хвостиком.
Ан нет, опять солнышко стучится своими лучами в окно. Рвется, Ярило. А мы его сейчас жалюзью, жалюзью! И опять к экрану.
Капель
На улице теплынь. Чувствуется некое тепло, исходящее сверху, хотя такое сдержанное, неназойливое
Я даже снял фуражку и застыл, подняв фэйс. Но недолгое было теплецо: пошел снег. Самый настоящий. Правда, он шел как-то боком, извиняющее, но это шел снег, явно не собирающийся таять. Так что вздохнуть и заколдобиться как старику Ромуальдичу мне не пришлось.
Забросив фуражку на место, я пошел править служебные дела и делишки. Наверное, больше делишки. Тем более, что к концу недели снова в джипец и, попирая ставший уже таким привычным и совершенно не страшным Печенгский перевал, ехать в Печенгский район. Вот там было весеннее.
Я стоял на улице Победы (старая финская часть Никеля) и услышал капель, самую настоящую капель. Представляете! Развеселую, можно сказать разухабистую капель, которая с хихинькамим и хаханьками шлепалась увесистой попой об асфальт. И нисколько не огорчалась, а заливалась развеселым смехом в виде ярчайших брызг.
Ее, капель, нисколько не беспокоило, что к вечеру она не сможет сьехать на своей вышеупомянутой попе, а зависнет на кончике сосульки до обеденного солнца, которое к этому времени только сподобится разогреться.
А там все сначала: сосулька! Попа! Тресь! Брызги по сторонам! Даже воробьи сели по веткам, склонив головы, и с интересом разглядывали разыгравшиеся брызги. Наконец, одна пикантная дамочка в щегольском черном галстучке на серой манишке не выдержала такой веснянки и подпрыгала к месту действия. Прямо перед ее носом с развеселым визгом пролетела толстушка капелька и залихвастки шлепнулась, разлетевшись вширь. Воробьиха заинтересовалась, подняла голову и испуганно отпрянула. Вовремя. Быть бы ей орошенной еще одной веселящейся хулиганкой. Перебравшись на другое, не такое водяное место, воробьиха еще долго провожала взглядом вверх-вниз такое весеннее гуляние, пока сьехавшая глыба снега не нарушила ее созерцание. Да и мое тоже, нечего было воробьев считать, чать на работе.
Политэкономия
Время послеобеденное и я непослушными пальцами пытаюсь отбить на компьютере что-то разумное и вечное.
"Брось, не спорь с естеством"- как говаривал мой студенческий друг дед Листрат (в миру Вовка Литстратенко). А он был из деревни Суворово Брянской области "от сохи" и мы его ценили за сермяжность и домотканость. Что делать! Усевшись поудобнее, и придав своему туловищу грушевидную форму вперился в мутный экран аппарата. Экран вызывающе показывал мне фигу.
"Вот она,горькая доля пролетария умственного труда, продающего свою рабочую силу частному капиталу". Хихикали мы на политэкономии капитализма и дохихикались. Где вы классики политикоэкономы социалистического толка. Товарищи марксисты Цаголов, Румянцев и иже с ними, которые выносили нас с двумя баллами только за малейший намек на несовершенство строя.
А студиозам политэкономического направления, чтобы они покрепче поддерживали столпы незыблимости формации, подняли на четвертом курсе стипендию аж до 65 рублей. Вы представляете, во что ушли эти колоссальные по тем временам деньги? Я жил в комнате с двумя такими обормотами политэкономической ориентации и исходил желчью со своей математикой и 45 рублями от такой чудовищной несправедливости. Но нужно отдать должное моим корефанам. Они, чувствуя мою ущербность (конечно, пять лет долбить математику), поили в день стипендии меня пивом.
"Ничего не сделаешь, Витя"- сказал я себе и уныло, одним пальцем набил: " Славься, Кольская Горно-Металлургическая Компания. Славьтесь господа Прохоров и Патанин. Гениальные вы наши. В один миг отсобачить у государства такой кусок пирога как «Норильский Никель» это нужно уметь.
«Послушай, Витя, мне, кажется, что ты злишься? На кого? На этих господ?»
Ах, на себя! Ну злись, злись хотя пользы не будет. Ушла польза»
Ничего не попишешь. Нужно отразить в информации деяния Кольской ГМК, повышающие благосостояние благодарных жителей Кольского полуострова. Что вышеупомянутые господа не увели все налоги из региона, что подписали соглашение о минимальной сумме, которую и без соглашения просто обязаны перечислить в качестве налогов.
Но я сейчас все это распишу как последствие нерушимого союза государства и частного капитала, у которого, оказывается, и забот-то больше нет, как повышать наше благосостояние.
А как же старик Маркс с его прибавочной стоимостью? Где тот капитализм, который себе ломает шею. Чудеса и только!
Полномочия
Всем привет от раздувающегося от значимости меня, который, наполнившись важностью от свалившихся на него полномочий (не путать с обязанностями!), воспарил и висит под потолком.
Все неделю, этим и обьясняется мое отсутствие, я разьезжал с полуответственными, а то и ответственными (Да!) поручениями и полным портфелем полномочий по городам и весям, сосредоточенным в одном Печенгском районе.
В присутственном месте я садился за стол(желательно с краю), ставил на колени портфель(начиненный полномочиями) надувал щеки, оттопыривал губы, пальцы веером, ноги фигою и молчал.
И чем больше я молчал, тем было значимее оно, молчание. Когда народ уставал от моего очень и весьма многозначительного молчания и замолкал, выжидающе глядя на меня, то я, шевельнув тазом, вздыхал. Очень загадочно вздыхал, ответственно. После чего говорил:
"Мда"- потом опять вздыхал, но уже с другой интонацией, несколько горестно. Вроде бы как:
"Эх выыы, я к вам со всей душой, а вы!" И опять, уже более сдержанно, чтобы прочувствовали, до копчика, до холода в желудке, до еканья в селезенке, чтобы дошло окончательно, бесповоротно дошло:
"Эх Выыыы!".
И опять молчание. Народ подавленно молчал. А я тем временем привязывался к спинке стула, чтобы не воспарить, или, если уж и воспарить, то не высоко.
Народ продолжал молчать, но уже всем своим молчанием он показывал всю неловкость создавшегося момента. Что они тут сидят и отнимают время какими-то своими, совершенно чуждыми для моего, преисполненного важностью и сознанием своей полуответственной миссии, делишками.
Казалось, еще немного и они извинятся за то, что отняли у меня уйму моего очень значимого, расписанного до мельчайшего фрагмента, времени.
Я тем временем раскрывал свой портфель, а из него как бабочки выпархивали полномочия. Их было очень много, этих полномочий. Они отличались друг от друга формой, содержанием, клише, логотипами, водяными знаками, резолюциями. Они были разнородные и несхожие между собой эти полномочия, поэтому они кружились и порхали каждая по своей раз и навсегда установленной траектории.
Ошеломленный народ старательно следил за установленными, совершенно не совпадающими по их пониманиям траекториям, но молчал. Народ не знал, что сказать и чего сказать. А обнаглевшие и зарвавшиеся полномочия в итоге сели ему, народу, на головы и свесили свои мохнатые членистые ноги. Всем своим видом они говорили:
"Уф! Заморили вы нас".
Дальше как по мановению волшебной дудочки (нужно ли говорить, что дудел я, «Ах, ох уж эта номенклатурная скромность!") полномочные бабочки, шурша бумажными крыльями, слетелись в гостеприимно распахнутый портфель. Там они еще немного потолкались, поссорились, кто важнее и первее и в итоге ранжирно улеглись по папочно. Портфель важно захлопнулся и перевел дух. Я тоже. Пора было ехать домой.
Вот приблизительно такое было мое отправление своих служебных полномочий. После чего- утомительная дорога назад через заснеженный перевал.
Конечно, породистый экстерьерный джипец это вам не потрепанный инкассаторский уазик 80-х. Джипец с мощным ревом попирал некогда наводящие ужас своей неприступностью перевалы и, и пропала романтика дальних странствий. Народ вместо миролюбивого попивания легких горячительных напитков и общего трепа, где преобладало:
"А помнишь! Я вспоминаю" сидит, прижав к разгоряченному уху мобильник, а то и два (к разным ухам!), и общается и общается, но не с тобой, рядом сидящим. Скука,с.
Такое впечатление, что ты один на белом свете и едешь не в кругу идентичной тебе популяции, а с роботами, не понимающими друг друга без мобильных средств сообщения. Стоит только джипцу "провалиться" в безэфирье, как всех охватывает паника: "Как нет связи! А вы слышите? У вас есть прием! А какая у вас модель?". Потом обращающуюся к тебе особь охватывает ступор, когда она(особь) слышит, что у меня вообще нет мобильника , а если есть, то там пара телефонов личного характера.
"Как же вы живете?"-это самое простое, что можно услышать. Ты ясноглазо улыбаешься в ответ, но тут, но тут снова врывается джипец в зону приема и снова особи припали к надежному собеседнику-мобильнику, только уже слышится:
"Ты знаешь, едем с одним чудаком, так у него нет мобильника". Вероятно, в ответ слышится:
"Да ты че?", так как раздается:
"Тебе говорю, не веришь". Все. Я закрываю глаза и начинаю спать.
Присутственные места
«Все! Доканали! Больше не приносите рекламные журналы на работу»- это я своим сослуживцам. Притащили, понимаешь, скандинавский рекламный журнал, а там лубочная заграничная жисть. В пору завопить: "Эх! Жизнь моя жестянка, а ну ее в болото..." Мечты о камине и овчинке перед ним добили. В который раз хочется схватить душный воротник чиновничьей рубашки и рвануть. Рвануть, чтобы пуговички от косоворотки весело заскакали по полу служебного кабинета. И все. Сижу смирно перед аппаратом с мыслью:
"Итак я умер, чем бы мне заняться". Ну, это, положим, не твое. А кто сказал, что мое? Главное к месту.
Ах да! "Вашу мать беспокоит отсутствие денег». Так далее и тем подобнее. Погоды способствуют меланхолиям и сплинам. Пасмурновато, холодновато, дождит. Мелко как-то пакостно, можно сказать, исподтишка. Да все норовит под зонтик залезть. Это вам не багрянец Скандинавии.
Сегодня нанес визит в горвоенкомат. Что-то стронулось в умах и сердцах военачальников гарнизонного масштаба: зашел в 9.00, в 9.05 вышел опечатанный, снятием с учета. Вот что значит у нас нет сейчас потенциального противника. Пропал пронзительный взгляд из-под на уши надетой фуражки, и погоны крыльями не топорщатся взлететь как в песне: "Взвейтесь соколы орлами!" Перевелись соколы и последние орлы улетают. А намедни вообще настроение испортилось. Ездил в ЖЭУ паспорт с выпиской забирать. Поехал. Все как положено: шерсть на загривке дыбом, волосы торчком, глаза кровию налились. Все, всех забодаю. Действительно, толпа стоит, человек много. Ну думаю, щас давка будет. Теток коротконогих, квадратного сложения много. Стоят, сдерживаются: до 17.30.еще пять минут. Одна самая нетерпеливая в костюме Адидас китайского производства плотно облегающем ее выпуклое тело пнула дверь копытом. Что вы думаете! Очередь зашикала:
"Что Вы себе позволяете! Время еще не вышло!" Это в дверях ЖЭУ! Ужас! Я стал неловко себя испытывать, что в рубашке без галстука приехал, ботинки не чищены! Тетка сразу же в свой перманент спряталась. Неловко, значит. Дальше- больше! Дверь в 17.30, ни минутой позже, ни минутой раньше распахнулась и кто-то хрипло, но гостеприимно, из всех сил гостеприимно, просто с надрывом, с душевной болью, со страданием по старым временам сказал:
"Господа! Заходите!" Шок охватил всех, ступор какой-то. Господа застыли торчком. Быстрее всех сориентировалась госпожа в плотно облегающем адидасе. Выпутавшись из своего тугого перманента, она в воплем:
" Открыто"- кинулась в дверь, в надежде занять очередь перед окошком.
А там! А там ! Хи-хи-хи! Несколько окошек. В ЖЭу несколько окошек! И в каждом по служительнице направления ЖКХ! Госпожа, сверкая подошвами кросовок и раздувая шаровары вышеупомянутого адидаса заметалась. Куда! Куда! Нету очереди! Нету!
Я был измучен чрезмерным вниманием служительницы, (мне даже указкой-ручкой показали, где расписаться) и предупредили, чтобы я не забыл зайти... Зайти! Не явиться в военкомат, а зайти! Мало этого, так ведь добили, заботливо подсунув листочек с его адресом.
Я вышел в 17.40 на улицу и обессиленный присел ...на лавочку возле ЖЭУ. Вы можете представить лавочку у ЖЭУ? Это было уже слишком. Обескураженный побрел к машине. Мимо меня прошел какой-то "Господин", таща за руку свою "Госпожу" и цедящий сквозь зубы:
"Пошли отсюда". Во как настроение испортилось.
Сборник рассказов «Таможня»
Досмотр
Скажи, читатель, сколько раз человек может наступить на грабли? Именно человек, хомо сапиенс, так сказать. Правильно. Это, смотря какой человек, если он даже и хомо сапиенс. Хомо сапиенсов хоть пруд пруди, один другого умнее. Старику Дарвину и не снилось, что столько популяций будет. Он-то, бедолага, об одном хоме сапиенсе думал, о разумном. Улавливаете, о разумном! Вот с этого и нужно начинать. Где же его взять разумного. С высшим образованием разве что. А если хомо сапиенс, с нынешним образованием, да еще с платным. Это так, разве что высший из приматов.
Вообщем проблема нынче. Старику Дарвину на корабле «Бигль» и не снилось, что хомо сапиенсов он не найдет. А чему вы удивляетесь? Не найдет и все тут. С высшим образованием хоть пруд пруди. А ежели еще и с российским, да с платным, то ужас. Они не то что с набедренными повязками, без них бегают. И в превеликом множестве. Я, вообщем, то не о них, что с высшим образованием. Чего их, трогать. Пусть бегают.
Опять, же не наша тема. Я ж про грабли. Сколько раз может человек наступить на грабли. Понимаю, что надоел своим вопросом. Так и ответа не получил. Ладно, не майтесь. Сколько угодно. Да ежели если славянского происхождения, то пруд пруди. Здесь никакой расовой дискриминации, уж поверьте, никакой. Просто славянская нация, она особенная, никому не верит. Даже себе. Да что себе! Как раз себе то и не верит. Что угодно может пропустить, но уж себе…. Да лучше еще раз наступить. Да, именно, на их самые, уже сто раз известные грабли, но наступить. Чтобы самому убедиться. Пусть последний раз, но самому, чтобы больше никто.
Убедились. Самому, да ценой собственных издержек! Это не каждого найдешь. Но среди славянской национальности, сколько угодно. Ибо славянин он мыслитель. Старик Дарвин до нас, славян, как-то не добрался. Он, чудак, не подумал даже, что если бы немножко «Биглю» свернуть налево…. Ой, что бы было! Вся теория на хрен! Такого старик Дарвин допустить не мог. Уж пусть на юг или направо, но только не налево. Там все теорию свернут. Вот и выжила теория. Выжить то она выжила, но в зауженном варианте, без восточного хомо сапиенса. А без него восточного сапиенса и теория не теория, это вам не папуас. У нашего хомо собственное мнение имеется и обязательно супротив европейского. А что нам Европа. Да, скифы мы! С раскосыми и жадными глазами. А по всему нам на Европу начхать! Это они думают, однако. А нам думать ни к чему. Нам чувствовать надо. А почему вы решили, что сердцем? При чем здесь сердце? Оно нам, славянам, совершенно ни к чему. У нас других органов предостаточно. Каких? Ну удивляете! Да взять хотя бы ж…у. Чего засмущались? Да для славянина это самый, что ни на есть отличный орган соображения. Ему больше ничего не нужно. Ежели, он, славянин, включит другой орган соображения, то все, конец всему. Не дай бог! Славянин, и вдруг думает головой! Избави бог всю Европу. Вот тут-то всей Европе и конец. Представьте себе: славянин думает головой. Трепещите, просвещенная Европа! Ваш конец близок. Ежели славянин стал думать головой, а не вышеупомянутой ж…й, то все, трепещите…
Но не бойтесь. Ничего страшного не произошло. Он, славянин, по прежнему, как и столетия назад, думает тем, чем ему предназначено историей. Не буду указывать на место, смотрите выше.
Вернемся к своим баранам. К тем самым: как думает славянин? При чем уверяю вас, самый густопсовый. Вопрос простой, как грабли. Сколько взять с собой в полет багажа? Именно того самого багажа, который нужно сдать при приеме. Эка невидаль, скажете вы. Всего лишь двадцать килограммов. Это для вас двадцать. А для славянина это ничего не значит. А вдруг недогруз. А вдруг пропустят! Нет, я уж положу все, что хочу в чемоданчик, ногой на него многострадального нажму. Пусть с характерным потрескиванием, но он закроется. И все! Главное, не развалился, а уж там, в аэропорту, разберемся. Авось! Ох уж это вожделенное авось!
Вы, думаете, авось в аэропорту родилось! Да счас! А на печке у Ильи Муромца не хотите! Что тридцать три года сидел и ни хрена ничего не делал. Или Емелю - дурака возьмите? Дурак дураком, а враз по щучьему велению пол царства сграбастал. Ну, чем не наша перестройка! Но я не про политиков. Насчет политиков, пожалте, выше, туда, к старику Дарвину. А мы в аэропорт со своим чемоданчиком, у которого характерное потрескивание.
…Ну началось. Только, можно сказать, приехали в международный аэропорт и на тебе. Да мы не против поставить вещи на просмотр багажа, не против…
-Что не слава богу?
-Чемоданчик заинтересовал? Обычный чемоданчик.
-Что в нем? А что в нем, домашние вещи, инструментик всякий.
-Все равно на стол? Пожалуйста, вот только скотч размотаю. Старый, знаете, чемоданчик. Не развалился бы.
-Вот, пожалуйста. А что показывать? Смотрите.
- Вот это что?
- Это дрель.
-А вот это?
- А что это…? Сверток. Забыл чего там. Давайте развернем.
-Мой ли это чемодан? А чей же. Да вспомнил я, что в свертке, в газетке этой. Там бра на стенку.
-Все одно разворачивать? Ладно. Нате. Тут где-то плафончик к бра завернутый, тоже в газетку.
-А это что?
-Это? Это пакет полиэтиленовый.
-А там? Да чего рассказывать. Давайте вытряхнем на стол, там и посмотрите. Чего не надо? Вытряхивать не надо. Ну как хотите.
-Все? Из-за какой-то стамески чемодан открывали. Все, пошел, пошел.
Вот и сдача багажа. Теперь все взвешивать будем.
-Чемоданчик на конвейер ставьте.- Это мне, стало быть, так вот обходительно. Я поставил чемоданчик, конвейер вздрогнул, весы тоже. Я только на них глянул и вздрогнул тоже.
-Тяжеловат чемоданчик - сочувственно сказала оператор. Я вздохнул. Ошибся, говорю маленько. На глаз взвешивал.
-Крепко ошиблись - продолжает сочувствовать оператор. Затем:
-Саквояжик ставьте. Когда я поставил саквояж, то весы вспыхнули и показали одни нули.
-Ну вот, теперь весы регулировать нужно. Я почувствовал себя виноватым.
-Может, я саквояжик с собой возьму?- Уже жалобно запросил я:
- Весы жалко - продолжаю блажить.
-Да бог с ними с весами. Сейчас сами в норму войдут, а вот что с перевесом делать будем - посочувствовала мне дамочка.
-Ничего – заговорил я. Я саквояжик с собой возьму, а чемоданчик так пройдет - сам себе удивляясь обнаглел я.
Да не пройдет - вздохнула дамочка. Я у вас и так рюкзачок не прошу ставить.
Тяжелый рюкзачок? - словно невзначай спросила оператор.
-Да пустяки - заблажил я.- Только компьютер.
-ЭВМ что ли везете. Ремни в плечи врезались - среагировала дама. Я понял, что ее терпение заканчивается. Мне выписали квитанцию по минимуму, и я пошел сдаваться.
И нужен мне был этот перевес! А все русское «Авось» подводит.
Задремал
Я задремал. Голова свалилась на край спинки кресла. В самолете сознание цепенеет, мозг работает вяло, в голове шум самолетных моторов. Самое лучшее, что можно придумать в этом случае, спать. Вот только голова мотается.
Вдруг мою головешку подбросило. Вроде как поддали футбольным мячом. Или волейбольным? Нет, все-таки футбольным. Волейбольный он более элегантный, не так тяжесть чувствуется. Подбросили, затем уронили. Не успел опомниться, как снова подбросили и опять уронили уже на край спинки. Прямо-таки череда мячей. Я в спешке открыл глазенки, чтобы мячи рассмотреть. Ничего. Да спросонья еще резкость не наводится. Какое-то сплошное пестрое пятно. Пятно удалялось и выкристаллизовывалось в круп. Избави бог, не ж…у, хотя она имела место быть. Слишком мелко для такого массива, да и как-то вульгарно: такое достояние и ж…а.
Пока я таращил глазенки и спорил с собой как обозначить эту общеизвестную часть тела, она, эта часть, шла дальше. Но шла почему-то боком. Вскоре раздался негодующий женский голос:
-Женщина! Нельзя ли поаккуратнее.
Дамочке досталось больше чем мне. У меня хоть цикличность какая-то была. Подбросили, уронили, опять подбросили. Ей пришлось туго: даму просто проутюжили животом. Хотя чем лучше и не скажешь: крупом или животом. Это ж я так про круп сказал, а на самом деле ж…а.
-А как я пройду! - пророкотал низкий голос, идущий из самого крупа. Я решил посмотреть, что выше него. Выше… Нет, даже говорить не буду. Там мячами не отделаешься. И на всем этом, о чем я решил не повествовать, было лицо. Оно состояло из кусков. Самый увесистый кусок был нос. Он торчал великолепной внушительной картофелиной.
Я представил, что если бы моя голова была на уровне между лицом и крупом. Стало страшно и не только мне. Двое мужчин встали и вышли из кресел, чтобы пропустить даму к ее месту. Она сидела у окна.
Скво
Он был удивительно норвежист, этот норг. Своим видом он олицетворял нацию. Борода кустиками, умные глазки из-под нависших бровей. Седые волосы в беспорядке, с парикмахерской явно не в дружбе. Слегка пьян. Но слегка. Можно сказать, элегантно пьян. Спортивные штаны с лампасами впечатление не портили. Лохматую голову венчала синенькая бейсболка, явно маленькая по размеру. Он был очень независим, этот викинг. Вокруг него двигались люди, а он жил сам по себе. Заложив руки за спину, он неторопливо отмерял время, шагая по так называемому накопителю аэропорта. Его емкий животик, подтянутый клетчатым жилетом колыхался в такт шагам. Животик явно дружил с пивом.
Рядом стояла скво. Вернее присутствовала при нем. Скво смотрела на своего господина с обожанием. Она его боготворила. Скво была русская. Он, скорее всего, ее купил по одному из многочисленных брачных обьявлений. Скво по случаю отбытия к месту стойлового содержания была одета в шубу и сапоги на высоких каблуках. Она считала, что будет стройнее и тем самым вырастет в глазах своего господина. «Господин», хлебнувший пивка пребывал в прекрасном настроении. Он не видел скво. Он был уверен в ее присутствии. Его глубоко сидящие глазки с усмешкой следили за ее суетой. Скво суетилась. Она не знала, как угодить благодетелю, показать что она еще ого- го. Скво старательно пыталась ухватить пакет со стеклянной тарой, который норг лениво пинал, двигаясь к таможенному пункту. Он подпихивал свой пакетик, и скво промахивалась в попытке подхватить пластик. Вскоре ему это надоело. Он двинулся к выходу для членов Евросоюза, даже не глянув на попутчицу. Она, послушно семенила за ним, подхватив с пола пакетик с бутылками.
В углу кучковались женщины в шубах. Дамы держали в руках какие-то бумаги. Что-то вроде приглашений. Скорее всего, они выезжали на встречи, определенные сложным регламентом агенств бракосочетаний. Дамам явно было не по себе. Они знали, что их ждут тесты, но все-таки их что-то смущало. Но не столько, чтобы шваркнуть сумки о пол, разорвать билеты и двинуться домой. Дудки! А как же светлое безоблачное будущее за широкими спинами норвежцев! В светлом будущем они не сомневались. Они видели себя уже фру. Дамы следили за взаимоотношениями скво и ее повелителя и испуганно перешептывались. Уверен, каждая мысленно представляла себя на месте его покупки.
Норг спохватился и оглянулся. Нет, не подумайте, что он спохватился о скво. Еще чего! Он забеспокоился о пакете с живительной влагой. Что скво семенит за ним, он и не волновался, а вот пакет… При пакете была скво. Она несла его как величайшую драгоценность, обхватив руками. Как же по другому. Ей повелитель доверил нести пакет. Но норга что-то смутило. Конечно, не тяжесть пакета, который давил на скво. Скорее всего, ее суетня. Так не долго и уронить ношу. Для пуще уверенности он забрал из рук оробевшей скво драгоценный пакет и двинулся к выходу. Скво послушно семенила сзади. Дамы в шубах проводили скво длинным взглядом, а она шла навстречу счастью. Своему счастью.
Таможня
Как же в нас глубоко сидит халява! Это не я сказал. Это Дина Рубина высказалась. Еврейская писательница. Хотя она еврейка по форме, а по содержанию… Наверняка и в ней она сидит, эта халява. Да бог с ней, Диной. Я уж о себе расскажу. Так вот. Посадили меня родственники на поезд, идущий в аэропорт. Великолепный поезд. Не поезд, а торпеда.
Нет, нет ну не надо: «Без билета сел». Это вас «халява» настроила, а я как добропорядочный гражданин… стоп, хотя какой я гражданин в Норвегии? Ладно, буду гостем.
Так вот, мы, как порядочные гости, пришли на вокзал и стали искать, где бы можно купить билет. Нашли кассу, а она закрыта. Рано еше, спит рабочий класс Норвегии в семь утра(девять по нашему). Станционный рабочий на хорошем английском обьяснил нам, чтобы мы не волновались. Дорогие гости, 160 крон с вас получат внутри поезда. Ну и ладненько, решили мы.
Торпеда выстрелила и плавно пошла в сторону аэропорта. Прощай, Осло. Стало грустно, и я в грусти забыл о предстоящей разлуке со 160 кронами. Тем временем прошел служитель в породистых очках и красном жакете(наверное, чтобы все видели, что контролер идет). Я сжал в потной ладошке денежки, а он, мило улыбнувшись, прошел мимо. Вот те раз! Вот это удача! Сегодня день бесплатного проезда, решил я и убрал денежки в кармашек подальше. А чего? Могут же у них быть накладки: контролеры думают, что касса пассажиров обилетит, а касса считает, что контролеры сами справятся. Все одно по поездам бродят. Настроение улучшилось, я откинулся в уютнейшее кресло и стал рассматривать набегающий пейзаж. Но недолго рассматривал: поезд мягко затормозил и меня, как я догадался попросили выйти. Ну и так было понятно, народ тоже выходил.
Только народ выходил почему-то с билетами и прямо через турникеты. Прокомпосировав свои проездные они входили в аэропорт. А я? А я, естественно, застрелял глазами, куда бы свернуть.
«Oure tuket, please»-пропели мне возле уха. Я посмотрел, дама в форменном костюме стоит и меня вопрошает с улыбкой. Что я мог ответить?. Конечно, «I have,t» и, собрав в кучу весь запас английского языка, приобретенный мною в течении четырех лет школы, трех лет училища, трех лет университета и многочисленных курсов, стал рассказывать трогательную историю. В ней звучало, что я гость Осло, не знаком с правилами покупки билетов на железных дорогах, что еще рано и норвежский рабочий класс еще спит в это время, и билеты не продает. Вообщем, не смог купить билет и так далее и таком духе.
Я, наверняка бы, быстро иссяк, но служительница мило улыбнулась и сказав, чтобы я «Doun,t worry», и шел бы и купил «tiket herе». Заначка в 160 крон покинула насиженное место. Дальше было уже не интересно. Вернее было интересно, но не так материально интересно. Да, «Вашу мать беспокоит отсутствие денег», как сказал поэт Михаил Светлов.
В «gate» с надписью «Киркенес» стояла порядочная толпа. Вот тут я и вспомнил высказывания наших северонорвежских корешей Атле Робертсона и Пер-вигу Иергенсена: «Ох уж эти южане!». Действительно, наши «земели» в чем-то были не похожи на ословцев, но похожи на нас. Отрешенностью, наверное. Конечно, какая радость может быть, когда здесь, в Осло под двадцать градусов температура, а в конечном пункте «about zerrou». Это я по нервному смешку понял и по привычной готовности вытащить куртки из рюкзаков.
Вот времена, вот нравы! Где оно, то хваленое гостеприимство, которым славились норвежские авиалинии! Где те закусоны и легкие выпивончики! И вроде как бесплатно! Но если попросить стюардессу добавочки, то вот и получится бесплатно. Да слышу, слышу, дескать «Халява, сэр!». Но я твердо скажу, что отменили норги это дело совершенно зря. Дело же не в еде, а в процессе получения пищи и напитков.
Вот сейчас возит стюардесса свой «буфет», ан не так уж много покупают. А не надо! А если бы бесплатно. Оно конечно платно, ведь все же в билете, но все одно приятно.
Ну представьте себе процесс откидывания столика, получение контейнера, принюхивания. Затем, не спеша раскладывание харча по столику…О! Чуть не забыл.! А ведь были времена, когда спрашивали, чего мы хотим: или мясо, или цыпленка, или рыбу. Это ничего, что кусочки мало чем отличались друг от друга и ты только благодаря тому, что заказал, считал, что ешь мясо. Это ничего. Но был выбор.
Вот вино давали действительно белое или красное. Какое попросишь, то и подадут. А то и оба дадут.
Похоже, не один я загрустил о временах былых, когда соль была солонее и вода мокрее. Это выразилось в отворачивании многих от разьездного бара и в старательном рассматривании самолетных окрестностей.
Самолет тем временем время не терял. Проткнув острым носом кипу облаков, он выскочил в надоблачное пространство, где было светло и солнечно, и, довольно, по- шмелиному, загудел. В разрывах облачной кипени мелькали замерзшие озера, покрытые снегом сопки. Все спит на северной дороге Норвегии. Задремал и я.
Много событий было в предыдущие дни. В глазах стоял зеленый парк Вигеланда, цветущие яблони. Куда лечу? «Депрессив»-как бы сказала Бритт. Но дремал я недолго, жестко прокаркал что-то стюардессовский голос. В начале стюардесса на норвежском языке поупражнялась в передаче информации, потом на английский перешла. Знала она его, английский, немногим лучше чем я, посему были слышны только знакомые слова вроде «cold», «rain». Похоже, что не соврала.
Самолет тем временем нагнулся и стал выскакивать из хлопковой облачной кучи. Господи! Уж лучше бы не выскакивал! Мы попали в серо-грязное, и, судя по всему, мокрое, холодное месиво, что видавшие виды северные норвежцы недовольно забубнили и зацокали языками. Злые дождинки как пиявки ринулись в иллюминаторы и пытались зацепиться за стекло, измазать его жидкой кашицей. Но скорость есть скорость, и на иллюминаторе засверкали влажные ниточки из этих капелек.
Вот и колеса стукнули. Мы приземлились. Народ вежливо похлопал, отдал должное мастерству пилотов и стал собираться. Я- вслед за ними.
Как вышел на летное поле, сразу наш автобусик узрел. Тут я вспомнил капризничающих детей. Ну не хотят они делать то, что их заставляют. Отсюда реакция самая различная: кто кричит, кто плачет, кто валится на спину и ножками дрыгает. Мне по душе больше последнее пришлось. Как мне хотелось с криком « Не хочу уезжать!» повалиться на спину и подрыгать ножками! Представляете! Вот и я нет. Вернее представляю, а толку что.
Не буду передавать волнение встречи с отечественным транспортом. Сели и поехали в Киркенес. Погода разыгралась! Мелкий злой дождь сменил густой мокрый снег. Ладно бы он просто падал. Так ведь нет! Порывы ветра подхватывали его у земли и с завыванием подбрасывали вверх. А сверху ничего не подозревающий снег сыплется. Вот они и сталкиваются лбами. Сплошное месиво. И в такой обстановке нам нужно было погулять часика три по славному городу Киркенесу. Хорошо сказать погулять: под ногами лужи, на куртке снег, в глазах цветение яблонь.
К чести норвежцев: они молодцы. Депрессив их явно не брал. Одевшись во все непромокаемое, с рюкзаками за плечами они бодро тралили магазины, занимали очереди в кафешки. На погоду они не реагировали. Дождь со снегом им не мешал. Решил последовать их примеру и я.
Но что же это такое! Что произошло? Где радость восприятия иноземного городка, в который мы с таким удовольствием рвались! Никакой приподнятости.
Да, прошло больше десяти лет, как мы впервые посетили этот городок. Каким он для нас был загадочным, таинственным, за стеклами чужая, неведомая для нас жизнь. А магазины? В каждый нужно было заглянуть, что-то купить. Хорошо, если купить. А когда не было денег. Только постоять и порассматривать витрины. Было и такое.
Заглянул, посмотрел, ничего не купил. Нет настроения и все тут. Даже магазин самоделок не вдохновил. Все не то. Или я не тот?
Вышел на основную улицу Киркенеса. Раздался громкий смех. Затем русская речь. Стоят наши девахи, курят, друг с другом общаются. Пойду от них подальше.
Промок я быстро. Это все под настроение. Превратившись в подобие мокрой курицы, зашел в нашу любимую кафешницу. Народа там не протолкнуться. Отстоял очередь за кофием и бутербродом и беспомощно встал. Нет мест. Норвежцы семьями пьют кофе, каки поглощают. Выходные с толком проводят.
Помог старый норг. Он поднял руку и показал мне свободное возле него место, прикрытое курткой. «Rashen?»-скорее утвердительно, чем вопросительно спросил он. Что тут скажешь? Пришлось признаться. «From Murmansk»- и здесь я согласно кивнул головой. Потом мы обсудили с ним коварную погоду, одинаковую для наших городов, и он, вполне удовлетворенный проведенным временем, байкнул мне и ушел.
Я в глубокой задумчивости терзал бутерброд. В кафешнице, несмотря на заполненность, было тихо. Народ общался в пол-голоса. Я думал о бренности бытия, что сейчас закончится батон, допью кофе, а там…а там на улицу пожалте. Народ в очереди жаждет хлеба и зрелищ. Не знаю как насчет хлеба, но зрелище нашлось и довольно быстро. Я вздрогнул. Вздрогнул от вызывающе –громкого смеха и возгласа: «Ты чего, дура?» Зал и без того тихий, затих окончательно и с интересом стал смотреть на столик с тремя молоденькими девицами. Это были наши девицы в боевой раскраске и соответствующей одежке. Мой столик оказался как раз на оси рассматривания залом столика, который оккупировали русские девахи. Мимоходом рассматривали меня. Мне было плохо, а девицам ничего. Ничуть не смущаясь зрительного зала, они еще над чем-то похохотали, перебивая друг друга возгласами вроде : «Да ты че? Да ну! Иди ты!». Затем самая раскрашенная громко заявила: «Ладно, погнали!» И они погнали, дохохатывая что-то свое над головами сидящих. Норги явно ожили. Они стали между собой активно общаться и почему-то продолжали кивать в сторону опустевшего столика. А в той стороне я, со своим остатком батона. Мне было плохо, в душе было такое, словно девицы оправились посередине зала.
Когда я пришел к автобусику, то он был заполнен нашим народом, по всей видимости, знавшим друг друга. Народ усиленно обменивался информацией о превышении веса, кто когда заезжал и прочих таможенных премудростях. Мне они обрадовались.
«Мужик, ты с нами едешь»- спросила боевая деваха, по форме и стилю напоминающая судовую буфетчицу.Хорошенький вопрос. Можно подумать, что я в другую сторону собираюсь.
«С вами»-буркнул я, развешивая куртку на спинке кресла.
«А у тебя вещи есть?»- не унималась буфетчица.
«Вестимо, есть»-отрезал я и отвернул файсе, высказывая повышенный интерес к гостинице «Рика». Но буфетчица плавала, буфетчица знает. Пошушукавшись с товарками, бабеха снова вернула меня к действительности:
«Слышь, мужик, может, возьмешь пару пакетов, а то у меня перевес» Для убедительности она вывернулась в кресле и приблизила ко мне свою физиономию, ярко раскрашенную, но не сегодня.
«Не возьму»-отрубил я.
«Еще немного и выматерю»-это я уже про себя.
«А чего, в натуре? У тебя один чемодан!»-деваха не унималась.
«Да не хочу! своих тараканов хватает»-гавкнул я. Подействовало! Девица свернулась в свое кресло, оскорблено помолчала и вновь зашепталась с товарками, уже опасливо поглядывая на меня. В их глазах, я наверняка вырос в разряд контробандиста. Ситуацию спасла бабусек, не старый, но бабусек, мне, наверное, ровесница. Вот тут-то буфетчицы ее и схарчили. Без лука и соли, разом! Бабусек только успевала заучивать, что она везет в мешках.
В автобус зашла девица. Только с сумочкой через плечо. Она никого не видела и не хотела видеть. Попрощавшись с молодым человеком в рыбацком непромокаемом роконе, она села на переднее кресло и никому не сказала ни слова…до Мурманска. На буфетчиц, ринувшихся к ней со своими пакетами, она даже не поглядела. На таможне она покажет норвежский паспорт.
Погрузка закончилась пожилой норвежской парой, обремененной множеством пакетов и пакетов, чемоданов и чемоданчиков. Их наши попутчицы решили не беспокоить.
Автобусик тронулся. Время было уже пятнадцать часов по норвежскому, и норвежские семьи загружали свои автомобили покупки, а некоторые с детями наперевес бодро зашагали домой.
Все летело как в калейдоскопе. Буфетчицы с немытыми физиономиями(косметику, наверное, берегут), улыбающиеся норги с детьми в сумках «кенгуру».Девица сфинксом сидящая в переднем кресле, я с ностальгией в глазах и комом в горле. « За что нам такое!»-набатом било в голове. Девиц набатом ничего не било. Распределив излишки багажа, они что-то дохохатывали.
Норвежская таможня быстро проштамповала наши паспорта, бодро, не задумываясь о наших закромах, подняла шлакбаум. Это напоминало гостеприимных хозяев: « Дорогие гости! Не засиделись ли вы у нас». Мы проскочили задранный шлакбаум. Над ним висел стенд : « Королевство Норвегия».
Наш шлакбаум никто не подумал поднять. Над ним висело «Российская Федерация». Интересно, а если бы висело: «Царство Российское», испытал бы я трепет от встречи с родиной или также бы заглатывал раздражение. Ну глотай не глотай, Федерация она и есть Федерация, и служители этой самой Федерации явно не торопились выходить из своей будки. Наконец служитель вышел. Судя по молодецкой харе, это был явно не представитель срочной службы. Уж очень он был дюж. Чувствуется, что забота государства о контрактниках ему явно шла на пользу. Он, не спеша, можно сказать вальяжно, сунув руки в карманы камуфляжных брюк, обтянув тем самым немалый зад, спустился с лесенки своей голубятни.
Шел он к нам долго, распинывая лужи ботинками и чувственно подрагивал квадратичными мышцами бедра, что в простонародье именуется ляжками. Затем лениво ответил на приветствие водителя и громко, этак с растяжечкой, поинтересовался:
«Ну что у тебя там?». Что сказал наш водитель, я не разобрал, только контрактник заржал. Этак, натурально физиологически. Словно удачно оправился. В нем явно сидел кентавр. Как же ему хорошо жилось, этому воину –профессионалу! Он купался в лучах службы, в унижении проезжающих. Он получал наслаждение от процесса пропускания транспорта.
Хотя скажи ему о его оскорбительном поведении и виде, его оловянные глаза выкатились бы из орбит и губы, выпятившись в граммофонную трубу, заблажили:
«А че, я ни че, я так я пописать вышел».
Вообщем он ушел в будку, вероятно, нажал на кнопку и шлакбаум рванулся вверх. Шлакбаум вверх, а мы в таможню.
«Граждане, захватите с собой багаж»-раздалось в накопителе. (Во! К месту вспомнил термин!). Девахи поволокли тетку со своими пакетами, подтыкивая ей под бока, чтобы она ничего не забыла.
Паспорта были в порядке у всех, наступил черед таможни. Таможня, сурово насупив брови, рассматривала свой телевизор и задавала вопросы. Народ, робко, извиняюще отвечал.
Наступил мой черед. Вначале мой чемоданчик бодро поехал, затем дернулся, застыл, уже неуверенно поехал и застыл окончательно.
«Это что у вас в чемодане?» -распушив черные усы забасил служитель.
«Так, личные вещи, сувениры»-ответил я, подумав, что началось. И ведь началась!
«Пройдите за барьер и обьясните, что у вас там за личные вещи»-гремел усатый дядька. Я зашел за барьер и посмотрел в телевизор. Боже мой, чего там только нет! Может, это чемодан не мой? Да нет, он голубь одноколесный, прошедший огонь, воду и медные трубы.
«Берите чемодан и открывайте на столе»-принял решение служитель.
«Этого шмонают!»раздался радостный визг одной из буфетчиц. Все товарки от души заверещали. Дама с норвежским паспортом отрешенно ждала окончания пьесы. Я со щелканьем открыл замочки и поднял крышку, дескать, пожалуйста, у нас секретов от вас нет.
«Это что у вас?»-ткнул пальцем таможенник в первый попавшийся пакет.
«Лампа, настольная»-бодро ответил я, словно все сознательную жизнь только и занимался тем, что перевозил через границу лампы.
«Разверните»-таможенник был строг.
«Пожалуйста»-отвечаю я и разворачиваю газету…
«Ну и что?»-говорит таможник.
«Ничего»-отвечаю я,… держа в руках корягу из-под парка Вигеланда.
«А где лампа?»- уже сочувствующе спрашивает меня служитель, вероятно, видя изумление на моей физиономии.
«Там, в Норвегии осталась»-уже бодро отвечаю я.
«А дома, что дров-то нет?»-уже улыбаясь в усы спрашивает стражник.
«Нет»- говорю я : «Это сучок от исторических вязов, растущих в парке Вигеланда. Им под тысячу лет».
«Ладно»-сказал таможенник: «Едите откуда?». Я понял, что тем самым он пытается заполнить пробел в своем образовании и увязать местонахождение парка Вигеланда с придурком, везущим из этого парка дрова.
«Из Осло»- ответил я.
«Ааа, понятно»-буркнул чиновник от таможни.
«С котелком всегда за границу ездите?»-спросил он, показывая пальцем в зеленый армейский котелок.
«Нет, не всегда»-уже веселее ответил я:
«Только если надолго».
«Понятно»-опять ответил таможенник. В нем, чувствуется, смешалось все: и чиновничья ответственность и реальное человеческое любопытство: «Что там еще в этом чемодане может быть?» Победило любопытство.
«Что за бутылки, там в углу?»-последовал влпрос.
Я был на готове: «Сувенирные, для маслица, в одну масло подсолнечное заливают, во вторую –оливковое.»-блажил я.
«Понятно»-прозвучал ответ. Таможенник развернул бутылки, в каждую почему-то посмотрел и, самолично закрыв в коробочку, положил в чемодан.
«А этого еще шмонают!»-радостно взверещал кто-то из наших пассажиров. Ну, наверное, не норвежцы! Девица с норвежским паспортом отрешенно смотрела на нашу комедию.
«А что там за вилка у вас, жуткая»-снова взялся за свое стражник.
«Вилка для мяса. Сувенир из Осло. По случаю на рынке купил.»-пояснил я.
«А это что за запчасти?»-ткнул пальцем таможенник в гору весов».
«Весы, только разобранные?»-пояснил я.
«Тоже с рынка?»-вопрошал уже обалдевший стражник.
«С него, с блошиного»-вел экскурсию по своему чемодану я.
«Понятно»-сказал себе таможенник. Он уже отдыхал, ему было весело. Не каждый же день такое. Он уже предвкушал веселый хохот на пересменке.
Ан нет. Вот еще подозрительный круглый сверток.
«Здесь что у вас?»- уже не настаивая на разворачивании, так больше для порядку, спросил чиновник.
«Срезы от деревьев?»-миролюбиво ответил я.
«Тоже из парка, как его..Вигеланда?»-проявил эрудицию усатый.
«Нет, говорю, что вы! Это я в другом парке нашел, под Осло. Там, знаете…»-стремясь удовлетворить его неподдельный интерес зачастил я.
«Все! Все! Хватит! Забирайте чемодан и уходите»-почему-то зарычал таможник.
Подумаешь, мы необидчивые. Я быстренько собрал вещички и решил попрощаться с суровым контролером.
«До свидания Вам»- с придурью пожелал я ему.
Когда он мне ответил «До свидания», то я увидел в его усах неподдельную улыбку. Здорово я его развлек!
В автобусе меня уже посадили в тюрьму и были явно разочарованы моим появлением. Вслед за мной пришла девица с норвежским паспортом.
Наш автобусик ринулся, цокая копытами, теперь ужу по родной, но все еще пограничной территории. Бабусек пыталась девахам рассказать о своих переживаниях с их пакетами, но буфетчицы потеряли к ней всякий интерес и вполголоса просчитывали свои барыши. Девица с норвежским паспортом монументом застыла на переднем сидении.
Погода была аналогична норвежской. Тот же снег с дождем. Справа хмурилась река Паз, еще не вскрывшаяся, но набухшая, беременная половодьем.
«Вот так бы по льду, по льду! Как Остап Бендер»»-пришла в голову ухарская мысль. Вот уж воины контрактной службы с заставы отыграются, отделают почище, чем сигуранта Бендера.
Мелькнули в разрывах облаков дымящие трубы комбината. «Печенганикель»неустанно выдает на гора «лисьи хвосты». « И дым отечества нам сладок и приятен». Кто это написал? Да какая разница! Видел бы поэт этот дым, сразу бы талант нет сошел. О! дым, словно усовестился и пропал. Нет, не совсем пропал, просто дорога круто вильнула. Вот еще один пункт пограничников. Богатое у нас государство!
О господи! Что это! На крыльцо пограничного «стакана» вышла баба. Нет, нехорошо как-то: пограничница и вдруг- баба! Женщина-контрактница. Присмотрелся внимательнее: нет все-таки баба. Стоит на пятачке, поставив тумбообразные ножищи в первую балетную позицию. Пузо вперед, необьятную попищу назад отклячила. Руки где-то по бокам висят, что делать не знают. Шапка зимняя на затылок сдвинута. Волосики жидкие бесцветные из-под шапчехи по щекам струятся. И все это в камуфляжном костюме. В таком костюме с нормальной комплекцией прилично выглядеть сложно, а тут еще и такое. С успехом можно было мешок отрубей в костюм затолкать и никакой разницы. Пугало оно пугало и есть.
«Вы, что ли из Норвегии едете?»-бодро прокричала она сверху. Водитель лихо ей ответил снизу, что мы.
«Ну езжайте!». Бабеха как-то задом вьехала в будку. Что и чем там она нажимала, но шлакбаум приподнялся, пропустил нас и с облегчением захлопнулся. Это был последний пограничный шлакбаум.
Как это последний? Счас! А Титовка! Там тоже пограничный пост, тоже документы проверяют. Это ничего, что на полпути до Мурманска. Зато мы не спим с Трезоркой на границе!
Намокший, исполосованный дождем Никель выглядел как мираж в снежном крошеве. Автобусик бодро вьехал на окружную дорогу оставил поселок внизу, предоставив нам возможность полюбоваться на городской пейзаж сверху. Норги оживленно разговаривали, тыкая пальцами то в одну развалившуюся конструкцию, то в другую. У меня в глазах стоял наш Никель. Никель восьмидесятых, маленький, затерянный на западной границе Советского Союза.
Тот Никель смело противостоял своему соседу Киркенесу. Не было этой убогости и обреченности. Мы гордились тем, что живем в таком краю, что видно Норвегию и мы смело можем ей показать фигу из окна. Но что делать! Это наша Родина. Я поудобнее свернулся в кресле и засопел носом. Быстрее бы дом.
Повесть «Там где сходятся меридианы»
Монастырь
Печенгский монастырь…Смотрю с тоской:
Какая дряхлость, обветшалость, хилость…
Восставший из немилости людской,
Ты сам собой являешь Божью милость.
Поэма «Сказание о ста шестнадцати мучениках»Н. Колычев
Серый клинок шоссе безжалостно разваливал скалистую плоть Печенгского перевала. Некогда непреступная твердыня бараньих лбов уступила человеческому натиску и нехотя освободила место для дорожного полотна. Навстречу машине летела тундра с искрученными жестокими ветрами стволами заполярных берез, которые по –пластунски прижимались к земле, сохраняя жизнь. Из мха выпирали гранитные клыки. Они хищно осклабившись, дожидались своего часа, когда непутевый водитель, взяв слишком крутой вираж окажется в их власти. Верхушка перевала попирала небо, и серые облака вольготно разлеглись на склонах. Мотор, надрывно воя, выносил транспорт на вершину и водитель, вытирая взмокший лоб, видел красоты, открывающие с макушки легендарного горного массива. Ему открывались перспективы древней Печенгской земли: суровой, нелюдимой. Волнами, одна за другой, шли покатые сопки на воссоединение с сопками скандинавского полуострова, а те в свою очередь, перерождались в гранитные разломы норвежских фьордов. Где-где островками обитания человечества проскакивали поселки, разьезды, военные городки. Картина открывалась путешественнику довольно невзрачная: кучка замусоленных пятиэтажек, ангары для боевой техники, полуразрушенные бараки.
Затем начинался длинный спуск под названием: «Тещин язык». Летом он особенных проблем не составлял. Был даже приятен, так как за минуты транспорт скатывался от горной тундры в распадок с довольно богатым разнолесьем. Затем водитель выезжал на ровную дорогу, и перед ним открывалась панорама Печенги. Добавить что-то новое к описанию заполярного поселка сложно. Но изменения были. Так вокруг мрачного деревянного сруба армейской КЭЧ (квартирно-эксплуатационная часть, кто не знает) возник свежий забор, а фронтон крыши венчал небольшой крест. Это возродился Трифонов Печенгский монастырь. Вернее то, что от него осталось: старая церковь рождества Христова.
У монастыря было сложная история. Основал его Трифон Печенгский, просветитель лопарей. Сам монастырь находился в поселке Луостари, о чем говорит название поселка. Луостари в переводе с финского означает монастырь. В Печенге стояла только церковь Рождества Христова. Именно этими святыми местами определялись два так называемых центра монастыря. Верхний монастырь или пустынь, где находились мощи преподобного Трифона. Он размещался на месте слияния рек Печенги и Манны. Это был духовным центром. Нижний монастырь с могилой 116 мучеников в устье Печенги - был центром хозяйственным.
Пламя Великой Отечественной войны спалило почти весь поселок Петсамо, и с ним остатки монастырского комплекса, что не уничтожили в Зимнюю войну. После войны здесь расквартировали Краснознаменную мотострелковую бригаду и все мало мальские пригодные здания бригада прибрала под свое крыло. Здание церкви уцелело, и военные разместили в ней КЭЧ, как было уже сказано выше. По слухам, идущих от старожилов, церковь не претендовала на эти остатки. У нее руки не доходили до храмов и в более людных местах. А потом на что претендовать? Древняя Печенга до войны носила непривычное для русского уха название «Петсамо» и требы в помещении еще дореволюционного храма справляла финская церковь. Она окармливала протестанскую паству. Так что армейцы, недолго думая, пристроили здание культового учреждения под свои нужды. Время было послевоенное, напряженное. До границы с Норвегией каких-то сотня километров. А Норвегия, хоть и была благодарна Советской армии за освобождение Киркенеса, но вытерла пот со лба, когда Северный флот и армия генерала Щербакова убрались оттуда. Мало этого. Слыша, как грохочут армейские сапоги на Печенгской земле, Норвегия от греха подальше, в 1949 году вступила в НАТО, чтобы окончательно обезопасить себя. Да и насчет паствы было сложно: пограничная зона, основной контингент-военные. Труженики поселка Никель, в подавляющем большинстве нестарые люди, были заняты восстановлением горно-металлургического комбината и трудовые реляции для них были важнее, чем спасение души в будущем.
Прошло военное лихолетье. Пролетели шестидесятые-семидесятые. И страну залихорадило. Застоявшаяся, засидевшаяся у власти верхушка КПСС потеряла ориентацию в пространстве. Будучи студентами, они пропустили лекции по истории, и не читали Льва Гумилева. Он толково рассказал в своей теории о пассионарности, что нет ничего вечного в мире. Верхушка уверовала, что СССР вечен и почивала на том, что выработали предыдущие поколения. Они даже не думали, что империи могут изживать себя и разваливаться. Правда, такие империи как Римская, существовали пару тысячелетий. Но для СССР хватило и семидесяти, ничего не значащих с позиции истории, лет. А с пришедшим новым руководством КПСС в лице Горбачева наступил последний этап существования некогда непобедимой и могущественной страны. Старцы из Политбюро быстро сдали свои позиции, гарантированные конституцией, и отошли в небытие. Они, старцы, считали, что их за такие деяния будут вечно благодарить благодарные потомки. Но не тут-то было: волки из так называемого демократического гнезда, быстро сгребли их лопатой как некую субстанцию и выбросили туда, куда обычно выбрасывают вышеупомянутую субстанцию. На смену социалистическому строю пришел вроде бы как новый, но такой уже старый капитализм. Но это слово «отцы перестройки» умело заменили рыночной экономикой и без труда овладели страной. Пошли преобразовательные процессы, в том числе была возвышена или, как говорят, восстановлена истинная роль православной церкви. На этой волне передало армейское командование то, что осталось от помещения церкви рождества Христова Трифонов Печенгского монастыря. А уж что, а развалить насвинячить, военные умеют как никто другой. Господь уберег храм от полного уничтожения. Сиротствующий храм нес на себе печать полной заброшенности и холодного равнодушия.
Но церковь не напугалась разрухи. Тем более на Мурманской земле в 1995 году возникла Мурманская и Мончегорская епархия и взялась за дело. На месте КЭЧ появилось подобие храма. Конечно, здание меньше всего напоминало церковь в ее общепонимаемом виде. Но «Не суди судим не будешь». Одним словом и, слава Богу, что на месте армейской развалины появился храм. Место было святое. Упокоены мощи 116 мучеников, находящиеся в крипте храма Рождества Христова. Сохранилась намоленность, а для церкви это самое главное. Формы - это дело наживное. В мае 1995 года по благословению епископа Архангельского и Мурманского Пантелеймона началось восстановление храма Рождества Христова «нижнего» Трифонов Печенгского монастыря. Стала возрождаться монашеская жизнь. Сбылось пророчество Преподобного Трифона: «Не оставит Господь жезла грешных на жребии Своем».
Водители тормозили у моста через быструю речку Печенгу и останавливались у новенькой часовенки. Основная часть дороги была пройдена. Можно посидеть, перевести дух. А тут часовенка, восстанавливающийся храм. Стучат топоры за забором, переговариваются трудники, снуют чернецы, послушники. Сядет водитель на лавочку и непременно подумает о добром и вечном. Уже хорошо. А если снимет шапку перед священником или приподнимет сплющенную от долгого сидения задницу перед бабушкой в чистом платочке, то не все потеряно на Великой Руси. Главное, никого винить не нужно. А уж тем более торопить.
…Едут, едут…куда едут..-думал Данилка, глядя на вереницу автомашин стремительно мчащихся со стороны перевала. Грохотнув по мосту через реку Печенга, водители притормаживали возле часовни, затем гнали дальше.
-В Норвегию едут-провожал их глазами Данилка.
Он стоял у калитки, облокотившись на черенок метлы, которой сметал мусор возле обители.
-Чудно-размышлял мальчишка, тщательно убирая мусор, летящий с дороги: -Стоит монастырь, огородившись от мира. А мимо проносится жизнь, чужая, сверкающая никелированными деталями и хрустальными фарами машин. Данилка боялся этой жизни, хотя она тянула его, тянула с необьяснимой силой. Так тянет к себе темный омут. Завлекает нырнуть. Хотя знаешь, что там водовороты, которые не то что человека, скотину на дно уволокут. Все знаешь, а тянет.
Данилка задумался. Он в обители давно. Почти с восстановления монастыря. Он хорошо помнил как его, затравленного голодного звереныша с улицы Зеленой, забрал настоятель теперешнего храма. Не мог пройти суровый инок мимо широко распахнутых глаз мальчишки, из которых синей лентой выплескивалось отчаяние. Столько боли плескалось в этих голубых озерах, что монах только глянул на подростка и коротко сказал: -Пойдем.
И мальчишка пошел, на ходу подтягивая синтетические заношенные штаны и нелепо шлепая растоптанными, явно большими по размеру, кроссовками. Монах подошел к кованой ограде Свято-Никольского кафедрального собора, открыл калитку и прошел на территорию. Данилка-за ним. Он и раньше частенько болтался здесь. Но тогда это все было по другому. Шли тихие старушки в беленьких платочках, пристойно молились и возвращались обратно со своими аккуратными узелками. Потом здесь стали толкаться взрослые люди. У них были опущены плечи, потухшие глаза. Они шли в храм, неумело крестились…Дальше больше: в выходные дни к церкви подьезжали появившиеся на улицах города огромные автомобили- чудовища. Джипы- узнал Данилка их название. Они были черные с густо тонированными стеклами и ярко горевшими хрустальными фарами. Их хозяева были под стать своим машинам. Такие же массивные, подстриженные под внезапно возникшую моду-аэродром, которая обнажала чудовищную, заплывшую жиром шею и маленькие прижатые уши. Эти машины святили. Возникла такая мода: святить машины. Священники, выходили из церкви и, пряча глаза, окропляли автомашины святой водой поспешно уходили. Стоящие вокруг люди плевались и отворачивались. Хозяева этих машин, старательно распахивая рубашки, чтобы был виден огромный золотой крест, прилипший к потной волосатой груди, неумело прикладывались к руке батюшки. Затем поспешно садились в чрево своих монстров. Закрывшись прочными дверями с черными стеклами, они начинали чувствовать себя в своей тарелке. Развернувшись, на огромной скорости, они мчались от церкви, словно сделали что-то постыдное. А им вслед смотрели грустными глазами святые отцы, только что совершившие таинство. Все это не укрывалось от пытливых глаз мальчишки. Он заметил, что в их коммунальной кухне появилась бумажная иконка. На ней был изображен старик с поднятой рукой. Кто он такой и чем он славен, Данилка понять не мог. Да его это не интересовало. Их старенькие обои в коридоре и на кухне и не такое видели. После того как икону разместили в углу кухни, да еще украсили бумажными цветами, тетя Тася (так звали их соседку) частенько прикрикивала на своего благоверного дядю Васю.
-Ты хоть бы, ирод проклятый, Бога побоялся!
На что дядя Вася, принявший на грудь маленькую по случаю дачки( так называли зарплату на фабрике орудий лова, где трудился дядя Вася) ответствовал:
-Тась, а я что. Нечто я супротив Бога. И он, наверное, не прочь пропустить по случаю. А, Тась- дядя Вася сгибался в свой немалый рост к коренастой супружнице. На что она замахивалась на его полотенцем, которым вытирала посуду и кричала:
-Уйди с моих глаз долой! Ууу! Аспид окаянный.
Дядя Вася усмехался и, ущипнув мимоходом Данилкину мать, стоявшую рядом, возле своего столика, стремился к выходу. Возмездие его настигало. Два влажных полотенца припечатывались к его тощей спине, облаченную в выцветшую, когда-то синюю майку.
Данилка жадно поглощал горячую гречневую кашу и слушал, как за стенкой спорили:
-Всех тремя хлебами не накормишь. Не Христос- властными нотками баритонил голос, судя по звучанию пожилого человека.
-А как же Бог, Отче- спокойно, но с прерывающимися нотками молодости, воспрошал другой голос.
-Что Бог. Власть есть светская. Ее задача беспризорников спасать.
-Это же дети, Отче. Как им жить на улице-не сдавался голос, тот, что звонче.
-И что, что дети. Куда ты их приведешь. Нет при храме богодельни-упорствовал властный голос. Затем неожиданно:
-Впрочем, поступай, как знаешь. Едешь настоятелем в монастырь. Вот и забирай его трудником.
-Спасибо Отче-повеселел молодой голос.
-Спаси тебя, Бог-ответил голос старше.
Спал Данилка в комнате, которую называли кельей. Он с удовольствием вытянулся на чистой постели. Перед тем как лечь спать, он принял душ и тело, отвыкшее от горячей воды, истомлено ныло. Когда он вернулся, то не нашел своей одежды. Его драные штаны и куртка исчезли, а на их месте лежали серые брюки и мягкая рубашка. От вида домашней одежды заныло сердце. Больше полугода болтался Данилка по знакомым. Родственников у него не было.
Он поворочался в кровати, попытался заснуть, но сон не шел. Мать. Где она сейчас. Он пытался восстановить в памяти цепочку событий, которые привели его на улицу. Перебирая разрозненные лоскутки своей короткой жизни, он уснул.
-Просыпайся, отрок-гулко раздалось в келье. Данилка испуганно подскочил.
-Какой ты пуганый. - подумал зашедший в келью монах, глядя на испуганно подскочившего мальчонку. Но вслух сказал:
-Не боись, тебя здесь никто не тронет.
Монах, приглаживая густые, начинающие седеть волосы, прохаживался по келье и рассматривал Данилку. Тот быстро одевался.
-Крепко же тебе досталось, крепко-думал он, видя волны страха в прозрачных голубых глазах мальчика.
-Не бойся-повторил он: -это голос у меня такой, командный. И улыбнулся. Он оказался совсем не строгий и мальчик узнал в нем того монаха, который подобрал его на улице.
-Одевайся, иди завтракать. Скоро поедем. На немой вопрос Данилки монах пояснил:
-Поедем в новый монастырь, брат. Потом спохватился:
-Тебя звать как, отрок? Данилка назвал себя
-Данилка? Даниил, значит. Это хорошо. Как князя Московского. Знал такого?- почему-то обрадовался священник. Данилка покраснел. Вопрос напомнил ему о школе. А он не был в ней давно. Его настроение не скрылось от священника.
-А меня отец Владимир. Тоже княжеское имя. Был такой князь на Руси.-представился он:-Еще Русь крестил-добавил.
Данилка слушал его и незаметно для себя нахохлился. Он забыл про школу, а священник помимо его воли влез к нему в подсознание и разбудил больную его точку. Почему. Сто тысяч почему роилось в голове у мальчишки. Почему школа быстро поляризовалась на бедных и богатых. Почету многих детей стали возить на машинах, а Данилка шел в школу, забыв про завтрак. Священник уловил настроение мальца и, хлопнув его по плечу, сказал:
-Ничего, Даниил. Данилка вздрогнул. Никто его еще так не называл.
-Все образуется. Помолчав, добавил, совсем другим тоном:
-Иди, ешь-и слегка подтолкнул мальчишку.
-Документы у тебя какие-нибудь есть-крикнул отец Владимир вдогонку. Данилка отрицательно покачал головой. Не было у него документов. Да и какие могли быть документы у беспризорного мальчишки с улицы Зеленой в лихие девяностые годы, когда не только дети, взрослые забылвали себя.
-Забыл спросить фамилию-вспомнил священник. Как же обращаться в милицию, чтобы ретивые стражи порядка не обвинили его во всех грехах.
-Схожу в школу-решил он.
Данилка тем временем наворачивал вкусную кашу, которую ему заботливо подкладывала повариха. Ее здесь просто звали баба Надя. Видя, как мальчишка тщательно вытирает тарелку корочкой хлеба, баба Надя отошла к печи и незаметно вытерла глаза платком. Безошибочным материнским чутьем она поняла мальчишку, как он настрадался, и не смогла сдержать слез.
-Господи! Видишь ли ты! Слышишь ли ты! Что же такое делается!-взывала она к хмурому Спасу, что размещался на кухне в красном углу.
-Что делается в некогда благополучной стране! Стране счастливого детства, когда слезы ребенка рассматривались как ЧП-думала баба Надя.
-Неужто за такое будущее погиб ее отец, ушедший в народное ополчение и сложивший голову в долине Смерти. Она, Надюшка, после семилетки ушла на рыбозавод, чтобы помочь матери поднять младших. Голодно было, но не холодно. Не было брошенных детей. Комсомолкой она отыскивала вот таких потерявшихся, но не брошенных детей. Искали родственников. И не было случая, чтобы оставшиеся в живых родные не приютили сироту. А сейчас! Что случилось со страной? Что за рок за напасть настигла ее через семьдесят лет Советской власти. Что за оборотни пришли к управлению! Много мыслей роилось у бабы Нади, много. Она, пригорюнившись, по- старинному, приложив ладонь к щеке, смотрела на изголодавшего пацаненка.
-Мать-то у тебя где?-спросила она, когда Данилка умял вторую тарелку и сыто откинулся на спинку стула.
-Не знаю-послышалось в ответ.
-Как не знаю, куда она делась-не сдавалась баба Надя
-А так не знаю-буднично произнес Данилка. Потом добавил:
-Спилась.
Баба Надя охнула. Что угодно она могла услышать от мальчишки, но чтобы такое…Спилась женщина! Спилась мать и оставила ребенка. Такое русской женщине не могло придти в голову. Данилко тем временем шумно пил сладкий чай.
-Так дом –то у тебя есть-обреченно спросила она.
-Не-а -как-то просто ответил Данилка, дотягивая сладкий чай из блюдечка. Баба Надя вздрогнула: уж очень он напомнил ей своих внучат, которые сейчас жили в средней полосе.
-Как это нет?- строго спросила баба Надя.
-Ты где-же раньше жил-не отставала она.
-Да здесь на Зеленой-нехотя ответил мальчишка. Он задумался о чем-то своем и разглядывал блюдце. Баба Надя житейской мудростью поняла, что больше ни о чем его не нужно расспрашивать. Этот мальчонка, с удивительно прозрачными голубыми глазами хлебнул столько, что не каждому взрослому под силу. Она вздохнула и добавила:
-Ты отцу Владимиру скажи, чтобы заехать домой нужно. Вещички какие-никакие взять нужно.
Данилко задумчиво уставился в донышко блюдца. Какой дом! Какие вещички! Что он мог сказать этой заботливой старушке, что мать давно пропила все, что было в доме. Мало вещи, она пропила и комнату в коммунальной квартире. Чужие люди поменяли замок в комнате, и Данилка оказался на улице.
-Не – сказал Данилка, выбираясь из-за стола. -Никуда я не пойду. Потом добавил тише:-никуда я не пойду.
Баба Надя все поняла, что творилось в душе у мальчонки:
-Ну и ладно, не хочешь, не ходи-скороговоркой, по-стариковски заговорила она:
-Иди пока, поиграйся во дворе. Отец Владимир закончит дела, и поедете с божьей помощью. Она быстро перекрестилась. Данилка хмуро усмехнулся.
-Поиграйся! Как это давно было, когда он мог со своими сверстниками погонять мяч по улице и, услышав крик матери, что пора ужинать крикнуть в ответ: -иду, ма…
Сглотнув ком в горле, он вышел из поварни и подошел к забору из кованого железа. Перед ним лежала улица Зеленая. Его улица, знакомая с детства. Он взялся за холодные прутья забора и прижался к ним лицом. Холодный металл приятно обжигал мальчишеское лицо. Он смотрел на свою улицу и понимал, что видит ее в последний раз. Не будет у него ни дома, ни улицы. Все в прошлом. Дом, улица. Да что там дом и улица! Страна и та в прошлом. Его неожиданно отвлек собачий визг и что-то мокрое и холодное ткнулось в руки. Данилка вздрогнул, очнулся и посмотрел вниз. Там он увидел собачьи лапы и черный мокрый нос.
-Тузик! Ты! Ах бродяга! Не забыл друга по несчастью. Тузик в ответ скулил и тянулся к Данилке, но фундамент стены мешал ему. Данилка просунул руки через прутья и, схватив собаку за бока, приподнял ее.
-Тузик! Тузик!-повторял он, сжимая кудлатого грязного пса. Тот благодарно повизгивая, вылизывал лицо мальчишки. Нужно было что-то делать. Бросить друга Данилка не мог.
-Тузик! Ко мне-скомандовал он. Тузик рванулся через ограду, но тут же с визгом отпрыгнул назад, наткнувшись на увесистую палку монаха, дежурившего у дверей.
-Это моя собака-закричал Данилко, бросившись к монаху.
-Не положено в божьем храме-строго сказал высокий монах, закрывая калитку. Тузик, словно понимая, что ему путь закрыт, сжался поодаль, подняв переднюю лапу, словно ему было холодно.
-Поговорю с отцом Владимиром-решил Данилко и пошел в здание, где размещалась келья.
«Волга» мягко качнулась на стыке Кольского моста и взяла вправо. Мурманск посмотрел на Данилку с другой стороны залива. Данилка рассматривал город, словно видел его впервые. Он любил свой город и сейчас любовался им, привольно раскинувшемся на сопках. Данилку будоражили морские суда, стоящие на рейде и под разгрузкой. Ему нравилось наблюдать за портальными кранами, которые как журавли что-то деловито клевали в бездонных трюмах. Нравился резкий запах рыбы, идущий волнами от рыбокомбината. Это все были запахи города, его города. А сейчас он уезжал. Уезжал из своего города и не понимал, куда и насколько долго. «Волга» резво бежала по серому асфальту и резко свернула влево. Мурманск заглянул в заднее окно и пропал. По бокам потянулись нескончаемые сопки, покрытые свежей, не успевшей заматереть зеленью.
Отец Владимир откинул голову на подголовник кресла и перебирал события дня. Все прошло удачно. Даже в милиции, куда он обратился по поводу беспризорного Данилки. Уполномоченный по детству только была рада, что Данилка пристроен хотя бы на лето. Не удалось только найти свидетельство о рождении мальчишки, но милиция выручила и дала справку.
-Ты историю Трифонов Печенгского монастыря знаешь?-не поворачиваясь спросил он парнишку. Данилка отрицательно покачал головой. Для него вопросы религии начинались и заканчивались на улице Зеленой возле Свято-Никольской церкви. Куда он едет, Данилка не задумывался. Хуже не будет. Хуже было уже некуда.
Отец Владимир рассеянно осматривал окрестности шоссе. Северное небо, необычно голубое, стремительно надвигалось на машину и разбивалось о лобовое стекло. Белые пушистые облака островками висели в безбрежном пространстве и манили своей чистотой. Свежий ветер врывался в открытое окно и шевелил рыжеватую копну волос отца Владимира.
Заполярье. Какое емкое и значительное слово. Кажется, когда произносишь его, грудь становится шире и голос увереннее. Он любил Север, хотя сам был, что ни есть со средней полосы. Но не вызывала она у парня тех эмоций, которые переполняли его когда впервые оказался в Мурманском крае.
Лапландия - край суровый и нежный, край черной полярной ночи и белого летнего дня. Дантовым адом воспринимали ее люди пришлые, но для коренных жителей - это колыбель, мать, отчий дом, где каждая березка, каждая сосенка словно родные. Так хотелось о.Владимиру, чтобы его не считали «варягом»
Но до этого была служба в армии, горячие точки. Потом духовная семинария, «духовка» как нарекли свое учебное заведение семинаристы. Потом заветный Север. И вот он едет настоятелем в самый северный монастырь-Трифонов Печенгский.
-По правде сказать, монастыря там никакого еще нет-сказал ему седовласый архиепископ: - Все в забвении и разрушении. Но главное сохранено: намоленность храма, его история. - Могилы убиенных за веру-помолчав добавил он.
-Даю тебе сыне послушание. Нелегкое послушание. Нужно восстановить сию обитель, окормить стадо заблудшее-вздохнул он.
-Первым делом начни требы справлять. Народ как стадо заблудшее в мире хаоса. Ему пища духовная нужна. Но от дел хозяйских не чурайся-архиепископ мерно шагал по кабинету. Ты там не только наместник, ты и строитель храма
-Верю в тебя, ты молодой, справишься-вспоминал Владимир напутствия архиепископа: Судьба у монастыря прямо скажу трагическая. Ему, если выразиться мирским языком, не везет. Да ты знаешь, наверное, что преподобный Трифон Печенгский построил православный храм и основал на реке Печенге монастырь во имя Святой Троицы, для обращения местных племён в православную веру. В 1589 году шведы его разрушили. По указу царя Фёдора Иоанновича, монастырь для безопасности перенесли за реку Колу. Затем снова пытались возродить обитель на святой Печенгской земле. Пробовали и в 1824 году, и в 1867-все безуспешно. Видно не было на то Божьего благоволения.-архиепископ заметно волновался. Видно, что тема была его. О.Владимир сидел, впитывая слова архиепископа.
-Но 1886 год все расставил-продолжил архиепископ-прибыли соловецкие монахи во главе со Строителем иеромонахом Никандром и взялись за возрождение монастыря. Затем появился достойный последователь настоятель иеромонах Ионафан. Восстанавливалась сия обитель "для противодействия пропаганде католиков, лютеран и раскольников и для распространения православия среди лопарей". Стал монастырь прирастать богатством и братией монашествующей. Но видно снова не судьба-революция.
- Вот сейчас восстанавливаем, что осталось, так новая проблема возникла. Матушка наша игуменья в искус впала: скрылась с доходом от гуманитарной помощи. Верни веру братии. Монастырь нужно восстановить, прежде всего, как духовный центр Кольского края. Здесь должна сформироваться утраченная школа русского монашеского старчества. Дело это очень важное, и мы видим, что оно угодно Трифону. Но восстанавливать нужно не колхоз населенный монахами, а обитель, способную помочь русскому народу обрести полноценное духовное будущее. Вот для чего все создается! И все здесь должно быть хорошо устроено, должно ложиться на душу. Восстановление монастыря – это, прежде всего, наша решимость. Она усиливается старанием, верностью, преданностью пути, на который мы встали. Восстановление обители - шаг к разговору с Богом. Архиепископ замолчал. О.Владимир понял, что время его истекло, и подошел для благословления
- Тут Господь должен сказать свое слово. Надо, чтобы он заговорил с нами. Это нам в первую очередь нужно. И мы должны быть готовы к разговору с ним -прощаясь сказал архиепископ
Обычно разговорчивый водитель, чувствуя настроение молодого священника, молчал. Данилка оцепенел, глядя на дорогу. А о.Владимир, словно киносерию, прокручивал свою жизнь. Еще каких-то лет десять назад он и представить себе не мог, что поедет в самый северный монастырь настоятелем. Да что там настоятелем! Он вообще не думал, что станет священником. Рабочий поселок на Волге, средняя школа. Неудача при поступлении в институт. Армия. И началось. Затрещала по швам страна, разгул демократии и, как следствие, войны. Войны, страшные своей братоубийственностью. Еще недавно дружные республики превратились в кровных врагов и стояли на меже с оружием. Это потом их назвали «горячими точками», а по сути это была резня, резня братоубийственная, средневековая, поощеряемая «всенародно избранными президентами». Он, простодушный лопушок, стоял в строю и ничего не понимал. Почему дяди в уродливых фуражках с двумя просветами на погонах показывают, в какую сторону ему направить автомат и, главное, приказывают стрелять в ту сторону. А там аул, дети, женщины. В чем они виноваты? Мятежники, боевики, федералы, все смешалось в его бестолковой голове. Еще пацаненком он понимал, что ему необыкновенно свезло: он родился и живет в великой стране Союзе Советских Социалистических Республик. В стране, которая несла добро всему миру и выступала защитником бедных и угнетенных. Он искренне завидовал парням в голубых беретах, которые возвращались, исполнив «интернациональный долг». Теперь он, в камуфляжной, новой форме солдата демократической России стоит в строю и слушает разглагольствования зам.командира роты по воспитательной части. Эти офицеры пришли на смену традиционным замполитам. Их обьединяло одно: неискренность. Как те монотонно декларировали установившиеся догматы, так и эти штампованно вещали о новой роли Российской Федерации. Глядя на их опухшие от пьянства морды и вороватые глазки как-то не особенно верилось в чистоту помыслов новых идеологов. Но они имели над ним абсолютную власть: армия служила по законам военного времени. Редел их солдатский строй. Чернобородые дядьки умели воевать Их крики «Аллах Акбар» вызывали нервную дрожь и холод в лопатках. Очень скоро мальчишки в форме поняли, что их убивают, и пощады от них ждать не приходится.
-Господи, спаси, сохрани-вспомнились ему молитвы своего деда, старого неразговорчивого человека.
-Без бога не до порога-любил он говорить, наблюдая за еще несмышленым внуком.
Слова молитвы неожиданно выплыли из глубин его памяти.
…Господи! Спаси, сохрани…било у него в висках, когда он входил в затихший аул, и каждая клеточка его тела была в ожидании автоматной очереди.
-Слава тебе, Господи-неожиданно прошептал он, когда отвратительно свистящие пули прошли над его каской.
Новое явление в войсках Российской Федерации: батюшки, армейские священники. Они были не похожи на того добродушного священника, которого он привык видеть в их городской церкви. У этих не было длинных волос, бород веником. Это были подтянутые парни, в таком же камуфляже, как и у бойцов. Только в кармане у них был крест, и они не расставались с евангелием. Они не лезли в душу, не напоминали о долге, не требовали верой и правдой служить новой России. Они просто были рядом. Вроде как случайно, но в две лопаты окоп был выкопан гораздо быстрее. И «цинкач» (ящик с патронами), подхваченный дюжим дядей оказывался гораздо легче. Незаметно пришло общение. Хотя их «Батя», командир роты, недовольно бурчал, видя как вокруг батюшки, словно ища защиты, собирались солдаты. В этом было что-то трогательное, беззащитное. Бросалось в глаза, что воюют дети. Но он был командир и выполнял приказ. Приказ, отданный безответными политиками. Приказ, который он должен выполнить любой ценой, даже ценой жизни этих пацанов. Их уже не пробирали слова командиров и новоявленных воспитателей о служении президенту, портрет которого развесили во всех палатках. У них давно наступил идеологический вакуум в сознании. Они получали письма из поселков и деревень, в которых родители сообщали о своих плачевных делах после демократических реформ. Получали письма от демобилизованных товарищей, которых, оказывается, никто не ждал. Они никому были не нужны! Без специальности они пополняли армию безработных или шли в криминал. Их охотно брали в уголовные структуры новоявленные хозяева.
-Выжить! Дожить до дембеля-вот основная цель у каждого солдата. Слова «Бог», «Раб Божий» тоже не звучало в коротких беседах с батюшкой, когда прикуривали от одной спички, в слегка подрагивающих руках. Зазвучало: «Долг», «Служить Отечеству», и уж совсем непривычное: «Вера».
Пришло время ухода в запас. Стоял на распутье: куда идти после дембеля. В разоренный приватизаторами поселок? Но там встала последняя прядильно-ткацкая фабрика. Возникла мысль: а что если рвануть в иностранный легион. Среди дембелей гулял адрес телефона мобилизационного пункта. Там парней, не боявшихся крови, брали охотно. А что? Отслужить за интересы Франции положенное контрактом время и затеряться на просторах благополучной Европы.
Батюшка давно присматривался к парню с емким волжским говором. Он отличался от сослуживцев. Не смаковал выдуманные похабные истории, которыми вчерашние пацаны развлекали друг друга. Ни кем не делился «подвигами» на гражданке». Чаще чем другие слушал священника, затем вставал и уходил. Часто был один. Незаметно налаживался контакт. Общались, разговаривали. И вот вознаграждение за долготерпение. Парень поделился с батюшкой своими проблемами. Куда идти? Бежать из страны?
-Убежать ты конечно можешь. Только убежишь ли от себя самого-задумчиво оборонил батюшка.
-А что делать? Куда, куда идти. Нет той страны в которой я жил, к которой привык-в запальчивости бросил парень
-Слово божие нужно нести в народ-добавил святой отец
-Какое слово! Раб божий! Покорись, служи… сьязвил Владимир
-Зачем-спокойно съреагировал батюшка. Он словно не заметил мальчишеской колкости:-Слово о добре, справедливости.
-Где они эти слова. В России! Кругом вранье-горько скривился парень.
-Именно в ней, России. В поруганной, поставленной на колени-сказал святой отец
-Ее нужно возрождать. Сейчас деньги правят Россией, но это пройдет.
-Когда!-усмехнулся Владимир.
-Это зависит от нас Тебя, меня-ответствовал священник
-А как-совсем по-школьному спросил парень
-Вот это другой вопрос. Совсем другой-ответил святой отец.
Они помолчали. Каждый думал о своем.
-Ты вот что, Владимир. Не торопись с решением. Что если тебе поступить в семинарию?
-Куда? –не поверил своим ушам-Владимир.
-В семинарию-спокойно отреагировал батюшка.
-Я, что по твоему, родился священником-по прежнему не верил услышанному Владимир.
-Нет, к этому придти нужно-ответствовал священник
Они наслаждались передышкой. Лежали на сухой жухлой траве и смотрели на небо. На чужое южное небо.
Владимир любил свое небо, русское, северное, вечно хмурое с неярким млечным путем. Тянется через небо дорожка и сыплет звездами, мелким мелкими. Кажется, пыль клубится звездная. А там жизнь, другая непохожая на нашу. А еще он любил Полярную звезду. Эту скромную едва мерцающую звезду. Она гипнотизировала его, влекла за собой. И разговоры, разговоры мальчишек, сидящих у яркого костра вечером. Откуда взялся мир, что там за горизонтом! Озноб пробегает от догадок предположений. Высказываешь их вслух. И вдруг:
-Ерунда все это-раздается голос- это солнечная система. Вокруг солнца звезды, все мертвое.
-Неправда! Они все живые. Их Боженька сотворил-противоречит детский голос. Под общий хохот раздаются крепкие щелчки по чьей-то нестриженой голове.
-Молчи, -покровительственно басит кто-то из старших: -поменьше с бабкой в церковь ходи. Снова тишина. Слипаются глаза.
Здесь же на юге небо раскинулось вольным шатром, черным непроницаемым. Через его прорехи светили звезды. Их было много, ярких нахальных, как девицы на дискотеке. Были и библиотечные скромницы, с прической «конский хвост», стянутый аптекарской резинкой.
«Разные они, звезды, совсем как люди»-думал Владимир, грызя травинку.
-Ну ты скажешь, батя, в семинарию. Я и лба-то перекрестит не умею-помолчав, сказал Владимир. Он облокотился на локоть и повернулся к священнику.
-Лба перекрестить не могу-передразнил парня батюшка
-Разве во лбе дело. Вон наши теперешние правители как лихо крестятся.
- Насобачились-вдруг резко произнес священник.
-Осенить себя крестным знамением, это не сразу дается-добавил он глядя на небо.
-В тебе Володя стержень есть. На нем в человеке Вера жиздется. Сейчас в стране времена похуже чем Смута. Старая идеология ушла, а новой не сформировали. Батюшка вытянулся во весь рост и закинул руки за голову:
-Священник службу в миру нести должен. Он мир разный, добрый и враждебный.
-Да я ни одной молитвы не знаю-не сдавался Владимир.
-«Отче наш» знаешь?-больше сказал утвердительно, чем спросил священник
-Знаю- ответил Владимир. Он был удивлен проницательности батюшки. Он действительно выучил «Отче наш». Так, больше из любопытства. Очень его поговорка интересовала: «Знать как «Отче наш». Вот и выучил.
-Я по губам понял, что ты шепчешь-ответствовал священник.
-Кстати, дед верующий был-задал он неожиданный вопрос.
-Дед-то! Еще какой!-Владимир вспомнил своего деда. Цыганистого, лохматого, немногословного. Он вспомнил зимние вечера, когда после школы бежал на подворье к деду. Неторопливый ужин. Зимой день короткий и вот уже синие сумерки занавесили окно в горнице. На снегу удлинились тени. В сугробах засветились желтоватые пятна. Это экономные жители зажигали свет. Дед огромными мосластыми ручищами включал лампочку. Затем опускал плафон ниже и садился за стол. Брал Библию, которая лежала на столе прикрытая вышитой салфеткой. Терпеливо ждал, когда придут постоянные слушатели: бабушка и его тетушка. Бабушка садилась как первоклассница с прямой спиной, положив руки на колени. Тетушка пристраивалась ближе к свету с вышивкой. Он же забирался на печку. Огромную русскую печку, занимающую половину горницы. Лежанка была застелена овчинами. Было тепло и уютно. Дед убедившись, что все в сборе начинал читать. Сказать, что он что-то понимал, было очень уж крепко. Скорее он слышал фон, монотонный голос деда. И засыпал, согретый теплом, щедро излучаемым печью.
Просыпался от легкого тычка: это дед претендовал на свое законное место. Он задумался.
-Боже мой! Как это давно было! -Захотелось стать маленьким и свернуться на родной печке. Но нет печки, как нет уже дедовского подворья. Да и деда нет.
-Рискни. Попробуй себя. В семинарии есть чему поучиться. Парень ты дисциплинированный, привыкнешь к укладу. Мысли в порядок приведешь. Совсем не понравится, уйдешь. Там силком ни кого не держат-продолжал, не заметив его замешательства, священник.
Впереди показался мемориальный комплекс «Долина славы». Здесь на берегах Западной Лицы Полярная Дивизия и моряки Северного флота остановили немца.
-Притормози-обратился отец Владимир к водителю. Он вышел из машины.
-Пойдем разомнемся-сказал он Данилке. Они подошли к огромному комплексу. О.Владимир остановился и задумался. Место скорби, памяти, а все нарочито выпячено: дескать, мы вас не забываем. А мусор строительный убрать забыли. И березы вокруг вырубили. Чтобы памятник с дороги лучше смотрелся.
Он не понимал сути мемориала. Комплекс попирал хрупкую заполярную природу своей монолитностью, бездушностью. И этот танк на постаменте.
-Любим же мы бряцать оружием-_грустно подумал о.Владимир. Даже в слепоте памятника танк был страшен. Уж кто кто, а он знает их разрушительную силу.
-Это кладбище, могилы убитых-думал он. Место скорби, чтобы верующий перекрестился, атеист постоял, опустив голову. Зачем же здесь танк.
«…И эти проселки что дедами пройдены, с простыми крестами их русских могил»-вспомнил он с детства знакомые строки.
-Видите, мы вас не забываем!-вопили бетонные плиты с вырубленными буквами фамилий. А помним о подвиге только в День Победы. Привезут сюда стареющих ветеранов, нальют сто грамм фронтовых и все, до следующего праздника
Нет, не мемориал здесь нужен, а храм. Так уж издавна повелось на Руси, чтобы на месте битв церкви да часовенки ставить. И место должно быть тихое, для скорби и печали.
-Храм здесь нужен, храм- повторил он про себя. Он давно думал над этим. Мало храм. Здесь нужен религиозный центр. Вон, если посмотреть список. Каких только национальностей нет! А храм православный. Не сможет помолиться в память о павшем мусульманин или католик. Находят же умиротворение все в верующие в Иерусалиме. Нужно над религиозное, космическое. Тем более это Север, Заполярье.
Он вспомнил детство, как его обожгли такие слова как Арктида, Гиперборея. Что именно Заполярье могло быть колыбелью человечества. Не потому ли всегда его притягивала Полярная звезда, которая неярким ровным светом согревала душу. Будоражила воображение.
Кольский полуостров, древняя гиперборейская земля - это край, где прошлое встречается с будущим. Еще в конце ХIХ века великий русский мыслитель-космист Николай Федорович Федоров предсказал северную будущность России, неотделимую от геополитического значения Кольской земли. Как он толково сказал «: "Для нас, отрезанных от океана, запертых в Балтийском, Черном и Японском морях, для нас есть только один выход в океан, выход в Студеном море, в никогда не замерзающих заливах Рыбачьего полуострова
-Эко как меня понесло-усмехнулся про себя о.Владимир. Он вспомнил россказни «бывалых» о Заполярье: Тундра, промерзшая почва, карлики-растения, сырой, промозглый холод, нестихающие ветра, слепота полярной ночи. Но манила его Полярная звезда. Стояла в глазах однажды увиденная лента северного сияния. Спо¬лохи, наперегонки, один за другим, оза¬ряли мертвое царство снега, переливаясь целым морем всевозможных цветов и будто бросая бесчисленные искры на снежный полог тундры-пустыни.Он воспринял как чудо свыше, что депрессивный север превратился в обретенный рай. Так, по мифу, дойдя до края ойкумены, перешагнув Полюс, оказываешься в присноблагодатной Гиперборее.
Он вспомнил про Данилку. Обернулся, но того рядом не было. Мальчишка увлеченно лазал по танку, Памятник стоял на бетонном постаменте и смотрел на мир мертвыми бойницами. Даже в таком состоянии он был страшен. « Вот пацаненок»-с усмешкой подумал свяшенник, а вслух крикнул:
-Слезай танкист, поехали!
Они быстро миновали пограничный пункт Титовка. Солдат в колом сидевшей полевой форме лениво глянул в документы и пошел, пыля нечищеными сапогами поднимать шлагбаум.
-Ну вот, мы в Печенгском районе-обратился отец Владимир к мальчику.
-Слыхал о нем? Данилка напрягся и что-то вспомнил из истории родного края.
-Маловато-как-то буднично ответствовал ему священник:
-Тогда слушай, благо есть время.
Рассказчик он был великолепный и вскоре Данилка, да и не только он, но и водитель, слушали неслыханное ранее повествование о возникновении монастыря, истории Печенгского района.
Печенгский перевал встретил их каменным плато. Кое-где топорщились березки высотою не более пяти метров, поверхность камней покрывал, местами разрываясь, ковер из лишайника, карликовых берез и прочих плохо различимых растений. Они стояли на вершине перевала, обдуваемого со всех сторон ледяным ветром, когда на десятки километров вокруг тебя не видно и намека на жилье, а только грандиозно-недосягаемые в своем неприступном величии горы, неумолимо уходящие за горизонт.
Быстро скатились к дороге и увидели новенький дощатый забор.
-Наша обитель-прервал рассказ отец Владимир: Трифонов Печенгский монастырь и добавил: -Название идет от реки Печенги, что в переводе с языка саамов означает «сосновая река». Слышишь, как журчит, разговаривает.
Заметив недоуменный Данилкин взгляд на голые берега реки ,он понял и пояснил:
-Ты не смотри, что сейчас здесь с лесом плохо. Климат изменился, да и человек поработал. Сложная судьба у Печенги: то финны хозяйничали, то Советский Союз решил ее не отдавать после войны. Да и дураками нужно было быть последними, чтобы залежи никеля отдать. А вообще это Лапландия – земля студеная, с промозглым пронизывающим осенним ветром, зимними снежными бурями, сугробами до пояса, а то и в рост человека, с затяжной весной и коротким комариным летом. Пришвин, побывавший в Лапландии, сравнивал кольское лето с дантовым адом: «Комары теперь не поют, как обыкновенно, предательски жалобно, а воют, как легионы злых духов... Мы бежим, преследуемые диаволами дантова ада»-на память прочитал о.Владимир, но спохватился:
-Ну да ладно, потом дорасскажу. Пошли с подворьем знакомиться.
Насельники монастыря встретили Данилку ровно и доброжелательно. Работой особенно не загружали, но и прохлаждаться не давали. Работала монастырская братия много. Хозяйство досталось запущенное. Военные, с присущим им размахом запустили не только поселок, но досталось и некогда жемчужной речке Печенге. Только быстрое течение позволяло ей как-то справляться с мусором, который валили в нее защитники Заполярья. Но берега! Хватало работы монахам, послушникам и трудникам.
Монастырский распорядок напоминал распорядок трудового лагеря, в котором был Данилка в летние каникулы. Только вместо команд молитвы и службы. Руководил всем монастырским хозяйством старец. Он был и духовник, то есть правил церковные требы, но не чурался и келарства. Завхоз по мирскому. Высокий, сухой как палка, он строго смотрел из-под нависших бровей. Он не бранился, не ворчал, если видел халатно выполненную работу. Он отставлял свой посох и переделывал . От такого урока долго горели уши.
Вставали рано, служили заутреню. Затем трапеза. Звучало: «Благодарим Бога за хлеб наш насущный. За щедрые дары этого стола». Затем- работы. Данилка, в основном, шустрил с метлой и граблями. Часовня привлекала проезжий люд, посему мусора было много. Одним словом, работы Данилке хватало.
-А ты убирай, мети чище. В другой раз подумают ли бросать.-наставлял келарь ворчащего Данилку.
Данилка привязался к старику. Отца Владимира он видел редко. По началу быт и образ жизни монастыря был ему непонятен. Живут здоровые люди, добровольно принявшие обет монашества. Молятся, работают. Все это в пределах монастырских стен. Вкушают простую пищу и благодарят Бога за все. А рядом как плугом по цветущему лугу пропахана дорога. Она постоянно кровоточила транспортом. Это была артерия соединяющая восток с недавно открытым западом. Раньше этой дороге были больше знакомы колеса БТР морской пехоты и мотострелков. Сейчас же по ней гнали неведомые ранее джипы, хамеры. Они нагло попирали шоссе, пронзая его рентгеном хрустальных фар. От окружающего мира они были закрыты густыми тонированными стеклами.
-Что, сыне, справился с послушанием-спросил старик мальчишку. Но паренек не ответил. Его внимание было привлечено кавалькадой автомашин , спускающейся с сопки. Они сравнялись с монастырем и неожиданно резко затормозили. У первого джипа открылась дверь и вырвавшаяся развязная музыка популярной певицы Вики Цыгановой о водке и селедке осквернила просторы Печенги. Из машины выбрался коротконогий коренастый крепыш. Он удивительно напоминал свою машину. Такой же мощный наглый в своей самоуверенности и даже очки, закрывающие поллица, были одного тона со стеклами машины. Раскрылась дверь другой машины и оттуда высунулась лысая голова с остатками седоватых волос неопрятного цвета, стянутых на затылке в жиденький пучок.
-Вован! Вы чего в натуре! Охренели! У нас времени в обрез, конкретно!-прогорланил он сиплым голосом.
-Ладно бакланить, Димон. Девочки в церковь зайти хотят-ответствовал ему первый, подрагивая толстыми ляжками, вроде как разминаясь. В это время из машины вышли девочки: как одна шпилькообразные.
-Вы чего, чувихи! Нагрешили, что в церковь потянуло-съострил лысый. Он уже вылез их машины и стоял руки в бока, обозревая окрестности. Джинсы у него съехали под брюхо, обнажив безобразный живот, поросший седым волосом. Он был явно старший как по возрасту, так и по положению.
-Успеем, Димон! Не гони волну. Щас девочкам грехи отпустят и поедем.-разошелся коротыш. Он расстегнул рубашку до пупа. В потную жирную грудь влип золотой крест.
Шумно переговариваясь, они прошли в калитку мимо Данилки и старика. Девицы скользнули по ним наглыми козьими глазами и, увязая в гальке высоченными каблуками, заковыляли к крыльцу. Данилка молча проводил их глазами. Они стояли возле тесовых ворот храма сверкающих своей свежестью. Стояли; высокий худой монах в клобуке, из под которого выбивались седые волосы и малец в мирской одежде вихрастый с веснушками на переносице. Старый да малый, как говаривали издревна на Руси. А мимо них в волнах дорогого коньяка и косметики шла хохочущая толпа. Толпа самодовольных и удачливых, ухвативших бога за бороду. Это были пришельцы из чужого, враждебного мира.
-Каиново отродье-чуть слышно пробормотал старик.
-Деда, почему они такие-совсем по мирскому, как родного деда, спросил Данилка. Он поднял голову и посмотрел вверх, на старца. У того дернулось лицо. Может от доброго слова «Деда», может увиденного.
-Молчи отрок, молчи-костлявая ладонь сжала плечо мальчика: -заблудшие они. Не ведают, чего творят.
Толпа тем временем, топоча по крыльцу, ввалилась в помещение церкви. Там было тихо. Со старых иссохшихся стен смотрели святые. Смотрели строго, немного утомленно от своей многолетности. Молодой послушник, стоявший в иконной лавке поднял глаза на вошедших:.
-Женщинам в храме с непокрытыми головами быть не полагается- дружелюбно, но твердо сказал служитель. Затем, оглядев, мужчин, добавил:
-Да и вы бы привели свои одежды в порядок.
-Да будет тебе, братан. Девочки покаяться пришли. Правда, девочки-балагурил крепыш.
-Остановитесь, рабы божьи, не гневите бога. Он вас не услышит-так же твердо произнес монах.
-Погоди, братан. На вот тебе на развитие храма- коротыш сунул монаху зеленую бумажку за пояс рясы. Бумажка противно хрустнула.
Данилка знал этого послушника. Он еще не принял постриг, а приехал из академии на послушание. Звали его Андрей. Черный пушок бороды оттенял его бледное лицо и подчеркивал молодость. С ним было интересно разговаривать. Он переводил церковные сложности на мирской язык, и все становилось понятно. Данилка увидел, как потемнели глаза послушника, но только на мгновение. Он справился с собой и как-то буднично протянул платки девицам. Те уже не хихикали, и не поднимали глаз. Столько спокойствия и уверенности в себе было в Андрее, который стоял перед жлобьем, что старик-келарь чуть слышно пробормотал: «Молодец, сыне, молодец». Он встал так, что закрыл собой вход в алтарь, да и подход к иконам тоже. Щуплая фигура Андрея перекрыла собой церковь, и он не дал откормленным быкам паскудить святую церковь. Что-то произошло в этой кодле. Бычок застегнул рубашку, а постарше подтянул штаны. Андрей заговорил. Заговорил мирским языком об истории храма. Данилко понял, что Андрей устроил обычную экскурсию. Он не видел этих людей. Он стоял и рассказывал в пустоту. Это быстрее всего дошло до девиц. Они неловко развернулись и, забыв про покаяние в грехах, пошли к выходу. Одна что-то шепнула тому, что постарше.
-Ладно, батя, будет тебе-перебил он священника. Но как-то буднично, безбравады.
-Девочки, ставьте свечи и поехали-это он уже девицам.
Он подошел к прилавку и положил бумажку. Она тоже была зеленая.
-Хватит?-спросил он Андрея.
-Это храм, здесь не торгуются-смиренно ответил тот.
Кампания вышла. Их долгим взглядом провожал Андрей. За поясом рясы у него торчала зеленая бумажка.
Данилка ждал, что сейчас разверзнутся небеса и Бог, справедливый и всевидящей, покарает богохульников. Накажет хамство, не допустит глумления над святыми. Он даже прижмурился в ожидании. Но тихо было в округе. Пела свою нескончаемую песню речка Печенга, да посвистывал ветер в ветвях ближайшей березы. Слышно было, как хлопнули дверцы и машины, пыля на повороте, резво пошли по дороге на границу. Затих шорох дорогих шин, очнулся Данилка и в продолжение своих мыслей произнес:
-Почему он их не покарал, отче? Старец долго молчал. Он проводил глазами этот сверкающий кортеж и нехотя сказал:
-Бог от них отвернулся, сыне. Потом еще помолчал и добавил:
- От всех отвернулся, Время каиновое. Данилка еще хотел спросить у старца, но подошел Андрей и, взглядом указав на бумажку, спросил:
-Что с ней делать? Горит сатанинским огнем.
-Ничего не делай. положи в кружку на строительство храма-как-то буднично произнес келарь. Потом добавил: сам не хочешь, вон пусть Данилка отнесет Ему сподручнее.
-Ну-ко, отрок, вытащи эту бумажку да брось в церковную кружку-это он Данилке. Тот вытащил у безмолвного Андрея купюру и направился к прилавку. Но старец его остановил:
-Погоди-ко. Покажи, чем это они церковь отблагодарили. Данилка подал деньги старцу. Тот взглянул на нее. На старика глянуло гладко выбритое иноземное лицо в парике.
-Вроде как не рубли, зеленая- прищурясь продолжал рассматривать купюру старик.
-Доллар это, отче. Американская валюта-пояснил Андрей.
-Доллар, протянул изумленно старик. - Американский. А что у нашего правителя свои деньги закончились-спросил он Андрея. Тот даже не понял: издевается старец или по недомыслию. Но на всякий случай пояснил, что в России все деньги в ходу.
-В ходу говоришь-задумчиво сказал старик. Помолчал, потом добавил:
-Немец тот тоже рейхсмарки в Россию завез. Даже расплачивался ими.
Заметив недоуменный Данилкин взгляд пояснил:
-В оккупации, сыне, на захваченных землях.
Все помолчали.
-В ходу говоришь. А наши рубли ничего не стоят. Дааа. Оказывается и войны не нужно, чтобы страну завоевать- рассуждал он.
-Умно! Умно, ничего не скажешь-продолжал он бормотать: «Русскую душу за американскую валюту растлевают»-вскинул он кустистые брови на Андрея. Тот стоял, потупившись, словно был виновен в политике нового правительства и инфляции рубля. Данилка стоял и вертел в руках доллары.
У ворот остановилась серая «Волга». Это была машина настоятеля. Из нее вылез отец Владимир. Выглядел он усталым, у губ обозначилась жесткая складка. Остановившись у ворот, он перекрестился на крест и подошел к монахам. Те молча поклонились ему.
-Это что у тебя-это он Данилке, теребящему злополучную бумажку.
-Да вот, Андрею дали на пожертвовоние. Американская валюта называется-нехотя произнес старик.
-Это те, с кем мы сейчас встретились?-догадался о.Владимир.
-Оне, оне, - прокряхтел старец.
-Ну у них других и нет-почему-то весело ответил о.Владимир.
-Положи в кружку. На строительство храма пойдут-это он Данилке
-Чего пригорюнился-повернулся о.Владимир к понуро стоящему Андрею
-Противно все это-нехотя произнес он.
-Противно?-переспросил недоуменно о.Владимир.
-Противно?-уже жоще, с металлическими интонациями возвысил голос настоятель: «А ты думаешь каково мне разговаривать с этими и им подобными. Мало разговаривать! Крестным знаменем осенять тех, кто вчера научный атеизм сдавали, а сегодня в веру ударились. Кресты понадевали. В церковь пошли. Знаешь, как их прихожане прозвали?». И не дожидаясь ответа, произнес: «Подсвечники!».
-А ты противно-уже мягче обратился он к Андрею.
-Это война, Андрей. Война за души. Она потяжелее других войн будет. Правда, отче?. Обратился он к безмолвному старцу. Тот грустно кивнул головой.
-Держись Андрей, держись. Будь стоек. Такого еще на Руси не было со времен монголо-татар. Деньги эти не зря появились. Растлить Россию нужно растлить! И это им пока удается!-повысил голос о.Владимир.
-И тебе испытание-обратился он к Андрею: «В академии легче. Изучай теологию, участвуй в диспутах. А здесь каждый день война. Народ не зря к вере повернулся. Пока от необходимости, а не по потребности. Но придет время и потребность в Вере возникнет. Опомнится народ, опомнится»
-Ох как не скоро-вздохнул старик-келарь.
-Не скоро- согласился о.Владимир: «народ как овцы заблудшие позволили отобрать у них все. Но пройдет время и появится на Руси новый Сергий Радонежский, а с ним и Дмитрий Донской»
О.Владимир потрепал замершего Данилку по нестриженным вихрам и обратился к старику.
-Пойдем, отче. Поговорим о делах наших строительных. Они ушли.
-Андрей-дернул Данилка застывшего послушника за рясу: «Что такое искус?».
-Искус-переспросил Андрей. Он что-то хотел ответить, но передумал. И неожиданно предложил: «Давай на речку сбегаем. Пока время свободное есть!». И не дожидаясь ответа побежал к реке. Данилка-за ним.
О.Владимира Данилка видел все реже и реже. Он почти не правил требы в монастыре, перепоручив всю ответственность за духовную жизнь старцу.
-Погряз в миру-ворчал тот.
О.Владимир часто ездил по району и проводил службы. Население района потянулось к религии. Администрация шла навстречу своему населению и отдавала под церкви саамы разные помещения, вплоть до магазинов. На смену советским органам власти пришли неслыханные ранее названия: «Глава администрации», мэр города. Им нужно было зарабатывать доверие народа. Они отчаянно, неумело крестились, подходили за благословлением. Это было предметом богословских споров в монастыре. Не знали святые отцы, как реагировать на просьбу освятить магазины, машины. О.Владимир понимал искусственность создавшейся ситуации: это была не что иное, как мода. Но форма должна перейти в качество. Он был уверен в этом. Спорили много, но вердикт был один: «Святить».
Данилка с отвращением наблюдал, как новые хозяева жизни приезжали, чтобы освятить своих любимцев: черных хромированных чудовищ с мертвыми тонированными стеклами. Он насмотрелся на это действо еще в Мурманске на улице Зеленой. Святые отцы, скороговоркой читали молитву, брызгали имущество новых русских и торопились уйти. Старушки, присутствующие на таких мероприятиях осуждающе качали головами и прижимали краешки головных платков к сухим выцветшим губам.
-Отмолим-говорил о.Владимир -деньги пойдут на обитель. Строить нужно, храм возводить. Где деньги взять?-отвечал он на вопросы особенно ретивых.
-Ох, младень-шептал старец: Увлекаешься ты мирским делом, ох увлекаешься. Трифон-то Печенгский уж на что устроитель был земель лопских, и то предупреждал: «Не любите мира и яже в мире- окаянен мир сей…». Мирские попечения захватили братию, забыли они слова Господа: «Дома Отца Моего не делайте домом торговли».
Старец
Старик келарь не спал. Давно ходики отбили двенадцать часов. Он не любил полночь.
-Вот еще один день прошел. Близится смерть, близится- бормотал он глядя , как одна стрелка спряталась за другую. Часы равнодушно тикали. Он не любил электронные часы за беззвучность. Ему казалось, что время подкрадывается и застает человека врасплох. Бессонные ночи без тиканья часов порождают не мысли о будущем, а воспоминания как это бывает у старых людей. Терпел только ходики, гири которых лично подтягивал каждое утро.
-Зачем вам время-говорил он братии: ваше время в молитвах, а на молитву колокол соберет. Все мы держим путь в Царствие Небесное, куда попадем в положенный нам срок. Не нужно только торопиться туда и по пути с нами случается многое. Лишь глупцы ропщут на небеса и слишком уж из-за неприятностей переживают, забывая, что избежать их просто невозможно. Бог свидетель, все эти неприятности и испытания неизбежны.
Смерти он не боялся. Боялся только пропустить появление мессии. А что она должна появиться, он не сомневался.
-Вседозволенность царит на Руси. Люди про Бога забыли и Веру утратили-говорил он. Он преображался в такие минуты. Становился еще прямее. Глаза, казалось, пронзали насквозь.
Старец бы очень удивился, если бы ему сказали, что его рассуждения были в той или иной форме написаны в классических произведениях русских и европейских писателей. Удивился бы, но не особенно. Он пришел к своим мыслям через свою долгую жизнь. А это сложнее, чем раздумывать о судьбах человечества в комнате «под сводами».
Старик долго ворочался на жесткой армейской кровати. Пружины противно скрипели. Бледный месяц лукаво заглядывал в окно. Переплет окна отбрасывал на старый щелястый пол косые тени. Пусто в келье. Койка да тумбочка. Армейское командование вошло в положение монастыря и оставило часть мебели и кровати. Даже одеялами поделилось. В углу мерцает лампадка. Старик больше чувствует, чем видит глубокие глаза Спаса. Старец сел на кровать, растер ладонями ноющие колени. Затем накинул рясу и вышел в братнину комнату. Монахи, послушники, трудники спали как солдаты, вместе. На столе горела маленькая настольная лампа, а, рядом уткнувшись в согнутый локоть, спал Данилка. Старик подошел поближе и увидел книгу.
-Эко как зачитался, младень-подумал он. Погасил лампу.
-Ну-ко, сыне, давай спать-он осторожно выпростал ноги Данилки из-под стола и подтолкнул его на ближайшую койку. Данилка даже не проснулся. Старец долго всматривался в порозовевшее от сна лицо ребенка. Он вспомнил каким его привез о.Владимир. Это был загнанный звереныш, с колючим взглядом.
-Ох время, время-бормотал он по-стариковски.
-Господи Исусе, видишь ли ты рабов своих неразумных-бубнил он-направь души заблудшие.
Он сел на лавку возле стола и задумался. Вспомнился сегодняшний случай с долларами. Для старика это было непонятно. Он помнил войну, помнил рейсхмарки. Ими немцы расплачивались в оккупированной зоне. Поморщился, вспомнив вид этих купчиков.
-Господи, порази их мечом огненным… -воскликнул он и мелко закрестился:
-Свят, свят, прости меня господи. Грешного. Стар я стал. Не понимаю многого, но не могу терпеть, когда вижу как дети страдают.- Не война. Долго сидел старик возле спящего Данилки.
Вся его жизнь была связана с Богом. Он любил Бога, верил в него. Бог отвечал ему тем же. Старец был уверен, что отмечен Богом и благодаря любви к нему прошел войну живым, лагеря, послевоенное лихолетье. Посему он и избрал служение Богу смыслом своей жизни. И ни когда не жалел об этом. Но пришло время, и Бог умер. Так решил старик. Потому что в последние время его молитвы не доходили до Бога. Такого не могло быть, чтобы Бог был глух к его просьбам. А сейчас он молчит и безразлично смотрит на людские мучения.
«Нет-одернул он себя_- Бог умереть не мог. Он бессмертен. Он по прежнему всемогущ, но он ушел от нас. Повернулся спиной к нам и ушел не в силах терпеть этот содом земной. Ушел как смертельно уставший человек, который ничего не может сделать и покоряется обстоятельствам. У Бога много терпения. Он всегда всех призывал к долготерпению, но и у него оно, терпение, оказалось не вечным. Да если подумать, ничего вечного нет.
-Может лучше было бы, если Господи покарал их мечом разящим?-думал он. Покарал бы всех обидчиков. Но кто они эти обидчики. Всех карать? Народ взалкал. Бог запутался, посему всех и оставил.
Старик распрямился, тенью прошел по братней комнате. Остановился возле самодельного иконостаса. Он задумался, глядя на иконы. Со стен смотрели Трифон Печенгский, Феодорит Кольский, Варлаам Керекский. Все они сурово смотрели на старца, словно вопрошали: является ли он их достойным приемником. Бережет ли он землю Северную? Он еще раз всмотрелся в суровые лики святых. Это все, в основном, местные святые Причислены к лику святых поместным собором. Он, когда пришел исполнять послушание в монастырь, то прочитал житие святых Кольского края. Он всю жизнь читал жития святых. Они помогали ему понимать суть происходящего
Разные эти иконы. Разные люди их приносили. Некоторые из Мурманска приезжали. Он вспомнил как совсем недавно он подметал дорожку вокруг монастыря. У ворот остановилась машина. Из нее вышел высокий сухощавый мужчина с пакетом и быстрым шагом прошел в Церковь. Явно спешил. Скоро вышел, растерянно оглянулся. Увидев старца, он подошел к нему и спросил, кому может передать иконы. На вопрос что за иконы, сказал, что купил их на рынке. Не мог пройти мимо, видя, как иконы лежат на прилавке в куче с бытовым барахлом. Вместе с ними отдает в монастырь церковную литературу.
-Что же не читаешь?-спросил он подошедшего
-Они на старославянском, а я ему не обучен-ответил мужчина. Старец тем временем внимательно всматривался в него. Он оказался не молод, как ему показалось вначале. Глаза серо-голубые, настороженные, даже когда улыбается.
-Как пружина-подумалось старцу.
-А в церковь ходишь-как можно мягче спросил он мужчину?
-Хожу, но с познавательной целью-улыбнулся он только губами
-А что не молишься? Молитв не знаешь?
-Знаю, но не молюсь-
-Почему?
-Не готов. Слишком велика ответственность.-сказал, отдал пакет. Старец принял его. Мужчина слегка поклонился, попрощался и быстро пошел к машине.
Старец даже растерялся от такого: ничего не просил. Ни модного нынче благословения. Ничего.
-Как звать –то хоть скажи. Я помолюсь за тебя- крикнул он вдогонку.
-Виктор-раздалось.
-Господи! Вразуми раба божьего Виктора…привычно закрестился старец, глядя на иконостас. Но рука застыла на полукрестии. А чего собственно его вразумлять? Чтобы в церковь шел? Не пойдет. Может, пойдет, но позже, не сейчас. Церковь сейчас-мода. А на нем, кажется, и креста не было. Да такой его и не оденет. Вон те, сегодняшние молодчики, что своим только появлением церковь испохабили, те да , в крестах. А спроси про молитвы… Этот знает.
Он вздохнул и осмотрел комнату, где спала братия, наработавшаяся за день. Послушаний много, а народу мало. И послушание на работу превышают послушание прямого назначения: служение Богу. Это беспокоило старца.
Ему эта комната, со спящей братией напоминала фронтовую землянку. Только там спали солдаты, а здесь монахи. Где, какая граница, пролегла между ними. И если она граница? Те и другие служат: Одни Родине, Отчизне. Другие- Богу. А разве Бог отделим от Отечества? Бог- Отечество, все одно.
-Расфилософствовался-поймал себя старик:- какой ты философ! Служишь Богу верой и правдой, и будет с тебя. Вот о.Владимир, тот боец. Он ему Пересвета напоминает. Только там, на поле Куликовом, яснее все было. А здесь что? Кто Челубей? Хотя эти в джипах похуже татарвы будут. Те огнем и мечом по Руси шли, а эти растлевают страну, растлевают вседозволенностью. Бог не подвластен над вседозволенностью. Сложно покорить Челубея. Да и не покорять его нужно, а карать, карать мечом разящим. Ох, как нужны сейчас современные Пересветы.
Старец вздохнул и вышел на улицу. Ночь уступала место утру. Тихо, только шорох листьев да журчит неугомонная Печенга. Лопочет о чем-то своем, словно дите неразумное. Течение рек так схоже с человеческой жизнью. Сначала это веселый беззаботный ручеек, скачущий по камням и звенящий, как колокольчик, будто ребенок в детстве. Затем это уже речушка, пробующая силу на прибрежных кустах, деревьях и небольших валунах, словно подросток, чувствующий изменения в себе, и не понимающий, что они ему несут. Чуть ниже это уже дикий беснующийся поток, прорывающийся сквозь теснину скал и готовый смять все на своем пути – словно человек в расцвете своей молодости. Ему кажется, что он может все, в нем кипят необузданные желания и страсти, он полон жизньи и нерастраченной любви. Но вот каньон заканчивается, и река немного успокаивается и соединяется с другой рекой, подобно тому, как соединяют свои судьбы двое людей. Объединившись, они становятся сильнее, спокойнее и теплее. Они дарят жизнь и тепло другим, и в этом находят радость. А еще ниже река совсем успокаивается, ее бег замедляется, она со спокойной мудростью неспешно несет себя к морю. Это ли не человеческая старость? И лишь достигнув моря, река сливается с сотнями и тысячами таких-же судеб-рек и обретает покой.
Мели-мели, балаболка. Река, словно его поняла, и зажурчала веселее:
-Я по-бе-жа-ла! Я по-бе-жа-ла!-затарахтела она перепрыгивая с камня на камень.
-Беги,беги –добродушно проговорил старик-неси свои воды в Печенгскую губу,
а там и в Баренцево море. Бескрайнее Мурманское море или «Море мрака», как свидетельствовали древние писания. Он много наслышался легенд, поморских сказаний а то и просто небылиц об «Ледовитом море-окияне». Так лопарские сказания вещали о берегах Северного Ледовитого океана, как о берегах «Мрачной Похъелы», вдадений страшной лопарской богини Лоухи. По сути своей здесь были пустынные норманнские берега путь в «Норвегу». Да и вот она: сквозь стелющийся по воде туман, как на картинах импрессионистов, едва проступали размытые очертания пустынной бухты. Край Российской земли. Вдали Норвегия. Острым языком Варангер-фиорд отсекает самую северную полуостровную территорию европейской России от евразийского материка, то бишь от нас. Варангский залив, омывающий норвежский полуостров Варангер, назван так по имени русских варягов, проживавших здесь с гиперборейских времен. Голые величественные скалы, Морская волна яростно бросается на неприступную твердыню берегов, чтобы разбив грудь, мстительно шипя, отступить, набраться сил и вновь пойти на приступ. Даже если мореход благоразумно не станет штурмовать разбушевавшееся море, а уйдет в укрытую от ветров шхеру, то его охватит безотчетый страх перед нависшими гранитными теснинами. Чем не Дантово предверие ада!
Старец стоял на гранитном мысу. В голове набатом звучали: «Огонь неугасающий», «Огонь чистилищный». Снова напоминание, что именно здесь под вечными льдами земли горит огонь неугасающий…Даже викинги, эти исчадия морей, которых Европа называла «Языческими чудовищами» и те боялись берегов страшной Похьелы, страны «страны ужасов и злого чародейства». «Иотунгейме»-так звучала земля, населенная лопарями, звучала на языке викингов.
Девкина заводь, полуостров Рыбачий. Для старика это были святые места. Он бывал там. Не паломником, староват для таких походов. С помощью воинского уазика добрался он до обетованных мест и свершил земные поклоны памятникам советским воинам на полуострове Среднем, на Рыбачьем. Кому, как ни ему, прошедшему войну, понять величие и подвиг этого «гранитного линкора». Так называли в войну полуостров Рыбачий. Старик стоял на кромке земли. Волны, урча, накатывались на скалистый берег. Здесь проходит граница России. Это — «родимая наша земля», как поется в известной песне военных лет. Именно здесь на самом рубеже, суровым летом 1941 года советские воины остановили продвижение фашистов, наступавших по всему фронту — от Ледовитого океана до Черного моря.
Вся земля обильно полита кровью тысяч и тысяч солдат, которые точно бессознательно ощущали свою неразрывную, космическую связь с краем, где некогда зародились истоки многих российских народов и прежде всего — русского. Горные егеря дивизии «Эдельвейс» так и просидели до конца войны в гранитных блиндажах хребта Муста-Тунтури: несмотря на неоднократные попытки прорвать линию обороны советских войск. Нога ни одного из них не ступила на полуостров Рыбачий. Может здесь и помогла Гиперборея. Встала на помощь обмороженным, голодным, но уверенным в своем святом деле людям?
-Если ли мера скорби-думал старец стоя на открытом берегу, где до сих пор вились остатки ржавой колючей проволоки от укреплений-которой можно измерить всю непомерность скорбей, выпадавших русскому народу на этом пути, всю неподьемность подвига и по сути невыполнимость поставленной задачи!
Нужна память, память не от раза к разу, а постоянная. Чтобы это место приобрело намоленность, как намолена церковь Рождества Христова в Печенге. Нужна часовня Георгия Победоносца. Именно его, чтобы на века был понятен подвиг советского народа.
Здесь старик снова горько усмехнулся. Не любят нынешние правители слово «советский». Скрежещет оно у них горло. Всеми силами пытаются замарать это слово, пропустить советский этап в жизни народа.
-Беспамятство, беспамятство- повторял старик, мерно шагая вокруг забора. Затем он присел на лавочку, что возле часовни. Уперся подбородком в руки на посохе и замер.
Напротив, на холме, застыл в рывке танк-Т-34. На броне следы боев. Страшен танк в своем гневе, ох страшен. Старец даже прижмурился.
Он видел стелу с искусственным вечным огнем, панораму фронтового быта, выполненную искусным художником. Вроде все сделано добротно на века. Но забыли одно, когда ставили этот памятник: Памятник защитникам Заполярья. Не было здесь в 1984 году монастыря, когда шло строительство этого комплекса. Была только КЭЧ воинской части. А там, под полом, упокоились 116 убиенных монахов. Забыли о былом. Так стоит ли удивляться, что клика захватившая власть сейчас, забыла обо всем советском.
Старец вздохнул. Если бы он читал Шекспира, то бы вспомнил удобную для таких случаев фразу: прервалась цепь времен. Но он был монах, который избрал свой жизненный путь: служить Богу. И для него было непонятно, как можно было заботливо укладывать тонны бетона в комплекс Славы, совершенно забыв, что рядом, в полном забвении, под полом, лежат мощи первых защитников земли Русской. Он своим разумением понимал, что существует единая память, память всем, кто сложил свою жизнь на алтарь Отечества. Он радовался, что: «Никто не забыт и ничто не забыто». Хотя его никто не пригласил и не вручил благодарственное письмо или очередную юбилейную медаль за то, что он мальчишкой прошел дорогами войны полных четыре года. Он бы хотел подойти к этому комплексу и просто поклониться, перекрестить лоб, поминая усопших. Но этот танк…Он отталкивает своей агрессивностью.
Старик насмотрелся на железо во время войны. Война…Он хватил ее сполна, хотя был подростком.
-Ну, Сашка теперь ты самый старший-сказал ему отец на вокзале:
-Береги мать и сестренок. И обнял его. Обнял не как сына-мальчика, а как мужчину. И он стал мужчиной: изнурительная работа в колхозе, на подсобном участке, чтобы прокормить сестренок быстро заставила повзрослеть. Еще вчера они гоняли в футбол и ходили в лес, а сейчас до черных точек в глазах работали. Затем появились почтальоны с жуткими треугольниками. Не обошел старый однорукий почтальон и их избу. Он и сейчас слышит страшный звериный крик матери, потом тишина. Помнит ее черные, когда-то голубые глаза, и хриплый шепот.
-Жить надо, Сашка, жить. Их нужно поднять- и кивнула в угол, где сжались сестренки.
От воспоминаний у старца заволокло глаза. Вроде бы столько лет прошло. Ан нет. Память, память всегда обнажает, как нерв, картинки детства, которое закончилось.
Потом их накрыло валом. Валом отступления советских войск. Войска шли нестройными рядами, опустив глаза. Они как бы сьеживались от взоров старух, женщин, детей. Затем настал и их черед. Эвакуация- прозвучало хлестко как выстрел. Стронулись с места, но поздно. Буквально на следующий день по им, беженцам, хлестанули пулеметные очереди …из самолетов. Немцы летели так низко, что можно было разглядеть лица пилотов. Они смеялись и стреляли. Стреляли и смеялись. Народ в ужасе разбегался по обочинам и старался скрыться в лесу. Потом стали бомбить. Здесь он ничего не помнит. Помнит, как его свалило плотной стеной воздуха и все. Сколько он пролежал не ведает, но встал сам, шатаясь, и ничего не понимая. Он был в плотной тишине. Дорога, поле было перепахано снарядами. Он обошел все, где могли быть люди, но не нашел живых. Умели немецкие летчики работать. Он понял, что остался один. Потом встретил таких же бедолаг: контуженных оглохших.
Сначала их шла небольшая группа. Шли молча, отрешенно. Потом с дороги их согнали танки. Это были немецкие танки. Они лежали в обочине и наблюдали за этими бронтозаврами. На броне сидели солдаты, без касок. Они пели песни и смеялись. Этой ночью беженцы разошлись в разные стороны. Он был недолго один. Ему повезло: он натолкнулся на потрепанное в боях воинское подразделении. Это были солдаты с оружием. Они выбирались из окружения с полной выкладкой и неся на себе бесполезные винтовки. Он ничего им не говорил, не просил. Просто впрягся в лямку с пожилым бойцом и потащил пулемет. А вечером сползал на поле за картошкой и сидел рядом у небольшого костерка. Командир, заросший щетиной, только спросил имя и фамилию. И все. Ни кто не принимал его в сыны полка, да и полка не было. Был пулемет, который тащили, обливаясь потом и бессильная злоба, что не пригодится эта чертова машина в случае необходимости, по причине отсутствия патронов.
В подразделении советских войск, куда они выбрались, с ними разобрались быстро: краткая проверка и - маршевые роты. СМЕРШ особенно не злобствовал. Солдаты были нужны. А тут вышло из окружения подразделение, да еще с оружием.
-Ты куда парень?-спросил его солдат, с которым он сроднился за эти дни.
-Не знаю-сказал он
-Можно я останусь-добавил.
Командир уже знал его историю и думал не долго. Нашли заношенное обмундирование и вскоре он под руководством своего наставника заматывал обмотки. И пошли. Пошли опять на восток. Матерясь, кляня судьбу. Затем встали и стали окапываться. Вот тут-то и познакомился он с танками вплотную. Их оборону неожиданно прорвал танковый клин. Он как сейчас помнит бронированную армаду, которая смяла их укрепления и пошла дальше.
Старец еще раз посмотрел на танк на холме Славы. Он слабо увязывался со скорбью. Старец вздохнул. Снова вернулся в прошлое. Пошли бои, кровопролитные изнурительные. Он находился при санитарном взводе, и его задача была вытаскивать раненных с поля боя и помогать в полевом госпитале.
Как в песне: довелось в бою…Старец не любил бряцать железом. Служба санитаром приучила его к терпению и состраданию.
Память услужливо вскрыла еще один пласт воспоминаний. Его подразделению был дан приказ взять высоту. Это военным высокого ранга высота, а солдатам непонятная горушка, которую ценой собственной жизни нужно взять. Достопримечательностью этого пригорка была церковь. Самая обычная сельская церковь, которые как грибы боровики стоят в каждом русском селе. Полевая артиллерия выбрала ее в качестве прицельного ориентира. Старец зажмурился, и в глаза полетели осколки красного кирпича, обнажая кирпично-красные язвы. Но церковь стояла. Лишь на единственном куполе зияли дыры от попаданий.
Утро перед атакой он запомнил. Дождь перестал недавно. Тучи клочковатые, рваные, подбитые алой выпушкой рассвета проталкивали друг друга за горизонт. Высыхал каплей крови на самом острие креста последний отблеск зари. Потом, после боя он слышал, как солдаты говорили об этом как о явлении.
-Странная вещь-думал старец: - В атаку солдаты выскакивали из окопов с криком: -За Родину! За Сталина! Раненые же шептали почерневшими губами: -Господи! Спаси, сохрани!
Церковь, побитая, с продырявленной снарядами крышей, приняла их в свое лоно. В ней разместили полевой госпиталь. На страдания раненых скорбно смотрели святые, запорошенные кирпичной пылью и закопченные гарью. Руководил размещением раненых священник: маленький шустрый старичок. Он раскрыл даже алтарь для размещения, сдвигал иконы, стоящие на полу: приговаривая:- прости меня господи. И когда кто-то из раненых неловко пошутил насчет грехов, то он быстро ответил, что церковь отмолит.
Он трудился наравне с санитарами, этот батюшка. И странное дело, раненые после его общения меньше стонали, чувствовали себя умиротвореннее.
Вечером же в церкви была непривычная для полевого госпиталя тишина. Священник сидел на приступке, ведущем в алтарь, и читал Евангелие. Кто мог двигаться подползал сам. Тяжелораненые просили приподнять их. Старик читал негромко, но не церковной скороговоркой, а четко разделяя слова. Всем все было понятно. Зашедший военврач, худой с воспаленными глазами на небритом лице обомлел от такой картины, но вскоре сам сел на подставленный кем-то обрубок дерева, откинулся на стену и затих.
-Верую во единого бога отца-вседержителя-раздавалось под сводами побитого, но живого храма. Молчали и слушали. Слушали пожилые санитарки, положив распухшие от соды руки на колени. Слушали молоденькие медсестры, кучкой сбившиеся возле стола с медикаментами. Слушали бойцы и раненые, и те, кого сегодня «Бог миловал». Так и пошло, ежевечерние читки в церкви. Как-то само собой священник стал учить его церковной грамоте и вскоре он стал заменять его на читках. Ему понравилось читать евангелие: это напоминало журчание ручья, через которое проявлялся смысл сказанного.
Никто не удивился, когда подразделение построилось для дальнейшего наступления, то в строю санитарного взвода стоял батюшка. В рясе, скуфейке, в кирзовых сапогах. За плечами болтался старенький мешок. Он его явно не отягощал.
-И вы с нами, батюшка-только и нашел, что спросить командир.
-Куда вы без меня-последовал ответ.
И пошли версты бездорожья. Затем погнали немца с оккупированной земли. Входили в сгоревшие деревни, где их встречали старики и дети. Где были церкви, батюшка служил службу. Он просил помочь его, своего напарника. Так и закончил он, как шутил старец, заочно духовную семинарию.
Старец, как сейчас, видел огромные, бездонные глаза женщин, которые жили только одним: вырастить детей, других у них больше не будет. Во имя этого они будут впрягаться в плуги, и пахать на себе землю.
Когда шла служба, в церковь набивались битком. Нужно было найти для всех слова. Он часто слышал, как священник читал не по писанию, добавлял свое. На вопрос паренька он отвечал коротко: «Утишить их нужно, Сашка, утишить. Иногда простое слово важнее библейское причты».
Послушать службу шли даже солдаты, несмотря на ругань политрука. Доставалось и священнику. Но заканчивался привал в деревне и снова версты, версты…
Погиб священник как на войне. Простой и желанной для многих солдат смертью. Ночью, когда начался обстрел позиций, в их землянку попал снаряд. Погибли все. Когда оставшиеся подошли к месту землянки, там дымилась огромная воронка. Вдруг все вздрогнули. На краю воронки ветер перелистывал листки евангелия. Грязного обгоревшего по краям, но живого. Пожилой солдат подобрал книгу, бережно вытер ее обшлагом гимнастерки. Затем обернулся, нашел глазами его и сказал:
-Держи парень. Теперь твой черед нести слово божье.- Сказал просто, по- солдатски прямо, и у него не хватило сил произнести слова отказа. Они были неуместны. Никто в нем не сомневался: наступил его черед.
Старик глубоко вздохнул. И этот черед вылился на годы войны, а потом и на всю жизнь. Слушали его чтение так же серьезно и в землянках, и в его деревне, куда он вернулся после войны. Там по сути дела шла та же война: только без выстрелов. Те же землянки, голод. И он со своим словом божьим нес веру в жизнь женщинам, подросткам. Он был уверен, что нужно сейчас слово, нужно как никогда. Нужно всем: голодным женщинам, осунувшимся детям, ссохшимся старикам. Но не всем понравились секстанские сходки, как назвал его чтения председатель колхоза. Расправа была короткий: срок за секстанскую деятельность и перед ним открылась дорога на народнохозяйственные стройки. Теперь путь его лежал на Крайний Север, к «Ребрам северовым». Там нужна была дармовая рабочая сила, и правоохранительные органы работали на полную катушку.
Из евангелия он узнал, что на «ребрах Северовых», здесь на Севере, высвободившиеся из уз Христианства «духи злобы поднебесной» творят бесчинства обуянные злобой. На практике он познал «духов злобы поднебесной»: Вохру с ее тычками автомата в спину, жестокую хватку конвойных овчарок. То есть сполна прочувствовал силу демона: «ибо демонская сила всегда подразумевалась под именем Севера».
Но и там его старенькое, видавшее виды Евангелие, не осталось без дела. Весь барак, невзирая на убеждения, и статьи уголовного кодекса слушал его, еще совсем молодого проповедника. Даже «Вохра» и та не решилась лишить его старого евангелия. Так с ним всю жизнь и идет он, служит Богу. Евангелие и сейчас лежит на иконостасе.
Затекла спина. Келарь пошевелился. Ох уж эта память. Он не любил копаться в прошлом. Что толку? Только сердце рвать. Как не любил и будущее. Он знал одно, что все предстанем перед судом Божьим. А там… А там каждому воздастся. Но видно уж сегодня выдалась такая ночь, когда его призвал Всевышний на беседу. Не на суд, а именно на беседу. И взворошил прошлое. Старик понимал, что причиной его бессонницы послужил Данилка, пацаненок, которого привез о.Владимир. Он как увидел этого взьерошенного мальчугана, так и сердце захолонуло. Почему? Он не знает. Но вспомнилась та, зеленоглазая, рыжеволосая, которая отдала свое сердце, ему, поселившемуся в рыбацкой деревне на Белом море. Ведь у него могли бы сейчас быть такие внуки. Он всегда вздрагивал, когда мальчишка, забыв про монастырский устав, называл его: «Деда».
Он снова вздохнул. Сжало сердце. Снял монашеский клобук, и ветер с Печенги рванул слежавшиеся седые волосы и пустил их по ветру.
Где ты, где ты сейчас, та звонкоголосая рыбачка, которая пренебрегла многим ухаживаниям и избрала его, молчаливого заморыша. Ох и коротки вы, северные ночи, сумерки которых заботливо укрывали влюбленных. А потом…
- Не пущу!- Он вздрогнул. Сколько лет прошло, но этот крик и сейчас стоит у него в ушах.
-Не пущу!- Он снова прижмурился и увидел ее, отчаянные в своей безнадежности зеленые глаза. Платок, сьехавший на плечи и давший простор копне рыжих волос, которые, почувствовав волю, распались по плечам просоленной брезентовой куртки.
Не пущу –молили руки, охватившие его шею.
А он, опустив глаза, видел ее ноги, напрягшиеся в последнем порыве удержать любимого. Видел громоздкие резиновые сапоги, отчаянно сломанные в подошве, чтобы быть ближе к нему, к единственному, любимому. В этом порыве она вложила все: любовь, свое будущее…
…Она поняла все. Он и сейчас помнит ее: поникшую. Бессильные руки, повисшие вдоль туловища. Внезапный ветер с моря поднял гриву ее волос, разметал их по ветру. А он отталкивался веслом от каменистого дна и стремился к нему, монастырю, который слабо просматривался в тумане.
-Будь проклят твой Бог!…будь проклят…- услышал он заклинание и в последний раз увидел ее. Нет, не ее. Он увидел ее глаза: зеленые, бездонные, как это северное озеро. Затем по глазам полоснуло рыжее полотно волос. Полоснуло, и стихло. И только серо- голубая пустынь…
Потом монастырь. Несколько лет работал послушником. И постриг. Сам владыко его рукоположил. Он любил свой монастырь. Северный оплот страны. Так уж издавна повелось: на юге границы охраняли казаки, а на Севере крепостями стояли монастыри. И нередко святые отцы меняли крест на меч и отражали набеги «немцев». Так на Руси звали всех непрошенных гостей.
Прошли годы. Время прошлого надежно укрывали от него воспоминания. Постепенно ушли те видения, которые преследовали его каждую ночь, и осталось только служение Богу. Жить целомудренно, соблюдать послушание священноначалию, в постничестве пребывать – одни и те же для любого монастыря. Монах – как солдат: дал присягу и себе уже не принадлежит, он принадлежит Церкви. Потому ему нужно трудиться, чтобы не было больно «за бесцельно прожитые годы». Если Господь призвал на этот путь, то нужно терпеть те послушания, которые приходится нести в городе ли или в другом месте. Особой разницы нет: куда Господь призвал, на том месте и трудись. Он это хорошо усвоил. Старые иноки еще помнили старые традиции, и в общении с ними братия монастыря могла перенимать стиль общения и жизни, внутренний облик прежних монахов.
Старцы говорили: «Монах должен всегда, во всех поступках действовать как монах, ходить как монах, вкушать пищу как монах, молиться как монах, даже смотреть как монах». И, действительно, монах должен постоянно себя контролировать, соизмерять себя с монашескими традициями. Все эти истины он впитал в молениях и трудах
И если нет перед глазами тех, которые видели своими глазами былых подвижников и старцев, то действительно сложно на ровном месте возродить то, что было утеряно
В Трифонов Печенгский монастырь пришел сам. Поначалу их было всего двое. Но, гляди ж ты, расцвело подворье. Значит, будет жить храм. Только одно беспокоило его: увлечение о.Владимира хозяйственной жизнью. Монастырь находился на дороге, большом интенсивном шоссе. Не было той благости, так милой его сердцу. Много, ох как много соблазнов было инокам. Многие пришли в монашество: кто после армии, кто с большой дороги, кто злоупотреблял изменением сознания, кто не умел приспособиться к миру, зарабатывать деньги и создать семью, а кто, наоборот, слишком много внимания уделял мирским благам и не находил им правильного применения. Разные были они. Сначала послушники, потом, приняв постриг, монахи. То есть те, кто не мог властвовать над собой в миру, отдали свою волю в руки игумена, получив новые послушания.
Старец внутренне не верил им, новому поколению, как бы выразился он по мирскому. Он помнил, что монахи – это самые радостные и счастливые люди! У них осуществляется принцип: человек не имеет никаких попечений. Миряне ломают голову о том, как прокормить семью, купить одежду, заплатить за квартиру, отремонтировать машину или дом – масса суетных и хлопотных житейских попечений. Монах же выполняет небольшую возложенную на него работу: молится Господу и исполняет послушание. И все. Он не имеет больше никаких хлопот, живет той жизнью, которую избрал, и постоянно пытается выполнить завещание апостола Павла: «Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите». Но его смущало то, что монахи, да и те же послушники постоянно заняты работой. Оставили монахи молитву и стали суетливыми, как миряне. Труд необходим в монашеской жизни, но на первом месте в любой форме монашеской жизни стоит молитва.
Он во многом спорил с отцом Владимиром о состоянии сегодняшнего подворья:- Обеты, которые изложены в чинопоследовании монашеского пострига, для всех монахов одинаковы. Самый главный враг монаха – праздность. Молитва – это и дар, и подвиг. Мало кто умеет в наше время молиться. Если человек не стяжал настоящей молитвы, а стяжавших в наше время единицы, нужно обязательно быть занятым, чтобы в голову «не лезла всякая чушь» и не тянуло на ненужные «подвиги». Человеку, когда он сильно загружен на послушаниях, не остается сил и времени на развлечения и лишние мирские утешения-постоянно твердил он. О.Владимир не перечил ему. Занятый своим, как он говорил послушанием, он мало интересовался, как живут насельники монастыря, полагаясь на старца, как на духовника.
Когда тот очень давил на него, то в защиту о.Владимир произносил:
-вспомним, что «Христос вчера и сегодня и во веки Тот же». И потому монашеская гвардия всегда та же. Сущность монашеского служения всегда остается неизменной – это служение Богу, ближним и, конечно, молитва за весь мир. Потом добавлял: -Монастырь во многом живет по принципу "без искушения нет духовного подвига".
Будучи в монастыре на беломорье он несколько раз прочитал Жития святых Русского Севера. Часто белыми ночами он лежал на своей узкой койке с открытыми глазами и думал. Он думал о старцах, этих соловецких сподвижниках, которые шли на Крайний Север, к «ребрам Северовым». Он знал, что не только богословы, многие историки и исследователи жизни на Кольском Севере вынуждены признать, что известия об этих краях всегда связывались с владениями «Князя мира сего» «С духами злобы поднебесной». Он даже беседовал на эту тему с Андреем и, нужно сказать, что загнал дипломированного богослова в угол.
«Ребра Северовы» – сила Севера-часто повторял он в духовных беседах и заставлял послушников читать Житие соловецких подвижников. Именно в них подробно описываются виды и образы действий сил бесовских в этих «Пустынных страхованиях». Они являются подвижнику в первые год-два в виде разбойников, черных диаволов, воинов в доспехах, женщин в прекрасных одеяниях или в жутком образе иных слуг князя тьмы. Сначала угрожают и пугают подвижника, требуя покинуть им принадлежащие земли. В дальнейшем возможны и тяжкие побои, и мучения, даже до полусмерти. При таких последствиях неизменно являлась помощь от Господа в виде благолепных старцев (обычно почивших подвижников этих мест) либо светозарных юношей, которые исцеляли и ободряли претерпевшего.
Христианство тяжело внедрялось в Лапландии. Эта земля всегда с большим трудом и сопротивлением расставалась с мраком язычества, идолопоклонства и страшного колдовства и что очень немногие истинные подвижники выстояли в этой смертельной схватке за души людские. «Только те подвижники, которые в полной мере бесконечным смирением и укрощением своей плоти и небывалой силой покаяния сумели обессилить лютого врага, только им удалось сподобиться святости на этой земле «и спасти вокруг себя тысячи»- неустанно повторял он послушникам, трудникам».- Время не властно над «Ребрами Северовыми».
-«Силы бесовские» не упускают возможности вырваться из-под вечных льдов и горе тогда христианину. Ибо христианин острее чувствует надвигающееся царства мрака и тьмы. Он пошевелился, распрямляя затекшую спину. Ударил колокол к заутрене. На дворе зашевелилась братия. Начался день.
Данилка
Старец придумал Данилке послушание: собрать всю щепу возле бревен, которые обтесывали трудники. Старик ревностно следил за стройкой и требовал, чтобы вся древесина, которая была не в ходу, собиралась в поленницы и короба.
-Зима она долгая-говорил келарь. Отопление в монастыре было печное, а отопительный сезон длительный. Данилка шмыгал между мужиков-подрядчиков и собирал большие лоскутки щепы. Мужики беззлобно подшучивали над ним. Это были ушлые шабашники с Украины, которые приехали на Север «Зарабатывать гроши». Старик-келарь частенько шумел на них, ссорился из-за высоких расценок, стучал посохом, но терпел. Плотники они были отменные.
Они были разные, эти трудники. Были пришедшие по собственной воле из Мурманска. Они использовались на вспомогательных работах. Это были дядьки, которые проводили свой отпуск в трудах. Работали наравне с подрядчиками, которые получали за работу деньги. Ходили на все службы. С ними было интересно. Они много знали, часто общались с о.Владимиром, Андреем.
Вот и сейчас, устроив перекур, они сели на бревна и лениво переговаривались. Потом, причем это было всегда, перешли на политику. Данилка замечал, что разговоры взрослых всегда переходят на политику и положение в стране. Мужики-подрядчики просто матерились, и несли на чем свет стоит президента, чубайсовщину. Упоминали Гайдара. Трудники из Мурманска были интеллигенты. Они разговаривали, но без оголтелого спора. Но одно не понимал Данилка: куда идет страна. Что с ней стало. Данилка не раз задумывался, что же произошло в некогда могущественной и огромной державе. Он помнил жизнь раньше. Не роскошную, но сытую и пристойную. Они занимали с матерью комнату в коммунальной квартире, но мать показывала на строящийся район и говорила, что совсем скоро сдадут жилье они получат новую квартиру. Старую комнату даже не ремонтировали. Знали, что выселяют весь дом как выслуживший свое время. Мать работала на рыбокомбинате. Уставала, конечно, но получала зарплату, и они жили неплохо.
Данилка помнил, как приходила мать, уставшая, и от нее пахло рыбой. Они неторопливо ужинали, обсуждали прошедший день. Потом смотрели старенький телевизор. Мать клала голову на валик дивана и дремало. Данилка закрывал ее пледом и шел на кухню мыть посуду. У окна стоял их сосед, дядя Вася и курил в форточку. Они обсуждали любимую команду «Север» и расходились. Мать спала, а Данилка, включив настольную лампу, делал уроки. Все казалось таким прочным незыблимым.
Данилка даже ездил в Адлер на море. Он любил море. Оно похоже на людей. На севере оно похоже на мурманских рыбаков. Сдержанные, неторопливые, они шли на вахту, и у Данилки сжималось сердце от их синих тужурок и форменных фуражек. Он уже твердо решил, что после восьми классов пойдет в среднюю мореходку.
Вдруг в стране пошли изменения. Появились талоны. Их окрестили карточками. Карточек становилось все больше, почти на все товары. В телевизоре замелькал интересный дядька с родимым пятном на лбу, который все говорил говорил… Данилка не понимал о чем, так задорно вещал дядька, но народ слушал. Дядя Вася, сосед Данилки по коммуналке, длинный и тощий, хлопал себя по коленям обтянутыми старыми тренировочными шароварами и восклицал: «Вот дает, …Вашу мать! Так их! Так их!» Кого он так поминал, Данилка не понимал, но события стремительно разворачивались. В воздухе разносились слова: демократия, рыночная экономика, потом- мудреное слово -приватизация.
В школе вообще сошли с ума: построили школу на линейку и с пионеров сняли галстуки. Было что-то постыдное в этих действиях. Дети опустили глаза, а преподаватели как-то быстро уходили. Все вели себя так, словно совершили что-то грязное непристойное.
На их улице возникли многочисленные ларьки с невиданными раньше товарами. Все в хрустящих ярких обертках. В магазинах опустели полки. На рыбокомбинате начались перебой с зарплатой. Мать приходила расстроенная и говорила, что не знает, как жить дальше. Прячась от Данилки, она вытаскивала из одежды треску, чтобы приготовить что-нибудь на ужин. Потом они долго сидели с тетей Тасей на кухне и горевали. Та была в таком же положении: им перестали платить зарплату.
-Слава Богу, сыта-говорила тетя Тася. Работая санитаркой, она подкармливалась на больничной кухне. Женщины плакались друг другу, а дядя Вася, непривычно трезвый, нависал над ними коромыслом и, чадя немыслимо вонючей папироской в форточку, помалкивал. Ему нечего было сказать. Его фабрика приказала долго жить, и он оказался безработным. Стыдно признаться, но он, старый рыбак, проходивший всю жизнь в море, оказался выброшен за борт безжалостными новыми собственниками. Он поначалу стеснялся ходить по улицам в надежде случайного заработка, но, видя, как люди осваивают новые для себя занятия, такие как сбор бутылок, металлолома, присоединился к ним. Он уже не матерился как ранее, глядя в телевизор. Он молчал. Похоже, старый рыбак осознал, во что превратилась провозглашенная Горбачевым перестройка. Его просто обокрали. Цинично, безжалостно. Да и стыдно признаться: свой ваучер он просто пропил.
Данилка видел понурую мать, ссутулившегося соседа и понимал, что происходит что-то страшное. Даже в их мальчишеской жизни произошли изменения. Они уже не гоняли мяч на пустыре, а слонялись по улице в поисках пустых бутылок, цветного металла. Старшие бессовестно обирали младших. Подростки сбивались в стаи и делали налеты на овощебазы, чтобы разжиться картошкой и напечь ее на пустыре. Какая уж там школа! Что бы с ним было, если бы его не подобрал отец Владимир!
Пролетело короткое полярное лето с его белыми ночами. Данилку неожиданно отправили в школу. Пацаненок привык к вольной жизни и не сразу сообразил, чего от него хотят. Старец развернул пакет и показал синюю форму: «Ну-ко примерь».
-Зачем, отче-опешил Данилка.
-Как это зачем? А щколу в рванье пойдешь! Чай не бурсак-отрезал келарь.
-В какую еще школу-до Данилки стал дохолдить смысл происходящего.
-В какую-какую. В поселковую. Ты что решил неучем прожить-прикрикнул старик.
Так и начались для Данилки будни. Учился он жадно, и скоро догнал своих сверстников. Он уже привык к строгому, но такому понятному монастырскому распорядку. Его не угнетал ранний подьем и заутреня. От него не требовалось молитв и присутствия на службе. Он стоял и вслушивался в церковную скороговорку и до него стал доходить смысл сказанного. В школе к нему приклеилась кличка «Монах». Но Данилка быстро определился с обидчиками. Опыта уличных боев ему было не занимать. Очень скоро рафинированные мальчики поняли, что не только один на один, но и группой им не совладать. Данилка дрался зло. Он дрался не в банальной мальчишеской драке до «первой крови». Данилка вкладывал в силу кулака всю свою злость за нанесенные жизнью обиды. Он умел бить больно. Противники в страхе разбегались. Итогом был заход в кабинет к директору и обещание поладить с классом. Но том и порешили. Класс молча терпнл его. Но Данилке было не интересно со своими сверстниками. Обмениваться входящими в обиход видеокассетами его не интересовало. Глазеть на ларьки с различными заморскими «жвачками» ему было без надобности. Закончив занятия, он спешил домой. Так он называл подворье и включался в работу. Куда он себе позволял заходить, так это в библиотеку. Читал жадно, без системно. Но вскоре определились пристрастия: история. История всего: культуры, религии, географических открытий. В голове возникала каша. Вот тут-то и пригодился Данилке Андрей. Тихий, замкнутый послушник привлекал пацаненка. Он обстоятельно и толково отвечал на его бесчисленные «Почему». Доставалось и о.Владимиру. Устав от мирских забот и трений с цивильными властями он с удовольствием беседовал с любознательным пареньком. Особенно много он рассказывал ему о истории Кольского края, которым сам увлекся. Данилка и слыхом не слыхивал о Трифоне Печенгском, Варлааме Керекском, Феодорите Кольском. Он жадно впитывал рассказы о.Владимира о поездке в Норвегию.
Много нового узнавал Данилка через житие святых, но не нравилось ему в силу мальчишеского нигилизма, что все сводилось к Богу.
-Ты бы хоть лоб перекрестил, нехристь-легонько шлепал мальчишку по лбу духовник.
-Зачем?-искренне удивлялся паренек. Хотя он уже не удивлялся, когда монахи перед едой читали молитву, а один из иноков или послушников во время еды читал выдержки из Евангелия. Особенно его удивляло, что человек «Раб божий».
-«Почему?» недоумевал мальчишка. Он помнил свое унизительное рабство у старших мальчишек, когда мыл машины. У него отбирали заработанные деньги, оставляя копейки. Били, если он пытался не отдавать честно заработанные копейки.
Он читал историю древнего Рима. Взахлеб прочитал «Спартака». И снова вопросы. Почему он «Раб божий». Вон у Горького по литературе: «Человек-это звучит гордо». «Я-человек»-кричал Маугли.
Что мог обьяснить старик-келарь любознательному пацану. Ровным счетом ничего.
-Ты кулаки не больно распускай-ворчал старец, когда приходили известия о уличных «подвигах» мальчишки.
-Они же первые начали-защищался Данилка.
-Ты терпи. Христос терпел…-начинал старец.
Ага, и нам велел-перебивал его малец.
-Ты не перебивай, неслух-негодовал келарь
-Отче, ну не пойму я заповедь Христову, что когда тебя бьют в левую щеку, нужно подставлять правую-не унимался Данилка.
На помощь старцу приходил богослов Андрей, но и его теория непротивления злу не нравилась Данилке. Привыкший кулаками защищать себя он не принимал их учение.
Данилка не понимал, как можно не сопротивляться злу. После того как он прочитал «Житие Трифона Печенгского» и причину гибели монастыря от шведских финнов под предводительством Весайнена, то был возмущен «последователями» Трифона, который запретил монахам принять честный бой с нападавшими и обязал их молиться. Он вновь перечитывал страницы, где остерботтенские «немцы» напали на монастырь. Данилка явно представлял ворвавшихся на подворье. Один из монастырских богатырей, инок Амвросий обращается к игумену: «Благослови, отче, воополчиться на брань, дать бой супостату». Но старец был тверд в своих убеждениях: «Нет, братия моя, это свершилась воля Божия, о ней предрекал нам преподобный отец наш Трифон, и нельзя тому противиться. Молитесь, братия, готовьтесь принять венец мученический». И стал на колени пред Царскими вратами. За ним, верная обету послушания, опустилась на колени вся братия. А двери уже трещали под топорами нападавших.
Старец как мог обьяснял мальцу силу убеждения, силу послушания. Он прочитал ему слова умирающего Трифона: « Будет на сию обитель тяжкое искушение, и от острия меча умучатся многие.но не ослабевайте, братия, упованием на Бога Не оставит Он жезла грешных на жребии своем, ибо силен и паки обновит Свою обитель».
-Ну и что?-смотрел на старца голубыми глазами мальчишка:
-Все одно не пойму почему они не защищались.
Что мог сказать старец пареньку, не воспринимающему готовности пострадать. Пострадать за решимость принять божью волю, понять чувство привременности земного бытия. Не понимал Данилка, что игумен вывел свою братию не с коварным Весайненом, а с самим князем тьмы, с «духами злобы поднебесными». Да что там Данилка! Многие иноки, воспринявшие слово Божие не понимали главное в жизни христианина-то самое исповедание Христа, что идет до самой смерти и побеждает ее. А тогда, несколько веков назад, братия монастыря, от безусого послушника до седого старца не дрогнула, не цеплялась в страхе за привременное сие бытие, а исполнила главный обет иноченства-послушания духовного и смирения пред волей Божьей.
-Деда, а ты воевал?-вдруг совсем по мирски, как любопытный внучонок, спросил его Данилка.
-Воевал. А как же! Вся страна воевала-недоуменно ответил старец. Он растерялся от такого вопроса, так как ни с кем он не делился фронтовой юностью.
-А почему ты перед немцами на колени не встал? –влепил ему строптивый мальчишка и поставил в старца в тупик.
-Прости его, Господи-молился вечером старец перед иконой Трифона Печенгского:-мал он еще, неразумен. Пророческие твои слова, Господи: «Силен Бог и вновь восстановит обитель сию».
Через несколько дней Данилка сидел у печки и звонким мальчишеским голосом читал красивую легенду. Библиотекарь перерыла весь свой фонд, но нашла несколько книг по истории Лапландии. Старец сидел как всегда прямо, держа спину. Руки покоились на посохе. Он слушал Данилку:
-О злодейском убиении братии Печенгского монастыря из глубины столетий дошла до нас легенда. Она очень красивая и в то же время печальная-звонким голосом начинал малец:
«Дело было под Рождество в 1589 году. У самого моря, в одном дне пути от Печенги, поставил свою вежу кочевой лопарь – владелец оленьего стада. Звали его Иваном, и окрестил его сам Преподобный Трифон. Только крестился он из жадности, ожидая даров и не получив их, питал большую злобу и на Преподобного, и на самого Бога.
В этом году его олени издыхали от бескормицы. Иван стал думать, как ему наверстать убыток. И надумал он отправиться в Норвегию и предложить морским пиратам довести их до Печенгского монастыря, чтобы ограбить его.
Разбойники с радостью согласились, вооружились, запрягли упряжки из оленей и приехали в Печенгу в самый день Рождества.
В монастыре 51 человек братии и 65 послушников прежде чем приступить к трапезе открыли святую книгу, чтобы прочесть поучение. И тут увидели с ужасом, что там кровавыми буквами появилось поминание по вновь преставившимся убиенным и следовал список их имен. Настоятель велел идти в церковь и пасть перед иконами. В это время разбойники подожгли церковь со всех сторон.
Иноки хотели защитить обитель, сразившись с разбойниками. Но настоятель сказал, что на это Божья воля, об этом Преподобный Трифон упоминал перед кончиной, а потому нельзя ей противиться и необходимо беспрекословно приготовиться принять венец мученический.
В следующее мгновение ворвались разбойники. Все иноки, не поднимая головы и с молитвой на устах , приняли мученическую смерть, не сказав ничего о монастырских деньгах и рухляди. Разбойники нашли очень мало, т.к. монахи, придерживались скромной жизни. Боясь сгореть, злодеи вышли из обители и стали делить добычу. Ивану досталась серебряная Святая Чаша.
Стоя на скале, разбойники ожидали, когда сгорит храм, но огонь пылал кругом, не трогая деревянные церкви. Вдруг в воздухе над пылающим монастырем показались три белоснежных лебедя. Опешили злодеи. А лебеди поднялись высоко в небо и разлились золотым кругом, загоревшимся ярче пожара. Затем из пламени стали взлетать одна за другой 116 белых птиц. Они поднимались вверх и сливались с кругом. Испугавшись, бросились разбойники в свой родной край.
Долго неслись они. Вдруг на самом крутом месте все полетели в пропасть. Иван упал последним на своих окровавленных спутников. Кругом целая стая волков рвет еще живых и пьет кровь. Иван с силой выхватил нож и, поражая волков, в ужасе кинулся по ущелью.
Долго бежал и вдруг увидел высокий и широко бьющий из земли ключ. Зачерпнул он серебряной монастырской Чашей воды и поднес к губам. Но вода оказалась теплой, красной. Попробовал – кровь! С ужасом бросил он Чашу в ручей. Но вот из ручья поднялся водяной столб и бережно понес ее к небу. Как солнце горела в воздухе Святая Чаша. Сам Господь взял Чашу на Свое опять святое лоно. С ревом и грохотом обрушился вниз поднявшийся до неба водяной столб, охватил Ивана, завертел и втянул в подземную пучину…
И теперь в Норвегии говорят, что есть бездонное озеро, воды которого до сих пор имеют красноватый цвет. Никто – ни человек, ни дикий олень не пьют эту, словно окрашенную кровью воду. А с середины озера поднимается большой желтоватый камень, имеющий форму чаши. Не водится в этом озере рыба, и не живут на нем птицы. Оно не замерзает и зимой. Только раз в году – на Рождество – прилетают к нему три белоснежных лебедя, плавают в его воде, садятся на камень, затем поднимаются и исчезают на глазах…».
В братней комнате стояло долгое молчание. Каждый осмысливал услышанное. Для трудников это была красивая легенда, для монашествующий братии-образ поклонения.
-А ведь их не просто из-за денег убили-раздался чей-то голос. Это заговорил пожилой трудник, который в свободное время приезжал их Мурманска и охотно работал на монастырском хозяйстве. Братия повернулась в его сторону. Даже старец и тот приподнял голову. Голос продолжал:
-Я так думаю, что строительство Трифонов Печенгского монастыря было костью в горле для шведов. Монастырь вырос в Лапландии для противодействия пропаганде католиков, лютеран и раскольников и для распространения православия среди лопарей. Трифон начал свою деятельность в пустыни у горы Спасительной, а закончил Нейденским погостом в самом Финмарке. Вспомните крещение лопарей в реке Паз. Чем не крещение Руси Владимиром-красное солнышко. Голос замолчал. Потом снова раздалось:
-Это политика. А политика в любое время отдает грязью, убийствами. Конечно, финские шведы ограбили монастырь. Но заметьте, они все спалили. Это не в традициях средневековья. Задача была уничтожить все: главное, дух православия. Чтобы ничего нельзя было восстановить. И они своей цели добились. Лопари, еще не окрепнув духом христианства, снова остались со своими идолами.
Лопарям вообще с окормлением не повезло. Они так и не смогли расстаться со своим темным миром, и всегда они пытались сочетать: сначала в храм пойти, а потом жертву на своем родовом капище принести. Каким-то образом принести причастие во рту - оленя покормить, чтобы стадо больше было. Неслучайно лопари, приобрели славу закоренелых язычников - так повседневно и буднично общались они с «духами злобы поднебесной». Ни один народ на земле не занимается столько волшебством и чародейством, как лопари.
Голос снова замолчал. Слышно было как потрескивают угли в печке. Пламя вырывалось любопытными языками и облизывало чугунную дверцу
Причудливые тени метались по бревенчатым стенам братней комнаты, делали лица людей странными неузнаваемыми.
-Откуда ты, мил человек, это знаешь-спросил тихим голосом старец.
-А я местный, из поморского рода-отозвался голос:
-Предки жили в колонии, что возле Девкиной заводи, потом в Мурманск перебрались. Бабка у меня была, царство ей небесное, так как начнет рассказывать-заслушаешься. Мал был, глуп. Записывать все нужно было. Вырос, заинтересовался, читать стал. Да уж больно мало литературы.
-Ты расскажи, что знаешь-попросил кто-то.
Лопари помнили Трифона, но продолжали жить, как жили раньше, в этой вотчине князя тьмы. Повседневно и буднично они общались с духами нечистыми, со всеми своими проблемами обращались к ним. Они должны быть при нем, духи - помощники, допекать его советами, просьбами. Лопарь он не лопарь, если он не стал нoйдой - колдуном. Он состоялся как личность, если полностью овладел этим искусством и пользуется помощью духов нечистых в своей повседневной жизни. Он спрашивает их про охоту, кто идет, враг или нет. Потеряет вещь - дух помогает найти. Только плата за нее страшная - душа погубленная.
Поморское население тесно соприкасалось с лопарями, роднилось с ними. Но лопари имеют свою, ни с кем не пересекающуюся антропологию, хотя нет особых характерных черт во внешности, И фамилии у них поморские. О они отличные, эти дети природы. У лопарей неповторимы многие черты: отпечатки пальцев, зубов, косточка в ключице, кости черепа. Все это почва для глубоких исследований. Кто они такие, кому служили лопари? Наследниками чего являются? Может, это остатки племен, потомки того самого Каина. Они сохранились здесь. Надо обращаться к Книге Бытия, ветхозаветным апокрифам, истории допотопной, истории гигантов. Богословы обходят эти сложные темы, и ими начинают заниматься оккультные умники, теософы, Блаватская, Рерих. Начинается ложь, обман, прельщение умов человеческих. Загадочен Север. И чем выше цивилизация человеческая, тем он непредсказуемее.
Наследие того, что даровал Трифон лопарям, живет в их сердцах. Они ему благодарны, сами не зная, за что. Что он такого им сделал? Основал монастырь, который потом их подчас и обирал, но, тем не менее, они в укор ему это не ставят. А дал то невероятное, что поселилось в их душах. Веру они растеряли, потому что последующие воспоминания об этой потере говорят. Что дал? Дал то, что и мы не имеем. Поэтому, когда они, уехавшие в Финляндию, просят о возможности поклониться могиле Трифона перед смертью, верят, что не смогут без этого умереть. О возможности приезжать в церковь Бориса и Глеба на реку Паз, пограничную, лопари говорят искренне, сами не зная, почему им это нужно. Долго длилось молчание в братней комнате. Действительно: вопросов больше чем ответов.
В этом году зима долго не могла придти на Кольскую землю. Черная занавесь полярной ночи спустилась с неба на смену белым призрачным полярным ночам. Старуха с клюкой и седыми волосами накрыла своим черным колпаком пространство от Полярного круга до самого Северного полюса. Стало темно как под старым бабушкиным одеялом. Потом в колпаке образовались прорехи и через них на землю глянули холодные звезды. Снега не было. Серым ноябрьским днем ветер принес с Баренцева моря снежную крупу и сыпанул ею по неприкрытой земле. Крупа, подпрыгивая по замерзшим колдобинам, собиралась во впадинах и смотрелась серыми неприглядными лишаями.
Старик-келарь бродил как неприкаянный вокруг построек и все охал. Многое не нравилось в образе жизни монастыря старому монаху. Вроде бы и служили Богу, но все службы отдавали новым модным словом: «Бизнес». В монастыре появился телевизор, подарок бизнесмена, который просил замолить его грехи. Телевизор по всем каналам нес полную чепуху. Современные идеологи облизывали новую власть, которая наслаждалась жизнью. Народ беднел. Не стало зазорным копаться в мусорных баках. Старик несколько раз подходил к настоятелю с предложением открыть столовую для бедных, но о.Владимир отнекивался, ссылаясь на отсутствие денег. Спонсоров, тоже новое слово, на такое благое дело не находилось.
Однажды стих ветер. Он перестал ожесточенно трепать березы и ивы. Со стороны Линахамари поползла туча, напоминающая стельную корову. Она проползла по небосклону и затянула его серой мутью. Полежала немного, разложив огромный живот по сопкам, и открыла свои закрома. Пошел снег. Ровный, сильный. Он не падал за землю, а, планируя и выделывая замысловатые па, мягко, аккуратно, словно извиняясь за долгое отсутствие, ложился на нее. Скоро забубенные головушки берез и осин покрылись искрящимися шапками. Те не верили своему счастью и боялись шевельнуться. Снег зарядил не на час или два. Он будет идти долго, и все живое покроется теплым снежным покрывалом. Монахи выходили на улицу, снимали скуфейки и долго так стояли, задрав бороды. Снег шел. Он падал на волосы и бороды братии и превращал их в сказочных дедов морозов. Он нес очищение и чистоту в помыслах, в жизни. Монахи размашисто крестились и шли по своим делам, подметая подолами ряс свежий снег.
Данилке нравилось ездить на требы. Транспорт был самый разный: от «Волги» настоятеля, до уазиков военных. Он садился к стеклу и внимательно рассматривал пролетающие картины. Они были разные по цвету и содержанию. Он с горечью пропускал сожженные обочины Никеля. Обожженные газом деревья в немом отчаянии раскинули руки. Метель, выбеливая мертвые деревья, делала их ещё страшнее.
С грустью наблюдал за огромным, но продолжающим разрастаться кладбищем Заполярного. Оживал, когда машина вырывалась на просторы тундры. Вон проторили тропу легкие лопарские санки-кережи. Это проехал лопарь. Мало их осталось, сожалел Данилка. Ему нравились эти приветливые маленькие люди. Хотя они были обрусевшие, но сохранили свою природную доброту и наивность. А там прошли охотники за лисами, разрисовали снег длинными узорами-лентами.
Плывут навстречу машине волнистые сугробы и засыпи. В них с ветвей падали куропатки и прятались в пушистый снег, под ледяную крышу. Здесь важно, вереницей ходили лоси. В голове всплывали небылицы, байки. Кто-то вспомнил, что в таких местах медведица свистит разбойничьим свистом, заложив в пасть мохнатые лапы. В машине смеялись, а полярная ночь прилипала к стеклам плоским лицом и силилась рассмотреть салон машины.
Данилка, покачиваясь на первом сидении, что рядом с водителем, весь был во власти грез и фантазий. В эту сторону он еще не ездил. Ее называли заполярной Швейцарией. Здесь рукой подать до Норвегии и Финляндии.
Зима сковала болота, выровняла неровности тундры. Лес превратился в сказку. Иней искрился под лунным светом и, казалось, что он, Данилка и его спутники, одни-одинешеньки на земле. «Вот выйдет сейчас из-за валежины нечто огромное и лохматое и проревет: -кто нарушил покой в моем царстве!
Путников благословил кто-то сверху. Окропил острым звенящим инеем. Природа за какие-то несколько десятков километров резко изменилась. Слева и справа тянулся рослый здоровый лес, так разительно отличающийся от никельских окраин. Он неожиданно прерывался пустошами, которые летом разольются озерами небесной синевы.
По-фински название Раякоски значит «межевой падун». Очень давно здесь, у порожистой некогда реки, сошлись клиньями земли трех народов: славянского, угорского и германского. Уазик протрясся мимо линии инженерных сооружений, то есть мимо бесконечного забора из колючей проволоки. Полвека назад в 1955 году СССР предложил Финляндии «отработать» невыплаченные военные репарации — построить своими силами гидроэлектростанцию на Патсойоки, до которой советская территория «добралась» по мирному договору 1944 года. Так и родился поселок гидроэнергетиков. За полвека иноземный дух совершенно не выветрился. Они ехали по поселку между сосен и видели разбросанные в замысловатом, но аккуратном порядке палисадники, крашеные собачьи будки у порогов. Чувствовали себя в некоем особом пространстве: явная заграница. Чистые, со светлыми окнами жилые домики на две, на четыре семьи, с отдельными входами. Коттедж — детский сад, большой коттедж — школа. Будто очутились в альтернативной истории. Может Финляндия вовсе не отходила к России в 1809 году? И сейчас промчится легкая оленья упряжка погоняемая охотником-саами. Или финн в шапке с длинным козырьком и с трубкой, закушенной краем рта проедет на длинных санках-финках? Нет, слышатся русские голоса. Играют дети. Причем играют не возле отвратительных мусорных баков и под трубопроводами, уродующими землю. Дети в разноцветных комбинезонах играли в футбол на приличном футбольном поле. Взрослые не собирали бутылки на помойках, а вполне задорно бегали с детьми. А женщины неторопливо катили детские коляски по сосновой аллее. Чудеса да и только. Данилка тихо вздохнул и отвернулся от окна машины. Ему было грустно.
Солнце вставало из-за зубчатой лесистой щетины, опускало первые лучи в свинцовую гладь озера. Между озерами и петлями извилистой бурливой речки Колосйоки стояла плотная темно-зеленая щетка густого хвойного леса Лес стоял здесь нетронутый, с гладкими голыми стволами Своими суковатыми руками поднятыми высоко вверх, они обнимали облака. На пилигримов сверху смотрели чьи-то глубокие синие глаза, прикрытые белой повязкой облаков. Они пристально вглядывались вниз в просветы крон. Братия физически чувствовала на себе этот небесный взгляд и спешила осенить себя крестным знаменем. Миновав поселок Никель с его лунным пейзажем, они выехали на дорогу, которая приведет их в Приречный.
Они подьезжали к водопаду и издалека видели над ребром водопада тонкое марево брызг. Подьезжая ближе к облачной занавеси водопада они могли увидеть семицветник мерцающей радуги. Слышался приглушенный шум падающей воды. Им вторили звонким выпуклым звоном верхушки сосен. У корней исполинов было тихо, как в церкви. Только тихонько осыпалась хвоя и покрывала землю плотным скользким покрывалом. Изредка раздавался сухой щелчок. Это обламывался сучок. Он падал, крутясь и стукаясь о стволы, цеплялся за кору и долго грозил кому-то черным корявым пальцем. Вспоминались старые добрые сказки. Незаметно опустилась занавесь сумерек, прозрачных, как кисея. Вечером после заката кто-то призрачный и темный бегал от дерева к дереву, прятался за стволы, расстилал у корней синие тени. Лес в это время был похож на огромный таинственный храм с бесконечными рядами стройных розово-желтых колонн.
Весной набухали и синели снега. Зыбь болота всасывала влагу, чтобы дать жизнь пушице морошке. На подернутой сухой корочкой поляне слышно было тугое бормотание глухарей. Иногда они обгоняли охотников, лопарей, что шли на лесные реки промышлять семгу. Если был улов, то они бескорыстно и щедро делились уловом с монахами, отказываясь от денег. Те осеняли их крестным знаменем.
Не хотелось думать, что скоро приедут. Что появятся скучные пятиэтажки поселка и закончится сказка. Будет новоявленный храм из очередного переделанного здания. Проведут службу, окропляя привычную паству: старушечек, немногочисленных мужчин с опущенными, словно от тяжелой ноши плечами.
Его стало занимать: почему люди идут в церковь, когда им плохо. Он насмотрелся еще на улице Зеленой, когда шли службы, церковь была переполнена старыми людьми, женщинами в старушечьих платках, небритыми мужчинами в заношенных одеждах. Они молились, но внутренне не становились чище, свободнее. Попробуй их задень! Сразу нарвешься на злой тычок. Где же у них благость и любовь к ближнему как любит говорить монастырский духовник. Словно вторя его мыслям, двое, монах и послушник, тихо беседовали на заднем сидении. Данилка уловил, что они говорили о подвижничестве. От их разговора повеяло историей. Данилка превратился в слух. Говорил послушник, тот самый, который спорил с Андреем. Данилка побаивался его. Очень уж он был категоричен. Но старец к нему относился уважительно: говорил, что в нем есть стержень
Пожилой монах согласно кивал головой. Он прибыл совсем недавно в монастырь откуда-то с Беломорья и Данилка еще плохо знал его. Он уловил продолжение разговора:
Начальный облик новому типу святости положил «всея Руси игумен» преподобный Сергий Радонежский. В подобие ему подвизались все пустынники северных земель и поморские подвижники. Сергиева святость и есть народный идеал святости, и это народное представление о святости дожило до недавнего времени, потому и жива еще на Севере и в иной лесной глухомани прежняя, просторная, привольная Русь.
-Где ты видишь привольную Русь, брат-невесело отозвался собеседник- Ты посмотри куда мы едем. Еще недавно кипела жизнь. Да, люди не ходили в церковь, но они были людьми, они уважали себя. А сейчас что. Сердце рвется видеть такую паству. Разве голодному нищему человеку можно достучаться до сердца.
-Вот в этом и есть наша миссия, брат. Именно в этом, как ты верно заметил-загорячился молодой послушник. Если раньше православными были страна, власть, народ, образование и культура, то миссионерство было этакой экзотикой. А сегодня это основной хлеб для миссионера. Не надо ползти в горы, плыть за моря и океаны. Сегодня миссия должна осуществляться здесь, в своем доме, семье, самом себе. Молодой послушник разгорячился, голос его звучал громче, убедительнее.
-Идет духовная война. Страшная война. А на войне как на войне - воюют, а не уговаривают противника сложить оружие. Тем более если никакого желания к перемирию он не проявляет. Да еще, пользуясь нашим миролюбием, продолжает глумиться над Божьими заповедями и духовно уничтожать людей.
Данилка замер. Он всегда помнил как старец, когда ему было плохо, поминал Сергия Радонежского, Пересвета. Бранил Батыя. Сравнивал с ним, кто ему не нравился. «Хуже татарвы»-говорил он с болью..
-Я, когда учился, верил в силу красивой проповеди-продолжал послушник- говорил с миром на его языке. Но такая миссия почти никого не приводит в храм. А вот когда идет обличение - это пробивает стену равнодушия современного человека. Но это будет жесткая, даже фанатичная проповедь. Тогда люди начинают задумываться, и многие из них, не сразу, но через какое-то время приходят в Церковь. И людей пришедших в храм после обличения в десятки, сотни раз больше, чем после милой беседы по душам. Агрессивное миссионерство состоит не в том, чтобы проповедовать везде, где только можно, или впечатывать в чужое творчество православный смысл, а в том, чтобы помочь людям распознать болезни собственной души.
Наша миссия сейчас обращена не к туземцам, не к язычникам, ничего не знающим о Христе, а к христианам, забывшим о своей клятве при Крещении - соединяться с Богом в православной вере. Вхождение в Церковь не только сообщает человеку дар Божественной благодати, но и накладывает на него определенные обязанности. Неисполнение этих обязанностей равносильно духовному самоубийству. Об этом непреложной истине, мы и должны свидетельствовать людям.
-Все ты говоришь правильно, брат-заговорил пожилой монах.-Но ты забываешь, что монахи-колонисты выступали в роли не только вестников Евангелия, но они были и носителями цивилизации. Их скиты увеличивались до размеров монастырей, вокруг вырастали города. Да возьми хотя соседа нашего норвежского, город Киркенес. Вокруг церкви вырос город. Они учили людей не только Евангелию, но и основам гражданского права, тому, что значит быть гражданином.
Монахи-колонисты, обращая племена в христианство, мирным путем вносили в их быт русскую культуру, постепенно превращая их в плоть и кровь русского народа. А кто мы сейчас. Едем святить очередной магазин-усмехнулся он.
-Согласен с тобой, согласен-воскликнул послушник. Но и методы церкви тоже не стоят на месте. Признано необходимым решительно модернизировать методы миссионерской деятельности: Малоэффективным оказывается использование литературы, образовательных программ ,например, по "Закону Божию", и большинства другого материала, созданного в дореволюционную эпоху. По своему характеру эта литература и программы были рассчитаны на уже воцерковленных взрослых и детей, ходящих с детства в храм. Подобная литература не ставила перед собой целью приведения обучаемых в Церковь, т.к. сам уклад культурной, социально-общественной жизни дореволюционной России способствовал этому.
Надо помнить: наша миссия сейчас обращена не к туземцам, не к язычникам, ничего не знающим о Христе, а к христианам, забывшим о своей клятве при Крещении - соединяться с Богом в православной вере. Вхождение в Церковь не только сообщает человеку дар Божественной благодати, но и накладывает на него определенные обязанности. Неисполнение этих обязанностей равносильно духовному самоубийству. Об этом непреложной истине, мы и должны свидетельствовать людям,
-Вот что значит такое миссия-думал Данилка. Нести в массы, не только слово Божье. Нужны знания, чтобы убедить прихожанина. Убедить, чтобы он стал добрее. Вот этих жлобов, которые стали хозяевами жизни? Чтобы они делились с ближним? Что-то не то. Вон Андрей рассказывал про Трифона Печенгского, Феодорита Кольского. Вот они действительно несли слово Божье лопарям. Он вспомнил как Андрей, когда они шли с горы Спасительной рассказывал о этих подвижниках. Данилка уже не вслушивался в монотонный разговор сзади.
Кто же тогда эта братия, с которой он делит хлеб и живет под одной крышей? Какое их предназначение, если говорят и переживают об одном, а сами делают другое. Он беспокойно заерзал на сидении.
-Что устал-окликнул его водитель. Он тоже вслушивался в речь своих пассажиров.
-Потерпи-за поворотом Приречный
Гора спасительная
Андрей и Данилка любили бродить в окрестностях Печенги. Они забирались на вершины сопок и рассматривали окрестности. Так и сегодня, отработав свои послушания, они ушли в сторону товарной станции. Там их заинтересовал мост, сделанный еще немцами со следами гигантского шлагбаума, предназначенного остановить наступающую советскую технику.
Осмотревшись, буквально в нескольких метрах, они увидели какие-то углубления. Подойдя к ним ближе, они поняли, что это остатки военных сооружений. Они вспомнили, о страшных битвах за Петсамо, за медно-никелевые месторождения, которые стерли, сравняли с естественным рельефом этих мест, поселки в период Второй Мировой Войны. Они стояли перед полуразвалившимися окопами, блиндажами и необъяснимая тоска отстранила все чувства и эмоции. Не было холода, не было дождя, не было ветра, только красота природы и эти немые свидетели боевого прошлого.
Проливающиеся с небес дожди пытались смыть с вершины горы нанесенную рану, незажившую за многие десятилетия. Андрей оцепенел от нарисованных воображением бестолковых сражений между людьми, которые по сути своей, воевали сами с собой. В глазах стояли следы войны, которой давно уже нет, а выбитые в камне окопы есть. Что было реальностью для тех, кто их строил? Ненависть или страх, или желание господствовать над другими? Что заставляло их подчиняться желаниям другого человека, которого они никогда не видели. Этот другой придумывал свой мир, убеждал окружающих в необходимости придумывать его мир вместе с ним и строить его.
История ничему не научила людей. Россия сейчас живет в новом экономическом пространстве, придуманным кем-то. Можно сказать, что прочитав книги о том, как строятся отношения «на западе» и, видя уровень благосостояния и прочей «мишуры», часть людей стала навязывать «реальность», которая им понравилась.
Советский период. О нем в последнее время было так много сказано, что Андрей испытывал чувство неловкости за то самоуничижение, которое себе устроило бывшее советское сообщество. Не уставая, бывшие идеологи поливают грязью прошлое страны, забывая, что, не жертвами они были, а мучениками, расплатившимися своими страданиями и жизнями за зло, сознательно и неосознанно творимое всеми нами. В течение всего двадцатого века в России продолжалась «холодная гражданская война». Началась она в тот момент, когда эгоистические интересы стали вытеснять интересы державные. Попытка решать вопросы классовые, национальные, партийные, личные за счет остальной части населения - это и есть основа, на которой разгораются гражданские войны.
Будучи в Москве Андрей был свидетелем и очевидцем разговоров о репрессиях. Говоря о жертвах репрессий, мы часто невольно продолжаем подбрасывать поленья в огонь, который кажется угасшим. Вместо покаяния мы пытаемся найти виноватых. Перекладываем ответственность за все, что творилось в нашей стране, на каких-то злодеев, жаждем возмездия, возмещения. И забываем о подвиге, совершенном сотнями тысяч репрессированных, раскулаченных, сосланных. На самом деле памятник этим людям есть. Достижения страны за восемьдесят лет - современная индустрия, инфраструктура сегодняшних городов, культура - в значительной степени созданы теми, кто, не по своей воле оказавшись на стройках века, преодолевая нечеловеческие испытания. Но заводы и города-памятники «молчаливые», необходимы знаки-напоминания. Только кому они сейчас принадлежат?
Их путь лежал на гору Спасительную. На ее вершину вела тропа длиною около 4-х километров. Она вела через подвесной мостик, построенный еще англичанами через реку Печенга. С вершины горы, где укрепленный камнями стоял огромный крест, открывался величественный вид, который возможен только в Лапландии.
«Лапландия - это край мрачных скал, омываемых ледяным морем, с крикливыми базарами чаек и гаг, край поседевших, лохматых ельников и морошковых болот… - Здесь камни цветут мхом и кустарниками ягод, а на спинах великанов-валунов стоят причудливые, корявые сосны, расходятся в «танце» низкорослые березки, и поднимается настроение, глядя на это чудо природы, а карликовый мелколистник так заплетет по тундре редкие тропы, что пробираешься по ним с трудом».-вспомнил Андрей слова известной писательницы.
Генеральская сопка возвышалась над местностью. Андрей выяснил, что Генеральской она стала после войны. Информация по названию была самая различная. Кто вещал, что она названа в честь Алексей Генералова, Героя Советского Союза. Кто-то возражал и доказывал, что там был наблюдательный пункт немцев и командный пункт немецкого генерала, погибшего там. Но то, что эта сопка называлась горой Спасительной Андрею ответить никто не смог. Да и кто помнил из приезжего люда металлургов и военных района такие подробности. А они были интересные.
В древние времена Трифон Печенгский прятался в её пещерах от разгневанных лопарей-язычников, поэтому ранее она называлась Спасительной. Возвращаясь к преданиям о том, что когда-то предки их враждебно встретили Трифона, лопари-саамы говорили: «Он же ни в чем не был виноват. За что его терзали? Он хотел нам добра». Тут же рассказывали о том, как Трифон укрывался, спасаясь у этой тундры. По этой причине она и была названа Спасительной. Кроме того, прекрасный пейзаж, окружающая природа располагала к молитве и была его любимым местом уединения. В эпосе лопарей сохранилась красивая сказка, как Трифон, еще до пострига, будучи Митрофаном, справился с кебунами, которые хотели его убить
Языческие жрецы понимали, что владычеству их над умами доверчивых «детей тундры» при¬ходит конец и что евангельское учение овладевает ими. Оставшись одни, кебуны решили изба¬виться от соперника. Убить его — и делу конец. План быстро созрел в старческих головах, оста¬валось теперь привести его в исполнение. Кебуны обдумывали, где им убить Митрофана. Наконец решили выследить, где он спит ночью, когда ухо¬дит от лопарей. Они стали следить. И выследили.
— Митрофан проводит ночи в пещере, которая темнеет посредине пахты (горы), высящейся за рекой Печенгой.
— В пещере и убить его! Но как? Кому убить Митрофана? Решено: втроем пойдут они, кебуны, к пахте и, выждав, когда Митрофан останется один, покончат с ним.
Наступила ночь. Жрецы крадучись направились к пещере. москов один, и с ними троими ему не справиться. Осторожно ступая, они добрались наконец до пахты. Вон и пещера. Надо узнать, спит или нет Митрофан. Если он спит, то расправа с ним будет коротка. И троим тут нечего делать. Кто-нибудь один войдет в пещеру и сильным ударом оглушит спящего. А потом — только добить. Но если москов не спит, в таком случае придется всем им напасть на него, иначе для них самих дело может кончиться худо.
Старший кебун подполз к пещере и заглянул в ее отверстие. Заглянул и невольно отпрянул: стоя на коленях, спиной ко входу, Митрофан мо¬лился перед крестом, который висел на стене. Молящийся даже не обернулся, так он углубился в молитву. Кебун подал знак своим, чтобы они как можно тише подкрались. Лишь только два младших кебуна приблизились, старший кивнул им, и втроем они с криком ринулись было в пещеру, но тут же, у входа, упали и забились в судорогах. Увидал их Митрофан и удивился.
— Зачем вы здесь? — спросил он их. Ответа не было. Несчастные лежали уже без движения, точно мертвецы.
— Зачем вы здесь? Что с вами? — испуганно и вместе с тем участливо произнес Митрофан.
Вместо ясного ответа послышались стоны. Кебуны шарили около себя руками, что делают обыкновенно слепые, когда ищут что-нибудь. Они хотели и, оче¬видно, не могли ничего сказать. Силятся подняться с земли — тоже невмочь. Митрофан вышел из пе¬щеры и недоумевающе смотрел на стариков. Главный жрец что-то пробормотал, обращаясь к Митрофану. Тот не понял ничего, но наклонился и помог ему стать на ноги. Кебун зашатался. Митрофан поддержал его. Из старческих глаз кебуна закапали слезы, он воздел руки и заговорил что-то, прерывисто, запинаясь. Ясно было, что язык ему не повинуется.
Свершилось между тем дивное событие: Бог покарал нечестивых, злоумышлявших на жизнь ни в чем неповинного человека.
Митрофан понял наконец, что произошло за его спиной в то время, как он стоял на молитве, и стал просить Бога смилостивиться над кебунами не ведающими, что они творят. Он еще молился, а они уж могли стоять на ногах, хотя ноги их то и дело подкашивались. Зрение вернулось к жрецам, вернулась способность говорить.
Жрецы сперва со страхом смотрели на «таинственного» москова, а потом этот страх сменился какою-то покорностью. Эта покорность напоминала по¬корность хищного зверя, который долго проявлял свою страшную силу и в конце концов должен был все-таки покориться человеку.
— Вы пришли сюда... — начал Митрофан.
Главный жрец прервал его и с какой-то го¬речью вымолвил:
— Убить тебя. И опустил он свою седую голову.
Морщинка вдруг упала между Митрофановыми бровями, и дрогнула его нижняя губа. «Они приходили, чтобы убить меня. Бог не попустил. Но что я сделал им дурного? Неужели проповедь истины не может быть совершаема без кровопролития и смер¬тей? Неужели человек должен стать убийцей, чтобы в конце концов все-таки преклониться пред величием христианства и стать овцой стада Христова?»
С нескрываемой печалью взглянул Митрофан на своих врагов и только промолвил:
— Идите туда, откуда вы пришли. Идите с миром.
И, поклонившись кебунам, он воротился в пе¬щеру и снова стал молиться. Теперь он уже благодарил Бога за свое спасение.
На Севере России в давние времена существовал обычай ставить по побережью и в иных значимых местах православные деревянные кресты. Они были больших размеров, чем обычные, и назывались памятными, обетными. Такой крест, по преданию и по свидетельствам очевидцев, стоял на вершине Спасительной горы. Стоял как память о погибших монахах и прихожанах-саамах древнего Печенгского монастыря в год его уничтожения. А также как охранный и благословляющий – для всех живущих на Печенгской земле.
Запыхавшись, они добрались до вершины и застыли. Перед ними открылась панорама: двух поселков Луостари и Корзуново. Задний план пейзажа заполняла могучая гора-тундра Спасительная. Это была могучая гора-тундра, с мощными бараньими лбами, выпирающими из-под щетины леса.
Андрей разглядывал сохранившиеся рисунки и фотографии горы, подолгу смотрел на сопку и ясно представлял приход Трифона в эти места.
Места, где правило примитивное язычество. Лопари жили рассеянно, по непроходимым болотам. Скитались от восточного побережья Кольского полуострова до самого Варнгер-фьорда, до так называемого дистрикта, то есть ничейной территории, которую определили Россия и Датско-Норвежкое королевство. Это были дети природы, которые не ведали письменности, жили в мире с гадами и ночными нетопырями, занимались ворожбой. Редкие русские, которые попадали в эти дикие места, им не мешали и уж тем более никакой религии им не навязывали.
Андрей присел на упавший березовый ствол, деловито достал альбом с карандашами и задумался, уставясь вдаль. Данилка тихонько присел рядом и решил не задавать другу вопросов. «Сам разговорится»-решил мальчишка.
Стояла редкая для Заполярья погода. Чувствовалась наступающая осень. Но не та, оголтелая, которая гигантским помелом проходилась по сопкам и беззастенчиво срывала с них пастельный наряд. Сейчас она тактично намекала всем, что недалек час, когда безмятежное белобрысое небо покроется серым пологом, готовым просыпаться мелким дождем, а то и полоснет ранней снежной крупой. Андрей богатым воображением пытался воссоздать картину многовековой давности. Среди военных поселков с их ангарами, аэродромами разобраться в сплетении рек Печенги и Манны. К тому же трудолюбивые монахи и послушники изменили течения, чтобы отвоевать прочную твердь для монастырских построек. Андрей вздохнул и стал наносить контуры, понятные только ему. Данилка, затаив дыхание, наблюдал за другом. Нанося понятные ему контуры, Андрей заговорил.
В 1524 году после совместных подвигов с Феодоритом в районе Колы и Туломы, Трифон возвращается на проповедь к месту зимнего лопарского погоста на Печенге. братство иноков на Печенге, близ моря». Трифон дошел до реки. Это была Печенга. Она бежала, образуя вдоль своего пути заливы и островки, на которых обитало мно¬жество птиц. Леса по берегам тянулись зелеными морями, перемежаясь полянами, и всходили на горы, верхушки, которых то более, то менее острые, походили на монашеские скуфьи. Трифон переправился через реку и, ступая по густой траве, пестревшей цветами, пошел к высочайшей из гор. Когда он дошел до нее, то увидел пещеру. Она чернела в горе, как пасть. Он вошел в пещеру. Пусто. Ни души. Трифон сел на камень и осмотрелся. Пе¬щера была невелика. На земле лежали сучья, обгорелые и просто сухие; по-види¬мому, сюда заходили иногда лопари. «Какая тишина кругом!» — по¬думал Трифон. Пустыня, необъятная пустыня да бледно-синее небо.
Здесь, через год, преподобным Трифоном была построена Свято-Троицкая часовня. В той «часовне поставил иконы, им же самим написанные»-цитировал Андрей. Кебуны, или кудесники не обрадовались, увидев в своих пределах кроткого миссионера, который нес непонятное никому слово Божье. Эти верные слуги дьявола разьярились, как звери, и бросались на пришельца с дрекольем, а то и с оружием. Натравливали на его соплеменников. Но господь помогал своему избраннику укрываться на этой горе и даже явил ему пещеру, в которой он прятался от толпы, обьятой злобой.
Закипела работа на Печенге близ океана Студеного. Новгородские плотники, общинники, сам подвижник — все отдались этой работе. Под рокот океанских волн, под шум ближайшего падуна (водопада) спорилась она, нелегкая хотя бы уж потому, что на месте не было материала и бревна приходилось носить за две версты. Стены храма воздвигали бревенчатые. Митрофан не знал, казалось, устали. Соблюдая строгий пост, он сам рубил деревья, строгал их и носил на своих плечах на место стройки. Дивились все, откуда у него, с виду слабого, такая сила берется и чем эта сила питается, поддерживается
Плотники, народ закален¬ный и к такой работ привычный, а и то нет-нет да и присядут отдохнуть, дух перевести. Ло¬пари с благоговением глядят на своего наставника, просят его не слишком утруждать себя, но ни¬какие просьбы не действуют.
Построение храма не мешало Митрофану продол¬жать проповедь христианства среди лопарей и укреп¬лять в вере обращенных. Ночь — время от¬дыха после трудового дня. Но Митрофан и ночью почти совсем не отдыхал: он или молился, или шел на проповедь. По горам, по тундре, утопая в болотах, он переходил от кочевья к кочевью, от шалаша к шалашу и проповедовал лопарям Евангелие. Ни непогода, ни северный мороз не оста¬навливали его. Надо было претерпеть — он претерпевал, надо было снести поругание — он терпеливо сносил ради Христа Спасителя. И увеличивал и увеличивал семью северных христиан. Проповедь его до такой степени захватывала иных лопарей, что они отрекались от мира и давали обет уйти навсегда в обитель, как только она будет отстроена. Посту¬пали пожертвования, скудные и щедрые, Митрофан передавал их на строящийся храм, ничего не оставляя себе — «нищему ради Христа». Таким образом, пока обитель созидалась, она уже владела землями, озе¬рами, оленями. Были уже и денежные средства.
Близ строящегося при устье Печенги храма во имя Святой Живоначальной Троицы Митрофан срубил себе келейку. Здесь, в убогой обстановке, он проводил часы в молитве и поучал всех, кто являлся к нему за советом, или оказывал помощь. Здесь он, оставшись наедине с собою, предавался размышлениям о судьбе основанной им обители. И не раз, может быть, омрачалось чистое чело его, когда сквозь тьму гряду¬щего вырисовывалась кровавая ночь под Рождество Христово 1589 года. Он провидел эту ночь, провидел, что многие в его обители «падут под острием меча» и в то же время знал, что Всесильный Бог восстановит обитель.
Между тем край, до сего времени дикий, пустын¬ный, безжизненный, принимал уже новый вид. -Благодатию Божиею, — как сказал преподобный Максим Грек, — многие иноверные обратились в православную веру. Прежде того они жили, как звери в пустынях, пещерах и расселинах, не имея ни храма, ни необходимого для жизни, питаясь зверями, птицами, морскими рыбами, и кто что ловил, тем и торговал. А теперь православие распространи¬лось до Варгава, устроен монастырь.
Гора Спасительная, прекрасный пейзаж, окружающая природа располагала к молитве и была любимым местом уединения Трифона, даже когда он построил первую часовню. Возвращаясь к преданиям о том, что когда-то предки их враждебно встретили Трифона, лопари-саамы говорили: «Он же ни в чем не был виноват. За что его терзали? Он хотел нам добра».
Данилка, слушая друга, явно видел реку Печенгу, которая сплетается в тесных сестринских обьятиях с Манной, или с Намайоки, по финскому. В этом месте Трифон приступает к строительству монастырской Свято-Троицкой церкви. Видел сосновые леса, которые рубили монахи, чтобы срубить первую часовню. Затем, подпрев голову руками, стал созерцать раскинувшуюся перед ним местность. Он старался не видеть последствия рук человеческих. Он видел природу родного ему края, край который он не променяет ни на какой другой.
-Где родился там и пригодился-вспомнил он слова тети Таси, их соседки по коммуналке.
Сколько осенних красок в природе Лапландии! Она, словно вобрав в себя все цвета радуги, выплескивает их на людей. Здесь осень звенит в лимонно-оранжевые колокола. Рыжие, бурые, золотые листья берез и рябин на фоне черных гор, зеленых сосен и елей завораживают. Вечерами очертания сопок оживают, затевая немыслимые игры света и тени, пробуждая воображение, создавая сказочные образы.
Фоном мальчишеских мыслей слышался неторопливый голос Андрея:
«В 1533 году Свято-Троицкая церковь монастыря по благословению святителя Макария, была освящена иеромонахом Илией. Тогда же принял постриг и преподобный Трифон. Братия в абсолютном большинстве состояла из новообращенных лопарей, легко усваивающих духовные истины спасения и молитвенно-аскетический уклад жизни обители. Люди эти зело просты и кротки и отнюдь всякого лукавства не искусны, ко спасенному же пути тщаливы и охочи зело. И множество от них монашеское житие возлюбили».-цитировал по памяти Андрей.
-Андрей, кто такие Илия и Иона-не выдержал Данилка.
-местные святые, подвижники Трифона. -не отрываясь от рисунка, коротко ответил Андрей. Данилка вздохнул и решил не мешать.
В истории запомнился декабрь 1589 года, когда отряд шведских финнов, пришедший со стороны моря, уничтожил Пустынь, осквернил могилу Трифона, замучил преподобных Иону и Германа Печенгских. Оставшиеся в живых монахи захоронили найденные на месте пепелища «плоти рассеченныя, згоревшия части, собраху и погребоша честно», накрыв останки известной ныне каменной плитой, опасаясь осквернения от финнов. На месте погребения, на кладбищенском пригорке, был поставлен крест с оградкой, затем около 1600 года – за крестом, к востоку – монахи поставили часовенку. Затем начались этапы полного запустения монастыря, потом его возрождение.
Давно уже неяркое полярное солнце склонило свою рыжую голову, положив ее на плечи заполярных сопок, а друзья не могли уйти с горы. Слишком уж впечатлительны были сведения Андрея о жизни монастыря. Андрей закончил свой рассказ тем, что монастырь перевели в Колу. Сложив листы в сумку, он задумался, подперев руки коленями. Подумать только, прошло больше четырехсот лет. Развивалась цивилизация, исчезали и появлялись города, но стояла эта гора Спасительная и с молчаливым укором наблюдала, как бушуют страсти человеческие. О Данилке и говорить было нечего. Он с восхищением смотрел на Андрея и не мог выговорить ни слова. Острым воображением он видел не современные безликие поселки военных, а видел монастырскую пустынь, раскинувшуюся у подножия сопки. Здесь бушевали страсти лопарских шаманов-кебунов, здесь вставали первые монастырские постройки. Здесь же упокоился преподобный Трифон Печенгский.
«Святой старец Трифон, воссиял в тундре, по словам его учеников, «аки метеорит». Он сидел за полночь при лучине в скиту за рекой Паз. Подвижник отмечал, скрипя гусиным пером в своей летописи, что, к великому сокрушению лешая лопь Лапландии, хоть и окрещенная апостольскими трудами избранных подвижников, все же оставалась лешей лопью. Правда Трифона приживалась в тундре, но как-то понарошку, по-детски. Вроде игры. Лопари крестили лбы, ездили на исповедь в Печенгский монастырь, чтобы поставить свечку перед иконой в церкви Бориса и Глеба. Собираясь домой, они подставляли батюшке заплечные вуксы и шапки, чтобы увезти в них благодать божию для родственников, пропустивших обедню. Хоронить родственников стали -на кладбище. Но тризну с жертвою оленя брата во Христе, исправно совершали на третий день после отпевания.
Но старая вера потихоньку выдыхалась. Это произошло после того, как стали рукополагать в священники крещеных лопарей Лопарские священники священное писание переводили на бытовые истории лопарей в силу своего понимания. Их разума не хватало, чтобы постичь всю премудрость Божию, но старания усердия и чистых помыслов хватало с лихвой. «Давным давно в Лапландии жили первые люди, их было двое, муж и жена, Их звали Адам и Ева. Они пасли оленей на ягелевых полянах, пили вино из морошки, и было у них два сына: добрый олень Авель и злой, волк Авель…». Можно представить полумрак вежи у тлеющего камелька крещеный и рукоположенный Илермек, а теперь Иван рассказывал своим соплеменникам Священное писание. А в углу стоял шаманский бубен с нарисованными жженой костью Апостолами Петром и Павлом.. Там они бородатые, благообразные помещались в самом центре и неодобрительно поглядывали на хозяев мхов и ягеля. А кебун оленьей ножкой с аметистовым копытцем норовил попасть по святым. Так и приживалась в тундре священная правда.
Андрей любил бродить по поселкам Корзуново и Луостари. Среди казенных пятиэтажек, монах вызывал недоуменные взгляды морских летчиков и танкистов. Он пытался воссоздать в своей памяти картину минувшего. В период расцвета монастырской колонии здесь было около 40 строений, постоянно жило более 100 человек. Совсем недавно, каких-то лет десять назад, еще жив был свидетель былого. В возрасте 110 лет скончался последний из печенгских монахов отец Акакий. Правда, упокоился он в НовоВалаамском монастыре, что в Финляндии. На этом последнем иноке закончилась история Трифонов Печенгского монастыря.
Андрей искал следы тщетно. Ничего не напоминало о том, что здесь была монастырская пустынь. Да что там пустынь. Не было лопарских селений. Ушли из этих мест лопари сразу же после зимней войны, а которые остались, то успели уйти в 1944 году. Грустно. Только гора Спасительная угрюмо нависала над Печенгским шоссе.
Андрей с Данилкой исследовал западное побережье реки Печенги и наткнулся на старые строения. Одним из них была старая Свято-Трифоновская церковь. Ее еще в 1900 году перенесли сюда с места гибели древнего Печенгского монастыря и освятили в честь Архангела Михаила. Эта небольшая церковь была построена в 1808 г. местными рыбаками на месте древнего Свято-Троицкого монастыря у могилы 116 мучеников. Она получила название «Старая рыбацкая церковь».
Часовня Рождества Христова на месте могилы 116 мучеников была построена в декабре 1890 года. Долгое время на месте захоронения 116 мучеников стоял деревянный крест. 1 декабря 1890 года при копании ям для фундамента часовни был найден слиток из камня, кирпича и глины с вплавившеюся в них человеческой кровью и костями, который послужил наглядным подтверждением достоверности места могилы мучеников. Там же был найден каменный помост из плит, на котором лежали церковные вещи: лампадка, железные скобки подсвечника, дверные крюки. Все это доказывает верность предания о том, что страдальцы были убиты в церкви и сожжены вместе с нею.
Когда был решен вопрос о строительстве на этом месте новой церкви Рождества Христова, ветхая церковь и причтовый дом в 1900 году были перенесены в колонию Баркино на вновь избранное место.
Новая Церковь Рождества Христова была торжественно освящена 15 июля 1911 года в день 25-летия со дня возобновления обители. После этого впервые за 321 год со дня кончины 116 мучеников над их могилой была отслужена первая торжественная литургия и принесена бескровная жертва при небывалом для Севера большом присутствии православного духовенства.
Андрей еще не мог знать, что спустя несколько лет многострадальную трифоновскую церковь которая пережила все перепитии двадцатого века уничтожат в 1998 году решением военного командования Печенгского гарнизона. И это все произойдет не во времена коммунистической идеологии, когда церковь даже заикнуться не могла о возврате зданий. Нет. Это произошло, когда бурными темпами развивался ТрифоновПеченгский монастырь. Почему с легкостью наместник монастыря «просмотрел» подобное святотатство и позволил военным сравнять с землей бывшую Свято-Трифоновскую приходскую церковь? Это осталось на совести командования гарнизона. Разобранную на бревна церковь сожгли. Чем не шаманство лопарских кебунов!
Наткнувшись на старое пожарное депо, Андрей не смог сразу понять, что это именно церковь апостола Андрея Первозванного и святителя Николая Чудотворца. Церковь была не монастырской, а приходской. Прихожанами ее были жители колоний Баркино, Княжуха, Трифонов Ручей. Церковь была построена в 1912 году на западном берегу Печенгского залива. Трудно было догадаться, что это бывшее культовое учреждение. Андрей стоял у старого обветшавшего здания и в свисте ветра ему слышался стон колоколов, которые некогда собирали рыбаков на благовест. Он явно ощущал, как рыбаки, занятые тяжелой работой по постановке яруса поднимали головы и вслушивались. Храм постигнет печальная участь: пожарные покинут здание, и радоваться бы этому, но... с их уходом возникла реальная угроза полного разрушения церкви. С молчаливым укором смотрит в сторону залива зияющая чернота дверного проема ворот, открывавших проезд в лоно церкви пожарным машинам. Ворота кому-то понадобились, их сняли, и гуляет теперь вольный морской ветер под сводами брошенного храма. Но Андрей будет далеко от Печенгской земли и не сможет задать вопросов об участи церкви монастырскому наместничеству
Сейчас он с горечью ходил вокруг церкви, превращенной в пожарную часть, и не мог понять действий епархии, которая терпела подобное святотатство. Он вспоминал, что важное место в деятельности монастыря занимало восстановление, поддержание имеющихся церквей, часовен и строительство новых, необходимых для осуществления главной цели монастырской жизни – спасения братии, молитве за весь род человеческий. Казалось бы, что в годы перестройки, когда возрождалось духовное начало, когда создалась Мурманская и Мончегорская епархия, ни одно бывшее церковное здание не должно быть брошено или угнетено не присущими ей функциями. Верующие Кольского полуострова поклонялись любым намоленным местам, связанным с воскрешением духовности. Снова в душе Андрея колыхнулось чувство сомнения в искренности современного христианства. Не слишком ли увлекается нынешнее духовенство укреплением своих позиций у современной власти. Пройти мимо кричащих, молящих о помощи церковных зданий было невыносимо.
В смятенных чувствах сидел Андрей вечером за бумагами. Охватив голову руками, он думал о невезучести Трифонов Печенгского монастыря. Неоднократно он разрушался, приходил в забытие, но возрождался, чтобы снова угаснуть. В далеком 1589 году шведскими финнами под предводительством Вейеена был разрушен и сожжен монастырь. Захватчики предали его разрушению и забвению. Надолго затих край печенгский. Остались без окормления восточные лопари. Неспешно катились годы, как воды тогда еще полноводной Печенги. Шумели над могилой убиенных вековые сосны. Казалось, затих край Лапладский навеки. Трифоновский монастырь был перенесен в Колу, но и там ему не было счастья. Он горел, перемещался из острога на остров. Снова бес подземелья ребер северовых напомнил о себе.
С этого времени наступает явный упадок в духовной жизни монастыря. И тому есть явные причины, так как в 1608 году: «Подле двора монастырского, погреб монастырский, ставят в него государево кабацкое питье «банка» Печенгского монастыря, а в ней немчик Созомонко новокрещеный и изба государева кабацкая». Кольско-Печенгский монастырь утрачивает христианские устои и нравственность. К началу XVIII века монастырь приходит в чрезвычайный упадок и окончательно упраздняется в 1764 году. Но память о монастыре была жива. Не духовенство, а простые поморы, купечеств пеклись о спасении памяти Трифона. Сохранилось название: Трифонов ручей. В 1808 году кольский купец Роман Шабунин поставил Троицкую часовню за оградкой могилы мучеников. Делалось это не за какие-то налоговые преференции и благосклонность появившихся губернаторов. Только через два века построили церковь имени преподобного Трифона, «страны северныя просветителя, Печенгского чудотворца», а над могилой святого — храм Сретения Господня. И все. Центр православия в Лапландии переместился в Колу. Скольт-саами оказались брошенными незадачливыми православными миссионерами.
К вопросу о восстановлении монастыря заговорили в связи с колонизацией Лапландии. Девятнадцатый век заявлял о себе. Поморские мужики упрямо пробивались на Крайний Север, селились на побережье нелюдимого Баранцевого моря, сбиваясь в колонии. Нужно было окормлять эту беспокойную паству. Тем более, что тароватые северные мужики, не ведавшие крепостного права, быстро освоились на новой территории и наладили связи с «Норвегой». Так они называли северную соседку. Нужно сказать, что и потомки викингов, активно заселявшие ставший своим Финмарк, охотно открылись новым соседям. Конечно, это были не лопари, которых можно было обвести вокруг пальца, но дружить и торговать с русскими было можно. «Рюске-ножке»-новый диалект родился в тундре Лапландии. Причудливое смешение двух языков обеспечивало приграничную торговлю. Церковь не могла остаться в стороне, и в августе 1886 года при осмотре места древнего монастыря у реки Маны было высказано единодушное мнение - монастырь необходимо восстанавливать именно здесь, на этом святом месте. на месте того самого, «Печенгского первоначального» лопарского монастыря у могил преподобного Трифона и его учеников, убиенных Ионы и Германа. Но было уже поздно. Граница 1826 года ножом прошла по телу, развалив его надвое. А для укрепления позиций лютеранства на самой северной оконечности границы шведский король Оскар второй воздвиг часовню.
Андрей горестно вздохнул. Не напоминает ли эта история нашу многострадальную историю современности. Развалился Советский Союз. Рвался как живая плоть, кровоточа, рвались связи экономические, исторические. И самое главное, людские. В мгновение ока тысячи людей оказались за границей России. И новоявленное российское правительство палец о палец не ударило, чтобы вернуть единокровных братьев на свою историческую родину. Чем не брошенные скольт-саами, которых приручил преподобный Трифон Печенгский!
Но ход истории есть ход истории. Он не подвластен людям с их амбициями и страстями. Наступил двадцатый век. Наступил великий перелом в жизни России. До 1992 года его называли Великой Октябрьской социалистической революцией. Завоеваниями социализма гордились, слагали песни. Затем произошло то, что любой нормальный человек затрудняется сказать, что произошло. Вроде как перестройка, но на самом деле клика Ельцина захватила власть, расстреляла Верховный Совет и установила собственную диктатуру, прикрывшись демагогическими лозунгами о демократии.. Быстро приняли новую(в который уже раз!) конституцию, тем самым закрепив буржуазные догматы. Советский народ, некогда великий и гордый в одночастье првратился в «совка».
Андрей вздохнул, сложил пачку бумаги, исписанной мелким подчерком. Ныла спина. Давно уже ночь занавесила окно, спала наработавшаяся за день братия. Он потер уставшие глаза. В который раз он вспомнил укоризненные слова своего духовника: «А ведь ты в Бога не веришь». Бог, Бог, если ты есть помоги разобраться в этом хаосе. Наставь нынешнее руководство страны на истинный путь. С этими словами он распрямился и размашисто перекрестился в сторону темного иконостаса, слабо освещаемого лампадой.
Форпост православия
Вы в Норвегию едете?- задал вопрос мальчик- пограничник, заглядывая в окно автомашины.
-А что по этой дороге еще можно куда-то уехать- весело спросил о.Владимир. Воин не понял шутки и, шаркая сапогами со сбитыми каблуками, пошел открывать шлагбаум.
Позади осталась таможня с надписью Российская Федерация. Впереди-королевство Норвегия. Там было все гораздо проще. Корректные таможенники быстро разрешили формальности, и вскоре машина шла в направлении Киркенеса.
Проблемы границы всегда волновали о.Владимира. Он знал, что граница, это черта, разделяющая два смежных владения. «Границами смежных государств определяются пределы территориального верховенства каждого из них; поэтому они должны быть точно определены, в видах предупреждения столкновений и недоразумений». Так гласил словарь Брокгауза и Ефрона. Но он был священник, и его интересовала та невидимая стена, которая разделяет людей с различными устоями жизни, нравами, религией. Больше того, он чувствовал границу, где заканчивается граница добра и начинается зло, беспредел. Так он проводил невидимую линию возле аула, в который им не нужно было заходить. Где не было их территории. И за нарушение этой невидимой границы наступало возмездие за дувалом, углом глинобитного дома. И вот он изучает новую для него границу. Границу России и Норвегии. Нужно понять, где проходит граница душ людей, где начало одного вероисповедания и конец другого.
Граница между Россией и Норвегией существует практически в неизменном виде с 1826 года. Отношения между странами отличались мирным характером. Русско-норвежская граница всегда была стабильной. Да и протяженность ее была скромной – не более 200км. Царские власти никогда не считали эту границу важным объектом. Как отметил Ерик Егеберг, норвежский историк, Россия и Норвегия были "связаны здесь хвостами". "Голова" России находилась в Санкт-Петербурге, и ее внимание было обращено туда, где другие великие державы угрожали русской гегемонии, – на Балтику, Черное море, Дарданеллы и Дальний Восток. А здесь так называемый дистрикт, нейтральная зона.
Размышления о.Владимира были прерваны. Идущий навстречу автомобиль затормозил и мигнул, приглашая остановиться. Номера были российские. Из машины вышла женщина и приветливо замахала рукой. О.Владимир узнал директора краеведческого музея в поселке Никель. Эта дама жила историей родного края, создавала энциклопедию Печенгского района. Они разговорились. Услышав цель поездки, дама сказала, что изучать приход нужно уже отсюда, от самой границы, Благо поворот недалеко. Она рассказала ему, что у Баренцева моря в устье реки Якобсельв, по которой проходит государственная граница, стоит маленькая норвежская деревушка Гренсе-Якобсельв. Это в 60 км к востоку от Киркенеса. Поселение существует с 1851 года. В 1869 году король Оскар Второй построил здесь храм, который стал называться Часовней короля Оскара II.
О.Владимир насторожился. Для него как для священника сложилось понятие границы веры, где люди делятся по вероисповеданию. Во все века вместе с авантюристами и пассионариями шли священники. Они застолбляли территорию строительством храмов, часовен, а то и просто установкой крестов. После чего окормляли паству. Внедряли христианскую веру. А здесь до границы рукой подать! Шведские святые отцы были людьми прозорливыми, если поставили часовню так близко к русской земле.
Краевед дала ему несколько дельных советов, один из которых, что ему нужно обязательно посетить старожила этих мест этнического русского, хотя и всю жизнь прожившего в Норвегии.
Дорога вела мимо таможенного пункта, и далее - на северо-восток вдоль неширокой и неглубокой пограничной речушки. На другом берегу, в каких-нибудь 30 метрах мелькали российские пограничные столбы, виднелась сторожевая вышка. На одной стороне речушки Гренсе Якобсельв российский пограничный столб, на другой - норвежский. Вот и часовня. Речка здесь же, поблизости, впадает в неласковое, беспокойное море. Пусто здесь, безлюдно.
-Каков стратег-восхитился о. Владимир действиями шведского короля. Воздвигнуть часовню на самой границе, где счет идет на метры. Часовня стояла, вызывающе выставив грудь штормовым ветрам Баренцева моря. Она напоминала кусок серого базальта, вросшего в землю, да так, что его не сдвинуть ничем. Не хватало вокруг только вооруженных шведских ландскнехтов, этих рыцарей удачи, почему-то пришло на ум о.Владимиру.
Найти дом русского оказалось просто: белый двухэтажный коттедж в самом конце грунтовой дороги. Каких-то полтора километра от часовни короля Оскара II. Проживающего здесь русского звали Юрием Дмитриевичем Козыревым. Юрий Дмитриевич поразил о.Владимира прочитав вместо приветствия начало «Конька-горбунка»6
- За горами, за долами, за широкими морями. Против неба на земле жил старик в одном селе. А потом сказал:
- Я тут как в сказке Пушкина живу - «у самого синего моря».
Говор он сохранил коренной, русский. Так разговаривали архангельские поморы в начале XX века, и слушать этот язык, не замутненный современным сленгом, было истинным наслаждением - словно ключевую воду пить.
Позднее, листая воспоминания норвежца Сигвальда Норманна Хансена о.Владимир вспоминал: «Порывы штормового восточного ветра доносят брызги волн до маленьких окон скромного бревенчатого дома. А за толстыми стенами из русского леса тепло и спокойно. Огонек лампадки с ликом Иисуса Христа тускло освещает гостиную. «Придите ко мне, все нуждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» - вот что написано на свитке в руках Спасителя. Должно быть, эти слова стали основным законом для супругов Ксении Михайловны и Дмитрия Алексеевича Козыревых. Они дали обет остаться верными своей Родине - Святой Руси, но так же и своему новому Отечеству. Что это означало, может по-настоящему понять только беженец. Было над чем подумать о.Владимиру возвращаясь из Гренсе-Якобсельв: вроде стоит оплот протестанизма в виде часовни. Грозно смотрит в небо католический крест. А рядом в красном углу теплится икона Николая Мирликийского. Проще Николы угодника.
-От Мурманска до Коля тридцать три Николы-вспомнил старинную поморскую поговорку о.Владимир.
-Шалишь, брат- подумал он - Мурманск это промежуточный этап. Да и Гренсе-Якобсельв не окончательная точка влияния православия на западе. Нейденская часовня, куда он едет, не что иное, как последний пограничный столб пограничья. Пограничья православия и протестанизма.
-Бог един, но многолик-вспомнил о.Владимир слова Андрея. Жаль, нет парня, а то бы обязательно захватил его. Отпросился послушник, уехал в Белокаменную. Вызвал его духовник московский. «Пусть сьездит, а то уж больно сумятицы много в голове»- подумал священник.
Машина между тем наматывала километры на колеса, и вскоре он увидел окраину Киркенеса. В его планы заезд в город не планировался, да и дорога делала отворот. Посему он ограничился только наблюдением. Красивые, с любовью ухоженные дома, подступали к обочине, ютясь и прижимаясь, друг к другу так близко, что если бы кусты и деревья, служившие одновременно живой изгородью, убрать, то можно будет смотреть телевизор в соседском окне. Но опять же, никого вокруг не было, ни свет, ни движение занавесок на окнах не выдавали чьего-либо присутствия. Только шум, разбивающихся от падения, капель дождя да шуршание шин наполняли мир реальностью.
Киркенес остался позади. Впереди сорок километров и Нейден. Автомашину вынесло наверх сопки и о.Владимир увидел остатки береговой батареи которая стояла уставившись своими слепыми глазницами во фьорд. От нее веяло страшной беспощадной мощью. О.Владимир представил здесь орудия, которые могли изрыгнуть снаряды триста миллиметров в диаметре, и ему стало нехорошо. А внизу сопки сиротливо сьежились противотанковые ежи. Но это были не немые свидетели прошлого. Они были аккуратно покрашены и расставлены вдоль дороги.
-Береженого бог бережет-усмехнулся о.Владимир. Крепко же напугали Советские войска Норвегию своими победными притязаниями, что она, в отличие от соседей, вступила в НАТО.
Мысли снова возвращались к двум странам. Таким близким и таким далеким. Девятнадцатый век. Что с позиции истории значат каких-то сто лет! Сложилась система наций, они стали отделяться друг от друга пограничными столбами. Люди изобрели геодезические приборы, началась картографическая съемка территорий. А тут еще открытие полезных ископаемых. Их нужно было застолбить.
Мимо окон летел уже привычный пейзаж. Огромные камни и желто-бурый «лишайник», выползающий и карабкающийся на вершины камней из низин, большинство из которых хранили воду, образовывая множество маленьких озерец. Вокруг было каменное плато, кое-где топорщились березки высотою не более пяти метров, поверхность камней покрывал, местами разрываясь, ковер из лишайника, карликовых берез и прочих растений. Что бы здесь делить? Ягель сопки! Нет! Край оказался богатейшим. И уже в 1863 году появилось поселение, основанное выходцами из центральной и северной Норвегии. Позже в его окрестностях открыли месторождения железа. Так и родился город Киркенес, город моряков, рыбаков, рудокопов. Название повелось от церкви, построенной здесь. Лютеране строго охраняли свои интересы.
Норвегия никогда не была православной. Только лопари саами из глубин Кольского полуострова заезжали сюда и заносили дух православия. Вот и часовня Нейдена уже стояла несколько веков и окормляла саамов живущих в районе Пасвика и Нейдена именовавшиеся у нас "русскими лопарями", а в Норвегии - "скольт-саами" Большинство из них и сегодня православные. Даже быт у них сходен с русским севером. Одежда "скольт-саамов" напоминает скорее русские сельские наряды, нежели обычный саамский костюм. Норвежский профессор, побывавший в Нейдене в начале XIX века, обратил внимание, что "русские лопари" крайне скрупулезно соблюдают все ритуалы. Любой, приходящий в дом, первым делом крестится и кланяется иконе, прежде чем поздороваться с хозяевами. Как они совершают омовение перед утренней молитвой, Строго воздерживаются от куренья и строго соблюдают пост.
Погруженный в исторические изыски о.Владимир не заметил как машина скатилась с сопки и повернула к маленькому уютному кэмпингу.
- Нэйден-прочитал он на фронтоне.
В номере не сиделось. Сложив нехитрые пожитки о.Владимир вышел на улицу и решил найти часовню, завтра в которой он будет вести службу. Долгие годы здесь отсутствовал православный приход. Но саами были верны своей первой вере. Не имея православного окормления, лопари Нейдена, или как их называли сколт-саамы, принимали крещение в лютеранских кирхах, но всегда с православными именами и всячески стремились сохранить свою внутреннюю православную духовность. Имя преподобного Трифона Печенгского неотделимо от души каждого восточного саама. Любовь к этому великому «лопарскому апостолу, заступнику и отцу», которую в течение столетий хранит в своем сердце каждый русский лопарь, неистребима. Как говорили нынешние потомки русских лопарей, живущие и в норвежском Нейдене, «не может лопарь умереть, не помолившись Трифону в церкви Бориса и Глеба, что на Паз-реке».
В 1980-е годы норвежской администрацией Финмаркена было предпринято давление на лопарей Нейдена с целью ликвидировать последний островок православия, сохранившийся здесь от российского Нявдемского прихода, и превратить Трифоновскую часовню св. Георгия в филиал музея города Киркенес.
Настоящую осаду в часовне неоднократно выдерживал последний крещенный в Православии житель Нейдена (староста и «хранитель ключа» с 1967 года) – Егор Иванович (Jogar Ivanowitz). Родившийся в 1897 году и принявший крещение с именем Георгий еще от настоятеля Борисоглебской церкви отца Константина Щеколдина, Егор Иванович сумел отстоять в многолетнем противостоянии с норвежскими властями православную святыню Нявдемского лопарского погоста – Свято-Трифоновскую часовню. Егор Иванович скончался в 1981 году, завещав хранить ключ от часовни своим сыновьям Ивану Ивановичу и Миките Ивановичу.
Но все это в прошлом. Возобновились службы в некогда забытой часовне ему священнику, настоятелю ТрифоноПеченгского монастыря выпала честь служить литургию в часовне Святого Георгия. Нужно ли говорить, что его тянуло посмотреть на часовню, о которой он был столько наслышан.
О.Владимир обошел скульптуру огромного белого медведя, держащего в лапах норвежского лосося, и широко зашагал к шоссе. Вскоре он услышал шум напоминающий дождевой, только более мощный. Он поспешил на звук и был оглушен шумом надвигающегося ливня. Но небо было по- летнему ясным. Пройдя по шоссе, он остановился, очарованный открывшимся зрелищем. Колоссальные потоки воды падали на огромные каменные глыбы и рассыпались на мириады мельчайших ледяных брызг, которые клубились над водопадом, создавая причудливые пенящиеся облака. Красота видения завораживала и влекла скорее приблизиться к водопаду и полюбоваться его красотой. И не только полюбоваться, но и насладиться его музыкой. Игра солнечных лучей и мельчайших частиц воды, парящих над водопадом, рисовали великолепную насыщенную яркими красками радугу. Рулоны пены сворачивались в причудливые бутоны, чтобы тут же распуститься в кружевные шали и бежать, бежать подгоняемые потоком вниз по этой своенравной реке. Нейден, Немдома, и Неутам-йоки-так звучит река на русском финском и норвежских языках. У саамов, населяющих берега реки, свои названия и каждый поэтизирует реку на свой лад.
О.Владимир рассеянно смотрел на рыбаков, зашедших по колено, а то и по грудь в воду. Они неутомимо забрасывали свои спиннинги в кипень Пасвика. Вдруг он увидел на берегу нечто такое, отчего его сердце захолонуло. Избушка, но не лопарская вежа. На коньке крест, не католический, православный. Видение дрожало в мареве брызг, но было уже ясно, что это часовня. Он столько раз рассматривал ее фотографии и рисунки. О.Владимир быстро сбежал с моста и припустил рысцой, не подобающей его чину. Мало этого, он прихватил полу рясы, чтобы не мешала. Слегка запыхавшись, он встал напротив часовенки. Он был потрясен. Сколько раз представлял ее в своем воображении. Часовня святого Георгия или Георгия Победоносца. Подобно русскому богатырю стояла на форпосте православной веры. Как русский Ванька-встанька подвергалась гонениям, но выстояла. Завтра он будет вести здесь службу. Кто придет? Сколько православных осталось в районе Нейдена?
Последние "русские лопари", или, как их тут называют, "скольт-саами", давно переселились на финскую территорию. Последняя служба в часовне состоялась в 1916 году, а самое позднее захоронение на маленьком местном православном кладбище относится к 1927 году. В музее сохранилась фотография 1927 года. На ней запечатлена старая женщина, Катерина Летов. «Нейденские саамы», говорилось в подписи к ней.
Хотя они и стали «норвежскими» по территории, но сохранили до сих пор свою культуру, сложившуюся под русским влиянием. Долго, слишком долго восстанавливался православный приход в Нейдене. Гас огонек, но не затухал. Еще в 1948 году в Нейдене оставалась одинокая старая саамка, которая с благоговением поддерживала порядок в часовне. Последняя православная сказительница лопарских преданий Сара Романова, она же – бессменная хранительница ключа от Трифоновской часовни, скончалась в 1967 году. О.Владимир вздохнул. Что тут скажешь. Если выражаться языком военных, то часовня оказалась отрезанной от основных сил православия. Трифонов-Печегский монастырь в России, церковь Бориса и Глеба, хоть и рядом, но отделена границей. Вот и теплится огонек православия в этой часовенке, а мимо несется чужая, подчас непонятная русскому сердцу жизнь. Что ждет его завтра утром. О.Владимир долго стоял возле игрушечной часовни, которая странно выглядела на фоне бурной речки Нейден.
Утром местный чиновник администрации Финмарка открыл замок и о.Владимир зашел в часовню Трудно сказать, построил ли нейденскую часовню сам преподобный Трифон, "лопарский апостол", или кто-то из его сподвижников. Возможно, она была сооружена много позже, а народная молва связала ее появление с окруженной легендами личностью. Но как бы то ни было часовня, освященная когда-то во имя Георгия-Победоносца, сохранилась. Миниатюрная, похожая на сказочную избушку с православным крестом над входом. Крошечное деревянное строение, какие можно увидеть на Русском Севере и в Карелии. Площадь пола часовни всего один квадратный метр, и она такая низкая, что в ней едва можно стоять во весь рост. Одна из внутренних стен - алтарная покрыта грубоватыми и потемневшими от времени росписями. Повсюду по стенам развешаны маленькие иконки. При слабом свете, проникающем через единственное окно, трудно теперь определить, что на них изображено. Когда-то здесь, над многочисленными свечами, стоящими перед алтарем, размахивал кадилом священник, а прихожане опускались на колени на крошечном полу и на траве перед открытой дверью.
Часовня, даже если все истории, связанные с ней, всего лишь легенды - памятник уникальный. Это ценят норвежцы, некогда рьяные лютеране, а сегодня, похоже, безразличные к любому Богу.
О.Владимиру было грустно видеть этот островок православия в стране другой веры и другой культуры. Часовенку пощадили и сохранили. Неизвестно еще, какая была бы у него судьба, окажись оно по восточную сторону границы. Он еще раз оглядел часовенку, поклонился, осенил себя крестным знаменем и широко зашагал к гостинице.
На другой день Владимира ожидал прием в коммуне Сьер Варангер, можно сказать в районном центре Киркенесе. Он был приятно удивлен, что в этот день были приглашены секретарь Нейденского прихода Микит Иванович. Это скольт-саам, прямой потомок рода саамов скольтов, которые исповедуют православие. Это на их родовых землях когда-то поставил часовню преподобный Трифон. Микит Иванович рассказал о культуре, истории, быте и сегодняшней жизни сколтов (восточных саамов) в Норвегии, России и Финляндии. О.Владимир был приятно поражен осведомленностью норвежцев о жизни православных монастырей в Лапландии. И уж совсем приятной неожиданностью было для игумена Владимира встреча с Отто Борисеном - представитель живущих на территории Норвегии православных саамов-сколтов. Отто Борисен возглавляет борьбу сколтов. Они сегодня борются за возвращение им исключительных прав на землю и рыбную ловлю в Нейденской долине. Прав, принадлежавших когда-то их предкам. «Это был великий русский борец за дело саамов-сколтов» - с пафосом произнес Отто Борисен. Его имя «Ивана». Чтобы разобраться записывает на бумаге. Буква за буквой в блокноте появилось: "IVANNA KARIZNY". Вскоре выяснилось, что этот Ivanna жил давным-давно и оставил сколтам знаменитую грамоту, подтверждающую их права. Может быть, это какой-нибудь мифический персонаж сродни греческому Гераклу? С другой стороны – грамота, сколты, Печенга. Да ведь это же... - Иван Грозный!
Да-да, Иванна, - закивал головой старик. – «Это он. Он оставил грамоту, которая подтверждает, что в древности именно сколты были хозяевами долины реки Нейден». Так что, как ни крути, а выходит, Иван Грозный действительно великий борец за дело сколтов. Вот она грамота, вернее оттиск, снятый с архивного материала. С трепетом держал о.Вдадимир эту копию. От нее пахло Русью. Далекая Московия позаботилась о правах своих поданных. Вот уж поистине, что мы в ответе за тех, кого приручили.
О.Владимир держал в руках лист бумаги, на котором скопирована грамота царя Ивана. Как любой русский с душевным трепетом читал он события старины глубокой: текст Жалованной грамоты: «по умолению детей своих царевичей Иоанна и Феодора, пожаловали мы, царского нашего богомольца, от Студеного моря-океана, с Мурманского рубежа, Пресвятые и Живоначальные Троицы Печенгского монастыря игумена Гурия с братию,-или кто в том монастыре игумен, или братия будет, вместо рути и вместо молебных и панихидных денег, для их скудости, на пропитание, в вотчину: морскими губами Матоцкою, илицкою и Урскою, и Печенгскою и Позренскою, и Навденскою губами в море, всякими рыбными ловлями и морским выметом, коли из моря выкинет кита или моржа, или иного какого зверя, и морским берегом, и его островами, и реками, и малыми ручейками, верховьями и топями, и горными местами, и пожнями, лесами и лесистыми озерами, и звериными ловлями, и лопарями, которые лопари наши данные в той Матоцкой и Печенгской губах, ныне суть и впредь будут, со всеми угодьями луговыми и нашими, царя и великого князя денежными оброками и со всеми доходами и волостными кормами, чтобы тем им питаться и монастырь строить; а нашим боярам Новгородским и Двинским и Усть-кольские волости приказным, и всяким приморским людям, и корельским детям, и лопарям и никому иному…в ту вотчину не вступаться.»
Встречи с людьми, связанными с памятью Трифона Печенгского не закончились.
Коре Квамен пастор, с которым познакомили его новые друзья, оказался человеком весьма преклонных лет. Долгие годы он нес службы в лютеранских храмах Финмарка. Но не замыкался в канонах одной религии, а как истинный богослов интересовался историей религии и даже смог сохранить предания, касающиеся миссионерской деятельности Трифона Печенгского. Он один из немногих помнил место на западном побережье Нейденской губы, на утесе Аккобафт.
Мощный мотор вынес лодку на середину реки. Путь лежал к утесу Аккобафт, что на западном побережье Нейденской губы. Коре Квамен взялся вспомнить водный путь к утесу. Навстречу прошла лодка управляемая молодым норвежским парнем. Он приподнял фуражку бейсболку и приветливо поздоровался с пастором. Но о.Владимир не видел этого рыбака: он увидел во фьорде норвежца Пера в ветхой холщевой рубахе и заплатанных штанах. Он только что выпрастался из пещеры короля троллей. Горный король предлагал ему свой престол свою дочь в жены, ежели Пер отречется от человеческой природы и станет одним из них. Но Пер улизнул от подземной знати. Ему предстояла долгая дорога, которая через все страны мира приведет его окружным путем его обратно домой, к брошенной невесте домой Сольвейг.
Возникли детские ассоциации с портретом человека с густыми усами, который висел в кабинете музыкальной школы. «Мелодичная песня Сольвейг» и вихри звуков из «В пещере горного короля». Все: река норвежский берег, изрезанный низвергающимися потоками воды, небольшими норвежскими хуторами-все располагало к видениям.
Небо светлело на глазах. Солнце в зените засияло как белый кристалл. Воздух был промыт до хрустальной прозрачности. Он увидел сказочную красоту этой страны, ее ослепительные водопады, остроконечные пики гор, бездонную синеву фьордов. Он ощутил соленый запах моря и полной грудью вдохнул ветер, летящий навстречу по глубокому каньону рек.
Пастор неторопливо рассказывал о миссионерстве Трифона и о.Владимир с интересом слушал неторопливое повествование Коре. По преданию, преподобный Трифон узнал, что на Акко собирается много лопарей, и кебуны (шаманы) совершают там жертвоприношение из оленьего мяса. Тогда преподобный, добравшись водным путем до языческого капища, встал в лодке, поднял руки к утесу и осенил язычников крестным знамением. В тот же момент ударила молния, и крест запечатлелся на скале. Шаманы после этого, как повествует легенда, превратились в камни, а жертвы их – в прах.
Однажды летним вечером проповедник христианства плыл на утлой ладье по Нявдемской губе. Светлые, чистые воды ее бежали меж гористых то зеленых, то серых берегов к острову Шалима. С Ледовитого океана дул ветерок и подталкивал ладью. Митрофан плыл к лопарям, кочевавшим по этому острову, чтобы побеседовать с ними, как вдруг он видит — на горе Акко собралось множество лопарей. Шум от их голосов разносится далеко вокруг. Акко возвышалась над островом. Ее вершины уходили в синюю высь, туда, где пар;т только орлы. Митрофан вздрогнул.
-Что это, — подумал он, — они собираются прино¬сить жертвоприношение?! В толпе лопарей он вскоре заметил тех, которые поко¬лебались в своей вере под влиянием его, Митрофановой, проповеди. И вот теперь, увы, они опять под¬дались власти кебунов?..
Он налег на весла и торопливо поплыл к острову. Остановив неподалеку от берега лодку, Митро¬фан стал смотреть на происходящее, ожидая, что же будет.
Между тем пять лопарей подвели кебунам по оленю. В руках у жре¬цов сверкнули ножи, хорошо отточенные. В ту же минуту зажглись пять костров. Вокруг них стали лопари. Послышались серебряные, будто дро¬бящиеся звуки. То жрецы ударили в бубны. Дикий окрик вырвался из уст одного жреца, был подхвачен другим, третьим, и тотчас повторился. В оленьих шкурах, поверх которых болтались разноцветные ло¬скутки с привязанными к ним колокольцами, кебуны стали притоптывать, взмахивать руками, опу¬скать их и кружиться. Выкрики все учащались, кебуны начинали неистово кружиться, колокольцы звенели, бубны звучали, а костры разгорались. И толпа ло¬парей мало-помалу притихала, словно она оцепенела.
Митрофана передернуло от такого зрелища. Не раз он говорил лопарям, что эти жертвоприношения не нужны, нелепы, ужасны и что они выгодны исклю¬чительно для жрецов, но «дети пустыни» все-таки не могли отказаться от пролития оленьей крови...
Неистовство кебунов уже достигло крайнего пре¬дела. Старший из них что-то выкрикнул, каким-то стоном отозвались остальные, и вдруг все они кинулись к оленям; ножи сверкнули в воздухе около шеи каждого из пяти оленей. Кровь хлынула из зарезанных животных, забила фонтанами. Еще трепещущих оленей кебуны подхватили с помощью прислуживавших им лопарей и бросили на костры. И сами снова завопили, завыли, забесновались.
«Господи! Господи!» — произнес Митрофан и, подняв правую руку, перекрестил гору Акко...
Вдруг будто гром глухо пророкотал. Миг — и толпа ахнула, поверглась ниц. На Акко чудесным образом отпечатался крест...
Митрофан сошел на берег.
— Вставайте! Не бойтесь! — обратился он к толпе. Лопари понемногу пришли в себя. Видят пред собою Митрофана, и не видят ни кебунов, ни пылающих костров. Где они? Ищут глазами жрецов и не находят. Точно в воду те канули.
— Где кебуны?
— Вот что сталось с вашими кебунами, смо¬трите! — говорит Митрофан и показывает на ка¬мни, лежащие там, где только что бесновались жрецы.
— Где костры?
— От костров только пепел остался.
— Так быстро это произошло?!
— Дело Божие.
Толпа пришла в смятение. Дело Божие — чудесное дело. Но чудо совершилось так неожиданно, так быстро, что никто не успел опомниться. Митрофан успокоил лопарей. «Бог покарал жрецов, — говорил он им, — за их обман и изуверство. Отныне вас некому обманывать. Веруйте в Бога единого, возлюбите Его и ближнего своего».
Толпа, не спуская глаз с него, слушала его, и Митрофан проповедовал христианство, горячо убеждая и наставляя в вере собравшихся.А на горе Акко сиял чудесно запечатлевшийся крест.
При подходе к утесу в верхней его части отчетливо виден белый крест, образованный, пересечением прорезывающих гранит кварцевых жил.
-Знайте, что в душе я православно-верующий, – сказал он вдруг на прощание, – поминайте меня. Мое православное имя Антоний».
Велико было изумление о.Владимира слышать такое признание от лютеранина. Но знать сильно была роль православия, если память о праведниках жива в народе. Его даже кольнула ревность, что норвежцы, протестанты по вероисповедыванию, так трепетно относятся к культурному наследию страны соседки. Завтра был храм Бориса и Глеба
О.Владимир стоял на мосту, соединяющем Россию и небольшой ее плацдарм на левом норвежском берегу реки Паз или по- фински Патсойоки. Территория была совсем невелика — в квадратную версту. Это собственно была вся территория России, которая осталась после проведения границы 1826 года. Его взору открылся крутой склон фьорда, где все открыто и видно, как на макете: там из перелеска поднимается маковка церкви, над ней — желто-черное здание норвежской заставы. По другую сторону от храма — чистенький домик, тоже норвежский. Церковь вдвинута наподобие редута в норвежскую территорию. Она стояла здесь, когда граница еще вовсе не была обозначена, но играла именно роль форпоста — зримого знака православного присутствия. По - саамски река называется Бассай, что означает «святой». В Лапландии она стала чем - то вроде Днепра для древних русичей. Именно здесь произошло одновременное крещение лопарей с женами и детьми. «Крещение толпы лопарей, - пишет знаток лопарской истории Д.Н.Островский, - напомнило преподобному Трифону о крещении Руси на Днепре святым князем Владимиром и навело на мысль построить здесь для новокрещенных церковь во имя сыновей Владимира святых Бориса и Глеба, как бы вдвоем покровительствовавших ему, Трифону, и сподвижнику его Феодориту».
Князь Владимир с энтузиазмом взялся за христианизацию своего княжества: совершались массовые крещения; учреждались церковные суды и вводились десятины. Огромный идол бога Перуна с серебряной головой и золотыми усами был безжалостно сброшен с крутого холма, возвышающегося над Киевом.
О.Владимир вспомнил о распространение христианства на норвежских землях. Происходило почти так же, как в Киевской Руси. Олаф Трюгвассон, норвежский конунг, в 995 году начинает введение христианства в Норвегии, не спрашивая население страны и для начала оскверняет капище Тора . Олаф Харальдсон был не намного изобретательнее Владимира, когда дипломатично объявил своим подданным : "Или вы станете христианами, или я посрубаю ваши головы".Трифон смог это сделать гуманно.
О.Владимир стоял перед церковью и перед его глазами мелькали картины прошлого, ушедшего навечно и безвозвратно, как впрочем, и территории Невдемского погоста. Он хорошо запомнил описание старой церкви, срубленной еще Преподобным Трифоном в далеком 1565году, когда он крестил пазрецких лопарей: « В нескольких шагах от новой церкви Бориса и Глеба прячется в зелени новый домик. Это чехол на старинной дорогой вещи; внутри этого домика заключается церковь построенная преподобным Трифоном, первым просветителем лопарей, пришедшим на Мурман во времена Ивана Грозного. Притвор церкви напоминает избу: по стенам лавки, в окне тусклая слюда и только ряд икон, висящих над другою, влево от входа, дверью, как будто указывает еще на истинный характер здания…Сама церковь маленькая и узкая. Старинный иконостас, деревянные подсвечники. И висящие ( в таком же тесном алтаре) кадило и облачения Трифона представляют дорогую находку для археолога». Так писал в 1880 году коллежский секретарь Д.Островский. Но нет сейчас ни шкатулки, ни ее содержимого: древнего строения церкви Преподобного Трифона. Здание старинной Борисоглебской церкви сгорело в ходе боевых действий в октябре 1944 года, когда дивизия генерала Худалова штурмовала укрепления 20 лапландской армии вермахта в районе Киркенеса.
Война опалила и новую, построенную по инициативе Великого князя Алексея Александровича в 1871 году, но пощадила, оставив обугленный остов. Восстановленная церковь в 1992 превратилась в жемчужину архитектуры Кольского Заполярья. И этот уникальный памятник старины принадлежит его приходу!
Священник вздохнул и широко зашагал к церкви. Позже, сидя в уютной библиотеке, он рассматривал любезно предложенные архивы и думал, думал…
О.Владимиру очень хотел встретиться с местным населением саамами-скольтами. Поговорить с ними, прочувствовать дух православия.. Но время неумолимо. Вокруг крошечного российского островка стояли яркие домики норвежцев. Лежащие к западу от Паз-реки места еще с начала XIX века все больше утрачивали связи с Россией, и не мудрено, что о России стали просто забывать.
Он стоял на берегу, на таком русском и на таком чужом. Напротив, через реку Паз была российская территория. Безлюдная, угрюмая. Да и откуда там взяться народу, когда на сорок километров тянется пограничная зона от КПП Борисоглебского до таможни. Сорок километров безраздельного господства пограничников. Как же не хочется власти имущим приблизить своих сограждан к соседу, с которым его связывало многовековое содружество! Пусть без особой теплоты, но и без войн. О.Владимир не вспомнил ни одного вооруженного конфликта с северной соседкой.
«Кого боимся!»-вопрошал он себя: -Члена НАТО?
-Так не под страхом ли завоевания агрессивным соседом подалась Норвегия в 1949 году под крыло могущественных держав. Сила СССР была просто колоссальная. Только божье провидение не позволило сталинской агрессии уйти на границы по реке Тана.
-Тогда бы точно конец и храму Бориса и Глеба, да и часовне на реке Нейден-иронично усмехнулся священник.
-Да что судить события минувших дней.-подумал он-Не суди судим не будешь
-Не растерять бы то, что есть. Он вспомнил находящиеся в забытье храмы по побережью и передернулся.
Со стороны церкви его окликнули. Он вспомнил, что еще ничего не сделал по памяти Щеколдина К.П., священника храма Бориса и Глеба, и заторопился к храму. Война не пощадила старый погост. Могила священника была разрушена во время военных действий, крест сломан.
Нужно сказать, что Щеколдин К.П. был истинным пастырем: он окормлял свою паству духовной пищей, но не забывал о реальной, ой какой несладкой жизни прихожан в Лапландии. Его стараниями была построена школа, и лопари Пазрецкого погоста были грамотными. Норвежский доктор А. Вессель, по его просьбе, оказывал медицинскую помощь нуждающимся. Когда подросли дочери священника, то они добровольно встали на путь мисссионерства. Сей священнослужитель встречался и вел переписку с норвежским епископом Бекманом, пасторами Киркенеса Ле Майре и Дитрихсоном. И разночтения в вере им не мешали общаться. К этому нужно стремиться, а не отгораживаться границами. Они не бросили своих подопечных, лопарей Пазрецкого погоста, и в 1940 году ушли вместе с ними в Финляндию.
-Вот вам и просветитель лопарей-подумал о.Владимир:-вот пример бескорыстного служения Богу, людям. Пройти еще раз по территории церкви Бориса и Глеба времени много не заняло. Кругом граница, незыблимая, прочная. Только почему-то сразу же норвежской границей стоят нарядные норвежские домики, кипит жизнь, а со стороны России –угрюмые сопки, настороженные пограничные вышки. Удивительно как еще существуют остатки лопарей, потомков саамов-скольтов, которые сохраняют православие. Но факт остается фактом. Есть еще «Ивановичи» и «Борисовичи», которые верны вере предков. О.Владимир вздохнул. Что и говорить: священнику Щеколдину было проще: прохождение границ было максимально упрощено. Издавались Евангелие на лопарском языке. Существовала библиотека для саами. Были православные корни, были. Остатки оборвали в 1940 году, когда российские лопари ушли в Финляндию. Он с грустью думал о прошлом крайнего севера, Лапландии, такой близкой и такой теперь далекой. И потерянной навсегда.
Норвежцы были мудры. Несмотря на разные веры, они не чинили препятствий православным лопарям, даже когда по разграничению 1826 года Нявдемский погост целиком отошел Норвегии. Ныне - город Нейден. Бережно сохранялась часовня во имя святого великомученика Георгия. Из Пазрецкой приходской церкви в Нявдему регулярно приезжал священник с причетником. Они вели богослужение: 27 августа бывала "утреня, часы с изобразительными и молебствия Спасителю и святому Георгию, а вечером всенощное бдение". На другой день происходило освящение воды, продолжение службы в часовне, совершались молебны в домах по желанию жителей и панихид на кладбище. Так гласит запись в подтверждение добрых намерений норвежцев.
Как могли русские патриоты помогали храму. В 1895 году на средства частных благотворителей часовню покрыли новым тесом. В 1900 году соловецкий архимандрит Иоанникий и печенгский игумен Ионафан поставили в часовне новый красивый иконостас с пятью иконами. Надзирал за часовней местный лопарь Иван Андреевич Летов. В случае необходимости церковнослужители посещали зарубежных прихожан не только в предусмотренные дни. Священник Борисоглебской церкви Константин Щеколдин и его причетник Василий Ивановский 10 апреля 1899 года писали: "в летнее время мы ездим в Нявдемский погост один или два раза, смотря по обстоятельствам".
Русские храмы не были обойдены вниманием шведских властей. Так 23 июня 1873 г. Пазрецкие Борисоглебские церкви посетил король Швеции и Норвегии Оскар II, наследный принц Оскар Адольф с супругой наследной крон-принцессой Софией-Марией-Викторией. Правда перед этим за четыре года году король Оскар Второй построил храм в Гренсе-Якобсельв, маленькой норвежско деревушка у Баренцева моря в устье реки Якобсельв, в Финнмарке. Что здесь скажешь. Часовня олицетворяла мощь шведского короля на самой кромке его восточных владений. В те времена Россия была уже не той, когда она могла диктовать условия норвежско-шведскому королевству. Ей в эти годы противостояло королевство, которое разбило со своими союзниками в крымской войне некогда великую Россию. Но лопари невдямского погоста были по прежнему верны православию. Наследие того, что даровал Трифон лопарям, живет в их сердцах. Они ему благодарны, сами не зная, за что. Что он такого им сделал? Основал монастырь, который потом их подчас и обирал, но, тем не менее, они в укор ему это не ставят. А дал то невероятное, что поселилось в их душах. Веру они растеряли, потому что последующие воспоминания об этой потере говорят. Что дал? Дал то, что и мы не имеем. Поэтому, когда они, уехавшие в Финляндию, просят о возможности поклониться могиле Трифона перед смертью, верят, что не смогут без этого умереть. О возможности приезжать в церковь Бориса и Глеба на реку Паз, пограничную, лопари говорят искренне, сами не зная, почему им это нужно.
Быстро пролетели дни в Норвегии. Службы, встречи с представителями администрации Финмарка, посещение исторических мест. О.Владимира приятно поразило трепетное отношение норвежцев к памятникам войны. Он помнил слова одного банковского работника, который рассказал ему, что папа водил его, маленького мальчика, к памятнику советскому солдату и говорил: «Смотри сын. Пока этот памятник будет стоять нам бояться нечего». Банкир вспомнил, как он, лет тридцать назад, возил своего папу в район стройки Борисоглебской ГЭС, где на территории церкви Бориса и Глеба был открыт русский ресторан для гостей из Норвегии. Он был единственным местом в Союзе, куда они могли на пару дней приезжать без визы. Как сто лет назад они ехали в Трифоно-Печенгский монастырь, служивший для наших северных соседей олицетворением всего русского, так и в те годы они потянулись в крошечный Борисоглебск. «Воплощением русского», кроме деревянного храма, там было специально открытое питейное заведение, которое, если учесть норвежские цены на спиртное, и привлекало гостей. Была организована продажа водки за валюту. Таким путем предприимчивое советское торгпредство выкачивало кроны у норвежских рабочих, маявшихся от сухого закона. Дело дошло до того, что в Норвегии обеспокоились этим на самом высоком уровне, и безвизовые двухдневные поездки в уголок Русской Лапландии на Паз - реке прекратились.
Да, именно благодаря ей, церкви Бориса и Глеба, граница здесь прошла по левому берегу Паз-реки или Пасвика – Патсайоки. Но, как и раньше, крошечный российский анклав вокруг церкви на норвежском берегу реки для русских практически недоступен. Посетить его можно только два раза в год с разрешения чиновников в зеленых фуражках. Граница, открывшаяся было хоть и в одну сторону, опять захлопнулась. Захлопнулась на многие годы. Не помогла даже перестройка. Ельцинской «свободы» и лозунга, что «у нас нет потенциальных противников» хватило ненадолго. Снова появились пограничные зоны, которые на сотни верст отделяют колючей проволокой такие районы как Печенгский. Снова военные с радостью трубят в средствах массовой информации, что они не даром едят хлеб, купленный на средства налогоплательщиков. Они поймали пару нарушителей границы! Выходцев из Африки, которые попались недалеко от КПП Титовка. Думаете, они пришли со стороны Норвегии? Счас! Они шли в сторону Норвегии. А вот нарушителей, бежавших из Норвегии, о.Владимир не мог припомнить. Даже когда он спросил об этом у молоденького лейтенанта пограничника сопровождающего их группу, то тот по мальчишески покраснел и растерялся.
Норвежская таможня быстро проштамповала паспорта, бодро, подняла шлагбаум. Это напоминало гостеприимных хозяев: « Дорогие гости! Не засиделись ли вы у нас». Машина проскочила задранный шлагбаум. Над ним висел стенд: « Королевство Норвегия».
Российский шлагбаум никто не подумал поднять. Над ним висело «Российская Федерация». Служители этой самой Федерации явно не торопились выходить из своей будки. Наконец один вышел. Это был явно не представитель срочной службы. Уж очень дюж. Он, не торопясь, можно сказать вальяжно, проверил документы и машина о.Владимира с облегчением рванулась дальше. Но впереди еще был один пограничный контроль.
Погода была аналогичная норвежской. Тот же снег с дождем. Справа хмурилась река Паз, еще не вскрывшаяся, но набухшая, беременная половодьем.
Снова всплыли картинки увиденного. Храм Бориса и Глеба как форпост православия врезался в норвежскую территорию и застыл там. Застыл как символ былого могущества православной веры, а сейчас несущий символическую нагрузку. Воспоминание о крае потерянном навсегда.
-А могло бы быть все иначе-подумал о.Владимир.
-Все-таки что же произошло с делением границ в далеком 1826 году, о котором помнят и норвежцы, и русские? Кто такой подполковник Галямин, представитель Российского правительства, который чуть –чуть скосил теодолит и, готово, часть территории ушла норвежцам. Немногочисленная паства немденских лопарей ушла в Норвегу, как в то время русские называли Норвегию.
Тем не менее, отношения между Россией и Норвегией всегда оставались поразительно мирными. Глядя на цепочку европейских стран, граничащих с Россией между Черным и Баренцевым морями, легко убедиться в том, что российско-норвежские отношения - действительно единственные в своем роде. Европейские границы России перемещались взад и вперед с XVI по XX века. Велись долгие войны, создавались и рушились империи, совершались мирные и немирные революции. Между тем, российско-норвежская граница вообще веками не была точно проведена. С тех же пор, как границу установили, она не изменялась и является самой старой из ныне существующих границ России.Мало этого. Был изобретен язык. Язык, рожденный на палубах поморских лодий и кочей. Русские называли его «моя-по-твоя», норвежцы - «как спрек», а современные ученые именуют его руссенорск. Любопытно, что поморы, говоря на руссенорске, из пар-двойников старались употреблять слова, звучавшие более «норвежски», а норвежцы - более «русские». При этом наши считали, что говорят по-норвежски, а норвежцы - что по-русски. Смешно? Нет! Этот факт говорит, что наши предки уважали друг друга и старались сделать соседу и партнеру что-то приятное.
Мелькнули в разрывах облаков дымящие трубы. Комбинат «Печенганикель»неустанно выдает на гора «лисьи хвосты», которые пугают и раздражают норвежцев. Они уже выдали первые деньги на строительство очистных сооружений. Деньги модно сейчас называть траншами. Транши осваиваются в недрах комбината, ставшего собственностью удивительно молодых парней из Москвы, а дым по-прежнему отравляет жизнь соседям. « И дым отечества нам сладок и приятен». Кто это написал? Да какая разница! Видел бы поэт этот дым, сразу бы талант нет сошел.
О! дым, словно усовестился и пропал. Нет, не совсем пропал, просто дорога круто вильнула. Вот еще один пункт пограничников. Богатое у нас государство, чтобы содержать столько охранников границы. Шлагбаум приподнялся, пропустил машину и с облегчением захлопнулся. Это был последний пограничный шлагбаум.
Намокший, исполосованный дождем Никель выглядел как мираж в снежном крошеве. Машина бодро выехала на окружную дорогу, оставив поселок внизу, предоставив возможность любоваться на городской пейзаж сверху.
О.Владимир задумался. Мелькали картинки увиденного: Крайний Север Европы - место встречи между Норвегией и Россией. Здесь сходятся их земли, это соседство в северных широтах всегда определяло взаимоотношения между двумя странами. Будет влиять на них еще больше и в будущем. Хорошо известен тот географический факт, что чем дальше движешься на север, тем ближе сходятся восток и запад. Норвежско-российская граница на Крайнем Севере была единственным местом, где Россия непосредственно граничила с западноевропейской страной - без какой-либо "буферной зоны" в лице прочих восточноевропейских стран.
Границы, границы. Это не только разделение территорий. Это деление народов по этническому признаку, вероисповеданию. На границе России и Норвегии противостояние двух религий просматривается особенно четко. В этом он убедился в своей краткосрочной командировке.
Норвегия страна небольшая и для нее территории всегда много значили, особенно после 1905 года. Немудрено, что кроме официальных пограничных столбов они стали ставить церкви. Вера людей- это надежнее всяких границ. О.Владимиру такое обьяснять не нужно. Он зажмуривался и видел чернобородых мужчин с зелеными повязками на головах. «Аллах акбар!..»- услышал он крики и непроизвольно передернулся. Прошло столько лет, а видения не исчезают.
Он вспомнил церковь в Киркенесе, часовню в Гренсе Якобсельве, церковь в Нейдене. Это стояли лютеранские храмы. Стояли как древние рыцари на охране границы, своей границы. Святые отцы пристально и ревностно следили за настроением паствы и не упускали случая пустить корни в умы инакомыслящих.
Нужно отдать должное русским и норвежцам, но стычек на религиозной почве между ними не было. Не было ни в современной истории, ни в более далекие времена. Не в пример взаимоотношениям Новгорода, а затем Московского государства со Швецией. Периодические столкновения так и не переросли в завоевательные войны. Тому мешали разбросанность и редкость поселений, непригодность большей части земель для обработки, двухмесячная полярная ночь и, не в последнюю очередь, полукочевой образ жизни коренного населения. Лапландцы – саами-лопари, не считались ни с какими воображаемыми границами, но покорно платили подати сборщикам норвежским и русским. Долгое время им также приходилось платить подати еще и шведским сборщикам. Норвежские, позже датско-норвежские, сборщики добирались ради этого до восточной окраины Кольского полуострова, русские же, напротив, - до северо-западных морских рубежей Финнмарка и даже Тромса и Нурланна, а это современный Нарвик. Так возник и просуществовал до начала XVII в. обширный "общий округ" для обложения саамов-двоеданников. Их полукочевое оленеводческое хозяйство лишало смысла прочное межгосударственное разграничение. Две религии православие и протестанство прочно вьелись в умы людей живущих по обе стороны границы и, казалось, на века
Но наступил лихой двадцатый век. Войны, революции как демоны Северовы вырвались из гиены огненной и поразили умы людей. На долгие годы опустела духовная нива. Да что там нива. Остатки некогда российских лопарей после Зимней войны ушли в Финляндию. В СССР остались только лопари Ловозера, от которых осталось одно название. И вот новое испытание для народа-перестройка. Что она принесла? Сказать трудно. Но лучше не стало, хотя открылись границы, вздохнула, распрямилась церковь. Вновь она стала востребованной. Но только ли православие стало единой религией? О.Владимир вздохнул.
Почти во всех крупных городах нашей страны появились лютеранские общины, большинство членов которых — русские люди. В некоторых городах, например Ижевске, Владивостоке, Красноярске, Новосибирске, лютеранские приходы насчитывают многие сотни верующих. В некоторых из этих городов численность практикующих лютеран сопоставима с численностью практикующих православных. Столь же радикально изменился и социальный состав лютеранских общин — молодежь, студенчество, люди с высшим образованием играют в них главную роль. Эти люди, своей жизнью отвергающие знаменитую сентенцию Ф. М. Достоевского “русский — значит православный”, считают себя русскими патриотами и в то же время верными последователями лютеровского учения. Даже более верными, чем современные немцы или шведы. Что это: дань моде или течения возникшее от неразберихи в нашей стране. Русское лютеранство — новое явление, возникающее на глазах. Но лютеранство в России — одна из старейших традиционных конфессий. Лютеранство не вызывало в России сильного отторжения, как католичество. Случаи миссионерства лютеран или добровольного принятия лютеранства русскими были крайне редки, тем более что власти и Православная церковь бдительно следили за настроением паствы.
Перемены начались в конце 80-х годов. Самая важная — это массовое обращение в лютеранство русских и других народов России, в прошлом никогда лютеранства не исповедовавших. Они принесли свой духовный и культурный опыт, свои устремления, которые создают формирующееся сейчас лицо российского лютеранства.
О.Владимир вспомнил быстро растущее здание лютеранского храма в Мурманске и задумался. Что-то влечет людей в эти храмы. Он вспомнил разговор с одной прихожанкой, миловидной женщиной, с которой разговорился в после службы. «Лет пять назад я почувствовала, что меня влечет к Богу. Я несколько раз сходила в православную церковь, но столкнулась там с грубостью, безразличием к людям и нетерпимостью. Здесь все иначе». О.Владимир тогда отделался дежурными штампами, но сейчас он восстановил разговор и он был явно не в сторону православия.
«… он приводит людей не в церковь, а лишь стремится помочь нам найти дорогу к Богу… Здесь церковь смиренна перед Богом, а потому и перед людьми. Здесь учат размышлять, здесь понимаешь, что христианская вера — это свобода. Этому и Лютер учил. Отец Манфред говорит, что Бога можно найти в любой церкви, я захожу иногда в православную церковь, в ней я крещена, так что в каком-то смысле я православная. Однако православие возможно для меня лишь в небольших дозах, мой дом в лютеранской церкви». Проблема была в том, что это говорил не сломанный жизнью человек и не очередной дежурный подсвечник из партноменклатуры. Это говорила вполне самодостаточная женщина, с ясными глазами и говорила хорошо продуманными фразами. О.Владимир понял, что церковь ее теряет, если не потеряла уже.
“Лютеранская церковь уважает людей, и люди здесь уважают друг друга. Наш пастор учит — “кто неприлично ведет себя за столом, тот не имеет истинной веры”. Вы будете смеяться, но я уверена в истинности этих слов. В жизни меня окружает грубость, хамство, мат, беспробудное пьянство, обман и насилие. После этого, я чувствую себя в кирхе, как в раю, здесь я уже спасена”.
Он снова вспомнил свой визит на речушку Гренсе Якобсельв. Уютный коттедж супругов Ксении Михайловны и Дмитрия Алексеевича Козыревых. Рожденный в 1921 году он младенцем оказался в Норвегии и прожил в ней всю жизнь. Норвегия стала для него Родиной, может даже первой. Он стал легендой для страны викингов. С ним общался и фотографировался на память наследник норвежского престола кронпринц Хокон, посетивший «Гренсен». Его знали норвежские и русские писатели и историки.
«Граница опустела», - скажет один из них, узнав о смерти Козырева. Когда Козырев ушел из жизни, то Часовня короля Оскара II, где проходила поминальная служба, - там, в Гренсе Якобсельв, была полна народа. Люди приехали, несмотря на зиму, расстояние и плохую дорогу. В почетном карауле, словно у гроба высокопоставленной особы, стояли солдаты Сер-Варангерского гарнизона. Среди прочих добрых слов об ушедшем говорилось и о том, что Юрий Дмитриевич сумел стать гражданином Норвегии, сохранив при этом русскую душу. По сути дела, с его уходом окончательно отрезан от нас обширный пласт не только норвежского, но и нашего собственного, российского прошлого. Прошлого, без которого, как известно, не бывает и будущего.
Что же-подумал о.Владимир-неплохой пример для новой России: помнить людей при жизни, а не вспоминать после смерти.
Судьба веры-судьба государства
Первая католическая церковь была построена в Вардё уже в 1307 году. Только в Норвегии и в некоторых районах Швеции можно найти деревянные церкви, которые строились до 1349 года. Католики не строили из дерева. Эти деревянные церкви построены в честь дракона. Архитектура этих церквей была отлична от католических. Их крыши были покрыты материалом, напоминающим кожу дракона, кресты были кельтскими и украшены змеиными головами! Они являлись храмами дракона.
Когда Норвегия стала частью Дании и норвежцы стали католиками, то датчанам пришлось прислать датских священников в Норвегию по причине отсутствия норвежских католиков. У них была нелегкая работа. Они охарактеризовали норвежцев "диким" народом, и в особенности людей, проживавших в горах, - "враждебными", "нехристями" и "опасными". Один из округов все еще называется "Hedmark", что в переводе означает "Земля Язычников". Норвегия фактически никогда не обращалась в христианство в общепринятом смысле. В 1030 году норвежцы были официально обращены в веру, но не отказались от языческих верований, включая поклонение Солнцу. Спасла положение Реформация в начале XVI века. Неуправляемым норвежцам было проще обратиться в протестантизм, чем в религию их "угнетателей" - датчан. Дания-Норвегия стала протестантской, и в конце концов большинство "дикарей" постепенно обратилось в христианство, в общепринятом смысле. В XIV веке началось строительство церквей на западном побережье Норвегии.
Российская империя ответила на эту западную экспансию строительством православных церквей и монастырей на территории Колы, в Нейдене, на реке Паз (Патсйоки) и в Печенге. Церкви всегда были символами власти.
Настоящая миссионерская работа в Лапландии началась в XVI веке, когда шведские миссионеры разъезжали по местам зимовок саамов в Лапландии. Пусть не так организованно, но русские власти пытались удержаться на лапландских землях. К началу XVII века почти все саамы были обращены в христианство, кто в католицизм, кто в православие.
Образовав в 1814 году самостоятельное государство, хоть и в унии со Швецией, норвежцы проникались сознанием своей народности и дорожили каждым клочком своего отечества. Их лопское население стало подвигаться под напором европейцев на Восток и широко разлилось по землям российских саами. Русские лопари — Нявдемские, Пазрецкие и Печенгские, выгоды которых прежде всего были нарушены появлением среди них норвежских лопарей, подняли шум. Но шуметь особенно было не о чем. Все знаки православия на некогда общей «ничейной» территории находились в забвении.
В 1556 году царь Иоанн Грозный дал монастырю жалованную грамоту и богато одарил его. Доподлинно известно, что Нейден-фьорд, Нявдема, Неутам-йоки были знакомы русским давно. Уже во времена Трифона: в грамоте "Навденская губа" упоминается среди тех мест, которые были отданы в вотчину Печенгскому монастырю. Позже русские цари выдавали аналогичные грамоты. По грамоте, данной царем Алексеем Михайловичем в 1675 году, отстроенному заново уже в Коле монастырю, подтверждается владение "Невдемой".
Но время шло, и позиции православного населения медленно, но верно сдавались. Норвежцы же, напротив, активизировались и уже не саами, а колонисты из средних районов Норвегии отчаянно шли на север и обживали эти неласковые районы. В 1826 году объявили, наконец, о демаркации территорий между Россией и Швецией, в состав которой входил тогда норвежский Финнмаркен.
Николай I отрядил для этой цели подполковника Валериана Галямина, которому посчастливилось выслужиться в деле декабристов. Перед офицером инженерных войск стояла задача — выяснить рубеж исконно русских земель и провести границу в соответствии с ним. Но петербургский посланник с непостижимым равнодушием отнесся к государственным интересам империи. Напрасно лопари указывали ему на целую приходскую зону, сложившуюся вокруг церкви Бориса и Глеба, — он с легким сердцем согласился отступить на Паз, как на том настаивали шведско-норвежские делегаты. Они-то, в отличие от Галямина, прекрасно ориентировались в местной топографии. Сговорчивый подполковник, не производя рекогносцировки государственной границы, подписал официальную карту, подготовленную ими, и получил за это шведский орден Меча плюс золотую табакерку с бриллиантами и личной монограммой короля Карла XIV Юхана. И, как добавляют источники, еще и три бутылки рома.
Галямин подписал план делимитации границы, составленный в Стокгольме и привезенный послом Швеции Н.Ф.Пальмшерной. Граница, установленная между Норвегией и Россией отрезала от России 3 тыс. кв. километров территории и 100 километров незамерзающего побережья. Часовня Нейдена, стоявшая на землях православных лопарей осталась далеко на территории Норвегии.
Что это? Вьевшееся в кожу русского человека мздоимство? Или русское наплевать? Землицы-то немеряно. Что тут делить на ребрах северовых.
Ходили слухи, что сам министр иностранных дел граф Карл Нессельроде напутствовал подполковника: «Отдайте им, что попросят. Наших интересов там нет». Андрей вздохнул: как это похоже. Еще со времен новгородских бояр территории не особенно интересовали Россию. А чего! «Россию глазом не обьять…» как сказал великий поэт. Еще какая удача, что церковь Бориса и Глеба как кованый гвоздь зацепилась за левый берег реки, что шведские эмиссары вынуждены считаться с ней. Пыталось Российское правительство в более поздние времена заявить о себе и подвергнуть ревизии столь огульно проведенную границу. Но Крымская война, в которой Россия потерпела сокрушительное поражение, все расставила по местам. Хорошо, что Финляндию не отобрали, как того требовала Швеция.
Названия заливов рек кричало о российской принадлежности. Недалеко от Нявдемы находилось Шапкино - небольшой залив у самого устья реки, где до 1811 года было самое дальнее становище поморских рыбаков. Еще в 1808 году устье реки защищала русская батарея, следы которой, по воспоминаниям очевидцев, сохранились и в 1826 году. Еще в начале нашего века саамы, проживающие при Нявдемском погосте, как исповедующие православную веру, считались прихожанами русского Пазрицкого прихода. Правда, в самом конце XIX века "Путеводитель по Северу России" сообщал, что вид нявдемской часовни "до нельзя жалкий". С тех пор об этой часовне у нас вообще нигде даже не упоминалось.
Но русский человек велик разумом и безмятежен душой. Если норвежцы, приобретя независимость, бились за каждый кусочек своей земли, то наши великороссы еще в далеком 1326 году в лице новгородских послов, прибывших к королю Швеции Магнусу, объявили, что "дело разграничения передают воле Божьей". "Божья воля" затем на протяжении ряда столетий была такова, что лопари, поданные России, превратились в подданных двух, а то и трех стран. До их мехов была охоча Финляндия, которую к тому времени прибрали шведы, Норвегия, что входила в состав Королевства Датского, ну а на востоке была Россия. Обирали местное население кто как мог. Русские сборщики подати доходили на западе до Тромсе, норвежские - до Умбы на востоке. Но постепенно этот, как его официально именовали датчане "Фэлледс дистрикт", или "Общий район", сокращался.
В середине века у Печенги был основан православный монастырь и самый западный из его приходов стал крайним форпостом российского влияния. А влияли все религии на местное население, которое русские называли лопью, лопарями, более цивилизованные соседи из датско-норвежского королевства-саамами.
Хотя саами и подверглись массированному влиянию двух религий: православию и католицизму, а позднее лютеранству, но это им не мешало гонять оленей по всей тундре, принадлежащей разным государствам. В 1810 году на карте была определена граница общих для России и Дании владений, которые затем и были разделены конвенцией 1826 года между Россией и Шведско-Норвежским королевством. Но саами об этом и не знали.
Погранзоны, закрытые районы, специальные разрешения, все эти государственные регуляторы, имеющие только одну конечную цель: запретить, мы, бывшие граждане некогда великого СССР отождествляли с поляризацией мира. Мы в кольце врагов, которые только и ждут, чтобы напасть на нас…Время прошло. Мы превратились в третьеразрядную страну, плотно сели на последние места среди развивающихся стран. Одним словом: кому мы нужны?
Но видно так уж мы устроены, что без бряцания оружием жить не можем. Снова разворачиваются ликвидированные во времена перестройки пресловутые пограничные зоны. Снова застыли в своих пограничных будках парни в зеленых фуражках. За пограничными зонами местечковые власти с явным удовольствием восстанавливали порушенные шлагбаумы между городами. И для пущей важности ставили дергать веревочки у шлагбаумов моряков или летчиков, в зависимости от гарнизона.
Почему мы так воинственны? Хотя русского человека называют носителем и гарантом мира, но агрессия у него бьет через край.
О. Владимир зябко поежился и повернул голову в сторону реки Паз. Паз, Паз-йоки, Пасвик-название одной и той же реки, несущей свои воды через три страны такие одинаковые и такие разные. Вроде бы территория русская, а все пропитано Норвегией. Даже церковь покрашена в традиционные красные и белые цвета. Хорошо, хоть натиска лютеранства нет.
Хочется верить, что Финнмарк останется «границей» лишь как край, северный предел Европы, обрывающийся перед Ледовитым океаном мысом Норд, над которым зимой небо освещают только сполохи полярного сияния, а летом никогда не заходит солнце. Что уже есть нарушение привычных границ, хотя бы между днем и ночью... Здесь, в самой северной части Скандинавского полуострова, с давних времен переплелись судьбы различных народов и их культур - норвежской и русской, шведской и финской и, естественно, местной - саамской.
А то, что с какой легкостью наше государство расставалось со своими землями, можно было знать и не будучи историком. Так что нечего удивляться, что новгородцы легко отказались от земель северной Лапландии. Для них главное было собирать дань, а бескрайние просторы тундры их не интересовали. Свое бы сохранить. Да что там новгородцы! Продали Аляску за копейки. Нейденский погост, как репер православной религии умело обошли с помощью ушлого геодезиста с погонами подполковника. Он прирезал во имя шведско-норвежской унии 3 тысячи квадратных километров, и все сошло с рук. И эта фраза министра иностранных дел граф Карл Нессельроде: «Отдайте им, что попросят. Наших интересов там нет».
Местные патриоты било тревогу о нелепости границ. Кольский земский суд в 1828 году доносил Губернскому Правлению о странных действиях царского посланца. Кольскому исправнику, когда он приехал на старую границу, лопари Нявдемского и Пазрецкого погостов объявили, что они в бытность подполковника Галямина в 1825 и 1826 годах, старались показать ему старую границу. Но Галямин не обратил на них никакого внимания. Мало этого, он кроме как у стоящей по р. Паз-реке церкви Бориса и Глеба в 1825 г. нигде не бывал. Проходили же по перспективной границе только норвежские комиссары, которые присоединились к Галямину у означенной церкви. В следующий же 1826 год, он, Галямин, до постановления пограничных теми же комиссарами знаков, все время находились в местечке Васин норвежского владения.
Сообщая эти сведения генерал-губернатору, Губернское Правление обращало также внимание на то обстоятельство, что снятых при разграничении планов Галямин не оставил никаких копий ни в Архангельске, ни в Коле. Неудивительно, что Архангельский губернатор Бухарин в своем представлении министру внутренних дел от 14 июня 1828 г за № 1301 писал, что разграничение, произведенное Галяминым, послужило только поводом «к насильственному завладению со стороны норвежских жителей даже общих (с русскими) рыбных ловель». Не доверяя этому разграничению, он испрашивал у генерал-губернатора сведений, на которых основывался при разграничении подполковник Галямин. Ответ генерал-губернатора только подтвердил, «сомнение его о деле, как кажется, пренебреженном в здешнем краю» и доказал «неведение здесь весьма интересного действия Галямина». О.Владимир вспомнил книгу «Кола», которую принес Данилка из библиотеки. Братия монастыря ее зачитала. Ему повезло больше: он видел материалы, до которых скорее всего писатель Борис Поляков не смог добраться. Но тревогу русских людей он передал вполне искренне.
Когда у человека теряется грань ответственности, совести перед Отечеством? Это так важно знать, когда в стране все продается оптом и в розницу. Он вспомнил совсем недавний спор, возникший с Андреем.
Они сидели перед телевизором, который недавно подарил им заботящийся о своих грехах олигарх местного разлива, и слушали очередную ахинею жириновских лукиных и прочих новоявленных фюреров карманных партий. Настроение было отвратительное.
Произошла крупнейшая геополитическая катастрофа: исчез Советский Союз. Прошла эйфория смены названия городов, улиц. Улеглись страсти по КПСС. Ну а дальше что? Появились собственные капиталисты, олигархи как их назвали средства массовой информации. Их хотели видеть эффективными собственниками, которые будут радеть за интересы России. И что получилось. Нищая оголенная страна и кучка бесящейся с жиру « элиты России».
-А мы не нация- заявил ему Андрей. О.Владимир не поверил своим ушам. Он привык к неожиданным высказываниям своего духовного коллеги, но чтобы так… Он даже телевизор выключил. Андрей никогда не говорил голословно. Он долго молчал, переваривая информацию, только потом выдавал на гора свои выводы. Это вырастал настоящий богослов.
-Русские никогда не были нацией. Мы никогда не создавали национальных государств, нам это несвойственно. Мы привыкли жить в империи, среди многих народов-продолжал Андрей.
-Национальное государство – это государство, в котором имеется один доминирующий народ. То есть: один народ, одно государство. А мы? Мы сформировались как имперский народ. Потому, если нам и нужна идея, то ни в коем случае не национальная, а имперская-закончил, волнуясь, Андрей.
О.Владимир обескуражено молчал. Он в отличие от более молодого Андрея был родом из СССР. Он верил в свою страну, в свое время защищал ее интересы и привык быть русским.
-И что ты предлагаешь, умник-скрывая свое состояние за иронией спросил о.Владимир.
-Что предлагаю-переспросил Андрей. Он на мгновение задумался.
- Поскольку мы не нация, постольку мы нуждаемся в идее. Без идеи у нас ничего не получается. А идея - это то, чего нет, и не может быть. Значит, нам нужно что-то, к чему можно было бы стремиться.. А стремиться можно только к невозможному. Какой смысл стремиться к тому, что возможно? О.Владимир превратился в слух.
-Возможности нужно реализовывать. А это скучно. Нам нужна такая сторона в мире, которая существует, если мы хотим, чтобы она была. На этом и должна быть построена наша идеология. Русскому народу свойственно некоторое мессианство.-Андрей увлекся. Чувствуется, эта тема была близка ему, и он выговаривался.
-Делать коммунизм – да, это нормально. То есть нас интересуют идеи высшего порядка, которые могут захватывать наши души, за которыми пойдут люди. Нам нужна идея типа: «Москва – третий Рим» или строительство коммунизма. –Андрей замолчал.
-Ну, коммунизм мы положим уже построили-сьиронизировал кто-то из трудников. Помните, на Выставке достижений народного хозяйства было написано: «Нынешнее поколение будет жить при коммунизме»? В комнате невесело рассмеялись.
-Ничего смешного-загорячился Андрей:
-У нас могут быть идеи только вселенского, имперского характера. Мы слишком большие, чтобы думать о насущном.
-Ты-то брате, что предлагаешь строить-спросил кто-то.
-Что предлагаю? Андрей на мгновение задумался:
-Царство божие-закончил он неожиданно.
Монахи охнули, перекрестили лбы на всякий случай. Трудники рассмеялись:
-Ну ты, брат, загнул. Эка как тебя угораздило: царство божие. Скажи еще рай на земле».
-Именно рай на земле. И ничего нет смешного. Еще большевики провозглашали строительство рая на земле-загорячился Адрей.
-Будет тебе святотатствовать-сказал строго один из пожилых монахов.
-Это не смешно. В Грех великий вводишь-и истово закрестился
О.Владимир был настолько потрясен высказыванием молодого коллеги, что не задал вопросов.
Мысли снова вернулись к границе
Норвегия опасалась, что Россия поставит вопрос о пересмотре линии границы перед норвежским государством, так как за границу 1826 года, формально была ответственна Швеция. Однако, царской Россией не было предпринято каких-либо шагов по пересмотру русско-норвежской границы.
-Может, действительно Север это хвост политики-подумал о.Владимир –и его проблемы были всегда второстепенными.
-«Берите суверенитета столько сколько проглотите»-опять вспомнил он крылатую фразу новоявленного российского лидера от упоминания о котором начинают гореть от стыда уши.
-Вот уж поистине каждый народ получает такого правителя, какого он заслуживает.-подумал о.Владимир
А в голове снова: «Почему. Сто тысяч почему?».
О.Владимир закинул руки за голову. С хрустом потянулся.
-Русь, Российская империя, Россия советская, Россия демократическая. Куда ты катишься и сколько тебе еще осталось!
Он в это время был похож на священника из «Колы» Бориса Полякова. Тот тоже маялся в неведении, но душой понимал, что произошло нечто не справедливое, богопротивное. Но он был русским человеком. Не «Россыяныным», как вещал косноязычный вождь времен перестройки, а русским до мозга костей. Отец и дед по обеим линиям «Рогом землю пахали». А земля была скудная костромская и нижегородская, потом обильно политая. И ему не безразлична судьба этих областей, не безразлично на каком языке будут говорить его дети, внуки. Он никогда не был расистом. Но если речь идет о перерождении культурно-исторического типа государства на огромном геополитическом пространстве. Когда нам выдвигаются огромные территориальные претензии со стороны радикального исламского проекта.К когда нас зажимают от Балтики до Черного моря, он не мог быть безразличным.
Как он критически и скептически не относился ни к нынешней власти, ни к нынешнему управленческому аппарату, это было его Отечество, и другого у него не было. В Апокалипсисе сказано: «Знаю, что ты живешь у престола сатаны, но содержишь слово Мое и не утратила веры Моей», то есть, пребывание у престола сатаны усугубляет подвиг в вере. Действительно, легче быть среди своих единомышленников, где тебя понимают с полуслова, где одна и та же этика взаимоотношений.
Самая главная угроза сейчас России, русским, Православию – это стремительная депопуляция страны и стремительное уменьшение доли славянского населения.
Он вспомнил интересную встречу в Никеле. О.Владимир вышел из здания администрации раньше обговоренного срока. Машины, как и следовало ожидать, не оказалось, что его нимало не смутило. Перед ним раскинулся поселок Никель, поселок горняков и металлургов. Некогда жемчужина Кольского Заполярья выглядела как кадр из фильма «Через тернии к звездам». Поселок явно агонизировал. Гвардейский проспект имел вид далеко не гвардейский: облупившиеся фасады домов, побитые шиферные крыши. Их коллеги из железа своей ржавчиной эстетического вида не добавляли. Вспоминая историю поселка о.Владимир стал ходить вокруг стелы, стоявшей посередине площади. Затем остановился и, заложив руки за спину, стал ее рассматривать. Это была высокая гранитная стела с выбитым текстом о вечности и незыблимости Печенгской земли.
-Интересуетесь, святой отец-раздалось за спиной. Владимир вздрогнул от неожиданности и обернулся. Он хотел резко сказать насчет такого вольного обращения, но что-то остановило его. Перед ним стоял пожилой человек в синем форменном диагоналевом пиджаке. Застиранная зеленая рубашка военного образца стягивала морщинистую шею. Синие брюки, заношены, но тщательно выглажены. Все кричало о бедности, но бедности достойной, не доходящей до попрошайничества.
-вот оно достояние перестройки-подумал о.Владимир. Пенсионер, которого обобрало государство, спалило сбережения в сбербанке и не дало возможности уехать доживать свои дни в среднюю полосу. Он видел много таких стариков в церкви, но те были другие. Они искали защиты у Бога, у него священника, как посредника.
-Этот ни искать защиты ни просить не будет-подумалось о.Владимиру. Незнакомец тем временем спокойно смотрел на него голубыми выцветшими глазами из-под нависших кустистых бровей.
-Интересный памятник?-переспросил он.
-Да,- ответил священник: -это откуда же вырезали такую стелу и как привезли.
-Из Германии-усмехнулся мужчина:- на транспорте, потом на машине к Генеральской сопке. Слыхали про такую?
-Гора Спасительная-переспросил о.Владимир.
-Молодец, святой отец, знаешь старинные названия-одобрительно заметил человек. У нас она больше как Генеральская сопка зовется.
-Зовите меня отцом Владимиром, так проще да и правильнее-попросил священник.
-Да как Вам удобнее-ответствовал пожилой человек:- Мы ведь Вашей церковной практике не обучены. А я Александр Семенович.
-Вот и познакомились-улыбнулся о.Владимир.
-Александр Семенович, можно про памятник подробнее?-полюбопытствовал священник.
-Так памятник хотели поставить на сопке, на власти запретили-откликнулся собеседник.
-Как это?-удивился Владимир.
-На этой сопке КП был немецкий, с генералом ихним, -продолжил мужчина. Так вот генерала там убило, и вдова его хотела ему поставить памятник. Но его ставить запретили. Не везти же его обратно. Вдова уехала, а стелу превратили в памятник.
-Да ты приезжий, наверное, не местный?-как-то запросто спросил мужчина. Наш край историей богат. Древний край, Российский. Ты, наверное ,всех церквей-то и не знаешь? В Луостари церковь была. Звалась…вот ведь запамятовал…Да как же…мужчина потер лоб.
-Сретения господня-подсказал Владимир.
-Точно-обрадовался старик: -именно она. Я ее до войны помнил. Только ведь она у финнов была, а потом когда мы наступали, спалили ее, не уберегли. Да как убережешь. Такие бои здесь шли…-старик задумался. Потом добавил: -В Борисоглебске тоже много попалили, когда наступали.
-Бывал в Бориглебске?-спросил пытливо.
-Бывал-подтвердил Владимир. Ему начинал нравиться, этот уверенный в себе человек.
-Наверное, не знаешь, что когда каскад Пазских Гэс строили, там там кабак сделали для норвежцев. Валюта была нужна. Посему и церковь подремонтировали. А вот в Баркино посмотри, отче, посмотри. Две церкви на ладан дышат. Войну пережили, а сейчас разваливаются. В одной пожарники прижились, другая едва теплится.
Спокойствие которое веяло от собеседника странным образом влияло на о.Владимира. Ему хотелось поговорить с этим человеком. В церкви он его не видел. Вроде из неверующих, а церкви жалеет.
Чтобы поддержать разговор о Владимир поинтересовался, как долго живет он в Никеле.
-В Никеле-то?-переспросил мужчина: да почитай с 37 года, как служить призвали в погранвойска..
Я-то самарский-добавил он. Потом помолчав, задумчиво сказал:
-Только было срочную дослуживал, ан- финская, а там и Отечественная подоспела.
-И все здесь живете?-спросил о.Владимир.
-Да-словоохотливо отозвался мужчина- Все войну здесь. Сначала на Рыбачьем стояли, потом немца погнали в Норвегию. Металлургов в 1944 году демобилизовали из армии комбинат восстанавливать, а мы дальше пошли. Да вы бы святой отец пришли к нам на собрание, когда мы, ветераны, собираемся. Мы бы уж вам всю правду-матку в глаза высказали.
-Что у Вас наболело?-спросил, внутренне напрягаясь, о.Владимир.
-Что наболело спрашиваете? Скажу, коли послушаешь. Только я смотрю, вы не больно народ слушаете. Больше по администрациям ходите, мужчина заметно заволновался, но продолжил:
Вот сейчас принято коммунистов ругать. На всех углах их хают. А вот это кто построил?-мужчина показал рукой на комбинат. Он в руинах лежал. Я помню 1944 год. Тогда и коммунисты, и беспартийные все в одной цепочке на развалах работали.
-Ты-то молодой, этого не знаешь. Бедно жили, но радостно. Стариков обездоленных не было, детям слезы утирали. А сейчас что? Кто эту мерзость узаконил-мужчина показал рукой на вывеску: «Администрация Печенгского района.»:-милицией от народа отгородились. В райком можно было в любое время зайти. Эх, да что говорить! Потеряли страну.
Эти демократы ворвались в страну как бандиты врываются в дом. А мы оказались плохими хозяевами: стоим и молчим. И сейчас не лучше. Чиновники обнаглели, ворье кругом, а мы послушной толпой в церковь идем- мужчина остановился и посмотрел на Владимира:
-Простите святой отец, ежели что не так.
-Ничего-кивнул головой Владимир.
-Это же как потерять веру в себя, перестать сопротивляться! -продолжал собеседник..
Мы проходим мимо нищих, которые роются в баках, дети бегают беспризорными-горячился мужчина.: А вы церкви открываете. И где? В магазине! Вы столовую для бедных откройте. Мы в войну, когда в Киркенес вошли сами, голодными оставались, а детишек норвежских кормили. Я после войны в милиции работал, так у нас ни одного беспризорника не было. Кого в семьи забирали. Нет родных-в детдом. Но обездоленных, не было.
О.Владимир понял, кого напоминал ему этот мужчина: духовника, монастырского старца. Такой же прямой бескомпромиссный. Только один служил Богу, а другой- народу.
-Ну ладно, заговорил я вас, святой отец-спохватился собеседник:
-извините, если что не так. Наболело, вот и высказался.
-Ничего все правильно: неожиданно для себя произнес о.Владимир. И уж совсем неожиданно добавил:
-Заходите в храм.
Мужчина остановился, подумал и с раздумьем ответил:
-Нет, не приду. Потом добавил:-не готов я, святой отец, не готов. Ты уж вон этих обслуживай. Они рвутся свою принадлежность церкви доказать. В это время из администрации вальяжно вышла чиновничья братия. Мужчина совсем уже по свойски добавил:
-Ну прощевай, покуда. А со зданиями в Баркино посмотри. Ведь раскатают военные все по бревнышку.
О.Владимиро долго смотрел ему вслед и с грустью понимал, что этот, еще крепкий мужчина, не придет в храм. Он ничего не станет просить у Бога. Он все сделает сам.
Мысли роились. Перед ним мелькали лица административных чиновников. Чванливые, самодовольные « ухватившие бога за бороду». В церковь приходили другие: подавленные, с опущенными плечами, ищущими забвения. Этим было без разницы где размещены церкви, даже если храм размещен в бывшем вино-водочном магазине. Неумело крестились и шли дальше, кто куда: кто копаться в мусорных баках, кто воровать еще не украденное, чтобы вечером поперхнуться стаканом паленой водки и закусить куском дрянной колбасы.
А этот не придет-с необьяснимой тоской думал о своем о.Владимир. Ему не нужна церковь. Такой человек быстрее вспомнит, что булыжник –оружие пролетариата, но не покорится , не покорится бритоголовым браткам, правящим бал в стране, не покорится паханам, занявшим место в администрациям. Не покорится никому, но, что самое обидное, не пойдет с церковью.
«Каким путем должен сегодня идти человек, каким путем должна сегодня идти Россия. Есть только один путь - путь с Богом. И если мы пойдем по этому пути, то никакие опасности ни в общественной, ни в государственной жизни не поколеблют нашего духа; никакие скорби не надломят нас и не омрачат нашу жизнь. Потому что если с нами Бог, то нет никакой силы, которая могла бы преодолеть силу Божию и которая могла бы разрушить нашу жизнь. Это, может быть, самый важный вывод, который следует сделать из всей истории Церкви, из истории рода человеческого, но, может быть, особенным образом из истории нашего Отечества»-так думал настоятель Трифонов Печенгского монастыря священник отец Владимир, но какой путь должна выбрать Россия он не знал. Много, много еще в России таких Александров Семеновичей, которые до сих пор носят партийный билет несуществующей КПСС и упрямо верят, что закончится беспредел, устроенный новоявленными демократами. Но вести этих «старообрядцев» некому. Перевелись на Руси попы «Авакумы»
Он поднялся и заходил по маленькой келье, переделанной из комнаты. По стенам металась его огромная тень, а из угла на него с укоризной смотрел изможденный лик Спаса.
Андрей и духовник
Андрей сел в самолетное кресло и посмотрел в окно. Весна по календарю, но по аэропорту мела поземка, небо было зачехлено плотными тучами.
-Если посадили в самолет, то наверняка взлетим-успокоил он себя.
Рядом с ним усаживались две девицы. Необычный сосед явно заинтересовал их, и они весело перехихикивались. Андрей привык к тому, что в «миру» нестандартно реагируют на внешний вид священника. А тут еще молодой парень. Есть от чего похихикать. И он стал старательно смотреть в окно.
-Пассажиров просим пристегнуть ремни – раздалось в динамике. Девицы заерзали, но у одной кусок ремня оказался зажатым креслом Андрея. Шушуканье усилилось, перемежаясь смешками. Андрей приподнял кресло и освободил ремень.
-Спасибо –смешавшись пробормотала девушка и покраснела.
-Не стоит- весело ответил Андрей. Он снова задумался о своей необычной судьбе. С ним сидят его ровесницы, ну может быть чуть помоложе, а его сторонятся и внутренне побаиваются.
Он вспомнил окончание духовной семинарии, когда перед молодыми священниками вставал сложный выбор: постриг или идти в «мир» на приход и окармливать паству. Если второе, то нужно срочно жениться. В этом семинаристы были похожи на молодых лейтенантов. Даже шутили: те едут служить и они служить. Перед Андреем вопрос женитьбы не стоял: он давно уже привык считать себя в монашестве и служить Богу.
– Монахи – это самые радостные и счастливые люди! У них осуществляется принцип: человек не имеет никаких попечений. Миряне ломают голову о том, как прокормить семью, купить одежду, заплатить за квартиру, отремонтировать машину или дом – масса суетных и хлопотных житейских попечений. Монах же выполняет небольшую возложенную на него работу: молится Господу и исполняет послушание. И все. Он не имеет больше никаких хлопот, живет той жизнью, которую избрал, и постоянно пытается выполнить завещание апостола Павла: «Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите» -вспомнил он слова Печенгского старца. Он, конечно, столь обыденно не думал, так как работа во внешнем отделе Московской епархии обязывала думать и много работать. Но, в сущности, он был с ним согласен.
-Молиться, молиться и еще раз молиться-подумал он и усмехнулся. Куда деться от классиков!
-Извините, можно задать вам вопрос-раздался неуверенный шепот.
-Ну, думаю, началось-невесело усмехнулся про себя Андрей, но повернулся и с улыбкой:
-Слушаю вас.
Барышня совсем смешалась. Она покраснела и не знала, как дальше продолжить разговор.
-Слушаю вас-повторил Андрей
-Вы нас …меня…извините-мямлила девица.
-А как к вам обращаться?- выпалила она
Настал черед покраснеть Андрею. Он с легкостью откликался на «батюшку» и «святой отец». Но одно дело в церкви, во время службы и другое в самолете рядом с похихешницами. Он на мгновение задумался и сказал:
-Вам лучше обращаться к ко мне «отец Андрей». Девица хихикнула, но рядом сидящая, сделалась серьезнее и решила проявить эрудицию.
-Вы извините, а почему наш батюшка в церкви да и на улице ходит с непокрытой головой, а на вас шапочка?-спросила она.
-Вы что, ходите в церковь?-заинтересовался Андрей.
-Вообщем-то нет, но мы студентки-историки ходили слушать лекцию по иконописи -вмешалась вторая.
-Понятно-кивнул головой Андрей.
-А шапочка, как вы изволили назвать-усмехнулся он-Называется клобуком. Это атрибут иночества, то есть монашества.
-Вы монах!- выпалила рядом сидящая.
-Что вас так смутило?-развеселился Андрей
-Да нет-порозовела девица:- Просто вы…вы…ну молодой что ли…
Возникло неловкое замешательство. Андрей решил разрядить ситуацию:
-Вам как историкам, наверное, интересно, знать, что означает эта, с вашего позволения так сказать, шапочка.
-Вы нас извините-смешались девицы.
-Да ладно-отмахнулся Андрей:
-Так рассказать.
-Конечно-заверещали барышни
- Клобук с наметкой означает лодку, челнок-пояснил он: Если клобук перевернуть, он напоминает лодку и два весла. Инок в монастыре как в лодке, плывет среди житейского моря. Все храмы символизируют корабли. Идет храм- корабль в житейском море, а пристань - потусторонний мир. Паруса. В лодку храма садятся те, кто принял крещение, постоянно ходят в церковь. А те, кто находятся вне лодки, плывут в волнах: кто под водой, кто над водой, кто уже тонет. Это очень опасно - быть вне лодки.
В это время взревели двигатели, и самолет, подрагивая всем корпусом, стал разгоняться. В окне стремительно летели на встречу огни взлетной дорожки. Вот он, миг, точка невозврата, и шасси оторвались от земли:
-Господи, спаси сохрани-произнес Андрей. Он скосил глаза на попутчиц. Одна сидела, откинув голову, а вторая что-то шептала.
-Да она молитву читает-вдруг осенило Андрея. Он скосил глаза еще раз и внимательно посмотрел на губы:
Точно: «Отче наш»-восхитился он. Пассажиры сидели молча. Самолет иглой прошил плотное одеяло облаков, которые старательно закутывали непрошенного гостя, но вскоре остались внизу, неряшливой сероватой периной. Самолет выровнялся и ровно загудел. Народ разом выдохнул и зашевелился
Девушки молчали. Снова начинать разговор они явно не решались. Андрей решил начать первым.
-Что за курс у вас по иконографии-спросил он, сидевшую рядом.
-Собственно, как такового курса нет-с готовностью откликнулась она.- Это в курсе истории религии. Сейчас же атеизм не сдаем-пояснила.
-Заинтересовало?-осторожно поинтересовался Андрей.
-Как сказать-задумчиво произнесла вторая, что шептала молитву.
-Одно дело рассматривать икону как произведение искусства, другое-молиться на нее. Она задумалась.
-А верующие не молятся иконам-вдруг произнес Андрей. Это было так необычно, что барышни опешили и недоуменно посмотрели на Андрея.
Он другого и не ожидал.
-Да, Православные христиане не молятся иконам. Хотя спросите молящегося в храме, он вам этого не скажет. Он молится Богу. Иконе, воздает почтение, которое им подобает по тому, что на них изображено.
Барышни смотрели на него с изумлением.
-Почему мы волнуемся перед иконами. Святые иконы - видимые, исторические свидетельства. Они воздействуют на нашу память, на разум, на чувство прекрасного. Они нужны нам в молитве, мы их почитаем и любим. Но им самим не молимся-повторил он
-Мы ищем образ-закончил он, а не понятие.
-Почитая образ Божий, мы поклоняемся Самому Первообразу
-Не слышали такого?-уже весело спросил он притихших спутниц.
-Если не верите в Бога, то наслаждайтесь иконами как древне русскими произведениями искусства, изучайте через них историю. Почитайте Николая Рериха «Избранное». Он очень хорошо пишет об иконах, сравнивая их с древнейшими итальянскими примитивами-подытожил Андрей. Разговор незаметно прекратился и Андрей задремал.
Москва неприятно поразила Андрея. Отвыкший от городской суеты, он немного постоял, растерянно оглядываясь вокруг. Аэропорт был грязный и неухоженный Развязные таксисты, назойливые нищие, крикливые ларьки с разнокалиберным барахлом, все это лезло в глаза т раздражало. Вот и встречающий. Быстро прошли через неопрятные стоянки автотранспорта и взяли курс на Москву. Здесь весна напоминала о себе. Но странно напоминала: не взбухшим снегом на полях и не прорывающимися ручьями в низинах. Весна напоминала о себе раскисшим неубранным с дорог снегом, который вобрав в себя гарь и копоть транспорта, залихвастки давал пощечины лобовым стеклам автомобилей. Те на мгновение оцепеневали, но мощные очистители быстро сбрасывали грязный кисель на капот, и возвращались на место, чтобы принять на себя еще порцию грязи.
Андрей отпустил машину, не доезжая дома. Ему хотелось пройтись, благо время было. Он любил этот район Москвы: тихий тенистый. Любил его тополя, которые нависали над улицей, отчаянно соря тополиным пухом. Можно было неспешно идти вдоль массивных домов «сталинской постройки», излучающих тепло летом и студеными, седыми от морозов зимой. Сейчас он брел по улице, с горечью подмечая ее новоявленные язвы. Нахальные ларьки, с забранными решетками окнами выпячивались на улицу, предлагая народу самый разноцветный хлам. Расторгуев изо всех сил хаял почему-то Екатерину, которая по его разумению продала Аляску. Его старалась перекричать Вика Цыганова, рекламируя русскую водку и селедку. Под ногами перекатывались пластиковые бутылки, промасленная ветошь, которую терзали бродячие собаки. Андрей невольно ускорил шаги, чтобы пройти эту похабень, так изуродовавшую старый район метро «Сокол»
Настоятель ждал его на квартире, рядом с церковью. Андрей с любопытством огляделся. Все так, словно и не было времени ссылки в Заполярье. Духовник суетился на кухне и что-то рассказывал. Наконец он вышел из кухни с подносом. Андрей с удовольствием глотнул из чашки горячего крепкого чая.
Разговор шел легкий, ненапряженный. Но Андрей понимал, что это так, для привыкания друг к другу. По на прасну духовник его не вызывал бы из монастыря. Даже для отца Владимира это было неожиданностью.
-Я почему тебя отправил туда, в Кольский край, Андрей-. Духовник внимательно посмотрел на послушника: - Сейчас самое время посмотреть назад и задуматься о крушениях таких обителей как эта. Причины здесь не материальные, а духовные. Да-да, именно духовные. Причина этой беды как проказа тянется из глубины веков, и разразилась в начале века. Как угодно ее называй: революцией или переворотом, дело не в этом.
-Ты, думаешь, мир освободился от этого, избрав путь демократии? Ошибаешься, мой друг, ошибаешься.-духовник встал из-за стола и заходил по комнате. Худшее еще впереди.
-Ты ж богослов, богослов с академическим образованием. Вспомни Византию.
Это вознесся второй Рим. Казалось, что Византия учла все ошибки первого Рима. И развивалась основательно, на тысячелетия. Тем более, что была высочайшая духовность, православная вера
Наставник повернулся к иконам и широко перекрестился. Он постоял у окна, собираясь с мыслями.
-Не мне тебе говорить, что мир развивается по спирали. Несмотря на предупреждения таких духовных светил как Багрянородный, тогдашние правители уверовали в свою бенаказанность, исключительность. Пошли перекосы в экономике, увеличение податей. Да что это! Пошатнулись православные основы духовности! А где слабая духовность там проблемы с внешним миром начинаются. Вся пакость, ересь людская лезет. А рядом Оттоманская империя. Ислам он агрессивный, своего не упустит. Да и католические миссионеры не дремали. Так что выводов сделанных из ошибок Рима хватило не надолго. А где хорошо живут, там начинается пьянство, злоупотребление властью. Кому же не хочется жить лучше.
Духовник остановился возле стола, сделал глоток чая.
-Ты знаешь Андрей, что мне нравится в протестанизме? Да не удивляйся. Именно в протестанизме. Слушай.
Наставник надел очки, взял книгу со стеллажа и раскрыл ее на закладке:
"Спасибо за все, что у меня есть, и хорошо, что я никогда не думал, чтобы иметь больше". Так говорят норвежцы. Вот это чувство меры, благодарность за достаточное.
Эти слова определяют достоинство норвежца, уравновешивает его психологический склад, гармонизует личность.
- Ну как? Смотри далее. Он берет листы бумаги и начинает читать:
«В Византии становится модным получать образование в Италии, Британии, Франции. Власть перестает оказывать поддержку науке, образованию, медицинские услуги становятся не по карману населению. Реформы саботируются чудовищным бюрократическим аппаратом, развивается демографический кризис, идет то, что сегодня у нас называют “вывозом капитала за рубеж”. В Византии укрепляется фискальный, карательный аппарат, одновременно слабеют, разрушаются ее армия и флот. Военная реформа с треском проваливается, “профессиональная” армия из наемников-иноверцев оказывается абсолютно небоеспособной»
Тебе это ничего не напоминает? Наставник строго посмотрел из-под очков.
-Про коммунистов я не говорю. Что страна развалилась- это глупость почтенных старцев со значками «Пятьдесят лет в партии» на лацкане. А современные функционеры, в отличие от стариков, не выезжающих дальше Завидова, посмотрели, как живут их коллеги на Западе. Вот отсюда и пошла коррозия! Коррозия умов. И умов не только политических деятелей, а и населения тоже. Кризис вызревает в головах.
- «В Византии процветает тотальное пьянство, а свободные граждане Византии уже не видят идеи, ради которой они готовы жертвовать собой на поле брани»- Вот что случилось с СССР. Народ забыл, что изучал на лекциях политэкономии и решил, что новая фаза даст импульс развитию страны. Народ забыл, что не заходят два раза в одну и ту же реку. Он решил, что те блага, которые он получал от государства, будут вечно, а на этом экономическом фундаменте они дружненько войдут в светлое будущее и каждый будет собственником. Глу-пос-ти!
Духовник ходил по комнате и говорил, говорил. Чувствовалось, что накипело многое. И странное дело. Андрею казалось, что он уже думал над этим, когда сидел возле костра у озера…
... В итоге великая империя распадается на осколки, часть которых “уходит” в Европу, часть поглощается Турцией, но ни в одном из них не возродилось былого могущества Византии, воспоминания о котором тщательно вытравливаются из летописей». Духовник умолк, положил бумаги на стол и сел в кресло. Какое- то время молчали.
-Так что это, отче? Удел всех империй? Или результат изначальной порочности человеческой натуры вообще?-тихо спросил Андрей.
-В духовности вся проблема, друже, в духовности.-поднял на Андрея усталые глаза наставник. Дело в том, что мир одолел духовность.
-Казалось бы, ладно. Произошла социальная революция. Вступили на демократический путь развития.- Здесь наставник вытащил носовой платок и шумно высморкался.
-Как на любом переломе миру сатана заботливо подсовывает лидеров различного толка. России как всегда не повезло: ограниченный президент и бесовщина вокруг него. От них темно на Руси. Темно и холодно. А луча светлого нет, и пока он не проявляется. И будь уверен, Андрей-здесь духовник строго посмотрел на воспитанника-будь уверен, повторил он. Будет крах у России, будет. Та бесовщина, которая овладела властью еще дел наделает. Народ вздрогнет, но дальше этого дело не пойдет. Народ у нас раб.
-Смотри, сколько лет новой власти, которую так с восторгом принял народ? Нет и десяти! А сколько пороков получили вместе с пресловутой демократией, Византии потребовались столетия, чтобы наработать их. Это и коррупция, криминализация общества. Один термин только чего значит: Олигархи! Здесь наставник остановился.
-Люди, вставшие у власти должны отвечать за общество жить его проблемами. А что получилось? Откуда все эти чубайсы и абрамовичи. Они морально не готовы стать элитой общества, как тут как-то высказался президент.-духовник невесело усмехнулся
-Ты, наверное, не видел, Андрей, как он произносил это заумное слово. Он читал его по бумажке, а сам не верил что читает. Вот так-то!
Наставник сел за стол, взял чашку, отпил чай и замолчал. Молчал и Андрей. Он не знал, что сказать наставнику, да тот и не нуждался в его комментариях.
Андрей понимал, что устами этого священника, который всю свою жизнь посвятил верующим, говорит истина и боль за свершившееся. Андрей с горечью понимал, что в стране произошло нечто богоотступное, что страна пошла не по пути истинной демократии, а идет семимильными шагами в бездну.
Люди опомнятся-продолжал наставник: поймут, что случилось, но новая власть умна: она себя уже обезопасила законами, в которых четко прописаны основные постулаты их безопасности. «Всенародный Президент», понимая мощь и силу КПСС, поторопился ее обьявить вне закона, тем самым показав, кто он на самом деле. А его конституция. Не читал?
-Нет-растерянно ответил Андрей. Он слышал по радио о новом документе страны, но прочитать, как то не удосужился. Но священник почему-то развеселился.
-Не огорчайся. Я тоже не читал. Никто не читал. О ней только говорили, что идет всенародное обсуждение. Но никто ее в глаза не видел.
-А как же вера, отче? Православие-тихо спросил Андрей. Вон как новая власть активно пошла в церковь.
-Это ты про подсвечники, говоришь-оживился священник:
-Насмотрелся я на них в церкви, насмотрелся.
Он снова замолчал и Андрей, помолчав, спросил:
-Скажи, отче, сейчас церковь в почете у государства. Может она стать цементирующей силой общества?
Священник долго молчал. Потом снова встал, подошел к стеллажу и взял папку.
-Я, Андрей, выполняя твою просьбу в поиске материалов по истории православия, натолкнулся на интересные моменты. Вот смотри:
«Настало время задуматься о глубоких духовных причинах сокрушительной катастрофы, которая постигла Трифонов Печенгский монастырь. А это была богатейшая обитель на крайнем русском Севере. Причина та же, что и рухнула держава Российская-Царство Православное» И причина здесь одна, мы ее проговорили: мир одолел! Увлеклись деятели духовными хозяйствами церковными и монастырскими. А церковь должна заниматься своим прямым делом молиться и окармливать стадо свое, то есть верующих.
-Конечно, и ты как богослов это знаешь, что в церкви, как и в миру, переодически проявляются «свои герои». На смену отцам-проповедникам, несущим слово божие приходят отцы-настоятели, которые смысл жизни видят в грандиозных хозяйственных преобразованиях. И дело здесь не в революциях, а в личностях.-настоятель полистал свою папку:
-Ты здесь многое найдешь по своей просьбе. Но и я по своей стариковской вредности кое-что добавил. Поди, и отец Владимир знакомиться будет? Наслышан я про него, наслышан. Честолюбив, амбициозен. Мурманский владыко назвал его вторым Ионафаном. Помнишь настоятеля Трифонов Печенгского монастыря, который в 1890 году восстановил обитель. Да и как восстановил! Слушай:
«Культурный оазис в Ледовитом океане», Оплот русской государственности и рассадник культуры на нашем Крайнем Севере». Это все о заполярном Давид-строителе.
-Конечно, это не шутка восстановить из небытия обитель. Мало этого: освоить 85 квадратных верст земельных владений, построить 16 мостов…Да почитаешь, здесь все написано. И отец Владимир твой пусть почитает. Ему полезнее, чем тебе будет.
Андрей не первый год знал своего наставника и уловил в его голосе горечь.
-Что же плохого в этом, отче? Разве не сбылись благодаря Ионафану слова преподобного Трифона: «На сию святую обитель будет искушение, и от острия меча умучатся мнози, но не ослабевайте, братия моя, уповайте на Бога…силен бо и паки обновит обитель сию»
-Так то оно так, сыне. Но не забывай, на чьем труде воздвиг он этакое благоденствие. Если обитель сверкает среди грязи и нищеты разве это добродетель?-наставник пошел по комнате, как видно по привычке меряя ее шагами.
-Было такое в дореволюционной печати определение «образцовое религиозно-сельско-промышленное хозяйство»-так это по твоему монастырю прошлись, как бы сейчас сказали средства массовой информации.
Странное дело, подумал Андрей: «он как-то легко воспринял укол наставника «по твоему монастырю». Неужели это и есть та пуповина, которой человек прирастает к месту. И дело здесь не в религии. Здесь другое. Он действительно прикипел к этому неласковому краю.
«…Если монах обеспокоен не отсечением «мирских попечений и достижением чистоты своей молитвы», а тем получит ли он призовое место выращенная им на монастырском огороде…»-как в тумане он слышал слова своего духовника.
-Ты почитай современников-богословов, почитай. Небось забыл там на приволье чтение. Да ты меня не слышишь? – услышал Андрей отечески укоризненные слова настоятеля.
-Слышу я отче, слышу. Согласен с тобой потому и задумался. А как восстановить сию обитель? Как народу обрести храмы?
Священник остановился посредине комнаты. Он помолчал, потом произнес:
-Это хорошо, что ты задумываешься над этим. Хорошо. История человечества по нашим церковным канонам продолжается до тех пор, пока звучит молитва Веры Христовой. Когда наступает утрата пониманий этой истины, то все наши церкви перестают быть местом для молитвенных подвигов, не служат Господу, а становятся, как я тебе уже сказал, «религиозно-промышленной колонией».
-Да чего далеко ходить-священник оживился.
-Ты бассейн помнишь? Да –да на том месте, где стоял храм Христа спасителя. Так вот нет бассейна! Засыпали его. Нынешний городской голова, мэром его теперь кличут, решил восстановить новый взорванный храм. Ты можешь это представить? Я нет. Священник вновь заходил по комнате.
-Да может ты и слышал его фамилию. Лужков. Всплыл на демократической волне. Разбогател на приватизации и решил наследить в истории. Это что Вера? Кому нужен этот храм, когда прервалась цепь времен. Часовня в память о разрушенном храме нужна, но восстанавливать…В лучшем случае это будет музей, в худшем место для отправления амбиций нынешней власти.
-Нужно ли такое Возрождение? Нынешние нувориши, кляня на чем свет стоит градоначальника, жертвуют на храм суммы. А попробуй не дай…О времена-священник вздохнул и продолжил:
-Я бы его понял, если бы он от щедрот своих часть средств отнял и на строительство вложил. Вот в папке почитаешь, как кольский купец Роман Шабунин в 1808 году поставил Троицкую часовню взамен пришедшей в негодность над могилой убиенных монахов. Никто его не понуждал. Старик продолжал:
-Нужен ли такой вселенский масштаб духовного наследия! Не напоминает ли он коммунистические призывы «Догнать и перегнать». Большевики тоже хотели даровать человечеству «рай на земле». Все несчастья, как ты знаешь, происходят от благих намерений.
-Сложные задачи стоят перед церковью, архисложные. Это не храм построить. Нужно людей к церкви повернуть. Вот в чем есть сейчас основная задача. -Мы имеем дело с неподготовленной паствой. У нее нет тяги к православию. Люди без православного окормления могут попать под влияние любой церкви.
Он внимательно посмотрел на Андрея.
Если раньше православными были страна, власть, народ, образование и культура, то миссионерство было этаким «пироженым». А сегодня это основной хлеб. И не надо ползти в горы, плыть за моря и океаны, сегодня миссия должна осуществляться здесь, в своем доме, семье, самом себе. Каждый из нас подключен к определенной матрице, информационному каналу, всем нам приходится сопоставлять разные суждения, делать свой выбор. Лицом к лицу со всем этим сталкиваешься на миссионерских встречах, лекциях. Многие мнения, размышления слушателей мне кажутся убедительными и интересными, не говоря уже о людях с которыми встречаешься по жизни. Миссия сегодня - это главное, что есть в Церкви.
Андрей превратился в слух. Духовник облачил беспорядок его мыслей в стройную форму.
-Признано необходимым решительно модернизировать методы миссионерской деятельности: Малоэффективным оказывается использование литературы, образовательных программ (например, по "Закону Божию") и большинства другого материала, созданного в дореволюционную эпоху. По своему характеру эта литература и программы были рассчитаны на уже воцерковленных взрослых и детей, ходящих с детства в храм. Подобная литература не ставила перед собой целью приведения обучаемых в Церковь, т.к. сам уклад культурной, социально-общественной жизни дореволюционной России способствовал этому.
-Что мы сейчас имеем? Паству, которая хуже чем язычники. Это образованные, воспитанные на циничном безграмотном атеизме, люди. Если бы в советских вузах атеизм нормально преподавали!-воскликнул митрополит. -тогда бы хоть вопросы возникли.
наша миссия сейчас обращена не к туземцам, не к язычникам, ничего не знающим о Христе, а к христианам, забывшим о своей клятве при Крещении - соединяться с Богом в православной вере. Вхождение в Церковь не только сообщает человеку дар Божественной благодати, но и накладывает на него определенные обязанности. Неисполнение этих обязанностей равносильно духовному самоубийству. Об этом непреложной истине, мы и должны свидетельствовать людям. И различие в религиях здесь не при чем. Посему нужно сотрудничество, сотрудничество в пределах существующих границ, как государственных, так и реальных.
-Вот, почитай, он взял со стола книжку в мягком переплете и прочитал: Корольков Н.Ф. `Трифоно-Печенгский Монастырь, основанный Преподобным Трифоном, Просветителем Лопарей, его Разорение и Возобновление». Яркий пример соседского сосуществования. Почитай, почитай, только верни.-пошутил он.
-Обрати особенно внимание на послушание игумена Ионафанна. К нему приезжали духовные лица из Тромсе, Киркинеса. Узнай побольше о судьбе Щеколдина К.П.
Конечно, мы много, и наверняка безвозвратно, потеряли по привлечению саами в православие. Но наладить отношения с Финлянскими православными общинами, норвежскими, шведскими можно-духовник заходил по комнате.
-Побывай в храме Бориса и Глеба. Изучи жизнедеятельность настоятеля церкви святых Бориса и Глеба Священника Щеколдина Константина Павловича. Сей священнослужитель достоин подробного изучения и восстановления памяти своей не только в лоне церкви, но и в миру. Почитай выдержки из книг. Там все найдешь. По возможности ищи литературу норвежскую, английскую. «Немцы каянские»-так кажется на Севере иностранцев звали-улыбнулся духовник-немало внимания Лапландии уделяли и работы после себя интересные оставляли. Язык, надеюсь, не забыл?-духовник строго взглянул на послушника.
-Помню-поторопился ответить совсем заробевший Андрей.
-Очень хорошо. Особенно посмотри взаимоотношения с лютеранами. Сей священнослужитель встречался и вел переписку с норвежским епископом Бекманом, пасторами Киркенеса Ле Майре и Дитрихсоном. И разночтения в вере им не мешали общаться. К этому нужно стремиться, а не отгораживаться границами.
-Утомил я тебя разговорами, Андрей. Я пошел на службу, а ты отдыхай здесь. Завтра мы будем разговаривать о тебе, о твоем будущем.-духовник оделся и вышел.
Андрей посмотрел в окно и увидел с детских лет знакомую картину. Небольшая церковь стала еще меньше из-за внезапно выстроенных многоэтажек, которые, казалось, придавили домовую церковь на Соколе. Нахальные стеклянно-бетонные исполины свысока надменно смотрели на старушку-церковь с элементом пренебрежения. Так смотрит российский нувориш разбогатевший на спекуляциях водкой на старушку, просящую милостыню у входа в метро. Андрей вздохнул, взял чашку с чаем. Чай остыл, но разогревать идти не хотелось. На глаза попалась папка, из которой священник доставал листы. Она была достаточно пухлой. Нужно ли говорить, что он, забыв про чай, с головой ушел в чтение.
…Зерна прогрессивного духовника отца Ионафана не остались незамеченными. Светская власть в лице губернатора Архангельской области прямо встает на защиту предприимчивого настоятеля и оправдывает его хозяйственное рвение в ущерб канонических уставов.-прочитал он первые строки.
-Вот то-то и оно-подумал Андрей:- никто не задумывался, что на подворье монастыря работали не только монахи, а в основном послушники и трудники. А это не что иное, как бесплатная рабочая сила. Вот вам и коллективный опыт хозяйствования, даровый труд во имя рая на земле.-он зябко поежился, словно ему стало холодно и продолжил чтение.
Разговор в купе
Серый расcвет метался по купе. Он дрожал неяркими пятнами по стенам, отражался чахлыми лучами от дверного зеркала. Один из лучей попал Андрею на глаза. И без того чуткий сон был прерван. Он спустил ноги с полки, нашел тапочки. Увидев себя в зеркале, усмехнулся. Уж очень непривычно смотрелся он в спортивном костюме и тапочках. Когда Андрей вернулся в купе, то увидел своего попутчика, который зашел ночью. Старше средних лет, полноватый. Серые небольшие глаза смотрели внимательно и доброжелательно.
-Доброе утро. Я заказал вам чай-сказал попутчик.
-Спасибо-ответил Андрей, вешая полотенце. Он хотел надеть рясу, но раздумал. Его сомнения не укрылись от спутника.
-представитель духовенства?-дружелюбно спросил он.
Андрей молча кивнул. Одеваться он передумал. Тем временем зашла проводница и поставила на стол два стакана в традиционных для железной дороги металлических подстаканниках. Пили молча, разговор не клеился.
-До Мурманска едем-так, традиционно, спросил попутчик.
-Нет, ответил Андрей:- дальше.
-Это куда?-не понял собеседник
-До Печенги
-Все, понял. Трифонов Печенгский монастырь. Вы же его восстанавливаете. Службы там несете.
-Несем- не совсем охотно ответил Андрей. Его всегда угнетали разговоры о церкви с людьми неверующими. Они, как правило, сводились к вопросам о том есть ли бог или нет и прочим глупостям.
Но вопросов не последовало. Собеседник оказался тактичным человеком и в душу не лез. Они молча пили чай и смотрели в окно. В окне проносились остатки некогда великой державы.
-Грустное зрелище-сдержанно сказал попутчик.
-Да-нехотя ответил Андрей.
Молчание затягивалось, становилось неловким. Выручила остановка. Андрей не успел посмотреть что это за станция, как попутчик, одев туфли, со словами: пойду, прогуляюсь, вышел из купе. Вернулся он оживленный с газетами в руках.
-Будете читать-спросил он. Андрей отказался. Ему хотелось забраться на полку и почитать материалы, данные ему в епархии и духовником..
-Ну и правильно. Ничего там позитивного нет-ответил незнакомец. На недоуменный взгляд Андрея он улыбнулся и сказал:
-Привычка. Я, как никак, бывший работник обкома, а мы рабочий день начинали с чтения газет.
Затем спохватился и предложил:
- Давайте знакомиться и добавил:- Евгений.
Андрей назвал себя.
-Замечательно-быстро ответил попутчик. Он углубился в чтение, но быстро отбросил газеты и снова уставился в окно.
-Не читается?-осторожно спросил Андрей.
-Сущая отрава-ответил Евгений:
- Сплошное лицемерие. Вот слушайте: «По стране идет перестройка. Средства массовой информации убеждают народ об огромных демократических преобразованиях, в величии России, что народу возвращены духовные и нравственные ценности».
-Вы богослов, разбираетесь в сложностях человеческой души. Я, так сказать ваш идеологический противник: бывший работник идеологического отдела обкома партии и понимаю, что без идеологии нельзя. Коммунисты были не идеальны, но то, что творится в стране это беспредел. Государство превратило наших стариков, отцов и матерей, вынесших на себе непомерную тяжесть русской истории в голодных нищих побирушек. Идет уродование детских душ...
-Что же вы, коммунисты, потеряли власть?- лукаво улыбнулся Андрей. Ему начинал нравиться этот человек с живыми глазами. Он не видел в Андрее священника: ехали два попутчика и разговаривали. Андрей снова вернулся к столику.
-Хороший вопрос. Великолепный!-подскочил Евгений:
-Действительно возник пародоксальный нонсенс, что коммунисты уронили власть, которая была закреплена конституцией. Кроме как деградацией власти это не назовешь. Что произошло, то произошло. Оценку партии, Горбачеву дадут потомки. Но все это будет потом. А пока расстрел Верховного совета, законодательного органа власти признали вынужденной необходимостью. Торжество демократического режима на лицо. Назначены миллионеры.
Андрей непонимающе взглянул на собеседника. Тот понял немой вопрос:
-Да да мой милый друг. Клика Ельцина торопится застолбить бывшую собственность некогда великой страны. Приспешники, единственным пропуском которых является то, что они были на баррикадах Белого Дома спешат быть представленным к разложившемуся невменяемому человеку и получить заветный кусок.
-А как же народ? Евгений. Почему трудящиеся столицы не вышли остановить беспредел, творящийся на улицах -не удержался Андрей. Ему начинал нравиться этот полноватый живой человек.
-Вот здесь вы попали в самую точку, коллега. Заметив недоуменный взгляд Андрея, Евгений улыбнулся и сказал:
-Забыл представиться: профессор кафедры философии. Сеем разумное доброе вечное. Но плохо сеяли, плохо. Как мог наш советский народ поверить новоявленным демократам, что при возврате в капитализм он будет счастлив и богат. Забыли классическую политическую экономию, которую изучали в каждом ВУЗе, что есть класс эксплуататоров и класс эксплуатируемых, и что в вожделенный класс первых попадет далеко не каждый.
Евгений замолчал. Он взял стакан чая, сделал большой глоток. Андрей молчал. Он ничего не мог сказать запальчивому собеседнику: перед его глазами стояла Москва, эта разухабистая ярмарочная девка, с пошлыми песнями, яркими от зарубежной рекламы ларьками и детьми, крутящимися вокруг. Он тоже не хотел такой России. Андрей понимал, что так как раньше жили жить было нельзя, но что делается сейчас, так жить невозможно.
Евгений словно почувствовав его настроение, продолжил:
-Мы проматываем великое державное наследие, Купленное ценою героизма и самоотверженности народа. Можно и далее говорить о напасти, постигшей Россию при коммунистах и теперь, при демократах. Но самое страшное из всех бед, и это будет вам ответом, мой дорогой коллега, на ваш вопрос о пассивности населения, это отсутствие русского национального самосознания.
Андрей был удивлен. Как метко Евгений дал определение теперешнему состоянию российского общества. Он вспомнил долгие зимние вечера, когда он спорил с отцом Владимиром о русского народа. И вот оно меткое точное: отсутствие русского национального самосознания. Народ без национальной идеи обречен. В лучшем случае ему будет уготована участь третьеразрядной сырьевой державы, в худшем…Андрея передернуло. В глазах всплыло лицо своего духовника, который показал ему книгу, со словами, чтобы он почитал Гумилева. Там ярко и убедительно показано будущее России.
Евгений увлекся. Андрей даже позавидовал его студентам, которые могли слушать такие убедительные проп…. Андрей улыбнулся, чуть не сказав проповеди. Хотя именно такие лекции могли стать проповедями.
Евгений, уловив улыбку Андрея, принял ее на свой счет:
- Да, мой молодой коллега, вы можете праздновать победу над коммунистической идеологией. Церкви дан карт бланш по восстановлению нравственности, православной идеологии некогда атеистического советского народа. Поспешно идем креститься, не понимая смысла обряда. Заменяем красные уголки на церковки. Ну чем не аналог массового похода в партию большевиков после смерти В.И.Ленина? Подавляющее большинство ринулось верить в Бога. Одни чтобы уйти от повседневной жестокости, другие, что это модно.
-Давайте вспомним переход из количества в качество-улыбнулся Андрей, останавливая Евгения:
-Люди пошли в церковь, это уже много, будут слушать проповеди, думать. Мы должны восстановить традиционные нравственно-религиозные ценности. Это может сделать только церковь. Только церковь может воспитывать в россиянах чувство национального единства вместо нынешнего духа наживы. Возрождение России невозможно без возрождения и укрепления православия, веры, душевной чистоты, духовной зрелости, потому что государство держится на нравственности народа. Тот же Карамзин говорил: ни конституции, ни законы, а благонравие граждан – вот что является основой государства, основой общества, основой бытия человека. Благонравие, здоровая нравственность. И если с этой точки зрения глядеть на сегодняшний день, то видишь, что как раз с нравственностью народной, благонравием у нас не всё в порядке.
Евгений скрестив руки, слушал своего неожиданного оппонента. Воодушевленный
Андрей продолжал дальше:
-Здесь никакие силовые структуры, как ты их не укрепляй, как не вооружай, никакие подразделения полиции-милиции не помогут, пока благонравия не будет, чистоты душевной не будет, согласия не будет в людях, а будет криминал и безобразия, которые терзают общество. Был жестокий эксперимент над Российской Государственностью, начавшийся в 1917 году, когда оборвалась историческая преемственность русской жизни. Рухнула затем коммунистическая идеология, страна распалась на куски. Надо уяснить истоки нынешнего национально-государственного кризиса, тогда станут ясными и возможными пути его преодоления.
-А вы знаете пути его преодоления-не выдержал и прервал его Евгений.
-Нет-неожиданно просто сказал Андрей: я знаю одно, что сегодня у России уже другие «лекари» и другие «лекарства». Он помолчал и дополнил:
-Рынок. Лекарство горькое, однако, отказываться от него было бы не только не разумно, но и опасно для жизни. Это ясно и без философии, хотя обращение к опыту и истории отечественной философской мысли тоже небесполезно. Евгений слегка улыбнулся. Андрей в ответ склонил слегка голову и продолжил:
- Как небесполезно для врача знать, что у лекарства есть не только целебное, но и противоположное, губительное свойство, если только пациент неправильно обращается с ним. И дело не только в «дозе» и правилах приема лечебных средств. Еще более важно знать, какое лекарство - от какой болезни, что для поддержания плоти, а что - для здоровья и укрепления души.
-Вот вы как философ и подскажите современным властителям какое лекарство нужно принять-продолжал Андрей
Собеседник понял его вопрос. Он улыбнулся и сказал:
-А я не знаю, что делать. Как философ, что делать, чтобы появился смысл, я не знаю. Я просто понимаю суть проблемы. Европа сейчас стала полностью технической, а мы подражаем ей. Зачем? Наша русская цивилизация всегда строилась по совсем иным принципам. Например, нам совершенно не нужны менеджеры у власти. На Западе это нормально, это вписывается в их цивилизацию, но не в нашу. Настоящий лидер – это не менеджер, это не экономический управленец. Правящая элита – это люди, которые должны быть в контакте с третьей стороной мира. Менеджеры на это не способны
Андрей, допивая чай, внимательно смотрел на собеседника. Его мучило одно: «Почему? Почему Россию преследует вечный вопрос?». Этот вопрос стал классикой: «Что делать?». Снова что делать, вместо того, чтобы взяться за дело.
Как сказал Пушкин:
-У нас Россия одна. Можно быть недовольным действиями властей – русская интеллигенция всегда была в оппозиции к власти, но не любить Россию нельзя. Власть можно поменять, но Россию, отечество не поменяешь. Власть надо сурово оценивать и не спускать, а взыскивать с чиновников, если они проворовались… Поэтому Пушкин говорил: не хочу другой отчизны, люблю ту, которая мне дана Богом. Отчизну не выбирают.
Поезд мерно отстукивал версты. Мелькала за вагонными окнами Россия. Уснул Евгений, а Андрей лежал, всматриваясь в пейзаж, мелькающий за окном. Боже мой! Как же все уныло! Картинки в заоконье менялись как в калейдоскопе, но радости не добавляли. «Край ты мой заброшенный край ты мой пустырь…» - назойливо стучало в голове. Вырубки сменялись пустошами, которые когда-то были полями. На них вольготно разместился сорный лес. Ольха, ивняк, мелкорослая береза буйствуют в своей неудержимой пляске, разрастаясь на некогда ухоженных землях.
Мелькнул перед глазами как в туманной картинке рабочий поселок. Почему-то построенный над самой железной дорогой. И дома. Это были не дома, это стояли дома-призраки, уставшие жить. Они давно бы упали, завалились на бок. Но людской гений он всемогущ. Человек не дает упасть своему жилищу и всячески его поддерживает. Он подпирает ветхие стены бревнами, но стены так сгнили, что не могут опираться. Они расползаются и обволакивают своей сгнившей мякотью злосчастную жердину. Оконные проемы застеклены кусочками стекол вперемежку с фанерой. Кусочки маленькие, как мозаика. Только ими можно застеклить это, с позволения сказать, окно. Окно из прямоугольного трансформировалась в параллелограмм. В отчаянном безмолвном крике зашлось слуховое окно. Оно было когда-то круглое.
Он вспомнил про папку, которую ему дал духовник. Андрей вынимал листы с печатным текстом и удивлялся прозорливости духовника. Это были не известные ему исследования Крайнего Севера или, как тогда говорили, «Лапландии». Мелькали неизвестные имена авторов прошлого века. Люди были разные, различных сословий. Обьединяло одно: любовь к Северу, к Лапландии, стремление помочь этому богатейшему, но спящему краю.
На дне папки лежала серая невзрачная книга, больше напоминающая журнал. « Из жизни на дальнем русском севере»-прочитал он название с твердыми знаками и перелистнул страницу. На раскрытом листе- четкая надпись: «Трифоно-Печенгский монастырь, основанный преподобным Трифоном, просветителем лопарей, его разорение и возобновление» автор Н.Ф.Корольков. Глаза метнулись вниз: С-Петербург 1908 год. Почти девяносто лет книге. Листает дальше. На левой стороне разворота изображение преподобного Трифона Печенгского Чудотворца, Просветителя лопарей. Андрей с интересом всматривается в образ. Добротная глянцевая бумага хорошо сохранила оттиск. Почтенный старец держит в руках свиток. Скорее всего, это грамота, данная преподобному Иваном Грозным. Фоном служит Сретенская церковь, что стояла на Печенге. Надпись на правой стороне заставила Андрея вздрогнуть. Он пробежал ее глазами, затем почти вслух прочитал: «На молитвенную память Владимиру Кузнецову от схиигумена Иоанна. И дата 1939год девятое число апреля. Да, было от чего разволноваться. Мало того, что книга 1908 года. Так она еще с надписью! Отец Иоанн! Старец Валаамского монастыря, которому выпало тяжкое послушание: десять лет быть настоятелем Трифонов Печенгского монастыря. И в какое время? С 1921 по 1931 года он являлся настоятелем обители на Печенге. Это было непростое время для монастыря, оказавшегося в лютеранской стране, разграбленного как большевиками, так и финскими властями. Только в октябре 1931 года отец Иоанн по собственному прошению был освобожден от должности настоятеля. Весной следующего года он был вновь принят в число валаамской братии и направлен на проживание в дорогой его сердцу скит святого Иоанна Предтечи. А в 1933 году он был пострижен в схиму с именем Иоанн. Печенгские монахи сохраняли любовь к своему игумену. Когда в годы Великой Отечественной войны настали трудные времена, и пришлось оставлять обитель преподобного Трифона, они попросились в Новый Валаам, к своему почитаемому бывшему настоятелю.
После смерти отца Ионафана, который скончался в 1916 году, сложно было найти настоятеля, который бы по величине сравнялся с ним. Настолько был велик авторитет настоятеля не только в церкви, но и в миру. Отец Иоанн оказался достойным приемником, хотя они были так непохожи. В папке, собранном духовником, Андрея он нашел скупые данные о деятельности последних настоятелей. Больше того: выяснилось, что отец Ионафан был в дружеских отношениях и состоял в переписке с Корольковым Николаем Федоровичем – писателем, делопроизводителем постоянной комиссии народных чтений. Это он был автором книги, которую держал Андрей Чем дальше вчитывался Андрей в старые страницы, тем острее понимал духовный подвиг этих людей, которых не только церковь, народная молва нарекла подвижниками. Они разные, эти люди. Одни выбирали пещеры, затвор, как это было в южных районах России. Их задачей было скрыться от мира. Северные подвижники овеяны особенной теплотой, они близки народному пониманию святости.
Андрей вспоминал беседы с духовником до отьезда на Север. Сейчас он видел неразделимую связь рассуждений. Рассуждений человека, патриота. Патриота негромкого, который не будет кричать с трибуны. Он живет в постоянном движении, в общении с людьми и природным миром.
Воображение Андрея занимал суровый образ преподобного Трифона Печенгского, просветителя лопарей
. Он видел его на ступенях Успенского собора в толпе нищих при царском входе, а кроме нищих и нет никого — сам Грозный царь идет! Царь идет, а с ним нерослый, заморенный царевич Федор, нищелюбец. Грязны и оборваны нищие, юроды тянут руки к царевичу, но всех убожей стоящий поодаль монах в рубище, босой — он пришел в царствующий град с дальней Печенги. Его заметил царевич, снял свой кафтан и отдал монаху... Потом была жалованная грамота монастырю. и многолетняя терпеливая работа по христианизации лопарей. Ею занялись монахи- колонисты. В поисках уединения для своих молитвенных подвигов эти люди уходили в глубь северных лесов. Иногда их сравнивают с отцами-пустынниками, каковыми они, в сущности, и были. Однако есть значительная разница: в отличие от пустыни, северные леса были населены. Трудами рук своих, силой веры и спасительным словом монахи являли живое свидетельство окружавшим их ,не знавшим мира и цивилизации кочевникам.
В Соловецком монастыре сохранилась рукопись. В ней говорится: «Сие родове (то есть лопари), яко звери дикие, живут в пустынях непроходимых, в расселинах каменных, не имеют ни храма, ни иного чего, потребного к жительству человеческому, но только животными питаются: зверьми, и птицами, и морскими рыбами, одежда же их — шкура оленей. Отнюдь Бога истинного, единого и от Него посланного Иисуса Христа ни знать, ни разуметь не хотят, но им же кто когда чрево насытит, тот и бог для них. И если иногда кто камнем зверя убьет — камень почитает, а коли палкой поразит ловимое — палицу боготворит».
Когда над бушующими валами Белого моря воздвиглась Соловецкая обитель, то в нее стали приходить и лопари.
— Что вас привело сюда? — спрашивали у них монахи. И пришедшие отвечали:
— Мы хотим остаться с вами, братия.
— В обители преподобных отцов Зосимы и Савватия? — удив¬ля¬лись монахи. — Да что вам тут оста¬ваться! Вы же привыкли к тундре, к оленьим стадам, к простору и вольной воле.
— Все оставляем, все выбрасываем из сердец наших, — отвечали ло¬пари. — Хотим, подобно вам, посвятить себя исключительно молитве и посту.
— Как, вы хотите принять иноческий образ?!
— Да.
И принимали, и становились иноками лопари.
Спустя 150 лет с начала просветительских деяний преподобных Трифона и Феодорита многие лопари вновь оказались некрещеными и возвращались к язычеству. Московское правительство царя Федора Алексеевича призывает возобновить миссионерскую деятельность. Но поздно. Лопари теряли интерес к православию по причине отсутствия любви к монастырю, да и сам монастырь в своих проблемах был далек от задач миссионерства. К концу 17 века побуждающим мотивом к крещению служила не любовь к евангелию и образец праведной жизни подвижников, а голое материального стимулирования: «Крестившемуся лопарю давать Великого государя жалованье по два рубли на человека и льготы в службе и в тягле на два года, а которым нарочитым давать и по три рубли….и впредь его великого государя жалованием их велено обнадеживать»
Печальные изменения произошли в Лапландии в отношении к христианству со стороны коренного населения. И если задаться вопросом принес ли пользу лопарям своей миссией по обращению в христианство, то ответ будет отрицательным. Молодая паства лопарей оставалась коснеть в невежестве в продолжении долгих лет. Монастырь богател и превращался в угнетателя лопарей вместо просвещения
Крестить лопарей крестили, но это не означало, что они приняли евангелие и стали примерными прихожанами. Поклонение "русскому богу" нередко сочеталось у саамов с традициями языческих обрядов. Они усердно посещали церковь или часовню в зимнем погосте, а переселяясь весной на родовые промысловые угодья, брали с собой иконы и, прибыв на место, укрепляли их на ветвях близко расположенных от жилья деревьев. Лики святых в обрамлении весенней листвы весьма напоминали положение древних идолов в языческом капище. Не прекращались и жертвоприношения сеидам.
Вместе с Евангелием распространялась и Русь. Русификация при этом не везде проходила гладко. Саами нередко сопротивлялись введению русского языка, да и не все монахи были склонны русифицировать язычников. Они предпочитали трудиться и проповедовать на местных языках, в лоне местной культуры, чтобы принести свет Христов тем, кто Его не знал. «Монахи-колонисты, обращая лопарские племена в христианство, мирным путем вносили в их быт русскую культуру, постепенно превращая их в плоть и кровь русского народа»
Давно уже синюшний месяц укоризненно смотрел в окно к Андрею. Не спалось.
Кто ты человек? Каково твое предназначение?
Возвращение
Пролетели декабрь и январь с хлопотами в монастырской жизни. Религиозные праздники шли один за другим и работы хватало. Незаметно пролетели школьные каникулы. Началась третья четверть, самая длинная и тяжелая. В школе постоянно горел свет. В окна через стекло мерцала тусклая неуходящая с небосклона луна. Робко проявлялся нарождающийся день. Словно нищий у порога он долго топтался, прежде чем зайти. Свет был серым как оберточная бумага.
Зима не торопилась сдавать свои позиции, да и весна была еще слишком слаба, чтобы заявить о себе. Не могла она еще спорить с хозяйкой тундры, которая носилась на своем помеле и давала по ушам каждому зазевавшемуся. Ей вторило небо, которое раскапризничивалось и затягивалось серой марью, не желая никого видеть. Затем, чисто из вредности, пригорошнями раскидывало жесткую снежную крупу, похожую на горох. А сама полярная вьюга прижималась к окнам морщинистым лицом с крючковатым носом и в бессильной ярости царапала стекла. Братия собралась в большой келье. Послушания на улице отменялись. Вскоре кто-то держал в руках книгу и читал:
Декабрь на Крайнем Севере самый тяжкий месяц по климатическим условиям-это пик полярной ночи. Дневной свет едва забрезжит к полудню на час, да и вновь опускается мрак. Известное лопарское предание так повествует о зиме того скорбного года: «Дело было под Рождество; солнце ушло в этом году как-то особенно рано, и тьме неба помогал воздух . Мгла все время висела над землей, и туман был так густ, что в пяти шагах не видно было огня, горящего в лопарской тупее. Злой дух гулял по покинутому Божьим светом краю…». Темно и в ке¬лье Трифона. В маленькое слюдяное оконце робко пробивается свет и пла¬вает на подоконнике, озаряя лишь краешек образа, висящего в пе¬ред¬нем углу. Возле окна на стене Распятие. На полу разостлана рогожа, а на ней лежит, подложив полено под голову, старец. Измождено его лицо, мор¬щины изрыли высокий лоб. Длинная седая борода покрывает грудь. Старец тяжело дышит. Печать какой-то особенной печали легла на его лицо. Бескровные губы шепчут слова молитвы.
А за окном воет ветер, и Ледовитый океан ходит сердитыми ва¬лами, встревоженный северной бурею. Слышно, как шумят волны, как пла¬чут они, разбиваясь одна о другую, пенятся и с ревом несутся вперед навстречу новым валам, встающим высокой стеной во мраке зимнего дня. И слышно, как кричит чайка, носясь над океанским простором, буд¬то ищет она что-то и не находит и вторит своим криком стону седых волн, вольных, всесокрушающих...
Старец прислушивается к голосам океанской бури, шепчет, а брови его, густые, нависшие, сдвигаются сурово-сурово. Он один. Это апостол дикого Севера Трифон. Подвижник чувствует, что болезнь, которой он страдает уже давно, как бы уходит от него. Легче ему становится. Точно буря развеивает эту болезнь. С другой стороны, апостол также чувствует, что жизнь его тает и что недолго уже ему озарять собою северную пустыню. Келейник-ученик его пошел за игуменом и братией, с которыми умирающий хочет проститься. Чу, шаги... Это они. Действительно, отворилась дверь, и в келию входят игумен Гурий и братия. У игумена в руках чаша со Святыми Дарами.
— Пришли... — проговорил Трифон и припод¬нялся с пола. Кротким, проницательным взглядом окинул он всех их, и едва-едва заметная улыбка появилась на лице доброго наставника.
Одни из иноков опустились перед ним на колени, другие низко опу¬¬стили головы. Кто-то тяжело вздохнул, кто-то не выдержал и глухо зарыдал.
— Я хочу... проститься с вами, — сказал Трифон спокойно. — Затем и звал вас, любимая братия моя...
Игумен Гурий заплакал. Плача, он вымолвил:
— Зачем, наставник наш, оставляешь нас си¬рыми?
Трифон кротко посмотрел на него и отвечал:
— Братия моя, не скорбите, и добрый путь течения моего не прерывайте. Все свое упование возложите на Бога. Иисус Христос, Бог и Спаситель мой, меня во всех приключавшихся со мною несчастиях не оставил, тем более не оставит вас, собранных во имя Его. Я же заповедую вам: любите Его, в Троице славимого, всем сердцем своим и всею душою своею, и всею мыслию своею.
Трифон умолк, с любовью посмотрел на всех и, поднимая правую руку, продолжал:
— Чадца моя! Любите и друг друга. Храните иночество честно и воздержно. Начальствования избегайте; вы видите — много лет не только своим, но и вашим нуждам послужили руки мои, и всем я был послушником, власти же не искал...
Силы оставляли апостола. Голос его звучал все слабее, прерывисто... Трудно дыша, Трифон продолжал:
— И еще молю вас — не скорбите о моей кончине. Смерть — мужу покой... У всякого человека душа в теле, как странник, пребывает некоторое время, потом уходит, и мертвенное тело вскоре же обращается в прах, ибо все мы, всякий человек — червь. А разумная душа уходит в свое отечество, небесное... Возлюбленные мои, стремитесь туда, где нет смерти, где вечный свет. Там один день лучше тысячи дней земных. Не любите мира и того, что в мире. Ведь знаете, как окаянен сей мир. Трифон опять умолк.
Буря выла за окном, и океан клокотал, вздымая холодные волны. Они вздымались горами, шли к берегу, точно желая поглотить его. Пеной обдавали прибрежные скалы. Казалось, волны сердились, не слыша ниоткуда ни отклика, ни жалоб, ни мольбы.
Расходился Северный океан. Будто злые духи — эти адские силы — собрались на холодном просторе и справляли свой шабаш, замышляя вместе с тем козни против людей. В вое ветра чудились голоса бесов, в плеске и шуме волн — их фырканье. Чудилось, это они пенили океан, и,собирая кипень, кидали ее на берег, где стояла одинокая обитель. Кидали, чтобы смыть, стереть с земли ненавистное им...
Трифон повел рукою к оконцу.
— Слышите, братия? — сказал он.
— Это океан расходился, — отозвалось несколько голосов.
— Как океан, и мир неверен и мятежен, — продолжал Трифон. — Точно пропасти, в нем уловки злых духов; как ветрами, волнуется он гу¬б謬тельною ложью и горек диавольскими наветами и точно пенится гре¬ха¬ми и веянием злобы свирепствует. Враг только и думает о погибели миро¬любцев, всюду простирает свою пагубу, везде плач. Наконец, всему смерть...Умирающий старец склонил голову. «Смерть... всему смерть…» Да, она уже стояла за согбенными плечами апостола Севера и протягивала к нему свои худые, костлявые руки, чтобы лишить его жизни... Острая коса смерти виделась уже слабеющему избраннику Христа. И Трифон без страха, без волнения смотрел на эту развязку. Голос смерти слышал он, один. И не содрогался. «Смерть, ведь всему смерть…»
Он слегка коснулся одежды игумена Гурия и произнес:— Еще заповедую вам. Когда, по воле Божией, душа моя разлучится от тела моего, погребите меня у церкви Успения Пресвятые Богородицы, в пустыне, куда часто уходил я на богомыслие и безмолвие.
После этих слов Трифон попросил приобщить его Святых Таин. Братия стала на колени. Ученик умирающего, Петр, помог ему подняться с рогожки. Петр плакал. Но спокоен был сам старец. Только лицо его светилось, как будто отражая внутреннее торжество. Трифон стал на колени перед чашей со Святыми Дарами, и игумен Гурий приобщил его.
Всем стало вдруг как-то особенно отрадно. Горечь предстоящей разлуки навсегда с любимым наставником уступила место радости и умилению при виде причастника.
Братия облобызала умирающего.Вдруг он, поникнув головою, горько заплакал!
Всех охватило крайнее недоумение... Все переглянулись между собою. Что это значит? Откуда слезы? Почему вдруг умиление старца сменилось горькими слезами? Не тоска же по жизни проснулась в нем? Не страх же смерти.Взволнованный и удивленный игумен склонился к плачущему и сказал:
— Преподобный отче, ты нам запрещаешь о тебе скорбеть, ибо с радостью идешь к Сладчайшему Иисусу. Скажи же нам, отчего ты прослезился?
Умирающий не сразу отвечал. Он довольно долго, как бы испытующе, смотрел на иноков и потом, переведя взгляд кверху, пророчески промолвил:
— Будет на сию обитель тяжкое искушение, и многие примут мучение от острия меча, но не ослабевайте, братия, упованием на Бога, не оставит Он жезла грешных на жребии Своем, ибо силен и паки обновить Свою обитель. И обратясь к своему ученику-келейнику, добавил:
— Я хочу лечь... силы слабеют...
Иноки помогли ему лечь на рогоже. Снова просветилось его лицо. Холодеющие губы зашептали молитву... Через минуту старец скончался. Игумен Гурий склонился над ним: всматривается, дышит ли основатель обители. Нет, не дышит...
— Братие... наш наставник... оставил... нас, — глотая слезы, прого¬ворил игумен Гурий. И убогая келия огласилась рыданиями иноков. Это совершилось 15 декабря 1583 года.
Послушник закончил читать. Долго стояла тишина в комнате. Затем кто-то вздохнул, люди зашевелились. Заговорили. Вспомнили шведских финнов, которые подобно ночным татям разорили монастырь. Кто-то из трудников сказал, что Пекки Весайнен национальный герой Финляндии. На что ему один из монахов резонно заметил, что злодейство Пекки Весайнена было в том, что он, вырезал последних учеников великого Печенгского старца. Тех, кто еще мог помнить истинный дух монашества первых северных мастырей, «первохристианских обителей, основанных преподобным Феодоритом и Трифоном. Снова развернулся спор о истинной роли монашества о нынешнем назначении монастыря. Снова заговорили о глубоких духовных причинах столь сокрушительной катастрофы, постигшей эту богатейшую обширнейшую обитель на крайнем севере на самом пике ее материального процветания. Не обошли вниманием и беду из-за чего рухнула в начале прошедшего века Держава Российская-Царство Православное.
Старец, как всегда сидел прямо, положив руки на колени. Он молчал, только поглядывал на спорящих из-под кустистых бровей. Затем заговорил. Емко немногословно.
-Все вы правильно говорите братия, все верно. Книг читаете много. Вспомните, кем был монастырь до разрушения? Колхоз, населенный монахами. И нечего удивляться, что беда его постигла-мир одолел. Нам нужен духовный центр. Должна сформироваться ныне почти утраченная школа русского монашеского старчества. Рядом погребение святого Трифона. Мощи его утрачены. Но они должны быть обретены вновь. Тут Господь должен сказать свое слово. Мы должны быть готовы к разговору с ним, к соработничеству с Господом. Понимать язык Божий, понимать его слова-Высокий сухой в черной рясе он напоминал северного сподвижника, которые смело шли в леса, чтобы посвятить себя служению Богу, путем обращения язычников в христианство. Данилка с восхищением смотрел на старца, которого он любил как деда. Вот таким, наверное-думал Данилка- и был Сергий Радонежский, который благословил Дмитрия Донского на бой с татарвой. Эх нет у него сподвижников. Был бы тогда спокоен Трифон Печенгский!
Они еще не знали, что в 2003 году свершится полная мера понимания того действа, когда абсолютное большинство братии явили истинное, даже до смерти послушание своему игумену, и наследовали райские обители, по молитвам Трифона, который «их Христу чистыми представил». Благословением Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II «братия Печенгского монастыря, убиенная вместе с игуменом Гурием прославлена в лике преподобномучеников»
В один из таких пасмурных неприглядных дней у монастырских ворот остановился желтый милицейский уазик. Из него резво выкатилась энергичная дама. Она потопталась, словно ожидая кого-то. Этот «кто-то» был поселковый милиционер. Он спешил, скользя на колдобинах. Они явно договорились о встрече. Увидев стража порядка, дамочка приободрилась. Она вытащила из машины портфельчик и сразу почувствовала себя уютнее. С портфельчиком чиновница была при исполнении. Она в сопровождении стража порядка зашла в церковь и заявила о себе. День был тихий не праздничный и в храме только мерцали свечи да смотрели со стен на вздорную бабенку святые. Она своим видом оскорбляла храм. Под стать был и милиционер в мышиной, мешком сидящей на нем, форме. Вышедший инок смиренно произнес, что в храме божьем голос не повышают, на что дамочка раздулась и, вдавив один подбородок в другой, смодулировала.
-Мне нужен руководитель этого культового учреждения. Для пущей значимости чиновница сдвинула нарисованные брови.
-Если вы имеете в виду настоятеля храма отца Владимира, то он отсутствует.
-Кто за него? –словно у себя в присутственном месте встрепенулась канцелярская тетка.
-Никто-улыбнулся монах: можно поинтересоваться, кто вы?
-Я представитель органов опеки-выпятила губы тетя. Накрашенные яркой краской они создали рваную рану на сумраке церкви.
-Я приглашу келаря-сообразил монах.
-Чем могу служить-раздался спокойный уверенный голос. Старик-келарь сверху вниз смотрел на приземистую служительницу органов, да и неотличавшегося экстерьером милиционера.
-У вас живет подросток Даниил Калашников-задала вопрос тетя.
-Да, у нас-спокойно произнес келарь
-Где он –набычилась тетя. Она изо всех сил пыталась смотреть келарю в глаза, но короткая шея не позволяла поднять голову.
-В школе-ответил старик.
-Как, он у вас ходит в школу?-воскликнула тетка.
-Да, в поселковую, и хорошо, нужно сказать, учится-ответствовал старик
-Что вас беспокоит-перешел он к делу.
-Я из органов опеки и у меня предписание забрать мальчика в детское учреждение.-надувшись важно произнесла тетка.
-Он живет в монастыре на незаконных основаниях-подал голос страж порядка.
- Как на незаконных? О.Владимир решил все вопросы с милицией-отреагировал старец
-Нет-отчеканила чиновница.
-Монастырь не место для ребенка.-долбила свое баба.
-А где же его место-тихо спросил старец
-Яобязана препроводить его в детский дом-заявила тетка. Старец не поверил своим ушам:
-Куда, куда?-почти свистящим шепотом переспросил он.
-В детский дом, батя, в детский дом-усмехнулся мент и обратился к даме: Нужно ехать к школе, а то упустим.
-Вы что же его отлавливать собираетесь-невесело усмехнулся старик. Он понимал, что закон на стороне власти и сожалел, что отца Владимира не было в обители.
Последнее, что увидел Данилка из окошка милицейского уазика, это был старик-келарь. Он стоял высокий сухой, прямой как палка и смотрел на уходящую машину.
В ушах Данилки звенело:-подчинись сыне, обстоятельствам. Уазик натужно ревя мотором старательно забирался в сопку. Данилка забился в угол машины и смотрел в заднее окно, пока плотное белесое марево не занавесило стекло. Он покрутил онемевшей шеей и посмотрел вперед. Над передним сидением высилась перманентная закись волосишек дамы. Она обняла портфель короткими ручками и прижала его к выпуклому животу. Данилка вздохнул и пошевелился. Его движение насторожило даму. С трудом повернув шею она сказала:
-Не выдумай убежать мальчик.
-Да пошла ты-сквозь зубы произнес Данилка
-Хулиган! Как ты смеешь-взвизгнула чиновница
-Потому и посылаю, что смею-огрызнулся мальчишка.
Шофер прыскнул от смеха, со страхом посмотрев на начальственного пассажира.
-В детском доме тебя воспитают-торжествующе провизжала дама.
Данилка ничего не ответил представителю власти и, отвернувшись, смотрел в окно.
Протиснувшееся между покатыми глыбами сопок шоссе стелилось под колеса уазика. Низкие деревья не шевелились, словно продолжая монолитную непоколебимость глыб на которых росли. Справа от дороги вверх поднимался покатый склон, за небольшим участком редкой, лесистой растительности виднелись огромные каменные плеши. Снег там не мог зацепиться даже зимой. Так и сейчас, словно чувствуя отчаянность обстановки подул ветер. Вначале он нёс редкие снеговые крупинки, потом снега стало больше и по обледеневшему шоссе заструились белые змеи настоящей метели. «Саамские колдуны нашаманили»-вспомнил Данилка слова их водителя. Выходец из старинного лопарского села Ловозеро, он знал массу всяких баек и небылиц про прошлое своего народа. Ими он делился, когда ездили на дальние, по несколько часов, поездки. Вот и сейчас Данилка вспомнил, что саамские колдуны, кебуны, имеют власть над ветрами:
«Они завязывают три волшебных узла… Развязывают один — поднимаются ветры с умеренной силой; когда развязывают второй узел — начинают дуть ветры более сильные; когда рязвяжут третий — поднимется буря…».
Похоже было, что машина тоже попали под саамскую раздачу непогоды. Неведомые колдуны развязали, должно быть, уже третий узел, и метель превратилась в настоящую пургу, снеговыми вихрями перекрывало шоссе так, что трудно было разглядеть что-либо впереди.
-Хоть бы дорогу занесло-с тоской подумал мальчишка:-машина бы остановилась, а там меня ищи свищи. На попутке бы доехал. Но уазик упрямо пробивался вперед.
Миновали Титовский пропускной путь и уазик, словно лошадка, почувствовав дом, припустил еще резвее. На Данилку напало странное оцепенение. Лениво, словно в кинопроекторе мельтешили картинки его бытия. Мурманск, ставший далеким и чужим. Как там его Зеленая улица? Где-то скитается мать. При воспоминании о матери тоскливо сжалось сердце. В его мальчишеском мозгу никак не укладывалась ситуация ее падения, покорности обстоятельствам. Вновь он вспомнил слова печенгского старца: покорись, терпи…Громыхнули под колесами уазика металлические плиты Кольского моста, что соединяет берега реки Туломы. Осталась позади сьежившиеся домики на Комсомольской горке. Уазик лихо взлетел на подьем и маьчишке открылась панорама Мурманска. Но она его не радовала. Он смотрел вдаль, за прибрежные сопки, где дорога делает крутой поворот от залива и стелется, упрямо пробивая себе дорогу на запад. Данилка вздохнул. Он понял, что интерната ему не миновать, хотя бы потому, что нет у него документов, этого самого свидетельства о рождении. Но то, что он не задержится в городе, он не сомневался. Когда они подьехали к зданию, Данилка совсем успокоился и вел себя отрешенно. Тетка даже забеспокоилась. Она встала раскорячив ноги, готовая ловить мальчишку, когда он будет выходить из машины.
-Ну корова-беззлобно подумал мальчишка. Вслух сказал как можно небрежнее:-Не боись, не убегу.
В кабинете директора их никто не ждал. Они сидели и ждали. Наконец появилась высокая сухопарая женщина в обдерганном вязаном жакете и такой же нелепой юбке. Она размашисто села за стол, сложила руки на груди и посмотрела на тетку и Данилку сверху очков, которые чудом держались на кончике длинного носа.
-Ну и зачем вы мне его привезли-с вызовом спросила директорша.
-Уменя распоржение гороно-с вызовом ответила сопровождающая.
-Я что, этим распоряжением его накормлю, как одеялом прикрою-язвительно парировала директорша.Перманентная тетка начала краснеть. Она визгливым голосом заявила, что директор не имеет права не взять ребенка. Данилке надоела эта перепалка. Он встал, сунул руки в карманы и произнес:
-Вы тут ругайтесь, а я пойду домой. Тут недалеко
Тетки затихли. Директорша как то странно посмотрела на него, потом на свою коллегу и спросила:
-Так он еще ничего не знает?
Перманентная тетка отрицательно покачала головой.
Директорша обреченно вздохнула и прошипела:
-И это на меня свалили.
-Нет у тебя мальчик матери, нет. На недоуменный взгляд Данилки она повторила:
-Умерла у тебя мать, умерла. Потом помолчав, добавила:
-Поэтому тебя к нам и привезли.
Данилка за это время привык к отсутствию матери, но он знал, что она где-то есть. Своим мальчишеским умом он был уверен, что пройдет время, все образуется и найдется мать. А она умерла. Он оцепенел. Тетки выжидательно смотрели на него. Он вздохнул и обессилено сел, опустив руки между колен.
-Делайте что хотите-буркнул он. Он хотел остаться один.
Дальше шло как в фильме. Данилка видел себя со стороны, как его вели по длинному коридору. Затем завели в комнату, где толпа подростков смотрела телевизор. Они равнодушно посмотрели на него и отвернулись. В экране прыгало, грохотало. Воспитатель что-то сказала ему и ушла. Данилка остался сидеть, облокотившись о стену. Потом был ужин. Он без аппетита сьел его и оцепенело дождался отбоя. Подростки пристально рассматривали его, но не подходили. Он с облегчением лег в кровать и закрылся одеялом с головой.
Забрезжил чахлый рассвет. Он вяло пробивался через муть стекла. Воспитанники вяло вставали и шли приводить себя в порядок. Затем-занятия в школе. После вчерашних событий и новостей Данилку охватило оцепенение. Он сидел в классе, слышал шушукание за спиной.
На перемене, когда он сидел на подоконнике и смотрел на шоссе, бурлящее под окнами школы, к нему подошел нарочито расслабленной, шаркающей походкой длинный тощий парень с неряшливыми соломенными волосами. Он держал руки в карманах, сутулился, чтобы показать свое пренебрежение ко всему окружающему. Дескать, плавал-знаем.
Он подошел к Данилке и стал бесцеремонно его рассматривать. Данилка снизу вверх посмотрел на него. Глаза парня были мутно-оловянные и ничего не выражали. Подбородок его медленно двигался: он жевал недавно появившуюся жвачку.
-Ты что ли новенький-тоном не предвещающим ничего хорошего спросил длинный.
-Ну я-нехотя ответил Данилка. Чутьем уличного пацана он понял, что будет драка. Его охватила тоска. Драться ему не хотелось.
-Из монастыря?-все так же бесцеремонно продолжал расспрашивать его парень.
-Из монастыря-подтвердил Данилка. Мысленно он уже измерил расстояние до этого хлыща, поднырнул под его, и коротким ударом в челюсть сбил с ног.
-Монах, что ли-допрашивал длинный
-Слушай, отстань-неожиданно для себя сказал Данилка.
Длинный на секунду перестал жевать. Но только на секунду. Затем челюсть заработала снова.
-Ну-ну, смотри-невнятно сказал он и повернувшись зашаркал прочь.
-Обошлось-подумал Данилка.
Действительно, на удивление всем стычек у Данилки не было. Дружбы тоже. Он жил один и к нему вновь прилепилась кличка «Монах». На уроках он оттаивал и все чаще замечал улыбку у преподавателей. Учился он хорошо. Но был далеко от своего приюта. Самое лучшее время было для него после отбоя. Он заворачивался в одеяло и отключался от всех. Им овладело оцепенение. Даже смерть матери ушла куда-то за сознание. Его не тянуло даже сходить на свою улицу. Зачем? Рвать сердце. Да и контроль за ним установили достаточно жесткий. Ему нужно было отлучиться, но в Свято-Никольскую церковь. Данилка рассчитывал связаться там с отцом Владимиром и определить свою судьбу. В интернате он жить не хотел. Перерос он это инфантильное общество, которое бездумно смотрело телевизор по вечерам и радовалось дешевой жвачке. Он верил о.Владимиру, Андрею и не допускал мысли, что они его забудут.
Они действительно его не забыли, и Данилкина судьба решалась у главы администрации района. Но все было против Данилки. Вердикт опеки был прост: ребенок сирота и должен до совершеннолетия жить в детском доме. О.Владимир был в отчаянии. У него было ощущение предательства перед ребенком. «Мы в ответе за тех кого приручили»-набатом било у него в голове.
Данилка тем временем решил действовать сам. Ему нужно было убежать в Печенгу, а там…А там все образуется, считал мальчишка. Случай представился. Его в группе мальчишек отправили помочь кочегару котельной. Этого было достаточно, чтобы в корпус он не вернулся. На подворье через бабу Надю он нашел водителя машины, который приезжал в монастырь. Тот понял мальчишку и стали думать как проехать без документов контрольно-пропускной пункт в Печенге. Выручила шоферская солидарность: кто-то из знакомых водителей ехал в Никель с грузом. Ехал через финскую дорогу. Пункт пограничников был полуофициальный и кроме путевки они ничего не смотрели. Нужно ли говорить, что с утра Данилка сидел в кабине и рассказывал водителю свою судьбу. Тот только мотал головой и материл власть. Перед пунктом Данилка перебрался в фуру. Водитель привычно запломбировал нарушенную пломбу и вскоре Данилка вновь сидел с водителем и жевал приготовленные бабой Надей бутерброды.
-И что ты собираешься делать, парень-спросил водитель-тебя уже хватились, ищут.
-Не знаю-честно ответил Данилка-но в интернат я не вернусь. Он верил отцу Владимиру и знал, что тот отправки в интернат не допустит. Он был прав. В это время отец Владимир продумывал в администрации сложную схему оставления мальчика в монастыре через опекунство
-Удачи тебе, дружище-напутствовал его водитель, высаживая Данилку на обочине в Никеле. –Доберешься?
-Доберусь, дядя-бодро ответил Данилка. Первый же армейский УАЗ подобрал мальчишку. Вот и развилка. Машина пошла на Линахамари, а Данилка пошел по хрустящей от легкого мороза дороге к монастырю. Смеркалось. Воздух становился синим прозрачным «Синий день»-вспомнил Данилка лопарское название сумерек. Мороз легонько прихватывал уши.
Вдруг раздался удар колокола. Он загудел. Вначале неохотно, словно только что поднял голову с подушки. Затем разохотился и пошел гудеть по настоящему, с удовольствием. Монахи и прихожане собирались на вечерню. Данилка ускорил шаги. Он шел к себе домой
Печальный итог
Монастырь сгорел. Сгорел почти через десять лет после очередного возрождения. Хотели отремонтировать, но вместо этого уничтожили.
Пламя поднималось свечой на десятки метров. Монастырь сгорел дотла. Построенный в 1533 году, монастырь являлся оплотом православной веры на крайнем Севере. Не осталось монастырей на «ребрах Северовых». У всех неблагополучная судьба. Не могут они утвердиться в Лапландии. Может еще в силе «колдовское лукоморье»-древняя вотчина князя тьмы? Может оно никуда не уходило? Ждало, чтобы выплеснуться из-под снегов вековых, льда стылого.
Может нужно признать, что на духовном уровне Богом было попущено силам тьмы породить нечто разрушительное, питающееся людскими пороками и страстями, своевольными желаниями и гордым самомнением.
Может, развал великой страны спровоцировал порабощение людей именно этим духом, и Господь указывал это как на великую опасность. Нельзя вещать со средств массовой информации о свободе человека, но ввергнуть его в нищету и прозябание. Прозябание не только физическое-духовное.
Князь тьмы кровоточащим сгустком проявил себя в середине 16 века как разрушитель монастырей и жив до сих пор. Обнажается некий тайный механизм противодействия сил «князя бесовского» монастырской жизни на крайнем севере, когда хозяйственная и политическая жизнь захватывает церковь. Вот тут-то высвободившиеся из уз Христианства «духи злобы поднебесной» и творят свое черное дело на «ребрах Северовых».
Увлечение церкви связями с властью, которая далека от стремления следовать истинным человеческим ценностям тоже ее не красит. Да что там ценностям? Власть накормить сирых и убогих не хочет. Хапает последнее, недоприватизированное, а успокоения ищет у церкви. Грех сливаться земной властью церкви, грех.
В 1998 году командование гарнизона поселка Лоустари ломает Трифоновскую церковь, что в Баркино. Причем сломали под самым носом у настоятеля Трифонов Печенгского монастыря. И кем? Военным командованием Печенгского гарнизона. Уверен, что командир части не раз стоял подсвечником в ТрифоновПеченгском монастыре, а может даже и рядом с властью светской. Смотрит зиящими окнами на залив древняя церковь, из которой ушло пожарное депо.
Настало время задуматься о глубоких духовных причинах столь сокрушительной катастрофы, постигшей эту богатейшую и обширнейшую обитель на крайнем севере на самом пике ее материального процветания. Причина этой беды та же, из-за чего рухнула в начале прошедшего века Держава Российская-Царство Православное.
Причина известна –мир одолел.
На этой земле находится могила преподобного Трифона Печенгского. Кроме того, там были похоронены мученики Иона и Герман, первыми пострадавшие от меча разбойников при разорении монастыря в XVI веке. Весьма символично, что первоначальное уединенное намоленное место оказалось без надобности для количества людей, приходящих в монастырь для спасения души. Истинные ревнители православия скорбели о духовном сиротстве края и молили Господа исполнить предсмертное пророчество Печенгского старца и «не оставить жезла грешных на жребии Своем и паки обновить обитель».
Сгоревший монастырь это не просто пожар. Это символ не своевременности возрождения. Не было на это Божьего благоволения. Еще не время. И катастрофа не в сгоревшем здании. Причина этой беды все та же, из-за чего рухнула в начале прошлого века Держава Российская-царство Православное. Причина известная-мир одолел.
Господь отвернулся. Он не может карать. Он может только обидеться и отвернуться. Он так и сделал со словами: …Будут еще храмы…
Сборник «Рассказы Заполярья»
Люди тундры
Под Медведицей Большой вдали синеет край Саамов,…
Народ ты крепкий, рожденный солнцем! Враги тебя не победят, язык свой только золотой храни, и предков древних слог запомни: саамам Саамскую Страну!
Национальный гимн саамов
В высоких широтах Европейского севера лежит страна. Ее называли по разному: Гиперборея, Ребра Северовы, Дантов ад… Но все проще. Имя ей Лапландия. И живет там тысячелетиями уникальный народ. Саами-ему имя. Или лопари, как их прозвали еще в далекие времена скорые на прозвища ушлые новгородцы.
Лапландия включает в себя Кольский полуостров России, северо-восточные районы Финляндии и двух королевств – шведского и норвежского. Саамы живут здесь уже несколько тысячелетий, и их жизнь – жизнь оленеводов, охотников и рыболовов немыслима без слияния с окружающей их полярной природой.
«Лапландия - это край мрачных скал, омываемых ледяным морем, с крикливыми базарами чаек и гаг, край поседевших, лохматых ельников и морошковых болот… - пишет в книге «Жизнь, обычаи и мифы Кольских саамов в прошлом и настоящем» создатель музея саамского народа в поселке Ревда Мурманской области Надежда Большакова.
Здесь камни цветут мхом и кустарниками ягод, а на спинах великанов-валунов стоят причудливые, корявые сосны, расходятся в «танце» низкорослые березки, и поднимается настроение, глядя на это чудо природы, а карликовый мелколистник так заплетет по тундре редкие тропы, что пробираешься по ним с трудом. Лапландия – земля студеная, с промозглым пронизывающим осенним ветром, зимними снежными бурями, сугробами до пояса, а то и в рост человека, с затяжной весной и коротким комариным летом.
Русский писатель М. М. Пришвин, побывавший в Лапландии в 1907 году, сравнивал кольское лето с дантовым адом: «Комары теперь не поют, как обыкновенно, предательски жалобно, а воют, как легионы злых духов... Мы бежим, преследуемые диаволами дантова ада». Это - для пришельцев. Но для коренных жителей Лапландия-это колыбель, мать, отчий дом, где каждая березка, каждая сосенка словно родные. Не зря норвежский писатель Кнут Гамсун написал, в романе « Последняя Радость», что лопари: « это помесь людей с карликовыми березами». Гамсуноведы спорят, что он хотел этим сказать, но едины в одном, что лопари- дети природы, они неразрывно связаны с тундрой.
Он очень самобытен, этот маленький северный народ. Много он таит в себе загадок. Когда они пришли в эти, казалось бы, нежизненные края. Кто они? На взгляд священника Митрофана, настоятеля церкви в селе Варзуге, что стоит на побережье Белого моря, это остатки племен, потомки самого Каина, Они сохранились здесь. И хотя нет особых характерных черт во внешности, лопари имеют свою, ни с кем не пересекающуюся антропологию. Были такие исследования перед революцией, только забыты они сейчас. Оказывается, неповторимы многие черты в антропологии лопарей: отпечатки пальцев, зубов, косточка в ключице, кости черепа. Ученые разных стран и различных национальностей ломают копья над поставленными вопросами.
А они были просто детьми природы, язычниками. Религия саамов была целостным образом жизни, тесно связанным с природой и культурой. Природа была полна духов и святых мест, таких как холмы, ручьи и камни. Люди поклонялись силам природы, грому, солнцу, ветру и воде.
-Вот наши леса, -говорили лопари, - они священные. Мы по¬клоняемся им, так как в них обитают грозные духи. Они жестоко нака¬зали бы того, кто сорвал бы хоть одну ветвь с дерева. Саам не будет саамом, если не станет колдуном –нойоном, сообщают в своих записях исследователи Севера.
Саами приписывались самые неестественные свойства и сила. Вспомним у Шекспира в «Комедии ошибок» есть отголосок этой славы жителей Лапландии. Вслушайтесь: «Не сомневаюсь я, что это все проделки чародейства, что много здесь лапландских колдунов».
Лопари охотно принимали христианство, но и не расставались с язычеством. Православные священники рассказывали, что лопари шли в храм, слушали проповеди, после чего справляли свои обряды, принося жертву на родовом капище. С удовольствием принимали причастие, но не проглатывали его, а доносили до становища и делились с оленями, чтобы увеличить стадо. Историк Карамзин Н.М. с интересом отмечал, что веруя во Христа, сей народ, продолжал обожествлять солнце, луну, звёз¬ды, озера, источники, реки, леса, камни, горы, имел жрецов…. И, ходя в церк¬ви христианские, не изменял и своим кумирам. Они уверяли в своей верности христианству, но говорили, что они не смеют коснуться своих идолов, хранимых ужасными духами.
Так и кочевал олений народ с востока на запад и обратно за своими оленями, уходя все дальше на север к полуночному солнцу, которое не заходит летом и на долгое время уходит с небосклона зимой. Только северное сияние всполохами освещает путь этому народу, идущему куда-то. Им без разницы куда идти. Лишь бы олени были здоровы, а олень знает куда идти. В далекие времена они уходили на побережье все дальше и дальше от непрошенных гостей, которые не прочь поживиться их оленями.
-Стало! Стало идет- в ужасе кричали маленькие люди и лезли в свои полуземляные жилища вежи, чтобы отсидеться. А закованные в латы шведско-норвежские ландскнехты и лихие новгородцы в нагольных полушубках и не собирались калечить небольших, похожих на подростков, людей. Они угоняли оленей.
Терпелив маленький олений народ. В сказаниях о нашествии врагов очень явственно вырисовывается далеко не воинственный характер лопарей. Почти нигде не упоминается, чтобы лопари вступили бы в битву с врагами, большею частью они избавлялись от них силою колдовства или хитростью.
Но иногда и он восставал против нахальства соседних корел, чуди, ненцев. Рождались богатыри и давали достойный отпор захватчикам. Гибли богатыри в неравных схватках, и заливала саамская кровь тундру. И появились в тундре камни с пятнами похожими на кровь. Камни так и называются «Лопарская кровь».
Шло время, развивалась государственность. Саами становились поданными России, Датско-норвежского королевства. Но чаще они были двоеданными, то есть платили дань тем и другим. А то и троеданными, когда к грабежу присоединялась Финляндия. А они покорно платили, лишь бы их не трогали.
Наш транспорт бодро мчался на северо-запад, в сторону Печенгского района Мурманской области. Серый клинок шоссе безжалостно разваливал скалистую плоть Печенгского перевала. Некогда непреступная твердыня бараньих лбов уступила человеческому натиску и нехотя освободила место для дорожного полотна. Навстречу машине летела тундра с искрученными жестокими ветрами стволами заполярных берез, которые по – пластунски прижимались к земле, сохраняя жизнь. Из мха выпирали гранитные клыки. Они, хищно осклабившись, дожидались своего часа, когда непутевый водитель, взяв слишком крутой вираж, окажется в их власти. Верхушка перевала попирала небо, и серые облака вольготно разлеглись на склонах. Мотор, надрывно воя, выносил машину на вершину. Тогда открывались перспективы древней Печенгской земли: суровой, нелюдимой. Волнами, одна за другой, шли покатые сопки на воссоединение с сопками скандинавского полуострова, а те в свою очередь, перерождались в гранитные разломы норвежских фьордов. Где-где островками обитания человечества проскакивали поселки, разьезды, военные городки. Картина открывалась путешественнику довольно невзрачная: кучка замусоленных пятиэтажек, ангары для боевой техники, полуразрушенные бараки. Не верилось, что полвека назад это были места проживания кольских саами. Стояли их погосты: Печенгские, нявдемские. Жили люди на своей родной земле, рождались, растили детей, умирали… Так было.
Ехали и задумывались: какая численность этой уникальной нации, некогда гонявшей оленей по всему Скандинавскому и Кольскому Заполярью. Статистика доверительно сообщает, что цифры рознятся. От шестидесяти тысяч до восьмидесяти. Но на русский сектор приходится всего лишь тысяча семьсот человек. Мы невольно вздрогнули. Да это численность одного многоэтажного дома! Знаток статистики печально кивнул. Лихолетий, выпавших на голову этого народа, хватило бы на целую нацию.
В 1826 году шведско-норвежская и российская комиссия разделили ничейный дистрикт Финмарка, северо-восточного района Норвегии, исконной территории саамов. Разделила прям-таки в классических традициях Российского правительства. Министр иностранных дел граф Карл Нессельроде напутствовал руководителя российской экспедиции подполковника Галямина словами, ставшими историческими. История донесла их до нас: « Отдайте им все, что попросят. Наших интересов там нет». Нить теодолита вместе с территорией поделила некогда единый саамский народ на российский и шведско –норвежский без согласия на то самого народа. Российские лопари -саами, живущие в спорном районе, стали поданными другого государства. Они оказались отрезанными от русской земли, от православной веры. И хотя прохождение новой границы было максимально упрощено для кочевого народа, связь с родной землей они неумолимо теряли.
События 1917 года усилили пограничные рубежи нового государства: СССР. Саами предпочли остаться за советским барьером. Потом- война с Финляндией. Она окончательно расставила точки. Старожил здешних мест вспоминал, что после возвращения Печенгского района в лоно Советского Союза и с образованием новых границ с Суоми часть этого уникального народа ушла в Финляндию. Но кто-то остался.
-Ох и намаялись мы с ними-вздыхает местный Дерсу Узала, после войны служивший в милиции: - Лопарь границ не признает: куда олень пошел, туда и он. А советские пограничники своей колючей проволокой все их пути-дороги перегородили. Пограничники уставали по тревоге подниматься.
-Застава! В ружье- вспоминает он, закуривая, - а нарушитель старуха-лопарка, в проволоке запуталась. И ей не докажешь, что она нарушитель государственной границы. Твердит лопарка свое, что шла к сестре. Всегда здесь ходила и не поймет, почему теперь нельзя ходить по этой тропинке, по которой девчонкой бегала. И ей без разницы, что сестра живет теперь в Финляндии, а она –в СССР.
-И смех и грех-усмехается старый служака.
-И что с ними делали, с такими нарушителями? Задерживали? -спрашивает кто-то из сидящих в машине.
-Да что ты!-смеется рассказчик. -Пограничники даже нарушение границы не оформляли. Передавали нарушителей нам, в милицию, а мы их отвозили к месту жительства. К тому времени лопари уже были оседлыми на своих погостах. Привезем, отпустим, а через какое-то время снова звонок от пограничников: -Забирайте нарушителей. Приезжаем-а там та же бабушка!-заканчивал он повествование под общий хохот.
Миновали речку Печенгу, берега которой испокон веков служили местами зимних погостов для печенгских лопарей. Грустное зрелище. Некогда семужняя речка превратилась в сточную канаву. Богатые хвойные леса, дающие зимой приют саамам и их оленям, исчезли. Сернокислотные дожди комбината «Печенганикель» разрушили ландшафт и уничтожили традиционные пастбища. Затем милитаризация и бурное развитие сырьевой базы на Кольском полуострове привели к тому, что сократились стада оленей. А какой лопарь без оленя? Закончилось тем, что всех лопарей Кольского полуострова собрали в Ловозерском районе в селе Ловозеро и расселили в современных пятиэтажках.
Миновав пограничные столбы, выкрашенные в желто-белый цвет с гордым золотым львом, мы едем в центр норвежской провинции Финмарк город Киркенес. Город совсем рядом с российской границей. Севернее по побережью Варангер-фьерда разместились города Варде, Вадсе. Это крепости, основанные еще в 13 веке для защиты норвежских саами. И сейчас их крепости стоят как ландскнехты, смотрят с прищуром на восток.
Нас встречает глава местной общины скольт-саамских лопарей Отто Боорисен. Он рассказывает нам о норвежских саами. Но предмет его гордости – это последняя община православных лопарей, или как их здесь называют скольт-саами. Это самый западный русифицированный саамский погост. На их родовом пастбище построена самая северная православная часовня Святого Георгия.
-Я скольт-саами, мой отец был скольт- саами… Мы все скольт-саами…задумчиво говорит старый человек в национальной саамской одежде, расшитой арнаментом пазрецких лопарей. Мы, скольт-саами, люди православные-гордо говорит Отто Боорисен. Он рассказывает нам о том, как скольт-саами буквально спасли последний оплот православия в Норвегии. В 1980-е годы норвежской администрацией Финмаркена было предпринято беспрецедентное давление на лопарей Нейдена с целью ликвидировать последний островок Православия, сохранившийся здесь от российского Нявдемского прихода, и превратить Трифоновскую часовню св. Георгия в филиал музея города Киркенес. Настоящую осаду в часовне неоднократно выдерживал последний крещенный в Православии житель Нейдена, староста и «хранитель ключа» с 1967 года, Егор Иванович. Родившийся в 1897 году и принявший крещение с именем Георгий Егор Иванович сумел отстоять в многолетнем противостоянии с норвежскими властями православную святыню Нявдемского лопарского погоста – Свято-Трифоновскую часовню. Егор Иванович скончался в 1981 году, завещав хранить ключ от часовни своим сыновьям Ивану Ивановичу и Миките Ивановичу.
Сегодня трудно сказать, сколько православных осталось в районе Нейдена. Известно только, что последние "русские лопари" давно переселились на финскую территорию. Последняя служба в часовне состоялась в 1916 году, а самое позднее захоронение на маленьком местном православном кладбище относится к 1927 году.
Позже, норвежские друзья покажут мне в альбоме по истории Финмарка интересную фотографию, датированную 1927 годом. Неизвестным фотографом запечатлена старая женщина: скольт-саамка Катарина Летов. Под фото в пояснительной записке говорилось, что скольт-саами, хотя и стали "норвежскими" в 1826 году, но сохранили до сих пор свою культуру, сложившуюся под русским влиянием. Это не пустые слова. Еще в 1948 году в Нейдене оставалась одинокая старая саамка, которая с благоговением поддерживала порядок в часовне... Последняя православная сказительница лопарских преданий Сара Романова, она же – бессменная хранительница ключа от Трифоновской часовни, скончалась в 1967 году.
Переводчик монотонно, стараясь не мешать слушать саамскую речь, переводил. Внезапно он привстал и стал с напряжением следить за речью рассказчика. Затем озабоченно произнес:
-Ничего не пойму. Он говорит о каком-то Иване. Чтобы вникнуть в смысл сказанного, просит старика написать непонятное для него имя. Буква за буквой в блокноте появилось: "IVANNA KARIZNY". Выяснилось, что этот «Ivanna» жил давным-давно и оставил скольтам знаменитую грамоту, подтверждающую их права.
- Да ведь это же... - Иван Грозный - внезапно осенило нас.
-Да-да, Иванна, - закивал головой старик. - Он оставил грамоту, которая подтверждает, что в древности именно скольты были хозяевами долины реки Нейден.
-Это был великий русский борец за дело саамов-скольтов - с пафосом произнес Отто Борисен.- Его имя «Ивана». Мы переглянулись. Выходит, Иван Грозный был действительно великий борец за дело скольтов. Старик показал нам грамоту, вернее оттиск, снятый с архивного материала. С трепетом каждый из нас подержал эту копию. От нее пахло Русью. Далекая Московия позаботилась о правах своих поданных.
Отто Борисен уверен, что Король Норвегии Харальд V вникнет в проблемы скольт-саамов и вернет им их исключительных права на землю и рыбную ловлю в Нейденской долине. Это права, принадлежащие когда-то их предкам. Отто Борисен возглавляет борьбу скольтов за свои права и посвятил этому все свою жизнь. Он писал еще отцу нынешнего короля Улафу V. Но успеха не возымел. Это не огорчило его.
-Тогда было другое время-качает головой борец за права скольт- саамов. Норвежское правительство было другое. Саамов хотели ассимилировать с норвежцами, создавали условия, чтобы они не могли разговаривать на родном языке. Но это все позади.
А еще у него есть мечта: найти оригинал грамоты, дарствовавшей скольт-саамам самим Иваном Грозным права на их земли. Он уверен, этот старый, но с ясными молодыми глазами человек, что грамота найдется, что она спрятана в надежном месте. Грамота, которая подтверждает, что земли полярного Финмарка были истинно русской землей и в подтверждении этому как форпост русского православия на ней стоит часовня Георгия Победоносца. Для нас, граждан теперь уже новой страны, было грустно слушать Отто Боорисена. Мы потеряли целый народ. Народ, который стерли с карты некогда великой Российской империи, потом СССР. Для нас было непостижимо, как люди, которых бросило российское правительство, сохраняло память о нем и всячески позиционировали себя с прошлой родиной. Потеряв связь с российским государством, и не имея православного окормления, лопари Нейдена стали принимать крещение в лютеранских кирхах. Но крестились православными именами и всячески стремились сохранить свою внутреннюю православную духовность и историческую память. Большинство из них и сегодня православные. Они и в быту сохранили русскую культуру. Одежда "скольт-саамов", и ныне напоминает скорее русские сельские наряды, нежели обычный саамский костюм. Удивительно как еще существуют семьи лопарей, потомков саамов-скольтов, которые сохраняют православие. Есть еще «Ивановичи» и «Борисовичи», которые верны вере предков. Нужно отметить с благодарностью норвежцев, что они не чинили скольт-саамам особых препятствий. Существовало Евангелие на лопарском языке, при церкви Бориса и Глеба была библиотека для русских саами. Были православные корни, были. Но все это оборвалось в 1940 году, когда российские лопари ушли в Финляндию. С грустью думалось о прошлом русского крайнего севера. Лапландии, такой близкой и такой теперь далекой. И потерянной навсегда.
Свою речь Отто Боорисен закончил пафосно:
-Не может лопарь умереть, не помолившись Трифону Печенгскому, великому русскому просветителю лопарей в церкви Бориса и Глеба, что на Паз-реке. Любовь к великому «лопарскому апостолу, заступнику и отцу», которую в течение столетий хранит в своем сердце каждый русский лопарь, неистребима. Вот уж поистине, что мы в ответе за тех, кого приручили. Приручили и бросили. Уж чего, а таких казусов в российской истории хватает. И в новой, и в новейшей.
Встаем из уютных кресел, проходим по музею. Рассматриваем бесхитростные картины саамского художника Й. Савио, посвященные жизни саамов. Пора прощаться.
С государством всегда шла церковь. Не исключение было и Заполярье, страна язычников. С запада шли протестанты, с востока- православные старцы. Алчно смотрели святые отцы на угодья саамов и старались обратить их в свою веру. Под воздействием православного русского влияния сложилась целая группа саамов, живущих в районе рек Печенги, Пасвика и Нейдена. Они именовавались у нас "русскими лопарями", а в Норвегии - "скольт-саами". "Русские лопари" крайне скрупулезно соблюдали все православные ритуалы. Как любой, приходящий в дом, первым делом крестились, и кланялись иконе, прежде чем поздороваться с хозяевами. Они совершали омовение перед утренней молитвой, и строго воздерживались от куренья и строго соблюдали пост. Старая языческая вера потихоньку выдыхалась. Это произошло после того, как стали рукополагать в священники крещеных лопарей. Лопарские священники священное писание переводили на бытовые истории лопарей в силу своего понимания. Их разума не хватало, чтобы постичь всю премудрость Божию, но старания усердия и чистых помыслов хватало с лихвой. Вера приживалась в тундре, но как-то понарошку, по-детски. Вроде игры. Лопари крестили лбы, ездили на исповедь в Печенгский монастырь, чтобы поставить свечку перед иконой в церкви Бориса и Глеба. Собираясь домой, они подставляли батюшке заплечные вуксы и шапки, чтобы увезти в них благодать божию для родственников, пропустивших обедню.
Поклонение "русскому богу" сочеталось у саамов с традициями языческих обрядов. Они усердно посещали церковь или часовню в зимнем погосте, а переселяясь весной на родовые промысловые угодья, брали с собой иконы. Прибыв на место, укрепляли их на ветвях близко расположенных от жилья деревьев. Лики святых в обрамлении весенней листвы весьма напоминали положение древних идолов в языческом капище. Не прекращались и жертвоприношения сеидам. Крестить лопарей крестили, но это не означало, что они приняли евангелие и стали примерными прихожанами. Апостолов Петра и Павла можно было видеть нарисованными жженой костью на каждом шаманском бубне. Там они бородатые, благообразные помещались в самом центре и неодобрительно поглядывали на хозяев мхов и ягеля. А кебун оленьей ножкой с аметистовым копытцем норовил попасть по святым. В сказках саами маленькие проказники чахкли, тундровый народец, пуляли из рогаток по пухлым янгелятам, те отвечали им стрелами из луков, но это была не война, а игра. Те и другие дети-какой с них спрос.
Все это проносилось у нас в головах, когда мы взяли курс на Карашок, центр норвежских саамов. Промелькнул купол церкви Бориса и Глеба, бывшей последним оплотом православия на Норвежской земле. Но скольт-саами оказались отделены от православной святыни все той же колючей проволокой, какой отделили печенгских саами от их братьев в Финляндии в 1940 году.
В придорожных кустах то и дело мелькают рогатые головы и олени выходят на дорогу. Не боясь транспорта, они неспешно переходят ее, а то и подолгу стоят, уставившись на машины. Мимо нас проносятся мотосани с пастухами, ничем не отличающимися он норвежцев. Только головные уборы у них национальные: копируют оленьи рога, да верхняя одежда -колт расшита затейливым орнаментом. Они приветливо машут нам руками и исчезают в снежной пороше. Они совершенно не похожи на тех лопарей, землей которых издавна пугали население стран, с более умеренным климатом. Что только не говорили о стране заполярного солнца. Здесь, в царстве вечной зимы и вечных бурь, в самой ужасной глуши Гипперборейской Скифии, по мнению греков, жили сказочные чудовища. Даже народы скандинавского корня, населяющие угрюмые и холодные горы Норвегии, считали наш Кольский полуостров недоступною смертным областью великанов и злых духов, которые, как неопределенные фантомы утреннего тумана, встают и реют над этою областью сумрака и безлюдья.
Наш транспорт уверенно ехал по отличной максимально безопасной дороге, минуя аккуратные норвежские поселки и хутора. Наша цель: посетить тематический парк Сапми и сийда (siida – саамское поселение), где представлены как зимние, так и летние традиционные саамские жилища. Если повезет, то можно попасть на музыкальные мероприятия, которые довольно часто проводят коммуны.
Нам повезло. Шли местные праздники культуры саамов. В ресторане, оформленном под зимнюю саамскую тупу, танцевали саами. Танцевали самодеятельные коллективы ближайших коммун. Это танцевали саами, люди тундры. Шло удивительно превращение охотника, вернувшегося с охоты в зверя, которого он скрадывал. Затем прыжок - и перед вами застывшая птица с вытянутой шеей. А вот всеобщий хохот: это скопирован вороватый песец, что шляется возле стойбища…Импровизирована, вложена в танец незамысловатая жизнь саамского погоста.
Вспыхнул свет и волшебство закончилось. Гости аплодисментами благодарили артистов. Они стояли застенчивые и счастливые, хозяева этой, казалось, негостеприимной земли. Своей земли, на которой они родились и которую не променяют ни на какую другую. Действительно это так. Нет у них районных коэффициентов и полярок, чтобы удержать их в суровом Заполярье. Саами едут в Тромсе или Осло, получают образование и возвращаются к себе, в свою страну Лапландию.
Концерт продолжался. На сцене появилась молодая саамка в традиционном синем колте. Темные волосы распущены по плечам. Глаза полуприкрыты. Она стояла, отрешившись от всего.
Раздался звук шаманского бубна. Шаманский бубен это совершенно не то, что закрепилось в нашем представлении, навязанном, как ни странно, африканской культурой или индейской. Это совершенно другое. Звук саамского бубна - это шелест снега, переметаемого по твердой поверхности тундры. Это звук крыльев взлетающей куропатки. Затем глухой удар. Он немедленно заставляет мобилизоваться. Это может быть что угодно: упала с крутого горного карниза глыба снега или начинает ломаться лед на реке. Много чего можно представить под звуки бубна: была бы фантазия. Затем начинается пение. Пение не имеет ничего общего с горловым пением бурятов или тувинцев. Отличается и от монотонных тягучих напевов северных народов. Это больше смесь шаманских ритмов. Певица исполняла йойк, национальный, присущий только саами вид песнопения. Певец исполняет йойку от чьего-либо лица. Это может быть и человек и животное. Йойк устанавливает эмоциональную связь между людьми, животными и природой. Но не владеющим языком саами эти мотивы не отличить не смогут. Нужно закрыть глаза и слушать. Вскоре ты начнешь покачиваться в ритм и такт поющего. Наш переводчик нашел перевод текст на норвежский язык и смог перевести:
-Прислушайся к звукам северного сияния! Это голос тех, кто ушел, голос наших: предков. Они в наших именах, они в линиях наших ладоней, они в легендах, в песнях, которые мы поем, в нашем смехе... они в сердце всего живущего.
Когда мы умрем, душа вознесется к небесам. Вот откуда берется северное сияние. Свет, который жил некогда в глазах наших предков, сияет теперь в северном небе! Мы часть природы. Мы навеки связаны с ней невидимыми нитями. И если ты заплутаешь по жизни, наклони ухо к земле и слушай!
Внезапно песня закончилась. Это тоже особенность йойка: он может прерваться когда угодно. На вопрос, где йойк начинается и заканчивается, просто не существует ответа. Певица поклонилась и ушла со сцены. На аплодисменты она не среагировала и на люди не появлялась. Похоже, она так и не вышла из транса, в который вогнала себя. На этом концерт закончился. Гости расходились неохотно и с сожалением, что все закончилось.
Как же был вкусен ужин из оленьего мяса обильно политого брусничным вареньем!
Не за горами и провинция Инари. Мы шутим, что как саами кочуем из одного государства в другое, так как даже не заметили норвежско-финской границы. В салоне машины было тепло и уютно. Отдохнувшие, мы рассеянно следили за ландшафтом за окном. Природа поменялась. Тундра и лесотундра сменились на густые хвойные леса. Они наступали на дорогу. Казалось, что выскочит сейчас лохматое чудище, заухает, запрыгает перед машиной. Но машина вспугивала только бестолковых полярных куропаток, которые слетались на дорогу клевать камушки.
Угощаясь кофе, предусмотрительно взятое в Карашоке, мы делились впечатлениями. И все время возвращались к истории скольт-саамов. Вспоминали про царскую грамоту, истории, связанные с просветителем лопарей кольским святым Трифоном-Печенгским.
-Эх! Если бы было лето, можно было задержаться на денек и сплавать на западное побережье Нейденской губы к утесу Аккобафт –произнес наш спутник, который вчера блистал эрудицией по Трифону Печенгскому и по саамскому православию. Мы удивленно повернули к нему головы. Что еще утаил от нас наш уважаемый краевед.
-А что там?-произнес тот, кто нетерпеливее.
-Место там уникальное. На скале светится крест-и снова замолчал. Затем, словно собравшись с мыслями, продолжил:
-По преданию, преподобный Трифон узнал, что на Акко собирается много лопарей, и кебуны (шаманы) совершают там жертвоприношение. Забивают оленя. Тогда преподобный, добравшись водным путем до языческого капища, встал в лодке, поднял руки к утесу и осенил язычников крестным знамением. В тот же момент ударила молния, и крест запечатлелся на скале. Шаманы после этого, как повествует легенда, превратились в камни, а жертвы их – в прах. Мы молчали, пораженные эрудицией коллеги. Мы не были профессионалами-историками. У нас были другие специальности, а встречи с саами мы организовывали через своих норвежских партнеров.
-Откуда информация? -суховато, применительно к своей профессии, спросил рассказчика коллега.
-От знакомого священника. Он богослов, интересуется историей Кольского полуострова. Пишет работы о Трифоне Печенгском, о православии в Лапландии. Дока, что касается истории лопарей. Сейчас ездит по исконно лопарским местам, бывшим погостам в Ловозерском районе, по побережью и свершает церковные требы.
-А он откуда знает? -не успокаивались неверящие.
-Это интересная история-усмехнулся разсказчик- он услышал ее на встрече с протестантскими священниками в Киркенесе. Их даже свозили туда. К утесу можно только водой добраться. При подходе к утесу в верхней его части виден отчетливый белый крест, образованный, пересечением прорезывающих гранит кварцевых жил.
-Красивая легенда -вздохнул кто-то.
- Красивая…согласился собеседник.
Вот и провинция Инари, центр финской саамской общины. Среди соснового леса уютно разместился научный центр саамской культуры и музей. Перед ним на флагштоке развевался саамский флаг, принятый на Конференции северных саамов в 1986 году. Вначале флаг показался нам несколько ярким и непонятным. Но потом, вглядевшись, мы поняли весь глубокий смысл, который вложила в расцветку флага норвежская художница Астрид Баль. Четыре цвета флага (красный, синий, зелёный и жёлтый) символизируют объединение саамов четырех стран: Норвегии, Финляндии, Швеции и России. Круг флага представляет собой солнце (красный полукруг) и луну (синий). Саами, не имеющие своей государственности, получили свой флаг.
Музей встретил нас непривычной тишиной, прерываемой негромкими комментариями экскурсоводов в национальных костюмах финских саамов. Тускло мерцают мониторы, стоят натуральные жилища саами. Я ныряю в низкую дверь летнего саамского жилища-куваксу и, очутившись на мягком оленьем меху, затихаю. В полумраке оглядываюсь, замечаю наушники. Надеваю их и…я в тундре. Явно слышу крик птицы. Затем глухой щелчок, словно сломался сухой сук. Это выстрел. Затем жалобный крик подранка. И шелестящий шум, сопровождаемый непривычным для цивильного уха стуканием. Это идет оленье стадо, шелестя копытами о снег и сталкиваясь рогами. И крики. Крики пастухов. Резкие, гортанные. Нет аналога в мире звука такому крику. Затем свист аркана, хруст снега под копытами упирающегося животного.
Мои сотоварищи уже сходили в буфет и напились чаю с пирогами с брусникой, а я все сидел. Вырваться из чарующего мира звуков тундры не было сил. С сожалением снял наушники и выбрался из жилища. Время требовало выезда. Мы прощаемся с гостеприимными хозяевами и выходим на морозную площадь. У меня в пакете лежал бубен. Копия настоящего шаманского бубена. Он нашел себе место рядом с саамским ножом из Киркенеса.
Печально было возвращаться домой. Нас встретили угрюмые пограничники, подозрительно рассмотревшие документы. Затем вечно недовольные таможенники придирчиво осмотрели наш нехитрый багаж. Придрались к сувенирным ножам, посчитав их за холодное оружие…Мы привычно чувствовали себя виноватыми. Только в чем?
Но все формальности закончились. Открылся шлагбаум и- здравствуй Россия с ее неухоженными дорогами, безлюдьем. Впереди несколько часов дороги. После впечатлений полученных за поездку народ подавленно молчал. Рассеянно глядя в окно машины, я вспомнил весну, когда по делам службы выезжал в центр российских саами, лопарей, как их называют в Мурманской области. Село Ловозеро Ловозерского района Мурманской области.
Стоял светлый заполярный день, когда зима еще не ушла, а весна настойчиво претендует на свое место под солнцем, которое очень активное в это время. Уазик уверенно наматывал километры «Ленинградки» и вскоре показалась отворотка на Ловозерское направление. Как по команде поредела и уменьшилась в росте растительность, уступив место ползущим карликовым березкам. Впереди были ловозерские тундры. Внезапно водитель, удивленно хмыкнув, притормозил. Я очнулся и увидел упряжку оленей, которая стояла на дороге, вывалив языки и тяжело поводя боками. На нартах сидел лопарь в малице, откинув капюшон и подставив коротко остриженную голову солнцу. Каюру было жарко. Капельки пота выступили на лбу, а черные волосы, взлохмаченные ветром, заиндевели, будто седыми стали, даже брови инеем покрылись. Лопарь держал в руках модный в те времена двухкассетный магнитофон, который оглашал просторы тундры песнями модного ансамбля того времени «Бони-М». Лопарь был в великолепных, солнцезащитных очках в модной каплеобразной оправе. Мы вышли из машины, разминая ноги, поздоровались. Лопарь поприветствовал нас и сказал, что сейчас освободит дорогу. Мы не спешили. Оказалось, что наездник один из сыновей знаменитого на весь Кольский полуостров оленевода Ивана Чупрова. Он сделал прикидочную гонку ко дню Севера, традиционному празднику Кольского Заполярья.
Водитель достал термос и вскоре мы прихлебывали крепкий кофе, казавшийся в тундре необыкновенно вкусным. Разговорившись, перешли к проблемам русских саами. Лопарь, представился учителем местной школы. Эти проблемы были его живой болью. Он грустно рассказывал, что вроде бы все хорошо в их национальном округе. Правительство принимает программы по возрождению саамов. Ловозеро становится поселком городского типа, а лопарей все меньше. Молодежь заканчивает школу и уходит на соседний горно-обогатительный комбинат, а в местных оленеводческих колхозах- недостаток пастухов. Язык помнят только старики.
-Сам-то как с языком? -поинтересовался я.
-Изучаю, но трудно дается. В школе язык не преподавали. Отец обрусел и помнит только отдельные слова. Вся надежда на бабку, но она все забывает. Старая уже-махнул рукой саами.
-А как же там?-я кивнул в сторону запада.- Все саами владеют языком.
-Был я там -отхлебнув кофе, сказал учитель.- Подарок, кстати, оттуда -показал он на магнитофон.
-Говорят они действительно на языке саами. Но он у них и не пропадал. У нас саамский язык исчез. Его даже не преподавали. Выросло поколение лопарей не говорящих на родном языке. Сейчас восстанавливаем по крупицам. Привез несколько кассет. Язык образный и очень музыкальный. Многое идет от древних шаманских обрядов. Лапландские шаманы давно были известны в Европе. Еще в XVI - XVII веках молва о могущественных лапландских «чародеях» шла далеко за пределы Лапландии-учитель перевел дух, отпил кофе.
-Помните у В. Шекспира в «Комедии ошибок»: ...Заехал я в страну воображенья? Иль город здесь лапландских колдунов?.. Лапландские колдуны даже в эпос других народов попали. У эстонцев, например, в сказке «Семь лет в Лапландии» они упоминаются. И все про колдовство, заметьте. Я восхищенно смотрел на него. Такое слышал впервые. Учитель, видя мою заинтересованность, оживился, забыл о кофе и увлеченно рассказывал.
-Калевалу читал? –спросил меня саами, пытливо поглядев поверх очков. Я покраснел, скрыв, что начинал читать, но так и не осилил. Уж очень своеобразен карельский эпос. Учитель тактично не заметил моего смущения.
-Я ее почти наизусть знаю, особенно где про саами рассказывается. Вот, на пример. Это один из героев - Лемминкяйнен, заглянув в жилище обитателей Похъёлы (Лапландии), видит там следующую картину: «...Колдунов полны покои. С музыкой у стен сидели, Громко пели чародеи, Прорицатели - у двери, Знахари же - на скамейках, Заклинатели - на печке». В Калевале лопари характеризуются как народ, сильный хитростью и умением колдовать. Колдовство - самая излюбленная тема в преданиях и сказках русских лопарей -сказал лопарь.
Затем вспомнили национальных поэтов: Октябрину Воронову, Аскольда Бажанова. Поговорили о Александре Антоновой, преподавателе саамского языка, буквально возродившую саамский букварь.
Мы еще поговорили о проблемах малых народов. Казалось бы, созданы все условия для небольшого народа, а лопарей все меньше и меньше. В России их около тысячи восьмисот, а в Ловозере не больше восьмисот человек. Да и те почти не говорят на своем языке, теряют свой национальный колорит. Оказывается недостаточно материального благополучия в тундре. Нужно прививать любовь к своей земле, своей профессии. А это в школах упустили. Теперь все плоды налицо.
Поблагодарив за кофе, каюр вытащил из снега хорей, тормозящий нарты, гикнул, и отдохнувшие олени быстро взяли темп. Мы стояли и смотрели, как медленно исчезает в пороше оленья упряжка. Казалось, что с ней исчезает частичка огромной безмолвной тундры. И если эта частичка исчезнет в изморози жизни, мы навсегда потеряем что-то непоправимое, большое, чего не будет хватать всю жизнь.
По следам «Колы» или кто вы, подполковник Галямин.
Тридцатилетию издания «Колы» посвящается
Размашистыми шагами по стране шел1983 год. Первый год после смерти генерального секретаря ЦК КПСС Брежнева Л.И. Державу тряхнуло, и она вздрогнула. Казалось, что страна после такого потрясения не сделает ни шагу. Но обошлось. Потоптались и снова пошли. На пост первого коммуниста был избран Ю.А.Андропов. Ну и что скажите вы. Да вообщем-то ничего, если бы не одно событие. Событие простое:- конференция партийной организации Печенгского района. С нее все и началось. В то время, время повального дефицита, дефицитом было все. Но самым главным, так сказать основным дефицитом была...была...не трудитесь угадывать, молодое поколение. Лучше спросите у родителей, и то с условием, что им за сорок. Они не задумываясь ответят: книга. Да. Художественные книги, которые сейчас лежат на прилавках оптом и в розницу. Лежат разные : похабные детективы, скаберезные истории. Рядом с ними сиротливо ютится классика, хотя не читают уже ни тех, ни других.
В те далекие восьмидесятые книга являлась огромным дефицитом, а советский народ (была такая общность, не удивляйтесь) признан самым читающим народом в мире. Народ стоял ночами за подпиской, обменивался книгами, зачитывал до дыр интересные произведения. Все было. Но это уже было.
На таких мероприятиях, как партийная конференция, у коммунистов была возможность купить дефицитную книгу. Отдел пропаганды и агитации райкома партии правдами и не правдами выбивал дефицитные фонды. Для облкниготорга такие мероприятия были выгодные. Под шумок он сбывал несметное колличество издательской продукции под видом нагрузки. В основном это были страдальцы по теме «Политиздат». Так и получалось: одна книга-дефицит, две других-…да, именно из вышеобозначенной тематики.
При регистрации на конференцию я получил блокнотик красного цвета с текстом интернационала на обложке. Текст был необходим для пения. С текстом у всех была проблема. Он не запоминался. К блокнотику прилагался беленький листок с печатью общего отдела райкома. Его нужно было обменять на пакет с книгами, что было и сделано. Две не помню, а третья- «Кола», прочитал на красивой обложке. Борис Поляков- автор. Нужно сказать, что никто не знал, что это за книга. Не знали и автора. Скорее догадались, что она дефицит. Дело нехитрое: сравнили с двумя другими -и вывод.
В зале, пока шли процедуры организационного порядка, стоял шелест. Но вопреки всему листали не партийные документы, разложенные для ознакомления. Листали «Колу». Потом шелест прекратился и в зале возникло подозрительное молчание. Все же конференция: событие районного масштаба. Народ встречается, общается. А тут тишина. Первый секретарь райкома Н.М. Волосников приподнялся со стула и вгляделся в зал. Он понял все. Улыбнулся и пошел к микрофону. Очень корректно напомнил присутствующим о своем предназначении сегодня, о партийной дисциплине вообще. А книгу «Кола» (народ вздрогнул и оторвал глаза от страницы этой книги) можно будет почитать дома.
- Кстати, -произнес он неформально:- Уникальная книга о наших краях. Написал ее непрофессионал, наш земляк, Борис Поляков.
Это была первая, как бы сейчас сказали, презентация новой книги. И какой! «Колу» я запомнил на всю жизнь. Она и сейчас стоит у меня на полке с книгами о Севере.
С первых страниц окунаешься в нехитрый быт северян середины XIX века. Любовь к своему суровому краю. Любовь человеческая. Акулий промысел. И защита родной земли. В 1854 году английский корвет вошел в Кольский залив и сжег Колу. Коляне, почти безоружные, защитили свой город, отстояли его, не пустили захватчиков.
Меня поразили и интересуют до сих пор люди, герои книги. Это городничий города Колы Шешелов, благочинный, священник Воскресенского собора, купец рыбопромышленник Герасимов. Они пытались дознаться правду о границе между Норвегией и Россией, проходящей в сорока километрах от поселка Никель, на месте которого был Печенгский саамский погост.
Так, благодаря партийной конференции, жители Печенгского района смогли практически первыми в Мурманской области познакомиться с «Колой». Нужно ли говорить, что эта книга переходила из рук в руки любознательных посельчан. Люди читали, обменивались мнениями. А если учитывать, что при магазине «Книга» было общество книголюбов, то нужно ли говорить какие там разгорались споры. Мы были причастны к границе. Жившие на самом крайнем северо-западе СССР, в пограничном закрытом районе, мы физически ощущали пограничье.
Разговоры разговорами, а правду о границе знать хотелось. А тут такая смута: граница проведена неправильно. Без учета российских интересов. Самые умные бросились искать источники в районной библиотеке, но там было пусто. Будучи в Мурманске я нашел в букинистическом магазине книгу Г. Метельского «По кромке двух океанов», в которой упоминается поселок Никель. Но летоисчисление велось с 1944 года, когда советские войска вошли в тогда еще финский поселок Колосйоки. И все. Никакой перспективы приоткрыть тайну.
Но народ любознателен. По крохам выяснялось, что границу провели совсем недавно по историческому измерению: в 1826 году. И, что самое главное, провели без учета национальных ориентиров. А ориентиров оказалось много: это часовня святого Георгия, что до сих пор стоит на реке Нейден в Норвегии, церковь Бориса и Глеба на реке Паз. Ее можно увидеть с реки, если пробраться в пограничную зону.
-Да и вообще, это русская земля-в сердцах бросил один старожил, охотник и рыболов. Потом хлопнул полстакана водки, закусил, чем бог послал (нужно ли говорить, что беседа с такими атрибутами шла на привале) и продолжил:
-Сам не знаю, но люди сказывали. Хотите, верьте, хотите нет-снова пауза. Кто-то из нетерпеливых бросил:
-Семеныч, ну не томи, рассказывай! Семеныч, а это и был старожил Печенгского района, насладился вниманием. Потянул время, закурив вонючую папиросу. Не торопясь, затянулся, пустил кольца и только тогда продолжил.
-Да что тут скажешь. Продали нашу землицу- не спеша начал он. Соратники по охоте, зная нрав старого Семеныча, терпеливо дожидались продолжения вещания.
-Давно это было. В прошлом веке-повторил он задумчиво.
-Вообще-то здесь одни лопари жили. Русские только на промысел приходили из-под Колы-снова заговорил он.
-А этот народ границ не признает, кочевники. Куда олени, туда и они. Мы с ними после войны намаялись-Семеныч замолчал.
Нужно сказать, что Семеныч был местный Дерсу Узала. Он знал весь район, и даже пограничную Норвегию. Причина проста: до войны был призван в погранвойска в Заполярье и охранял границу от финнов. В финскую - гнал финнов на запад. В Великую Отечественную войну-противостоял немецким егерям на хребтах Муста-Тунтури, а в 1944году сам бог велел перейти границу и освобождать Северную Норвегию. Если его раскрутить на воспоминания, что мы и делали, он мог много рассказать. Мы даже прощали ему легкое привиранье при повествовании, и выставление собственной персоны на передний план.
-Вот ты мне, Виктор Алексеевич ( это я), книжечку дал почитать. «Кола» называется. Я ее от корки до корки сам прочитал, да еще старухе своей вслух читаю. Так что я тебе ее скоро не верну-покосился на меня Семеныч. Его ремарки были пропущены мимо ушей. Народ жаждал информации.
-Так вот автор, как его...фамилию запамятовал...-заерзал Семеныч.
-Поляков-подсказал кто-то.
-Во-во, он самый, Поляков -оживился Семеныч.
-Кстати, он наш, Мурманский, в Коле живет. Да его многие знают, шоферит он. Простой мужик, а, глянь, такую книгу написал -Семеныч задумался.
-Дал же Бог способность: книги писать -продолжал он.
-Я вот сколько событий в памяти храню, сколько пережито. Ан нет у меня способностей.-задумчиво произнес наш старый приятель.
Здесь я отвлекусь. Сколько раз я корил себя, что не записывал байки и рассказы этого человека- легенды. Несмотря на возраст, он обладал великолепной памятью и помнил труднопроизносимые названия населенных пунктов, рек, озер. Помнил все горные вершины. Все помнил. Слушаем Семеныча дальше.
-Я как-то с пограничниками сидел -вновь ожил Семеныч. Здесь мы промолчали, так как Семеныч мог оказаться где угодно. Даже в пограничной зоне, куда смертным путь заказан.
-Сидим, рыбу ловим. Зимой дело было -пояснил Семеныч, словно это имело к рассказу отношение.
-Холодно, ветерок по льду гуляет. Водочку для сугрева потребляем -продолжал старый. Мы терпеливо сносили все это вступление. Иначе нельзя: обидится.
Так вот -словно не замечая нашего нетерпения дойти до сути -вещал Семеныч-смотрим, бежит солдатик. Явно- к нам. Ну, бутылки снежком припорошили и начальник их, стало быть, приосанился. Он не ошибся. Солдатик его искал. Вообщем, возникла проблема с проездом кого-то из священников в Борисоглебскую церковь. Начальник проблему разрешил -снова пошел в повествование Семеныч- и…покосился на пустой стакан. Кто-то из аудитории срочно исправил ситуацию.
-Семеныч, что с границей!- не выдержал один из сидящих. И тут же был уничтожен пронзительным уничтожающим взглядом Семеныча:
-А ты куда-то торопишься?- Окрестные сопки содрогнулись от хохота.
Стояла удивительная ранняя осень Заполярья. Мы уютно расположились на берегу безымянного ручья, несущего свои воды в озеро Сальмиярви. Прозрачная, искрящаяся вода, весело перепрыгивала с камня на камень, напевая о чем-то своем. Семеныч внимательно всмотрелся в воду, цокнул языком и сказал:
-Семужний ручеек-то. Затем распрямился, облокотился о валун, вытянул ноги. Сел удобнее.
-С границей говоришь -он помолчал.
- Так пропили границу –закончил Семеныч неожиданно. Мы недоуменно уставились на него. Ну, загибает, старый.
-Чего смотрите? Все просто. Кто там страной правил, не знаю, врать не стану. То ли Алексашка, то ли Николашка. Только он поручил кому-то определиться с границей между Норвегией и Россией. И вот этот хрен с бугра...-все, простите читатель. Воспроизвести вольное повествование исторических событий я не могу. Смешал старый воин всех царей и их посланников в кучу вместе с определенной субстанцией. Но поздние источники подтвердили справедливость и реализм вольной трактовки Семеныча.
В результате демаркации у Норвегии оказалась три тысячи квадратных километров земли ничейного дистрикта (нейтрального района) и сто километров незамерзающего побережья. Границу провели по середине реки Паз с одним исключением. Норвежцы согласились обозначить русское присутствие в виде церкви Бориса и Глеба площадью полтора квадратных километра, а взамен отрезали у русской территории больше ста километров побережья и реки Якоб-эльва. Так приблизительно рассказал нам Семеныч перепитии с границей.
Семеныч замолчал, переведя дух. Мы ошарашено молчали. Наполненные стаканы сиротливо перемигивались гранеными боками. О них забыли! Такая история. Детектив! Компания у нас была вполне грамотная. Мы увлекались историей Печенгского района. Занимались подводным плаванием, погружались в озера, в залив. Находили массу интересных вещей, создавали музей. Исходили район вдоль и поперек. Вообщем, народ был тертый. Сами могли кому угодно лапшу на уши навешать. Но здесь притихли. Такое слышали впервые.
-Семеныч-не выдержал кто-то.
-А ты про выпивку к чему рассказал?
-Думаешь вру- развеселился Семеныч- не веришь?- Да погранец сказал, а он - политработник. Чего ему врать!
-Так и сказал? За три бутылки норвежского рома?-переспросил кто-то из недоверчивых.
-Ну не верят! Какой мне смысл врать -возмутился Семеныч.
-За что купил, за то и продаю-обиделся он.
-Да, чуть не забыл. Еще орденом его норвежским наградили и табакеркой. Вот так!-хлопнул себя по коленям Семеныч.
Народ потрясенный молчал. Было что-то символичное в этом молчании под небом Заполярья в сорока километрах от этой самой границы. Действительно, что мы знали о нашем Пограничье. Ровным счетом ничего и информацию нашего ветерана оспорить никто не мог. Да и не стал бы. А то, что такие сведения могли вырваться только у пограничного офицера, охотно верю. Кто в то время мог изучать такие предметы как теория и история границ.
-Семеныч? А какая фамилия была у офицера, который демаркацию проводил- снова задали вопрос Семенычу.
-Да, понимаешь… Как-то растерялся и не спросил-нехотя ответил Семеныч. Что здесь скажешь. К нашему всеобщему недовольству фамилию Семеныч действительно не знал. Нечто он бы умолчал. Фамилия офицера осталась неизвестной. Тем и закончился исторический диспут на охоте.
Мы продолжали жить в Никеле, и Норвегия будоражила нас. Она была совсем рядом. Хотелось знать больше о этой стране.
Норвежцы. Что мы слышали о них? Чтобы совсем себя не уличить в невежестве скажем, что о Норвегии слыхали, как о стране фиордов, которая омывается Гольфстримом. Там тепло и мокро. Что там все взрослые катаются на лыжах, дети рождаются с лыжами на ногах. Короли-Харальды как один- олимпийские чемпионы.
Наиболее продвинутые вспомнят имена Фритьофа Нансена, Отто Свердрупа, Раула Амундсена.
Грина спутают с Григом большинство. О Мунке и слыхом не слыхивали. И ничего удивительного. Своих не помним.
А если сказать, что Григ переписывался с Чайковским, то глаза слушающих округлятся. Хотя ничего не округлятся: «Ну и что скажут. Подумаешь, мало ли кто с кем переписывался и переписывается».
Но с Чайковским случай особый. Он в своем дневнике записал, что в музыке его норвежского друга для каждого русского есть что-то «близкое, родное, немедленно находящее в нашем сердце горячий сочувственный отклик». А рязанские любители музыки Грига ему памятный адрес к шестидесятилетию прислали. Это было в начале прошлого века.
Фритьоф Нансен чуть не женился на Софье Ковалевской (да-да на первой женщине-математике), которая в то время заведовала кафедрой математики в Стокгольмском университете. Его, Нансена, познакомил с этой ученой дамой Норденшельд , тоже известный полярник.
Они встретились на катке…
«Увы, такова жизнь»-иронизировала над собой Ковалевская. Нансен выбрал Еву Сарс, известную певицу и спортсменку, дочь ученого-океанографа, основателя Бергенского музея
Чехов очень хотел приехать в Норвегию. У человека все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли-это была его жизненная позиция. Все эти качества Чехов увидел в Фритьофе Нансене. Чехов даже хотел написать пьесу, посвященную великому полярнику, отправившемуся на Северный полюс. Для восприятия Чехов даже собрался в Тромсе, но он был уже болен…
Выпускники филфака, может быть, Гамсуна вспомнят. Но это только выпускники филфака, имеющие скандинавскую ориентацию. Почему? Да потому, что Гамсун призывал к сотрудничеству с Гитлером, когда фашисты оккупировали Норвегию. Поэтому мы его не знаем. Но норвежцы хоть и не могут простить ему этой выходки, но все одно помнят его, даже печатают и читают его произведения. Хотя для национального престижа обьявили Гамсуна в тот период слабоумным. Он даже в их «Желтом доме» посидел. Но умер вполне благопристойно, в собственном доме в возрасте девяносто трех лет.
Хорошо сказал один его современник: «если архитектор, построивший прекрасное здание, совершит потом преступление-его следует наказать. Но вряд ли нужно при этом наглухо забивать досками окна и двери построенного им дома». Хотя это помогло очень слабо. Разгневанные норвежцы не ленились приехать к Гамсуновскому загородному дому, чтобы бросить через садовый забор его, гамсуновские книги. Грузовики увозили книги тоннами.
Норвегия- родина сырорезки и скрепки–это заслуга клуба кинопутешественников.
Что еще? Нефть, конечно. Их рачительное распоряжение внезапно свалившимся богатством у нас в печенках сидит. Дескать, вот они, а мы…ну и так далее. Не удивительно, что съездить туда очень хотелось. Одним глазком посмотреть, что это за страна фьордов. Были счастливчики. Ездили в Киркенес по культурному обмену. Возвращались таинственные, задумчивые. Ну а мы довольствовались информацией из газет, книг и…из рассказов тех, кто там побывал.
Прошли годы. Многим историческим небылицам время дало свои оценки. И что вы думаете? Прав был наш Семеныч, краевед и историк по призванию, хотя сам этого не ведал. Прорвались сведения. Император Николай I доверил ведение пограничных переговоров с шведским дипломатом бароном Нильсом Фредериком Пальмшерной подполковнику В.Е.Галямину и отрядил его для демаркации границы.
Вот и зазвучала эта фамилия! Это уже вам не «хрен с бугра» восьмидесятых! Запомните эту фамилию: Галямин Валериан Емельянович. Перед офицером инженерных войск стояла задача - выяснить рубеж исконно русских земель и провести границу в соответствии с ним. Но петербургский посланник с непостижимым равнодушием отнесся к государственным интересам империи. Напрасно лопари указывали ему на целую приходскую зону, сложившуюся вокруг церкви Бориса и Глеба, на древние поморские становища - он с легким сердцем согласился отступить на реку Паз, как на том настаивали шведско-норвежские делегаты. Они-то, в отличие от Галямина, прекрасно ориентировались в местной топографии. Сговорчивый подполковник, не производя рекогносцировки (!) государственной границы, подписал официальную карту, подготовленную предусмотрительными шведами. Галямин получил за это шведский орден Меча плюс золотую табакерку с бриллиантами и личной монограммой короля Карла XIV Юхана. И, как добавляют источники, еще и три бутылки рома.
Вот откуда расхожий термин: «Пропили границу»! Но, когда мы сидели на берегу гостеприимного ручья, знать этого не могли. У нас была только одна книга «Кола» и народный источник информации-Семеныч. Мы верили и не верили Семенычу. С чего бы ему врать, хоть мы и были на охоте. Опять же книга «Кола» засела в головах, что с границей дело нечистое. Мы были крепко ошарашены: на дворе стояли восьмидесятые годы и такого разгула взяток, как сейчас, представить себе не могли. Тем более на государственном уровне. Хотя чего тут такого: взятка в России дело обычное.
Мы еще не могли знать, что в стране произойдут такие перемены, что коллизии с границей померкнут. Граница с Норвегией откроется, но поедем мы туда из другой страны. Нашей страны не стало. Страны, к которой мы привыкли, которой гордились. Из всех последствий начавшейся перестройки виделось положительное только одно: это открытие границ. Открылся и наш Борисо-Глебский пропускной пункт, через который советский народ, который сам себя уничижительно прозвал «Совок», хлынул в соседнюю страну. Кто из-за любопытства, кто зарабатывать всеми способами, на которые способен человек.
Когда речь идет о границе, об ее истории то нужно понимать, что речь пойдет не о геодезическом факторе, застывшей нитью в прицеле теодолита, не о физической демаркационной линии. Нужны символические аспекты. Социальное содержание границ, как правило, обходят стороной писатели. Да что там писатели! Ученые избегают заниматься этим. А зря. Это богатейший материал для изучения роли границ в формировании национального и этнического самосознания.
Помню, я пересекал границу с Норвегией, когда над пограничным пунктом еще сияли буквы «Союз Советских Социалистических республик», а на красно-зеленом столбе гордо размещался герб СССР. Это вызывало гордость. Затем недальновидные политики пустили ветры перемен, и результатом стал транспарант с буквами «Российская Федерация». А на пограничном столбе, как на насесте, сел двуглавый орел, вытащенный из прошлого. Ему не по себе, этому орлу. Он не на месте. Его водружатели не в ладах ни с историей, ни с литературой.
-Прервалась цепь времен- не нами написано, не нам отменять. Вот и смотрит косенький орел в разные стороны рассеянным взором, тянет свои худенькие лапки, ища точку опоры. А на него снисходительно смотрит добротный норвежский лев. Они старые знакомые, орел и лев. Только лев все это время набирал силу, а византийский орел деградировал в ножки буша.
Приоткрылись архивы и скудно, неохотно стали поступать сведения о границе, пожалуй, самой маленькой, но самой стабильной.
Рушилась огромная страна. Словно куски подмытого берега отваливались союзные государства. Появились новые границы. А граница с Норвегией стояла незыблимой с 1826 года. Сколько ни было попыток со стороны царизма, потом советских деятелей изменить границу, но, как ни странно, все оставалось на своих местах.
Но вернемся во времена, которые будоражили умы героев «Колы». На пороге стоял 1823 год, не за горами- восстание декабристов. Не известный еще Галямин В.Е, закончил Институт корпуса инженеров путей сообщения и занимался съемками окрестностей Санкт-Петербурга. Никому не было дела до «Ребер Северовых», как называли тогда Заполярье. А оно жило. Далеко за полярным кругом столетиями шел прямой контакт двух народностей: славянской и германской.
Холодные воды омывали неприветливые берега, аскетизмом веяло от черных подчас аспидных скал, но шли в этих водах поморские шняки и кочи. Навстречу им попадались норвежские иолы, которые в свою очередь искали птицу счастья в заполярных краях. Поморы, эти российские мужики, частенько под покровом ночи, а ночь полярная длилась не один месяц, приходили в «Норвегу». Норвежцы тоже не были благообразными дядями с чисто выбритыми подбородками и трубками – носогрейками. Они зарабатывали неплохие деньги на контрабандном роме, спаивая немногочисленное население российского Кольского края.
- До бога высоко до царя далеко-говаривал бородатый помор, перекрестившись на Николу. Ни в чем не уступал ему и гладколицый норвежец, покосившись на портрет короля Карла III. Оба шли в рискованное плавание. Для пущей безопасности не ленились и пушечку на борт закатить. В море всякое бывает.
Поморы в старину были людьми ушлыми, тороватыми, искусством купить подешевле - продать подороже владели изрядно и копейку считать умели. Да и купец того времени - это не толстый дядька, что сидит в лавке и лузгает семечки. Тогдашние купцы (особенно морские) торговать ездили не только с иконами. Пищали, сабли – этого добра было в достатке на борту, мол, чтобы от лихих людей при случае отбиться. А случаи бывали разные. Порой «мирные купцы», засунув совесть и Библию подальше, превращались в... пиратов. Грабили коллег по бизнесу из тех, что слабее и беспечнее. В море было не до романтики.
Так и существовали два народа: русский и норвежский. Огромная неподьемная Россия, надеющаяся на бога и на «Авось» и маленькая, но подвижная пассионарная Норвегия. Что, впрочем, не мешало им общаться, и даже изобрести свой отдельный ни на кого не похожий язык.
Но ничейный дистрикт не волновал русское чиновничество. «Охвостье»-так острили столичные умники. Министр иностранных дел России граф Нессельроде называл Заполярье «землей лопарей».
Отношения между странами отличались мирным характером. Русско-норвежская граница всегда была стабильной. Да и протяженность ее была скромной – не более 200км. Царские власти никогда не считали эту границу важным объектом. Как отметил Ерик Егеберг, норвежский историк, Россия и Норвегия были "связаны здесь хвостами". "Голова" России находилась в Санкт-Петербурге, и ее внимание было обращено туда, где другие великие державы угрожали русской гегемонии, – на Балтику, Черное море, Дарданеллы и Дальний Восток. А здесь так называемый дистрикт, нейтральная зона.
«Норвежцы и русские соседствуют тысячу лет, и между этими народами и их странами не было серьезных конфликтов» – так начинает свой труд по истории российско-норвежских отношений норвежский ученый К. Селнес.
Казалось бы, что делить. Желто-бурый «лишайник», выползающий и карабкающийся на вершины огромных камней. Множество низин, большинство из которых хранили воду, образовывая линзы маленьких озерков. Вокруг, насколько хватает глаз каменное плато. Кое-где топорщатся березки высотою не более пяти метров. Поверхность камней покрывает, местами разрываясь, ковер из лишайника и ягеля. И сопки. Насколько хватает глаз, волнуются они гребнями, словно стиральная доска, чтобы дойдя до края земли взбугриться мощными скалами и, сойдя с ума, оборваться вниз.
Север. Магическое слово для многих народностей. Гиперборея, Ребра Северовы. Эти слова как заклинание гнали к полярной звезде неугомонных землян, у которых шило в одном месте или по научному: пассионариев. Причем они, пассионарии, одинаковы по существу. Здесь не играет роли язык, национальность. Они разные эти люди, но они одинаковые. В чем сходство между людьми так непохожими друг на друга в быту, в вере? Только в одном: упертости в достижении цели. Как наши мужики шли пехом со средней полосы России на север, так и норвежцы-с плодородного юга к негостеприимным местам Финмарка.
Нашим поморам повезло больше: Кольский полуостров обширнее. К северу вел не узкий ручеек вдоль холодного северного моря, а перед ним, русским мужиком, расстилались необьятные, несоизмеримые к Норвегией просторы тайги, тундры. Норвежцы оказались упорнее: они дошли и обжили места 70 широты.
«Наш пустынный Мурманский берег спал еще девственным сном, когда в Финмаркене уже зарождались признаки широкой культуры, возникали города и крупные поселки, а на острове Вардэ стояла крепость с постоянным гарнизоном и замок, где жил губернатор. Образовав в 1814 году самостоятельное государство, норвежцы проникались сознанием своей народности и дорожили каждым клочком своего отечества. Их лопское население стало подвигаться под напором европейцев на Восток и широко разлилось по нашим пределам. Наши русские лопари — Нявдемские, Пазрецкие и Печенгские, выгоды которых прежде всего были нарушены…». Так пишет русский чиновник секретарь Архангельской Казенной Палаты Чулков Николай Осиевич. Свою статью «К истории разграничения России с Норвегией» он посвятил истории подготовки демаркации границ Норвегии и России 1826 года и подробному изложению экспедиции В.Е. Галямина по установке пограничных столбов на Паз-реке и прилегающих территориях. Было это в 1901 году. Пожалуй, это одна из интереснейших статей, в которой раскрывается неповоротливость Русской империи, и ее безразличие к национальным окраинам. Его рассуждения удивительным образом перекликаются с беседами героев «Колы», когда они бесконечными зимними вечерами рассуждали о привратностях судьбы границы.
Шло время, и отсутствие границы стало причиной постоянных трений между Россией и Норвегией или, вернее, между Россией и Швецией в XIX веке. Север, а точнее Заполярье, обживалось. Уже не только лопари гоняли свои стада с востока на запад и обратно, не считаясь с государственными условностями. Солдаты гарнизонов Варде и Вадсе занимались рубкой леса, сбором ягеля. Не брезговали умыкнуть десяток-другой оленей у печенгских и пазрецких лопарей. Требовалась государственная защита. Но кто мог помочь русским поданным лопарям кроме исправника, да и тот находился в Коле.
История донесла предложения архангельского губернатора: «…все эти места принадлежат России, а берега те заняли в разные годы самовольно норвежские лопари…». Затем идет пояснение, что норвежцы манкируют сложными для русского языка и уха лопарскими названиями рек. То есть подменяют названия рек, отсюда и расхождение в 80 верст.
Важным критерием, послужившим, по мнению архангельских чиновников причиной несогласия с норвежским проектом проведения границы по Пазреке, было наличие церковных строений на территории погостов. Согласно показаниям кольского мещанина Шабунина, на берегу Пазреки находилась церковь Св. Бориса и Глеба, построенная в 1566 г. Показания Шабунина подтвердил архангельский мещанин Гаврила Плотников, имевший на территории нявдемского погоста промыслы. В дополнение к показаниям кольского мещанина, в губернской канцелярии была отыскана жалованная грамота Ивана Грозного, по которой монастырю преподобного Трифона в 1556 г. были дарованы земли всех трех оспариваемых погостов. Эта информация беспокоила наших героев, и они не могли понять позиции правительства
Ответ из Санкт-Петербурга пришел на удивление быстро. Уже 29 апреля 1825 года Архангельск получил ответ от управляющего делами Министерства иностранных дел Павла Дивова. Формулировка была краткая: «необходимо прекратить следствия по жалобам лопарей, по причине передачи дела на усмотрение пограничной комиссии, куда от российской стороны командировался подполковник В.Е.Галямин и прапорщик Вейкарт».
На историческом небосклоне взошла новая, никому не ведомая, звезда. События, до этого тянувшиеся годами, разворачивались с поразительной для того времени скоростью. Уже в июне 1825 года Галямин с норвежскими комиссарами отправились на берег Пазреки для проведения разграничения. Галямин не подчинялся архангельской администрации и те даже не получили отчета о работе. Далее все уже известно
Практически весь «общий район» в том виде, как его представляли себе норвежцы, отошел к Шведско-норвежской унии. Была попытка пересмотра Конвенции, предпринятой российской стороной в 1830-е годы. Это была просьба Великого Княжества Финляндского допустить «их» саамов к побережью Северного Ледовитого океана. Но просьба успехом не увенчалась. Конец этим попыткам положила Крымская война 1853-56 годов. При подписании в ноябре 1855 г. договора между Англией, Францией и Швецией последняя ставила своей целью не только возвращение Финляндии в результате благоприятного завершения этой войны, но и сохранение границ на Севере в соответствии с положениями Конвенции 1826 года. Какие уж там требования пересмотра, когда Россия, потерпев поражение, не имела права держать флот в Черном море. Более позорной войны крымской, была только японская.
Российско-норвежская сухопутная граница была установлена впервые как граница между российскими и шведскими владениями в соответствии с Петербургской конвенцией от 2 (14) мая 1826 года о разграничении в «Лапландских погостах» и существует практически в неизменном виде.
По роду деятельности я часто был в Норвегии. Побывал на всех «знаковых» местах русского присутствия. Грустно было.
Меня интересовал подполковник Галямин. Кто он? Обычный мздоимец, коими всегда славилась Россия, или верный служака, которому наплевать было на интересы России, лишь бы выполнить приказ. Дошли слухи, что сам министр иностранных дел граф Карл Нессельроде напутствовал подполковника: «Отдайте им, что попросят. Наших интересов там нет». А шведы знали, что просят! Получив все, что было задумано, несмотря на скандинавскую сдержанность, они щедро отблагодарили подполковника.
Одним из первых, кто пролил свет на личность подполковника, был Санкт-Петербургский государственный университет путей сообщения, больше известный как Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта. Мало пролил. Еще и выбил золотыми буквами как славного сына отчества. Судя по обильной, покрытой елеем, информации СПГУПС, Галямин был действительно « Слуга царю…». Но, как ни странно, засветился в деле о декабристах и даже пострадал. Галямина убрали из свиты его императорского величества и определили в пехотный полк, расквартированный в провинции. За ним тянулся след сочувствующего декабристам. Это смущало городничего Шешелова, который тоже был привлечен по делу о декабристах и в результате оказался сосланным из Санкт-Петербурга в далекую Колу. Для Шешелова было непонятно, что неравнодушный человек мог так поступиться государственными интересами.
Известный путешественник В.И.Немирович –Данченко в своей книге «Страна холода» Галямина награждает нелестными эпитетами: «недобросовестности некоего чиновника – Галямина», «Взяточник Галямин». Затем четко: по военному, он добивает подполковника Галямина: « К сожалению, у Галямина не нашлось ни чести, ни преданности отечеству, а судя по преданию, известному всему северу, была только непомерная жадность». К сожалению Галямин не смог ознакомиться с книгой. Он умер в 1855 году, а книга издана в 1877г.
По мнению министра иностранных дел России Нессельроде, Галямин исполнил поручение "с отличным благоразумием". Он был обласкан с обеих сторон: его вернули в свиту государя, а шведский король облагодетельствовал подарками, составной частью которых были три бутылки норвежского рома.
Нужно отметить, что шведские комиссары не были даже упомянуты в документах и поощерениях. Да и чего поощерять. Они просто добросовестно исполнили свою работу. Запомните эти фамилии: полковник Шперк, майор Мейлендер и инженерный офицер Павлодан. Норвежцы их помнят, в отличие от подполковника Галямина в России.
Не мудрено, что действия Галямина вызвали недоумение не только у героев «Колы». Ряд российских чиновников и общественных деятелей подвергли подполковника жесткой критике за проявленную им уступчивость на переговорах о границе, называя ее "замысловатою" и "странною".
Ходили слухи о якобы полученной взятке от шведско-норвежских комиссаров за уступку русской территории и о том, что Галямин в ходе переговоров в Лапландии был "в невменяемом состоянии".
Это подтверждает Чулков Н.О. Он пишет, что «слуга царю» подполковник Галямин, « не обратил на сие никакого внимания» на лопарей, которые «старались показать ему старую границу и просили рассмотреть оную подробно». Но « …Он, Галямин, до постановления пограничных теми же комиссарами (норвежскими прим автора) знаков, все время находили[сь] в местечке Васин норвежского владения». Вот это геодезист! А если добавить, что он был в «невменяемом состоянии!
Это все цитаты, ничего не придумано. Особенно впечатляет «невменяемое состояние». Может, как раз и были использованы три бутылки рома? Снова всплыл лик старожила Печенгского района Семеныча с его исторической фразой «Пропили границу».
Но совесть Галямина мучила: «Осенью 1826 года подполковник Валериан Галямин, осуществлявший российско-норвежское разграничение, а потом проводивший демаркацию новой границы, составил записку «о возможном сокращении границы со Швециею и Норвегиею». Финляндии, входившей к тому времени уже в состав Российской империи, предлагалось обменять внутреннюю территорию, вдающуюся в глубь Норвегии, на пространство, находящееся «между рекою Пазрекою, границею Великого Княжества Финляндского и рекою Таною».
То есть не успели еще, образно выражаясь, высохнуть чернила на Петербургской конвенции, разделившей в мае того же 1826 года российские и норвежские пределы, а границу уже пытались пересмотреть. Этот пересмотр, совершись он, позволял сократить рубежную линию более чем вдвое и давал финнам тот самый выход к Ледовитому океану, который они позже обрели в районе Печенги. Но Шведско-норвежская уния набирала силу. Россия же на их фоне выглядела не столь привлекательно как после победы над Наполеоном. Ей можно было и отказать.
«По совершенно необъяснимым условиям проведения… границы с Норвегией, - писал в 1897 году известный исследователь Севера контр-адмирал Сиденснер, - мы отдали норвежцам несомненно нам принадлежащий берег Мурмана от Ворьемы до устья Паза, вследствие чего все русские, посещающие эту местность, подвергаются каждый раз осмотру до нелепости исполнительных по службе норвежских таможенных чиновников».
Вплоть до начала ХХ века русские и саамы, живущие на Кольском полуострове, особенно на северной его окраине, говоря об осуществившемся разграничении, обязательно поминали недобрым словом подполковника Галямина, с которым и связывали тогда установление границы в конкретных ее очертаниях. Причем имя его порой употреблялось даже с добавление слова «Иуда». Считалось, что именно Галямин за мешок червонцев, а по другой версии - за связку мехов, продался норвежцам и провел рубежную черту в ущерб России.
Дальше больше: 17 (30) октября 1905 года Российская империя признала независимое Норвежское государство, разорвавшее унию со Швецией, «во всей его территориальной целостности», т. е. официально подтвердила правомочность российско-норвежской границы, установленной в 1826 году. Такие вот последствия от 1826 года и действий человека, имя которого теперь неотрывно связано с норвежско-российской границей. Таких последствий, конечно, не ожидали наши герои: городничий Шешелов, благочинный, купец Герасимов. И они не могли слышать эту историческую фразу: «Отдайте им, что попросят. Наших интересов там нет».
Может корень зла был в этой фразе? О равнодушии графа к интересам России ходили легенды. Прославился он многочисленными интригами против национально ориентированных русских государственных деятелей, литераторов, военных. Протестант, до конца жизни не научившийся правильно говорить по-русски. «Смеясь, он дерзко презирал страны чужой язык и нравы…». Как это знакомо! Как знать, заступи бы пораньше на его должность князь Горчаков, может, и граница с Норвегией осталась бы там, где ей и положено было бы быть: на 80 верст западнее. Подполковнику ничего не оставалось делать, как выполнять рекомендации.
Специалисты, тот же Сиденснер, тщательно исследовавшие вопрос размежевания границы никакого предательства в действиях Галямина В.Е. не обнаружили. В этом и состоит парадокс: явного, очевидного предательства не было, но сама Конвенция была такой, что жители российского приграничья посчитали ее предательской. Отсюда и возникла легенда о Галямине. Пожалуй, такая народная оценка разграничения 1826 года ярче всего свидетельствует о том, насколько «выгодным» оно было для нашего Отечества.
Обидно. Но, может, Бог и наказал Галямина. В 1855 году он умер и почетно похоронен на кладбище в Санкт-Петербурге в некрополе Воскресенского Новодевичьего монастыря. Но проверка временем- самая лучшая проверка. Несмотря на сироп, разлитый вокруг фамилии Галямина В.Е. Санкт-Петербургским университетом путей сообщения, имя его неизвестно, могила утрачена, потомков нет. Реабилитировать его, похоже, никто не собирается.
А что же «Кола?»- спросите вы. «Кола» жива. На следующий год ей исполнится тридцать лет. В 2010 году книга была награждена Библиотечной премией “Открытая книга”. Премия присуждается один раз в три года автору самой читаемой краеведческой книги, получившей высокий общественный рейтинг среди населения Мурманской области
По ней поставлен спектакль Мурманским областным драматическим театром. Жизнь героев Бориса Полякова продолжается.
С добрым утром
Заполярье. Начало июня. Природа Севера медленно, но с каждым днем все увереннее набирала силу и освобождалась от затянувшейся стылой стужи. Низкорослые перекрученные сварливым ветром карликовые березы подернулись зеленым маревом едва распустившихся еще клейких нежно-зеленых листьев. Листья, словно цыплята, только что вылупившиеся из почек, были робки и стыдливы. Вездесущая мать-мачеха выбросила свои яркие желтые цветы прямо на обочине грунтовой дороги, по которой катился автомобиль. Даже черные заполярные сопки, обожженные арктическими морозами и ветрами, и те криво, неловко улыбались, радуясь солнцу.
Природа Севера просыпалась. Просыпалась пугливо, готовая в любой момент скрыться в своих норках. Полковник Регулян смотрел на все это великолепие из окна уазика и радовался. Он недавно в Заполярье, куда его забросила служба из родного Баку. Но что удивительно: он прикипел к этому суровому краю, полюбил всей душой, как может полюбить импульсивный южный человек. Солнечный Баку вспоминался все реже, а душу заполняло нежное трогательное чувство к этой неяркой застенчивой природе. Вот и сейчас он наслаждался пробуждением заполярного края.
Машину тряхнуло: она переехала бревенчатый мостик через реку Ваенгу. Ваенга недавно освободилась от тесных ледяных застругов и, радуясь свободе, непрерывно тараторила перепрыгивая с камня на камень.
Полковник попросил остановить машину и вышел. Снял флотскую фуражку с полковничьим золотым шнуром и подставил коротко остриженную голову лучам солнца. Солнце с удовольствием мазнуло лучами по голове. Регулян зажмурился и вздохнул. Глубоко, протяжно. Хотелось так стоять вечно.
В чувство его привел матрос-водитель. Он деликатно кашлянул и напомнил, что время идет к построению. Регулян сел в уазик и они поехали. Солнце светило в лобовое стекло и заставляло жмуриться.
Ворота КПП были раскрыты и они без помех проехали к месту построения. Воинская часть стояла по подразделениям, готовая к утреннему разводу. Заместитель командира нервно ходил вдоль строя и нетерпеливо посматривал на часы. Маленькая- застыла на восьми, большая двигалась к двенадцати. На кораблях, стоявших в заливе на рейде, запели горны: началась подготовка к подьему флага. Но за командиром части не водилось грехов опаздывать. И на этот раз он был точен. Регулян принял рапорт заместителя. Повернулся к строю и, вздернув руку к козырьку фуражки, должен был произнести четко и кратко по военному: «Здравствуйте, товарищи!». Но то ли в голове командира продолжала журчать речка Ваенга, то ли солнышко еще раз прошлось по голове полковника. Но вместо громового командирского раската раздалось приветливое: «Доброе утро, товарищи».
Строй потрясенно молчал. Что угодно! Ко всему привыкли. Но такое! Но столбняк длился недолго. Строй понял, что творилось в душе командира в этот солнечный день.
Ответное приветствие было громче и дольше чем обычно: «Здравия желаем товарищ полковник» вырвалось с территории части, ушло на залив и долго рвалось эхом по прибрежным скалам. Все довольно улыбались, а больше всех солнце, которое успевало строить рожицы в бляхах матросов и отражаться зайчиками от козырьков фуражек офицеров.
Сборник рассказов «Философия возраста»
Пра…деды
У меня появился внук. Невероятно. Кажется, совсем недавно, я принимал от нянечек белый конвертик, который назывался Дашей. И тут на тебе. Извольте считаться с этим красноватым комочком, лежащим рядом с Дашей и щурившимся от такого непривычного, но уже замечательного белого света.
Я стал дедом. Конечно, это здорово. Вот она, твоя линия жизни, которой до лампочки твои философские рассуждения. Правда, вопросы питания тебя не касаются, и вообще после рождения внука я улетел через два дня. Но улетал с достоинством. Я дед и третий человек после мамы и папы взял его на руки. Медсестра прямо-таки настояла, чтобы я взял его на руки. Забыл сказать. Наш внук, по паспорту Петер Александр Жиленков родился под норвежским флагом. В самом прямом и переносном смысле. Родился он в Норвегии в Осло, а норвежский флаг внесли в палату. Вы можете себе это представить. Нет, я не о флаге, хотя это тоже здорово. Представить, что человек появился на свет. Только что появился, а его уже приветствуют родственники. Их запросто запустили в палату, где проходили роды. Причем запустили не запакованными в целлофан, а в чем были. То есть в футболках, джинсах. Даже пакеты на ноги не одевали.
«А зачем»- ответила медсестра на наш нелепый вопрос.
«Он родился, ему жить в этом мире. Этот мир не может быть к нему враждебен. Он должен войти в него»- Медсестра была шведка. Она поняла, что мы не под их флагом и быстренько догадалась откуда мы. Насчет нашего родовспоможения она изобразила ужас на лице, закрыла глаза, помахала руками и ушла. Ушла, оказывается, нам за бутербродами и кофе. Каково! Представьте нашу роддомовскую фырлу, которая бы пошла за бутербродами изголодавшимся родственникам.
У нас у мамы его, беднягу, отбирают и помещают в общий инкубатор. Орите там все вместе. Петер не орал. Только щурился и упорно сосал палец руки. На наше великое удивление медсестра взяла его на подобие куренка, сунула под теплый душик, вымыла, одела в распашонку и вернула маме.
«Вы ешьте, не обращайте на него внимания. Он будет спать, много спать»-сказала она.
«А вам, папа, нужно будет остаться здесь на ночь и дежурить, а мама отдохнет»-это было сказано зятю Саше.
Все это проносилось у меня в голове, пока я дремал в салоне самолета. Но мысль о том, что я стал дедом, меня не отпускала. Как все быстро и скоротечно. Давно ли я был внуком. Где оно розовое детство. Всего каких-то пятьдесят лет назад. Пустяк, по временным понятиям, но в тоже время полвека. И деды у меня были соответствующие. Мы по ним историю меряли. Кто был твой дед? Воевал ли он в гражданскую? Бил ли белых? Отцы практически у всех прошли Великую Отечественную. В наше время в голову не приходило с гордостью сказать, что твой дед кулак, имел дом, занимался подрядами. Торговал лесом. Совсем было стал купцом второй гильдии, но тут революция назрела. Такого нельзя было сказать. Кличка «Кулак» тебе бы была обеспечена.
Дедов я хорошо помню. Двоих: родного Гришина Ивана Ивановича, и двоюродного Мухина Василия Петровича. Деда по материнской линии, Баскакова Егора Тихоновича, я не знаю, так как он умер где-то в году 1935. И мать про него мало рассказывала. Хотя сейчас, взрослым умом понимаешь, что личность была нестандартная. Еще до революции безродным парнем пришел откуда-то из-под Луха на Кинешемскую фабрику фабриканта Севрюгова. Революцию встретил мастером цеха этой фабрики, а при Советской власти стал начальником цеха-зам.директора по прядильному производству. Попутно повоевал в гражданскую. Сохранилась старая фотография, где бравый Егор Тихонович в папахе, по всей вероятности с красной лентой, с винтовкой запечатлелся с таким же лихим приятелем на красногвардейском поприще. Были еще пара фотографий довоенных лет, с которых смотрит строгий человек, мой дед, Егор Тихонович Баскаков. Фамилию его, Баскаков, помнили старые люди в семидесятые годы. Авторитетный был текстильщик
Что интересно: не клюнь меня в общеизвестное место жареный петух, и не подайся я в речное училище, то вполне мог по направлению нашей родимой прядильно-ткацкой фабрики №2 попасть в Ивановский текстильный институт. Так практически поступили все мои сотоварищи из моего класса восьмого «В», да и остальных «А» и «Б». Вернулся бы технологом прядильно-ткацкого производства на все ту же фабрику №2. Получилась бы династия. Причем третьего поколения. Отец с матерью тоже были текстильщики, дядюшки, тетушки туда же. И я бы поспел. А там дочка Даша. Каково! Трудовая бы биография была хоть куда. Только действительно куда? Куда бы завела меня трудовая биография текстильщика? Что-то я увлекся прожектерством.
Я поерзал в самолетном сидении, с сожалением посмотрел по сторонам. Нет, норвежцы все же жмоты. Не предложить человеку стаканчик винца в полете. Правда, по началу полета стюардессы устроили бойкую раздачу пива, но за деньги. Решили билеты удешевить. Так в ролике рекламном записано. В результате и удешевления не почувствовалось, и винца наливать перестали. Я вздохнул и решил, что потерплю до России.
Мысли снова вернулись к внуку, которому три дня от роду. Второй день мы провели в больнице. Уникальная больница. У нас министр здравоохранения повесился бы от такого видения. Представьте себе: никакого «нельзя», «запрещено», «халаты накиньте», «бахилы оденьте». Народ идет смело в палаты, которые в основном на одного человека и посещает там больного. В данном случае маму Дашу и внука Петрушу. Петруша наслаждался жизнью второй день. Он в основном спал, а если и просыпался, то отчаянно морщился и щурил глаза. Ну что тут скажешь: резковато из теплой темноты на белый свет со всеми его подробностями. А больница, между прочим, продолжала нас добивать. Саша предложил сходить за кофе и бутербродами. Мы сходили к столику, где живут бутерброды и кофе, набрали поднос и вернулись назад. Представляете нашу районную поликлинику, в котором всех зашедших питают бутербродами и поят кофе. И не спрашивают, когда мы уберемся отсюда. Ну, это я так, к слову, о норвежском здравоохранении и о житие Петруши в казенном доме, называемом поликлиникой.
А кто бы был для него Егор Тихонович Баскаков? Интересно. Он для меня и то далекое прошлое. Нужно посчитать, так сразу и не получится. Он мне дед, а я сам теперь дед. Получается, что прапрадед. Ничего себе, уже родословная. А если взять мою бабушку Татьяну Петровну, вышедшую замуж за Егора Тихоновича, урожденную Мухину, то ее отец мой прадед Петр будет для Петруши прапрапрадед. Вот бы старец обрадовался, узнав, что есть на земле его потомок, тоже Петр. Но как знать, может, еще посетим землю предков, правда, Петруша.
Что-то я разволновался. Стаканчик винца для обострения восприятия просто бы не помешал. Сколько раз говорил себе, что нужно возить фляжку. Народ в салоне притих не солоно хлебавши. Стюардессы куда-то спрятались. За иллюминатором проплывает заснеженная Норвегия. Страна на самом краю неприветливого Норвежского моря, дальше Северный ледовитый океан. И в этой стране родился наш внук. Помимо родных мамы и папы он увидел норвежский флаг.
Как норвежцы любят свою страну! Я им по хорошему завидую. Я вот сказать, что люблю свою страну не могу. Да и где она, моя страна. Мы уснули в одной стране, а проснулись в другой. Была родина мать, а стала мачеха. А кто мачеху любит.
Мы тебя так ждали, наш дорогой внук. Не важно, где ты родился. Тем более, что наша вторая родина, Петруша, это Никель, потом Мурманск. Он совсем недалеко от Норвегии. Вспомнить юную маму Дашу, которую на втором году жизни привезли в самый северо-западный поселок Советского Союза. Маме Даше было как-то без разницы куда ехать, Она была счастлива, что рядом мама Инна и папа Витя. Это твои бабушка и дедушка, Петруша. Тебе трудно сейчас сообразить, кто есть кто. Но я тебе одно скажу: никто не жил в такой близости от твоей перспективной родины, как твоя мама, мама Даша. Трудно было представить, Петруша, что твоей родиной станет Норвегия, а это Киркенес, Вадсе, Варде. Все эти населенные городки, Петруша, разместились рядышком с Никелем.
В 1981 году мы тихо приехали в Никель, везя твою маму Дашу в саночках. Рядом, за колючей проволокой, Норвегия. Ну живет страна и живет. У нас и без нее проблем хватало. Потом мы живьем увидели этих самых норвежцев. Обычные люди. Со своими проблемами. Это были самые первые норвежцы в нашей стране, еще называвшейся Союзом ССР. Они выступали во дворце культуры, и мы их слушали с удовольствием. Это был Григ, Бьернсон Бьерсон в исполнении работников комунны Сьер Варангер. Только подумать: Коммуна! В капиталистической стране. Это что -то из 1918 года. За что же моих дедов подвергли репрессиям! Мы слушали в нашем дворце культуре поселка Никель незнакомые для нас мелодии, и не испытывали враждебности к исполнителям. Да и не похожи они были для захватчиков нашей Родины. Может быть, улыбались больше чем мы. Для твоей мамы Даши, Петруша, противостояние классов не было. Она была моложе тебя на данный момент на полгода. Мама Даша с удовольствием ползала по рядам дворца культуры «Печенганикель», таская только что купленную деревянную таксу за уши. Для твоей мамы, Петруша, учитывая ее возраст, самое главное было, что рядом сидит ее мама, твоя бабушка Инна. Она в любой момент придет на помощь, если потребуется. Но вроде бы все в порядке. Никто не мешает таскать таксу по рядам. А норвежские баянисты пусть играют. В перерыве Дашуля к ним совсем близко подошла. Обычные тети и дяди. Даже заулыбались, глядя на белобрысого, но очень серьезного дитенка. На всякий случай Дашуля к маме в ноги спряталась. Да тут еще папа подошел. А он большой сильный. С ним совсем не страшно. Можно даже поближе подойти. Если мама, конечно, рядом будет.
Это так, к слову, Петруша о твоей родине, Норвегии. Она приняла тебя как своего сына, вспомни норвежский флаг. Дальше ты сам определишься, как тебе поступить. Что касается твоей российской родины, то я тебе о ней расскажу. Я как –то не успел твоей маме Даше толком о ней рассказать. Все казалось, что успею, столько еще времени впереди. Представляешь, Петруша, не успел. Обидно, не успел. Попробую тебе обьяснить. Тем более. Петруша, пропала наша родина Союз Советских Социалистических Республик. Пропала и все. И вроде как виноватых нет. Сложно это обьяснить, а тебе очень сложно понять. Но ты пока расти, Петруша, а когда вырастешь, то записи деда тебе помогут разобраться в этих проблемах. Может быть, ты примешь культуру и историю Норвегию, какая она есть.
Но не забывай своих пращуров, Мы с одной стороны Мухины-Баскаковы, с другой Легошины- (Солдатовы)Гришины. И у каждого направления своя история. Ты тоже наша история. Есть такое выражение «старый да малый…». Вот и наша история состоит из старых и малых. Видишь, до каких корней я родословную вывел. Малый это ты, Петруша, но на тебя вся надежда. А старый? Старый это я, больше нет никого. Твой дед, дед Витя, и потянется вся развертывающая нить наших предков. Ими нужно и можно гордиться. Это твои пращуры, внук. Да что твои, это мои деды и прадеды. Представляешь, как мы глубоко копнули, пока я сижу возле тебя и с болью смотрю на Дашу. Ты уж извини, Петруша, но Даша моя дочь, хотя и твоя любимая мама. Но это моя дочь и ты никогда не переступишь через эту границу. Ее нужно охранять и беречь, Петруша, эту границу. Это святое для любого человека. Мать, это все. Это твой рубеж, твоя граница. Твоя мама Даша. Ты маленький человек сейчас, Петруша. Но я и пишу для тебя, мой дорогой внук, что ты вырастешь и будешь юношей. Потом мужчиной, а мама одна. Одна и нет больше никого. И не дай бог тебе испытать, что испытал я, твой дед. Ну да не будем о грустном. А пока лежи рядом и кряхти в свое удовольствие.
Да, я же наслышан и про отца деда Ивана, Ивана Лукояныча. Даже старая фотография есть Суровый старик, ничего не скажешь, крепкая кость. Тоже твой прапрапрадед. Видишь, какая родословная сформировалась. Перед людьми не стыдно. Правда, сейчас все больше в родословных копаются, чтобы графьев или что-то в этом роде найти. У нас этого нет, извините. Все пращуры рогом землю пахали. Но не бедствовали и были вполне зажиточными людьми. И из мест они что ни на есть российских кондовых. Иван Лукояныч из Нижегородской губернии, Сокольская волость, деревня Пылайкино. Тут дело к старообрядцам тянется, но врать не буду. Чего не знаю, того не знаю. Но места там! Если нужно материальное подтверждение: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет», то езжайте в Сокольский район, там все прочувствуете. Это хоть и считается средней полосой России, но уже Заволжье. Глухомань. Там уже не лиственный лес, не березнячок, хихиньки хаханьки, так сказать. Там тайга начинается. Даже сосняк в редкость. Все больше еловые леса стоят. И не «ельничек-осинничек», а мощные, обросшие лишайными бородами ели. Седых кондовых старцев напоминают. Пусто, тихо в таких лесах. Ель шума не любит. Да и кто заберется туда, если солнечный свет до земли не доходит. Где-то в середине гаснет. Потому и чисто в еловом лесу, сорной травы и кустарника нет. Летом туда ни заяц, ни лиса не пойдет. Зачем? Столько солнечных полян в лесу, а тут этот еловый полумрак. Бррр. Но зимой. Вот тут всех приветит и укроет еловый лес. Мало того, что еловые лапы в диаметре метров пять землю закрывают, так еще снег насыплет. Где место для зимовки лучше сыскать. Вот и потянется туда зверье. Да что там мелкотень всякая, лось и тот любитель забраться под нижние лапы ели и лежку там устроить. Бояться нечего. Снега столько навалит, что волки не пройдут, увязнут. Хорошо в еловом лесу. Время останавливается. Ветер гуляет где-то поверху. Пытается раскачать великанов. Но куда ему. Мало каши ел. Даже снег не сбросит его порыв. Разве что белки промчатся рыжими молниями по верхам. Этакие девицы похихешницы. Вот те в резвостях могут шишками покидаться. Им лесные мыши спасибо скажут. На заснеженных лапах снегири как яблоки на снегу разбросаны. Вольно сидят никого не пугаются. Да и кого бояться в ельнике. Кто туда, в такую глухомань забредет. Недалеко от пылайкинских мест стояла деревенька Кошкино. Там родилась и выросла моя бабка, твоя прапрабабка Анна, Петруша. Ее из нас никто не видел. Только фотографии. Мало мы о ней знаем, а вот ее отец, мой прадед Михаил мне был известен, хотя фотографий не сохранилось. О нем иногда вспоминал мой отец, твой прадед Алексей. Пра…Михаил был бондарь и держал бондарную мастерскую. Выносливый был прашур, в восемьдесят лет теленка догонял. Может, и преувеличивают, но молва есть молва. Местный помещик ему кличку дал «Легошин». Легкий на ногу, стало быть. Эта кличка превратилась в уличную фамилию, а там и до уездных реестров недалеко. Вот отсюда, из еловых буераков Сокольского района и берется одна из наших ветвей-Гришинская –Легошинская. Но перечень фамилии будет неполный, если не сказать, что прапрапрадед Иван Лукоянович был Солдатовым. Была такая невезуха на Гришинское подворье, что по жеребьевке в солдатчину несколько раз кряду попадали родственники Ивана Лукояновича. Гришиными мы, скорее всего, сделались начиная от пращура Ивана. Но эта фамилия была очень почетная, и ею дорожили. Да, Петруша, посуди: Иван Лукоянович служил царю- батюшке. Это подтверждала наш родовой историограф моя тетя Тоня. Легендарнейшая личность. Если бы не она я наполовину бы ничего не знал. Служил Иван Лукоянович где-то в Санкт-Петербурге чуть ли не в гренадерском полку. Вполне допускаю, хотя подтверждений нет. Твой прапрадед Иван Иванович тоже успел в первую мировую царю послужить. Но его, как бы сейчас сказали, служить по специальности отправили: плотником. Он где-то в Галиции (Украина то бишь) топором махал. Мосты возводил, или разрушал. Кто его знает. Но здесь все точно: фотография существует. Нескольких бравых молодцов, один из которых твой пращур. Прадед Алексей Иванович тоже не лыком шыт: всю вторую мировую прошел. Старший сержант. Награды тебя дожидаются, будешь хранить и дальше, своим сыновьям и внукам передавать. Ну и себя грешно не вспомнить, твоего деда. 1972-1975гг, пришлось исполнять почетную обязанность. Так что бескозырка у тебя, Петруша, есть. Справедливая наша вторая фамилия, Солдатовы, заслуженная. Ты ее помни, Петруша.
Другой твой прапрапрадед Петр Мухин из деревни Быковка, что в Костромской губернии. Глуше мест сыскать надумаешься. Сусанинские места. Там не то, что поляков, современную мотострелковую дивизию можно утопить в болотах и концов не найдешь. Мухинская линия-это Кострома- матушка. Но не волжская Кострома, а лесная. Особенно от Сокольского не отличается. Да и районы они почти пограничные. Тоже леса сплошные. Там наш пращур Петр и обосновался. Состоятельный был мужик, сапоговаляльню держал. Мне дед Вася яму показывал, где эта мастерская стояла. Сожгли ее. А вот изба была жива. Правда, жили в ней только летом, зимой в теплую половину уходили. Но место было старинное. Не вдалеке Костромской тракт тянулся. Булыжником вымощен, и елями по обочинам обсаженный. Старинные были ели, седые. Стояли словно былинные воины в шлемах, покой тракта охраняли. Мы там с дедом Васей грибы белые собирали. Коровки по местному. Дед Вася добрый был человек. Незлобливый. Про такого говорят: «Мухи не обидит». Да и фамилия у него была соответствующая-Мухин. Маленький, щуплый. В старенькой, добела выгоревшей, военных времен гимнастерке, белесых штанах. На ногах растоптанные кирзовые сапоги. На голове изношенная бесформенная выгоревшая кепка. Лицо загорелое, задубевшее от ветра и мороза, в состоянии вечной небритости. Вот таким я его запомнил.
Так что, Петруша, мы с одной стороны Мухины-Баскаковы, с другой Легошины (Солдатовы)-Гришины. И у каждого направления своя история. Ты тоже наша история.
Вперед к детству
Утро не радовало. Больше того - раздражало. Говорят, что утром, когда тебе за пятьдесят, при пробуждении, должно что-то болеть. Полежал, прислушиваясь к себе. Не болит. Ни-чего-не-болит! Значит, ты умер. Ну не может быть, когда тебе за пятьдесят и утром ничего не болело. Об этом все говорят: и медики и сатирики.
«Итак, я умер, чем бы мне заняться»- Пришел на ум афоризм поэта Светлова. Да нет, не умер, просто ничего не болит. Лег по стойке смирно. Даже пятки сдвинул, а носки врозь. Руки по швам, подбородок приподнят. Послушал. Ничего. Еще раз послушал. Уловил какой-то позыв. Расшифровал. Все просто как кусок хозяйственного мыла: есть хочу. Значит, точно не умер, если есть хочу! Ну и хватит валяться.
Распахнул шторы. На меня мрачно уставились серая стена соседнего дома по выразительности не уступающая задней стенке троллейбуса. Под окном копошились автомобили. Ход времени отстукивал печальный метроном трамвайных колес.
…Я, шлепая босыми ступнями по прохладному дощатому полу, подбежал к окну и распахнул створки. В горницу ворвалась птичья разноголосица. Птахи так радовались утру, что даже не пытались собраться в хор. Каждый выражал свою радость утру и солнцу в меру своих вокальных данных и обьема легких. И вдруг: «Щелк! Щелк! Щелк! Тра-та-та-та-та. Щелк! Щелк!» Затем какое-то бульканье, словно неведомый певец прочищал горло. Затем звонкая длинная трель. Задиристая светлая. Словно из-под земли пробился родник и радостно зажурчал, даря влагу. Соловей! Где ты? Невзрачная серая птаха. Пение шло от цветущего куста шиповника, который словно концертный администратор, важно покачивался…
Недовольно бубня себе под нос, выхожу из подъезда. Солнце пытается вылизать мне макушку, ластится как кошка, а я на дерьмо исхожу. Все не так. И небо какое-то белесое, и облака перистые солнце перечеркнули.
Чувствую на себе взгляд. Пристальный такой, внимательный, вроде как меня рассматривают. Словно первый раз видят, или давно не видели. Будто сравнивают с кем-то. Скосил глаза и вижу: мальчонка на лавке сидит. Странный такой, лет семи-восьми. Одет так как сейчас ни одна мамашка дите на улицу не выпустит: старая линялая майка когда-то голубая. Бретелька постоянно сползает, и мальчишка недовольно дергает плечом, поправляя ее. Короткие затасканные штаны на одной пройме. Вторая оборвана и торчит из кармана. Штаны, явно перешитые из большего размера. Странная одежда, годов этак 50-60х. В довершении ко всему босой. Ноги в цыпках, колени разбиты. Пятки с мочалкой не дружат. Давно не стрижен. Волосы светлые, к тому же выгоревшие. Белесые брови сдвинуты к переносице. Этак сурово сдвинуты, в гузку. Вроде как осуждает что-то мальчонка. Смотрит на меня пристально и осуждает. Только кого? Меня! Ну не знаю…
Шел и все думал: ну где я мог этого пацаненка видеть. Где же, где…!
Прогулка по городу радости не принесла. Месиво из людей и автомашин привычно перемещалось к месту работы, то есть к месту приложения своих трудовых интеллектуальных, физических способностей. Никто не роптал. Машины ехали по тротуару, люди маневрировали по проезжей части. Бензиновый чад стоял в воздухе и делал очертания зданий размывчатыми и зыбкими.
«Не хочу!»- Било в голове или по голове. Сознание, чтобы спастись от глюков, подсовывало картины Кипра: тонкие кисти кипарисов наводили голубизну на выцветшем небе, готовясь к весне. Размывчатые горы Тродоса сулили искрометные радужные дожди. Замершие на время зимы цветы поднимали заспанные головки и с удивлением взирали на пробуждающийся мир: «Как уже весна! Прелестно!»
И опять чад! Хрустальный, синий до убийственности, цвет фар. Мертвый цвет люминисцентных ламп в метро. Отрешенные лица пассажиров, нищие под ногами.
…Захотелось стать маленьким, как в голоштанном детстве. Уткнуться замурзанной мордахой в передник бабушке и почувствовать на своей нестриженной макушке ее жесткие, но такие добрые ладони…
На работе как всегда, как обычно. Механическое: «Здрастье» сослуживцам, с утра ничего не видящим. Сел за стол, придал туловищу форму груши. Нажал на кнопку: засинел монитор, зажелтели папки. Щелчок мышью. Боже мой! Тоска зеленая: «Инвестиции», «Бизнес-план», «Законодательная база». На что еще нажать, чтобы схватиться руками за голову и грохнуться ею об этот безразличный монитор. Или сначала грохнуться, а потом схватиться? Задумался над первичностью. А чтобы лучше, эффективнее так сказать думалось, жалюзи раздвинул. Раздвинул и вздрогнул. Мальчонка! Стоит под окном и пяткой в асфальте дыру протирает. Смотрит на меня снова исподлобья. Внимательно так смотрит. Вроде как спрашивает: «И тебе это надо?». Тут я фильм вспомнил «Игры разума», математика Неша совсем некстати помянул. Да нет! Не может быть. Тот хоть перетрудился на ниве математики. А ты-то, планктон офисный, с чего перегрелся!
Закрыл жалюзи и сел перед аппаратом. Никакого созидательного настроения. Народ в буфетной части о чем-то галдит. Судя по смеху - о вечном. Сейчас тоже пойду в массы чай пить. Только одну папку раскрою. «Творчество» называется. Давненько я ее не смотрел. Настроение не писучее. Начну рассказ и бросаю. Не идет и все тут. Наугад раскрываю: «Волжский калейдоскоп». Не законченный рассказ. Не удивительно, что не закончил. Кто же о Волге без души пишет! А вот «Слобода». Ооо! Совсем не годится. Пойду чай пить.
Держу в руках чай, рассеянно слушаю галдеж сослуживцев. А в голове коротит: « А ну ее эту работу! У тебя внук растет. Скоро мячом стекла бить будет. Вставлять нужно. Кто ему покажет, как рогатку сделать. А ты эти электронные счета в банкомате боготворишь, будь они не ладны». Снова ощущение, что на тебя кто-то смотрит. Обернулся. Мальчонка - в коридоре! Расцвел на глазах. Бровки свои белесые распрямил и широко улыбнулся. Хорошо так улыбнулся, по-доброму. Все зубы показал. Уникальные нужно сказать зубы. Широкие, редкие. Штакетник, а не зубы. Даже палец большой показал. Дескать, верной дорогой думаешь.
Дома нашел свои старые переводилки. Рисунки, которые на фанеру переносятся для выжигания и выпиливания. Вспомнил про лобзик, что лет двадцать без дела лежит. Пилки нашел. И такой зуд охватил сесть и поскоркать по фанерке! А потом выжигателем рисунок вывести, тени создать, чтобы заиграла фигурка, ожила. Ненароком глаза поднял, а в оконных сумерках опять он стоит. Мальчонка, значит. Все в том же одеянии. Стоит и смотрит. И, честное слово, мне показалось, то он со мной разговаривает. Спокойно так рассудительно. Нельзя, говорит, жить против своей воли. В ладу нужно быть с собой, природой. В прошлое уйти нельзя, это страна закрыта, но вперед к детству можно. Это люди сами себе нагрузку придумали, дабы было чем заниматься и неумение жить другой жизнью обьяснить. Сказал и стал расплывчатым, как дымка вечерняя. А потом и вовсе исчез.
Этой ночью я крепко спал. Без кроваво-красных сполохов в зрачках и без черных липких клякс на хрусталике. Мне снился сон. Сон из прошлого, из страны, в которую нет возврата. Только заложенный ген истории позволяет помнить нам об этой стране. Я видел цветущую черемуху на подворье у деда. Слышал шорох листьев тополей, посаженных отцом под окном. И еще я видел мальчонку, лет семи-восьми. Одетого в старую выцветшую майку, в короткие затасканные штаны на одной пройме. Вторая оборвана и торчит из кармана. Ноги в цыпках, колени разбиты. Волосы как солома, забыли, что такое расческа и парикмахерская. Он шел по улице поселка, загребая босыми ногами и поднимая пыль. Судя по самодельному сачку из капронового чулка и банки на веревке, он направлялся на пруд. Его сопровождал коротконогий вислоухий барбос. Неожиданно пацаненок обернулся, словно взгляд почувствовал. Широко улыбнулся, помахал рукой, словно зовя с собой и попылил по улице.
Встреча с прошлым (Per-Wiggo Йергенсон)
Самолет тяжело вздохнул и вывалился из уютной белесой мути облаков. Он лениво распластался над архипелагом островов и, казалось, удивленно рассматривал их. Затем подумал и резво пошел на посадку. Норвежские пилоты максималисты: если взлетают то как камни из пращи. Насколько позволяют угол взлета. Пассажиры вдавливаютя в кресла. Если уж садятся, то камнем вниз . Так и сегодня: резвый самолет с портретом Раула Амундсена на фюзеляже быстро разогнался и почти подпрыгнул в воздух. Если долго разгоняться потом плавно садиться –времени не хватит, говорят пилоты. Они правы. Расстояния небольшие от посадки до взлета. Норвежская авиация обслуживает, казалось бы, самые енедоступные места. Но если у скал есть хотя бы узкая полоса прибрежья, то, будьте уверены: там разбита взлетная полоса и садятся самолеты.
Тромсе разместился на двух островах, Трумсойа (Troms;ya) и Квалойа (Kval;ya), и на материке, соединённых между собой мостами. Острова увеливались в размере. Вскоре остался в иллюминаторах самолета только один, на котором был аэропорт.
Тромсе. Ворота Арктики. Северный Париж-такими яркими эпитетами наградили норвежцы свой заполярный город. Живут в нем северные норвежцы. Независимые самодостаточные- они гордо называют себя северонорвежцами и всячески дистанциируются от южан.Можете как неосведомленный человек пожать плечами и сказать: Ну и что. Не советую. Не поймут тебя эти немногословные парни. Поймет их только тот, кто сам прожил на Севере большую часть жизни. Помните как у Пикуля: «Кто сказал, что здесь задворки мира, это край где любят до конца.Как в произведениях шекспира нежные и сильные сердца»
Такой Тромсе, обдуваемый северными ветрами, обожженый заполярной стужей. В городе все арктическое, даже собор и тот носит название Северного Ледовитого океана. Он выполнен из стекла и бетона и похож на осколок льда. Он уже виден с высоты. Самолет резко снижается и вот уже стук колес о полосу. И мотор затих.
Здравствуй Тромсе. Здравствуй compis ( приятель). Мы же на ты? Сколько же лет мы не виделись? Подумать только: с момента первой встречи прошло почти восемнадцать лет. Человек за это время рождается и вырастает. Вспомнить , в какое время мы приехали. Сумашедшие девяностые как лихие ушкуйники налетели на страну и бросили ее в хаос и неразбериху. Исчезло великое государство: Союз Советских Социалистических республик и гордое имя «советский человек» заменили на полупрезрительное: «Совок».
Кто это стоит в зале ожидания? Прости меня Тромсе, я расскажу о тебе позже. Обязательно расскажу, а сейчас я обниму своего старого френда Первигу Йергенсона.
-Хай! Виктор
-Хай! Первигу
Мы, два постаревших пенька, обнимаемcя, хлопаем друг друга по плечам, шмыгаем носами. Не с него ли большого с поседевшей гривой волос и бородой густопсового скандинава начался отчет нашей норвежской эпопеи. Эпопеи затянувшейся по настоящее время.
Была работа, был банк, были люди.С них пошло понимание этой далекой, известной только по книгам, страны. Как говорил скандинавский клерк Атле Робинсон: главное в работе это: Personal relashions ( Персональные взаимоотношения)Будут эти самые Personal relashions будет все. Вот эти персональные взаимоотношения, возникшие в начале девяностых, и проходят через нашу жизнь. Живет в этой стране дочь, родились два внука. Норвегия вошла в разряд близких и понятных стран.
Осталась в прошлом работа. Пропали, исчезли в жизни множество случайных попутчиков, а Первигу, этот седовласый викинг в роскошной шевелюре, стоит против меня. Я рассматриваю приятеля. Он меня тоже.
-Да, Первигу, я изменился, постарел. Исчез чуб. Вместо него седоватый короткий бобрик. И ты не помолодел. Стал похож на заматеревшего полярного волка.
Шоссе наматывалось на колеса автомашины. Дороги у норвежцев вписываются в естественный ландшафт. Они не режут природные препятствия подобно гигантскому ножу, не крушат их динамитом, а аккуратно обходят его.
В окна автомашины смотрели горы. Смотрели так, как могут смотреть только горы. Помните Смелякова: «Раз посмотришь, почувствуешь вечно, ребята, живем...» Вот и, северонорвежцы, все здесь. Подобны своей природе, которую любят и оберегают ревностно. Горы нависшие над фьордом, фьорд раcплескавшийся возле подножия гор. Все это суеты не терпит: веет вечностью, веет простором. Солнце с этими колоссами на «Вы». Оно не похлапывает их покровительственно по плечу, а осторожно уважительно скользит лучами по склонам гор или слегка касается синих вод фьорда.
Сейчас конец марта. Ослепительно сверкает снег на склонах, вершины гор купаются в небесной голубизне. Воды фьорда только просыпаются от спячки. Им еще не хочется нарушать установившееся равновесие в природе и ломать лед нет никакого желания. Фьорд словно гигантский ласковый зверь лениво распластался у подножия гор, оставив только узкую береговую полосу. Люди разместились на этой полосе не как хозяева. Природа жестоко отомстит за самонадеянность. Северонорвежцы не делают вызовов природе, а живут с ней в полной гармонии. Горы, фьорды, люди...Странно, не правда ли. Но именно так на Рамфьорде под Тромсе. Среди этой природы чувствуешь как размывается грань между человеком и природой.
Мы едем в дом Первигу Йергенсона. Дом, который помним с далекого 1992 года. Погода позаботилась, чтобы мы прочувствовали прелесть Заполярья. В окна машины бьет мощный снежный заряд. Скорость снижается до минимума. Мы разговариваем. Разговор крутится сколько лет мы не виделись, у кого как сложилась жизнь, вспоминаем знакомых.
Дома, выстроившиеся вдоль дороги, превратились в сказочные терема, а окружающий их лес в прибежище троллей, ниссенов, хюльдр. Одного взгляда на эту землю достаточно, чтобы не сомневаться: здесь живут легендарные тролли. Горы, прижимающие нашу машину к замерзшему фьорду, одновременно мрачны и красивы. Ощущаешь себя слабым человечком, попавшим в древнюю могучую сказку. Вот сейчас из-под заснеженного валуна выскочит с колдовским улюлюканьем нечесаное страшилище. и встанет посередь дороги. В Норвегии, особенно в северной, тролли-это культ. «Память земли»-так уважительно называют их северонорвежцы. К троллям относятся с почтением и серьезно.
Дома особая гордость норвежцев. Они строят и достраивают свое жилище все жизнь.Природа дала им мало места, но они не унывают.Одни упорно лезут вверх по подошвам гор и напоминают сидящего человека: два-три этажа- фасад, сзади крыша- вровень со скалой. Иные, не найдя места на земле, отчаянно идут в воду .Так и стоят, голенастые, по колено в воде и ничего, даже нравится. Но сейчас все сравнялось в снежной круговерти.Только огни домов приветливо светятся из-за навалившихся сугробов: дескать если плохо в дороге-заходи.
Ну, здравствуй старый дом. Кланяюсь ему в пояс как старому человеку. Дом занесен снегом по самую крышу, Заехали на холм, где расположилось жилище Первигу, не сразу. Первигу что-то посетовал на лентяя соседа, который чистит его дорогу трактором, и высоко поднимая колени, побрел к крыльцу. А я стоял и смотрел на дом. Странно, он мне казался родным. Откуда! Откуда у меня, выходца с что ни наесть банальнейшей средней полосы России, такая тяга к Норвегии, причем к северной. Здесь у меня отпускаются все внутренние пружины, и становится легко дыщать. Дом приветливо щурится своими окнами: « Дескать, с прибытием,.. давненько тебя не было видно. Ты постарел приятель».
«По тебе не заметно, но и ты моложе не стал».-отвечаю я ему. В ответ раздался тяжелый вздох.» Так могли разковаривать только два близких существа: я и дом моего френда Первигу.
-Skaal! Виктор
-Skaal! Первигу
Два стакана гулко стучат друг о друга. Мы с чувством выпиваем. Сколько лет...сколько лет... Рассматриваем друг друга. Что тут скажешь. А ничего говорить не нужно. Встретились два старых друга через много лет.
-Skaal! Виктор
-Skaal! Первигу.-отвечаю я ему. Снова глоток великолепного виски и снова разговоры, разговоры...
-Do you remember? –так начинаются наши вопросы друг к другу. Как же давно начиналось это « remember».Высчитываем, сгибаем пальцы, хлопаем по плечу друг друга.
И снова вспоминаем вспоминаем... Вспоминаем события давно минувших дней. За неделю до рождества 1992 года мы приезжаем в головной офис Спарен банкен в Тромсе по заключению корреспонденсткого счета. Мы-это специалисты недавно коммерциализирующего по требованию перестроечного времени областного управления Промстрой банка Мурманской области. Арктик промстройбанк- так теперь называется наше кредитное учреждение. Мы и спарен банкен первые на северо-западе России начинаем работать в валютном исчислении минуя Москву. Большой рывок в нашей банковской деятельности. Приятно и нам, и норвежцам. Наш куратор от Спарен Банкена Атле Робинсон сияет как новенькая крона.Что и говорить: он будет отмечен своим руководством.
Впечатления, знакомства, кругом доброжелательные лица. Мы для них тоже заграничные штучки.Прошло каких-то два года с момента перестройки. Мы тогда еще верили, что началась перестройка... Я из нашей команды больше всех «знал» Норвегию: тригода прожил в пограничном городе Никеле и менял новежцам валюту.
И Тромсе. Этот «Северный Париж» как с любовью зовут его горожане за неповторимый неподражаемый шарм. Мы ходили стайкой по расчищенным от снега улицам города и не могли насмотреться на деревянные дома, возраст которых уходил под два века.Смотрели на старинные деревянные церкви с причудливо загнутыми стропилами. Они заканчивались затейливыми головами чудовищ, словно бушприты кораблей викингов. Изобилие в магазинах, приправленное рождеством. Огни, елки, ведерные свечи у домов. Хозяйки домов, казалось, соревновались в красочности оформления окон. И мы. Из темной полуголодной России. России ошарашенной, еще не осознавшей, что с ней сделали, но понимающей, что сделали что-то ужасное. Нам было плохо в этом процветающем городе, в богатой стране, которая без потрясений достигла невиданных высот благополучия.
- Skaal! Виктор
- Skaal! Первигу
Второй час ночи, виски убывают.Тяжелеет голова, слипаются глаза. А мы все говорим, говорим. На английском, желающим быть лучше, как у него так и меня. Да причем здесь язык! Мы могли просто сидеть, молчать и понимать друг друга.
И снова снег. Он бьется в большие окна дома. Окна ярко освещены. Норвежцы не эконономят на свете и их окна горят во всем доме, притушиваясь только на ночь.Снежинки, словно хрустальные бабочки, бьются в стекла, стремясь попасть к яркому свету. Они стучатся об окно и падают с тихим шорохом, образуя сугробы на подоконнике.
Мы продираемя сквозь туман воспоминания. Do you remember! Да все мы «Do you remember»! Все! Как же не помнить нашей первой встречи, дорогой мой френд, когда ты появился в банке. Элегантный с роскошной гривой тогда еще темных волос и густой аккуратной бородой.
«Первиго Йергенсон- акционер банка»-так представил его наш куратор Атле Робинсон. Мы заговорили, и все закончилось... и все закончилось тем, что мы сидим сейчас в его уютном старом доме, пьем виски и вспоминаем дни минувшее.
Сколько всего было! Были приезды Первигу к нам в Мурманск. Была его свадьба с русской девушкой. Были приезды нас к нему в гости. А потом лихие девяностые. Кураж...Шабаш... После чего похмелье. Похмелье, как и положено на Руси, с тяжелой головой. Стало доходить, что с нами сделало новоявленное правительство птенцов гнезда ельцинского. И твоя трагедия: падение банка. Близкие знакомые, переходящие на другую сторону проспекта, чтобы не встретиться с тобой. А вдруг чего попросишь! Ведь столько раз выручал...Пропал Спарен банк, исчез Атле Робертсон. Но верный Первигу, как только был в Мурманске, то всегда приходил в гости. Но мы уже не ездили в Тромсе. Пустеет бутылка, речь становится бессвязной
- Skaal!, мой друг
- Skaal! My frend!
Ночь плоским лицом прижалась к окну и с любопытством рассматривает нас. Мы тяжелеем от выпитого. На душе становится пакостно. Столько времени потребовалось, чтобы позабыть все это. Да какое там позабыть! Приглушить. Не вспоминать.
Все! Спать, спать. God natt!
Монинг! Утро! И какое! Яркий солнечный свет пробил зашторенные окна и расписал помятую физиономию пятнами солнечных зайчиков. Подхожу к окну, раздвигаю шторы и жмурюсь, жмурюсь от яркого солнечного света. В форточку ворвалось теньканье синиц и звон капели.
Капель. Капель с сосулек. Сосулек не с ржавых городских труб и грязных неприбранных крыш. Это не городская капель оставляющая грязные разводы на одежде. Эту капель можно слизывать языком с ладошки и чувствовать чистоту стужи, вкус гор. Словно языком коснулся хрустально-ледяной вершины горы, стоящей напротив дома. Durmatsting так называется эта гора. Она самая крупная в хребте, самая величественная. Ее вершина редко бывает видна, чаще прячется в клубах облаков.
Быстрее на улицу. Открываю дверь и...и вступаю в сугроб. Тону по колено. Снег забивается в ботинок и холодит ноги. Переступаю ногами, как журавль, и выхожу на дорогу, которую можно только угадать по обочине. За обочиной столпился березняк. От его рябит в глазах. Еще не отошедший от вчерашнего, вижу сюрреалистические картины. Меж березовых стволов затихла женская полупрозрачная фигурка. Лицо, словно прорисованное иголочками инея. Она стояла как нагой месяц прекрасная и чистая в бальном метельном платье. Кто ты, заполярная красавица. Героиня саамских сказаний? Потряс головой и никого, только снег танцует в ветвях деревьев.
Тишина на улице. Тишина в доме. Спит старый френд Первигу. Сколько ему сейчас? Тебе 57, ему 62. Оба хороши.
-God morgen, Виктор! Поднимаю голову. На занесенном снегом балконе стоит Первигу в халате и в тапочках на босую ногу.
-Монинг Первигу- я задираю голову и щурюсь от яркого цвета исходящего... да не от Первигу, а от солнца, лукаво выглянувшего из-за плеча друга.
- Fine! Виктор
Fine weather! Первигy! Wonderful!
Рассматриваю друга. Он импозантен на фоне голубого неба и гор. Еще великолепна седая шевелюра, взлохмаченная с утра. Борода тоже торчком, не успевшая поздороваться с расческой. И солнечный нимб над головой.
«Яко твое есть царствие и сила и слава во веки веков»-вспомнилось мне. Если Он есть, то находится непременно в северной Норвегии на вершине этой огромной горы Durmatsting.
Ослепительное солнце режет глаза. Берет реванш за шестдесят два дня полярной ночи. Очки я, конечно, забыл в залитом весенними дождями Осло. По яркости не отстает снег. Всюду ослепительный снег. Он щедро одарил боярскими шапками кусты и одел в собольи шубы ели. От восторга визжать хочется. Может и правда завизжать?
-Breakfast! Виктор-раздалось с балкона. Черный обжигающий кофе, хрустящий бутерброд.
Fine! Виктор
Первигy! Wonderful!
Хозяйка здешних мест , Снежная королева, уютно устроившись на склоне горы Durmatsting.была нимало удивлена увидев две фигуры отчаянно пробирающиeся сквозь метровые сугробы. Она даже приподнялась на локте рассмотреть кого это угараздило оказаться на фьорде в такую погоду. Может одинокий саам ищет заблудившееся стадо? Нет! Люди, двигающиеся с рюкзаками и ледорезами, не напоминали коренных жителей гор и тундры. Ну тогда...Тогда извините. Нечего нарушать сложившуюся гармонию, когда только она, Снежная королева, властвует над природой.Нетерпеливый взмах рукой и перед красавицей выросла верная служанка: пурга, старуха с крючковытым носом верхом на метле. Только бровью повела Снежная королева,а пурга уже ввинтилась в небо исполнять приказание повелительницы.
В миг изменилась погода на фьорде. Снежинки, исполняющие медленные па вальса изменили направление. Чарующие движения вальса сменились бешеным канканом. Горы заволокло сумраком. Дома прижались к земле и испуганно светили окнами. «Что за напасть?»-шептала природа: что разгневало хозяйку гор.
Тем временем два чудака, а нужно ли пояснять что это были Первигу и я решили порыбачить. Вот решили и все. Убедившись, что шоссе в город закрыто, а машины снегоуборочные выбились из сил, разгребая валящийся с неба снег, мы собрались на рыбалку. Очень уж хотелось Первигу угостить друга свежей рыбой. Сказано-сделано. Одевшись по сезону мы вышли на улицу. В наши планы меньше всего входило рассерживать повелительницу гор, но что-то не понравилось ледяной красавице в двух экзотично одетых бродягах. Я брел за Первигу, ступая след в след. Выбравшись на фьорд мы утоптали площадку и стали сверлить лунку. Очень скоро Первигу сославшись на недомогание в спине предложил поработать мне ледорезом. Я с честью справился с лункой для Первигу. Он предложил мне не терять время и заняться второй. Сам же он сел на стульчик и стал разматывать снасти. Вот тут-то нас и достал этот канкан. Горизонтально летящий снег впивался в открытые места, а это были наши физиономии. Глаза залепило в миг. Я стал натягивать шапку плотнее, но то ли Первигу недоглядел, то ли карты так сегодня легли, только ухо шапки подозрительно легко стало отрываться. Снег обрадованно дал мне оплеуху.
-Виктор! Fine!-бодро прокричал сидящий на стуле и уже наполовину занесенный снегом Первигу.
- Fine, Fine -пробубнил я. Жизнеутверждающий вопрос Первигу насчет файна прозвучал приблизительно в интепретации: тепло ли тебе девица, тепло ли тебе красная». Первигу же накинув капюшон на голову, поерзал на стуле и...достал телефон.
Между тем пурга с честью справлялась с заданием. Не только небо, уже шоссе исчезло в снежном круговороте. Только грандиозно-недосягаемые в своем неприступном величии горы, неумолимо уходящие за горизонт, оставались выше этой земной суеты. Пурга, довольная шабашем, пронеслась вдоль фьорда, и, оглушительно хохоча, понеслась докладывать о исполнении задания. Первигу бубнил что-то в телефон. Я же, не решившись сесть на подобие стула, который мне дал заботливый хозяин, стоял спиной к ветру и созерцал окрестности. Непогода непогодой, но природа Норвегии прекрасна. Прекрасная в своей ярости, прекрасная в затишьи.
Мои философские размышления прервал возглас Первигу. Повернувшись, я увидел как он быстро вытягивает леску. Результат был: он вытащил увесистую треску. Неплохой улов. Я предвкушал обед из жареной трески. Но Первигу обьявил, что сматываем удочки и едем обедать к его маме.
Обедаем у мамы Первигу. Ей 82 года Дай ей бог здоровья. Великолепный обед.
Так фор матен. Спасибо за еду.-благодарю я гостеприимную хозяйку. Милли улыбается, ей приятно. Первигу перебирается в кресло и дремлет. Я оглядываю дом. Очень небольшой, но уютный. Все обустроено для комфортного житья. И окна. Большие светлые. Ни разу не видел ва Норвегии грязных окон. Хотя дорога проходит совсем рядом.
Первигу просыпается и, желая сделать гостю приятное, включает российскую программу. В миг исчезла сказка. По светлому окну потекла грязь: жирная липкая. Ползет оставляя после себя гадкий чешуйчатый след. Диктор хладнокровно с отсутствующим видом читает: «Упал самолет, есть жертвы. Пьяный мент на машине сбил беременную женщину на переходе. Крупным планом даны оправдания милицейского полковника с сизой от сытости мордой, и скошенными в сторону от привычного вранья глазами. Иронично-циничная физиономия Чубайса.
Вечно напуганный Грызлов. Он все боится: а вдруг кто-то думает, что он недостаточно любит президента! А он так его любит! Искрящийся от вседозволенности Сурков».
Выключи Первигу! Выключи! Господи! за что нам такое! Норвегия 400 лет была под Данией, 100 лет- под Швецией и живут дай бог каждой стране. И мы. Мы! Мыыыы! Нам только и осталось: мычать как крупный рогатый скот. Поел и в загородку. Обг...ся и стой. Это ли не достижения перестройки! Стоим и с нас стекает. Все понял друг Первигу. Молча похлопал по плечу.
Хаде бра, Милли. Темно. На улице ушел день, уступил место ночи. Ночи темной но не тревожной. Прозрачной ночи. И горы, всюду горы, нависающие горы, но не нападающите. Они защищают.
God natt Первигу
God natt Виктор
Утро. Мы едем в город. Тромсё разделен на три части, одна из которых находится на острове. Отсюда едем через мосты, тоннели. И снова дома. Дома растянувшиеся вдоль шоссе. Аккуратные, не вызывающие. Упаси бог увидеть бетонный забор или хмурых секьюритей. Нет наглых джипов с тонированными стеклами. И уж нет непонятных депутатских номеров с противными крякалками, которые могут тебя запросто сбить на переходе и не остановиться. А как же по другому! .Власть едет, всенародная и даже законно выбранная! Нет здесь такого шабаша и быть не может Это королевство и король уважает своих поданных и они отвечают ему тем же. У нас о «дорогих россыянах» вспоминают раз в четыре года перед выборами. Здесь о поданных помнят всегда.
Здравствуй Тромсе. Снова здравствуй, дружище.Ты постарел, но не так чтобы очень. Так: обшарпался фасад, потрескались перила...Те же улицы. Больше стало стекла, бетона. Угловатые офисы и терминалы давят на ветеранов, теснят их на окраины. Даже голубые таблички, свидетельствующие об охране законом, не помогают
Что делать, молодость всегда нагла. Она, молодость, искренне верит, что она вечная и что эта непонятная старость их не коснется.
Быстро пролетело время. Мы снова в аэропорту. Последнее прощание.
-Хай Первигу
Хаде Виктор. Глаза обоих увлажнились.Когда еще увидимся! Но в этот момент он искренне уверен, что приедет в Питер, а я на следующий год приеду снова в Тромсе. Дай-то бог! Kom til oss po besek Рервигу!
Взлетели. Привычно круто взлетели. Смотрю в иллюминатор.В чистом вечернем небе отражается светящее ожерелье моста с кулоном собора Северного Ледовитого океана. И все. Сверкнула жар птица и исчезла. Может навсегда. Моторы надрывно гудя вынесли самолет на нужную высоту и самолет, казалось, застыл над облаками. Закрываю глаза. Полетел, закрутился калейдоскоп лиц: Первигу, его мама, Атле Робертсон...Лица, только что близкие, и снова далекие. Опять они в прошлом. Что же тогда настоящее? Все просто. Ты к нему летишь.
Город детства
Поезд мягко постукивал на стыках рельс. Он лениво переваливался с бока на бок, как утица. Не спеша, как и положено пригородному поезду, разрезал осеннее пространство. Поезд любил свою работу. Он часто останавливался возле неприметных полустанков и высаживал пассажиров. Дожидался, когда входяшие займут свои места и трогался. Затем незаметно остановился. Словно ткнулся в изгородь. Шумно выдохнул, сказав : Все приехали. Дальше хода нет». Действительно дальше движения не было, ибо моя станция конечная на Октябрьской железной дороге.
Проводница даже дверь не открыла. Ее, проводницы, просто не было. Пассажиры, чувствуется, люди были привычные. Сами открыли дверь, незлобливо матерясь, спрыгивали вниз и шли к вокзалу. Перрона в том месте, где встал поезд, не оказалось. До перрона нужно было дойти.
Поезда. Романтика дорог. Они подходили к перрону окутанные белыми клубами пара и отчаянно свистели. Так сохранились паровозы в моей памяти. Поезд в наш город приходил, да и до сих пор приходит, только утром. Общение с ним ограничивалось в моей детской жизни только встречей родственников. Мы встречали их, словно сами уезжали куда-то. Меня даже приодевали по этому случаю. Сказка начиналась с голоса диспетчера, что пассажирский поезд приходит к первому пути. Второго пути я что-то не помню. Ты стоишь на перроне в шеренге родственников и видишь как на тебя надвигается огромное чудовище зеленого цвета с яркой звездой впереди. Позже состав с пассажирскими вагонами стал тянуть тепловоз. Он не пыхтел и не отдувался паром как паровоз. Он солидно, не торопясь, подкатывал к вокзалу и важно останавливался. В окнах вагона мы видели наших родственников. Они прижимали носы к стеклу и отчаянно махали нам. Боже мой! Они были посланниками из другого непознанного мира.
А отправка поезда! Можно было зайти в плацкартный вагон и посидеть у окна. О чем там говорили родственники на прощание, тебя не интересовало. Мальчишеское воображение включалось, и ты ехал. Ехал на встречу неизвестному, и тут проводник произносил вечную как мир фразу: «Граждане провожающие просьба освободить вагоны». Мы расцеловывались с родственниками на прощание и выходили. Трогался поезд, набирал скорость, а я все шел по перрону и глядел в окна, в котором уплывал от меня недоступный загадочный мир.
Вот и вокзал. Построенный русскими промышленниками в конце позапрошлого века, он представлял собой образец промышленного барокко. Строгое здание из красного кирпича.Сейчас это автовокзал. Он поразил нас прянично-сусальной расцветкой. Впечатление, что встречает кусок торта. Кто так решил украсить станцию! Но народ, видимо, над этой проблемой не задумывался. Некогда было народу глазеть по сторонам. Поезд был местный и посему иногородних здесь не предполагалось. Дальше стоял современный железнодорожный вокзал. Это уродливое здание из железнобетонных блоков было сплошь завешено многочисленными растяжками, баннерами. Все они кричали, вопили. Бестыже завлекали и предлагали.
Привокзальная площадь, символ романтики детства. Далекие 50-60. Общение с вокзалом помимо нечастых встреч и проводов далеких родственников было сопряжено с несанкционированным посещением для сбора спичечных этикеток. Для нас, пацанов пятидесятых годов рождения, это был единственный доступный вид коллекционирования. Даже марки мы не могли собирать, так как их нужно было покупать. А спичечные коробки были всегда- печное отопление их требовало. Но вот проблема для коллекционеров. Магазин на поселке был один единственный. В нем закупалось все для нашего хозяйства, в том числе и спички. Закупались они целыми пачками, чтобы был запас. Запас расходовался долго и ты был лишен возможности пополнить коллекцию: этикетки на коробках в пачке были одной серии. Душа требовала нового. И коллекционеры в коротких штанах и заношенных майках, подчас босые, добирались всеми правдами и неправдами на заветный вокзал. Куда, скажите, еще? Гостиница в городе одна, ресторан тоже один. Да и никто туда тебя не пустит. А на привокзальной площади- простор. Только смотри в оба. Вот идет дяденька, вдруг останавливается и закуривает. Самое время не упустить добычу.
-Дядя, давай поменяемся- и протягиваешь ему свою крышку от спичечного коробка. Улыбка на губах дядьки. Кто откажет. Сами были такие.
-Держи, пацан! -и заветная этикетка в руках. В коллекции такой нет. Но рассматривать некогда. Нужно успеть охватить как можно больший массив приезжающих. А они так быстро расходятся. Хорошо, если автобуса нет, а если придет...тогда все. Сказка закончилась. Мы сбивались в кучу и хвастались добычей.
Сейчас площадь заполнена маршрутными такси, такси и нахально- горластые дядьки предлагают доехать до Иванова, Москвы. Площадь не стала лучше. Блеск и нищета кидались в глаза. Распяленные в немом крике фронтонов, чердаков и подьездов стояли постаревшие дома железнодорожников. Серый забор, отделяющий площадь от домов никто не убрал. А просовывающая свои щупальца лебеда и лопухи вообще границ не признают. Я встречаюсь глазами с кудлатой собачонкой, которая сидит в безопасности за забором. Она смотрит на меня янтарными глазами и соображает уйти или этот настырный сам уберется. Нет, нужно уходить от греха подальше, решил барбос. Пес повернулся и поплелся ближе к старым перекошенным сараям. Там уселся в тени поленниц и принялся за извечное собачье дело: гонять блох. Другой, старый мир, разительно отличающийся от аляповатых киосков и нахальных растяжек.
-Куда поедем?-вывел меня из воспоминаний далекого детства водитель такси. Куда ехать в родном городе?
-В гостиницу.- В окна такси поплыл город. Я напрягаюсь, рассматривая придорожье. Все та же улица, ведущая в центр, но уже не та. Реклама, как дешевая бижутерия, облепила старые дома, отчего улица напоминала престарелую кокетку. Иногда через рыночную мишуру просматривался седой дом-ветеран, который загородили огромным банером о дешевой телефонной связи. Он был явно лишний, этот дом, в чужом, враждебном для него мире. Он хмурил наличники окон и опирался на такой же древний, как и он, забор. Подоконники осели почти до земли, дверь сделалась маленькой, но он жил, этот дом. Жил назло, не считаясь с раздражением окружающего мира. Люди в этом доме надеялись на лучшее, что наступит время и город их переселит из ветхого жилья в новое. Не дождались.
Партия и правительство не справились со своими пожеланиями сделать людей счастливыми. Хотя целые кварталы пятиэтажек стройными рядами наступали на пустыри и окраины. Помню мы, как в музей, ходили в гости к счастливцам, получившим благоустроенную квартиру. Удивлялись холодной и горячей(!) воде, текущей из кранов. Это было чудо. И пусть батареи едва излучали тепло, но мы им завидовали. Повздыхав, отправлялись на наши, забытые богом и фабрикой поселки. Но программы КПСС оказались неспособными обеспечить жильем население. Недовольство возрастало. Народ, уставший от бесколбасья и бесквартирья, был готов на все. И это «все» не заставило себя ждать. История провокационно подсунула в партийные лидеры нестандартного говоруна, который умудрился заговорить народ. О чем он только не говорил! Его речи были обо всем и ни о чем. Но наш народ клюнул. Клюнул на росказни. Да еще как! Как доверчивый ерш заглатывает яркую дешевую наживку так и наш, тогда еще советский, народ поддержал предложенную перспективу. Никто даже не подумал, что историю вспять не повернешь, не может социализм сменяться капитализмом. Это противоествественно! Но капитализм умело заменили рыночными терминами. Как подтверждение о неосуществимости пожеланий обывателя, которого в очередной раз, как в русской сказке, облапошили, обьегорили, обмишурили, среди серого неприглядного жилья изредка высовывалась красная черепичная крыша. Там рос коттедж. Кто-то, ухвативший бога за бороду, торопился утвердиться на своем участке и огородиться от менее удачливых соседей забором.
Городу не повезло с перестроечными перспективами. Его оттерли от рынка и не дали встать на рыночные рельсы. Развитая текстильная промышленность оказалась ненужной. Удивительно. Русские купцы даже дорогу протянули от Москвы, чтобы задействовать в производстве текстиля многолюдное, но нищее Поволжье. По Волге выстроились корпуса прядильно-ткацких фабрик, которые пряли, ткали... И вдруг, в одночасье, эти веками проверенные производства стали не нужны. Потомки ивановских ткачей, от действий которых в 1905 году содрогнулся царизм, пошли на заклание во имя перестройки. Не нужные в родном городе, профессиональные ткачи и прядильщицы, нашли работу в Москве на правах гастербайтеров: десятичасовой рабочий день и ночевка на производстве. Такое не снилось на фабриках фабрикантов Севрюгова и Коновалова.
Перестройка Это был не освежающий ливень несущий новое. Это ворвался мутный поток, который не только не смыл многолетнюю накипь, наоборот, принес еще более мощный осадок.
Но город не сдается. Он мне напомнил старого человека, стесненного материально, но не выходящего на улицу без чистой, пусть и старой рубашки. Он выходит на улицу , смотрит на внешние преобразования сквозь старые роговые очки и качает головой. Он стар этот человек. Он прожил жизнь, прошел все: лихолетье войны, послевоенные голодные годы, беззаботные семидесятые. Он жил в большой стране, с которой считались и которую уважали. Затем пошли преобразования, которые он принял за перемены во имя лучшей жизни. Его обманули. Не только обманули, его уничтожили. Вначале ему приклеили уничижительное -совок, затем он стал электоратом, о котором вспоминали только в дни предвыборной компании. Таковы итоги пресловутой перестройки, которая гигантской ладонью, как крошки со стола, сметает целые города с карты страны. Выросла смертность. Смертность не престарелых людей, а людей вполне трудоспособного возраста. Это страшно.
Уездные города. Неужели вас постигла участь забвения, на которую вас обрекли отцы перестройки и безжалостные олигархи. Сколько раз вы спасали Русь, Россию, Советский союз, но вас, похоже, спасать никто не собирается. Но они выносливы, эти города. Как бы не задували их костерки шальные ветры, они тлеют. Не разгораются, но и не тухнут. Но подбрасывать дров в них в ближайшее время никто не собирается. Грустно.
С кем вы останетесь, господа олигархи, когда остановится последний насос качающий для вас черное золото. Когда перестанет поступать газ из газовых скважин. Вы же ничего не умеете, кроме как быть назначенными миллионерами. Неужели вожделенные, так сладко мерцающие огоньки цифр в компьютерных терминалах банков дороже для вас малой Родины?
-Где остановимся-это водитель. Он прервал мои мысли. Где, где? Давайте здесь, на площади. Городская площадь. Знакомая до боли в сердце, до наворачивания слез. Она немного изменилась с тех до перестроечных времен. Поубавилось строгости, стало больше оляповатости. Памятник Ленину убрали. Крепко же он досадил отцам перестройки городского масштаба, что свалили памятник социалистическому реализму. Стоянка для такси оказалась лучше. Боятся, боятся отцы-демократы, что народ вспомнит свою точку отсчета и предложит платить по счетам. Вот и стараются подвергнуть забвению советскую историю, да и историю Родины вообще, кроме отдельных эпизодов, выгодных сиюминутно.
Я давно не был на праздниках в городе, но уверен, что седьмого ноября горожане будут праздновать, а навязанная дата изгнания поляков из государства российского останется для изучения историкам. И не из-за того, что они не чтут память своих пращуров. Чтут, еще как чтут. Об этом красноречиво говорят часовни, воздвигнутые в центре города и возле механического завода. Но это в прошлом, а седьмое ноября- генный уровень современного человека, который хоть раз сходил с родителями на площадь с флажком и воздушным шариком.
Есть изменения на площади. Не сразу, но проглядываются. Самые лучшие здания города заняты кредитными учреждениями. Они есть везде, эти современные ростовщики по экономической теории, призванные приумножать богатство общества. Именно общества, а не полторы-две тысячи семей, указанных перстом косноязычным «первым всенародным».
Как же запутался наш народ, некогда советский, а теперь «дорогие россыяны». Избаловала вас КПСС и советское правительство, что живя внутри социализма, люди не смогли оценить этот строй, воспринимая все как должное. Почему-то решили, что блага, приобетенные во времена «застоя», как модненько сейчас хаять социалистическую действительность , останутся служить народу. Что народу оставят бесплатную медицину, образование и прочие блага. Наивные! Мы же к капитализму повернулись. А это бедные и богатые. Но рванули туда, словно это была панацея от всех навалившихся на нас бед. Это ли были беды. Вот кто на нас навалился, так это армия бездушных чиновников. Их даже хаять не хочется, так как один чиновник это что-то одушевленное, с ним еще поговорить можно. Но свора, обьединенная единым законом о государственной службе, это страшное дело. Я все время задумываюсь: а если бы нашему чиновничеству выпали испытания, аналогичные военному времени Великой Отечественной. Вы можете представить мэров, губернаторов, которые будут радеть за народ. Можете представить распределение продовольствия современным чиновничеством? Я нет. Не могу представить действия власти современного образца, заточенную на стяжательство и коррупцию, если ей поручить эвакуацию промышленных предприятий на тысячи километров.
Но справедливости ради хочу заметить, что не встретил я в городской мэрии так знакомых по Санкт-Петербургу турникетов, и приняла меня милейшая женщина без всякого регламента. Спасибо тебе, город, за сохраненные нервные клетки!
Вот и мой дом. Возле него не было людей. Пусто. Отчаянно, в немом крике, распахнут подьезд. Старый добрый подъезд, который давал нам приют во время непогоды. Он привечал тебя, когда пацаненком прятался за дверью, чтобы тайком выплакаться от обид, нанесенных во дворе. Сейчас подъезд нуждался в помощи. Дом не ремонтировали со времен моего детства, а это была середина шестидесятых. Сновали люди из подъезда в сарай и обратно. Разговор с вышедшим из дома мужчиной ничего не дал. Не было жильцов, которых бы я знал. Не было и моих ровесников. Дом был не полностью заселен жильцами.
У людей были серые лица, словно обветренные временем и дождями доски забора. В глазах, заполненных мутной влагой, плескалась усталость. Но это была усталость не рабочего дня, это была усталость от безнадежности, от полной бесперспективности бытия. Меня внезапно пронзила мысль: мой поселок, моя малая родина стала резервацией для людей, ставших ненужными. Ненужными кому? Сильным нынешнего мира или самим себе? Если бы самим себе, то это просто были бы бомжи, а здесь нет. Люди жили жизнью, своей жизнью, но отличной от той, которая действительно называется жизнью, а не существованием.
Здесь жили и дети. Они мелькали в задворках сараев, копались на обступившей дома свалке. Кто мальчики, кто девочки я не разобрал. На всех были натянутые на глаза шапочки, бесформенные синтетические куртки балахонами свисали с узких плечиков. Взгляды были одинаковы: исподлобья.
-Ходят ли они в школу-подумалось мне. На улице сентябрь, школьная страда, а эти пацанята-на свалке. По пути на поселок я проходил мимо своей школы, нашей старой школы. Она давно была закрыта из-за «недостатка контингента учащихся», но то, что она будет пребывать в таком состоянии, как сейчас, это было неожиданностью. Почему-то у нас принято добивать освободившиеся здания. Пустое здание, это само по себе удручающее зрелище. Из него ушли люди. Такие здания есть везде. Даже на обожаемом нами Западе. Но на Западе никому не придет в голову бить стекла, выламывать двери, а потом забивать окна и дверные проемы досками. Нечто было сотворено со школой. Это было больно. Больно потому, что это была твоя школа, в которую ты проходил с первого класса по восьмой. Здесь было все: горе и радости. Но только не бурьян и свалка, которые сейчас окружали нашу школу. Был разбит фруктовый сад, предмет гордости учителя ботаники. Самые отчаянные сорванцы обходили сад стороной и щадили его нехитрый урожай. Пусть незатейливая, но была спортивная площадка. Мусор, мусор и еще раз мусор вперемежку с самодельными гаражами окружали то, что раньше было школой. Это было похоже, когда старого беззащитного интеллигента окружают на улице отморозки и глумятся нид ним.
Как-то мне попалась газетная статья, где журналисты «поздравляли» Министерство Обороны с первыми неграмотными призывниками. Но это было где-то далеко на востоке, среди юрт Тувы. Дико, конечно, было читать о «шагах саженьих» перестройки, но это была Тува. У меня сложилось впечатление, что эти ребята со свалки, с ожесточением мнущие пластиковые бутылки, были неграмотные. Они не ходили в школу. Дай мне бог ошибиться. Очень бы не хотелось, чтобы в центральной России были «свои» неграмотные. Кем они вырастут! Захотят ли они мириться с тем, с чем мирятся их родители, загнанные в такие резервации, в которую превратился мой поселок. Может, захотят и будут жить там же, где прожили свой век их родители. Может, не захотят и тогда что. Не бойтесь, не вздрагивайте, господа олигархи и многочисленная челядь, обеспечивающая вам покой и уют. Революции не будет. Они, эти ребята, будут слишком криминализированы, чтобы делать революцию. Будет бунт. А бунт в России всегда был страшен. Не будет в русском бунте правых и виноватых, достанется всем.
Смеркалось. Сумерки обволакивали нехитрые строения вокруг дома, а я сидел на лавочке. Сидел и думал. Мы долго сидели друг против друга: я и мой старый дом. Сидели и молчали. Слова были лишние. Если заговорить, то основным словом было бы: « Ты помнишь». Я все помню, мой старый дом. Я все помню. Помню когда в твоем дворе шумела, галдела малолетняя шантрапа, а ребята постарше прятались в поленницах и шхерах сараев, чтобы переброситься в картишки. Я помню, когда мы первоклашки, одетые в серую форму, шли в школу с цветами « золотые шары» в руках. А наши матушки провожали нас, прижав кончики платков к губам. Ты внимательно следил за нами, когда непривычно, разбившись на пары, мы прятались от людских глаз. Заботливо прятал для прощания в подъезде. Приходило время, и мы уходили служить.
Помнишь, как от подъезда разбрасывались еловые лапы в никуда. После этого жители становились роднее друг другу.
Затем отчего-то начинало стучать сердце. Становилось душно. Так давит воротничок рубашки. Ты хочешь расстегнуть пуговицу, а пальцы не справляются, и тогда ты рвешь ворот. Пуговицы, подпрыгивая, рассыпаются веселым скоком по полу. Так и мы прощались с родным поселком. Рванул воротник и уехал.
Уезжали надолго, навсегда. Но память о тебе поселок, о тебе старый дом была жива всегда. Только ты старательно прятал ее. Вроде как наслаждался цивилизацией современного города, а тосковал по тихой улице, по крику петухов по утрам. Сколько раз хотелось на эмоциях бросить все и приехать к тебе старый дом на поселок. Прильнуть к роднику, и пить до ломоты в зубах, но... вновь откладывал поездку. И дооткладывался, что не к кому приехать. Только к тебе мой старый дом.
И вот мы сидим друг против друга и нечего сказать. Остается только молчать.
Я не видел такого печального зрелища, пира нищеты и забвения. Зажигались огоньки в окнах. Засветилась лампочка и в нашей квартире. Но это была уже не наша квартира. Квартиры, в которых не было жильцов, мрачно смотрели на мир синяками пустых окон. Было грустно и хотелось плакать.
Печальное было настроение перед отъездом. Понимал, что покидаю свою малую Родину надолго. Собственно, почему малую? Может это и есть моя единственная Родина. Вот этот город, твой поселок. Как вообще относиться к нынешнему государственному образованию Российская федерация? Скрепленные жесткой вертикалью, уставшие друг от друга и, в первую очередь от Москвы, субъекты федерации. При социализме было проще: государство брало на себя определенные обязательства, а человек должен отдавать самого себя. Отсюда и строилась идеология: прежде думай о родине, а потом о себе. Так и жили. Молодежи проще: она вообще не думает. Ей успели вложить и довольно успешно основы теории потребления и крепко подсадили на нее. А чего? Жри, лакай, чешись и спи. Национальная идея? Да полноте вам, господа реформаторы. Какая идея в поляризованном обществе, резко разделенном водоразделом богатства и нищеты. Тяжелее людям, на середине пути которых грянула вот эта самая перестройка. Хочется какого-то возобновления. Пусть сделать по-ленински; два шага назад, но зато будет шаг вперед. Но не будет этого. Ничего не будет.
...Я вздохнул, усаживаясь удобнее у окна. Конечно, что-то будет. Но ничего хорошего. Будут кризисы, обкрадывающие обывателя. Будут лживые речи правительства, обещающего очередные блага за счет проедания национального достояния и национальных резервов. Потом...потом подумать страшно. Будет полное разочарование властью. Власть не станет вытаскивать некую государственную субстанцию, носившую аббревиатуру РФ, из того, во что она попадет. Она, власть, просто сядет в персональные самолеты и улетит к местам размещения своих капиталов.
Что дальше, спросите? Природа пустоты не терпит. К власти придет очередной эшелон власти. Это тоже будут представители бизнеса и бюрократии. Но есть надежда, что они будут национально ориентированы и уже сформируют капиталы, чтобы не крысятничать на проблемах страны. Кроме этого они будут крепко напуганы происшедшим и начнут учитывать интересы общества. Тогда придет диктатура. Не диктатура пролетариата, конечно. Нет. О ней забудьте, как и о пролетариате. Я бы лучше назвал это авторитарностью. Будет много ограничений. Но это будут разумные ограничения, ограничения всех во имя сохранения страны.
Поезд качнуло, он тронулся. Поплыли назад какие-то лабазы дореволюционных лет, советские бетонные сооружения и послереформенные развалины. Поплыло, поплыло назад, как плывет назад вся наша государственность. Бог с ней государственностью. Ее падения распады — это все переживаемо. Развалилась римская империя и ничего. Рухнул СССР-тоже пережили. А уж РФ и тем более переживем. Вот русская культура перестанет существовать, это пострашнее. Это как в девяностые годы: попала нам в руки судьба страны и мы с воплем радости ее уничтожили. Вот что страшно. А мы и так Иваны, не помнящие родства, дошедшие до крайности, что стесняемся назваться русскими.
Поезд упорно набирал скорость. За окнами мелькало то, что осталось от некогда великой державы. Как же мы быстро управились с великим наследием предков. За двадцать лет пропили, проели не только все ценное, что осталось от эпохи социализма, но и уничтожили, да еще и уничтожаем беспокойных трудолюбивых людей. Зачем развивать сельское хозяйство. Запад накормит. Текстильное производство. Ату его. Китайцы привезут. Да, и привезут, и накормят. Только тут вступает последний этап этногенеза-мемориальный. Сохранится лишь память о своей исторической родине, традициях. Затем исчезнет и память. А дальше? Дальше - проще. «Желтеет» Дальний восток, проснется Калмыкия, Башкирия, Татарстан. Неразговорчивые финны не прочь вспомнить о своих исторических границах...
Я поежился. Что будет дальше- не хотелось думать. Эта мысль веет в воздухе, о ней говорят, но в полголоса. Ибо это действительно страшно. И название этому-распад страны, уничтожение нации.
Старый дом
«Родись живи умри все в том же старом доме»
«Старые вещи.» Новелла из сборника «Дядюшка
Милон» Ги де Мопассан.
Не помню, кто сказал: для того, чтобы найти тему нужно заглянуть в замочную скважину. Не будем исключением, тем более, что запретный плод всегда сладок. Беру грех на душу и... в замочную скважину протискивается…детство. Может оно не так и плохо, так как, детство, как сказала известная писательница — это не возраст, а состояние души. Это уже серьезнее.
Детские годы - они похожи на бусы, собранные из прекрасных воспоминаний, а их подчас так не хватает. Потом ни одно детство не бывает безоблачным. Детские годы, это те годы в человеческой жизни, когда время длится так долго. От весны до весны оно кажется целой вечностью, и на мир смотрят глазами первооткрывателя.
В детстве все кажется огромным. Чем меньше человек, тем больше кажется ему все, что его окружает. В шесть лет много уходит времени добежать до туалета, и ты не успеваешь…а родители тебя не понимают. Стыдят что ты большой, а ты не добежал, не успел. И самая большая защита, это уткнуться в бабушкин передник и почувствовать на своем, давно не стриженом затылке, ее добрые шершавые ладони.
Потом детство это не только детство. Это дом, в котором ты родился и вырос. Это отчий край. Он у всех разный, но не отделим от детства. Отчего так щемит сердце весной? Это предчувствие весны связано с родным домом и отчим краем. Нас тянет домой, назад. Где бы мы ни были. И независимо от того сохранился ли отчий дом. На чужбине не прочувствовать весну, лишь защемит сердце. Защемит, но не затрепещет. Затрепещет оно, когда ты выйдешь на знакомую улицу и увидишь его. А он стоит старый дом. Стоит, нахохлившись под вековой березой. Он похож на старый гриб. Его, некогда блестящая крыша, покрылась паутиной трещин, а то и облупилась. Разросшийся шиповник надежно укрывает окна от любопытных глаз. Он стар, этот дом, и не любит посторонних глаз. Он все плотнее натягивает свою шапку- крышу на глаза - окна. Но тебя он увидит. Увидит сразу, как только вывернешь из-за угла.
-А я тебя ждал...-только и скажет старый дом. Ты заходишь в него, пригнувшись под притолокой, но ты заходишь туда маленьким, заходишь ребенком. Все проблемы остались за этой старой, перекосившейся калиткой. Тебя охватил плотный воздух, спеленал как кокон, и ты очутился в берлоге, в которую никому нет хода, если сам этого не захочешь.
В таком доме своя атмосфера. Здесь у детей есть свое место. Не номер дома на улице, а такое место, где сохранились бы воспоминания о годах детства. Это не обязательно своя комната, а именно атмосфера, которая не меняется годами, десятилетиями. Она не меняется, и сохраняется, даже если снаружи течет новое время, просачиваясь сквозь старый дощатый забор.
Он хорош в любое время года, мой старый дом. Весной, когда прошлогодняя листва, согреваемая майским солнцем, вздыбливается от ростков молодой травы и почки на деревьях в нетерпении раскрываются.
Когда ароматный густой воздух старого сада будоражит твои чувства, делает их туманными, невысказанными. Осенью, когда небо остекленело и на дворе моросит почти невидимый дождик. Сумерки за окном неспешно просыпаются и ищут убежища в появляющихся тенях. Зимой тебе будет уютно, хотя погода неиствует над крышей. Когда вьюга бьется в тонкое оконное стекло, а в печке потрескивают дрова. Старый дом, несмотря на изношенность, мужественно держит тепло и вскоре теплая волна наполняет комнату, обволакивает тебя. Становится дремотно. Лень думать и ты несешься по волнам своей памяти. Тебе есть что вспомнить, есть что сравнить.
Старая, годами не топившаяся печка, упорно не желает разгораться. Она отчаянно выталкивает дым в комнату, забыв, что для этого есть дымоход. Газеты, найденные в углу, не желают разгораться. Лишь лучина, настроганная из сохранившегося сухого полена, делает свое дело. Зев печки окрасился алчным багровым светом, осветилось черное печное небо и, печка загудела. Пропал едкий дым. Пламя, вначале робкое, неясное усилилось и стало агрессивным. Оно беззастенчиво лапало лежащие поленья и пожирало их. Некоторые поленья шипели по-змеиному, выделяяя едкую слюну на торцах, но, в конце концов, сдавались на милость огню. Комната осветилась неровным мерцающим светом. Тени, невесть чьи, метались по старым стенам и потолку.
Ты откидываешься на спинку старого венского стула. Это был шедевр мебельного искусства. Хотя отчаянно скрипит, но держится. Сидеть в нем удивительно удобно. Глаза впились в огонь. Он уже освоился в печке и неиствует. От зева дохнуло теплом. Стало тепло и уютно, как в старом ботинке. И тишина.
Затих старый дом. Словно протянул старые, исковерканные ревматизмом руки, и греется у огня. Ему есть что сказать, старому дому. Чудо, что он дожил до этого дня в забвении. Мне стыдно перед ним как перед старым человеком, которого ты забыл и вспоминал по великим праздникам, чтобы послать открытку и забыть снова. Из огня на тебя смотрят лики, лики старых ушедших родственников. Одни суровые, смотрят осуждающе. А некоторые наоборот, смешливые. Смотрят на тебя полными иронии глазами и молчат. У тебя начинают гореть уши. Может, тепло стало в комнате, а может... Скорее может... И ты ничего не сделаешь, хотя тебе хочется обьясниться, сбросить гнет виноватости. Но течение реки времени необратимо. Никому твой жалкий лепет, что ты хотел, но не смог не нужен. Нет их, старых родственников. Ушли они в мир иной. Ушли без тебя, провожаемые чужими людьми. Сейчас ты можешь только страдать. Страдать нравственно, страдать физически. Да, мог бы сделать, но не смог, не успел. В итоге до твоих страданий нет никому никакого дела. Ибо мораль признается в действии, а что ты там, в душе, страдаешь, это, знаете ли...
Из темного угла на тебя смотрит потемневший Спас. Он старый, и несет на себе печать временных невзгод. Он словно напоминает, что все мы держим путь в Царствие Небесное, куда попадем в положенный нам срок. Мы не торопимся и по пути с нами случается многое. Лишь глупцы ропщут на небеса и слишком уж из-за неприятностей переживают, забывая, что избежать их просто невозможно. Бог свидетель, все эти неприятности и испытания неизбежны. Они всюду эти неприятности: в жизни, на работе. Их, кажется тебе, гораздо больше, чем приятных моментов. Но ко всему нужно относиться как к единому процессу. В итоге неминуемо приходит анализ прошедшего, анализ свершившегося. Не покаяние. Это тебе еще рано, да и каяться пока не перед кем. Перед живыми не каются, у живых просят прощения. Господь для этого и придумал «Прощеное воскресенье», вот и проси. Он взирает на тебя с усталой усмешкой, а может даже отвернулся со словами:
-Сил на тебя смотреть нет. Вот придет время... Придет, конечно, придет. А пока есть время подумать. Анализу нужны сравнения, эти неотьемлемые инструменты. Хотя, что сравнивать? Как ты прожил жизнь и как мог бы прожить! Глупо. Восприми все как есть. Если совсем невмоготу, возьми листок бумаги, раздели его пополам и напрягись. Кем был, кем стал. Кем мог быть. Даже не интересно станет, ибо все такая великая случайность.
Темнота залепила окна. Что и говорить, осень. Почему-то именно осенью хочется вот так, одиноко, посидеть у печки и смотреть на огонь. Ты сидишь, подперев подбородок, и смотришь на огонь. Великое дело огонь. Чистилище. Совесть, мысли очищает от накипи жизни, нагара бытия. Посиди, вот так, посиди. Полезно одному посидеть, ой как полезно. В квартире с евроремонтом так не посидишь.
Темнеет рано. А ночь, она дама любопытная, все стремится заглянуть в окна. Прижмет свою плоскую физиономию к стеклу и рассматривает. Воздух в комнате плотнеет. Подбрасываю поленьев на багровые ленивые угли. Какое-то время все неподвижно. Затем бросок пламени и скорчилась от жара береста, потемнели поленья.
Из - под печки выглядывают уголки пожелтевших газет. Боже мой! Сколько же им лет! Нас всех гигантским плугом перепахала перестройка. Мы изменились, мир изменился. А на тебя с пожелтевших листьев смотрят глаза. Глаза передовиков производства, участников художественной самодеятельности. Фотографы своего времени старались донести до читателя остроту момента. Глаза- зеркало души, а душа отражает действительность. Не найдете вы сейчас таких глаз, которые смотрят на тебя с пожелтевшего снимка. И действительность другая.
К фотографиям отношение было трепетное. Любую фотографию, на которой можно было что-то разглядеть, помещали в альбом. Альбомы были в каждой семье. Ими гордились. Это были свидетели эпохи, эпохи уходящей. Мне всегда жалко фотографии, которые выставлены в многочисленных комиссионных магазинах и на лотках барахолок. Что заставило людей выставить свою родословную на липкое обозрение? Хотя о чем сейчас говорить! Все смешалось в нашей стране. Кто мы? Не от того ли, что мы, русские люди, советский народ стали, как сказал первый, «всенародно избранный» президент: «Россыяны!». Вот и живем как «Россыяны», не зная кем стали. Но, что как Иваны, не помнящие родства, точно
Тяну за уголок газету. Она выцвела, но читаема. Этот идеологический орган горкома партии. Звон стоял от призывов. Как это все раздражало и контрастировало с пустеющими прилавками. Но пролетели годы. Четверть века назад появился на экранах телевизоров велеречивый дядька с родимым пятном на голове. И все говорил, говорил... Говорил обо всем. Об экономии электроэнергии, о расходе воды, о вреде алкоголя. Да много о чем говорил. Но ему почему-то поверили. И что вышло? Начали со смешков, а закончили развалом страны.
Я много ездил, много видел. Умею сравнивать, анализировать. Я разрываюсь между двумя странами. Люблю Норвегию. Искренней чистой любовью, как любят женщину, которую встретил в зрелом возрасте и она тебе нравится. Нравится со всеми своими недостатками. Ты их видишь, но они не мешают тебе любить ее. Больше того, без них она не была бы той женщиной, которую ты боготворишь.
Я жду встречи с ней. Она бывает разная моя любовь. То полоснет тебя холодными синими глазищами фьордов из-под зеленых ресниц лесов, то мурлыкнет незатейливой песенкой бесчисленных родников. Может обдать тебя холодом ледников, ползущих со скалистых вершин и уходящих в глубины фьордовских омутов. А может и обогреть теплым течением Гольфстрима. Попробуйте на вкус, покатайте на языке эти дивные, непривычно звучащие слова: фьорд... тролль... Сольвейг...
И Россия! Наверняка понятно, что вторая моя страна-Россия. Кто она тебе? Конечно, не любимая женщина. Мать, которая воспитала? Родина? Родина от слова родить и ты ей за это обязан по гроб жизни. Но для этого у тебя есть физическая мать. Твоя теплокровная единокровная мать. А что делать со страной? Если так получилось, что Норвегию сравнил с любимой женщиной, то Россия больше подходит под непутевую родственницу. Можно даже сказать беспутную, как бы это не было горько. Кто как не беспутная женщина позволит себя обобрать, использовать, да еще при этом хохотать пьяным хохотом. У нее зарвавшиеся тати имущество из дома выносят, а она еще им помогает, получив за это дешевую бутылку портвейна. Высосав ее из горла, тут же падает и спит под забором. Подходите, пользуйтесь. И подходят, и пользуются.
Я ее жалею, свою беспутную родственницу. Жалею той безысходной любовью, как жалеет родная мать свою оступившуюся дочь, обхватив ее голову и стеная:
-Горе ты мое непутевое! Но, несмотря на свою бестолковость, Россия еще что-то из себя представляет, что заставляет на нее посматривать. Но это же не вечно. Скоро, очень скоро, иссякнет тот живительный родник, которым всегда была сильна страна. И никому Россия не будет нужна. Даже тем, кого облагодетельствовали в начале девяностых. Кого назначили быть миллионерами. Вот здесь и произойдет то, что подумать страшно. Хотя чего страшно. Разве мы сейчас не валяемся. Пусть не под забором, так около. А мимо нас со свистом и улюлюканьем мчатся птицы - тройки не нашего разлива. А лихие ямщики еще и норовят ожечь кнутом. Ладно бы чужие, варяги. Нет! Больнее жгут свои, доморощенные. Они совсем недавно гордо именовали себя «советский народ» и жили на скудном социалистическом пайке. Но как-то им повезло. Оказались в нужном месте в нужное время. Прошло двадцать лет и они, проходя мимо оборванной родственницы, презрительно смотрят в ее сторону, как на не умеющую жить. А уж они-то жить умеют. С полным размахом. Ни в одной стране мира элита, как теперь гордо называют себя нувориши, не тратит на себя, любимых столько как в нашей стране.
А чего! Зря что- ли перестройку затевали! Вот она наша власть-то! Любушка! Прямо по Шолохову.
Затем наступил период, когда годы засвистели и помчались. По- разбойничьи, со свистом. Словно старт. Только кому и зачем. Это были годы не созидания, не поступи развития. Нет. Это был смерч. Словно тебя кто-то поднял в пыльный воздух гигантской метлой. Поднял и понес как фантик конфетный. А дворник даже через пыль и грязь был виден. Все это назвалось перестройкой.
Хотя какая перестройка! Какая перестройка. В 1985 году умудрились вспять повернуть Россию советскую с опытом социалистического строительства семьдесят лет. А еще говорят в одну и ту же реку вступить невозможно. Оказывается, очень даже возможно. И не только вступили, но и реку времени повернули вспять. Оказывается, не только большевики могли «Менять течения рек и высокие горы сдвигать». Птенцы гнезда ельцинского дальше пошли: они реку времени повернули. Из социализма в капитализм. Здесь они даже Владимира Ильича переплюнули. Тот утверждал, что можно из одной формацию в другую перескочить. Даже больше того, минуя оную. Но ему в голову не приходило, чтобы из капитализма в феодализм. А уж из социализма в капитализм...зажмурьтесь!
И самой уязвимой для беспредела оказалась ничего не подозревающая провинция. А это две трети страны. Городов, весей, того станового хребта на котором всегда держалась российская, а потом советская империя. На доверчивую провинцию накатились волны деградации, пьянства, отчаяния, безверия. Вымирает народ. Всегда деревня была залогом здоровья нации. Здоровья не только физического, но и нравственного. Сейчас эти нравственные островки затаптываются сапогом импортного производства. Мало того, что провинция находится на грани физического выживания, так ее калечат массовой культурой.
-Мишура дурного вкуса реет над миром. Молодежь калечится, а на костылях далеко не уйдешь. Это Николай Рерих писал о проблемах России. Он-то боялся за советскую Россию, а беда настигла постсоветскую.
Настали нелегкие времена не только в провинции. Мегаполисы, которые за последние годы подернулись жирком, тоже вздрогнули. Люди теряют работу, все дорожает, деньги обесцениваются. Возникло беспокойство, которое, было, утихло. Это наступил час икс для нового поколения. Поколения "завышенных амбиций", которое в 25-35 лет получило возможность иметь все. Они страдали от того, что "У них жемчуг мелкий", а тех у кого «Щи без мяса» они игнорировали, говоря, что жить не умеют. Кризис им показал, что он слеп. Он, кризис, как бульдозер, проходит и растаптывает всех, кто попадается на пути. В провинциальных городах, где закрываются градообразующие предприятия, не просто экономический кризис, а кризис жизни - крах устоев. А это может ожесточить людей. Тогда читайте Пушкина о русском бунте.
Дрова догорали. Теплота прочно обосновалась в доме. Скоро полночь. Берет свое усталость. Вот он, старый диван, сделанный еще отцом Готова импровизированная постель. Казалось, что закрою глаза и все. Но не тут-то было. Кто же придумал слова:
-Живи, родись, умри все в том же старом доме»? По-моему, у Мопассана. Хорошо сказал. Как спокойно в таком доме. Хочется прижаться щекой к стене и не покидать своего дома вовек.
Да, не уберегли государство. Да, прозевали смену формаций. Позволили сесть на шею счастливчикам, которых назначили быть миллионерами. Но жить нужно. Жизнь одна. Не хочу тревожить кости Николая Островского, но жизнь дается действительно один раз. Нас довольно кормила царством божьим церковь, КПСС заклинала коммунизмом... Жизнь нужно настоящим, даже если не видишь будущего.
Старый дом замер в молчании. Он понял, что творится в моей душе. Но он дом, он лишь смотрит вслед уходящему времени. Он тебе ничего не скажет, не осудит. Это твой старый дом, единственный оставшийся в живых родственник.
Поворачиваюсь. Взвыли давно забывшие про нагрузку пружины. Спать, спать. Завтра будет новый день. Он обязательно должен наступить, новый день.
Чувство
"Европейскую культуру так не обидно принять из
рук стихийного борца за нее, норвежца. Что-то
есть такое, почему Норвегия нам дорога и почему
можно найти для нее уголок в сердце, помимо
рассудка".
М. М. Пришвин.
Санкт-Петербург и Осло-города побратимы. Не друзья. Именно побратимы. Есть что-то родственное в этом побратимстве. Это характерно для России, да и другим навязываем. Родственников не выбирают. Нас умом не понять, нас нужно пропускать через чувства.
Не случайно течение чувств так схоже с человеческой жизнью. Сначала это веселый беззаботный ручеек, скачущий по камням и звенящий, как колокольчик, будто ребенок в детстве. Затем это уже речушка, пробующая силу на прибрежных кустах, деревьях и небольших валунах, словно подросток, чувствующий изменения в себе, и не понимающий, что они ему несут. Чуть ниже это уже дикий беснующийся поток, прорывающийся сквозь теснину скал и готовый смять все на своем пути – словно человек в расцвете своей молодости. Ему кажется, что он может все, в нем кипят необузданные желания и страсти, он полон жизни и нерастраченной любви. Но вот каньон заканчивается, и река немного успокаивается и соединяется с другой рекой, подобно тому, как соединяют свои судьбы двое людей. Объединившись, они становятся сильнее, спокойнее и теплее. Они дарят жизнь и тепло другим, и в этом находят радость. А еще ниже река совсем успокаивается, ее бег замедляется, она со спокойной мудростью неспешно несет себя к морю. Это ли не человеческая старость? И лишь достигнув моря, река сливается с сотнями и тысячами таких-же судеб-рек и обретает покой...
Природа Норвегии прекрасна не видами, а силой образов и чувств. Красивые лица людей доставляют удовольствие. Живой взгляд чьих-то глубоких глаз, коснувшийся струн души, человек способен пронести со свежестью и силой первого впечатления сквозь долгие годы. Точно так же и места: на одни смотришь, другие заставляют тебя посмотреть внутрь себя. Именно этим магическим свойством и отличается природа Норвегии. Сквозь ее удивительную призму ты лучше видишь себя, а твое мировосприятие приобретает ясность и чистоту сродни чистоте горных рек, воду из которых здесь можно пить.
В Норвегии включаются чувства. Мы народ- крайне деревянный, брюзжащий. Нам все не нравится, даже мы сами. Не видим бревен в собственных глазах, но очень даже замечаем соринки в чужих, и очень злословим по этому поводу.
В Норвегии с соринками проблема, бревна попадаются крайне редко, и мы начинаем прозревать. Мы видим, насколько прекрасна эта страна и начинаем понимать свое убожество и не понимать многое в своей жизни. Сто тысяч почему начинает взрываться в наших голосах и не находить ответа.
У меня «Почему» начинают роиться еще при подьезде к пограничным территориям. До границы добрая сотня километров, а у нас граница на замке и воин с трезоркой на поводке. Зачем? У нас же нет потенциального противника. Затем километров этак за сорок еще одни ворота, на замке, естественно. У норвежцев дома стоят прямо на пограничной реке Паз, а у нас сорок километров коридора до таможни. Почему? Чтобы поймать двух несчастных африканцев, которых забубенная житуха занесла на край земли, и они решили через нас прорваться в землю обетованную. Их ловят, а точнее просто высаживают из автобуса, следующего в погранзону. Но что интересно. Они шли не к нам в Россию, прорываясь через кордоны норвежских пограничников. Они шли через нас. А мы бдим и гордимся, что мы за всех бдим. Мы по-прежнему за все в ответе.
Я лукавлю. Я понимаю, что ликвидация пограничных территорий и воинов с Трезорками повлечет сокращение пограничных войск, а это (О ужас!) пересмотр тарифных сеток с должностями и, считай, пропадай узорчатые погоны с плетеными звездочками. Сократится финансирование. Да какая же голова на это пойдет. Нет! Лучше уж создать страшилки, что мы в кольце хищников. Только каких хищников? Империалистические повывелись. Остальные вроде как в друзьях у молодой демократической республики. Сложно придумать. Но, наверное, придумывают, если разрастаются шлагбаумы, гавкают трезорки, а срочную службу меняют на контрактников. Не верите? Езжайте в Мурманскую область, берите мой рассказ в качестве путеводителя и поезжайте по новому мосту. Возьмите вправо на Печенгское шоссе в сторону норвежской границы. Или налево, там Финляндия.
Мне жалко наших берегов Баренцева моря, фасада России, как сказал в свое время адмирал Макаренко. Военные моряки не только уделали флот в пресловутые времена перестройки, но оставили чудовищные залежи металла, как на плаву, так и на берегу.
Нет сил на это смотреть, да и писать тоже. Причем постоянно оплачиваемая пресса гундит о злодеяниях большевиков за порочные годы советской власти. Оставьте коммунистов, господа! О мертвых плохо не говорят или не говорят вообще. Разберитесь в своей власти.
Я верю норвежскому гимну. Его написал Бьернстьерне Бьернсон, национальный поэт Норвегии к пятидесятилетию норвежской конституции. Заметьте, одной конституции за скоро уже двести лет. Музыку написал другой норвежский патриот композитор Нурдрок. Я им верю и чувствую смысл этих слов, не зная норвежского языка.
Вам рассказывать про Михалкова, автора трех (трех!) гимнов? Наверное, не нужно. Тем более, что говорить плохо об ушедших не принято. Потом ломаем голову о проблемах с подрастающей молодежью. Действительно проблема. Выросло бездуховное поколение, родившееся в девяностых годах. Школьные годы у них проходили «не испорченные» коммунистической идеологией под ласковым взглядом дедушки Ельцина и дядюшки Путина. Только что же они не торопятся под трехцветный колер вооруженных сил. В российскую армию к заботливым генералам, которых на единицу солдатской массы больше чем в любой стране мира. Да за такую благодать, которую подарили стране господа демократы, нужно бежать служить и еще писать президенту, чтобы увеличили срок службы хотя бы до трех лет! Нет, бегут ведь, паршивцы, всеми правдами и неправдами в гнилые капиталистические страны. А как же наша? Зря что ли нынешние нувориши ложились под танки, завоевывая свободу и независимость грядущих поколений. Вот вам и соринки, вот вам и бревна. Грустно, господа, грустно. Когда ты в Норвегии и читаешь лозунг короле Хокона: «Все для Норвегии», то начинаешь вспоминать всех наших президентом, что они там в свое время наговорили. Особенно первый, «всенародно избранный», что на рельсы любил ложиться.
Можно меня обвинит, что я не люблю постсоветскую Россию (хотя подскажите мне, за что ее любить?). Но скажите, почему тогда любили Норвегию писатели серебряного века. Пришвин, почитавший большевизм , мечтал об этой стране. Горький неравнодушно поглядывал в сторону северной соседки. А о Колонтай - говорить нечего.
Я понимаю, почему Паустовский написал «Корзину с шишками», взяв за основу встречу норвежского композитора Эдварда Грига и девочку Дагни Педерсон в лесах Норвегии. Не написал почему-то встречу Петра Ильича Чайковского с ребенком в подмосковном клинском лесу.
Слова здесь бесполезны, это все нужно чувствовать. Чувствовать с детства, что с нашей Родиной происходят нелады, несмотря на заверения дедушек Грызловых и Зюгановых. Начинать чувствовать нужно, как бы это не показалось странным, со сказок, старых добрых русских народных сказок. Почему у норвежцев все знают о сказках Асбьернсона и Му? Почему в каждом норвежском доме стоят томики их книжек, бережно предаваемых по наследству.
Обьяснение простое: сказки -это одновременно детство народа, и его зрелость. Именно поэтому их наивность философична, а мудрость свободна от зауми, не тяжела и не громоздка. В сказках зашифрован генокод нации, в них спрятано "устройство" ее души.
Народный дух жив, пока мы помним свои сказки и узнаем в них себя. И не удивительно, что собиратели "преданий старины глубокой" становились народными любимцами. Так случилось с русскими фольклористами Далем и Афанасьевым, так произошло и с их норвежскими коллегами - Асбьернсеном и Му.
Филологи давно обратили внимание на то, что у разных народов есть сказки-братья, сказки-бродяги, сказки-странницы. Без всякого спросу, перебираясь из одного царства-государства в другое, из одной культуры в другую, они меняют лишь имена да одежды своих героев, и все прочее оставляя неизменным: добро, конечно же, побеждает зло, правда - кривду, а любовь - зависть и ненависть. Всегда. Из века в век. А что еще нужно для счастья?
Почему даже взрослые норвежцы верят в троллей и называют их «память земли». Вспомните, когда вы в последний раз читали ребенку сказки или сьездили в деревню сказок? Сказки, может быть, и читали. А скорее- поставили чаду кассету, чтобы не мешал, а про деревню- не трудитесь. У нас их нет. В Норвегию в сказочную деревню художника Кительсена просто так не попадешь: очередь.
-О Русь! Куда ты катишься- восклицал один из классиков русской литература. Куда? Да никуда, уже докатилась.
В Норвегии мне хочется достать из родника камушек и пососать его как леденец, жмурясь от чистоты и студености. Про Россию говорить? Нет! Опять соринки, бревна.
-С их-то деньжищами-часто слышу. А может правильнее заповедь, лежащая в основе воспитания не одного поколения норвежцев:
"Спасибо за все, что у меня есть, и хорошо, что я никогда не думал, чтобы иметь больше". Вот это чувство меры, благодарность за достаточное - во многом определяют достоинство норвежца, уравновешивает его психологический склад, гармонизует личность.
Но были же у нас и чувства, и эмоции. И жили мы не только проблемами «напилить бабла» и побольше, и сразу, желательно за один раз. Еще не было поганых слов «братки, брателло, лохи». А «пацанами» были не бритоголовые крепыши, раскатывающие на быкоподобных джипах. «Пацанами» были голоногие мальчишки, лазающие по чужим огородам, которые давали зуб за слово.
Если речь зашла о чувствах и переживаниях, которые могут быть понятны людям, говорящим на совсем не похожих языках, обязательно вспомните произведения А.С. Пушкина, которые с любовью и точностью переведены на норвежский язык в середине XX века норвежцем по имени Улав Рюттер. Благодарные норвежцы поставили Пушкину бюст в народной библиотеке. Мы, в свою очередь, признательны норвежцу, Петеру Ганзену, около ста лет назад жившему в Санкт-Петербурге, и его русской жене Анне Ганзен. Мы благодарны им за возможность читать в переводе на русский язык пьесы, написанные классиком норвежской литературы Хенриком Ибсеном, одним из величайших драматургов мира.
Разве можно говорить о связях между Норвегией и Россией и не упомянуть, как восторгался Петр Ильич Чайковский музыкой своего норвежского современника и коллеги Эдварда Грига? Специалисты-музыковеды считают, что нигде в мире произведения Грига не пользуются такой любовью, как в Норвегии и России. Два композитора увидели сходство между русскими и норвежцами. Чайковский скажет, что знакомство с Григом оказалось началом "искренней дружбы, основа которой есть несомненное внутреннее родство двух музыкальных натур, хоть и чуждых друг другу по происхождению". Творчество Эдварда Грига давно стало неотъемлемой частью русской культуры, если включать в это понятие не только то, что было ею создано, но и то, что воспринималось ею как свое, родное.
Мне никогда не приходилось сталкиваться с проявлениями южной солидарности, и почему-то кажется естественным, что северяне тянутся друг к другу. Генная память о преодолении трудностей? Одно дело - не нагибаясь, выдавить в себя виноградную гроздь, другое – разжать смерзшиеся губы только для того, чтобы влить аквавит.
"У нас на севере зрелости нет; мы или сохнем, или гнием", - сказал Пушкин.
Хоть Пушкин и высказался по северу не очень-то лицеприятно, но кажется, что он видел скользкий мерзкий климат Санкт-Петербурга. Если бы он постоял в горах Норвегии под дождем или прокатился на оленьей упряжке по тундрам Финмарка, то, безусловно, строки бы звучали по- другому.
Прогулки под дождем - это еще одна часть норвежского философского образования. Светлые, причудливо ломаные скалы, вырастающие из воды под бирюзовым летним небом, несомненно, вызывают восхищение. Вы придите на берег фьорда в пасмурный ветреный день, когда влажная галька не искрится, а матово бликует; когда мокрые хмурые скалы не вырастают, как вчера, из воды, а угрюмо стоят в ней по колено, будто застывший вызов судьбе; когда линии теряют четкость, становясь акварельно размытыми, а краски утрачивают яркость! Чтобы увидеть эту красоту, нужны другие глаза, другие чувства.
Они настойчиво тянут назад, заставляя сердце учащенно биться и по вечерам со звериной тоской смотреть на северный край звездного неба, где вольготно расположилась Большая Медведица. Из-за вечной туманности скромно поблескивает Полярная звезда. Но такое звездное небо до 15 мая. Затем наступит время белых ночей. Их можно отнести в разряд обыкновенных чудес, простых по сути, но потрясающих по производимому эффекту.
Привычный с детства лиловый мрак, в котором прячутся зеленоглазые лешие и жутко ухают совы, на три месяца уступает место светлым лимонным сумеркам с особым золотым свечением, медленно переходящим в день. И самые лучшие сны снятся наяву. Стоит лишь пристроиться на одном из гладких валунов у самой кромки воды, когда на тебя задумчиво смотрит огромное ночное солнце, высоко висящее над горизонтом, и рядом, у ног, вкрадчиво шлепает влажными ладонями сонных волн дремлющий в золотистом сиянии фьорд, а по горам чуть слышно плывет перезвон овечьих колокольчиков.
Как не вспомнить певца северной природы норвежца Кнута Гамсуна. Он пишет как чувствует. Куприн не зря написал:: "Он пишет так же, как говорит, как думает, как мечтает, как поет птица, как растет дерево. Все его отступления, сказки, сны, восторги, бред, которые были бы нелепы и тяжелы у другого, составляют его тонкую и пышную прелесть.... И самый язык его неподражаем - этот небрежный, интимный, с грубоватым юмором, непринужденный и несколько растрепанный разговорный язык, которым он как будто бы рассказывает свои повести, один на один, самому близкому человеку и за которым так и чувствуется живой жест, презрительный блеск глаз и нежная улыбка".
Кладбище
Кладбище, погост…Суть одна, но звучит по- разному. Но погост как-то ближе, земнее. Помните Симонова: «И эти дороги, что дедами пройдены с простыми крестами их русских могил…». Печальная тема, ничего не скажешь, но сказать хочется. Назрело. Наболело. Я много ездил по миру и не упускал возможности посетить кладбища. Так что есть с чем сравнить. Стоя среди аккуратных могильных холмиков, где нет металлических заборов и лавочек со столиками для пьяных посиделок, я вспоминаю российские кладбища. Собственно говоря, почему российские, а не русские?
Где вы, простые русские погосты возле незатейливой сельской церкви, закутанные в бело-черное березовое покрывало! Кладбища сейчас даже делятся на старые и новые. Современное российское кладбище. Вот здесь-то и хочется воскликнуть: «Плачь! Русская земля!» И плакать есть над чем. Русская земля прогибается от тяжести попирающих ее многотонных глыб, гранитных и мраморных истуканов.
«Димону от братков», «Вован! Прости, что не уберегли! Брателло» .Здорово, да! Да чего ждать от брателло, если для «всенародно избранных», особенно первых мэров, губернаторов выделяют места, бессовестно давя православные кресты и памятники с пятиконечными звездами.
Печальное зрелище. И, главное, даже не тема для разговоров. Не доросли еще до уважительного отношения к живым, а мы о мертвых.
Сборник рассказов «Слайды Питера»
Вокзал
Итак, с почином, Виктор Алексеевич. Вас можно поздравить. Вас теперь милиция в метро останавливает. Слава богу, задержания не произошло, но остановили. И кто! Сержант азиатской национальности. Как сейчас слышу:
-Мущына! Ваш паспырт!- Нате, конечно вам мой «паспырт», но на душе погано сделалось. Столько в метро народа идет, причем его собратьев куча в китайских шароварах и кроссовках на босу ногу. Нет, я ему потребовался. Ну что делать, люди мы законопослушные. На всякий случай поинтересовался:
-Это вы мне!- Не ошибся, мне. Сержант на меня вернехонько вышел, можно сказать, под ноги бросился. Даже от стены отлепился. На моем фэйсе, видно, столько было написано, что азиат в паспорт только глянул. Даже паспорт не повернул, чтобы на фото взглянуть.
-Прахадыте- конечно пройдем, блюститель ты наш. Но ощущение! Словно до гола раздели. Я на себя потом даже в туалетное зеркало посмотрел. Этак, внимательно, с пристрастием. Фэйс как фэйс. Даже побрит. Разительно отличающийся от лика представителя правопорядка. Было огромное желание вернуться и поинтересоваться, чем это я так интерес у него вызвал. Но тогда меня точно загребут на предмет выяснения моей личности. А у тебя богатый опыт по поводу посещения присутственных мест министерства внутренних дел имеется. Ярославль-ночь в кпз, Симферополь-вечер посвятил время провождению на жестких лавках обезьянника. В Мурманске несколько часов погостил. Ничего хорошего, я вам скажу, там нет.
Пойду-ка я приведу в порядок свои расшатавшиеся нервы. Приму капель пятьдесят валерьяновых капель типа «Арарат», закушу бутербродом, с чем бог пошлет. Нет, валерьяновые капли дадут запах, а впереди поезд, дорога. Блюстителям тогда ничего не докажешь. Обойдемся, пожалуй. Пивка кружечку можно себе позволить. Разливного, с тем же самым бутербродом. Решено. Нужно только место поприличней найти. Хотя на вокзале, да еще Московском…
Это же надо, а? На 56 году в метро задержали для проверки документов! Но ведь даже прописку не посмотрел. И паспорт не повернул, чтобы фото рассмотреть, остроглазый наш. Все, нужно идти на работу. Хотя бы лоск на фэйсе навести. Так сказать приобрести былую интеллигентность. Но для начала шнурок завяжи, доцент. Вот и ларек. Только там останавливаться что-то не хочется, Запросто по шее кто-нибудь накостыляет.
О батюшки! Целый взвод ментов из-за угла выкатил. Развод, наверное, у них. Натаскивали их на бдение службы. Боже ты мой! Один азиаты. Какие-то расплющенные. Метр с кепкой. Про глаза и не говорю. Там и так-то всего ничего, так еще и остатки козырьками поприкрывали. Ну Россия! Еще в Европу лезем. Представить бы Букингемский дворец на их фоне и «Бобби» на кривых ногах.
Поотвыкли, Вы Виктор Алексеевич, по расейским вокзалам блудить, поотвыкли. Пулково-2, Шереметьево-2 подавай Недре скеен! Кам тиль ось пабисек! Космополит хренов!
Вот стойка. Вроде все прилично.
-Мущына, шашлычку не хочете! Хороший шашлычок, свеженький.-
Это мне? Я оглянулся-никого рядом не стояло. Луноликая деваха стояла за стойкой в почти чистом переднике и приветливо улыбалась. Значит мне. Ах ты голубица. Конечно же хочу твоего шашлычка, невесть из чего приготовленного. Сил нет, как хочу. То-то бобиков на вокзале не видно.
-Нормальный шашлык, мужик, бери. - А это что за голоса? Да есть голоса, из угла раздаются. Как уютно расположились! Даже пальмой искусственной прикрылись. Два мужика сидят. Нормальные мужики сидят. Российские. У одного бейсболка на голове. Красная. Другой- при лысине. Шашлык едят. Бутылка между картонных тарелок красуется. Счас точно третьим назначат. Пойду я отсюда.
Вот, это мне и нужно. Вывеска: кафе «Белые ночи». Что-то мы это уже проходили. Зашел. Стойка, кучка алюминиевых стульев, столики пластмассовые не вытертые со вчерашнего дня. В кучу сбились. Все нормально, типичное кафе «а-ля вокзал». А что на улице социализм или коммунизм, так для буфетчицы за стойкой это как-то фиолетово. Разве что теперь в штатном расписании этого «кафе» вместо ставки «буфетчица» слово «бармен» красуется.
Пусто в кафе. Только под стойкой, поближе к окну, дамочка возрастная сидит. Рюмку пустую на свет рассматривает. Убедиться желает, стало быть, что нет там ничего. Рядом порожняя бутылка пивная пригорюнилась.
-Барышня, а у вас пиво розливное есть?- это я.
-Нет.- это она.
-А что есть- это опять я.
-Все на витрине.- это опять мне.
-А где витрина? -это все мне неймется.
-Сейчас отойду.- действительно отьехала грациозно в сторону и, пожалте, полный ассортимент.
-Мущына, лучше коньячку возьмите, и женщину угостите.- Я даже по сторонам оглядываться не стал. Это опять мне. Что-то много сегодня «мне». Бальзаковская дама с явной надеждой смотрела на меня тем, что когда-то было «зеркалами души». Пойду, я пожалуй. В поезде у проводника чайку попрошу. Я повернулся и под акомпанимент тяжкого вздоха дамлчки ушел.
Ну вот, как всегда, в туалет приспичило. Да как интенсивно. Это от нервов, я думаю. Что делать? Бежать, искать. Коленочки сжать и ножками, кокетливо, перебирая, пуститься на поиски вожделенного. Вот она. Нет, не туалетная комната. Пока только вывеска. Уже выход. И где оно, заведение. Вот вывеска: «Туалетный сервиз». Бесшумно открылась тяжелая, почти кабинетная дверь, и я в царстве кафеля и полотенец.
-Вам что, гражданин?- ядреная крашеная блондинка с явным любопытством рассматривала меня. Похоже, я здесь с утра первый.
- Мне бы пописать,- доверительно сообщил я, еще туже сжимая колени. Ноги сами вытанцовывали пляску святого вита. Какие уж тут реверансы!
-У нас здесь душ, спа-кабинеты- последовал слегка недоуменный ответ. Дама величаво-снисходительно посмотрела на мою чечетку.
-Я чистый, только что из дома. Мне бы только пописать-смягчил я максимально свои запросы. Гадить в этом великолепии наверняка не разрешат.
-Ну что же можете и пописать, но за 100 рублей.- величаво снизошла до меня перманентная красавица. Вот оно, туалетное единство. Еще немного и мы столько друг о друге узнаем! Мое сплетение ног в замысловатое макроме не прошло мимо этой Мерлин Монро.
-Да что вы мнетесь, гражданин (слово-то какое! Гражданин! И где? В туалете. Когда ты уже как сверло извернулся), идите в общественный, там дешевле.- сжалилась надо мной хозяйка салона.
Боже мой! Только бы колени не ослабли. Для уверенности я еще ноги в перекрест возьму. На мой фазаний вопль, где этот общественный туалет дама махнула рукой куда-то в сторону. Ну и этого уже много. Мои слова благодарности растаяли эхом.
«Беглец бежал быстрее лани…». Да простит меня классик, но и он, видно, был в такой ситуации. Что вы думаете? Нашел! Нашел заветную буковку «М», нарисованную сикось-накось прямо на обшарпанной, когда коричневой, двери. А там! О боги! Очередь. Это в мужской туалет. Вы видывали когда-то очередь в мужские места общего пользования. Я нет. А сейчас увидел. Стоят мужики и переминаются. Я подстроился в ногу последнему, и слился в едином танце с очередью.
-А где у вас тут бумага.- раздается из глубины туалета.
-Рулон при входе.-отрекошетил ответ из кассы. Кассир едва успевала ловить пятнадцать рублей от желающих прорваться в заветные кабины.
-Я что, со спущенными штанами к выходу пойду.- каков, а? Тут не знаешь, как дотянуть до места, а ему бумагу подавай. Но очередь не смеялась. Нельзя. Тогда бумага самим потребуется.
-Ваши проблемы-не отрываясь от скирдования рублевиков проронила кассирша.
Я люблю Россию. С каждым днем на каждый сантиметр длиннее. Нигде, ни в одной стране мира вы не встретите такого изощеренного издевательства над людьми. В любой стране никому не придет в голову не пустить тебя в туалет, будь то это кафе или присутственное место. Нигде вы увидите закрытую дверь туалета с издевательской надписью: «Только для сотрудников».
Ладно, сбылась мечта идиотов, о которой так долго бубнили на кухнях хрущевок: «Ах капитализм, ах капитализм. А вот у них…а у нас». Все свершилось! Радуйтесь преимуществам капитализма. Но причем здесь плановая и рыночная экономика, когда дело только в вопиющем неуважении друг к другу. Вот уж действительно; «Разруха у нас в головах».
Боги! Вы услышали меня! Сминая в карман мокрую сдачу, лечу в освободившуюся кабинку. На меня приветливо улыбаясь смотрел унитаз а-ля железная дорога. Где вы антиквары мира! Спешите на Московский вокзал и скупите этих монстров, так как вы их нигде больше не найдете. На меня смотрело чугунное чудовище, намертво вмонтированное в бетон пола. Прочно вмонтировано, незыблимо. На века. На монстре вылиты две рифленые подошвы. Какая забота, вдруг сосклизнешь.
Попробуйте, сядьте на него. Даже не сядьте, там не на что садиться, а встаньте и присядьте. Получилось? Ну с богом. А если не присесть, колени не позволяют, возраст опять же. Смотрите вверх по странице и найдите ответ кассирши о ваших проблемах.
Теперь я понимаю, почему в России распространено слово: «Орлы». Действительно, вспомните:
-Вперед, орлы!, -Ну что, орлы!, -Ну, вы и орлы.-главное смена интонации и полный понятийный комфорт вам обеспечен. Можете не добавлять ничего, итак все ясно. Так вот понятие «Орлы», я думаю, зародилось на вокзалах железных дорог, исключительно при эксплуатации этих туалетных чудовищ.
А слив воды! Лейся песня, называется. С напряжением всех своих внутренних сил, уже, понятное дело, можно, вы жмете на подобие кнопки и из трубы вырывается рычащий поток. Он мощной струей низвергается в монстра, мгновенно заполняет его, разбрасывая радужные брызги вокруг. Не успели соскочить? Опять читайте выше высказывание кассира о ваших проблемах.
-Мужики! Нельзя ли побыстрее! Сил нет.- врывается в водяную какафонию железнодорожного унитаза чей-то умирающий вопль. Нужно спасать страждущего. Я с величайшей осторожностью выбираюсь из инженерного сооружения, в простонародье называемой кабинкой. Забыл сказать, что в кабинку нужно было подняться по ступенькам. Этакий пьедестал. В глаза бросается крючок. Мощный такой крючок, из пятимиллиметровой нержавеющей проволоки. Как пить дать был дан заказ железнодорожным мастерским. Ну да бог с ним с крючком. После чугунного унитаза все меркнет.
Только шагнул вниз с пьедестала, как пришлось вознестись ввысь. Одним прыжком, с места. Неграм из племени масаи такое не снилось. А они толк в прыжках вверх знают. Успел, а то быть бы мне с вымазанными ботинками тряпкой тетки уборщицы, которая не разбирая кто и что вокруг остервенело развозила грязь по полу.
С чувством немеркнущей гордости за державу вышел я из туалета. Очередь с завистью смотрела на меня. В воздухе раздался искореженный голос диктора. Он проникновенно уговаривал нас ездить исключительно поездами российских железных дорог, обещая максимальные удобства.
Восприятие
Петербург чах под серым промозглым одеялом. Ему было холодно, неуютно. Мерзкий сырой сквозняк норовил забраться во все потаенные складки улиц и переулков и заставлял содрогнуться старыми дряблыми мышцами.
Петербург давно был стар и немощен. Он просыпался с множеством болячек во всем своем бренном теле. Легче было сказать, что не болело. А тут еще погода. Набухшее сыростью небо придавило город. Залив в братском обьятии сплелся с влагой неба, и они образовали плотный мозглую массу. Туман нахально давил прибрежную полосу и беззастенчиво выползал на улицы. Он полз по ним покрывая асфальт мыльной залипью. Первые этажи сьеживались от холодного тумана. Начинающиеся светиться окна напрасно взывали миру о своем пробуждении: туманное молоко плотно занавесило их. Когда всепроникающее серое месиво проникало в подмышки питерских домов, то город вздрагивал от холодной сырости, охватывающей его древнее тело. Туман напитывал влагой старые экземные стены домов. Штукатурка не в силах держаться на сгнившей дранке с шумом обрывалась вниз, обнажая коричневатую мякоть язв. Город был стар и не мог противостоять сырости. Его пытались подлечить внешними примочками фасадов, но его старый гнилой организм были не в силах спрятать самые аляповатые пластыри. Стоящие на местах точечной застройки молодцеватые строения в панцире стекол и бетона стряхивали набухшие капли влаги и снисходительно-жалостно смотрели на зябко дрожащих ветеранов. Старикам было плохо. Туманная влага промочила их до костей. Их старые позвоночники скрипели, а колени лестниц жалобно хрустели. Некогда молодцеватые водосточные трубы уже не выглядели как лихо закушенные папироски в металлических фиксах. Под давлением времени и невзгод они поржавели и поникли как намокшая цигарка.
Город просыпался. Все больше мутных неярких окон светлячками расцвечивалось на серых бетонных фасадах. Плотная серо-черная биологическая масса, называемая жителями города, вытекала из щелей многоэтажных домов и заполняла уличное пространство. В воздухе вольтовой дугой проскакивала напряженность. Напряженность искрила везде, среди людей, автомашин. Трамваи отчаянными звонками взывали к совести водителей соблюдать правила дорожного движения. Но их никто не хотел слышать. Вожатые открывали двери и толпы пассажиров, не доехавшие до нужных станций, выплескивались на проезжую часть и парализовывали без того задохнувшееся движение. Наглые джипы, словно клонированные со своих владельцев, с обезьяньей ловкостью забирались на пешеходные тротуары и, пьяно хохоча клаксонами, ехали, расталкивая прохожих. Обьехав пробку, они, также как и заехали, слезали на шоссе и, прощально мигнув габаритами, скрывались в сиреневой гари.
Остальная часть транспорта, которая не могла по своим физическим данным лазать по парапетам, с завистью наблюдала за джиповским обезьянником и страдала в гуще пробки, глотая дым гарь.
Над всем этим автомобильным крошевом давлел светофор и с методичной точностью менял цвета. Зеленый, желтый, красный. Желтый, зеленый…Водители с ненавистью наблюдали за этим калейдоскопом. Никто не гудел. Все ждали. Пешеходы терпели брызги, летящие из-под колес. У всех была цель: выехать, вырваться, выбежать из бензинового чада перекрестка.
Раздался противный крякающий звук. Невесть откуда взявшийся гаишный форд, нагло светя дискотечной мигалкой, грубо требовал всем податься вправо и освободить центральную часть для проезда. Куда податься, наглецов в милицейских фуражках не интересовало. «Дорогу, дорогу, мушкетерам короля!» Вслед за фордом на перекресток выехали свеженамытые транспортные средства с причудливыми номерами чиновничьих и депутатских сословий. Отгородившись от дорожной скученности черными непроницаемыми стеклами, они добавляли скорость, чтобы сократить визуальный контакт с электоратом, о котором вспоминали раз в четыре года. Водители обывательских авто прижимались к баранкам и, глядя в забрызганные стекла, цедили сквозь зубы: «сволочи». Тем временем чиновничье- депутатский эскорт, сопровождаемый «всенародной любовью», уносился по шоссе.
Народ, привычно ступая по снежно-бензиновому месиву, упрямо продвигался к станции метро, тускло светящейся люминесцентными лампами. Словно муравьи сновали желтые маршрутки, подозрительно грохоча всеми движущимися и не движущимися частями. Скрежетали подагрические длинномерные автобусы, пытаясь под немыслимым углом заехать с шоссе. Двери метро, как мясорубочные ножи, дробили людские массивы и выталкивали их в вестибюль. Метро гигантским пылесосом, засасывал человеческое месиво, чтобы подобно зубной пасте отправить его по эскалатору. Спустившись вниз, люди фаршировали вагоны поезда и ехали, ехали до заветной остановки. Сплюснутые, обалдевшие от толчеи пассажиры вытискивались на переполненный перрон и, подчиняясь всеобщей воле, обреченно вышагивали к эскалатору, ведущему вверх. Это шли люди, которые некогда помнили, что человек звучит гордо. Сейчас шло что угодно: электорат, контингент, трудовые ресурсы. Преодолев последнее препятствие в виде крутящихся дверей, из которых половина закрыта, санкт-петербуржец выходил на поверхность города и жадно глотал терпкий, приправленный бензином, воздух.
Впереди офис, как теперь модно называть любую контору различного толка. Добравшийся индивидуум размещался на рабочем месте, придавал своему телу грушевидную форму и продавал свою рабочую силу по предлагаемым расценкам работодателя.
Сбылась мечта завсегдатаев хрущевских кухонь, когда в ночных спорах раздавался зубовный скрежет: «… у нас так…растак…А вот у них…» и- розовые сопли. Славься свободный капиталистический труд, который сделал бывшего «совка» счастливым и, главное, свободным…от всего.
Дворы
В Питере дворы, в Москве –дворики. Питер-это Достоевский, Москва-Гиляровский.
Дворы-это не дворики. Это как Европа и Азия, как Нева и Москва-река. Одним словом-ничего общего. Как царь Петр выбивался из ряда российских царей, так и Питер не русский город. Это Европа.
Вернемся к питерским дворам. Это дворы-жиганы. Низко нахлобученные козырьки на подьездах, оскаленные подворотни. Лихо закушенные и изломанные сигареты водосточных труб.
Блатная подворотня небрежно, сквозь зубы ржавой ограды посылает цыкающий плевок окурка трубы под ноги противоположного жигана, стоявшего в позе «руки в брюки».
Стоят дворы- блатари, пяти-шестиэтажные астеники, изломанные остеохандрозом покореженных пожарных лестниц, обезображенные лишаями обвалившейся штукатурки.
Стоят дома через улицу и смотрят друг на друга подбитыми глазами-окнами в перекошенных рамах. А в глазах-тьма. Черная, вязкая. Тьма-убийца. Ничего в ней не отражается: ни лужи бензиновые, ни баки мусором переполненные.
Зебра
Пешеход и транспорт, извечная проблема, не нами придуманная. «На Остапа наехала лошадь». Даже великий комбинатор не избежал печальной участи участника ДТП. Заклинания Ильфа и Петрова вроде пешехода надо любить у нас не срабатывают. Транспорта становится все больше и он, транспорт, по принципу большинства становится все наглее. Ему мало дороги, он забирается на асфальт. Причем немало ему способствуют правила дорожного движения, где расписано, что транспорт может припарковаться на тротуаре, не мешая продвижению пешехода. Но кто же будет спрашивать пешехода! Это джиповое чудовище с хрустальными фарами? Счас! Автомобильные монстры одинаково уютно чувствуют себя как на проезжей части, так и на дворовых территориях, и на тротуарах. А как же пешеходы, спросите вы? Да кто такие пешеходы? Это те, кто не пересел на автомобили! Ату их-Ату! Оставшиеся не в машинах пешеходы испуганно жмутся к зебрам, переходам, так сказать. Они не задумываются, несчастные, что зебры это источники повышенной опасности, так как пропускать пешеходов на них никто не собирается. Больше того, они опасны эти безобидные полоски. Даже если кого-то из авто пробьет совесть, определенная близостью ГАИ, и он притормозит, матерясь сквозь водительские зубы, то это ничего не значит. Вас достанет авто идущее на полной скорости по второму ряду и не думающее никого пропускать. Правила спросите вы? Да правила написаны с точностью наоборот. Пешеход это раздражитель на дороге, субьект мешающий планомерному движению транспорта. Пешеход это лишнее дорожное звено. ГАИ именно пешехода не любит. А водитель его не навидит.
«Ты что козел, не видишь. Я еду». Этот вопрос меня, пешехода, двигающегося на зеленый свет, поставил в тупик. Тупик был представлен в виде огромного черного джипа с тонированными окнами и с нагло усмехающимися хрустальными фарами. Его озвучивал водила, удивительно похожий на свое божество. Коренастый, с прической «аэродром» на сильном бычьем затылке, жирными складками ниспадающими на загривок. Загривок как у зубра. Очень колоритная внешность. Просто два брата с джипом. Только у джипа хоть фары светятся. А у этого мертвенная чернота в глазах.
«Ты что зеленый свет не видишь»- это я, пешеход, шедший на зеленый свет, робко оправдываюсь.
«Ты что не понял? Я еду»- вновь раздалось в ответ.
Некстати в голове засел вопрос: « Кто это я?»
«я»- именно как транспорт или личность «Я» с большой буквы. Пока я маялся с вопросом, в салоне зажегся свет, и там зашевелились два клона. Точь в точь как водитель или как джип без разницы. Я забыл про обидное: «Козел» и пошел от греха подальше.
Переход. Зебра. Нпрерывный поток машин не думает останавливаться. Робкие прохожие толпятся возле кромки дороги и боятся воспользоваться своим преимущественным правом. На скорости прет Камаз, чадящий СО и нещадно поливающий всех брызгами грязи, снега. Всех: людей на обочине, рядом едущий транспорт. Вообщем тоже: «Я еду». Вдруг на зебру вышел дядя. Если бы это была Норвегия, я бы сказал, что вышел викинг. Причем где-то десятого века, когда эти парни были в расцвете сил. Дядя был не столько высокий, хотя и рослый, но уж очень широкий. Широк не только в плечах, ни и в бедрах. Просто железобетонный надолб. Ноги как колонны. Голова как котел на короткой шее. Сходство с викингом добавляла седая борода лопатой и огромный, до пояса, хвост волос. Дядя был без шапки. Наверное, размера не подобрал. Он смело вышел на дорогу и сделал вежливый жест рукой, дескать, все ребята, пора и честь знать. Давайте останавливаться. Все цивилизованно сделал, как в Европе. Наверное, в загранпоездке был, там и подсмотрел.
Конечно, как же! Все авто бросились делать политесы перед дядей! Легковушки как летели, так пролетели, обрызгав его грязью, а вот Камаз не смог. Хотел, но не успел. Дядя смело сделал еще шаг и вышел почти на середину дороги. Его ноги - колонны так уперлись в землю - бульдозером не свалить. Угрожающе взвыли тормоза. Камаз остановился в метре от дяди, обдав всех грязью, чадом и матом. Это матерился водитель. Он открыл стекло и высунул свою заросшую черной щетиной рожу. Рожа была перекошена от злобы.
«Ты что, сука, не видишь…» - начал водила. Его трясло от праведного гнева и переполняло матом.
«Вижу» - сказал викинг, настолько спокойно, что борода не шевельнулась.
«Ты зебру видишь» - добавил он.
«Я тебе покажу зебру» - заорал водила и, открыв дверь, стал спускаться по ступенькам своего чудовища.
Переполненный яростью он даже не разглядел исполинской мощи дяди. Водила опомнился перед викингом, когда габариты того были явно не в пользу другого. Водила был низкоросл, тощ и кривоног. Его широкая харя, на тонкой шее, не увязывалось со всей этой тщедушностью. Глядя на это, вспоминаешь, что мы триста лет были под монголо-татарским игом. Натолкнувшись на величие викинга, он разом понял все, и его рожа покрылась серыми пятнами. Дядя стоял и спокойно смотрел на мозгляка.
«Я тебе покажу зебру» - добавил водила, но уже без того наглого задора, который присутствовал в нем в спасительной кабине автомобильного монстра.
«Покажи, покажи» - так же спокойно сказал дядя, с усмешкой глядя на хама.
Нужно ли говорить, что стоящие на обочине с восхищением смотрели на викинга и спешили перейти дорогу. Водила повернулся и, матерясь под нос, стал забираться по ступенькам в кабину. Забрался, поерзал на сиденье, открыл стекло и процедил: «Я тебя сука достану». Дядя все также спокойно подошел к двери и дернул ее. Он явно хотел достать хамло, но дверь кабины была предусмотрительно закрыта. Стекло от греха подальше тоже поползло вверх. Больше того, водила пытался запустить двигатель, но нервничал и не справлялся с зажиганием. Наконец двигатель взревел, водила повернулся к окну и что-то процедил викингу. Наверняка, что-то обидное. Дядя стоял и смотрел на гаденыша. Гаденыш теперь рвал сцепление, чтобы уехать. Камаз скрежетал своими железными суставами, но с места не трогался. Водила явно нервничал. И не зря. У дяди созрело решение. Он решил наказать водилу. Викинг подошел к двери вплотную, поднял руку и как молотом саданул по двери кулаком величиной с литровую банку. Саданул как раз по фирменному знаку какого-то дорстроя. Дорстрой послушно вмялся. Лицо водилы исказила судорога. Он явно спроэктировал кулак на свою щетинистую рожу. Камаз еще не тронулся, а дядя вошел во вкус и решил долбануть в утверждение своей правоты еще и по стеклу. Роста у дяди хватало, силы тоже было не впроворот. Но водила, наконец, включил сцепление. Камаз не стал дожидаться своего разрушения. Он присел на задние колеса, поднатужился и прыгнул вперед. Следом за ним потянулся застоявшийся транспорт. Я так и не перешел дорогу, заглядевшись на викинга, который так же спокойно и неторопливо пошел по тротуару. От него веяло физической мощью, уверенностью в собственной правоте и я был уверен, что он остановит не один Камаз. Только надолго ли?
Подземка
Вход в метро. Пасмурно, сыро, неуютно. Народ, спрятавшись в воротники, ныряет в тепло станции.
Парень, обняв рукой девушку, целует ее. Другая, небрежно откинута, в ней тлеет сигарета. Долго целует. Все, оторвался. Деловито сплевывает в сторону, затягивается сигаретой:
«Слушай, бля, я забыл тебе сказать…». Мелкий дождь. Сыро, неуютно.
Метро. Величайшее изобретение человечества. Не от хорошей жизни, конечно. На земле становится все теснее. В воздухе тоже. Куда грешному человеку деваться, только в преисподнюю. Ну не во имя грехов, а чтобы быстрее передвигаться. Хотя это противоречит человеческой натуре. Вообще человек наглец. Лезть туда, куда ему просто не положено по сути своей, человеческой. Честное слово, не понимаю спелеологов, которые в кромешной тьме по системе пресмыкания передвигаются в подземных пещерах.
Метро это несколько другое, но мало радости чувствовать, что ты погружаешься в бездну земли. Шахтеров понимаю, работа такая, а ты опускаешься во имя транспортного передвижения. Вступаешь на резиновую дорожку эскалатора и все, ты себе не принадлежишь. Ты во власти могущественной организации «Метрополитен».
Едешь вниз через мертвенную синеву «дневного света». Слово какое, «дневной свет»! При таком свете лица выглядят синевато-зеленоватыми, землистыми. Одним словом -подземелье. Американцы те далеки от лирики и сразу окрестили это величайшее чудо просто и прозаично-подземка. Мы романтики. Метро возвеличивали до дворцов, слагали стихи, песни.
Вспоминая свое ситцевое детство, так одной из мальчишеских бредней было увидеть метро, прокатиться на эскалаторе, о котором так много было написано в детских книжках, букварях. Помню, меня в 1965 году мама взяла в Москву, поощерив тем самым успешное окончание очередного класса. Так дворовые кореша за месяц меня готовили к посещению первопрестольной, и одним из обязательных факторов было посещение метро. Я их наказ выполнил с лихвой. Когда мы высадились на Ярославском вокзале и зашли на станцию «Комсомольская», то я обомлел. Застыл от такого дворцового великолепия. И эта волшебная дорожка, берущаяся из ничего. Как было страшно и интересно вступить на нее. То и дело слышались взвизгивания. Это прибывшие из окраин и весей гости столицы, особенно преклонного возраста, не всегда справлялись с ползущей дорожкой. Я для полноты впечатлений несколько раз поднимался и опускался на этой чудо-лестнице пока мама, смирно сидевшая внизу, не взмолилась, что пора ехать дальше.
Прошло много лет. Исчезли детские впечатления, и на их место пришел страх. Страх понимания, что не все вечно, что существует усталость материалов и элементарная перегруженность. Я когда спускаюсь по этой трубе, вижу расползающиеся пятна сырости, словно водяные знаки на бумаге. Сразу же представляются потоки подземных вод, которые омывают эту трубу, проникают в ее поры, добираются до арматуры. А там ржавчина… Ладно, не буду больше. Спускаюсь по эскалатору.
В стеклянном стакане бдения сидит тетя. На должностном посту. Это когда-то в орденоносном метро, когда дежурные по платформе в красных фуражках были идеалом подрастающего поколения. Кем быть? Да странный вопрос! Только дежурным в метро. Конечно! Такая фуражка. Не беда, что вчера хотелось быть пожарным ( Какие у них каски!) В воздухе реет профилактическая хрень вроде:
«Граждане пассажиры! Не ставьте вещи на ступеньки эскалатора!». Как будто их можно куда-то поставить.
«Граждане пассажиры! Держитесь правой стороны эскалатора! Не мешайте движению!». Радостно! Особенно когда стоит плотная спрессованная толпа стремящаяся попасть, ступить на вожделенную резиновую дорожку, а рядом такой же эскалатор, но не работает. Почему не работает? А нельзя. Он на всякий экстремальный случай оставлен. А когда экстремальный случай наступит, знает только тетя в стакане. Снова ор:
«Граждане пассажиры! Будьте внимательны! Пропускайте детей и инвалидов!». Какая трогательная забота. Да включите второй эскалатор, идиоты. Задохнуться можно! Счас! Вот она, долгожданная поверхность. Быстро рассосется изнурительная унизительная пробка из спрессованных тел человеческих, вылетит на поверхность спасительную. Выскочит из метро одуревший от духоты санкт-петербуржец. И это санкт-петербуржец! Собчака бы сюда! Да в час пик, демократа хренова, прости меня Господи. Как же хотелось в истории наследить. Ты город сначала отремонтируй, в европейскую семью его введи, а потом уж переименовывай. Нет! Как же! А вдруг кто-нибудь опередит. Да Санкт- Петербург только в диаметре десяти километров, а дальше Ленинград, а то и Петроград. А тут санкт-петербуржец. Вздохнет этот с позволения сказать, санкт… воздуха прохладного смогом подправленного, и- в другую очередь, теперь уже автобусную, троллейбусную.
А тетя бдит, службу правит. Сидит, откинувшись на спинку стула, на плечиках которого висит китель форменный с погончиками МПС. Информация звуковая решила пластинку сменить: над эскалатором, телами закруженным, раздалось этакое задушевное:
«Граждане пассажиры! Или «Уважаемые санкт-Петербуржцы!». Я все жду, когда раздастся вожделенное слово, рожденное перестройкой: «Господа». Представляете: спрессованный брикет человеческих тел не чающих выбраться наверх. А над ними слащавый голос:
«Господа! Будьте внимательны друг к другу!» А тут еще реклама гвоздит своим двадцать пятым кадром:
«Зазвони их всех!»,
«Твоя потенция в нашей компетенции!». Ух ты! Какая забота!
«Не пропусти хорошее!». Это про сигареты значит.
«Стань мамой!». Тоже неплохо. Особенно для ребятишек в школы спешащих.
«Твой мир на аромат ярче!» Если это про метро, то согласен.
«Пирсинги на любой вкус!», то есть, чтобы гайку в пупок воткнуть тут еще и вкусом обладать нужно.
«Пропил все!». Ни за что не догадаетесь о чем речь. Я только со второго раза понял: это о пиле циркулярной речь.
И все это по голове, по голове!
А реклама не угомоняется. Включила еще одну запись, трогательную, чтобы народ, то бишь, господа, на эскалаторе давящиеся, были внимательны к человеку с белой тростью или инвалиду в коляске. Вы спуск в метро для инвалида видели? Или, что еще лицемернее слепого человека в метро?
Санкт-петербуржцы изо всех сил стараются сохранить признаки былой ленинградской интеллигенции: стоят в очереди перед посадкой в автобусы, стараются не давиться в метро. Это вам не Москва, согласен.
Но время…калечит. По утрам в метро петербуржцы сидят отрешенные, все в себе. Не читают, в лучшем случае смотрят рекламные газеты или играются мобильниками.
Редко-редко в вагоне появляется дама, вероятно, из бывших. Вот где слово пригодилось! Можно сказать, что возродилось. Из бывших. Я хотел сказать из бывших советских интеллигентов. Тщательно скрываемая бедность. Книга, из старых тиражей, обернута в газету. Старательное подчеркнутое чтение.
Где вы, отцы перестройки. Спускались ли вы когда-нибудь в метро в последние десять лет, где сосредоточен по утрам и вечерам ваш основной электорат. Слово-то, какое! Раньше были трудовые массы. Потом контингент. Теперь электорат, нужный раз в четыре года. Оболванить его в очередной раз, довести до урны, а там? А там. Читай все сначала:
…«Я все жду, когда раздастся вожделенное слово, рожденное перестройкой: «Господа». Представляете: спрессованный брикет человеческих тел не чающих выбраться наверх. А над ними слащавый голос:
«Господа! Будьте внимательны друг к другу!»
Будьте счастливы, Господа!
Особь
В трамвай зашла особь. Как-то уж очень емко зашла. Вернее: в трамвай задвинулась особь. Стало теснее и темнее, проход загромоздили две тумбочки, а сверху комод. Это и была особь. Широкий кожаный ремень напрасно искал ее талию. Здесь спасли бы ситуацию только строительные стропы. Намека на талию у особи не было. Только плечи и все, что ниже.
Особь села на стульчик своей серединой. Остальное свесилось. Ноги у особи не гнулись. Ну как может гнуться тумбочка. Она их в проход выставила. Все, устроилась. Нет, еще поерзала, устраиваясь удобнее.
В руке особь держала пиво. Точнее банку, начатую. Начала ее она еще на остановке. Представляете, стоит комод на тумбочках, и пиво пьет из банки. Композиция. Вкусно пила особь. Можно сказать сочно. При каждом всасывании бока банки вжимались, потом с легким щелчком возвращались в исходное состояние.
Замечательно ехала в трамвае особь, с комфортом. Ноги свои тумбообразные в проход выбросила, причем широко вольготно. Насколько юбка позволила их развалить. И пиво пьет из банки. Кра-со-та!
Особь решила поговорить по телефону. Виртуозно, одной рукой (в другой банка с пивом) достала из кармана мобильник, щелкнула клавишей и приложила к уху. И пошло:
-Привет-
-Ну как ты?-
-Да ты че!-
-Да ну!-
-Да врешь-
-Ха-ха-ха!- Прерывалась только, чтобы глотнуть пива. Далее:
-А он!-
-В натуре!-
-Ну и дура-_И опять пивка, из банки. Вкусно, с вожделением. Как она еще сигареты не вытащила и не закурила!
В телефонном экстазе особь так затянулась банкой, что та жалобно скрипнула и не вернулась в исходное состояние. Особь удивилась. С сочным чмоком оторвала от губ банку. Все было просто: пиво кончилось. С дефицитом пива разговор пошел на убыль. Не было эмоций.
Банка стала мешать общению. Особь не задумываясь поставила ее на электробатарею трамвая. Банка при первом же повороте трамвая упала и покатилась по полу, но особь это уже не касалось.
Пассажиры недоуменно смотрели на особь и чувствовали себя оскорбленными. А особь была в прекрасном настроении. Жаль, только пиво закончилось. Действительно, чего она нам сделала, а воздух в трамвае пропитывался хамством.
Норвежская палата
За окном брезжил Питер заутренний, хмурый, непроснувшийся. Но сегодня слегка подморозило и появилось солнышко чахлое как желток от яйца заполярной цыпочки, которая с испугу снесла его в разгар полярной ночи. Яичко совсем без сил. Даже закатиться не смогло повыше. Свалилось на зубья петербургских крыш и там растеклось бледно желтой кляксой. Дескать, радуйтесь люди! И это Ярило! Воспетое в сказках, былинах и прочих шедеврах народного эпоса! В анекдоте ему место. А люди даже головы не поднимали, чтобы посмотреть на эту небесную благодать. Рыскают по коробам узких петербургских улиц, удивительно напоминая мелких грызунов. Сходство усиливается тем, что старательно срезая углы через подворотни, люди передвигаются дворами, скользя на обледеневших колдобинах и посему прижимаясь к стенам домов. Вот и знакомая дверь. Вдыхаю последний раз уличного воздуха густо приправленного газовыми выхлопами, несущимися с соседнего гаража, и ныряю в контору способствовать созданию материальных ценностей. Чтобы два раза в месяц на карточку были занесены вожделенные цифры, которые с каждым днем стройнеют как кипарисы.
Но не все так грустно и обрыдло. Намедни, неожиданно, я был зван на мероприятие, проводимое Норвежско-российской торговой палатой. Неожиданность была предопределена звонком в их представительство в Москве, и любезный голос явно не загруженного работой человека охотно пообщался со мной. После материалов засланных ему для информации он сделал нам предложение посетить их высокий хурал в Санкт-Петербурхе. В итоге я оказался в «Рэдисон паласе» на Невском и приобрел хороших знакомых в лицеЯрле Форбура управляющего директора НРТП. Мы даже общались два раза.
Я подошел к нему после мероприятия проходящего исключительно на английском, и вручил ему наши документы, а сверху журнальчик «Соотечественник». На документы ему было, естественно, начхать, а журналу он обрадовался как ребенок и совсем развеселился, когда я ему показал рассказ. Выяснив, что в Норвегии у нас дочь и внук он полюбил меня всем сердцем и повел в закуток выпить и закусить. Закидал градом вопросов и с сожалением отошел от столика, так как желающих его видеть было много. Но он взял с меня слово, что как только я буду в Осло, не пройду мимо дома 32 на Толлбугате. На мое осторожное замечание, что мы еще не члены палаты он громко сказал. Что это не важно, главное, что у нас есть общие интересы. Наверное, он имел в виду дочь Дашу и внука Петрушу.
После этого мне позвонил представитель из Москвы и очень долго и обстоятельно со мной разговаривал при затихшем почтительном молчании коллектива нашего офиса. А наш офис очень демократичный и там нет перегородок ни для кого. Исключение сделано только для главного бухгалтера. Ее отгородили, чуть ли не картонными коробками. Так что теперь все знают, что у меня есть дочь в Норвегии, что я десидент, что я икке (не хочу) жить в России (он, кстати, тоже) Счас напишу хвалебное письмо Нюре Эйлерсен, что она надоумила обратиться в столь серьезную организацию.
Один чел
«Я человек!»- кричал в пьяном угаре герой пролетарского писателя».
« Я человек!» - кричал Маугли и бил себя кулаком в грудь, да так громко, что трусливые бандерлоги уходили в джунгли, поджав хвосты.
«Человек проходит как хозяин…», «…Высокие горы сдвигает советский простой человек…» Мы привыкли, что человек - звучит гордо и частенько это слово писали с большой буквы. Но летит время, меняются застоявшиеся эпохи. С ними, эпохами, уходят в небытие строи. Так и случилось с советским человеком. Увлекшись критиканством на хрущевских кухнях, советский человек проср…, извините, проспал очередной переворот. Переворот, как бурный мутный поток с помойки, потащил его в спять. Ладно бы грянуло очищающее половодье, предвестник всего нового чистого. Половодье, которое увлекло человека в даль светлую. Ан нет. Мутный поток вверг некогда человека в новую для него эпоху. Эпоху капитализма. Для советского человека эта эпоха новая, но такое уже было. Было! А развитие человеческого общества как движение крысы обратного хода не имеет. Мы уже были в капитализме. Зачем же шаг назад. Но так уж устроен русский, то бишь советский человек, обремененный загадочной русской душой. С криками «Банзай» рванул наш человек к сияющим высотам капитализма за невесть откуда взявшимися реформаторами, которые пообещали всем неслыханные богатства. И взалкал человек! Забыл классическую политэкономию, где толково были изложены принципы капитализма: эксплуатация человека человеком, получение прибавочной стоимости. Что благополучие гарантировано далеко не каждому. Взалкал отец Федор. Крепко же нас воспитали русские народные сказки о былинных богатырях зараз отхватывающих полцарства. В результате некогда целостные ряды советского человечества врюхались в рыхлое месиво перестройки, которое сродни общеизвестной субстанции, о которой вспоминаешь только тогда, когда в нее вступаешь. Мало этого, мы стали частью этого, извините, этой субстанции. А каждая субстанция должна иметь свое измерение. Как же без измерения. Как измерять накал! Вольт измеряет напряжение. Ампер силу тока. Ватт мощность. Все по законам физики. Как быть с человеческой субстанцией, которую никто не собирался цементировать. Как измерить градус состояния этой самой субстанции, в одночастье превратившегося в свободного труженика. Свободного от всего: от средств производства, предметов труда.
Единица измерения ждать себя долго не заставила. Человек остался, но он уже не тот, который сдвигал высокие горы и менял течения рек. Человек воспринялся как биологическая особь. А чего. Он же свободен! Маугли! Его освободили от всего и незаметно. Само собой разумется возникла единица измерения. Один чел. Да один чел. Русский человек любит все сокращать. Его хлебом не корми, дай что-то ужать, сократить, желательно до трех букв. Вот и родилась аббревиатура. Да еще из трех букв. Все знакомое и родное. Еще точку поставить и «собаку» с «ру». Вот и письмо чела на деревню дедушке!
Единица измерения определяет человеческую субстанцию. Но субстанция обитать где-то должна. На что уж бестелесные вольты амперы, а опять же среда обитания есть: электромагнитное поле. Раньше хоть общество было, а сейчас скопище челов. Но аура для скопища есть: метро, пятерочки, биржи труда. Все это для челов. Чел от природы хаотичен и беспорядочен. Но легко приручаем, и может подчиняться. Даже с радостью, просто бездумно: слава богу за меня кто-то думает.
У челов есть тяга к стайности. Когда их много, то всем легче. Даже название такой стайности есть: масса. Раньше были коллективы, общности, наконец. А сейчас массы. Массы в зависимости от назначения могут трансформироваться в контингент, электорат, трудовые ресурсы, рабочая сила. Это возникает когда есть необходимость трансформации. Когда возникает трансформация? Это уже вопрос.
Дело в том, что субстанция челов, это одно, но есть другой подвид гомо сапиенса. Он погомистее будет. Маугли с ним рядом не стоял. Джунгли желтеют от такого подвида, горы осыпаются, реки не только вспять не текут-испаряются. И имя такому подвиду: Человеки.
По форме они даже похожи на челов. Но по содержанию у них нет ничего общего, и аура разительно отличается. Это Госдума, Совет Федерации, Рублевка, бутики. Существует опасность, что ауры обитания могут как-то соприкоснуться. Не наложиться друг на друга, а именно соприкоснуться. Это уже катастрофа для человеков. Этого допустить нельзя. Они умные эти человеки и они придумали буферную зону, состоящую из силовых структур и фискальных надзорных министерств. Это те же самые челы, но с ними человеки еще как-то общаются. Вроде как с необходимыми инструментами. Для этого существуют различные степени поощерения, подкормки, проще говоря. А челы буферной зоны платят им преданностью. Но возникают моменты, когда человеки вынуждены обращать внимание на ауру челов. Это выборы тех самых человеков в их же ауру. Вот здесь начинается работа. Но человеки умны, а челы доверчивы и наивны. Они не перестают думать, что наступит момент и их ауры обитания наконец-то войдут в соприкосновение, и начнется процесс диффузии. Но повторяю, они наивны, эти челы. У человеков наработан ряд методов по очередному оболваниванию челов. Человеки, чтобы самим не общаться с челами продумали для себя некую санитарную бригаду, в которые она вовлекают наиболее амбициозных челов. Через них они и ведут свою работу по прохождению себя в свои ауры. А челы, которые протаскивают человеков в вожделенные надстройки, получат пачку печенья и банку варенья. И все. Снова тишина. Каждый в своем…извините своей субстанции. Человеки, спрятавшиеся в тиши своих кабинетов и за тонированными стеклами служебных лемузинов, облегченно вздыхают. Поглядев из-за жалюзи на снующих челов в своей ауре они откинулись на спинки кожаных кресел. Все, на этот раз пронесло. И газанув на прощание, обдав зазевавшихся челов клубами сизого выхлопа они помчались в даль светлую, оставив челов в…, извините, в их же субстанции.
Плюс и минус
Сегодня пятница со всеми вытекающими последствиями. Последствия просты как куски хозяйственного мыла. А именно: с утра служивый народ долго толкался возле кофейного аппарата и титана с горячей водой. Потом имитировал деятельность, сидя у компьюторов, явно не загруженных таблицами и прочими офисными заморочками. Потом всем на радость отключили свет, и народ почувствовал внешнюю свободу, немедленно переросшую во внутреннюю. Послышались разговоры и смех. Люди раздвинули жалюзи и увидели свет. Свет, который прорывался в давно не мытые окна и заигравший причудливыми тенями на стенах.
«Офисный планктон» с трудом отходил от зомбированности. Компьютер, этот монстр, давлеющий над сознанием того, кто когда-то был гомо сапиенсом, стоял бесполезной железякой. Он был бесполезен, ибо не было напряжения. Компьютер, попытался восстановить свой авторитет, включив НЗ-питание от батарей, но это ненадолго. Изображение стало рахитичным, мысли явно дегенерирующими. Подсознание аппарата подсказало ему правильное решение: выключиться от греха подальше, чтобы сохранить хоть капельку уважения и почитания к себе.
Вот, оказывается, кто правит миром! Не накрахмаленные белые воротнички возобнившие себя властителями мира и его окрестностей, одним движением мышки подвигающие целые пласты мировоззрения. Не синие воротнички, смело ломающие коды программ, давлеющих над бизнесом. Нет! Свет отключили электрики, даже не понимающие, что своими примитивными действиями вторыми после выкапывания дикорастущих, они ввергли в хаос отработанную систему взаимодействия бизнес - структур. Всего-то нарушилась связь между двумя магическими символами: + и - . Я явно слышал гомерический хохот Фарадея, который строил рожицы Майкрософтам и прочим китам микромира. Ату их, мирочастицы! Только + и -, банальный провод между ними и выключатель. Можно даже без выключателя. И дядька в спецовке с видавшими видами пассатижами, от действий которого зависит все. Нужно отдать должное дядьке: он знал свое дело и не устроил короткого замыкания, чтобы окончательно разрушить хрупкий компьютерный мир, который в страхе сжался своими серверами. Вновь вспыхнул свет, потухла радость в глазах у гома сапиенса, а мониторы окрасились багрянцем включающихся плат. Среди восстановившейся тишины раздался легкий щелчок. Это электрик, сделав свое дело, собрал инструмент и захлопнул шкафчик для предохранителей.
Тополиный пух
В городе шел снегопад. В воздухе танцевал тополиный пух. Пух хотел быть похожим на снегопад и очень старался. Он выделывал замысловатые па и не спешил падать на землю. Пух приземлялся, но не таял, как это делали ледяные собратья. Он сбивался в шарики и катался по асфальту. Он радовался жизни, этот тополиный пух. Но люди не разделяли его веселья. Мало этого. Люди морщились, когда пушинки задевали их, они чихали и ворчали «Житья нет от этого пуха». Они не поднимали головы и не говорили с восхищением «Снег идет! Какая красота». Они не ловили падающие пушинки в подставленные ладошки и не разглядывали их, как это делали с волшебными ледяными кристаллами. И, конечно, не слизывали их с ладошек. Пушинкам было очень обидно. Они так хотели радовать людей. Это был не просто пух. Это были цветы любви. Любви красавцев тополей, что росли на улице. Мало кто знает, что у тополей есть мужские и женские растения. Что есть гордые мужчины, чьи кроны закрывают от зноя пол-улицы. Есть более изящные женщины-тополя, что тревожно нашептывают вам что-то в открытое окно. Они как люди, тополя, они могли радоваться и могли грустить Но люди давно утратили связь с природой и ничего не видят и не слышат. Они не слышали тревожного шума тополиных крон, которые не понимали, почему люди так жестоки и безжалостно сметают их цветы в мусорные кучи. А они так хотели сделать жизнь людей красивой и дарили им цветы.
Из _Петербурга…в Тверь
Поезд нехотя оттолкнулся от платформы. Состав содрогнулся.
«Что, уже пора ехать»-спрашивали мелкой дробью друг друга вагоны. Электровоз поддал им еще раз, но не раздраженно. Больше для порядка. И снова затих. Может, обойдется - подумали вагоны. Но не обошлось. Машинист добавил оборотов электромотору и тот привел в движение колеса. Нехотя, словно через силу, приводящие механизмы, давили на суставы и те вынудили сдвинуться колеса. Состав еще раз тряхнуло, но мягче, извиняюще. Дескать, делать нечего, поехали. И мы поехали.
Отплыл назад перрон со своей привокзальной шелухой. Серой тенью промелькнули вокзальные милиционеры в смятых панамах, из-под которых мутно смотрели на мир оловянные пуговицы глаз. Понурые гастарбайтеры в китайских шароварах с лампасами и дурашливых бейсболках улетели подхваченные потоком.
Печальное зрелище наши вокзалы. Нет в них поэзии начала путешествия, встречи с неведомым, доселе неизвестным. Когда, куда все это делось. Неужели душа состарилась?
За окнами проносились останки некогда великой державы. Пролетел пригород с его нескончаемыми складами, терминалами, подьездными путями, объединенных нынче модным словом «Логистика». Между ними приютились оставшиеся в живых хрущевки, расчеркнутые в клеточку гудронными швами. Окончание города ознаменовалось шанхаями и нахаловками садовых товариществ, растянувшихся вдоль железнодорожных путей. Живописно одетый народ радостно колотился на своих шести сотках. Дюжая баба перла на тачке груду мусора изо всех сил упираясь в землю ногами, обутыми в зеленые бахилы от химкомплекта. Выехала из ворот и тут же лихо опрокинула тачку, вывалив мусор рядом. Затем встала и стала рассматривать проходящий состав. Мне почему-то захотелось спрятаться за занавеску.
Поезд тем временем вьехал в какую-то лесополосу, по всей видимости доживающую свой век. И без того не густая, она подверглась варварской вырубке. Поле пней, ни одного дерева для рассадки и непроходимый ковер искореженных останков некондиционных, деревьев. Всюду колеи-канавы от мощных лесовозов, заброшенность.
«Здесь птицы не поют…»-совсем некстати вспомнилось. И мусор, мусор…. Самый разнообразный, самый разнокалиберный. Вплоть до остова холодильника или рамы автомобиля. Это нужно так свинячить. Причем сознательно, целеустремленно.
Вырубки закончились, и на поезд неожиданно выскочил полустанок с наполовину разобранной платформой. По разобранной платформе спотыкаясь бежали люди. Затем разом остановились, услышав перекореженный динамиком голос дежурного, что этот поезд пролетит не останавливаясь. Им нужно дожидаться своего литера. Наименование поезда я не услышал, но люди в памяти остались. Остались их лица, которые хорошо просматривались, когда они замерли. Серые, словно исполосованные бесконечными осенними дождями доски заборов. Потертые синтетические куртки, заменившие традиционные советские ватники сникали с их плеч. На головах все те же бейсболки с кричащей рекламой. На женщинах были бейсболки тоже. На ногах пельменями распластались китайские кроссовки. Люди стояли и провожали глазами уносящийся поезд. В их взорах была покорность, но в тайне, в глубине души жило ожидание, что может такой поезд остановится. Вот так вот, запросто. Сбавит ход и подъедет к развалившейся платформе. Откроются двери, и выйдет проводник в красивой форме, вытрет поручни и приветливо скажет: «Проходите». Но поезд, постукивая на стыках, унес их иллюзии вдаль.
Картинки в заоконье менялись как в калейдоскопе, но радости не добавляли. «Край ты мой заброшенный край ты мой пустырь…» - назойливо стучало в голове. Вырубки сменялись пустошами, которые когда-то были полями. На них вольготно разместился сорный лес. Ольха, ивняк, мелкорослая береза буйствуют в своей неудержимой пляске, разрастаясь на некогда ухоженных землях.
Только вдоль железной дороги вы сможете увидеть такое количество столбов от линии электропередач, причем самых разных по форме. По ним можно изучать историю электрификации нашей страны. Столбы могут быть П-образные, Л-образные. Но больше всего Т-образных. Некоторые еще не упали, но провода с них сняты. И стоят они как старые могильные кресты, обреченные в своей ненужности. Хорошо, если рядом стоят длинноногие нахальные металлические конструкции, несущие свет в населенные пункты. А если нет населенного пункта? Некуда идти электроэнергии. Вот и валяются рядом с поверженным столбом мотки провода.
Мелькнул перед глазами как в туманной картинке детства рабочий поселок. Почему-то построенный над самой железной дорогой. Наверное, поселок железнодорожников, чтобы ближе быть к средствам производства. И дома. Это были не дома, это стояли дома-призраки, уставшие жить. Они давно бы упали, завалились на бок. Схлопнулись бы, как карточный домик. Они же сборно-щитовые. У них даже фундамента нет. Но людской гений он всемогущ. Человек не дает упасть своему жилищу и всячески его поддерживает. Он подпирает ветхие стены бревнами, но стены так сгнили, что не могут опираться. Они расползаются и обволакивают своей сгнившей мякотью злосчастную жердину. Оконные проемы застеклены кусочками стекол вперемежку с фанерой. Кусочки маленькие, как мозаика. Только ими можно застеклить это, с позволения сказать, окно. Окно из прямоугольного трансформировалась в параллелограмм. В отчаянном безмолвном крике зашлось слуховое окно. Оно было когда-то круглое.
Рядом с домом сидел человек. Он сидел на перевернутом ведре. В выцветшем плаще, в низко надвинутой шапочке-петушке. На поллица у человека были черные глазные впадины. Он невидяще смотрел на проносившиеся мимо поезда. О чем думал этот человек, возле которого не было цветов, деревьев. Не играли рядом дети.
Когда листва покроет голые бесстыжие ветви, то картина приукрасится. Лебеда и прочий чертополох спрячет мусор, непрерывно тянущийся вдоль железной дороги. Не так будут просматриваться заброшенные дома со слепыми, черными оконными проемами. Они не мертвые, эти дома. Они живые. Только не могут понять, почему их бросили люди, которые жили в них, радовались, любили. Эти дома помнили детский смех, слышали звон разбитых стекол от попавшего в окно мяча. Они помнили, как хозяин красил его стены, а хозяйка намывала окна. Что произошло? Что случилось? Почему люди уехали. Дома стоят и словно прислушиваются к пролетающему мимо поезду. Они словно ждут ответа на свои вопросы. Но собеседник у них только ветер, гуляющий в проломах.
Наступающие сумерки за окном неспешно просыпались. Поезд упрямо резал равнину на две части. Как лемех землю он отбрасывал длинные тени. Внезапно потемнело. Пространство между небом и землей заполнилось серой грязной ватой. Небо стало наливаться свинцом, и казалось, что не только цвет, но и вес облаков был свинцовым, так близко к земле они приблизились. Солнца видно не было, оно скрывалось за непроницаемыми, наполненными водой облаками. Облака двигались навстречу поезду. Скорость движения облаков была велика и ветер, прижатый ими к земле, добавлял этому движению отчаянную бесшабашность.
Хлынул сочный дождь. По стеклу окна поползли грязноватые чешуйчатые гусеницы дождевых капель. Дождь был быстротечен и вскоре небо, избавившись от запасов воды, стало грязно-белым, словно показывая размытое отражение земли.
Внезапно двойная строчка железной дороги раздвоилась, затем и вовсе развернулась веером. Поезд, отдуваясь, замедлил ход и остановился. В вагоне раздалось: «Тверь. Стоянка три минуты». Мы приехали.
На удельной
Название «Блошиный рынок» пришло из
Франции, где в 1841 году под торговлю
подержанными и не слишком ценными
старинными вещами была отдана площадь
у ворот крепости Клиньянкур. Сегодня на
барахолках отовариваются и солидные
люди:для многтх такие рынки становятся
кладовыми неисчерпаемых сокровищ.
Железнодорожная станция «Удельная». Там же станция метро с тем же названием. Там же блошиный рынок. Но это по-европейски. У нас же барахолка. Корабль как назовешь он так и поплывет. Не ищите здесь особых черт, присущих европейским блошиным рынкам. Не найдете, ручаюсь. Барахолка, она и есть барахолка. Базар, проще. Пустырь возле железнодорожной станции. О асфальте говорить не приходится, хорошо хоть щебенкой посыпали. Хотя чего хорошего: пыль- грязь. Мужчину в модельной обуви, и даму в туфлях представить там невозможно. Ларьки сбиты на скорую руку, но это для счастливцев, которые завсегдатаи. Для остальных-щебенка: раскладывайся и торгуй. Обстановка соответствующая, разговор тоже соответствующий-матерный. Мат висит в воздухе, не стесняясь своего наличия. Чего ему стесняться, если на нем разговаривают.
Товар здесь соответсвующий: барахло. Народ сидит тертый, своего не упустит. Купить дешевле, продать подороже. Торговаться не любит. Это вам не европейские ярмарки антиквариата. Конечно, мы не шведы, где работает самая престижная ярмарка антиквариата. Да и товар у нас другой. В основном послевоенные, а чаще просто современные, ставшие ненужными. Естественно никаких консультантов. «Не обманешь, не продашь»-вот лозунг на Удельной.
Посредине непросыхающей в самый зной грязи сидит крайне неопределенных лет женщина. Очень неопределенных: от сорока до шестидесяти. Это с какого края рассматривать. Это я уже про даму, не про года. Все по разному. Сидит и щурится на солнце. На видавшем виде поэлитилене расставлена разнообразная посуда. Разная, всякая. Разнокалиберная разнородная, есть даже щербатая. На то и барахолка, чтобы была всякая. Вот она удача. Сейчас мы и свою пристроим.
Аккуратно шагая через расставленный товар, боясь сбить замысловато построенные горки, подбираюсь ближе к даме. Дама сидит как cфинкс, и меня, да что там меня, весь окружающий мир игнорирует.
-Дама, извините-вкрадчиво начинаю я. Можно сказать даже заискивающе.
-Вы посуду часом не принимаете?-совсем уже просяще. Совсем просяще обращаюсь, как к продавцу в промтоварном магазине при социализме.
Дама устало-утомленно, даже с оттенком театральности, поднимает на меня глаза. Глаза выцветшие, некогда голубые. Они, глаза, уютно себя чувствуют в набрякших веках и морщинистых одутловатых мешках. Настолько уютно им в этой изжеванной плоти, что только усилием воли дама направляет их на меня. Долго смотрит, этак изучающее. Стоит ли на меня время тратить. Наконец раздалось:
-Мущина, вы не обидитесь, если я отвечу на ваш вопрос, как мне хочется.
Я сделал стойку. Вот он миг ради которого можно было толкаться среди педикулезных тряпочных развалов, ржавых ножей и вилок, старых книг и пожелтевших газет.
-Что вы! Я весь во внимании- изобразил я на фэйсе живейшее желание выслушать эту королеву барахолки. Даже изогнулся, дабы явнее услышать спич, который приготовила дама, сидящая на полуразвалившемся ящике.
-Слушайте сюда, мущина-монотонно-торжественно начала королева на тарелках. Я змееподобился, дабы ничего не пропустить.
-Мне от ваших вопросов хочется повеситься -произнесла дама. Именно произнесла, торжественно, как монолог со сцены. Вот он, театр. Театр на барахолке, Какие там «Табакерки»! А монолог! Просто «Быть или не быть». Какой там Щепкин, какой Качалов!
Наступил черед моего монолога. Я был на редкость бездарен и банален. Что-то вроде: « Да что вы! Вы ль не хороши! Такая эффектная и интересная женщина...». Вообщем чего нет того нет. Самодеятельность и та с потугой. Результат не замедлил сказаться.
-Врете ведь? -прозвучало с ящика. В этой короткой фразе было столько безнадежности. Меня понесло:
-Что вы! Могу ли я врать?-опять плохо. Как-то по фазаньи. Ну никаких способностей!
-Можете-снова вердикт с ящика. Посудная королева даже как-то ручкой сделала, чтобы усилось воздействие сказанного.
-Такой женщине врать!- уже лучше, почти естественно.
-Именно мне и можно-устало произнесла дама и прикрыла глаза. Они с радостью спрятались в набрякшей плоти. Возникла театральная пауза. Я не знал чего сказать, а дама утомленно молчала. Она ушла в себя и возвращаться не спешила. Ну как тут уйдешь. Растревожил женщину.
-Мой муж, будь он неладен (она махнула рукой в сторону потрепанной уазовской «буханки», заставленной коробками) потратил все деньги на вот это и я должна каждую субботу и воскресенье это продавать. Дама носком кроссовки шевельнула в сторону расставленного ассортимента. Помолчала, затем:
-И все-таки я повешусь. Она даже не ждала ответа. Паясничать мне расхотелось.
-Может, подождете-со сменившимся настроением сказал я.
-Вы так думаете?- Некогда голубые глаза вновь явились.
-Думаю-что я еще мог сказать.
-Спасибо на добром слове. Тогда я, пожалуй, поживу... дама помолчала и добавила:-до вечера. Дама попыталась что-то еще сказать, но проносившийся мимо поезд оглушительно свистнул и отнес ее слова в сторону. Я молча отошел. Грустно.
Вот они реалии жизни. Казалось, что на блошиных рынках люди должны успокаиваться, становиться умиротвореннее. На барахолке они встречаются с предметами своего детства. Ну скажите, у кого не улучшится настроение, если он увидит целлулоидную куклу или зайца, без которого малышом отказывался забираться в жестяную ванную. Или лампу с зеленым абажуром, под которым, сидя с бабушкой, читал свои первые книжки. Не должно быть зла на «блошином рынке». Если нет доброй ауры, считай это- базар, рынок.
У современного человека в голове один бог-в поле ветер. Бесконечные переезды, обмены квартир, смена работы делает нас похожими на кочевников. Мы часто остаемся с одними чемоданами, «живем» на них. Нет «династийного» жилья. Отсюда и разрыв между поколениями. Не удивительны и затруднения в ответах на вопросы: «Что такое Родина?». Маленький человечек морщит лобик, а ответить не может. А что он может ответить: живет в новом районе, бабушка-на соседней улице. Дома телевизор, у бабушки-тоже. Маме некогда почитать книжку, бабушка куда-то спешит. Вот и остается маленький человечек один на один с современными бездушными игрушками. Нет частного дома с чердаком, на котором стоят сундуки, коробки с различными вещами. Раскрывая их, ты окунаешься в прошлый мир. В мир маминого пионерского детства, дедушкиной фронтовой молодости. И вот удача: перетянутая резинкой стопка поздравительных открыток и писем.
Было такое время: люди писали друг другу письма. Если приходило письмо, то оно не вскрывалось просто так, ждали всех членов семьи. Я как сейчас вижу: после ужина отец садился ближе к лампе, вскрывал письмо. Я, вытянув шею, следил, чтобы вскрывал аккуратно, ножницами. Конверт был нужен для коллекции. Родственники знали про мою страстишку и старались подбирать разные конверты, наклеивали яркие марки. Не мудрено, что я чаще обычного выбегал за ворота, чтобы лишний раз проверить почтовый ящик. Мать сидела на краю дивана. Ей всегда было некогда: мытье посуды, готовка обеда на завтра. Но вот, пауза. Весточка из другого мира. От наших родственников, живущих на Украине. Письмо напоминало хозяйственный отчет, но мы окунались в их жизнь и чувствовали себя рядом с ними. А если присылались фотографии! Небольшие, любительские, с узорчатыми обрезанными краями и, несомненно, с пояснительными записями на обратной стороне. Наивно? Конечно. Но трогательно и тепло. А теплота взаимоотношений не родится по интернету или по sms.
Давно нет родового гнезда и мы, как перелетные птицы, летаем из одного края нашей, некогда огромной страны, в другой. И с каждым переездом что-то теряем, теряем... Вот и нужен «блошиный рынок». Не базар, не рынок с его бездушными торгашескими законами. Нужна «Блошинка». Здесь ты находишь близкие тебе вещи. Ты находишь их на подсознании. Да, эта шкатулка твоя. Такая же стояла у тетушки на комоде и в минуты хорошего настроения тебе давали ею поиграть.
Нам просто необходимы соломинки, переброшенные из одного временного пространства в другое. Необходимы, чтобы удержаться от необдуманных поступков, принять правильное решение. И как ни странно тебе поможет бабушкин сундучок или патефон с пластинками Руслановой. Мы все это понимаем на подсознательном уровне, а в Швеции, на пример, работают психологи. Они помогают людям приобрести «новые семейные ценности», именно те, которые войдут в душу. Отмечено, что правильно подобранная антикварная вещь или просто купленная на «блошинке» даже в современном интерьере не будет выбиваться и диссонировать, а придаст вашему жилищу островок надежности.
Так думал я, пробираясь среди развалов коробок с китайским товаром и грудами ржавых запчастей для машин и велосипедов. Ничего такого, о чем думал, на яву не ощутил.
Вот и станция метро. Я захожу через двери, вступаю на ускользающую ленту эскалатора и все. Меня нет. Я частичка современного сумасшедшего импульсирующего мира у которого бешеное, стремительно меняющееся настоящее и полное отсутствие будущего.
Сборник рассказов «О Норвегии с улыбкой»
Дамстредер
Кампен, Ределека, Волеринига- это все места, где каждый дом дышит историей. Историей не застывшей, а живой теплой, пульсирующей. На многих домах прикреплены значки о их исторической ценности, но это не мешает хозяйкам развешивать белье во дворах. На этих улицах нет музейной тишины, там раздаются детские крики, разговоры взрослых.
Пройдя вдоль речки Аккерэльвыв, одной их семи рек, которые разрезают Осло, то попадаешь на улицы Tellhvsbakken и Damstredett. Они уютно разместились на холме и, если Tellhvsbakken взбирается вверх, то Damstredett круто спускается вниз. Идите по улице, люди, и не говорите громко. Не пугайте историю, вобранную в каждый дом. Здесь каждое окно занавешанно шторкой от любопытного глаза. Ловишь себя на мысли, что хочется заглянуть в замочную скаважину, приподнять край занавески. Ты ждешь необычного. Тебе хочется стать маленьким и перешагнуть запретную черту...
Спешу тебя огорчить. Не делай этого. Там живут люди. Самые обычные люди со своими заботами и далекими от сказок, да и от истории тоже. Посему шагай вдоль улицы и слушай, наблюдай. Если захочешь попасть в сказку - попадешь.
-Хай - приветствует тебя мужчина, вышедший покурить. Он уселся на древнее тележное колесо, и нет ему дела, что это колесо грохотало по булыжным мостовым Кристиании пару веков назад. Он привык к праздо шатающимся людям, привык к туристам, Он живет на этой улице.
Здесь на углу Damstredet из серого двухэтажного здания выходят люди в комбинезонах и, как положено рабочему классу, шумят. Одни докуривают, другие допивают кофе. А над ними табличка: « В этом доме с 1839 по 1841 годы жил Хенрик Вергеланд. Известный поэт. Общественный деятель борец за восстановление норвежского языка» Невольно тормозишь. Так вот просто. Хенрик Арнольд Вергеланн (Henrik Arnold Wergeland, 1808-1845). Этого человека можно назвать универсальной личностью. Поэт, драматург, журналист, публицист, критик, народный просветитель. Неутомимый труженик пера, он являл собой редкостный пример работоспособности.
Вергеланн известен также и тем, что во многом благодаря его инициативе день 17 мая стал национальным праздником Норвегии. В 20-е годы девятнадцатого столетия празднование 17 мая имело политическую окраску и нередко приводило к столкновениям с полицией. Особенно рьяное участие в демонстрациях принимали студенты университета в Кристиании. Молодой Вергеланн принимал самое активное участие в демонстрациях, и его имя в первую очередь фигурировало в полицейских протоколах. Но немногие знают, что, работая архивариусом, изучая историю Норвегии, Хенрик Вергеланн обнаружил в последнем абзаце второго параграфа Конституции Норвегии положение, не отвечающее требованиям свободного демократического законодательства - "евреям все еще воспрещен доступ в Королевство". Начинается борьба за отмену данной формулировки этого параграфа. Так родилась книга «Еврейское дело». Однако отмена произошла в 1853 г., уже после смерти поэта. На могиле Вергеланна на старом кладбище в центре Осло всегда лежат цветы и благодарственные записки от евреев Европы.
Пер Сивле, норвежский писатель, поэт и журналист, представитель третьего поколения норвежских лириков XIX века, написал посвящение поэту и общественному деятелю, чьё имя стало символом борьбы за свободу Норвегии: «Норвегии быть - этот клич не умрет, покуда о Хенрике помнит народ». В конце XIX столетия, в разгар дебатов о разрыве унии со Швецией, эти строки обрели особую актуальность.
.
Не чужд он был и земных радостей. В день, когда проректор – архиепископ Кристиан Серенсен – торжественно заложил в фундамент будущего университета горсть монет, медали и лавровый венок, по всей Норвегии прошли массовые празднования. В центре Кристиании звучали фанфары и лился рекой пунш, поэт Хенрик Вергеланн произнес по меньшей мере сто искрометных речей. Во время своего очередного выступления, раздосадованный не вниманием публики, поэт ударил себя бутылкой по лбу – да так сильно, что пришлось вызывать хирурга, чтобы зашить рану.
Теперь он стоит, бронзовый, на площади норвежской независимости Эйдсволс-плас (Eidsvolls plass) и скучающе смотрит на нескончаемый поток туристов. Каждый год, 17 мая, в день Конституции Норвегии студенты столичных университетов приносят сюда цветы.
Но вернемся на Damstredet. под исторической табличкой стоят муниципальные рабочие и вершат свои дела.
Рядом с домом стоит бронзовый гусь. Большой гусь. Да это же гусь Мортин! Да! Тот самый, который вместе с Нильсом Хольгерсоном пролетел всю Швецию с юга до севера. Так далеко занесла друзей домашнего гуся Мортина и мальчика Нильса фантазия Сельвы Лагерлеф. Ты невольно оборачиваешься, услышав стук каблуков сзади. Может, эта писательница спешит, спотыкаясь на брусчатой мостовой. Нет. Это женщина в джинсах, торопящаяся в какое-то присутственное место. Она легко сбегает вниз, не оглядываясь по сторонам. Она бежит на работу. А я останавливаюсь возле гуся. Даю волю фантизии. «Удивителное путешествие Нильса Хольгерсена» Как мы зачитывались этой книжкой в далекой России! Не один гусак в российских подворьях носил имя Мартин. И вот этот гусь стоит памятником. Большой, чтобы каждый ребенок, сев на спину, почувствовал себя Нильсом. Залезть что ли? На меня укоризненно смотрит серый дом, который пережил века, что дескать всему свое время. Он прав этот старый дом.
Дорога, подобно ручейку, спускается вниз. А там река большой улицы вбирает в себя все ручейки таких вот Tellhvsbakken, Damstredett. Их не так много осталось, хранителей древностей. Но они есть. Берегите их, люди.
Их роднил Север
"Европейскую культуру так не обидно принять из рук стихийного борца за нее, норвежца. Что-то есть такое, почему Норвегия нам дорога и почему можно найти для нее уголок в сердце, помимо рассудка".
М. М. Пришвин.
Русские и норвежцы первыми среди других европейских народов начали осваивать арктическое пространство и сделали его сферой своей жизнедеятельности, поэтому северный элемент получил большое значение в национальной культуре этих народов. На это повлияли многие обстоятельства, и, прежде всего, география расселения русского и норвежского народов. В глазах старушки Европы норвежцы и русские воспринимались издавна как северные нации. Много сложено легенд и небылиц о их чрезвычайной морозоустойчивости. Для норвежцев главную роль в таком восприятии играло географическое положение страны, в отношении русских основным фактором «северности» стал климат, особенно долгая и суровая зима с обилием снега и сильными морозами, которые случались и в средней полосе.
Географическая принадлежность, способность к перенесению суровых климатических условий обьединяло две нации. В то же время принципиальная непохожесть двух культур лежала в основе их взаимопритяжения.
Для норвежцев «северность» - это основной национальный культурный элемент. Название страны переводится с древнескандинавского как «путь на Север», а жители называют себя «северянами» (nordmenn). Если шведы и датчане пришли с юга, то норвежцы пришли с севера, чтобы «жить среди гор и скал, снега и холода».
Для русских Север не стал чертой характера. Север для русского человека был скорее климатической обузой. Несмотря на активное освоение северного пространства, в русском народном сознании образ севера имел негативный, демонический оттенок. «Ребра Северовы», так назывался заполярный край России. Он начинался сразу за «гранитной полосою» Петербурга. Не удивительно, что литературное наследие Заполярья в русских умах было представлено, в основном, в житиях святых Русского Севера. В них упоминается, что именно здесь под вечными льдами земли горит «огонь неугасающий». Христианин, попадающий на Кольский Север сталкивается с противодействием« сил бесовских».Лапландия – земля студеная, с промозглым пронизывающим осенним ветром, зимними снежными бурями, сугробами до пояса, а то и в рост человека, с затяжной весной и коротким комариным летом. В стихотворении «Песнь Отечеству» норвежский поэт и общественный деятель Бьернстьерне Бьернсон назвал Норвегию «страной вечного снега», и норвежцев как «зимнего народа» Восприятие норвежца своей страны лучше осознать в их гимне: « Да, мы любим край родимый, Край лесистых круч, Море, ветер нелюдимый, Небо в хлопьях туч». Норвегия в 2009 году торжественно отмечала 150 летие со дня рождения Кнута Гамсуна. Открывается центр Гамсуна в Хамарее. В церемонии открытия принимала участие норвежская кронпринцесса Метте-Марит, под чьим патронажем проходит юбилейный год. Это при всем, что у норвежцев сохранилось неоднозначное отношение к своему земляку. Не улеглась еще боль от того, что кумир норвежцев прошлого века сотрудничал с нацистами. Но как мудро сказал современник Гамсуна :
«Если архитектор, построивший прекрасное здание, совершит потом преступление-его следует наказать. Но вряд ли нужно при этом наглухо забивать досками окна и двери построенного им дома». Хотя это помогло очень слабо. Разгневанные норвежцы не ленились приезжать к Гамсуновскому загородному дому, чтобы бросить через садовый забор его, гамсуновские книги. Грузовики увозили книги тоннами.
- Мы не должны ничего заметать под ковёр-полагает Cоветник по культуре провинции Нурланд Марит Теннфьорд.
Отмечалось 150 летие Гамсуна и в России. Конечно, не так ярко, но с достаточной известностью для людей, интересующихся Норвегией и творчеством великого писателя, лауреата Нобелевской премии. Почему такое внимание к великому и непонятному Кнуту Гамсуну? Россия, как царская, так и советская знала и других писателей Норвегии, но в душу запал именно этот холодный высокомерный скандинав. Его романы тиражировались «как пирожки», как заметил один из современников. Особенно благоволил к нему Горький. Благодаря его настойчивости в1939 году выходит полное собрание сочинений Гамсуна. Литераторы шутили, что они даже внешне похожи. Великий пролетарский писатель о скандинавской литературе отзывался очень тепло. М.Горький утверждал, что "вообще скандинавы - интереснее и серьезнее всех в наши дни". Достоевский, Чехов, Бунин, кумиры русской литературы отзывались с почтением о творчестве Гамсуна. Его переводили на русский, ставили его пьесы на сцене русских театров.
Гамсун в свою очередь симпатизировал русским писателям. Они на протяжении всей девяностодвухлетней летней жизни вдохновляли его. Он писал:
«Я не понимаю, почему русские так много переводят с иностранных языков. Ведь у вас самих прекраснейшая литература на свете. На всем свете! О, если бы мог читать по-русски! Подумать только, какое счастье читать Достоевского, Гоголя, Толстого и других великих по-русски!»
Русская литература была очень специфической. Она как-бы нанизана на ось «Север-Юг». Преобладающим считалось южное направление. Кумирами русской литературы были русские лесостепи. Это Толстой со своей Ясной Поляной. Тургенев в Спасском –Лутовинове.
А северное направление? Пушкин тяготеет к Санкт-Петербургу, но в то же время высказывается о севере довольно пессимистично:
«У нас на севере зрелости нет; мы или сохнем, или гнием». Писатель, побывавший в Лапландии, сравнивал кольское лето с дантовым адом: «Комары теперь не поют, как обыкновенно, предательски жалобно, а воют, как легионы злых духов... Мы бежим, преследуемые диаволами дантова ада».
Лишь изредка русские этнографы привозили из ближнего «Севера» творения северного фольклора. Полюбив Гамсуна, а русские писатели и читатели начала века действительно полюбили талантливого северонорвежца, они открывали для себя эти полуночные земли. Читая Гамсуна, многие двинулись за полярный круг. Именно в этом причина необычайной популярности всего связанного с севером в данный период, и не случайно один из ведущих литературных журналов носил название «Северный вестник». Тем не менее принес культуру севера русскому читателю не наш отечественный писатель, ее принес Гамсун. Он, Гамсун, видел красоты тундр Заполярья, загадочность лесов Севера. Гамсун сделался дорог русскому читателю еще тем, что русская литература совпала с литературой Гамсуна пространственно, геополитически. Вслед за этнографами в глубинные леса Севера, тундры Заполярья двинулась писательская братия. Некоторые, наиболее отчаянные писатели и художники, добрались до «Норвеги», как тогда называли северную соседку. Но, тем не менее, рассказать о крае полунощных земель из русских писателей до наступления Серебряного века рассказать никто не мог.
Ситуация переломилась с появлением на писательском небосклоне Михаила Пришвина. Он родился в что ни на есть глубинной России: под Ельцом Орловской губернии. Но своей духовной родиной считал Север. Гамсун вошел в жизнь Пришвина в детском возрасте и остался с ним навсегда. И это несмотря на то, что они никогда не встречались. Мы даже не знаем, слышал или читал ли что-то из Пришвина престарелый метр.
Остается только удивляться откуда у этого густопсового русака любовь к Северу, мало этого, одержимость. Одержимость, преклонение перед бытом скандинавов, обустройством жизни, государственным строем, наконец. В своих исканиях он добирается до самых окраин Норвегии. Он посещает Вадсе, Варде и там видит, то, что дорого его сердцу: это порядок. Он позднее отметил в дневнике:
«Все больше и больше живя, удивляюсь, откуда у меня взялось такое натурное какое-то, чуть ли не антропологическое сродство с Кнутом Гамсуном, если бы поразил он меня собой раз навсегда каким видением, но этого совершенно не было, и до чтения его романов я жил и писал, совершенно как он». Пришвин ощутил себя русским Гамсуном до того, как он познакомился с творчеством норвежца. В 1906 году он поехал в Карелию, после чего написал книгу «В краю непуганых птиц». Книга была насыщена неведомыми автору, но родственными гамсуновскими соками, можно было б сказать, «соками земли», Но это Вологда, максимум- Архангельская область. А вот в рассказе «За волшебным колобком» показана пришвинская любовь к северной соседке. Соседке холодной, с синими глазами фьордов, в опушке зеленых лесных ресниц. Пришвин любит эту непокорную своенравную красавицу. Любит ее безнадежно, не надеясь на взаимность. Да и какая там взаимность у выходца из Ельца с мякинной психологией сермяжной Руси с ледяной красавицей Сольвейг!
Гамсун был Пришвину очень близок в своей похожести. Оба трудно входили в литературу, преодолевая множество препятствий, носили в душе детские раны и травмы, знали успех и поражение, богатство и нищету, скитания, голод. Хотя с точки зрения литературной карьеры, мировой известности, Гамсун добился большего. Но они были писатели родственные по мужеству творческого поведения. Уход от цивилизации, глубинное постижение природы, жизнь в природе - все это было Пришвиным не просто описано, но прожито, и здесь можно говорить об определенном заочном диалоге, который между русским и норвежским писателями существовал.
Пришвин несет любовь к своему кумиру всю свою жизнь. Даже будучи зрелым писателем, он сравнивает свою жизнь с гамсуновской. У Пришвина, конечно, было духовное совпадение с Гамсуном, потому что одинокий герой, ищущий герой, герой, перенесший какие-то жизненные трагедии, жизненные потрясения, и герой, мечтающий о личном счастье, был Пришвину психологически очень понятен.
«У русских есть какая-то внутренняя интимная связь с этой страной. Быть может, это от литературы, так близкой нам, почти родной. Но быть может, и оттого, что европейскую культуру не обидно принять из рук стихийного борца за неё, норвежца- Так восторженно пишет о северных соседях обычно сдержанный Михаил Михайлович.
У них и личная жизнь в чем-то схожа. У обоих оказались неудачными первые браки. Затем судьба подбрасывает им «царские подарки», как сказал Пришвин. Только вот принесли ли им новые браки удачу, вот вопрос. Мария Гамсун в двадцать шесть лет вышла замуж за Кнута Гамсуна, когда тому исполнилось пятьдесят. Пришвин встретился со своей любовью в возрасте шестидесяти семи лет. Разница тоже была существенная. Лиорко Валерии Дмитриевне, та величают приглянувшуюся ему машинистку, было сорок лет. Позади трудная жизнь.
Обе дамы скажутся на жизни наших побратимов, причем очень неоднозначно. У них было одно общее пристрастие, которое довело одного до беды, а другого чудом не довело. Это любовь к Германии. Не к нацизму, как подчас неосторожно высказываются любители навешивания ярлыков, а именно к германофильству. Другими словами любовь к порядку, неприятие торгашеского буржуазного духа. Это произошло не вдруг. Уже в 1894 году Гамсун писал своему немецкому издателю: «Мне бы так хотелось сегодня уехать из Парижа и отправиться в Германию». Трагедия Гамсуна заключалась в том, что, мечтая о высоком совершенстве человеческой личности, он стал защитником фашизма. Мария Гамсун не только не удержала мужа от рискованного шага. Напротив. Она стала разъезжать по городам Германии и выступать перед немецкими войсками с чтением собственных книг и произведений Гамсуна, а также с заявлениями в поддержку нацистских идей от имени мужа. Они оба поддерживали Германию и режим, существовавший в ней, но Гамсун никогда не принимал участия в политике. Он, даже считая себя членом нацистской партии, не счел нужным вступать в нее, он всегда держался в стороне от большинства. А вот Мария была человеком дела. Она стала членом партии, не только ездила с чтением лекций, но и принимала активное участие в работе местной партийной ячейки в Эйде. Даже в книге своих воспоминаний Мария пишет с явным удовольствием о том времени и о своей новой роли «примы», заменившей на политической сцене старого мужа.
Пришвин тоже любил Германию. Она была для него, как и для Гамсуна, очень дорогая страна. Пришвин жил в Германии, учился в Университете. Он знал немецкий язык, знал германскую культуру. Пришвин был за Германию. Ему фашистская Германия по каким-то странным причинам в тот момент была ближе. Ему казалось, что немецкая идея, душащая всякую революцию, всякое брожение мысли, это более исторически верно, чем какой-то оттепельный западный либерализм. Есть всем известный миф о революции - что Россия погибла от рук большевиков - причисляющий к лику святых уничтоженное на корню крестьянство, плоть русского народа, но вот дневник Пришвина 1917 года неожиданно для понимания рассказывает о том, как погибла Россия в одночасье... от мужиков, от своей крестьянской плоти. Здесь нужно отметить, что Михаилу Михайловичу с женой повезло больше. Писателям свойственно заблуждаться, их надо уметь понимать и прощать. Валерия Дмитриевна поняла увлекающегося мужа и предприняла все, чтобы выбить из него германофильство. Она его удерживала, укрощала и как-то направляла в нужную сторону. Пришвину повезло больше: он принял идеи большевизма, причем очень искреннее, видя в их основы жесткого, но так милого его сердцу порядка. Когда началась Великая Отечественная война, Пришвин не оставался германофилом, его позиция в войну была ясная, патриотическая позиция.
Пришвин – русский писатель Серебряного века, который строил свою жизнь, занимался жизнетворчеством в условиях советского времени, и который вышел из этой жизни победителем, потому что фактически он сумел сделать всё то, к чему он стремился.
Гамсун тоже принадлежал к тем людям, которым удалось сделать то, что они хотели. Другое дело, что цена, которую он в конечном итоге за это заплатил, оказалась очень высока. Но так устроена жизнь.
Говоря словами норвежского путешественника и писателя Тура Хейердала, «время не реабилитировало его (Гамсуна) как политика. Но книги его живут, и еще долго будут жить…». Пришвин в отличие от своего норвежского кумира закончил свои дни вполне успешным человеком.
Впрочем, время все рассудило и поставило на свои места. 4 февраля 2008 года исполнилось 135 лет со дня рождения М. М. Пришвина. На его родине в Ельце стоят два памятника, открылся музей к его юбилею. Гамсун тоже не забыт.
Площадь Турбьерна Эгнера
Турбьерн Эгнер прожил долгую счастливую жизнь в прошлом столетии. Он известен миру как норвежский детский писатель и драматург. На его книгах выросло не одно поколение норвежцев. Затем он прославился как автор пьес, мюзиклов и радиопостановок. Его уникальные книги « Люди и разбойники из Кардамона», «Кариус и Бактериус» переведены на многие языки мира.
«И со взрослыми, стоит им попасть в царство сказки, случаются чудеса»- говорил сказочник. В 1972 году Эгнер был награждён Орденом Святого Олава. Также он стал лауреатом нескольких литературных и музыкальных премий
Утро ненавязчиво напомнило о себе робкими лучами, пробившимися в неплотности оконных занавесок. Да и не спалось. Наступало время прогулки. Эгнер любил это время. Еще пусто на улице, сиреневая дымка ночи цеплялась за острый шпиль кирхи, флюгеры домов обывателей.
Турбьерн Эгнер неторопливо поднимался по Hорманнсгате.Он давно знал эту улицу. Это была его улица. Он жил в красивом каменном доме, но гулять ходил по старому Кампену с древними деревянными домами. Ему хорошо думалось здесь. Турбьерн любил старый Кампен, помнил все дома. Они были свидетелями его жизни, Эгнер считал их одушевленными, понимающими его мысли. Он приподнял шляпу, здороваясь с старой кирхой, стоящей на площади. Она ответила ему тихим звоном колокола. Площадь еще не носила имя сказочника Турбьерна Эгнера, но всегда была рада видеть его. На углу Бюгата и Нурманнгата два старых элеганта- дома застыли в вечном споре. Они уютно закутались в ветви вековых берез. Два приятеля спорщика давно спорят на и не могут решить кто из них более представительный и респектабельный. Он почтительно раскланялся и с ними.
-Что у нас новенького- спрашивал Турбьерн у белого деревянного здания местной церквной общины. Здесь проводились собрания различных религиозных общин и здание считало себя умным и осведомленным.
-Все работаете-это обращение уже к красному зданию фабрики. Здесь производили всякие-разные железные изделия и фабрика очень гордилась своим пролетарским содержанием. Вот и сейчас она ответила Эгнеру сдержанным машинным гулом: дескать не мешай работать! Но сказочник не обижался, а весело зашагал дальше.
Так рождались сказки, так рождалась к ним музыка. Музыка, звучала всюду: в ажурных макроме кованых решеток, кружевах березовых ветвей. Он слышал как звучит музыка сопровожающая гулкую поступь столетий уходящего века. А на смену выходили аккорды старой трубы, висящей на стене молоджцеватого дома- франта. Только Эгнер мог услышать звуки трубы и эти звуки воплотить в одной из своих сказок.
-Приветствую вас, маэстро-на что дом надул щеки занавесок и прозвучала вошебная музыка.Музыка уходящей ночи. Гимн начинающемуся утру.
Родившись в рабочем районе он помнил Кристианию начала века. Помнил свою окраину, где проживали ремесленники. Из подвалов, окон первых этажей, слышался перестук молотков, стрекотанье швейных машинок. Ремесленники зарабатывали себе на хлеб. Каменистая мостовая помнила перестук деревянных башмаков степенных матушек торопящихся с утра закупить свежие продукты, которые привозили сюда окрестные крестьяне.
Он помнил все и стоило зажмуриться как картинки прошлого всплывали в глазах. Кристиания напоминала ему добрую тетушку, которая трудилась на одной из иулиц в кондитерской. Она была похожа на свои булочки и крендели. Такая же пышная, румяная, в расшитом переднике, она выглядывала из окна и приветливо здоровалась с проходящими мимо. Ему было все по душе в этом тихом квартале ремесленников. Зимой– снег, тихие улицы, сани, бубенчики с их переливами. Летом –сонная зелень полисадников, неспешные посиделки ремесленников вечером после трудового дня. Здесь жили приветливые, здоровые, жизнерадостные люди. Было степенное, покойное, солидное в облике старого доброго города.
Эгнер помнил как на смену Кристиании пришел щеголь Осло. Он многое изменил в жизни горожан. Каменные строения активно теснили деревянные постройки на окраину, на улицах стало тесно от автомобилей. Вместо уличных газовых фонарей вспыхнули электрические лампочки.
Он рос вместе со своим городом. Занятия скульптурой, живописью у знаменитого Пьера Крога влияли на юного Турбьерна. Он видел то, что не мог увидеть обыватель. Еще в студенчестве он начал писать пьесы, ставить постановки. затем повернулся к сказке. Но к сказке не старых собирателей народных сказаний Асбьернсона и Му, а к сказке новой, родившейся на городских улицах Осло. Его герои уже не бегали в деревянных башмаках по улицам, поднимая пыль окраин. Не набивали запазухи яблоками. Его герои жили в новых многоэтажных каменных домах, которые заменили деревянные с их лестничными переплетами и флюгерами на каминных трубах. Бактериус и Кариес, разбойники из города Кардамона -вот они новые герои сказок Турабьерна.
Ему было немного грустно, что сказочные герои его детства: тролли, ниссены, хюльдры покинули города вместе с веком минувшим. Люди вспоминали о них в короткие дни Рождества и Нового года. Затем сказочные герои прошлого улетали, уходили на дальние хутора и сетеры, чтобы у костров пастбищ и старых каминов возродиться в клубах утреннего тумана или вывороченной коряги.
Ниссенам не нравились многоэтажки и отсутствие каминов, дымоходов и подвалов. а на их месте появились Кариесы и Бактериусы. Но на этом сказка улиц не закончилась. Она из народной превратилась в городскую. С вполне современными героями. Эгнер создаёт целые волшебные миры - такие, как лес Ёлки-на-горке и город Кардамон. В этом городе царит идиллия. Даже самые неприглядные персонажи - разбойники Еспер, Каспер и Юнатан - выглядят не такими уж страными и дурными. Они поддаются перевоспитанию. Закон Кардамона прост: "Не поступай во вред другим, будь порядочным и добрым, а в остальном делай, что хочешь!"
Потом в сказку пришла музыка: авторская –песня, герои сказок запели. Простые и незатейливые, но яркие и живые песенки зазвучали в домах Кампена, Волеринга, Рюделюкка. Услышав знакомый голос сказочника дети бежали с улиц и рассаживались возле радиоприемников и слушали, слушали...
Прошел оглушительный ночной ливень и мостовая парила, отдавая тепло. Клубы теплого воздуха поднимались и делали очертания домов зыбкими и воздушными. Немного фантазии и вырисовывались контуры нового сказочного города. Пока еще только контуры, но это будет новая сказка, значит будет новая музыка, будет слышаться детский смех.
Сказки сопровождали Эгнера всю жизнь и приходили даже во сне. Сон. Удивительное состояние человека. Счастлив тот, у кого сны обретают явь. У Турбьерна явь становилась сказочной.
О чем думал этот немолодой человек на одной из улиц Кампена во время утренней прогулки? Ему выпало нелегкое призвание, призвание сочинять сказки и служить детям. Он шел по улица Кампена и ждал. Ждал необычного. Необычное которое может возникнуть из ничего. Как у Андерсена. Эгнер помнил слова великого маэстро сказки: «Он находит поэзию там, где другие едва осмеливаются искать ее, в предметах, которые считают некрасивыми, на чердаке, где ель лежит в обществе крыс и мышей, в мусорном ведре, куда служанка выбросила пару старых воротничков и т.д.». Это необычное называется вдохновением. Оно может придти когда и где угодно: в комнате, на кухне, на улице. Нужно только уметь, видеть и ждать. Оно обязательно придет.
Турбьерн Эгнер стоит на старой площади и думает. Городской сказочник, который принес сказки через радио и книги в каждый дом Норвегии. Пусть думает. В это время рождаются сказки.
Писатель долго ходил по утренним, еще сонным улицам Кампена, наслаждаясь тишиной и одиночеством. Но время неумолимо. Пробуждалась жизнь. Отдергивались занавески на окнах. На улицах появились люди. Обычные люди, спешащие по своим делам. Им было некогда. Они не были художниками, поэтами, писателями и не выходили пораньше в поисках того сокровенного, которое делает день не зря прожитым. Они выходили из домов, запускали автомобили и торопились, торопились...
Так уж устроен мир, что видеть что-то нестандартное, неподдающемуся обычному человеческому взгляду дано не всем. Художник прекрасно понимал что это удел не каждого человека. Но уж если тебе выпал этот удел, то будь добр отрабатывать его также добросовестно, как и те люди, которые сейчас спешат на свои рабочие места.
Турбьерн, видя начавшуюся суету на основных улицах, свернул в тихие переулки Кампена. Там не стояли машины и и было тихо. Оттуда еще не ушла дрема и она доплетала свои сиреневые паутины снов. В такое время, между утром и днем, со взрослыми случаются чудеса, и на какой-то миг они попадают в царство сказки.
Его внимание привлек маленький дворик. Типичный дворик Кампена, которые он помнил со времен своего детства. Огромные березы, немые свидетели ушедшего века, заботливо прикрыли дома своими ветками и дворик утонул в сетке дробящихся солнечных зайчиков. Лучи солнца, как туго натянутые гитарные струны, пронзили грифы деревянных лестниц, оплетающих дома, проникали в окна. Вновь в ушах зазвучала музыка. Она звучала в этом тихом двере неслышная для обывателей, но такая чистая и ясная для музыканта, музыка старого двора, музыка света. Художник стоял, очарованным этим видением, чудным сплетением света, музыки наступающего утра. В голове рождался новый сценарий.
-Мама, а ты мне почитаешь книжку-раздался детский голос. Это маленькая девочка спрашивала свою маму, закрывающую замок двери. Мама и дочка собирались идти каждая по своим делам. Мама на работу, девочка – в садик. Мама торопилась, а замок не желал закрываться.
-Мама, ты мне почитаешь книжку-снова переспросила девочка торопящуюся маму.
-Какую-мама справилась с непослушным замком и поправила волосы.
-О какой книге ты говоришь?-переспросила она дочь, беря ее за руку.
-Про мальчика.У него еще очень смешное имя.
-Какое имя?
-Ой! Я забыла.- Девочка наморщила лобик, но ...имя вылетело из ее светлой головки.
-А ты вспомни, что мы читали вчера и имя выплывет само собой- подсказала мама. Девочка от усердия даже попрыгала на одной ножке. Не помогло.
-Ула...подсказала мама.
-Ула-Ула-радостно закричала девочка:-Вспомнила! Конечно же Ула-Ула!
-А как называется книга-задала вопрос мама.
-Книга...про шмелей что-то-снова напряглась девочка: и про детей.
-Дети...на..-стала подсказывать мама.
-Знаю! Знаю!- снова запрыгала девочка: Дети на Шмелиной улице. Она забежала вперед и для убедительности заглянула мама в лицо.
-Правильно-улыбнулась мама: Дети на Шмелиной улице.
-Вот здорово!- радовалась девочка.
Турбьерн вздрогнул.Это же была его книга. Книга «Дети на Шмелиной улице». Он ее давно написал. Очень давно, а она живет. Ее читают. Волнение охватило писателя. Он судорожно проголотил комок в горле. Мама и девочка, оживленно вспоминая события книжки, шли по улице. Турбьерн спохватился, что стоит столбом на улице, вызывая удивление прохожих. Он ускорил шаги и догнал веселую пару. Они продолжали разговаривать.
-Хорошо-сказала мама: ты все запомнила. А кто написал эту книгу?
-Не знаю-просто сказала девочка. Она пришла в прекрасное настроение и кто написал замечательную. книгу «Дети на Шмелиной улице» ее как-то не заинтересовало. Но мама решила проявить педагогический дар.
-Нет, ты привыкай запоминать и авторов кто написал книги-сказала она:- в школе это тебе пригодится
-Мама, я правда не помню. –сдалась, поскучнев, девочка.
-Эту книгу написал известный норвежский писатель Турбьерн Эгнер.-сдалась мама.- Он написал много детских книг, сочиняет детские песенки и сам поет их.
-Как интересно!- снова воскликнула девочка и замахала руками.
-А когда мы прочитаем «Дети на Шмелиной улице»-продолжала мама-мы пойдем в библиотеку и возьмем другие книги, которые написал этот писатель.
-Какие-последовал вопрос.
-Мы возьмем книгу про двух вредных существ Кариуса и Бактериуса-сказала мама. Они живут в зубах и разрушают их, если их не выгнать.
-А как их выгнать?-удивилась девочка.
-Очень просто: нужно чисть зубы. Обязательно два раза в день-строго сказала мама и посмотрела на дочку. Та заметно поскучнела. Реакция девочки развеселила Эгнера. Ему ли, отцу четырех детей, не знать проблемы чистки зубов у детей!
А мама рассказывала девочке, что ей читала эту книгу ее мама, когда она была маленькой девочкой.
-Как я?-спросила дочка.
-Как ты, конечно-подтвердила мама.
-А твоя мама это моя бабушка-уточнила девочка на всякий случай. Мама согласно кивнула головой. Эгнер шел сзади и думал. О думал в этот миг этот уже поживший на белом свете человек, оставивший миру в наследство сказки, постановки, музыкальные пьески.Он любил детей и служил им. И люди его помнили. Что может быть дороже для писателя как память, любовь к его творчеству.
-Мама, мама! А где живет этот писатель-задергала за руки мамы девочка. Мама отвлеклась от воспоминаний когда она была маленькой девочкой и очень просто сказала:
-Как где? На соседней улице.
Девочка удивленно смотрела на нее. Как! Так просто! Писатель живет на соседней улице? Мудрая мама поняла, что творится сейчас в голове у ребенка. Она посмотрела на часы, на девочку и сказала, что если они пойдут быстрее, то пройдут по улице, где стоит дом писателя, и, может быть, с ним встретятся. Она слышала, что Кампен любимое место прогулок известного сказочника, и он часто гуляет утром. Девочка взяла маму за руку и они быстро пошли.
Турбьерну Эгнеру очень хотелось окликнуть их, поговорить с ними, но он знал, что тогда разрушится сказка в которой сейчас очутилась девочка.
-Пусть дольше верит в чудеса-решил сказочник. Он окончательно пришел в отличное расположение духа и бодро пошел на свою Норманнгате завтракать.
С Андерсеном на фюзеляже
Погода разыгралась. Мелкий злой дождь сменил густой мокрый снег. Ладно бы он просто падал. Так нет! Порывы ветра подхватывали его у земли и с завыванием подбрасывали вверх. А сверху сыпался ничего не подозревающий снег. Два потока сталкиваются лбами. Дворники машины с трудом справлялись с месивом. В такой обстановке мы проехали пограничный пункт Борисоглебский и взяли курс на норвежский азропорт Киркенес.
В аэропорту погода была не лучше. Только мы прошли в зал, как ударил очередной заряд: мы попали в такое серо-грязное, мокрое, холодное месиво, что видавшие виды северные норвежцы недовольно забубнили и зацокали языками. Злые дождинки как пиявки ринулись в окна аэропорта, пытались зацепиться за стекло, измазать его жидкой кашицей.
Из хлопковой облачной кучи внезапно вывалился самолет. От его решимости приземлиться похолодело в животе. Но норвежские пилоты, чем и славны, что садятся и приземляются в такой ситуации, когда наши пилоты не выходят из гостиниц.
Нет более беззащитного и беспомощного состояния, чем полет в самолете. Везде есть шанс на инициативу своих действий (море, дорога), а в самолете - ни единого. Особенно при взлете. Может, потому большинство пассажиров закрывают глаза и их губы что-то шепчут. Или ничего не шепчут. Только руки, судорожно вцепившиеся в поручни, говорят обо всем.
Самолет стукнул колесами, взвыл двигателями и встал. Мне с фюзеляжа улыбался датский сказочник Ханс Христиан Андерсен. Я встречался с самолетами, носящими имена норвежских королей, но портрет сказочника встретил впервые и, не удержавшись от улыбки, сказал ему вполголоса:
- Привет старина.
Посадка прошла быстро. Разместившись в кресле, я посмотрел в иллюминатор и обомлел: на меня с фюзеляжа соседнего самолета смотрел... Кто бы вы думали? Хенрик Ибсен. Какой удачный день. Только прошла встреча со сказочником, теперь здороваюсь с драматургом.
Самолет время не терял. Проткнув острым носом кипу облаков, он выскочил в надоблачное пространство, где было светло и солнечно, и, довольно, по- шмелиному, загудел. В разрывах облачной кипени мелькали замерзшие озера, покрытые снегом сопки. Все спит на северной дороге Норвегии.
Тундры Финмарка. Только что закончилась полярная ночь. Промерзшая почва, карлики-растения, сырой, промозглый холод, нестихающие ветра, слепота полярной ночи. Солнце, цветом яичного желтка, снесенного заполярной курицей, пытается осветить стылый край, отходящий от полярной ночи.
Пусто в тундре, поземка стелется. Только старая забытая лопарская тупа покосилась на журавлиных ногах среди березняка. Словно о костыль опиралась она на лестницу из оленьих ребер, почти изглоданных лишайником. Рядом озеро ничком свернулось. Оно сейчас спит подо льдом. Не скоро тундра распахнет свои синие глаза.
Впереди полярный день. А до этого... Спо¬лохи одни оза¬ряли это мертвое царство, переливаясь целым морем всевозможных цветов, будто бросая бесчисленные искры на снежный полог тундры.
Хор-хор-хор-раздалось в безмолвной тишине. Так хоркают только олени.
На легких санках-кережах катит лопарь-саами по своим, только ему известным делам. Едет- не торопится, да и куда торопиться: живет он здесь. Тундра-дом родной. Каждый кустик знаком. Каждая березка, безжалостными северными ветрами искрученная-родственница. Не зря Кнут Гамсун, известный норвежский писатель, назвал лопарей: « помесью людей с карликовыми березами». Очень уж они близки к природе. Вернее, они часть природы.
Ослепительная белизна вокруг. Тундра не спешит снимать бальное метельное платье. Снег танцует в ветвях деревьев. Бегут ровно олешки. Не спешат. Смотрит лопарь по сторонам. Вокруг стелется каменное плато, кое-где топорщатся березки высотою не более метра. Поверхность камней покрывал, местами разрываясь, ковер из лишайника. Внимательным нужно быть ездоку. Острые камни как рубанок стешут полозья.
Раздался гул. Низкий, сильный. Саами поднял голову. Самолет, да так низко. Саами, приставив ладонь козырьком, рассматривает воздушное судно. А на его с самолетной высоты смотрит...Бьернстьерне Бьернсон. Если человеческая душа могла бы перевоплотиться в металл, то Бьернстьерне Бьернсон ничего не мог бы пожелать другого, как созерцать землю сверху. Это ли не мечта поэта. Он любил свою землю: стылую заполярную Норвегию, изрубленные гигантскими топорами чудовищ ютуллов скалы западных фьордов, солнечный теплый юг. Не случайно, именно он написал гимн Норвегии.
«Да, мы любим край родимый, край лесистых круч, море, ветер нелюдимый, небо в хлопьях туч...Стужи бодрость нам знакома, солнца благодать...»-шептал саами слова, известные каждому гражданину Норвегии.
Долго смотрел лопарь в бесконечное безбрежное небо, в котором словно лик богородицы промелькнул портрет национального поэта, драматурга. Улетел самолет. Остался только реактивный след. Затянул саами свою бесконечную песню тундры и поехал дальше.
Стортинг
вместо предисловия
Двух косматых львов, охраняющих здание, создал каторжник по фамилии Гюдбранд. В городе не хватало рабочих рук, и поэтому к строительству привлекли заключенных. Львы спасли Гюдбранда от смертной казни: они так понравились парламентариям, что одаренного скульптора помиловали. По легенде, 21 декабря, с наступлением самой долгой ночи в году, голодные львы оживают и рыщут по столичным улицам в поисках добычи. Другая легенда гласит, что по ночам в стортинге собирается Ночной совет, в который входят эльфы, гномы, тролли и прочие сказочные существа.
Стортинг
Дверь в стортинг закрылась прямо перед моим любопытным носом. Рослый секьюрети корректно отодвинул меня, сказав «Сори». Какая досада! День открытых дверей. Открыты все присутственные места, и я мимо…стортинга. Собрав в горстку все зерна и плевна скудных познаний английского, я бросился в ноги полису, обьясняя, что я туристо, что я have not time и veri vant посетить законодательное собрание. Страдал не один я. Сзади меня стояло, как минимум человек сорок желающих, которые, как и я, тоже veri vant попасть в это святилище государственной власти. В дом на холме со львами. Так зовут в Норвегии это красивое здание.
Вышел клерк, вернее, клеркша и успокоила всех. Мы не обречены. Нам обязательно дадут возможность посетить стортинг. Но попозже, через несколько минут. Она просит почтенную публику посторониться и пропустить вперед норвежскоговорящих. Носители других языков будут сформированы в англоязычную группу и пойдут вслед за коренными жителями страны. Всех это устроило, и бунт рассосался сам собой. Крупная немка тут же села на ступеньки, расстегнула рюкзак и вытащила макпак. В нем был батон. Батон, разрезанный вдоль туловища с подоткнутой ему под бока всякой всячиной съедобного характера. Сев на ступеньки у входа, немка стала с аппетитом уминать это гастрономическое чудовище. Пара юных особей непонятной национальности, но бесполых и бестелесных сплелись носовыми кольцами в поцелуе. Остальные, не найдя себе занятия рассеянно глазели по сторонам.
Время теряли много. Прошло минут пятнадцать, а нас все не приглашали. Сквозь муть породистых окон мы видели тщательный досмотр хозяев Скандинавии. Они безропотно складывали вещи в боксы и отдавали их на просвечивание. Послушно шли через «подкову». Проверка была как в аэропорту. Очередь часто завздыхала. «Прочих шведов» можно было понять: день открытых дверей длился до пятнадцати часов, а планов громадье. Столько задумано, столько нужно успеть. Даже корректные японцы начали переминаться на месте, поглядывать на часы и что-то шептать друг другу. Но все заканчивается. Закончилась проверка первой группы, и мы вошли в накопитель стортинга. Нудно и долго длилась проверка. Все терпеливо ждали, листая разложенные проспекты. О радость. Так нестандартно: есть проспект на русском языке. Я углубился в чтение. Народ развлекался тем, что ходил в туалет.
Раздался хлопок в ладоши. Это гидша призвала всех к вниманию. Корректно подождали сидящих в туалете. Затем двинулись в святая святых любого государственного устройства: в помещение законодательной власти. Там, где рождаются и обсуждаются проблемы страны. Откуда они, облекшись в форму закона, расходятся в города и веси. И никому не приходит в голову не обращать на них внимания. Не приходит и все тут. Норвежцы даже не задумываются, исполнять их или нет. Они их просто исполняют.
Мы шли по сдержанному, слабо освещенному коридору стортинга. Кирпичные, тщательно отделанные стены. Серое напольное покрытие. Единственное украшение: это фотографии созывов депутатов. Наши бы служители закона, даже регионального уровня, скукорежились бы от такого аскетизма.
Вышли в холл. Через окна дверей просматривалась бурлящая от туризма главная улица Норвегии: Карла Юханна. Вот привратности судьбы: Карл Юханн, наследный принц Швеции, выступил ярым душителем свободы в Норвегии в 1814 году. Разбил норвежскую армию, которая пыталась отстоять независимость страны. Но где ей было устоять против шведских солдат, набивших руку на бесконечных войнах. После смерти Карла XIII, которого норвежцы избрали своим королем, власть перешла наследному принцу Карлу Юханну. Именно к этому агрессивному молодому человеку, которого ведущие европейские державы придерживали за штаны, чтобы не переусердствовал при войне с Норвегией.
С королями вышла заминка. Тогда, в далекие 1319 годы, со смертью короля Хокона V, пресеклась национальная правящая династия королевства Норвегия. Последними норвежскими монархами, связанными кровным родством с Хоконом V, были его правнук и праправнук по женской линии Хокон VI и Улаф IV. Страна вступила в эпоху уний - союзов северных стран, в которых Норвегии отводилась роль, в лучшем случае, младшего партнера. И все. Дальше Норвегией правили датские короли.
Согласно Моосской конвенции 1814 года норвежцам пришлось согласиться на шведского короля, Карла XIII, который к своему титулу добавил «Норвежский». Затем пришел черед править страной Карлу-Юханну. Да, именно этому шведскому принцу, приемному сыну короля Швеции. Он еще раньше сменил свою французскую фамилию Бернадот на более благозвучную для скандинавов, став Карлом IVX Юханом,
Восстановить прерванную в далекие годы норвежскую королевскую династию восстановили, но через шведскую корону. По настоящему короля изберут только в будущем, в далеком 1905 году, когда на престол придет принц датчанин, принявший норвежское имя.
Правил Карл-Юханн очень даже неплохо и норвежцы ему благодарны. Сейчас бронзовая скульптура короля стоит напротив дворца. И все счастливы. Никому не приходит в голову ворошить непопулярные события 1814года.
Мы в холле стортинга. На стене огромное панно, символизирующее счастье норвежского народа. Называется «Сестры». Здесь я огорчился. Мог бы попасть в норвежскую группу, которая, судя по шагам с лестницы, уже завершала обход здания. Почему расстроился? Да я английский так же не знаю, как и норвежский, а время бы сэкономил. Посему я не смогу передать пояснения гида по содержанию этого красочного панно. Но что-то о счастье народа. Напротив портрет действующего короля ХаральдаV, и двух предыдущих. С них началась королевская династия Норвегии. Рядом стоят часы. Большие напольные часы, мерно отстукивающие время истории.
Поднимаемся по лестнице. Гид увлеченно рассказывает что-то немногочисленным особям, понимающим в англоязычной группе английский язык. Другие, подобно мне, собрав от умственных усилий бровки в гузку, глазки к переносице пытаются додумать сами.
Второй этаж. Такой же сдержанный, как и первый. Огромная картина Эйдсвольской усадьбы. Ура! Знаем. На стене все 112 депутатов от всех фюльке Норвегии посланных церквами для принятия конституции в 1814году. Я быстро заработал карандашом, чтобы успеть записать фамилии Карстена Анкера, Георга Свердрупа в надежде найти их биографии потом в Интернете. Вот и крон-принц Кристан-Фридрих. Тоже не забыт, хотя его карьера в Норвегии оказалась не столь удачной как у его последователя Карла Юхана.
Вот и сама конституция. Под стеклом. Останавливаюсь с трепетом. В голове одна мысль. Ну почему? Почему у нас все по другому. Конституции идут одна за другой, как пироги на конвейере. Исполнять законы никто не собирается, они вызывают лишь недоумение. Почему проект закона в Норвегии подвергается публичному обсуждению, прежде чем его принять. Возглас гида отвлекает от грустных мыслей.
Заходим в сердце Стортинга, в палату заседаний. Здесь ярче, чем в холле. Искусная лепнина потолков соперничает с позолотой и кожаным лоском кресел. Над головами президиума висит картина «Принятие конституции в Эйдсволле». Над ней герб Норвегии: лев с секирой на фоне красного варяжского щита. У него сложная судьба: Около 1200 года появился этот герб у правителя Норвегии. Потом он неоднократно менялся в соответствии с положением Норвегии. Но в итоге он сохранился. Любим и уважаем норвежцами.
И портреты на стенах стортинга. Лица людей, которых уже нет. Они ушли, оставив свой след на земле. Они были разные по имущественному положению, возрасту. Но их обьединяло одно: это были государственные деятели, служащие свой стране. Первую группу политиков, таких как Карстад Анкер, Георг Свердруп, Николай Вергеланн мы знаем по событиям 1814 года. Но после осени 1814 года, когда Норвегия оказалась в принудительном союзе со Швецией, борьба за независимость не закончилась. Пусть мирными формами, но боролась эта маленькая нация за свою свободу. Вот имена продолжателей Эйдсволла. Знакомые по историческим событиям Карнст Анкер, Кристиан Магнус Фальсен, Николай Вергеланн, Вильгельм Фриманн Корен Кристи. Юхан Свердруп, названный современниками- «отец парламентаризма», поэт, писатель- публицист Вергеланд Генрик Арнольд.
Медленно, в течении долгого столетия, Норвегия приобретала свою государственность. К юбилею Эйдсвольских событий, через пятьдесят лет, появляется национальный гимн Норвегии, который называется по первой строчке "Да, мы любим край родимый". Его текст принадлежит перу известного норвежского поэта Бьернстьерне Бьернсона. А музыку к тексту сочинил двоюродный брат Бьенстьерне - Рикард Нурдрок. Кузены вошли в историю норвежской культуры как создатели национального гимна страны. Они были моложе Эйдсвольской конституции, но жили ее идеями. Видели свою миссию граждан страны в возрождении культуры.
И всюду флаги. Флаг для норвежцев культ. У редкого дома нет мачты для флага. Национальный флаг Норвегии был принят резолюцией Стортинга в 1821 году. Автором дизайна флага был парламентарий из Бергена Фредерик Мельцер. Он накрыл близкий для норвежцев датский флаг, синим скандинавским крестом. Но флаг не был подтверждён шведо-норвежским королём, что вызвало раздражение в стране. В качестве компромисса в 1844 году создан новый символ унии - квадрат, разделённый по диагоналям на четыре части, верхняя и нижняя - норвежских цветов, правая и левая – шведских. В Норвегии символ унии не пользовался популярностью. За характерную пёструю расцветку норвежцы презрительно прозвали его "селёдочный салат" и упрямо использовали свой флаг. В 1898 году Норвегия односторонне вышла из унии и удалила её эмблему с флага, после чего он приобрёл современный вид.
Снова хлопок в ладоши. Это гид собирает нас в кучку. Собираемся под портретами современного короля и королевы. Напрягая скудные познания в английском языке, понимаю, что речь идет о современной королевской семье.
Уния со Швецией расторгнута мирным путем в 1905 году. Стортинг 7 июня 1907 года обьявил, что «Уния со Швецией под единым королем расторгнута вследствии того, что король больше не функционирует как король Норвегии.
Принц Дании Карл был избран Королем Норвегии. Он принял имя Хокон VII и после 525 лет стал первым королем независимой Норвегии. Сейчас страной правит его внук Харальд V. Королевская семья любима и уважаема в стране. Королевская семья отвечает своим поданным тем же.
«Все для Норвегии»- таков девиз королевской семьи.
В смятенных чувствах выхожу на улицу. Прищуриваюсь от яркого солнца, любуюсь пастелью осенних расцветок главной улицы Норвегии. По случаю субботы она переполнена отдыхающим людом. Они счастливы. Любят свою страну, короля. Ловлю себя на мысли, что я завидую.
Тайна старого фундамента
Я сижу на старой развалившейся лестнице на склоне холма Кампена и рассматриваю курительную трубку, которую только что выкопал, расчищая участок земли под клумбу. Под моими ногами протекает неспешная жизнь Бринкенгате, одной из старых улиц столицы Норвегии. Это островок старой доброй Христиании, носящей сейчас имя Осло.
На дворе третье тысячелетие. Совсем недавно человечество вздрагивало от его наступления. Время сжималось как пружина. И оно пришло, заявило о себе это тысячелетие. Мало, что пришло, оно понеслось еще интенсивнее. Оглянуться назад некогда. Вот и вся наша проблема. «А годы летят наши годы как птицы летят и некогда нам оглянуться назад.»-очень популярная была песня. Только одно плохо. Почему же нельзя оглянуться назад? Нужно оглянуться назад. Нужно.
Подумать только: здесь стоял дом художника Турвальда Тургенсена Хагбарда, который был другом Эдварда Мунка. Работал с ним. Да мало работал, как пить дать, бражничал. Кто знает, а ведь сидели два творца на террасе дома, который сгорел, и смотрели как протекает неспешная жизнь на тогда еще многолюдной Бринкенгате. Потягивали красное вино, а если погода была ненастной, то и покрепче. И ощущения были, естественно, сильнее. И мазки наносились на холст интенсивнее, смелее, ломая сложившиеся стереотипы станковой живописи. Что такое ощущения? А кто его знает. Чем и славен Эдвард Мунк, что преподнес миру не фотографию увиденного, а свои ощущения, что увидел. Предвижу вопросы. А почему обыватель сей грешной земли должен вникать в ощущения двух гуляк после доброй бутылки аквавита. Уверяю вас: никто никому не должен. И вникать никуда и ни во что не нужно. Но, наверное, что-то есть в их восприятии окружающего мира и переносе этого восприятия на холст, если Мунк стал признанным мировым художником. Он подарил городу коллекцию своих картин, а благодарные норвежцы построили музей в память его творчества. Но почему затерялся в истории его приятель, Турвальд Тургенсен Хагбард, я не знаю. Хотя интернет услужливо подбросил несколько скупых строк, что, да, был такой художник, который родился в доме № 55 на Бринкенгате в семействе мясника Эрика Торгенсена. Мало этого. Заботливый папаша прикупил еще домишко рядом, что под номером 59. Вот от этого дома и остался только заброшенный фундамент. Дом сгорел. Осталась только лестница, на которой я сижу. Но я не прав: память о художнике жива и несколько картин висят даже в королевском дворце.На аукционе мелькнули его картины: «Дети ловящие крабов», «Солнце, море, дети».
Я поерзал на кирпичах. Лестница, вернее ее остатки, холодили то на чем сидишь. Молодец художник Alf Naosheim, который в своей очередной книге «Kristiania i Oslo №8» отразил оставшийся участок старой улицы Бринкенгате, которая уцелела от натиска ретивых архитекторов. Но восстановить дом художника Турвальда Тургенсена Хагбарда хотя бы на бумаге, он не смог. А жаль. Тем более, что эти дома числились не на привычной Бринкенгате, а стояли на улице: «Которая идет под горой», проще- Подгорной. Позже ее добавят к Бринкенгате и Подгорная улица исчезнет.
Но остался «след от того гвоздя»-фундамент. Фундамент жив и если разобраться в хитросплетениях заборов современных хозяев, то выплывает картина прошлого.
Выхожу на улицу и, прощупывая каждую доску, шаг за шагом выверяю рисунок прошлого с действительностью. Вот он, куст сирени, на участке старушки Астрид, которая видела этот дом да и сталкивалась неоднократно с хозяином дома. Но кто его знает, а может быть неспешной походкой проходил мимо дома Астрид, которая еще не была старушкой, сам Мунк? Очень-очень даже мог и пройтись. Тем более возраст художника был вполне уместный. Они были ровесниками. Если Эдвард Мунк родился в 1863 году, то Турвальд Тургенсен- в 1862.
Оба получили отличное образование: Турвальд- в Коппенгагене в художественной школе, Мунк- начал обучение в Государственной академии искусств и художественных ремесел, в мастерской скульптора Юлиуса Миддльтуна. В следующем году он стал изучать живопись под руководством Кристиана Крога. Оба получили известность: Турвальд в международной выставке в Париже. Мунк- персональной выставкой в Осло - первая в Норвегии и персональная выставка какого-либо художника вообще. Так что эти парни были вполне состоявшимися.
Можно представить как Мунк шел к своему приятелю. Шел по узенькому переулку и, не удержавшись от сооблазна, срывал цветущую ветку сирени, склонившуюся через забор. Запах! Одуряющий запах сирени. Здесь и свежесть недалекого фьорда, и душный запах пыли на улице. Аромат цветений парка Кампена, наклонившегося над Бринкенгате. Засунув сирень в лацкан своего пиджака, художник стоял какое-то время и наблюдал за жизнью на Бринкенгате. А она, жизнь, шла своим чередом. Погромыхивали трамваи, везущие своих беспокойных пассажиров. С ними соревновались в скорости и комфорте лихие рысаки, несущие тарантасы на рессорном ходу, скованные умельцами Кампена. Разговаривали о своем, женском, женщины, вышедшие после тяжелого трудового дня поговорить с соседками на улицу. И мальчишки.Эта вездесущая публика, которой везде нужно было успеть.
Но нет дома. Остался только фундамент. Да и переулок со стороны улицы закрыт. Нет рисунка дома. Ничего нет. Но есть память. Есть история дома. История художника Турвальда Тургенсена Хагбарда неразрывно связанная с жизнью Эдварда Мунка. Они были разные эти художники. Разные по стилю. Но их обьединяла сама жизнь. Город в котором они выросли.И, наконец, богемность.
Мунк в 1882 году снял с шестью друзьями, в состав которых входил и наш знакомый Турвальд, студию у Стортингета - здания парламента. Кто назвал студию «Кюльт Устен», что означает «старый норвежский сыр из скисшего молока», узнать нет возможности. Руководителем студии стал Кристиан Крог. Известный к тому времени художник. Этого уже было много. Среди его учеников бездарей не было. Не удивительно, что студия стала популярной среди богемы Осло. Здесь, на главной улице Осло - Карл-Юханс-гате, богема и жила, устраивая гулянки и дискуссии в Гранд-кафе. Все это описал точно в те же годы и с тем же мунковским чувственным напряжением другой житель Осло, Кнут Гамсун: "...Пошел по улице Карла Юхана. Было около одиннадцати часов... Наступил великий миг, пришло время любви... Слышался шум женских юбок, короткий, страстный смех,волнующий грудь, горячее, судорожное дыхание. Вдали, у Гранда, какой-то голос звал: "Эмма!" Вся улица была подобна болоту, над которым вздымались горячие пары". Вне всякого сомнения, Гамсун и Мунк были знакомы, не столь уж велика была норвежская художественная элита. Почти сверстники. Правда, Гамсун все же был несколькми годами старше, но это уравновешивалось тем, что признание пришло к Мунку чуть раньше (персональная выставка в 1889 –ом году, где были выставлены большинство из его юношеских работ), в то время как Гамсун стал знаменитым после выхода в свет его романа «Голод» в 1890 году. Но когда Гамсун в 1884 году приехал в Осло он был болен, беден. ”Я невольно шарю в кармане, не найдется ли там двух крон. Страсть, которая трепещет в каждом людском движении, даже тусклый свет газовых фонарей, тихая, волнующая ночь – все это начинает оказывать на меня воздействие, а воздух вокруг полон шепота, объятий, трепетных признаний, недосказанных слов, отрывистых вскриков; несколько кошек с громким мяуканьем справляют свадьбу в подворотне Блумквиста. А у меня нет даже двух крон”.-признается он в «Голоде».
В Осло его литературная карьера не сложилась. Гамсун бедствует, Какая уж тут богема. И он уезжает в штаты. Летом 1888 года Гамсун едет на родину, но, не сходит с борта судна в Осло. Очень были болезненные воспоминания, связанные с этим городом. Тем же пароходным рейсом отправляется далее в Копенгаген. Там он пишет и публикует роман, выход которого обозначает его настоящий дебют в литературе.
Отныне творчеству Гамсуна сопутствует постоянный успех. «Голод» немедленно произвел сенсацию и создал репутацию серьезного писателя. Он приезжает в Осло богатым, можно и пройтись по натурщицам. Почему и нет. Двери открыты для Кнута Гамсуна. В это время художник и писатель встретились. Да и как им не встретиться. Норвежцы, лишенные собственной государственности, в середине XIX века принялись развивать национальную культуру. Появился целый сонм выдающихся деятелей искусства, литературы: Ибсен, Григ, Мунк, Крог и другие. Их задача была создать собственную культуру, очистить ее от иноземного влияния.
В 1874 году на Карл-Юханс-гате открылось Grand Caf;, где с первых же дней стала собираться столичная богема. Богема художников наслаждается прелестями жизни. Не исключено, что в студию наведывался Кнут Гамсун, который общался с Мунком. Как сообщал Туре Гамсун, сын писателя, отец был не чужд пообщаться с натурщицами в уютной студии, вдохнуть в себя богемный запах и ощутить среду творчества. Но это будет позже, когда придут деньги, слава. Оба любили жизнь, не упускали возможности поездить по Европе. Согласно рассказанному Туре Гамсуном (со слов отца), "Гамсуну и Мунку доводилось бывать вместе в Париже" на литературных пирушках, когда Гамсун сорил деньгами, если в тот момент они у него водились, а Мунк же – напротив, так же на нервной почве проявлял скупость».
Мир студии манок, сладок. Оказаться в богемной среде! Это ли не мечта для начинающего живописца. А получить советы у такого признанного мастера кисти как Кристиан Крог! В студии появились женщины, первые норвежские художницы. Уда Лессон, ставшая позже Удой Лессон Крог была достаточно долго в пикантных отношениях с Кристианом Крогом и даже родила ему дочку. Так что благочестивый Осло имел основание высказывать свое недовольство студией на улице «Утренних цветов». Когда в 1908 году казна купила картину "На следующий день"(женщина после бурной ночи), в газетах писали: "Отныне горожане не смогут водить своих дочерей в Национальную галерею. Доколе пьяным проституткам Эдварда Мунка будет разрешено отсыпаться с похмелья в государственном музее?"
Но тем не менее богема студии прочно оккупировала излюбленное место: Гранд кафе размещенное в Гранд-отеле. В жемчужине отеля — Гранд кафе сто лет назад ежедневно собирался весь город: франты флиртовали с дамами, студенты пили пунш, а аристократы беседовали о политике. Самым почетным завсегдатаем Гранд кафе был драматург Генрик Ибсен. Он каждый день он приходил сюда ровно в полдень и ни минутой позже, садился за столик в углу, заказывал две постные булочки и разворачивал газету. У Ибсена в кафе было четыре персональных бокала — для водки, пива, портвейна и виски — и собственный стул с его инициалами и табличкой «Зарезервировано для доктора Ибсена. Конечно, в силу возраста, он все-таки был с 1828 года, он не мог конкурировать с богемой из «Кюльт Устен». Посему осуждающе сверкал кругляшками очков в сторону смеха, направленного в его адрес. Он был действительно карикатурен этот гений. Его фигура стала популярной эмблемой, и ее часто можно встретить в городе – Ибсен-клякса, толстый коротышка с тросточкой и безошибочно узнаваемой смешной растительностью на лице – не то двухвостая борода, не то распухшие и свисающие с щек тяжелыми мешочками бакенбарды, и еще с маленькими круглыми очками вместо глаз. Не то переодевшийся тролль, не то постаревший и переродившийся Вини Пух – вот он поднимет сейчас палку и от души поколотит своих излишне смелых интерпретаторов.
Осло - конечно, город Мунка. Семья жила в разных местах. Два дома, где прошла мунковская юность, -подальше от центра, на Фосфайен, в те времена и вовсе окраина. Если бы художник увидел на баскетбольной площадке,что напротив, тон задают чернокожие юноши он был бы несказанно удивлен. В наши дни нет смысла спрашивать, откуда они взялись в стране, не имевшей заморских владений. Как нет смысла удивляться, проезжая к Музею Мунка, что за окном - один из другим дивно пахучие и ярко цветастые пакистанские кварталы, резко нарушающие блондинистую гамму города. Собственно его приятель Тургенсен Хагбард тоже оказался бы в интересной ситуации. По старой Бринкенгате не бредут норвежские пилигримы, а важно, степенно, как только могут африканцы, шествуют чернокожие мамаши, толкая четырехместные коляски, из которых выглядывают забавные темные рожицы. Другой дом мунковского детства - тоже в центре, на Пилестредет. Он цел и расписан боевыми знаками леворадикальной организации "Leve Blitz" - там что-то вроде их штаб-квартиры; на торце, по голому кирпичу - мастерски воспроизведенный мунковский "Крик".
В поисках тишины и покоя Мунк стремится к уединению. Он менял места по берегам Осло-фьорда, пока в 1916 году не обосновался в усадьбе Экелю в северной части Осло, на склоне холма. Дом снесен в 60-м. На его месте небольшой паркинг и, главное - тот же вид на Осло-фьорд, который Мунк видел и рисовал последние двадцать семь лет жизни. Имение Экелю он не покидал уже до конца своих дней. Умер Мунк 23 января 1944 года.
Художник Турвальд Тургенсен Хагбард затерялся в тени своего великого друга. Дом на Бринкенгате сгорел. Где он жил, как работал неизвестно. Знаем, что в 1927 году он перехал в деревню Гемме, где и прожил остаток жизни. Умер Турвальд Тургенсен Хагбард в 1943 году. Мунк пережил его на один год. Гамсун шел по жизни своим путем и надолго пережил своих соотечественников.
О тех временах столетней давности напоминает большое панно, висящее в кафе. Оно было написано в 1932 году потомственным художником Пером Крогом. Самое почетное место на панно занимает круглолицый господин с бокалом в правой руке — отец художника, Кристиан Крог, также работавший над интерьерами отеля. Он и сейчас рядом, воплощенный в памятник. Грузно сидит маэстро живописи в своем кресле и смотрит на любимое им место: Гранд-кафе.
Сейчас Карл-Юханс гате - точно такой же, как в мунковско-гамсуновские
годы. Это излюбленный променад не только новежцев, но и туристов. Он не велик: от вокзала до Стортингета. От Стортингета до королевского дворца - обычная улица. Все так же, только теперь знаменитости сидят в Гранд-кафе на огромной фреске: и Гамсун, и Мунк, и Ибсен, и прочие славные имена, которых в Норвегии много.
В выходные на Карл-Юханс-гате выходит нарядно одетый средний класс -украшение любой зажиточной страны, несбыточная мечта моего отечества.
Шаляпин и Норвегия
Гамсун и Пришвин, Чайковский и Григ. Великолепные дуэты, диалоги, пуповина двух приграничных стран. Мунк был очень внимателен к России. Он постоянно перечитывал Достоевского, а в момент смерти на его столике лежал перевод «Бесов».
Русский язык и норвежский разные. В них нет общего. Посему низкий поклон норвежцу по имени Улав Рюттер, который с поразительной точностью и, конечно же, с большой любовью, перевел на норвежский язык в середине XX века многие произведения А.С. Пушкина. Разве можно говорить о связях между Норвегией и Россией и не упомянуть, как восторгался Петр Ильич Чайковский музыкой своего норвежского современника и коллеги Эдварда Грига?
Если речь зашла о чувствах и переживаниях, которые могут быть понятны людям, говорящим на совсем не похожих языках, вспомним другого норвежца, Петера Ганзена, около ста лет назад жившему в Санкт-Петербурге, и его русскую жену Анне Ганзен. Мы благодарны им за возможность читать в переводе на русский язык пьесы, написанные классиком норвежской литературы Генриком Ибсеном, одним из величайших драматургов мира.
Повествование будет не законченным, если не вспомнить еще одну личность, оставившую свой след в Скандинавии. Это Шаляпин. Да, великий бас, сложный противоречивый. Он ездил с гастролями по Скандинавии, но в Норвегии был только один раз, дав два концерта. Его помнит концертный зал «Аула», она же лекционная аудитория Государственного университета в Осло.
Шаляпин очень противоречивая фигура, понимание которой трудно поддается не только простому читателю, но и историографам. Его неоднозначно воспринимали в СССР. Отмеченный званием народного артиста, он его лишился в одночасье. Затем был восстановлен.
Импресарио с мировой известностью, как мальчики, бегали за ним, стараясь заполучить его хотя бы на один концерт.
-Не хочу-заявляет великий капризник норвежскому импресарио Рассмуссену, который без устали гонялся за певцом по всей Европе. Он ловит его в Париже, чтобы услышать ответ. Зал «Аула», украшенный фресками Мунка ждет его. О стоимости билетов нет даже разговора.
-Не хочу!
Кто он, этот крайне тяжелый, подчас невыносимый человек. Сын крестьянина с Вятки? Да. Он с простой родословной. Как говорят, его дед рогом землю пахал. И в то же время барин, словно детство прошло не в Казани, а, по крайней мере, в пажеском корпусе Санкт-Петербурга. Он ограничился одним приездом в норвежскую столицу в1922 году, но его помнит Норвегия.
Норвегию Шаляпин посетил в 1914 году, когда добирался из Лондона в Россию. Он остановился в Бергене. Время было небезопасное, первая мировая война. Начинающий развиваться немецкий подводный флот топил без жалости все, что ходит в море. Друзья отговаривали Шаляпина, но тяга к дому превысила страх. Его ждала Россия. Тридцать восемь часов казались пассажирам вечностью. Шаляпину повезло, они добрались до Бергена.
«Утром приехали в Берген, расположенный у подножия сухих задумчивых утесов. В порту под дождем спокойно работали норвежцы, коренастые, с огромными жилистыми руками, голыми до плеч. Все двигалось не очень быстро, но споро, а главное, спокойно, как будто не было в мире никаких тревог»-вспоминал Шаляпин свои первые впечатления. Не мудрено, что он обратил внимание на портовых грузчиков. Кому, как ни ему, родившемуся в Казани, знать работу волжских грузчиков. Крючников, как их называли. Мальчишкой видел, как шатаются под ногами сходни, когда волжский грузчик с шестипудовым кулем вступает на них. Заходилось сердце от страха, что все - уйдет сходня. Тогда и крючник, и куль - в волжскую воду. Это позор для крючника. Посему грузчик мышцы порвет на ногах, но устоит. Потому, что он волжский крючник.
Шаляпин очень недолго был в «городе под зонтиком», как называют Берген сами норвежцы. Он торопился и даже не посетил Тролльхауген, где жил и работал Эдвард Григ. Грига не было в живых, но там жила Нина Григ и, наверняка, она была бы рада великому певцу. Да и поклониться могиле великого норвежца, который любил Россию, можно было. Специалисты-музыковеды считают, что нигде в мире произведения Грига не пользуются такой любовью, как в Норвегии и России: "В его музыке, проникнутой чарующей меланхолией, отражающей в себе красоты норвежской природы, то величественно-широкой и грандиозной, то серенькой, скромной, убогой, но для души северянина всегда несказанно чарующей, есть что-то нам близкое, родное, немедленно находящее в нашем сердце горячий, сочувственный отклик". С тех пор Григ - человек и художник - неизменно волнует сердца и умы русской публики: слушателей, исполнителей, критиков, музыкальных ученых. Да что там ученых! Рязанское общество любителей музыки пишет письмо великому композитору и поздравляет его с шестидесятилетием. Оно хранится в музее Грига в виде красочно оформленного поздравительного адреса с надписью на титульном листе: "Эдварду Григу. Рязанский музыкальный кружок" (1903 г.). Вот некоторые выдержки из него, подтверждающие любовь рязанцев к музыке Грига и самому автору: "Сотни миль, отделяющие Берген от Рязани бессильны закрыть наш слух от могучих звуков Вашего гения, глубокоуважаемый маэстро. Когда впервые раздались у нас Ваши мелодии, мы почувствовали себя в новом мире. Нам чудилась неведомая страна, то залитая солнцем ярким, то мрачная и таинственная, настроения и чувства, то ясные и прозрачные и кристалл, то суровые, холодные и колючие до боли. Наш кругозор расширился, и если бы каким-нибудь волшебством Рязань перенеслась через сотни миль к Бергену, мы не встретили бы там незнакомых "чужих" людей с незнакомой психикой. Нет, мы протянули бы руки норвежцам, как старые знакомые, как братья. Ваши великие творения не сходят с эстрады наших концертов в местных собраниях. Наши частные семейные вечера, по обилию в них
Ваших фортепианных сочинений, часто могут быть названы "григовскими вечерами", а подписавшиеся здесь между других преподаватели фортепианной игры могут удостоверить, что наша музыкальная молодежь хватается за все, что подписано Вашим именем и усердно Вас изучает. С нетерпением ждем Вас в Москве будущей весною".
Но, повторяю, это Шаляпин. Интересовало ли его чье-либо творчество? Не мне судить. Но не удивляюсь, что он не заехал, чтобы повстречаться с Ниной Григ, хотя та была его коллега по цеху - оперная певица.
Шаляпин всегда оставался Шаляпиным. Дружил ли он, просто, по-человечески. Любил ли кого кроме себя? История сообщает, что да. Он был дружен с А.М.Горьким, сохранилась их переписка. Любил отдыхать на даче Куоккала у И.Е. Репина.
Шаляпин прибыл на Западный вокзал в Осло. Вокзал и сейчас стоит, выкрашенный в традиционный желтый цвет-цвет вокзалов Норвегии. Но предназначение у него сейчас другое - Нобелевский центр. Норвежцы любители увековечивать исторические даты, у них много памятников, памятных досок. Но на стенах вокзала памятной доски о приезде Шаляпина я не нашел. Все-таки норвежцы обиделись на певца.
Шаляпину нужно было перебраться на другой вокзал - Восточный, чтобы выехать в Стокгольм. Осмотреть Кристианию он все-таки успел. Даже сделал пометки в дневнике. Вот они: « На следующий день я очутился в Христиании, более красивой и оживленной, чем Берген: осмотрел театр, очень красивый, построенный в честь Ибсена и Бьернсона, статуи которых помещены около него в саду.» Театр, действительно, красивый. «Нашуналтеатрет» -Национальный драматический театр. Внимание певца привлекли два памятника: Генрику Ибсену и Бьернстьярне Бьернсону. Скульптор Стефан Синдинг выполнил их с любовью, но с большим подтекстом.
Бьернсон, лауреат Нобелевской премии, автор национального гимна «Да, мы любим эту страну». Бьернстьярне Бьернсон в 1903 году был награжден Нобелевской премией по литературе «за благородную высокую и разностороннюю поэзию, которая всегда отличалась свежестью вдохновения и редкой чистотой духа», а также за «эпический и драматический талант». Он стоит, как и полагает национальному герою: голова гордо поднята, весь в порыве.
Ибсен почему-то потерян: склоненная голова, пальто, застегнутое на все пуговицы. Этакий «человек в футляре». Нобелевским лауреатом он не стал. Хотя был, безусловно, величайшим писателем всей Скандинавии. Причина непризнания вполне ясна — это антилиберальные убеждения Ибсена. Эксперты слишком остро воспринимали особенно близких им скандинавских писателей, и именно этим объясняется их лишенный всякой объективности подход к тому же Ибсену.
Так и стоят два разных памятника двум норвежским писателям, разные ,как впрочем, и сами люди. Хотя в их жизни много общих моментов. Оба руководили драматическими театрами, оба по-своему боролись за самоопределение Норвегии, чистоту ее языка. Но Ибсен боролся издалека. Двадцать семь лет он прожил за границей. Вот, наверное, и ключ к разгадке. Историки говорят, что памятник Ибсену не понравился.
Вопрос памятников заинтересовал певца: «Не успели люди умереть, а им уже памятники поставили»-сделал он пометку в дневнике. Он ошибся, великий певец. Памятники Ибсену и Бьернсону поставили еще при жизни. У норвежцев существует традиция ставить памятники еще при жизни и не по одному. Дань уважения отдается и иностранцам, если они внесли значительный вклад в становление страны. Такой чести удостоился русский режиссер Марис Янсонс, бронзовый бюст которого стоит в фойе концертного зала «Консертхюсет». Кто знает, будь певец сговорчивее, и откликнулся бы на многочисленные приглашения, то в фойе Университета Осло красовался бы и его бюст.
Он не мог себе представить, что его талант не воплотится в камень. Увы. Сложные отношения были у певца со страной Советов: первый памятник открыли на его родине - в Казани. Это произойдет в далеком для него 1999 году. Москва о гениальном певце вспомнила в 2003 году, а Санкт-Петербург так и не сподобился.
Шаляпин посетил Норвегию один раз. Дал два концерта в Кристиании. Первый концерт- седьмого сентября 1922 года. Он выступал в прекрасном зале «Аула», стены которого расписаны Эдвардом Мунком. Мунк работал над своими картинами семь лет. Картины впечатляют: над сценой размещено основное полотно «Солнце», знаменитая работа Мунка. По обеим сторонам зала картины: «Альма Матер», «История», «Мужчина и женщина, обращенные к солнцу». «У артистов есть что-то такое, что трудно выразить словами. Это трепетное отношение к событиям» - писал русский дирижер Марис Янсонс.
Его ждали, этого избалованного мировой славой, певца. Все публикации о его приезде размещались на первых полосах газет. Газеты пестрели рецензиями, страницами биографии. Это было событие для тихой Кристиании. Газета «Афтенпостен» писала: В последнее время ходило множество слухов о предстоящем приезде русского певца Шаляпина. Слухи то опровергались, то подтверждались. Слишком уж велик был гонорар, который запросил певец: 10-12тысяч крон за концерт. Баснословная по тем временам сумма. Билеты стоили от пяти до тридцати крон.
Норвежская столица готовилась к приезду дорогого гостя. Страсти подогревали газеты. «Вчера вечером (пятого сентября) при полном зале и при большом восхищении публики Шаляпин пел в Копенгагене» - сообщал «Афтенпостен».
Газета «Тиденс тейн» утерла нос своим собратьям по перу: ее сотрудник, история сохранила имя этого репортера: Гуннар Хаух, смог взять интервью у Шаляпина. Это вам не перепечатки из датских газет! «Моргенбладет» доверительно сообщала, что Шаляпин прибывает седьмого сентября на пароходе «Мельхиор». Как страшную тайну выдавала, что королевская чета будет присутствовать на концерте в «Аула». Вдогонку летели новости из Копенгагена: Шаляпин согласился дать второй концерт в датской столице.
Нужно ли говорить какая была устроена встреча на пристани Виппетанген. Доверимся газете «Дагбладет». Ее корреспондент вместе с норвежским импрессарио Рудольфом Расмуссеном встречали певца одними из первых: « Певец улыбался и надвигал шляпу на глаза от солнца, прорвавшегося сквозь холодное, серое, осеннее небо, нависшее с утра над городом». Вечерний выпуск «Афтенпостена» торопился опубликовать снимок певца. На фотографии запечатлен мужчина зрелых лет. Крупные черты лица, спокойный, уверенный в себе взгляд. Без шляпы, в расстегнутом пальто. Видна неизменная бабочка. Журналисты ждали его у отеля «Бристоль». Это десять минут езды на машине вдоль крепости Акерхюс, затем свернуть к ратуше и по улице Русенкрантц- к отелю. Принимали Шаляпина бурно: «Был момент, когда большие стекла в окнах звенели и стены, казалось, дрожат. К счастью все постепенно улеглось».
Второе выступление было совершенно неожиданным, так как певец собирался в Копенгаген. Но напор импрессарио Рудольфа Расмуссена и великолепный прием сделали свое дело: Шаляпин согласился дать еще один концерт, отменив поездку в Копенгаген. Этот концерт газеты приподнесли как «Народный и прощальный концерт». Он состоялся на улице Калмейерс гате в Миссионерском доме. Это была крупнейшая сценическая площадка, вмещавшая до пяти тысяч человек. Цены были снижены в три раза. «Нужно было видеть публику, воодушевленную до безумия»-сообщала «Афтенпостен». Сохранились трогательные надписи на буклетах второго концерта: «Он пел блестяще», «Восторг, аж крыша поднимается», «Концерт неповторим, я никогда не переживал такого восторга от пения».
На другой день Шаляпин убыл в Лондон.
Пока Федор Иванович плывет к туманному Альбиону, хотелось бы отметить роль импрессарио Рудольфа Якоба Расмуссена. В Норвегии принято давать известным людям сокращенные имена. «Рюлле»-так называли Расмуссена. Он прожил насыщенную жизнь. Был артистом, юристом, создал собственный театр и концертное бюро. Уверен, только Рюлле смог уговорить капризный бас на один концерт в Кристиании в зале «Аула». Только Рюлле смог уговорить Шаляпина провести второй концерт. И только он мог мотаться по всей Европе за неутомимым гастролером и уговаривать, уговаривать. Совсем было уговорил в 1931 году, подготовил гастроли, но из-за болезни певца концерт не состоялся. До сих пор не стихают среди специалистов споры о истинной причине отказа: действительно насморк или, что тоже имеет место быть, недостаточный гонорар для русского сноба. Может не случайно, уйдя из жизни в 1946 году, Расмуссен оставил потомкам пять книг, в которых рассказал о своей беспокойной работе. Но ни разу не упомянул фамилию великого баса.
По началу все шло гладко. «Дагблатед» указывала точную дату. Певец во вторник поет в столице. Единственный концерт в зале «Аула», который помнил триумф Шаляпина в 1922 году. Газета отмечала особую роль импресарио Рудольфа Расмуссена. Рюлле купается в зените славы. Его можно понять. Русский певец не знает себе равных: турне по столицам южноамериканских государств, перед этим Берлин, Стокгольм. Затем Лондон. Рюлле заявлял: «И во вторник вечером в «Аула» мы вновь сможем насладиться номерами, встреченными в 1922 году овациями. В этом концерте он споет многие из оперных партий, создавших ему славу величайшего певца. Похоже, у нас есть повод для радости». Цены от 5 до 25 крон никого не смущали. После отмены концерта по Осло поползли слухи, что дело не в болезни, а в оплате гонорара. Зал был не совсем полон и артист не приехал. Хотя официально артист не приехал из-за болезни. «Врач запретил ему петь в течение одной недели» -так сдержанно отозвалась «Афтенпостен». Горечь норвежцев была велика. У них еще теплилась надежда, что концерт может состояться, но - увы. Певец поспешил в Ригу, где заявил, что он в «вожделенном здравии», а в причина отмена концерта- в легком насморке. Каково это было слышать норвежцам! После Риги певец едет в Копенгаген. Там его ждет Рудольф Расмуссен. Газета сообщает, что Рюлле не знает, приедет ли певец в Норвегию. Он связан ангажиментами. Это значит, как пишет газета, что норвежцы могут проститься с еще теплившейся надеждой увидеть и услышать великого певца в Норвегии.
После такой неудачи могло овладеть отчаяние, но Расмуссен едет в Париж, чтобы обговорить возможное турне. Расмуссен, как профессионал, не позволял прервать хоть и слабую, но ниточку с Шаляпиным. Девять лет Шаляпин не мог найти время для скромной столицы Норвегии, но неистовой импресарио был упрям. Только благодаря его сообщениям известно, что Шаляпин и впрямь собирался в Норвегию. Он написал дочери в письме: «Кажется, буду в Швейцарии и Норвегии...». И действительно, будучи в Стокгольме в 1935 году на гастролях, певец планировал заехать в норвежскую столицу, но не получилось.
Рюлле спешил: просачивались слухи, что Шаляпин планирует закончить актерскую карьеру. «Великий Шаляпин принял решение навсегда уйти из театра и с концертной сцены» -пишет «Дагбладет» 13 июля 1934 года. Норвежцы ждали великого певца, не теряли надежды. «Самое последнее - зимой 1937-38годов»-импресарио Шаляпина планировал большое прощальное турне певца. «Он должен был выступить и у нас, но смерть его опередила»-писала «Дагбладет» 13 апреля 1938 года на другой день после кончины певца.
Шаляпин, действительно, болел часто, что и не удивительно при такой нагрузке. Есть информация, что певец слишком любил деньги. Вопрос спорный, да и кто их не любит. Газета «Свенска дагблладет» пишет, что восемь тысяч крон-это жалованье за целый год для шведа среднего достатка. Но не такие большие деньги для Шаляпина. Шаляпин слишком беден, чтобы позволить себе поездку в Осло, в этом все дело. У него нет средств, чтобы петь дешевле, чем за восемь тысяч. Так подтверждается слух, который пошел в Осло после отмены концерта. Шаляпин оказался слишком дорогим для норвежской столицы.
Газета добавляет, что певцу нужны города-миллионеры и 20 тысяч за выступление. Что из себя представляла шведская крона (считай и норвежская), говорит факт: работники телеграфа бастовали пятый месяц, чтобы получить прибавку к жалованью один эре (сотая часть кроны) в час, то есть восемь эре за день. Посчитайте, какова была надбавка к месячной заработной плате, чтобы бастовать пять месяцев.
Заглядывать в чужой карман-дело бездарное, да и кто знаком с биографией и семейным положением певца, тот помнит какая постоянная нехватка денег была у Шаляпина.
Затем еще болезнь, типичная для певца такого уровня. Ее сейчас назвали бы -звездность. Капризен был, ох, капризен всемирный любимец. Газета «Дагбладет» писало в то время: «Федор Шаляпин -воплощенный протест против любого театра. ...Для некоторых театральных служащих работа с Шаляпиным -сущий ад....А как только он требует искусства, считают, что он невыносим». Эту заметку написал журналист и писатель Улаф Клаусен. Он знал русский язык, у него были русские друзья. Посему он хорошо понимал русскую душу. Нет никаких оснований ему не верить
Иногда «звездность» даже заходила в противоречие с любовью к деньгам. Истории известен инцидент происшедший в столице Дании Копенгагене. Шаляпин отказался от проведения второго спектакля только из-за того, что художественный уровень спектакля не отвечал его требованиям. Он уезжает, потеряв шесть тысяч крон. Мало этого: он заплатил расходы по своему пребыванию из своего кармана. Вот вам парадоксы истории.
Импресарио Шаляпина говорит, что именно «художественный уровень» определял отношение певца к его любимому делу, а не количество шелестящих банкнот. Пусть будет так, но срыв концерта в Осло... Больше в Норвегию Шаляпин не приезжал.
Шаляпин умер 12 апреля 1938года. Умер на чужбине, в Париже. 29.10.1984 года состоялось перезахоронение праха Шаляпина Ф.И. На Новодевичьем кладбище.
Эйдсволл
«Едины и верны, пока не падут горы Довре!».
"Король может принимать и отменять указы ..., лишь бы они не противоречили конституции и законам, принятым стортингом[1]".
(Слова из первой конституции Норвегии, принятой 17 мая 1814 года)
Норвегия в то время не была самостоятельным государством. С 1380 года страной правили датские короли, а в 1814 году после поражения Дании в войне со Швецией Норвегия отошла победителям.
Эйдсволл, 1814. Художник Оскар Вергеланн.
Однако норвежцы в этот "переходный период" сумели выбрать депутатов Государственного собрания, которое собралось в городке Эйдсволл и приняло конституцию. Из провинции Дании страна стала конституционной монархией. И шведскому королю, новому правителю Норвегии, пришлось признать эту конституцию. Отделение Норвегии и ее превращение в независимое государство стало делом времени По этой Конституции (кстати, старейшей действующей в Европе) норвежское королевство объявляло себя "свободным, независимым, неделимым и неотчуждаемым государством".
1814 год. Страны антинаполеоновской коалиции сели за стол делить добычу. В который раз старушка-Европа перекраивалась по велению сильного. Дележ не обошел стороной и Скандинавию. Викинги оказались по разные стороны. Они и раньше не были дружны. Немало фактов в истории, когда датчане воевали с шведами. Шведы теснили норвежцев к холодному морю. Но все это было внутри скандинавского полуострова. Они дрались между собой, потом заключали унии и жили мирно. Времена изменились. Их делили. Дании нынче крепко не повезло. Ее угараздило оказаться в стане Наполеона и она, потерпев поражение со своим кумиром, стояла как девица на панели. Швеция оказалась более прозорливой. Несмотря на вечные многолетние войны с Россией у нее хватило ума держаться России и других стран, обьединившихся против наполеоновской чумы. Итог дележа был печален для Дании и Норвегии. Помимо новых европейских выкроек перекроили и старую добрую Скандинавию. Отрезали Норвегию от Дании и передали Швеции в знак примирения с Россией, которая как раз перед войной в 1809 году отхватила у северной соседки Финляндию. Вот как просто. Взяли и передали. Как крепостную девку, проигранную в карты. Целую страну, с ее многовековым укладом, не спрашивая. Сильные мира сего в эйфории победы не учли одного: Норвегия уже не была отсталой провинцией Дании.
Апогей печальных событий наступил не сейчас. Он произошел в 1536 году, когда король Дании Кристиан III подписал акт, гласящий: "Норвегия впредь будет состоять под властью короны Дании, подобно любой из других провинций, ... и отныне не будет являться или называться королевством как таковым". Сложно судить о событиях четырехсотлетней давности, «400- летней ночи», как говорят норвежцы. Но Норвегия смогла сохранить национальный этнос, восстанавливала язык. Мало этого: выросла своя национальная буржуазия, интеллигенция. Норвежцы были лояльны к своей сильной соседке: рыжеволосой зеленоглазой Дании, а к шведам, мягко говоря, относились не очень. Последние годы они существовали с Данией как партнеры. И вот очередная напасть. Кильский договор был предельно краткий и жесткий: «Норвегия должна принадлежать королю Швеции…»
16 февраля 1814 года. Родовая усадьба Карстена Анкера- Эйдсволл, недалеко от озера Мьесса. Хмурое февральское утро заглянуло в окна спальни. Анкер открыл глаза. Под балдахином было сумрачно. Он закрыл глаза, пытаясь заснуть, но сон уже не шел. Анкер вздохнул, поправил высокие подушки. Ох уж эта старинная норвежская привычка спать полусидя! К утру затекала спина, бока.
Перед глазами промелькнули события прошедших дней. Недавнее заседание Государственного собрания, на котором обсуждались возможные пути развития Норвегии. Они были разные, мнения государственных мужей. Прямо противоположные. Кто-то даже предлагал смириться и быть под сине-желтым шведским флагом. Говорили, спорили много. Но ясно было одно: страна не может быть предметом дележа. Еще одна мысль витала в воздухе. Качественно новая, непривычная для большинства норвежцев, но эта мысль родилась, она жила в умах и укреплялась. Независимость. Это сладкое слово, которого норвежцы не знали с 1319 года. Но как добиться ее. Это конфликт со Швецией, а за ней- Англия, Германия, Россия. Дания им больше не помощница.
-Нет, не спится. Пора вставать. Сегодня трудный день- Анкер спустил ноги на щелястый некрашеный пол и поджал пальцы. По полу тянуло холодом. Найдя комнатные туфли, он подошел к чугунной печи, украшенной затейливым кружевом. Протянул руки и ощутил стылый холод металла.
-Не топят, а ведь в доме полно слуг-усмехнулся Карстен. Он был прав. Десятки слуг обслуживали родовую усадьбу Эйдсволл. Две тысячи квадратных метров исчислялась площадь этого двухэтажного дома. Масса потаенных переходов и незаметных дверей позволяла быть слугам невидимым и обслуживать огромный дом незаметно. Вот и сейчас, когда он отошел к окну, раздался шорох. Анкер знал, что это открылась незаметная дверь, задрапированная под панель, и слуга быстрыми движениями принялся растапливать чугунную печь. Сделав свое дело, он беззвучно исчез. Анкер продолжал рассматривать с детства знакомый пейзаж. Намокшие липы грустно стояли под унылым небом. Рваные серые облака цеплялись за их корявые верхушки. На лугу серел недавно выпавший снег. За усадьбой плотной стеной чернел лес. Анкер стоял и думал. Датчанин по происхождению, он любил Норвегию, считал ее своей родиной. И будущее ее, ему, государственному мужу и крупному промышленнику, было не безразлично. Раздались удары часов. Они мерно отбивали время, время принятия исторических решений.
Анкер, затянув потуже пояс теплого халата, перешел в бильярдную. Бильярд был гордостью Карстена. Не каждая усадьба могла похвастаться его наличием. Массивный дубовый стол прочно стоял на полу. Зеленое сукно, слабо освещенное утренним светом, пробивающимся через шторы, выглядело плотным и темным. Под потолком разместилась прямоугольная люстра с десятками свечей с отражателями. Недостатка света во время игры не было. Сейчас из подсвечников торчали жалкие огрызки. Что и говорить игра вчера затянулась. Играли рассеянно, часто били не в попад. Ясно, что участники были в мыслях далеки от игры. Останавливались, и, отставив кии, начинали спорить. Разговор шел вокруг вчерашней встречи с принцем –регентом Кристианом Фредериком, датским наместником. Он, собрав ответственных людей Норвегии, высказал свою позицию по дальнейшему пути развития. Его речь не давала покоя собравшимся. Уже давно часы мерно отсчитали полночь, а гости не расходились в отведенные для них комнаты. Анкер прибег к старому испытанному способу: незаметным движением открыл ларчик, уютно стоявший в углу и ничем не выдававший своего содержания. Появление на свет сургучных пробок оживило спорящих. От стопки доброй аквавит не отказался никто. Пока гости смаковали напиток, Карстен всматривался в их лица, усталые с синяками под глазами. Он знал их очень давно. Как и они его. Ближе к окну стоит Георг Свердруп, профессор римского права Университета Кристиании. Горячий патриот, умнейший человек. Рядом рассматривал на свет желтоватый напиток Кристиан Магнус Фальсен опытный старый судья. Задумчиво смотрел на огонь свечи Юхан Гюндер Адлер, его коллега. Граф Ведель и Николай Вергеланн устало договаривали что-то. Вильгельм Фриманн Корен Кристи, сельский судья, чувствовал себя несколько неловко в кругу столь высокого собрания, но дружеское участие собравшихся растопило холодок кастовой сословности. Нынче были равны все. Здесь собрались патриоты Норвегии.
Анкер понимал, что эти люди прошли точку невозврата и к вассальной зависимости никогда не вернутся. Аквавит был подан вовремя. Он убаюкал уставших людей и они, один за другим отправлялись в гостевые комнаты.
Анкера от размышлений оторвал слуга, сообщивший, что завтрак подан. Карстен по переходу перешел в столовую. Завтракал он в одиночестве. Его жена, Мари, не вышла составить ему кампанию, как было раньше. Вспомнив о жене, Анкер положил ложку и задумался. Состояние жены очень беспокоило. Смерть взрослой двадцатилетней дочери подкосила ее. До этого умерло двое детей. Сейчас остался один мальчик. Жизнелюбивая дама стихла, перестал звучать ее смех. Она не показывается на людях.
Закончив с завтраком, он открыл одну из потаенных дверей, искусно вмонтированную в панель, и вошел в библиотеку. Он любил бывать здесь. Поеживаясь от утреннего холода, он рассматривал тяжелые фолианты, лоснящиеся кожей и поблескивая золотыми переплетами. Более пяти тысяч томов. Эту библиотеку начинал собирать его дед, продолжил отец, теперь он, Карстен Анкер, будет работать с ней. Помощник подберет литературу, и он сядет за работу. Нужно изучить, сравнить с существующими в мире законами проект конституции, который раздал вчера Кристиан Магнус Фалсен. Он вместе Юханом Гюндером Адлером составил проект нового закона для Норвегии. Проект базировался на идеях суверенитета народа американской декларации о независимости и французских конституций. Проект конституции был не один. Николай Вергеланн выступил с собственным вариантом проекта закона, состоявшим из 100 параграфов основанных на лучших традициях конституций европейских стран. Он еще раз оглядел свои книжные сокровища, затем потянул на себя одну их книжных полок, Полка, послушно, описав полукруг, отьехала в сторону. Открылась дверь в кабинет. Анкер сел в старинное кожаное кресло, взял бумаги, лежавшие на столе. Света в кабинете было недостаточно, но зажигать свечу не хотелось. Сквозь двухстворчатое окно, которое при необходимости превращалось в дверь, выводящую на высокое крыльцо, пробивался скупой утренний рассвет. Он встал, подошел к окну, толкнул створки. Они послушно распахнулись, и он вышел на крыльцо. Тихо в округе. Не слышно даже привычного шума с завода, который основал в 1624 году король Дании Кристиан IV. На нем выплавляли металл. Завод был реконструирован в 1794 им, Карстеном Анкером. После этого на заводе было налажено производство мелких изделий из металла, изготавливались чугунные печи.
Журчала река. Ей быстрой и говорливой были нипочем февральские морозы и она, словно дразня зимнюю стужу, весело перепрыгивала с камня на камень. Вездесущие сороки перелетали с березы на березу и сварливо переругивались.
Недалеко от дома был погост. Там покоились предки Анкера, прожившие в свою жизнь в Норвегии. Анкер отвел от него глаза. Не хотелось думать о бренности. Он перевел глаза на стену леса, теснившуюся сразу же за усадьбой. Давно ли там была пустошь. Металлургическое производство, прожорливое на топливо и леса в округе поредели. Пришлось их восстанавливать. И вот он лес, шумит, растет. Да, живым нужно живое.
Возвращаясь к реалиям жизни, он пошел приводить себя в порядок. Скоро проснутся гости, хозяин должен встретить. Мало этого, с утра начнут приезжать другие участники сегодняшней встречи. Один приезд принца-регента, наместника в Норвегии ко многому обязывает. Хотя…усмехнулся Анкер, король-то голый. Что значит сейчас датский принц-регент для Норвегии, переданной в качестве награды за войну Швеции.
В хлопотах прошел день. Давно усадьба не видела такого количества людей. Всех нужно было разместить, обустроить. Гости во главе с принцом-регентом собрались в обширной столовой. Повестка сформировалась быстро: о правах престолонаследия короля и о будущем Норвегии. Кристиан считал себя законным наследником как крон-принц Дании. Но что ему Георг Свердруп резонно заметил, что у его величества прав на престолонаследие не больше чем у него. Он был прав, профессор Свердруп. Уния была расторгнута решением Европейских держав. Она больше не существовала. У Дании теперь нет ничего общего с Норвегией. Норвегия вправе избрать короля, закончил свою речь знаток права. Результат встречи был впечатляющий: признать передачу Норвегии Швеции незаконной. Собрать депутатов от церквей всех фюльке, то есть земель от холодного Ханесвагена до южного Кристиансена и принять новую конституцию. Она должна провозгласить независимость Норвегии. Престолонаследие должно быть восстановлено по старой норвежской ветви. Кроме этого было решено, что во всех церквях страны прихожане будут давать присягу, что будут «защищать самостоятельность Норвегии не жалея жизни и крови для любимой родины». Когда возник вопрос о финансировании мероприятия, то священник из Бергена Ионас Рейн заявил, что отдаст последние кроны на благо страны и призовет к этомусвою паству.
Долго горел свет в этот вечер в усадьбе Эйдсволл. Гости разьехались , а сподвижники Анкера еще и еще раз обсуждали необходимы поправки в текст проекта, составляли организационный план проведения Учредительного собрания.
10 апреля 1814 года в церкви Eidsvoll kirke собрались 112 депутатов от всех фюльке Норвегии. Лишь посланники далекой северной Норвегии не смогли добраться вовремя. На следующий день после Пасхальной массы в Эйдсволле принц-регент открыл Учредительное собрание. Был избран конституционный комитет в количестве 15 членов. Им предстояло разработать окончательный проект будущей конституции. Сельский судья Вильгельм Фриманн Корен Кристи был избран секретарем комитета, а председателя было решено сменять каждую неделю. Георг Свердруп открыл сменную должность президента комиссии. Времени было мало, так как в политический процесс могли вмешаться мировые державы, тогда не избежать блокады. Это понимали все. Хозяин имения Карлсен Анкер предложил постоянно действующему комитету жить у него и работать. Шесть недель обсуждали избранные депутаты проект конституции. Проектов было несколько, но склонялись к проекту Кристиана Магнуса Фалсена и Юхана Гюндера Адлера. 16 апреля были рассмотрены основные принципы конституции, с 19 апреля по 11 мая сам текст.
13 мая в Эйдсволле ставшем штаб-квартирой новой конституции вновь собрались депутаты от земель Норвегии. Они прослушивали и уточняли текст. Вновь бурлила родовая усадьба Анкера, а он как радушный хозяин и сам активный разработчик проекта, не знал отдыха. Всем нашлось место в огромном доме. Принц-регент имел отдельную комнату и был доволен проживанием. Столовая дома никогда не видела такого наплыва гостей, но хозяин не считался с расходами.
17 мая депутаты, около 80 человек, собрались на втором этаже дома Анкерна. Церкви фюльки делегировали их на собрание и дали право подписи под историческим документом. Помещение еще украшали остатки еловых гирлянд, сохранившихся от рождества. Они тихо осыпались, и причиняли немало неудобств депутатам, сидевшим вдоль стены. Депутаты размещались на простых деревянных скамейках, покрытых не новым красным сукном, и слушали.
Они были очень разные эти люди. От простых матросов и деревенских священников до влиятельнейших сановников страны. Возраст тоже был разный. Самому юному было 17,5 лет. Он очень неуютно чувствовал себя на таком высоком собрании. Но их обьединяло одно: любовь к своей стране и жгучее желание быть независимыми. Там же был избран король Норвегии. Им стал Кристиан Фредерик, крон-принц Дании.
Наступил торжественный момент подписывания документа. Не у одного депутата дрожали руки. Вот матрос, делегат от Тромсе, краснея от смущения за неграмотность, с помощью секретаря выводит свою фамилию.
Все подписи были скреплены печатями. Депутаты встали в круг и взялись за руки, скрестив их перед собой. Образовалась братская цепочка, сделавших всех равными перед новым законом. Они проскандировали: «Едины и верны, пока не падут горы Довре!». Государственное собрание было распущено, и страна получила собственную конституцию и национальное собрание-Стортинг. Николай Вергеланн стал "крёстным отцом" норвежского парламента - именно он предложил назвать "новорожденное дитя" словом Stor-Thing.
Вот он, старый зал. Деревянные скамейки, покрытые потертой тканью, когда-то алой. В некоторых местах она прорвалась. У окна возвышение, на нем три стула. Одно из них принца-регента, который наблюдал происходящим. Он присутствовал всего лишь два раза на собрании: в день открытия и в день закрытия. Кульминацию сего момента талантливо изобразил, запечатлел на века художник Оскар Арнольд Вергеланн. Председательствовал в этот день Кристианн Магнус Фалсен, вошедший в историю, как отец конституции. Он стоит и зачитывает текст Конституции. Рядом с ним сидит бессменный секретарь Вильгельм Фриманн Корен Кристи, скромный сельский судья, прославивший себя как защитник Конституции на переговорах со Швецией осенью 1814года. И депутаты, депутаты.
Сейчас эта картина украшает зал в усадьбе Эйдсволл и напоминает о прошедшем. Даже елочные гирлянды сохранились, продолжая осыпаться, показывая, что нет ничего вечного в мире. На все происходящее, задумчиво смотрит картина Венеры, которая висела и в те славные времена. Ничто человеческое не было чуждым народным посланникам. Красота богини отвлекала государственных мужей и ее сняли на время заседаний. Сейчас она снова на своем месте, немой свидетель того времени.
Но подлинную свободу норвежцы обретут только через 91 год. Летом 1814 году Швеция не признает ни независимость Норвегии, ни ее конституцию. Молодой и амбициозный принц Швеции Карл Юхан двинет хорошо вооруженную сорокатысячную армию к границам Норвегии. Шведский флот грозной армадой подойдет к норвежским берегам. Норвежская армия была в два раза меньше по численности и уступала по боевому мастерству понаторевшим в войнах шведам. На реке Гломма под городом Остансунд норвежцы потерпят поражение. Возглавлявший норвежскую армию Кристиан Фредерик показал себя бездарным полководцем. Армия была обречена.
14 августа в местечке Мосс стороны сошлись на переговоры. Шведы и норвежцы заключили новую унию, Мосскую конвенцию. Снова унию, ограничивающую независимость Норвегию, но и сдерживающую Швецию в ее имперских амбициях. И так до 1905 года. Маленькая страна Норвегия, мужественный народ. Почти век они будут бороться за свою независимость и победят.
Имя "Эйдсволл" во все времена оставалось значимым для этого народа. Достаточно вспомнить, что первая железная дорога Норвегии была проведена из Христиании именно в Эйдсволл. В 1940 году, будучи безнадёжно блокированным на рейде Нарвика немецко-фашистской эскадрой, старый норвежский броненосец "Эйдсволл" отказался капитулировать и честно погиб, унеся с собой на дно 262 члена экипажа из 270. Он погиб во имя той конституции, место рождения которой он гордо носил на борту.
Сборник «Сказки Кампена»
Я расскажу тебе сказку.
Нет сказок лучше тех, которые создает сама жизнь
Х.К.Андерсен
Скандинавы любят сказки. Сказки отвечают им тем же. Сказки любят взрослые и дети, поэтому в каждом доме стоят томики любимых сказок. Сказки разные: народные и литературные, то есть сказки писателей прошлого, современные сказки. Все они уживаются на одной полке. Не зря кто-то из скандинавов сказал, что сказка это душа народа, самовыражение народа, его помыслы. Сказки и легенды, предания, обрядовые стихи и песни передавались из уст в уста, из поколения в поколение.
Маленькие норвежцы, едва научившись читать, берут с полки красочные томики, на страницах которых их ожидает встреча со множеством занятных персонажей — крошка скрипач Фрикк, придурковатый Губранд с косогоров, страшный с виду, но глупый тролль, которого легко перехитрить, и многие, многие другие навсегда становятся их добрыми знакомцами.
Подрастая, дети еще не раз возвращаются к этим книжкам, и, даже став взрослыми, они готовы вновь, как в детстве, приобщиться к удивительному миру, созданному фантазией народа.
И взрослые, и дети особенно любят святочные рассказы. В рождественские вечера, где-нибудь на хуторе, многочисленная родня собиралась в большой комнате перед ярко пылавшим очагом, и люди постарше начинали рассказывать истории о привидениях и леших, о болотных чудищах и троллях. Слушать их было жутковато, но захватывающе интересно.
Сказки — это одновременно и детство народа и его зрелость. Именно поэтому их наивность философична, а мудрость свободна от зауми, не тяжела и не громоздка. В сказках зашифрован генокод нации, в них спрятано "устройство" ее души.
Народный дух жив, пока мы помним свои сказки и узнаем в них себя. И не удивительно, что собиратели "преданий старины глубокой" становились народными любимцами.
Лапландия – край мрачных скал, омываемых ледяным морем, с крикливыми базарами чаек и гаг, край лохматых ельников и морошковых болот. Это край суровый и нежный, край черной полярной ночи и белого летнего дня. Для пришлых людей Лапландия – дантов ад, для коренных жителей – это колыбель, мать, отчий дом, где каждая былинка словно родная. Скандинавы живут со сказочными существами. Попробуйте представить Норвегию без троллей? Невозможно. Не зря они называют троллей памятью земли.
Тролли - национальное помешательство норвежцев, в них верят не только дети, но и вполне серьезные взрослые.
Это порождение нереально прекрасной природы края, богатая фантазия и чувство юмора нации. Северные скандинавы сами похожи на своих гномов. Это и неудивительно - ведь они живут в лесах да в горах, а иногда и рядом с пещерами и болотами. Поэтому и сказки свои они воспринимают как реальность, и это все удивительно только для нас. Они просто сами вышли из своих чудес, и живут рядом с ними, и все эти лесные жители для них - настоящая жизнь, может быть даже единственно настоящая. Гораздо более реальная, чем у кого бы то ни было. Они только делают вид, что все это не так. Только это большой секрет, о котором северяне никому не говорят.
Тролли и эльфы, злые колдуны и добрые волшебники, домовые и черти… когда-то давным-давно в Скандинавии верили, что эти существа живут в дремучих лесах, туманных фьордах, и встреча с ними может изменить судьбу человека. Об этом слагалось множество удивительных, волшебных историй, которые остались в фольклоре Швеции, Финляндии, Дании, Норвегии, Исландии. Сказки этих стран весьма разнообразны и своими историями могут очаровать кого угодно.
Двадцать первый век на дворе. А сказки Скандинавии живут. Давно уже они стали литературными, но от этого ничего не потеряли. Сказочные персонажи перебрались из хлевов пастбищ в благоустроенные дома и квартиры, но они по-прежнему желанны и любимы. Без всякого спросу перебираясь из одного царства-государства в другое, из одной культуры в другую, они меняют лишь имена да одежды своих героев, все прочее оставляя неизменным: добро, конечно же, побеждает зло, правда - кривду, а любовь - зависть и ненависть. Всегда. Из века в век.
Самой высокой похвалой для них стал отзыв знаменитого сказочника Якоба Гримма: «Норвежские народные сказки — лучшие сказки на свете».
А что же я ничего не сказал о русских народных сказках, спросите вы. На этот вопрос я вздохну и ничего не отвечу. Сложно говорить о наших сказках. Старых народных-мы не помним. Новых литературных-не знаем. А дед Мороз, наш истинный дед Мороз как-то незаметно заменился Санта-Клаусом. Куда делись наши домовые, лешие я и не знаю. Порастеряли все: этнос, природу, среду обитания, скучились в городах, забыв родные веси.
.
Кампен
Кампен. Здесь с незапамятных времен селились ремесленники и мелкие торговцы. Никакого аналога с борьбой как вроде бы напрашивается немецкий корень. Идеи Карла Маркса у них не прижились, а происки бесноватого фюрера тем более. Корни названия нужно искать совершенно в другом месте. Во-первых, слово не немецких корней, а датских, во-вторых: когда-то здесь проходили маневры норвежских вооруженных сил. Что-то вроде полигона. Вот отсюда и зародилось название.
Это была окраина Осло. После пожара в 1649 году, когда в очередной раз выгорела вся Кристиания, отцами города было принято решение строить в черте города только каменные дома. Деревянные могли строиться на окраине Осло. Отсюда и начался Кампен, пригород ремесленников, фабричных мастеровых. Благодаря такому закону и сформировался музей деревянного зодчества, каким предстает перед нами Кампен. Этакая Кристиания в Осло. Так назвал свою серию книг, посвященных таким островкам художник Alf NФsheim. knizka "Kristiania i Oslo". Мало осталось таких островков, ой как мало. Это Кампен, Волеринга, Дамстредет. В этих районах по улицам гуляют непуганые кошки. Окна пестрят самодельными занавесками. На подоконниках стоят вещи «старины глубокой». Здесь тебя не оглушают звонками трамваи. Не шуршит шинами автобус. На улицах чужд истеризм автотранспорта. Все меркнет перед тишиной и уютом Кампена. Особенностью этого района является то, что улицы носят названия городов Норвегии. Вся география в одном районе.
Тише люди. Тише. Встаньте возле старого дома с трубой на балконе, что на улице…и послушайте. Здесь остановилась история доброго старого Осло. История это мудрая ученая дама. Она, близоруко щурясь, в лорнет рассматривает Кампен. Ученая дама идет не спеша, цокая старомодными башмачками по оставшимся участкам булыжной мостовой. Она идет по старинным Кампенгате. Бринкенгате и другим гате. Она узнает и не узнает их. Многое не нравится чопорной фру. И не удивительно: прошло больше ста пятидесяти лет со времени образования Кампена. Пропадают старые простодушные дома. На их месте вырастают безликие современные постройки, давящие своим монолитом на хрупкость дерева.
История помнила другие времена, когда Кампен был многолюден. Ее башмаки помнят брусчатые мостовые, пыльные летом. Помнила дама заснеженную, сверкающую морозным инеем зимнюю дорогу, по которой бежали резвые низкорослые лошадки, щедро разбрасывая навозные яблоки. Их парные, еще дымящиеся, тут же расклевывали воробьи. Первые этажи двухэтажных домов были раскрыты. Над ними висели сапоги, кренделя, показывающие принадлежность к тому или иному цеху. Вот Астрид в белоснежном, хрустящем от крахмала переднике, аккуратно перебегает дорогу. Ныряет в полуподвальную дверь с кренделем наверху. Быстро выходит с увесистой корзинкой. Она служанка у Тери. Старый мастер проснулся и ему нужны свежие булочки к кофе. Да, нелегкая служба у булочника Ханса, проживающего по Nittedalsgate. Ему нужно встать раньше всех, чтобы к времени, когда проснется улица, были готовы свежие булочки. Степенная Ингрид, мамаша почтенного семейства, встала пораньше. Переваливаясь как гусыня, она идет, методично заходя во все лавки. Корзина ее тяжелеет. У нее большая семья, но она ведет хозяйство сама, используя служанку только на второстепенных работах. Да и как по другому. Кто как не она накормит своих мальчиков. Хотя ее мальчики, эти рослые атлеты уже бьют тяжеленными молотами в кузнице отца. У них срочный заказ. Сломался экипаж господина Halvorsena, что из дома, который стоит на пересечении улиц Norderhovgata и Sredsmogata. Будут работать весь день. Она оценивающе посмотрела на спешащую Астрид. Та почувствовала на себе взгляд и смутилась. Опустив голову, Астрид прошла мимо. Она знала ее сыновей, этих рослых красавцев. Любая бы девушка с радостью пошла за каждого из них. Дом господина Halvorsena, стоит и сейчас, с удовлетворением заметила госпожа история. Etabl.1878- прочитала она на фасаде кованую вязь.
Семенит через дорогу старый пастор Арнт. Он спешит к строящейся церкви на площади имени известного сказочника ThorbjЬrn Egner. Старая совсем обветшала, и община решила строить новый храм. Он любезно здоровается с Ингрид, женой почтенного Биргера, хозяева кузни. Зная острую и невоздержанную на язык хозяйку многочисленного семейства, пастор хотел улизнуть в переулок. Но взял себя в руки. Он зайдет еще к ним на уютное подворье Hurdalsgaten 7, договориться об изготовлении утвари для новой церкви. Так что поздороваться с женой такого почтенного человека совсем не помешает, меркантильно подумал священник. И этот дом жив - восхитилась дама с буклями.
Да, жил Кампен, жил - думала старая ученая дама. Она остановилась возле цветочного магазина на Kampengate. Она в молодости очень любила забегать сюда поглазеть на живые цветы. Хозяйка чопорная старомодная фру Брит всегда была рада видеть ее. Они мило болтали. Он сейчас там, этот цветочный магазин. Как и тот дом, по адресу Brinkengate и Nannestadgatе. Он почти не изменился этот дом. Те же четыре окна по фасаду и полуподвал. В полуподвал, как и раньше, ведет лестница. Окна на крыше раскрыты. Только оттуда звучит совсем другая музыка. Да проезжавшее мимо авто обдало даму бензиновым облаком. Изящно чихнув в кружевной платочек, дальше идет ученая дама, недовольно морща напудренный носик. Аккуратно спустившись по Kampengatа, она пересекла Brinkengate. Вздохнула, увидев вместо уютных домиков безликие пятиэтажки, и пошла дальше по Kjulberggata.
Вот и площадь. Здесь стояла водопроводная колонка, и местные кумушки спешили сюда поделиться и узнать утренние новости. Но что это? На месте старой чугунной колонки, подающей воду из скважины, стоит бронзовый памятник этой колонке. Композиция проста: три женщины стоят в ожидании своей очереди за водой и мальчик подмастерье, притащивший лохань с бельем для полоскания. Женщины стоят и сейчас, но какие женщины. История вздрогнула. Куда делись светловолосые викинги и голубоглазые викингессы? И вообще на площади Вавилон. Слышится гортанная, не норвежская речь. Сомалийки в своих пенджабах, похожие на средневековых рыцарей. Пакистанки, закутанные в длинные одеяния. Их накидки развевались по ветру, и женщины напоминали хищных птиц. Где коренастые рыжебородые норманны? По площади бродили белесые выходцы из Европы, приехавшие искать счастья в Скандинавии. Вот уж пути господни….
История дама привередливая. Обмахиваясь надушенным платочком, она ушла с этой площади. Ушла туда, где сохранилась история. Дама остановилась на Бринкенгате. Она давно знала эту улицу. Даже название ее помнила. Она недовольно отметила, что исчезла четная сторона Brinkengate. Ее заменили краснокирпичные здания муниципалитета. Причем ее не уничтожил пожар или другое стихийное бедствие. Только бездарность архитекторов, не умение видеть вперед хотя бы на один шаг лишила город уникальных строений. Да что тут говорить, вздохнула дама.
Brinkengatа была улицей пилигримов, идущих в тамошнюю столицу Норвегии Тронхейм. Стуча деревянными башмаками, шли пилигримы искать справедливости у королевской власти, или помолиться в старом храме Нидерес. Поредела улица, поредела- сморщилась, словно от зубной боли, ученая дама. Она помнила эту улицу оживленной, застроенной с двух сторон. А тут остались три дома. Сейчас эти домики стали совсем маленькими, спрятались за заборами от наступающих каменных уродцев. Грустно.
Только три старые березы не сдавались времени. Березы не только выжили, но и закрывали старые дома от распоясавшейся урбанизации. Они были очень не молоды, эти бывшие красавицы. Их когда-то белые стволы покрыли безобразные черные пятна лишайника. Стволы потрескались, обнажили незаживающие язвы плоти. Сучья вывернулись как изломанные подагрой суставы. Но они жили. Не один красавец клен, растущий на склоне холма, под гнетом времени надломил колени и попал под топор человека. Их спилили, чтобы они не обрушились на крыши домов, стоящих под горой. Вон лежат на склоне их остатки. Мощные, огромные стволы, распиленные на части. Они проросли мелкой молодой порослью, рыжей, легкомысленной. А березы стоят, эти немые свидетели прошедшего времени.
Дама остановилась передохнуть возле дома 61. Вездесущие сороки прыгали по уцелевшим черепичным крышам и тараторили. Они торопились рассказать ученой даме о событиях, которые произошли на этой улице. Но она уже все увидела сама. Маленький уютный домик на углу сохранился. Но он постарел и напоминает неухоженного старичка. Не одна хозяйка состарилась и ушла, а дом все стоит. Маленький домик под горой разросся, возле него появилась пристройка. Он изменился этот дом. Стал франтоватее. Заменил пенсне старых, подслеповатых окон на изящные, широкие очки- витражи. Исчез стоящий рядом, где проживал давнишний приятель Мунка. Как знать, сколько времени провели друзья в креслах под молодыми еще березами, наблюдая за пилигримами, идущими в Тронхейм.
Дама вздохнула. Она помнила людей, живущих там. Это были люди разных сословий различного достатка. Многое изменилось на старой доброй Brinkengate.
Ее отвлек стук. Она вздрогнула. Это падали яблоки. Спелые сочные яблоки. Яблони стояли на заброшенной площадке, на которой когда-то стоял большой дом. Нет дома, изменилась улица, а яблони стоят. Ученая дама села на ступеньку лестницы ведущей в вековой парк и задумалась. Она, история, думала о вечном, а метрономом, безжалостно отсчитывающим время, служил стук падающих яблок
Картинки с Кампена
Пакистанский район, черной жемчужиной вкраплен в белое колье Осло. Шаг в сторону и другой мир. Не враждебный, но чужой. Разнобойный колорит, смешение одежд, языков. И в этой голубоглазой светловолосой стране викингов, где мы, славяне выглядим чуть не брюнетами.
Стоят две норвежки. Мило разговаривают, болтают, одним словом. Ну и что, скажите вы. Мало женщин стоит у магазинов и мило сплетничают. Только одна в мусульманском прикиде, хотя по внешнему обличью густопсовая викингесса, теперь уже бывшая. Что тут скажешь…любовь зла.
Он смоляной сомалиец, она светла как божий день. Идут, взявшись за руки, мило разговаривают.
Небольшая площадь. Неформальное скопище иммиграционного люда. Здесь центр регистрации иностранной рабочей силы. Скульптурная композиция: «У колонки». Три бронзовых женщины в платьях позапрошлого века столпились у колонки и судачат. Рядом подросток, принесший лохань с бельем. Стоят и сплетничают уже лет сорок. Тем же самым занимаются группа пакистанских женщин. Стоят, житейские проблемы обсуждают. Точь в точь как их норвежские товарки в позапрошлом веке. Рванул ветер и взметнул их накидки, черного и коричневого цветов. Они распластались в потоке, превратив милых женщин в стаю хищных птиц.
Молодой человек в обдерганной футболке, замусоленных лоснящихся джинсах. Волосы, собранные в пучок забыли, что такое шампунь. Но файс чисто выбрит и оставлен островок волосиков в качестве бородки.
Идет Дон-кихот. Настоящий странствующий рыцарь, но без коня и без доспехов. Санчо Пансо рядом не просматривается. А так Дон-Кихот. Высоченный худой, даже тощий. Седой. Остатки волос тщательно стянуты аптекарской резинкой на затылке в реденький пучочек. Но в бороде. В сервантесовской. Бородка заплетена в косичку. И бантик при ней черненький. Маленький, но бантик. Зато усы. Всем усам усы. Стрелами. И торчат усы, топорщатся, из-за ушей видно.
Вроде как пакистанец. Но все нутро кричит и вопит, что это афганец. Напоминает старого беркута. Настолько он хищный. Такие били советских солдат в Афганистане. Прицельно, без жалости. Красив чертовски. Красив своей жестокостью. Длинная голубая рубашка, белые брюки. Черная жилетка. Национальный головной убор. Что он делает в Норвегии? В краю молчаливых, помешавшихся на своей доброте норвежцев. За какие такие политические преследования он запросил убежища? Кто мог угрожать такому мужику физической расправой? За что его приютила сердобольная Скандинавия. Вот и ходит такой коршун по их тихим гатам (улицам) полыхая глазами. Он бы естественнее смотрелся в горах Афгана в камуфляже и с АКэмом в руках.
Почувствовав, что я его изучаю, он приподнял голову и полоснул меня глазищами, черными, мгновенно вспыхнувшими. Чего тебе нужно, шурави? Вопрошал его взгляд. Действительно, чего пристал к человеку.
Идут из школы две девочки. Одна мусульманка в платке, шароварах. Другая - светленькая, открытая солнышку. Идут, болтают, мороженое едят.
Высокий сухопарый седовласый человек ведет за руку толстую коротенькую японку. На фоне его роста уж очень коротенькую. Трогательно ведет ее, нежно.
Белого ребенка выгуливает темная пакистанка. Негритянская девочка с волосиками пучочками прогуливалась под присмотром молодого человека скандинавской внешности. Девочка тщательно готовилась к выходу на детскую площадку: розовое платьице, отмытая рожица. Девочке приглянулся наш Пепе (внук, кто еще не знает). Но внучок оказался ярым расистом. Быстренько забрался в коляску и закрыл себя планочкой. После чего сурово посмотрел на ветреную незнакомку.
Пепе решил завоевать мир. Хватит с него позорных бегств. Он слез с коляски, подтянул отчаянно спадающие штаны, оглянулся, проверить следует ли за ним дед. Убедившись в наличии оного, бодро двинулся в путь.
Тинейджеры лет по 14. Два светленьких мальчика с глазами льдинками. И две девочки. Только одна в пакистанском наряде: платье и шароварах. Вторая –сомалийка - в коричневом бурнусе: одни глаза сверкают из прорези. Идут, мирно разговаривают. Вдруг взялись за руки, расхохотались и побежали. Вот и пойми загадочную норвежскую душу.
Район Волеринга. Удивительной красоты сохранившиеся дома позапрошлого века. Деревянные, ухоженные баснословной стоимости, домики. Часть Кампена. Улицы непуганых кошек, нахальных сорок, наивных синиц. Золотые шары, по- норвежски называющиеся очень мило: «поцелуй меня через забор» кокетливо качают своими желтыми головками. Чистейшие окна из которых выглядывают незатейливые, наивные норвежские игрушки и сувениры. Край-находка для этнографа.
Идем рассуждаем о скандинавистости, что дескать вот оно, гнездо викингов, светлых, холодных как снег. Белокурых викингесс, словно вырезанных изо льда.
Хлопнуло раскрываемое окно. Из него высунулась голова. Иссиня черная, с оттенком лиловости, можно сказать, баклажанная голова. Обладателем головы был негр. Голова повернулся к нам, широко улыбнулась, ослепив белизною зубов, и по- доброму сказала «Хай». «Один!» воскликнули мы и, проблеяв что-то невразумительное, свернули в ближайший переулок.
Прошел негр с начисто выбритой головой, Она, голова, удивительно была похожа на баклажан. При негре небольшая тщательно ухоженная бородка…выкрашенная в ярко-рыжий цвет.
Картинки с Кампена
Пакистанский район, черной жемчужиной вкраплен в белое колье Осло. Шаг в сторону и другой мир. Не враждебный, но чужой. Разнобойный колорит, смешение одежд, языков. И в этой голубоглазой светловолосой стране викингов, где мы, славяне выглядим чуть не брюнетами.
Стоят две норвежки. Мило разговаривают, болтают, одним словом. Ну и что, скажите вы. Мало женщин стоит у магазинов и мило сплетничают. Только одна в мусульманском прикиде, хотя по внешнему обличью густопсовая викингесса, теперь уже бывшая. Что тут скажешь…любовь зла.
Он смоляной сомалиец, она светла как божий день. Идут, взявшись за руки, мило разговаривают.
Небольшая площадь. Неформальное скопище иммиграционного люда. Здесь центр регистрации иностранной рабочей силы. Скульптурная композиция: «У колонки». Три бронзовых женщины в платьях позапрошлого века столпились у колонки и судачат. Рядом подросток, принесший лохань с бельем. Стоят и сплетничают уже лет сорок. Тем же самым занимаются группа пакистанских женщин. Стоят, житейские проблемы обсуждают. Точь в точь как их норвежские товарки в позапрошлом веке. Рванул ветер и взметнул их накидки, черного и коричневого цветов. Они распластались в потоке, превратив милых женщин в стаю хищных птиц.
Молодой человек в обдерганной футболке, замусоленных лоснящихся джинсах. Волосы, собранные в пучок забыли, что такое шампунь. Но файс чисто выбрит и оставлен островок волосиков в качестве бородки.
Идет Дон-кихот. Настоящий странствующий рыцарь, но без коня и без доспехов. Санчо Пансо рядом не просматривается. А так Дон-Кихот. Высоченный худой, даже тощий. Седой. Остатки волос тщательно стянуты аптекарской резинкой на затылке в реденький пучочек. Но в бороде. В сервантесовской. Бородка заплетена в косичку. И бантик при ней черненький. Маленький, но бантик. Зато усы. Всем усам усы. Стрелами. И торчат усы, топорщатся, из-за ушей видно.
Вроде как пакистанец. Но все нутро кричит и вопит, что это афганец. Напоминает старого беркута. Настолько он хищный. Такие били советских солдат в Афганистане. Прицельно, без жалости. Красив чертовски. Красив своей жестокостью. Длинная голубая рубашка, белые брюки. Черная жилетка. Национальный головной убор. Что он делает в Норвегии? В краю молчаливых, помешавшихся на своей доброте норвежцев. За какие такие политические преследования он запросил убежища? Кто мог угрожать такому мужику физической расправой? За что его приютила сердобольная Скандинавия. Вот и ходит такой коршун по их тихим гатам (улицам) полыхая глазами. Он бы естественнее смотрелся в горах Афгана в камуфляже и с АКэмом в руках.
Почувствовав, что я его изучаю, он приподнял голову и полоснул меня глазищами, черными, мгновенно вспыхнувшими. Чего тебе нужно, шурави? Вопрошал его взгляд. Действительно, чего пристал к человеку.
Идут из школы две девочки. Одна мусульманка в платке, шароварах. Другая - светленькая, открытая солнышку. Идут, болтают, мороженое едят.
Высокий сухопарый седовласый человек ведет за руку толстую коротенькую японку. На фоне его роста уж очень коротенькую. Трогательно ведет ее, нежно.
Белого ребенка выгуливает темная пакистанка. Негритянская девочка с волосиками пучочками прогуливалась под присмотром молодого человека скандинавской внешности. Девочка тщательно готовилась к выходу на детскую площадку: розовое платьице, отмытая рожица. Девочке приглянулся наш Пепе (внук, кто еще не знает). Но внучок оказался ярым расистом. Быстренько забрался в коляску и закрыл себя планочкой. После чего сурово посмотрел на ветреную незнакомку.
Пепе решил завоевать мир. Хватит с него позорных бегств. Он слез с коляски, подтянул отчаянно спадающие штаны, оглянулся, проверить следует ли за ним дед. Убедившись в наличии оного, бодро двинулся в путь.
Тинейджеры лет по 14. Два светленьких мальчика с глазами льдинками. И две девочки. Только одна в пакистанском наряде: платье и шароварах. Вторая –сомалийка - в коричневом бурнусе: одни глаза сверкают из прорези. Идут, мирно разговаривают. Вдруг взялись за руки, расхохотались и побежали. Вот и пойми загадочную норвежскую душу.
Район Волеринга. Удивительной красоты сохранившиеся дома позапрошлого века. Деревянные, ухоженные баснословной стоимости, домики. Часть Кампена. Улицы непуганых кошек, нахальных сорок, наивных синиц. Золотые шары, по- норвежски называющиеся очень мило: «поцелуй меня через забор» кокетливо качают своими желтыми головками. Чистейшие окна из которых выглядывают незатейливые, наивные норвежские игрушки и сувениры. Край-находка для этнографа.
Идем рассуждаем о скандинавистости, что дескать вот оно, гнездо викингов, светлых, холодных как снег. Белокурых викингесс, словно вырезанных изо льда.
Хлопнуло раскрываемое окно. Из него высунулась голова. Иссиня черная, с оттенком лиловости, можно сказать, баклажанная голова. Обладателем головы был негр. Голова повернулся к нам, широко улыбнулась, ослепив белизною зубов, и по- доброму сказала «Хай». «Один!» воскликнули мы и, проблеяв что-то невразумительное, свернули в ближайший переулок.
Прошел негр с начисто выбритой головой, Она, голова, удивительно была похожа на баклажан. При негре небольшая тщательно ухоженная бородка…выкрашенная в ярко-рыжий цвет.
Городская сказка
Дома стояли вдоль улицы, тесно прижавшись плечами. Они давно знали друг друга и были почти ровесниками, эти дома Волеринга. Так же как и Кампен, район отстроился во времена деления Осло на каменный центр и городские окраины. Окраины, где было раздолье для деревянных построек.
Шли годы, менялись пристрастия жителей. Зажиточные горожане стали перебираться на окраины в деревянные дома, дышащие воздухом, теплом и уютом. Зимой они курились дымками из печных и каминных труб, летом прятались в кущах зелени, осенью багрянели от засыпающих цветов. Весной тихие улочки потрясали кошачьи вопли. Где можно еще найти такое приволье? Даже Фрогнер со всей своей элитарностью не сможет обеспечить такую благодать. Улицы Волеринга поначалу были булыжные, как, впрочем, и другие улицы Осло. По ним грохотали ломовые колымаги биндюжников, занимающихся перевозом грузов. Огромные рыжие битюги долбили булыжник своими копытами, взбираясь на горбатые улицы. Мимо них проносились легкие дрожки рысаков, везущих пассажиров. Затем первобытную тишину района разрезали трамвайные звонки. Им контрастом вторил шорох автомобильных шин.
На транспортную эволюцию дома смотрели с мудростью и спокойствием старцев. Они тоже не остались в стороне от прогресса. Их стройные черепичные крыши обезобразили телевизионные и спутниковые антенны, на стенах появились кокетливые вязи фонарей. Дома не становились моложе. Они, взявшись за руки, противостояли надвигающемуся прогрессу. Но иногда случалось непоправимое. Старый дом, подточенный временем и невзгодами, ссутуливался и падал на колени. Соседи со страхом и горечью смотрели на поверженного временем.
События развивались быстро. Приезжали строительные машины. Улица заполнялась криками рабочих, шумом работающих механизмов и грузовики увозили остатки того, что совсем недавно было домом. Грустная история, что говорить. Но еще более грустно было наблюдать эту трагедию старой волшебнице, сказке, которая проживала в домах Кампена, Волеринга. Она помнила, как строились эти дома, как застраивались холмы вокруг Осло. Как же это давно было. Еще более печально было видеть, как маленький странный народец в растерянности выбегал из ломающегося дома и со страхом смотрел, как рушится их вековое гнездо. Для них в новом доме не было места. Странный народец не хотел жить в модерновой кухне, в искусственном камине. Куда идти? Они были дружны этот маленький народец. Их приглашали соседи, которые напуганные шумом на улице, толпились возле своих домов. Старая волшебница быстро подхватила маленького бородача, который споткнулся об обломки и упал, едва не угодив под колеса проходящего транспорта. Она бережно перенесла его через дорогу и разместила в саду. Его сразу же окружили взволнованные сородичи.
Грохот ломаемого дома разбудил старого тролля дремавшего на холме Кампена. Он недовольно заворочался, приоткрыл свой единственный глаз.
Перед ним предстала давно знакомая картина восточного района Осло: Кампен, Воллеринга. Это места, по которым тролль любил гулять вечером и заглядывать в окна старых домов, дышавших сказкой. Он подглядывал очень аккуратно, чтобы не напугать маленьких детишек, которые не утратили способность видеть и чувствовать сказки. Но это ему не всегда удавалось. Так мальчик Петруша, который жил с мамой и папой на Бринкенгате в старом домике под черепичной крышей, часто видел старого тролля и громко комментировал его появление.
«Тролль идет», заявлял он и для убедительности протягивал ложку к окну. Странный народец, размещавшийся на старинных кухонных балках, в подполье и печке высыпал к окну посмотреть на тролля. А Петруша тем временем доедал кашу, становился сильным, и распрямлялся в своем креслице. Он был еще маленький мальчик и не мог без помощи мамы выбраться из своего креслица, но он хорошо кушал и быстро рос. Поэтому он громко говорил: «Уходи тролль» и грозно размахивал ложкой. Маленький народец с восхищением смотрел на такого богатыря и громко хлопал в ладоши, видя, что тролль уходил в темноту. Правда, мама не слышала хлопанья в ладоши восторженной публики. Ей казалось, что где-то сквозняк сдул листок бумаги. Но Петруше были очень приятны такие почести. Он с помощью мамы выбирался из креслица, подтягивал памперс и утверждал свою победу над троллем. Он подбегал к окну и для убедительности повторял: «Уходи тролль» на радость всему маленькому народцу. Маленький народец радостно начинал танцевать вокруг печки, и приглашал Петрушу присоединиться к ним. А мама Даша не могла понять, почему Петруша бегает вокруг печки и весело смеется. Такие уж они взрослые. Где им понять сказку, который дышит каждый угол, каждый подвал старого норвежского дома. А Петруша вдруг вставал на цыпочки и аккуратно ходил по полу. Мама Даша не могла понять, почему Петруша ходит на цыпочках и кружится. Все было просто. Пепе старался не наступить на развеселившийся маленький народец и поэтому вставал на цыпочки, когда водил хоровод с маленьким народцем. Им было очень весело. Потом Петруша ложился на живот и играл в машинки. Веселые человечки с удовольствием занимали места пассажиров, и Петруша катал их. Правда, дедушка, которого Петруша приглашал поиграть в машинки, не видел человечков и пытался нагрузить машинки игрушечными коровками и свинками. Человечки пугались животных и в страхе выпрыгивали их кузовов. А Пепе сердился на дедушку и выбрасывал игрушки.
Тролль тем временем шел старыми улицами к месту шума. Он понял, в чем дело и ему было горько видеть умерший дом. Он стоял грозный, лохматый, заросший кустарником и деревьями и смотрел на рабочих, ломавших дом.
-Смотрите, да это же тролль - сказал один из рабочих, с интересом разглядывая клубы пыли, зависшие на деревьях.
-И, правда, очень похож - воскликнул второй, поднимая козырек фуражки и вытирая лоб.
-Можно подумать, ты их каждый день видишь - отозвался третий, нагружая машину мусором.
-Ну, не каждый день, но встречал - возразил ему второй рабочий.
-Это где же ты его смог увидеть - спросил рабочий, разглядевший тролля
-У отца, на хуторе – словоохотливо ответил тот, кто видел тролля.
-Да будет врать!- недоверчиво отозвался третий, что грузил машину мусором.
-Ты слепой как все городские – возразил ему второй рабочий.
-Их нужно хотеть увидеть – помолчав, добавил он.
-Как это увидеть, Арнт? Расскажи - попросил рабочий, оказавшийся совсем молоденьким пареньком с простодушными голубыми глазами.
-В обед расскажу - пообещал второй, натягивая фуражку на лоб.
Тролль в задумчивости смотрел на копошащихся возле его ног рабочих. Они разрушали его привычный мир, мир окраинного Осло, где каждый дом дышал историей, где люди верили в домовых и троллей. Частенько на крылечке старого дома можно было увидеть блюдечко с молоком. Несведущие люди могли подумать, что это блюдечко для кошки. Ан нет, они ошибались. Молоко предназначалось для домовенка, чтобы он не озоровал лишний раз. Конечно, уличные кошки не упускали случая выпить это даровое лакомство, о чем говорили их холеные сытые морды.
Тем временем рабочие сели в тени кустов обедать. Простодушный паренек напомнил рабочему, которого он назвал Арнтом, рассказать о своем хуторе и знакомстве с троллями. Рабочий оказался неплохим рассказчиком и вскоре его напарники увлеченно слушали нехитрое повествование. Мало рабочие. Странный народец усыпал поляну перед рассказчиком, расселся на заборе. Всюду, как грибы, торчали головы в красных и серых колпаках. Даже тролль решил послушать. Он присел на корточки, уткнулся длинным носом в землю и стал похожим на холм, поросший кустарником, усеянный крупными валунами.
Рабочий, которого звали Арнт, родился на хуторе. Это был старый хутор, его возраст насчитывал больше трехсот лет. Хутор, стоял на узкой полоске земли, где фьорд открывался холодному северному морю. Тролль, слушая рассказ, усмехнулся: он-то помнил, как образовался этот фьорд: его пращур в гневе хватанул мечом по скалистому кряжу и рассек его. Тролль вспомнил себя маленьким тролленком, когда они бегали дружной троллиной ватагой по пустынному тогда побережью холодного моря и дразнили морского тролля. Морской тролль в гневе выскакивал по пояс из воды. Страшный, с гривой зеленых волос, он разевал свою пасть и гневно рычал. Старшие тролли наказывали непослушных детынышей и говорили, что нельзя дразнить морского тролля, так как он их ближайший родственник.
Рабочие закончили обедать и занялись своим делом, а тролль решил идти к себе на холм Кампена. Он распрямился и, грузно ступая, побрел в сторону парка. Это не укрылось от глаз пытливого молодого строителя. Он снова остановился и, глядя в даль улицы, по которой удалялся тролль, воскликнул: «Какое грозовое облако ползет по улице. И как низко!»
Потом добавил: «Будете смеяться, но оно похоже на тролля».
«У тебя одни тролли на уме. Просто грозовая туча. Дождь будет» - проворчал третий, горожанин, неверующий в сказки.
«Работай лучше» - пробурчал он недовольно.
«Будет вам ссориться» - миролюбиво прервал его бывший хуторянин. Затем посмотрел на улицу и поддержал молодого.
«Да ты посмотри! Действительно тролль идет» - обратился он к третьему. Тот только недовольно отмахнулся.
Но тролль не слышал этого разговора. Ссутулившись, он шел по улице, думая о своей долгой-долгой жизни. Он давно не был тем страшным троллем, которым пугали детей. И еще он очень любил играть в прятки. Но когда он пробовал играть в прятки с людьми, те пугались и убегали с криком: «Тролль идет!»
Навстречу троллю попались два интересных странника. Один пожилой, с бородой. Второй, совсем маленький розовощекий, без бороды. Они оживленно беседовали. Тролль замедлил шаги.
-Подожди, Петруша…- говорил тот, что с бородой … Я не понял. Так, где живет тролль? Тролль невольно прислушался. Это же надо! Люди разговаривают о нем. Значит, помнят его, и не забывают.
- Петруша, (конечно, это был наш Пепе) активно размахивая руками, что-то втолковывал неразумному попутчику.
-То есть тролль живет на высокой… - не договорил, тот, что с бородой.
-Ое - подсказал внук. «Горе» - подтвердил дед.
-Ое- согласился розовощекий молодец.
Тролль усмехнулся, глядя на забавную пару. Он узнал их. Это были его соседи по Кампену, что жили в домике под горой. Тролль часто посещал их подворье. Он усаживался на камни и смотрел в окно. Иногда он увлекался и, заглядывая в окно, выдавал себя. В том, кто без бороды и помоложе, он узнал того грозного силача, который по утрам ел кашу и прогонял тролля. Второй, что постарше, обычно питал вьюноша. Диалог развивался дальше. Уточнялось место проживания тролля.
-В дремучем…не унимался дед.
-Есу- удивлялся непонятливости деда внук. «В лесу» - уточнял дед
-В глубокой… дед детализировал местонахождения тролля.
-Ое! - восклицал малыш. Дескать, чего тут не понятного. «Норе» -подытожил дед
Тролль слушал веселую пару, и ему стало грустно. Он вспомнил свою маму троллиху, которая, несмотря на огромный нос, один глаз и густую черную бороду, была лучшей мамой на свете. Он и сейчас помнил ее жесткие, но добрые руки, когда она укладывала его спать в пещере, взбивая постель из сухих листьев. И ему очень захотелось стать дедом. Чтобы идти с таким крепышом по лесу и рассказывать все, что он знает об этом прекрасном мире. Вспоминать своих героических предков, имена которых остались в названиях гор и озер. А потом забраться с малышом под водопад. Встать под искрящийся, хрустальной чистоты горный поток и потереть визжащему детенышу спинку мочалкой из сухого вереска.
Тролль, неожиданно для себя, вдруг наклонился к деду с внуком и пророкотал: «Будьте счастливы, люди!» и пошел дальше. А дед с внуком закрутили головами, подумав, что прогремел гром и сейчас будет дождь.
Квартира с балками
Этот дом стоит в буржуазной части Осло, на западе. Местечко Недре Скеен. Он старый, этот дом, 1890 года постройки. Его строила одна норвежская фирма для своих рабочих. Но времена менялись и из рассадника пролетариата (казармы по-нашему) его перестроили и там живут сейчас всякие разночинцы вроде нашей дочери Даши, мужа Саши и внука Петруши. По соседству с ними существуют выходцы из Австралии, коренные норвежцы и много другого и разного люда. Все они прекрасно ладят между собой.
Дом неоднократно перестраивали. Одни квартиры появлялись, другие исчезали. Квартире наших детей повезло: она появилась. Она появилась на пустом месте, а если быть точнее, то на чердаке. Да, на обычном чердаке выросла великолепная породистая квартира с покатыми потолками, с наклонными окнами и с множеством укрепляющих балок. Вот и возникло название: квартира с балками. Колориту добавляла открытая кирпичная стена, родная стена дому. Она не перестраивалась и была такая же старая, как и сам дом. К ней хотелось обращаться на « Вы». Наклонные окна выходили прямо на крышу, и смотреть из них было одно удовольствие. Скандинавы вообще помешаны на окнах в крышах. Это придает их городам неповторимый шарм.
Находясь в такой квартире, ты чувствуешь себя умиротворенным. Вероятно, сказывается аура старой доброй Норвегии. Это камины, дымоходные трубы. Прекрасные прибежища для гномов, эльфов, и прочего маленького народца. Но мы, люди взрослые, растеряли элементарную фантазию и смотрим на эти вещи как на пособие по морению тараканов. Скучно,с. Гномы и эльфы народец очень обидчивый и не спешат попадаться на глаза сердитым дядям и тетям. Чего от них дождешься: только дусту насыпать по углам могут.
Гораздо больше повезло тем квартирам, где есть маленькие дети. Нам крепко повезло: у нас появился мальчик Петруша. Петер, если по солидному. Он был совсем маленький, несколько дней от роду и его привезли в квартиру с балками. По такому случаю в квартире скопилось много народу, приехала даже бабушка. Они и не знали, что в доме тоже готовились к такому празднику. Маленький народец очень любит детей, и стремиться быть возле него. Вдобавок в квартире с балками были дымоходные трубы, балки, все то, где может разместиться сказочный народец. Одним словом, если бы мы были детьми, то в самых неожиданных местах увидели бы забавные ухмыляющиеся рожицы в красных, сдвинутых на ухо колпаках. Они быстро перебегали из угла в угол, стуча своими маленькими башмачками. Свешивались с балок и строили смешные рожицы. Да не вам, скучные взрослые, а маленькому мальчику Петруше. Он лежал в кроватке и наслаждался жизнью. Она, жизнь, оказалась не такой уж плохой штукой. Рядом мама, папа, бабушка. Все ему рады и Петруша мог с ними разговаривать. Он говорил пока только одно слово: «Бу», но его все понимали. Гномики очень волновались, чтобы Петруша чувствовал себя уютно в квартире с балками. Когда он начинал плакать, они строили ему смешные рожицы, и мальчик переставал плакать, улыбался и говорил «Бу».
Петруша много кушал, много спал и быстро рос. Скоро он отказался лежать в кроватке, а предпочитал путешествовать на плече у бабушки или мамы и рассматривать квартиру с балками. Он улыбался, протягивал руку и говорил: «Ыы». Бестолковые взрослые думали, что он с ними разговаривает. На самом же деле он общался с квартирным народцем, которые бегали по полу, свешивались с балок, высовывались из-за углов. Петруше было очень забавно смотреть на этих человечков, и он начинал смеяться, показывать пальчиком и говорить «Ыы». Непонятливые взрослые не соображали, куда он показывает пальчиком, и не шли в том направлении, а Петруша расстраивался и начинал плакать. Опять на помощь приходил народец и веселил мальчика. Петруша, видя бестолковость взрослых, решил слезть с рук мамы и бабушки и начал ползать самостоятельно по полу. Вот ему было раздолье ползать по залитому солнцем полу и гоняться за веселыми солнечными зайчиками! Это для нас, взрослых, солнечные зайчики были просто световыми пятнышками, а для Петруши это были настоящие зайчики, которые прыгали и скакали. Они хихикали и перескакивали с места на место, а Петруша старался их поймать. Он веселился вместе с ними и смеялся. Вдруг из угла выкатывался серый комочек. Бабушка и мама ахали и хватались сразу за веник, считая, что это пыль. На самом деле это веселый гномик играл с Петрушей в догонялки.
Но особенно сказочно было в квартире с балками зимой, когда окна в крыше засыпало снегом. Свет в квартире становился сумрачным, мягким. По полу ползали загадочные тени, а в дымоходе гудел ветер. Мама Даша читала Петруше книжку, и весь квартирный народец усаживался слушать сказку. Даже стена из красного кирпича и та замирала и слушала. Она была очень мудрая стена и многое понимала. Петруша внимательно слушал маму и в знак согласия говорил «Ыы». А тут еще дедушка проявился. Петруше, в то время, было все равно, что есть дедушка. Для него самым главным человеком была мама и на крайний случай бабушка. Но Петруша узнал, что дедушка написал сказку. Она называлась «Сказки старого буфета». Петруша очень любил сказки. И вот мама и бабушка стали читать Петруше дедушкины сказки. Это были сказки-быль. То есть не просто сказки, а действия могли произойти на самом деле. Мы просто не знаем, как все происходило. Но Петруша был маленький мальчик и с удовольствием слушал сказку о Кружке из Гринвича. Переживал за нее, пока ее не спасла мама Даша. Петруша и не знал, что у него такая героическая мама. Петруша улыбнулся маме и сказал «Бууу», причем вместе с пузырями. Маме это очень понравилось. Бабушка, которая сидит рядом и вяжет очередной носок Петруше тоже, оказывается, не просто бабушка, а участник всяких сказочных событий. Петруша и ей сказал «Буу» и пустил такой же пузырь. Бабушка тоже пришла в восторг от этого дивного пузыризма. Гномики, что сидели на балках и внимательно слушали «Сказки старого буфета», очень обрадовались замечательному настроению малыша и захлопали в ладоши. Петруша пустил пузырь и им в знак солидарности. И все продолжали слушать маму Дашу.
В это время начинало темнеть. Воздух в комнате становился плотнее, сумрачнее. Солнышко, которое весь день гоняло свои лучи по полу квартиры с балками, успокоилось. Прилегло на дальних сопках и миролюбиво посматривало на город, залив, слегка подсвечивая людям, чтобы они быстрее добирались домой. Пришло время сумерек. Это самое любимое время для народца. Становится прохладнее. В квартире появляется полумрак, когда еще не хочется зажигать свет. Вот он простор для маленького народца. Гномики начинают играть в прятки, догонялки, поднимают пыль. «Снова пыли набралось»-говорит бабушка Инна и начинает влажной тряпкой возить по полу. А народцу только этого и нужно. Они начинают еще больше прыгать и скакать, Петруша видит все это и смеется. Мама Даша в это время пытается уложить его спать. Петруша еще маленький мальчик. Ему нужно рано ложиться спать, а он не хочет. Как тут уснешь, когда рядом пробежал веселый человечек в лихо сбитом на ухо колпачке. Мама Даша начинает укачивать Петрушу, и он плачет. Уж очень ему не хочется расставаться с такой компанией. Но здесь в веселую шумиху вмешивается старая стена и призывает народец прекратить игру и дать возможность Петруше поспать. Гномики пробегают мимо кроватки Петруши и желают ему всяких приятных снов. Петруша снова начинает улыбаться, говорит маме Даше «Буу» и засыпает. «Спокойной ночи, Петруша», шепчут волшебные человечки и уходят в свои жилища в дымоходах, каминах, на балках.
Яблоня
Жила-была яблоня. Так уж случилось, но она была одна на всем белом свете. Грустно, конечно, когда ты одна, но ничего не поделаешь. Яблоня не знала, кто ее сажал, да и сажали ли ее вообще. Насколько она себя помнила, она росла на краю дороги. Рядом теснились дома. Люди рождались, жили, выращивали детей, а яблоня стояла и старалась быть полезной людям. Весной она покрывалась бело- розовой кипенью и люди проходили мимо нее и говорили теплые слова. Сравнивали ее с невестой. Яблоня не знала кто такая невеста, но ей было приятно и немножко стыдно. Она смущалась и краснела. От этого становилась еще прекрасней. Осенью она щедро одаряла людей яблоками. Да что людей! Все живое собиралась вокруг яблони, и наслаждалось ее дарами. Ночью слышалось пыхтение ежей, которые запасались яблоками впрок. Они старались зацепить на иголки по большущему яблоку и уходили очень довольные. Мыши, лесные и домашние, сбегались к гостеприимному столу и наслаждались сочной мякотью. Они были маленькие эти грызуны и не могли укатить в норки парочку превосходных яблок и очень завидовали ежам, которые выгрузив в кладовые свой груз, торопились вернуться. Птицы облепляли ветви яблони и наклевывались досыта. Они наклоняли головы, рассматривали мелюзгу, снующую внизу, и насмешливо чирикали. Сороки слетали на землю и выхватывали аппетитные яблоки прямо из-под носа зазевавшегося ежика или мышонка.
Но больше всего радовались яблоне дети. Их было много на старой Бринкенгате. Больших и маленьких, светлоголовых вихрастых. Они подбирали упавшие яблоки, а если яблок не хватало, то старшие ребята забирались на яблоню и трясли ветви. Яблоки дождем сыпались к протянутым ручонкам. Яблоне не нравились выходки мальчишек, но она, видя радость на их замурзанных мордахах, терпела эти вольности.
Яблоня стояла недалеко от обочины дороги, ведущей в Тронхейм, старую столицу Осло и по ней шли пилигримы. Они были разные, эти люди и цели были у них разные. Кто шел помолиться в старинном соборе Нидорос, а кто-то надеялся подать челобитную королю. Пилигримы шли медленно, одежда была запорошена пылью, которую они поднимали своими деревянными башмаками. Их уставшему от яркого солнца взору, открывалась тень, бросаемая яблоней. Пилигримы с радостью располагались отдохнуть под сенью ветвей. Они развязывали свои узелки, раскладывали немудреную снедь. Яблоки приходились как нельзя кстати. На прощание они брали несколько яблок, клали их в отощавшую суму и шли дальше, поминая добрым словом гостеприимную яблоню. Для яблони это была высшая награда.
Шли годы. Яблоня старела. Ее некогда шелковистая кора потрескалась, покрылась старческими родимыми пятнами, уродливыми наростами. Обильные урожаи тоже не прошли даром. Некоторые сучья оторвались от ствола и повисли парализованными руками. От ветра они покачивались и скрипели. Казалось, это стонет яблоня. Весенние ручьи вымывали почву под ее корнями. Они отчаянно цеплялись за землю, впивались в нее и стали похожими на чешуйчатую куриную ногу. Но яблоня жила. Она потеряла счет времени. Дома вокруг нее росли этажами, потом старились, умирали. На их месте появлялись молодые постройки, самоуверенные, поблескивающие окнами. А яблоня жила. Она привыкла к тому, что возле нее образовался пустырь на месте огромного дома, полного детьми, шумными женщинами. Все старое куда-то уходило, приходило новое. Так и пустырь обрастал новыми зданиями, пыльные дороги асфальтировались. Рядом вырос фонарь. Он был очень высокомерный, этот фонарь, и яблоня сторонилась его. Холм, у подножия которого стояла яблоня, разрезала лестница.
Хуже было, когда наступала пронзительная скандинавская осень. Ветры, прорывающиеся к Кампену со стороны фьорда, были свирепы и безжалостны как викинги. Они трепали крону яблони, срывая с нее монисты листьев. Уцелевшие яблоки с печальным стуком падали на подмороженную землю. Яблоня, как полонянка, гнулась к земле, пытаясь противостоять насильнику. Старые сучья отчаянно скрипели, раскачивались, словно защищаясь от пришельца. Ветры мчались дальше, врываясь в дубравы на холме, раскачивая рыжеволосые клены, и постепенно выдыхались в борьбе с исполинами. Только шлейф разноцветных листьев напоминал о нашествии. А яблоня, распрямившись, продолжала жить. Своей кровлей она дала приют рыжеволосым вихрастым кленам, которые росли на пустыре. У яблони не было своих детей, и она пестовала чужих.
Зимой снег пушистыми пластырями закрывал язвы дупел и трещины на стволе. Искрящаяся в свете фонаря снежная шаль кокетливо запахивала крону. Яблоня спала. Ее сон был глубокий и спокойный. Она знала, что наступит весна. Первые лучи солнца осторожно коснутся ее, еще холодных ветвей, и словно ток пронзит ее ствол. Яблоня оживет и снова покроется бело-розовой кипенью.
-Живет, старая,- с любовью посмотрит на яблоню старая Астрид. Встанет, задумавшись, а мимо нее шумной стайкой пронесется группка разноцветных школьников.
Рождество Кампена
Затих засыпанный снегом Кампен. Дома, зябко ежась, плотнее запахивались в снежные покрывала. Голенастая кирха напоминала сьежившуюся от холода птицу. Серые зимние облака плотно прижались к земле. Казалось, они зацепились за крест кирхи и никак не могут оторваться. На улицах ни души. В окнах темно. Спят горожане старого района Осло. Спят их дома. Они очень старые, эти дома. Много лет назад, когда в Осло возникали пожары, это была граница, где разрешалось строить деревянные дома. Промчались годы, пролетели десятилетия, степенно прошествовали столетия, а дома Кампена живы. Из района ремесленников и мелких торговцев он превратился в респектабельный жилой массив, раскинувшийся на холме.
Волшебница-сказка тихо шла вдоль знакомых улиц. Она знала эти дома десятки лет и радовалась, что они живы. С некоторыми она здоровалась как с добрыми знакомыми:
-Стоишь, старый-приветствовала она угловой дом на Nittedalsgate.
-Стою- прошелестел старый дом прикрытый снежной шалью.
-Как твои юные хозяева, ухаживают за тобой, не безобразят?
-Все хорошо, не могу жаловаться-прокряхтел старик:
-В доме убираются, и двор от снега расчищают? Достойны они рождественского подарка?
-Не скажу худого слова-молвил старый дом-достойны.
Сказка слегка ударила своей волшебной палочкой по окну. Раздался хрустальный звон, и в окне вспыхнула маленькая звездочка. Это означало, что в этот дом придут подарки к Рождеству. Сказка торопилась и, попрощавшись с домом, пошла по улице. Вот она снова здоровается, уже с другим домом. Это очень старый дом. Много поколений сменилось в этом доме, но раздается звон и новая звездочка вспыхивает в предрассветном утре.
-Значит, живут люди в этом старом доме. Не остановилась жизнь-думала сказка. На мгновение в темном окне приоткрылась занавеска. Мелькнуло старческое лицо в старомодном чепце. Седовласая бабушка внимательно всматривалась в темень улицы, но ничего не увидела. Старческий сон чуток, вот она и услышала звоночек. Но люди не волшебники, они не могут увидеть огонька, который зажигает волшебница сказка. А если и увидят, подумают, что это отражение небесной звездочки. Но бабушка все поняла. Она давно живет на белом свете и знает, что сегодня рождественская ночь и в такую ночь случается все. Она улыбнулась в темноту, задернула занавеску и, шаркая шлепанцами, побрела к себе в спальную. По дороге заглянула в детскую. Там спали детишки. Они ложились спать в уверенности, что ночью сбудутся их желания. Долго ворочалась бабушка на своей постели. Вспоминалась длинная жизнь, когда она, маленькая девочка, тоже сжималась в кроватке в ожидании утра, когда в шерстяном носочке окажется подарок.
-Ах, время, время-шептала она. А сказка тем временем обходила улицы.
-Дзынь!-вот еще- огонек в заиндевевшем окошке.
-Дзынь-новая звездочка сверкнула в сугробе.
Закончилась улица. Сказка оказалась на площадке холма. На самом деле это был не холм, а старый тролль. Он был такой древний, что его голова поросла деревьями, а спина заросла кустарником. Его нос, уткнулся в землю, и сообразительные люди устроили по нему лестницу. Тролль не возражал. Ему было интересно рассматривать человеческих букашек, торопящихся по его носу. Летом у тролля была буйная шевелюра, в которой любили гулять люди, а сейчас он уютно прикрылся снеговой шапкой и запахнулся в снежную шубу. Тепло ему, уютно.
-Все летаешь-гулко, словно из-под земли прогудел тролль.
-Летаю-тихо произнесла сказка. Она пыталась рассмотреть тролля, но зимнее одеяние скрыло его очертания.
-Ну летай. Успеешь до рассвета? -продолжал тролль.
-Успею-сказала сказка.
-Ты это, вот что-загудел тролль:
-Спустишься по лестнице и слева увидишь маленький дом. Смотри не пропусти.
-А кто там живет? -поинтересовалась сказка. Ее очень удивило, что старый тролль о ком-то заботится.
-В этом доме живет мальчик Петер. Это храбрый и сильный мальчик. Когда я подглядываю в окна, он меня видит и кричит:
-Уходи, тролль!
- Очень смелый мальчик. А если я замешкаюсь, то он протягивает ложку, которой ел кашу и снова грозно кричит:
-Уходи, тролль или я позову папу.
-Но я не обижаюсь и ухожу. Знаю, что подглядывать нехорошо.
-Ладно, старый, не забуду-пообещала сказка.
-Уж не забудь-прогудел тролль.
Сказка спустилась по лестнице и увидела под холмом домик. Вот в каком домике живет мальчик Петер! Ей очень захотелось посмотреть на храброго мальчика Петера. Сказка подлетела к окну детской комнаты, и заглянула в него. Петер крепко спал в своей кроватке. Вечером мама и бабушка уложили его спать, пожелали спокойной ночи и сказали, что завтра сбудутся все его желания.
-Получай свои подарки, малыш – прошептала сказка и звонко ударила волшебной палочкой по стеклу.
-Дзынь –и одной звездочкой стало больше, еще один мальчик получил подарок.
Долго ходила сказка по улицам Кампена. Позади остались Бринкенгате и Hurdalsgaten, такие же старые улицы Осло.
Впереди замелькали огни Волеринга, предместья Осло. В предутренних сумерках они слабо мерцали, были маслянистые словно пламя свечи. Сказка устало вздохнула и села на санки возле крайнего дома. По склонам холма раскинулся район Кампена. Он был занавешен морозной дымкой, но сквозь искрящуюся изморозь были видны огоньки, которые зажгла волшебница-сказка. Словно млечный путь раскинулся на холме, так много было искрящихся огоньков. Это значило, что все детишки получат подарки, подарки которых они ждали целый год. А для этого много нужно было сделать: помогать по хозяйству, ходить в школу или садик, получать хорошие оценки. Да мало ли у ребятишек забот! Но все они ложились спать с замирающим сердечком, что завтра они будут обладателями тех игрушек или вещей, мечту о которых они вынашивали год.
Раздался легкий шорох и по снегу мелькнули заструги. Людям могло показаться, что это порыв ветра поднял снежную порошу, но на самом деле это сьезжались ниссены к своей повелительнице-сказке. На своих бесшумных, подбитых оленьей шкурой лыжах маленький народец быстро подкатился к волшебнице. Их было много этих маленьких человечков. Повсюду волшебница видела румяные бородатые лица. На головах у них были лихо сдвинутые набок красные колпаки. За плечами висели туго набитые мешки с подарками. Ниссены во все глаза смотрели на хозяйку, готовые выполнить ее распоряжения. Волшебница взмахнула палочкой и ниссены веером разлетелись по своим маршрутам.
Сказка долго смотрела им вслед, пока в снежном вихре не исчез последний маленький лыжник. Волшебница знала, что подарки будут доставлены каждому мальчику и девочке и займут свое место в мешочке или в носочке у камина. Но и сами ниссены не уйдут из домика, в который они доставили подарки. Они заберутся под камин, в подполье, залезут на балки под крышей и будут ждать, когда проснутся дети. А дети, как только откроют глаза, тут же, шлепая босыми ногами, забыв про тапочки, в одних рубашонках помчатся в столовую к камину, где горкой будут лежать подарки. И будьте уверены, подарки будут именно такими, какие хотели получить дети. А бабушка и мама ребятишек будут тихонько подглядывать за ними из дверей столовой и радоваться вместе с ними. Бабушка даже прослезится и вытрет нос передником, а мама будет долго протирать очки. Очень их радовало, что ребятишки так счастливы. Ниссены будут смотреть на эту картину из своих норок и весело смеяться. А взрослые подумают, что это звенит посуда в буфете. Затем ниссены спустятся с балок, выберутся из-под камина, вылезут из подвалов и соберутся у крыльца дома, чтобы отведать вкусной рождественской каши. Про кашу помнят все бабушки, что нужно обязательно накормить ниссенов. Маленький народец очень обидчивый, и могут даже напакостить, если про них забудут. Но их никто не забыл и у крыльца слышался веселый задорный смех.
Детишки, схватив в охапку подарки, спешат в детскую, чтобы лучше рассмотреть содержимое коробок. Мальчики с удовольствием крутят в руках машинки и паровозики, а девочки тут же принимаются расчесывать волосы новых кукол. Затем наступает черед шерстяных носочков, в которые положены вкусности. Зашуршали конфетные обертки, но тут вмешивается бабушка, которая становится строгой и направляет детвору умываться.
Так начинается утро в каждом доме на улицах Бринкенгате, где есть маленькие ребятишки. Затем наступит завтрак. Он будет очень оживленный.Дети будут смеяться и рассказывать какие сны им снились. А за окном будут прыгать и стучать в стекло клювами птички-синички. Им тоже повезло: люди выставили снопы пшеницы для пернатых. Это ли не праздник!
В это время раздастся удар колокола. Сначала это будет не сильный удар, так пробный, но затем басы зазвучат уверенней. И польется густой малиновый звон над Кампеном, Волеринга и, вырвавшись на просторы Осло-фьорда, затихнет, распластавшись над серой пастелью залива.
Во многих коммунах стоят пережившие многие столетия деревянные церкви. Потемневшие от времени стены несут на себе очарование средневековья через сохранившиеся рунические надписи, рисунки и резьбу. Имеющий уши да услышит слабый отзвук сотен и сотен рождественских служб!
Снег на Кампене
Перед рождеством пошел снег. Он падал крупными звездами. Звезды не торопились падать, а кружились в медленном вальсе и весело кричали:
Veru Crismass люди, Veru Crismass !
Люди поднимали головы, смотрели в черноту неба и подставляли ладошки. Снежинки падали на рукавички и застревали в шерстинках. Люди рассматривали это чудо. Оно было недолговечно, это чудо. Снежинки таяли, оставляя жемчужные слезы. В них отражался народившийся месяц. На место растаявшей прилетала другая, третья…Их постигала та же участь, но снежинки не огорчались: они успевали дать счастье людям, а это было самое главное.
Мы любим вас люди!-звенели хрусталики. Они падали на ресницы, брови людей. Но люди не раздражались, а наоборот: громко смеялись. Снежинки планировали на образовавшиеся сугробы и застывали в вечном полете.
Дома приветливо смотрели на прохожих и улыбались хитроватыми улыбками окон, выглядывавшим из-под снежных нависших бровей. Взгляды домов искрились и переливались разноцветными гирляндами огоньков. Тени от окон косо легли на сиреневые сугробы.
Заходите к нам! Мы рады гостям! Рождество на Кампене, Рождество. Словно подтверждая этот праздник, в каждом окне зажглись вифлеемские звезды. Соперничая с ними небо, расцветилось созвездиями, и каждая звезда торопилась сообщить, что она, именно она та самая …
Зимний день короток. И без того немногочисленные улицы опустели. Редкие прохожие торопились к своим домам в тепло и уют рождественского праздника. Задымили трубы. Это горожане спешили растопить свои камины и насладиться их теплом. Они подвигали кресла ближе к огню, в руках держали кружки с обжигающим глегом. Этот волшебный напиток изготавливался только на рождество и люди торопились насладиться им. Столбы дыма выходящего из труб домов величаво поднимались ввысь и растворялись в небе, оставляя за собой перистую дымку.
Сухие гербарии цветов с восхищением и завистью смотрели на красавицу елку, которую поставили посередине площади. Это был не их праздник.
-Не огорчайтесь- звенели колокольчики в дверях-сегодня рождество. Вы принесете радость людям в другое время. Старый цветочный магазин на Кампенгате вздыхал. Он был стар, этот магазин. Он многое повидал в жизни. Магазин стоял на углу Кампенггате и площади и все видел. Вот и сейчас он видел, как стекаются улицы к просторной площади Thorbjorn Egners, на которой стояла кирха. Кирха тоже была в возрасте. Ее построили в 1882 году, но она держалась строго и прямо. Она была очень чопорная как старая дама. Не многие дома Кампена ей приходились ровесниками и поэтому они втайне ее побаивались. Дома обращались к ней очень почтительно.
С наступающим рождеством вас, тетушка кирха- приветствовала церковь степенная Norderngata.
Veru Crismass- прощебетали две болтушки Sorumgata и Bogata
Передайте привет кирхе и площади- эхом раздалось вдали. Это дала знать старая Skedsmogata.
Как поживает дом на углу Fetsungata, его номер, кажется, первый. Он старше меня, этот господин. Если мне не изменяет память, кирха на мгновение задумалась, то его день рождения1877 год. Подумать только: он старше меня на пять лет. Улицы почтительно молчали. Не каждая могла похвастать такими жильцами.
Спасибо, он чувствует себя хорошо. Летний ремонт пошел ему на пользу отвечала польщенная Skedsmogata.
Обычно молчаливая кирха разговорилась. Она вспомнила еще одного старого господина, тоже старше ее на три года. Он стоял на углу улицы Nordernovgana под номером 7-1. И она, старая кирха, была рада своим ровесникам. Она свысока поглядывала на более поздние строения и уж совсем не выносила новые многоэтажки, которые самовольно карабкались по склонам Кампена. Но сегодня она было добра ко всем, старая ктрха. Сегодня было рождество. И ее колокол старательно выбивал на колокольне: Veru Crismass люди, Veru Crismass !
Снег
Календарь показывал март. Весенний месяц. Ночью пошел снег, ровный сильный. Снежинки не танцевали традиционный вальс. Не делали попыток задержаться в воздухе. Они падали вниз увесисто, емко. Быстро образовались сугробы. На штакетнике забора возникли аппетитные суфле. На дома нахлобучили боярские шапки, и они превратились в загадочных странников. Дома удивленно смотрели из- под снежных козырьков на занесенную улицу. А люди спали. Спали и не ведали, что погода разгулялась, словно предупреждая, что до весны еще далеко.
Вездесущая сорока удивленно рассматривала снеговую шапку на своем гнезде и растроенно тараторила
-А как же весна! Ведь наступала весна! Где же солнце? Но солнце не торопилось. Ему было уютно закутанному в сежное покрывало
Сорока, возбужденная увиденным, прыгала с ветки на ветку, приглашая соседок принять участие в возмущении.
-Где весна? Это разве весна! Черный дрозд, вертя желтым клювом, подлетел к сороке, сел на соседнюю ветку и растроенно покрутил головой:
- А говорили, что можно не улетать зимовать в теплые страны, что скоро наступит тепло, что будет солнце.
_Ну и дурак, что послушал! Ну и дурак-затараторила сорока, прыгая с ветки на ветку. Она уже забыла про гнездо и радовалась, что кому-то еще хуже.
-Размечтался! Размечтался-прочирикали воробьи, пролетая мимо дружной стаей на свои хулиганские деяния.
-Не грусти! Не грусти- протенькали синицы, сбившись в кучку на кусте сирени.
-Будет тепло! Будет тепло!
-Какое тепло! Где тепло?-короткий поползень опираясь на крепкий хвост вылез из дупла старой березы и повертел серой головой.
-Не вижу никакого тепла.- Он поползал по стволу, поковырялся в щелястых ветвях и снова залез в дупло.
Сорока, огорченная тем, что не получилось шабаша, села на ветку и нахохлилась. Делать было нечего: все свалки засыпало снегом. На знакомой кормушке тоже вырос пушистый сугроб и, судя по ровному снеговому ковру во дворе, хозяева не выходили из дома. Да и света в окнах нет. Только одинокий ночной фонарь сверлит желтым глазом снеговую завесу.
-Скучно- вздохнула сорока.
-Не так голодно как скучно- добавила она повертела головой в надежде найти развлечение. Но тщетно: кругом выросли пушистые сугробы.
Весенние страницы
Береза плакала весенними слезами. Это были слезы радости. Береза была немолода и пережить еще одну зиму для нее очень много значило. Не один раз она замирала и со страхом чувствовала как ветер с фьорда раскачивает ее далеко не молодые ветви.
По старому, но еще мощному стволу, пошли живительные соки от щедро делящейся еще дремавшей земли. Они несли силу ее веткам, которые дремали в ожидании весны. Береза плакала слезами счастья. Слезы висели как жемчужины на ветках. В них отражалось еще неяркое весеннее солнце. Слезы вбирали теплоту лучей и со звоном срывались вниз.
Капель! Слезы весны. Слезы радости. Будут набухать почки и, наступит миг, когда береза взорвется каскадом клейких зеленых листьев. А потом береза, забыв о возрасте, обвешается сережками, словно девица, не обращая внимания на осуждающие взоры соседних кустов сирени. Для них еще весна не наступила и они стояли поджав коленки, как подростки-щкольницы. Соседний клен, распрямляя занемевшие за зиму стан и ветви с изумлением посмотрит на распустившуюся соседку. Расправит ветви усов и уронит снисходительно: А что! Ха-ра-ша!
На старой вековой березе стоял неумолчный сорочиный стрекот. Бывшие соседки, пережив зиму, отчаянно ссорились. Они прыгали с ветки на ветку, тряся длинными с металлическим отливом хвостами, и без умолку выясняли отношения. Причина была проста: гнезда. Их не стало больше, а колония сорок разрослась Посему мамаша и ее повзрослевшая дочь ради жилой площади были готовы выклевать друг другу глаза.
Сборник «Сказки с блошиного рынка»
Предисловие к сказкам с блошиного рынка
Астрид Анна Эмилия Лингред, Сакариас Топелиус, Туве Янсон, Сельма Оттилия –Ловиса Лагерлеф, Ганс Христиан Андерсен, Турбьерн Эгнер, Оле Лунн Киргекор, правда забавно звучит. Это я скандинавских сказочников набрал. Подумать только, все нами любимые сказки написаны в Скандинавии.
Одно только удивительное путешествие Нильса Хольгерсона с дикими гусями по Швеции чего стоит. Про Малыша и Карлсона даже не говорю. Почему их так много, сказочников. Должно же быть какое-то обьяснение.
Все дело в природе. В их загадочных горах, сопках, синих фьордах, искрящихся ручьях. Сказка сама их выбрала. Не удивляйтесь такому выводу. Где нас может посетить сказка? В загаженном подмосковном лесу или на заплеванном волжском берегу? Да оттуда последние сказки Островского убежали. Все под пьяные брэнды расхватали. Или вами овладевает сказочное настроение, когда вы смотрите в окно и видите под ним мусорный контейнер и автостоянку. Да из нашей действительности не только сказка, последние новости убегут.
X. К. Андерсен, писатель, утверждавший, что сказки — "блестящее, лучшее в мире золото, то золото, что блестит огоньком в детских глазках, звенит смехом из детских уст и уст родителей"; Андерсен знал, что писал!Писатель с волшебным зрением, под взглядом которого самые прозаические вещи превращаются в сказку: оловянный солдатик, осколок бутылки, обломок штопальной иглы, воротничок, серебряная монетка, мяч, ножницы и многое-многое другое. Каждый цветок, каждый уличный фонарь рассказывали сказочнику свою историю, а он передавал ее детям: о том, как гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя, а молодая девушка стала "принцессой на горошине"; о том, как король вышел на прогулку без платья и маленький мальчик громогласно заявил: "А ведь король-то голый!"; о том, как Снежная Королева пыталась превратить в кусок льда сердце маленького Кая. И о том, почему серенький житель лесов — соловей поет во сто крат пленительнее драгоценной искусственной птицы. Он видел как простые домашние вещи: кухонная утварь, детские игрушки, предметы одежды, растения и цветы, которые можно встретить в поле, в огороде, в садике возле дома; совсем обыкновенные, окружающие нас домашние животные и домашняя птица: собаки, кошки, куры, утки, индюки; обитающие в саду певчие птахи — все это излюбленные сказочные персонажи Андерсена, каждый со своей историей, характером, манерой поведения и речи, своим юмором, капризами и причудами.
Блошинки
Its very old sinks (goods)?- спрашиваешь ты продавца, взяв в руки медную вазочку. Можешь чего угодно говорить, не заботясь о презентах индефинитах и пастах континиусах. Тебя и так поймут. Даже краснеть не обязательно.
Not very old, but old- отвечает широколицая румяная викингесса. Торг идет на знаменитом в Осло блошином рынке. Ты окрыленный, что тебя понимают, общаешься дальше:
-Hay mach?
Тебе в ответ: Fiveteen krons- и улыбка.
«O! its hait praits. Why»? Ты актерски предаешься изумлению. Тебе в ответ:
-What do you want?- дескать, чего вы хотите. Чего я хочу! Конечно, дешевле хочу. Хотя куда уж дешевле. Пятьдесят крон! В Норвегии чашка кофе семьдесят. Но это же рынок! И викингесса, приехавшая из пригорода, прекрасно знает, что эту медную штампованную вазочку для конфет никто из норвежцев не купит. Она ее уже несколько раз сдавала в антикварные магазины всех мастей и пошибов, но безуспешно. Да она и сама ей цену знает прекрасно. Это вазочка ее бабушки. Действительно, старая, но не старинная. Произведенная на мануфактурах Осло в начале прошлого века. И покупатель чудной. Не бритый, джинсы на колене продрались. Вроде улыбается, а глаза настороженные. Будто чего-то ждет.
-Where are you from? Deish?-раздается вопрос. Ну вот, опять меня в Германию отсылают. Наверное, из-за того, что файс не брит, или язык английский также как немцы не знаю. Но откуда тетя из пригорода знает мои языковые возможности. Их даже наш преподаватель английского языка не могла определить. Хотела выгнать и все тут. Вот бы она меня сейчас услышала! А еще лучше увидела и услышала.
Это я отвлекся, а диалог продолжается. А чего! Тете в радость. Время бежит быстрее.
-Noy Deish. I.m Rashan
Тетя, услышав мои искренние заверения, что я «Rashan» просто расплылась как медный тазик, лежащий неподалеку:
«Rashan? Its very good. very good». Эка, как ее понесло.
Ну, болтовня болтовней, а дело делом. Я достал кошелек. Тетя, увидев мои манипуляции с кошельком, пришло в прекрасное расположение духа.Достаю из кошелька что помельче, скорбно считаю в ладошке. Потом еще раз пересчитываю. Тетка прекрасно видит, что я валяю дурака. Она мне эту вазочку давно уже бы подарила. Но нельзя. Это же рынок.
Прикинул на глазок. Может, хватит? Не жлобься, не порти отношения с братским норвежским народом. Тебе еще сюда приезжать. На глазах тети лезу в задний карман джинсов и достаю…аж десять крон одной монеткой. Вот это деньжищи! Как меня еще с рынка не погнали. Нельзя! У них демократия кошельков. Я же не в антикварном магазине торгуюсь.
Скорбно вздыхаю: «I hav,t money, only th…teen». Чудак! Да хоть три кроны было бы, все равно тетя мне решила отдать эту вазочку. Не обратно же ее везти.
-thats o,kei- это мне, стало быть. Тетя принимает от меня денежки, явно довольная. Я тоже. Сделка состоялась. Я машу тете рукой и блистаю знанием норвежского:
-Так-спасибо, значит, и добавляю в приступе озарения: «Ха де»-пока, по ихнему. В ответ слышится:
- Ха де бра- И тебе, парень, не хворать, одним словом.
Каков диалог? Где вы подобное увидите и услышите? А сколько достоинства у каждого и уважения друг к другу! Ни в одном антикварном магазине этого не услышите.
Медведь Бьерн (Bjorn)
Стояла сырая скандинавская зима. Тянуло холодом с Осло-фьорда. Из низко плывущих облаков, как из порванных мешков сыпалась крупа, которая при падении на землю сразу же таяла и превращалась в желеобразный бульон. Не лучшее время для прогулок по городу. Но, вспомнив англичан, который говорят по такому случаю, что нет плохой погоды, а есть неподходящая одежда, мы, натянув на себя все непромокаемое, двинулись на прогулку. Была суббота и для эмоций направились на блошиный рынок под мост. Охота пуще неволи. Там было полно народа, как продающих, так и покупающих. Впечатление портили пакистанские торговцы, которые медленно, но настойчиво вытесняли блошиную торговлю. Повсюду валялись дешевые китайские кроссовки, пластмассовые мобильники, которые всем своим видом кричали, что работать они не будут. Но пакистанцев это нисколько не смущало, и они упорно стояли, предлагая свое барахло. Маневрируя между их развалами, мы добрались до наших заветных мест, в виде ящиков, которые каждую субботу вытаскиваются из гаражей и сараев пригорода Осло и везутся в надежде что-то продать. Пусть даже и дешево. Громоздилась старая мебель. Ее клопы, наверняка, кусали задницы шведских ландскнехтов. Стояли, раззявив нутро, дремучие деревенские сундуки. Они помнили наряды бабушек и прабабушек современных викингесс. Про более поздний период я уже и не говорю. Все, что выпускали норвежские мануфактуры с середины позапрошлого века, в изобилии толкалось в ящиках.
Как подсказывал опыт, туристов в этой толкучке не наблюдалось. Во- первых, время не для туризма, а потом турист не догадается забрести сюда. Да и не каждому туристу это нужно. Забредет англичанин, немец. Русский? Нет, не забредет. Менталитет не тот. Один скупит половину антикварного магазина, другой - купит тролля китайского производства и тоже счастлив. Счастье оно разное… Мы не те и не другие. С интересом лазали по ящикам и чихали от бумажной пыли, вороша старые книги и журналы. Продавцы терпеливо - снисходительно посматривали на нас. Они насмотрелись на подобную братию. Братия бродит здесь в предвкушении чего-то. Она, братия, не знает какое оно, «чего-то». Но ждет, ищет. И, что вы думаете? Найдет. Обязательно найдет. Пусть не сегодня, совершенно не обязательно, что сегодня. Но завтра или после завтра найдет, будьте уверены. И остановится, замрет на мгновение. Да вот же оно (она)! Я, оказывается, искал ее (его) половину своей сознательной жизни. А оно (она) лежит в пыльном ящике на дне между чем-то и не думает, что кого-то осчастливит. Сейчас самое главное не выдать себя. Продавцы тончайшие психологи. Они тотчас поймут твое неравнодушие и будьте уверены: цена на ваш шедевр взлетит, как на международном аукционе. Поэтому, не спеша, можно сказать, даже равнодушно нужно вытащить приглянувшееся и спокойно спросить:
-Hay mach?-если продавец не понял, что вы уже подсели на это, что вытащили из ящика, он не будет выламываться, а скажет почти реальную цену. А чего? Очереди не наблюдается. Погоды стоят мерзопакостные. Сейчас самое время загрузить ящики в старенький автомобиль, пересчитать выручку и домой, на хутор. Надеть шерстяные носочки, сварить себе глинтвейну на полученные барыши и к камину. Ты понимаешь продавца и отчаянно спекулируешь на его слабостях.
-Why? It,s wery еxpensive? -высокая цена, или эта вещь не стоит столько. Молоти, чего хочешь в пределах английского со словарем. Да что там английского! Хоть на языке племени банту, тебя поймут. Продавцу это не совсем нравится. Будь чуточку теплее, он бы покачал головой и сказал:
-Noy, или «най»-без разницы. Этот отказ и ты поймешь. Но отказ осторожный. Это не больше чем прелюдия к дальнейшему диалогу. Без диалога нельзя. Продавец понимает: ну-ка уйдет этот взбалмошный покупатель в черном непромокаемом костюме. Тогда все, прощай мечта о горячем глинтвейне и теплых носочках. Кто же этот покупатель? Английский жуткий. Вернее никакого английского. Небрит, вроде как улыбается. Немец? Похож. Может, поляк? Но они здесь редкие гости. Русский? Скорее всего, судя по интонациям. Но русский на блошином рынке? Да еще в такую погоду. Мало вероятно. Им, если уж нужно, что купить так они гида затиранят. А гид их, естественно, на блошиный рынок не повезет. Он их в самый дорогой антикварный магазин привезет. И там на пару с продавцом втюхает какой-нибудь ночной горшок якобы жены Харальда Прекрасноволосого, а тот и счастлив. Не Харальд, а русский. Привезет в гостиницу, даже не взглянет, поставит в угол. А по пьянке горшок забудет.
Нет, это не русский. Все нормальные русские сейчас по гостиницам сидят, водку пьют. Норвегию на чем свет ругают. Дескать, тоже мне страна: не оттянуться, ни по колбаситься. Да тут еще водяра и вискарь на исходе, а затовариться негде. Магазины закрыты в выходные дни. Все-таки нужно спросить?
-Where are you from?-интересно все же. Потом хоть соседу за пивом расскажешь, а то с новостями на хуторе не ахти. Понял пришелец. Улыбнулся. Широко, приветливо.
-Russia-
Ну, теперь уже понятно: Rysland.- вот и пойдет диалог. Цена будет преемлимой. Хозяин и покупатель останутся довольны друг другом. Один растворится в серой стене перловой крупы, которая никак не хотела заканчиваться и все сыпала и сыпала, а другой начнет собирать свое барахлишко в ящик. Быстрее к глинтвейну.
Вот так приблизительно и шло время, пока мы бродили от ящика к ящику. Стоп, что это? На импровизированном столике из ящика стояло что-то, напоминающее медведя. Присмотревшись, я понял, что это действительно медведь, но сделан таким анималистом, что не приведи господи. Но это был медведь. Такой, каким его видел неизвестный мастер. Настоящий Hand maid, сомнений не было. Продавала его равнодушная девица. Кто ее вытолкал на рынок, ума не приложу. У нее было пару ящиков барахла. Я взял это несчастье в руки (не девицу, медведя) и стал его рассматривать. Догадаться, что это медведь можно. Морда, которую так любовно вырезал неизвестный мастер, по зубастости больше напоминала драконовскую с древних викингских дракаров. Мастер так увлекся, вырезая штрихами шерсть, что она стала сродни рыбьей чешуе. Но во всем этом Hand maid,е что-то было. Есть в искусстве такое понятие: примитивизм. Так вот это можно было смело назвать примитивизмом. Но то в искусстве, а здесь блошиный рынок. Девица безучастно смотрела на меня из глубины капюшона. На мой традиционный вопрос: сколько стоит это великолепие, она ответила:
-fifetee krons.-дескать, плати пятьдесят крон и проваливай. Нужно было так и сделать, а меня чего-то заклинило. Губит привычка все перемножить на рубли, а это двести рублей. Начинаешь себя тиранить, что купил бы ты это за двести рублей на российском рынке. Одним словом не купил и ушел, оставив медведя скалиться на столе.
Вскоре мы уехали ближе к супчику и отдыху. Умиротворенная жизнь в Норвегии расслабляет и располагает к созерцательности, воспоминаниям. Я лежал на диване в уютной норвежской квартире с балками под самой крышей и лениво думал. Глаза бесцельно уставились в окно, прорезанное в крыше, а в него били капли дождя. Чистого дождя, прозрачного. Он, стекая со стекла, не оставлял грязных подтеков. Только чистый след. Стекло сделалось кристально рифленым. Все, что было за окном, приобрело сюрреалистический вид. Контуры стерлись, силуэты размылись. В комнате мерцали причудливые тени. Лежал и думал, что сказки для того и существуют, чтобы каждый из нас верил, что он сам себе волшебник, а чудеса - процесс очень даже рукотворный. Может, не купив этого медведя, я прозевал что-то большое. Его резал человек со своими чувствами, мыслями. И если он резал, то резал не только для себя, но чтобы увидели люди. Значит, делал для людей. И вырезал не тролля, а медведя. Стало быть, вырезал доброе. Ибо никогда ни в каких сказках медведь не выступает злым и кровожадным.
Смеркалось. Окно уже не выделялось ярким световым квадратом, а сделалось серым, невзрачным. Это дождь к вечеру сменился снегом, и он забил окно плотным снегом. Ну, как тут не уснешь.
Стоит ли говорить, что неделю я промаялся. Нужно было вернуть этого медведя. Но ведь чудес не бывает. Приедет эта барышня или не приедет, кто ее знает. В следующую субботу я с замиранием сердца пошел по рядам блошиного рынка. Как же я себя ругал, увидев редких продавцов, так как погода совсем не благоприятствовала бизнесу. Продавцы стояли как нахохлившиеся птицы. Прошел круг. Пусто. Девицы не видно. Да что она сюда каждую субботу мотаться будет.
Потеряв надежду, я готов был идти к машине. В плане родственников посещение рынка не значилось, и времени мне отпустили очень мало. Стоп! Да вот же она. Совсем потерялась среди пакистанцев с их барахлом. Но стоит, голубушка, стоит. Торгует чем-то, а медведя на ящике нет. Ну все, проморгал, теперь пожинай плоды. Уехал твой Hand maid, bear Вьерн ( я ему и имя придумал) куда-нибудь в Германию. Стал копаться в ящике, ни на что не надеясь. И вдруг, что вы думаете, знакомая морда, в виде носовой части викингов. Жив, курилка! Просто его забросили поглубже. Теперь, как старый торгаш, я распрямился и невозмутимо спросил девицу о цене. Так, безразлично, глядела в сторону. И вдруг:
-I doynt,noy. What do you wont?- она не знает, что вы хотите. Ей без разницы, одним словом.
Вот те на! Как тут торговаться. Нужен другой подход
-Do you andestend me?- это я включил свой языковый ресурс.
-Yes? Of cose- Надо же, понимаем! Где вы кафедра английского языка?
Окрыленный продолжаю дальше:
-I make analog thise toos some self too-входил я в раж. Спросите зачем? Было же сказано: давай сколько считаешь нужным и будь здоров. Нет! Остапа понесло.
-O.key thate o,key-равнодушно из всех сил поддерживала викингесса. Весь ее вид показывал:- дядя покупай и иди. -А поговорить?
-I have need in thise bear-понес я чудовищную абракадабру,-but where from it?- Я явно слышал стук падающего тела своей университетской преподавательницы Татьяны Владимировны. Московская пижонка она не переносила меня на дух и постоянно грозила отчислить. Но меня здесь понимали. И я готов был напрягать умную часть туловища дальше.
-My father make it. We live near the Oslo-раскололась барышня. Я замер. Вот он, старый норвежец с короткой трубкой-носогрейкой, который сидит на крыльце своей хижины на берегу фьорда и режет незамысловатые фигуры. Ну, чем не «Алые паруса» Грина! Уверен, что Грин, прежде чем написать свое произведение побывал на блошином рынке в Осло. Но пора и честь знать. Викингесса и так много сказала. Наступил кульминационный момент расплаты. И тут я к своему ужасу вспомнил, что отдал всю наличность супруге, которая делала шопинг. Я лихорадочно полез по карманам, в надежде найти что-то из размена. Нашел. Но это было действительно «что-то». Я клювом провожал каждую монетку, перекочевывавшую с одной ладошки на другую:
-одна, две…еще одна. О! пять. Ты смотри: десять.- И что? Ничего. Ладошка пустая. Можно конечно еще поклевать, можно, но толку что?
-Sorry. I forget my money home. I hawe only seventeeh krons- Я уже не врал. И наверняка был похож на облезлую курицу. Лингвист хренов! Но мне в этот день везло. Раздалось:
-That o,key-это заговорила хозяйка медведя- Take it. Я стряхнул не желающие пересыпаться из моей ладони монетки в ладошку викингессы и перевел дух. Барышня, похоже, была довольна тоже. Я хотел было уже попрощаться, как услышал:
- Where are you from?- Это мне, стало быть. Как я ее задел! Вот что значит язык знать!
-Ryslahd. I am rashan.- с достоинством произнес я. Ну и что, что у меня нашлось в кармане только семнадцать крон. Да и они не из лэндлордов!
-My father will to be glad-вдруг сказала викингесса.
Вот это да! Я своей покупкой принес радость отцу этой девушки, которая так бескорыстно отдала мне игрушку. Вот вам и история с блошиного рынка, которую можно будет рассказать внукам. Да что там история, сказка. Сказки по жизни встречаются часто. Нужно только вовремя увидеть их. И уж, поверьте, они не встретятся в ресторанах и бутиках.
Медведь Бьерн занял свое место на старом буфете, где рождаются сказки. Рядом стоит классически вырезанная фигурка его собрата, медведя из Финляндии. Талантливый художник придал даже характерный поворот голове медведю. Это был настоящий медведь, но…вырезанный машиной. Старый норвежский веаr хранил тепло рук человека, который вырезал его, а финскому медведю нечего было сказать. Хотя как знать. Этого медведя мы купили в Финляндии, когда ездили всей семьей в город Рованиеми в дом, где родился Санта-Клаус. Там небольшая девочка Даша познакомилась с красивым Санта-Клаусом, и мы с ним даже сфотографировались.
Пройдет много лет и Даша станет взрослой. Будет сидеть у камина, и читать своим детям нарядную книжку. Может быть, эта книжка будет про медведей, «Маша и медведь», на пример. Затем мама Даша, отложив книжку, начнет рассказывать, как она маленькой девочкой ездила со своими папой и мамой в далекую Лапландию в дом, где родился Санта-Клаус. Там они купили медведя. Ребятишки, распахнув глазенки, будут слушать.
-Что это за медведь? А он настоящий? Где он?- посыплются вопросы. Мама Даша встанет и снимет с каминной полки уже потемневшего от времени медведя из Финляндии. Дети словно впервые увидят этого медведя, и трепетно станут его рассматривать. А рядом на полке будет стоять и щуриться самодельный добрый норвежский веаr Бьерн. Вот вам и новая сказка.
Щелкунчик
Он лежал на дне ящика среди аптечных пузырьков и бутылок. Его выпуклые глаза блестели от ярости. Напрасно он выдвигал свою мощную челюсть, она никого не пугала. Даже лихо сдвинутый на бок, некогда красный колпак, и тот не мог придать ему воинственности. Ручки, некогда мощные, были стерты от бесчисленных прикосновений, а одна даже расколота.
Его нужно было спасать. Он был в ужасном состоянии. Лучше бы ему сгореть в одном из рождественских вечеров, когда маленький мальчик бросил его на раскаленные угли камина. Его спас отец мальчиков.
Щелкунчик, так звали нашего героя. Его жизненное предназначение было колоть своей могучей челюстью орехи. Он неплохо справлялся с ними и за свою долгую жизнь переколол их великое множество. Да что там лесные орехи! Грецкие, если попадали ему на челюсть, не выдерживали его напора. Дети звонко смеялись и хлопали в ладоши, когда очередной лесной красавец-орех трещал под нажимом могучей челюсти, и из скорлупы доставалось светло-коричневое ядро. Старший мальчик следил, чтобы лакомство справедливо распределялись между младшими детьми. Осколки скорлупы бросались в камин и там с треском сгорали. Старая бабушка, сидя у камина, вязала носки и сверх очков присматривала за внуками.
Щелкунчик был в ударе. Он чувствовал, что он нужен и доставляет радость детям. Без него они не смогли бы добраться до вкусных ядер.
-Дети-обращалась бабушка к увлеченным внукам-оставьте немного орехов, завтра будет пирог.
Щелкунчика оставляли в покое и ставили на кухонную полку. С нее он таращил свои глаза, выдвигал могучую челюсть и с удовольствием смотрел, как старенькая бабушка насыпает в опустевшую банку новую порцию орехов из полотняного мешочка. Завтра у него снова будет работа. Он радовался, что нужен этой дружной семье и немного свысока смотрел на кухонную утварь.
Шли годы. Росли мальчики, и они все реже появлялись на кухне. Теперь они не просили бабушку достать им с полки Щелкунчика, а легко делали это сами. Однажды, не смотря на сильное сжатие челюстями крупного лесного ореха, он не смог расколоть его скорлупу. Тогда один из мальчиков молотком ударил по ручкам Шелкунчика. Орех раскололся, но ручки Щелкунчика хрустнули, и от одной отлетел кусок. Теперь ручки были не так удобны для работы. Несмотря на этот дефект, Щелкунчик держался молодцом и продолжал крошить ореховую скорлупу. Но снимали его с полки все реже и реже. К тому же пропала бабушка, и напрасно Щелкунчик напрягал свои глаза в надежде увидеть ее, она не заходила на кухню. Никто не наполнял в банку очередную порцию орехов.
Щелкунчик загрустил без дела. Для вещи главное приносить пользу людям, а без употребления они хиреют. Так глаза у Щелкунчика потускнели и не смотрели на мир задорно, как раньше. Челюсть потрескалась, а ручки покрылись трещинами.
Его единственным развлечением стало смотреть в небольшое кухонное окно, с нарядными занавесками. Там мелькали шапки, шляпы, кокетливые женские шляпки и вязаные шапочки. На подоконнике стояла старая лампа. Щелкунчик давно знал ее. Раньше ее часто брали с подоконника. Сейчас она, также как и Щелкунчик, сиротливо стояла на подоконнике.
Однажды в кухню забежал один из мальчиков и схватил с полки Щелкунчика. Но раздался голос матери, чтобы он оставил его на месте, так как она купила новую давилку для орехов. Мальчик бросил Щелкунчика на полку и убежал. Конечно, если бы была бабушка, то она отругала бы внука за неаккуратность и навела бы порядок на полке. Для Щелкунчика настали черные дни. Он лежал на полке и видел только днища бутылок и банок. Про него забыли.
Однажды его кто-то взял в руки. Щелкунчик обрадовался, что о нем вспомнили и он снова нужен. Но он ошибся, так как послышалось:
-Да выброси ты это старье. Ему сто лет!- И Щелкунчик полетел головой вниз в ящик. Там валялась всякая нужность, ставшая ненужной. Так бывает с вещным миром. Служит вещь, служит, но проходит время и в доме появляются новые, модерновые вещи. Хозяевам они кажутся верхом совершенства, и они расстаются со своими, привычными вещами. Они забывают, что этими вещами пользовались их бабушки и дедушки, мамы и папы и беззаботно выбрасывают их, теряя тем самым частичку накопленного добра и души в их старом доме.
Щелкунчик лежал головой вниз в ящике, который вынесли в сарай, и ему было обидно за свое унижение. Но он ничего не мог сделать, и лежал, сжав свои челюсти.
Иногда по его глазам бил яркий свет. Это ящик выносили из темного сарая и куда-то везли. Щелкунчик слышал шум толпы. Его соседей, аптечные пузырьки с притертыми пробками брали, рассматривали. Некоторые клали обратно в ящик, другие не возвращались. А Щелкунчика не брал никто. Потом ящик грузили в багажник машины и везли в постылый сарай. Так длилось долго. Щелкунчик потерял счет времени. Но однажды его взяли в руки, похлопали ручками. Они двигались, несмотря на длительное ничего не делание. Челюсть угрожающе выдвинулась и мощно захлопнулась.
Затем раздалсь-ten krons. O key?- Щелкунчик ничего не понял, но в ответ раздалось-Yes. Of course. И Щелкунчика положили в карман. Потом он куда-то ехал. Ему было тревожно в темном кармане. Что его ждет дальше? Затем его снова ослепил свет и он услышал:
-Дашуля, ты посмотри, что я приобрел.
В ответ раздалось:
-Папи, какая красота! Здорово -Мы его поставим на балку.
Так Щелкунчик поселился в квартире с балками. Его поставили на кухне на балку, и он, впервые за многие годы, встал на изношенные ручки. Он снова выпятил свою челюсть и засверкал глазами.
Он наблюдал за жизнью квартиры с балками. В ней жил маленький мальчик Петруша. У него были папа и мама, которых он звал «папа Сася» и «мама Дася». Он был совсем маленький и не умел колоть орехи
Щелкунчик не видел их раньше, но понимал, что ему с ними жить в одной квартире. Он был готов служить этим людям, за то, что его вытащили из этого ненавистного ящика. Но про него снова забыли. Конечно, это было не то забвение. Щелкунчик наслаждался светом, струящимся из окна в крыше. Он даже видел голубое небо с проплывающими облаками. Щелкунчик таращил на них свои глаза и смутно понимал, что он далеко от своей старой улицы, старого доброго дома, который, как ни странно, он еще любил.
Но однажды случилось чудо. В квартиру внесли зеленое дерево и поставили в углу. Щелкунчик раньше видел это дерево в старом доме и радовался его появлению. Он знал, ему предстоит большая работа, так как на ветвях развешивались золоченые орехи. Дети со счастливым смехом бегали вокруг елки и кричали: -Ура. Они знали, что наступает красивый праздник Новый год, который принесет подарки. Щелкунчик тогда был нарасхват. Он был нужен всем. Но сейчас Щелкунчик только тяжело вздохнул. Он привык быть ненужным, но на этот раз ошибся. Не веря себе, он услышал:
-Сегодня будет глек.- Это сказала бабушка. Да, в этой квартире появилась бабушка. Щелкунчик видел эту «бабушку». Она не была похожа на ту, старую бабушку, которую помнил Щелкунчик. Бабушку даже звали по другому. Петруша звал ее «Бабась». «Бабась» решил приготовить глек. Эта идея была встречена в квартире с балками с воодушевлением. Каждому нашлось дело. Но основная нагрузка выпала «Диде». Так мальчик Петруша звал своего дедушку. «Диде» поручили начистить орехов для этого уникального напитка. И он горячо взялся за дело. «Дида» вынул из шкафа пакет с орехами. Щелкунчик наблюдал за действиями «Диды» с высоты своей балки и ничего не ждал. Но свершилось, чего он ждал многие годы: «Дида» снял Щелкунчика и, со словами: -давай поработаем, парень-вложил в челюсть орех. Это было так неожиданно, что Щелкунчик выронил орех. Но «Дида» был благородный человек: он сделал вид, что не заметил промаха. И Щелкунчик был благодарен «Диде». К тому же он узнал в «Диде» того, кто вытащил его из унизительного ящика. И вот он снова на работе. Щелкунчик с удовольствием напрягся и почувствовал, что он справится с орехом. К нему, после длительного бездействия, возвращались силы, и он крушил своей челюстью орехи. Какое это было блаженство! Быть снова нужным! Кучка ядрышек росла. Щелкунчик в упоении своей работой не замечал, что «Дида» подкладывает небольшие орехи. Наконец «Бабась» обьявила, что орехов хватит, и Щелкунчик с сожалением остановил работу. Он разогрелся, глаза его вновь сверкали, челюсть выдвинулась вперед, колпак молодцевато сидел набекрень.
Его снова поставили на балку, но Щелкунчик уже не чувствовал себя чужим. Он видел, как люди накрывали на стол. Мальчик Петруша старательно подавал «маме Дасе» тарелки и радовался, что он помогает. «Папа Сася» зажигал свечи. Затем все сели за празднично накрытый стол. «Дида», «Бабась» на одной стороне стола, «папа Сася» и «мама Дася» -на другой. Петруша сидел во главе стола. Он был в прекрасном настроении. Наступил Новый год, ему подарили много замечательных вещей. Вот и сейчас он пытается покатать новую машинку по столу среди тарелок. Но вот прозвучало:
- Good Joole! С Новым годом! Сколь!- и четыре кружки сдвинулись над столом.
-Сколь!-сколько раз Щелкунчик слышал эти слова в старом доме на тихой улице и ему стало грустно. Ему очень захотелось домой. Туда, к старой доброй бабушке, к мальчикам, к горящему камину. Но он вспомнил, как его заменили бездушной металлической давилкой, а потом и вовсе выбросили.
Щелкунчик вздохнул и решил радоваться жизни в новом для себя доме, квартире с балками. Этот дом становился для него родным. Там жили Петруша, «папа Сася», «мама Дася», приезжают «Бабась», «Дида». Он еще раз посмотрел на сомкнутые над столом кружки и увидел в них частицу своего труда, раздробленные орехи, и ему стало хорошо.
-Good Joole, люди, Good Joole- прошептал он своей мощной челюстью
Рассказ –сказка «Чемодан из-под моста»
Вместо вступления: «Письмо из Норвегии»
Папи, ку ку кукареку, это мы, прожаренные на солнышке, заряженные положительными эмоциями и эмоциончиками. Надо сказать, что время на травке было потрачено не зря, мы славно профантазировали на тему приключений чемодана и развили пару сюжетных рамок. Конечно, маститых писателей очень сложно загонять в какие-то рамки, но тем не менее, может быть наши скромные сюжетные линии войдут в качестве штрихов в известные полотна? Ах, как бы сказала изящная кружечка из Франфурта.
Наша сюжетная линия крутилась вокруг поездки молоденькой особы Ингеборг Торманн , проживающей на улице Киркевейен в западной части Осло, рассказанной старым чемоданом. См. ссылку на старые открытки Осло для вдохновения! Это не совсем Киркевейен, но Фрогнер, что близко по духу. Щелкайте сюда: http://www.germeten.no/postkort/postk-htm/pk-oslo02-001.htm
Юная Ингеборг, получив приглашение от дядюшки, эмигрировавшего в Америку еще в конце 80-х, тщательно собрала наряды и отправилась в дальнее путешествие. Пока Ингеборг находилась на корабле, в Америке случился кризис, наступила Великая депрессия и дядюшка, неудачно вложивший свои капиталы в рисковое дело, разорился. Не выдержав горя, он выбросился из окна как и многие другие банкроты, и Ингеборг, приехав в Нью-Йорк, осталась без гроша в кармане. Карманник стянул ее сбережения прямо в порту, и Ингеборг осталась с одним лишь чемоданом…Дальше сюжет у нас не развился, так как нас родился второй сюжет:
На корабле, отправляющемся в Америку, куда Ингеборг ехала к дальним родственникам погостить, она встречает обаятельного мошенника, который убеждает ее вложить сбережения в золотые рудники в южных штатах. Ингеборг выписывает ему чек на все сбережения и …ну и дальше мы тоже не придумали.
Третий сюжет вертелся вокруг дутого акционерного общества, в которое втянул юную родственницу подлый дядюшка. Подписав весь первый класс корабля, Ингеборг понимает задумку дяди и…тут Петер начал шевелить лапками и мысль осталась незавершенной.
Портрет чемодана с регалиями прилагается, см. приложение!!!!
Мы смотрели на чемодан с нескрываемым восторгом. Просто с обожанием. Этот немой свидетель прошедшего времени казался нам пришельцем из другого мира, старого ушедшего. Чемодан был с собственной историей. История была у него на боках в виде многочисленных бирочек и квитанций, таких же какие пестрят на чемоданах современных туристов. И этот пришелец нами найден на барахолке под мостом в районе гренелюка в центре Осло! Это волновало воображение. Не мудрено, что родился рассказ. Больше того, по адресу на бирочке мы нашли дом фрекен и долго стояли перед ним, свидетелем прошедших сцен. Ничто так не волнует воображение как прошлое. Не поверите, но казалось, что сейчас из парадной выскочит смеющаяся девушка в национальном платье с светлыми волосами, перехваченными лентой с цветами норвежского флага. Рядом –молодой человек, тоже в мужском костюме южного норвежца. Они, смеясь, возьмутся за руки и побегут в сторону музыки, музыки славящей независимость Норвегии, играющей раз в году 17 мая.
Христиания-столица Норвежского королевства, спрятавшаяся в глубине Осло-фьорда.
Совсем недавно, в 1905 году Норвегия стала свободной страной и даже выбрала себе короля. Она разорвала унию, унизительную для себя унию со Швецией, длившуюся с 1814 года. Но страна фьордов не стала республикой, она осталась королевством.
Тогда в далеком 1814 году Норвегию, будучи вассально зависимой от Дании, как бычка на веревочке, союзники по антинаполеоновской каолиции передали Швеции. Дания, потерпев сокрушительное поражение от Англии, была вынуждена смириться с утратой Норвегии, которую привыкла считать своим княжеством с 1397 года. Это было своеобразной компенсацией желто-голубому крестоносному флагу за Финляндию, которую отхватила у Швеции Россия в 1809 году. Могущественные державы Европы поделили Скандинавию.
В обстановке национального подьема Норвегия отказалась признавать условия Кильского договора о передаче ее Швеции. В маленьком городке Эйдсволл, что в семидесяти километрах от столицы, была проведена конференция. Учредительное собрание Норвегии провозгласило свою конституцию. Реакция Швеции была незамедлительной. Она ввела войска в Норвегию, подавила восстание, но была вынуждена считаться с растущим самосознанием. В Норвегии к пятидесятилетию конституции сочинили свой гимн, в 1821 году появился государственный флаг.
1905 год. Проходит общенациональный референдум, окончательное освобождение от унии со Швецией. Норвегия ликовала. Она переживала пик независимости.
…Фрекен Ингеборг Торманн лениво встречала утро. Торопиться было некуда: впереди день, не особенно отличавшийся от предыдущего.
Фрекен собиралась умываться, но раздумала и, шлепая босыми ступнями, подошла к окну. Раздвинув кружевные занавески, она, через частые оконные переплеты посмотрела на улицу. Несмотря на утро, старая улица Киркевейен была полна народу. Норвегия хоть и осталась королевством, но отменила титулы и звания. Теперь по улице Киркевейен шли граждане страны, жители Христиании. В толпе еще попадались добропорядочные буржуа в высоких цилиндрах и долгополых сюртуках. Им, более привычным к конным экипажам, было неудобно идти по мостовой, вымощенной брусчаткой. Их спутницы, спрятав увядшие лица под кружевными зонтиками, отчаянно ступали своими старомодными остроносыми туфельками на брусчатку, подбирая подолы широких пышных юбок перед трамвайными рельсами. Мимо них сновали современные молодые люди в бойких костюмах и клетчатых кепках. Им в унисон передвигались стройные девушки, затянутые в узкие длинные юбки и короткие жакеты. Но больше всего было народа в национальных костюмах. Это была богатейшая палитра красок, вышивок. Ведь в Норвегии каждая провинция имела собственный костюм.
«17 мая, день независимости Норвегии»- произнесла за ее спиной старая няня. Она подошла тихо и девушка не услышала ее.
«Боже мой! Как она могла забыть этот день, день независимости своей страны. Забыть, что в год ее конфирмации Норвегия приобрела независимость. Страна родилась вновь, а она стала свободной. Ушли в прошлое четыреста лет темных ночей владычества Дании и сто лет Швеции.
В 1814 году норвежцы с оружием в руках решили защищать себя от нового владычества, и вышли на битву с хорошо вооруженной, опытной в боях шведской армией. Они были разбиты на реке Гломме.
Ее дедушка, старый Бьерн, ребенком участвовал в сражении и хорошо запомнил горечь поражения. Эту историю фрекен Торманн рассказал ее отец Атле. При воспоминании об отце девушка нахмурилась и погрустнела. Его совсем недавно не стало. Няня почувствовала настроение воспитанницы и подала ей на подносе конверт. Девушка взяла конверт, быстро вскрыла и вспыхнула румянцем. Какой он славный, этот Арнт! Смог купить билеты на концерт музыки композитора Грига, посвященный дню независимости. Он будет проходить в национальном театре, построенном в конце прошлого века.
«Пора умываться»-напомнила ей няня. Она заменила девушке мать, которой рано не стало.
«Что же мне одеть?»-вслух рассуждала девушка, погружая руки в приятную прохладу воды.
«Как что?»-удивилась няня: «В день независимости? Только национальный костюм!».
«Концерт музыки композитора Грига»-прочитала няня на билете, поливая девушке на руки.
«Повезло тебе…»-сказала старушка и помолчав добавила лукаво…. : « С Арнтом».
«Няня! Мы просто друзья!»-капризно вскрикнула девушка и щеки ее вспыхнули. Она резко откинула голову, и ее белокурые волосы рассыпались по плечам.
«Ну не буду, не буду»-ласково сказала няня, подавая ей льняное русское полотенце. Няня вышла, но вскоре вновь зашла в комнату, неся на вытянутых руках красивый норвежский костюм. Судя по цвету и вышивке, он принадлежал женщине южной Норвегии.
«Примерь, это костюм твоей матери. Он будет тебе впору»-строго сказала воспитательница.
Ингеборг живо сбросила ночную рубашку и быстро оделась. Няня любовалась девушкой. В ее глазах стояла младшая сестра, которую не смогли спасти во время родов. Так она выглядела в годы своей молодости. Няня задумалась. Нет ее младшей сестры, несчастный случай на охоте оборвал жизнь отца девушки. Нет вестей от среднего брата Первигу, который давно уехал в Америку и не часто радовал их письмами. Он удачно продал свои земли, доставшиеся ему в наследство, и открыл в Нью-Йорке свое дело.
При воспоминании о брате няня задумалась. Она не знала, что делать со своими угодьями. Их земли не приносят дохода. Она давно написала брату письмо, прося совета.
« Няня»-отвлекла ее от грустных мыслей возглас девушки. Она успела переодеться и теперь стояла перед тетушкой. Светлые волосы были перетянуты красно-бело-синей лентой, национальными цветами Норвегии.
«Ты великолепна»-улыбнулась няня. Девушка с удовольствием крутилась возле зеркала.
«Все! Хватит! Пора завтракать»-прикрикнула тетя: «Мы идем на улицу Карл-Юхансгате».
Почему же не пишет старый Первигу? Она задала ему столько вопросов. Христиания активно строится, и земли растут в цене. Ее и фрекен Торманн участки как раз попадают в зону застройки Фрогнера, где растут престижные районы буржуа, разбогатевших на финансовых спекуляциях. За свои участки они могут получить хорошие деньги. У семьи Торманн было свое имение, но все пришлось продать и переехать на квартиру. За землей нужен глаз да глаз, а заниматься этим некому. Няня очнулась от невеселых мыслей и налила кофе себе и девушке. Они неторопливо пили кофе и перебрасывались фразами. Вдруг их внимание привлекла музыка. Они бросились к окну. По трамвайным путям шел духовой оркестр местной пожарной команды. Впереди шествовал важный усатый брандмейстер. Солнце играло в зеркалах начищенных труб. С ними соперничали медные шлемы и бляхи поясов. Старушка и девушка прислушались к музыке. В ней слышалась ярость морского прибоя, бросавшегося на гранитные береговые утесы, шум соснового бора, в вершинах которого устроил свои игрища задира-ветер. Вот зазвучала свирель серебряного родничка, шаловливо перескакивающего с камушка на камушек. Это была совершенно необычная, завораживающая музыка.
«Что они играют»-обратилась няня к застывшей девушке.
«Ты не знаешь, няня?»-очнулась от своих грез Ингеборг.
«Это национальный гимн Норвегии. «Да, мы любим эту землю…». Наш поэт Бьернстьерне Бьернсон написал стихи еще в 1859, а композитор Рикард Нурдрок переложил на них музыку»-рассказала девушка няне.
«Ты отстала от жизни, няня. Этот текст стал песней и ее пела жена композитора Грига, Нина Григ»-девушка шутливо обняла тетушку.
«Где мне за вами, молодыми, угнаться.»-отмахнулась старушка.
И снова задумалась. Дорого далась свобода Норвегии. Они не дрались на баррикадах, но изведали в полной мере континентальную блокаду, когда Англия топила норвежские суда, идущие на родину с хлебом. Выбрасывала за борт рыбу идущую на экспорт в Германию. Голод навис над маленькой страной. Даже Россия, вечная помощница и добрая соседка, и та не могла им помочь.
Перекраивался мир. Столкнулись лбами европейские колоссы: Англия, Германия, Австрия. Россия, связанная договорами, прекратила из Архангельска экспорт хлеба. Только из далекого Мурмана в порт Вадсе могли придти шняки с хлебом отчаянных поморов.
«Мова твовова помогай»-просили норвежские рыбаки бородатых русских мужиков, на языке их общения «рюсе-ножке», принимая драгоценный груз. Но такой хлебный ручеек не мог спасти всю Норвегию. Старушка помнила эти годы.
«Няня, я готова»-вывела ее из задумчивого состояния фрекен Игеборг, появившаяся в новом платье.
«Времени-то сколько!»-охнула няня, взглянув на большие часы, стоявшие в углу гостиной. Те мерно отбивали секунды огромным бронзовым маятником.
«Возьмем извозчика!»-беззаботно откликнулась девушка.
Карл-Юхансгатте, основная улица Христиании. Она берет начало от королевского дворца и параллельно набережной идет вдоль Осло-фьорда. Сейчас по ней текла людская толпа. Огромная река цветов двигалась по направлению к дворцу. Здесь были костюмы со всех провинций Норвегии. На балконе дворца издалека можно было увидеть высокий цилиндр. Человек в цилиндре возвышался на целую голову над стоявшими. Это был король.
«В Норвегии носят цилиндры только дипломаты, короли и трубочисты»-шутливо шепнула старушка девушке.
«Няня!»-укоризненно воскликнула Ингеборг, не отрывая глаз от балкона.
Оркестры играли разные марши. Затем незаметно, сначала нестройно, но потом, словно поймав ноту настроения масс, все слаженнее заиграли гимн: «Да, мы любим эту землю». Над притихшей площадью полились могучие аккорды музыки Рикарда Нурдрока. Они выплеснулись на набережную Акербрюгге, достигли седых стен форта Акерсхус и эхом поплыли над серой гладью залива Пипервик.
«Да, мы любим эту землю». Звучали слова: «Да, мы любим край родимый, край лесистых круч, море, ветер нелюдимый, небо в хлопьях туч…».
У стариков на глаза наворачивались слезы, молодежь ликовала. Как только оркестры смолкли, раздался гром аплодисментов и крики восхищения. Взоры собравшихся были обращены к балкону дворца, где стояли король и королева.Отцы поднимали детей на плечи, чтобы те смогли увидеть оплот независимости их страны. Женщины опирались на руки мужей, вставали на носки, чтобы разглядеть людей на балконе. Фру Торманн и няня стояли у памятника Карла Юханса. Конная статуя плыла над людским потоком.
Стояли старая няня и девушка, прошлое и будущее Норвегии. Обе в национальных костюмах. Только одна в шляпке, под которую были аккуратно убраны седые волосы. Другая, с развевающейся копной льняных волос, перехваченных трехцветной лентой.
Увлеченные зрелищем они не замечали, что на них пристально смотрит молодой человек в национальном костюме южанина. Его серые глаза пытливо рассматривали толпу и цепко выхватывали сюжеты для вечернего репортажа в газету. Это был Арнт, друг фрекен Торманн. Он работал корреспондентом в местной газете. Арнт так увлеченно рассматривал девушку, что она обернулась, и ее лицо осветилось улыбкой. Арнт подошел к ним и был представлен няня, которая так много о нем слышала.
«Няня, это Арнт»-представила юношу девушка.
«Уже догадалась»-ответила старушка, с интересом рассматривая молодого человека.Встреча закончилась тем, что молодая пара смешалась и исчезла в людском водовороте, а няня, встретив старинных приятельниц, зашла в ближайшее кафе выпить кофе.
Вечером няня сидела за столом под абажуром и читала письмо своего младшего брата, дяди девушки, Первигу. Она очень ждала этого письма, так как хотела получить совет от него. Он подробно написал ей о своих делах и предлагал приехать к нему в Нью-Йорк. Старушка, шевеля губами, вчитывалась в письмо брата. Помимо приглашения он писал еще о том, что заставляло старушку хмуриться и перечитывать письмо снова. Братец предлагал продать всю недвижимость и переехать к нему. Это пугала старую няню. Она прожила жизнь в предместье Христиании. Но она помнила о девушке, ради которой жила сейчас. Ее жизнь только начиналась.
Старушка знала, что не все стали богатыми в далекой заокеанской стране. Многие вернулись в Христианию и пополнили ряды пролетариев, которые обживали окраины. Няня из окон квартиры своей подруги видела, как прожорливая пасть проходной мануфактуры заглатывала толпы молодых работниц, чтобы через десять-двенадцать часов выплюнуть их изжеванными. Нет, не хотела она такой участи племяннице. Нужно крепко подумать и принять решение. Долго сидела старая няня перед письмом брата, подперев подбородок рукой, но ничего не приходило в голову. Как рано ушел из жизни отец Ингеборг. Проклятый вепрь…
Звякнул звонок входной двери, няня оглянулась. Стремительно вошла девушка и обняла ее за плечи. Она пахла свежестью вечерних улиц и была в восторге от концерта. Она увидела великого Мунка. Он сидел в первых рядах и Арнт показал ей его. Он был в восторге от этого художника. Перед началом концерта Арнт умудрился взять у него интервью. Он рассказал девушке над чем работает художник сейчас. Это был «Крик».
Няня рассеянно слушала девушку, и это не укрылось от нее. Ингеборг увидела на столе письмо, взяла его в руки и начала читать. Читала она долго и внимательно, потом оторвала голову от письма и посмотрела на няню. Та вздрогнула от взгляда. Никогда она не видела племянницу такой серьезной.
«Нужно ехать, няня»-сказала девушка.
Долго светились угловые окна дома на улице Киркевейен. Это няня и воспитанница, сидя за столом, обсуждали ситуацию. Они решили продать участки и квартиру. Девушка поедет к дяде, а няня снимет квартиру поменьше, и будет ждать ее вызова. Как добираться? Плыть на пароходе небезопасно. Еще не забыта трагедия с «Титаником».
«Только на судах норвежско-американской Линии»-решили родственницы. Это новая, судоходная компания, принадлежавшая их стране. Утром из газет они выяснили расписание судов пароходной компании и выбрали скоростную линию, суда которой доставят девушку до Нью-Йорка всего за одну неделю. «Bergenfjord», судно класса DS вполне подходило. Суда ходили достаточно часто, и они могли располагать своим временем.
Девушку охватило возбуждение от предстоящей поездки. Она никогда еще не выезжала так далеко. А тут путешествие в Америку. Они решили заказать ей первый класс и багаж должен этому соответствовать. Затем, разобравшись в кладовках, тетушка и племянница убедились, что чемоданы и саквояжи ровесники няне, и тронуты временем. Нужно купить новый чемодан. Куда ехать выбирать багаж? Конечно же, на Фрогнер.
Этот чемодан они увидели сразу. Он важно лежал на прилавке и не видел теснившуюся возле него всякую мелкотень: баулы, саквояжи, корзины. Чемодан не замечал их, как не замечает огромный морж, лежащий на отмели, более мелких животных. Его огромные фибровые бока лоснились, а ребра жесткости из прочного дерева надежно обхватили их. Откинутая крышка чемодана гостеприимно показывала богатые внутренности, обитые шелком, а четыре зубастых латунных замка ждали команды закрыться и надежно охранять содержимое. Он был так велик, что для удобства переноса с боков были ручки. Такой чемодан не предназначался для обычных путешествий пешком. Его нужно было перевозить. Фрекен Торманн сразу же оценила значимость чемодана и потянулась к нему.
«Что-то он мелковат»-сощурясь, сказала няня, всматриваясь в чрево чемодана.
«Что вы, фру!» воскликнул приказчик. Он даже слегка обиделся на старушку за свой товар.
«Вы видите только верхний ящик для нижнего белья. Он крепится на подвесках»- пояснил приказчик. Для убедительности легко снял лоток, обитый розовой тканью. Затем он наклонил чемодан, чтобы показать его глубину. Она была потрясающей. Имущество девушки должно было разместиться в нем без боязни быть измятым. Чемодан подавил няню и племянницу своим величием, и они купили его, несмотря на дороговизну. Везли покупку на извозчике.
«Ох и разоримся мы на этих лихачах»-грустно подумала няня, устраиваясь сбоку этого фибрового исполина. Вечером они устроили репетицию по укладке вещей. Чемодан легко принял в себя имущество девушки и мог принять еще столько же. А когда сверху закачался ящик для нижнего белья, девушка в восторге захлопала в ладошки.
На другой день приехал маклер по земельным участкам. Это был шустрый молодой человек с быстро бегающими глазками. Он долго не задержался. Что сделка состоялась, напоминала лишь стопка хрустящих новеньких векселей да хлопок входной двери. Няня долго сидела, бесцельно глядя на плотную пачку гербовых бумаг, в которые превратилась их родовая земля. Старушка бесцельно слонялась по квартире, все у нее валилось из рук. Вдобавок она постоянно спотыкалась о чемодан, который, казалось, стоял везде. Девушки не было дома. Предчувствуя близкую разлуку, она не расставалась с Арнтом, помогая ему в хлопотливых репортерских заботах.
Вечером няня снова сидела за столом, на котором лежали не убранные с утра ценные бумаги. Она сидела и думала. Вспоминала свою жизнь, когда их было трое детей: две сестры и брат. Вспоминала смех счастливых родителей, когда они возвращались с прогулки по собственному имению. Дети наперегонки бежали навстречу и висли на отце… А сейчас она сидит одна и понимает всю ответственность за племянницу. Да вот и она. Живая, счастливая. Влетела в комнату, обняла няню. Старушка рассказала о сделке с землей, но девушка, охваченная волнением от предстоящего путешествия, от встречи с далекой неизвестной Америкой, слушала невнимательно и вскоре ушла спать. Няне не спалось. Уже в который раз она вернулась к пачке векселей, взяла их и долго держала в руках. Ей казалось, что она держит в ладонях их старый родовой дом, имение.
Вдруг ее осенило. Няня приняла решение простое и, как ей казалось, надежное. Она, не считая, взяла треть пачки бумаг и отложила в сторону. Завтра она отнесет их в банк, а оставшуюся часть отдаст Ингеборг, чтобы вложить в дело. Про продажу квартиры она девушке ничего не сказала. Сделает это после ее отьезда. Да, она продаст их огромную затратную квартиру с прожорливым камином, а купит небольшую в этом же доме. Она присмотрела для себя маленькую двухкомнатную квартирку на чердаке. Ей как раз впору. Квартиру она запишет на племянницу. Старушка внезапно разрешила свои проблемы. Ей стало легко. Няня выключила свет, зажгла ночник и пошла проведать племянницу. Та безмятежно спала. Долго смотрела старушка на порозовевшее лицо воспитанницы и чувствовала: огромный груз ответственности спадает с нее. Она сделала все. Не особенно верующая, тетушка остановилась возле лютеранского распятия напротив входной двери и долго читала молитвы. Ей казалось, что Христос одобрительно кивнул. Она прошла к себе в комнату, легла в постель и быстро уснула.
Спустя несколько дней, после заказа билетов, расторопный рассыльный пароходной компании принес им плотный конверт с судовыми документами. На конверте четко было написано «Норвежско-американская линия. Год создания-1910. Осло». Под пальцами ощущалось тиснение вымпела компании: белого флажка с красными полосками по краям и буквами N.A.L. Девушка, взяв в руки конверт, загрустила. До этого все приготовления ей казались детской забавой. Даже роскошный чемодан, лежавший на полу, казался неотьемлемой частью гостиной, а не ее попутчиком.
Полетели дни. Предчувствуя надвигающуюся разлуку, молодые люди почти не расставались. Ингеборг помогала Арнту в его нелегком репортерском ремесле и незаметно втянулась в газетный бизнес. Она посещала с другом публичные мероприятия, профсоюзные собрания, постигала труд наборщика. Домой возвращалась поздно радостная и растерянная.
Няня за эти дни состарилась на глазах.
Контур белого корпуса пассажирского исполина четко вписывался в кирпичный багрянец Акерсхута, подернутого сединой времени. На борту под утренними лучами солнца сверкала название судна: « Bergenfjord». Судно стояло, готовое к выходу. Три трубы лениво курились прозрачным дымком, стелящимся над рябью Осло-фьорда. Но это было обманчивое зрелище. Скоро рука в черном кителе с золотыми нашивками приведет в движение рукоятку машинного телеграфа. Его стрелка дернется и застынет напротив надписи « Малый вперед». Мгновение, и три мощных паровых машины приведут в движение винты. Вздрогнет громадина судна и забьется мелкой дрожью. Уже не прозрачный дымок, а столб белого дыма пойдет вверх, сливаясь в небесах с перистыми облаками. А пока пароход стоял у пирса, надежно связанный с берегом паутиной канатов. Шла обычная суета: погрузка багажа, проверка билетов.
Няня и девушка приехали на извозчике. Чемодан важно разместился на пролетке и от удовольствия сверкал всеми четырьмя замками, лоснился фиброй. Чемодану нравилось путешествовать. Его чрево было набито багажом девушки, и чемодан чувствовал себя превосходно. Два услужливых гарсуна взяли за ручки и отнесли чемодан к месту приема. Там на него наклеили несколько разноцветных наклеек, подчеркивающих его принадлежность к первому классу, и отправили на верхнюю палубу.
Племянница с тетушкой попрощались быстро. Все было уже переговорено не по одному разу бессонными ночами. Расцеловав тетю, фрекен Торманн подошла к распахнутой аппарели борта, где у трапа принимали пассажиров.
Предупредительный помощник капитана, широко улыбаясь, вручил девушке конверт: «Это расписание, фрекен Торманн. Ваше место в ресторане и номер каюты. Приятного путешествия!». Элегантно кивнув головой, он обернулся к почтенной седой паре, дожидавшейся своей очереди. Девушка быстро поднялась на верхнюю палубу и посмотрела вниз.
Боже! Как высоко! Ей были видны только женские шляпки, кепки и котелки мужчин. В толпе провожающих Ингеборг увидела няню. Та стояла, высоко подняв голову. Сухие кисти рук были сжаты на груди. Какая же она маленькая и беззащитная. Сердце девушки рвалось туда, на причал. Вчера она попрощалась с Арнтом и уговорила его не провожать ее. Видеть двух близких людей, остающихся на берегу, было бы слишком. Так и осталась в памяти девушки ее старая добрая тетя, посвятившая ее воспитанию свою жизнь.
Между тем на капитанском мостике пошло оживление. Раздались команды: «Убрать трап! Закрыть аппарель борта». Расторопные матросы живо выполнили команды. И вот, после последней: «Отдать носовой! Отдать кормовой!», судно утратило связь с берегом. Тяжелые швартовые канаты, сброшенные с кнехтов, грузно упали в свинец воды. Вытащенные моряками на палубу они свернулись в бухты, словно сытые удавы. Невесть откуда взявшийся бодрый буксир, отчаянно дымя, стал отжимать нос океанского исполина в сторону открытой воды, в сторону выхода из фьорда. Оставшиеся на берегу, махали вслед пароходу.
Раздался мощный басовитый гудок: это судно прощалось с гостеприимным берегом. Впереди несколько часов хода по извилистому фарватеру Осло-фьорда, а там море. Северное море, серое, неприветливое. Впереди далекая Америка. От воспоминания о конечной цели путешествия девушка зябко повела плечами, словно ей стало холодно. Она спустилась в носовой салон лайнера и, сев в кресло, стала безучастно смотреть на проплывающие в окнах судна прибрежные скалы.
Северное море заявило о себе зыбкой волной. Даже такой колосс как Bergenfjord и тот стал переваливаться с бока на бок как огромная утица. Постепенно окна салона занавесились плотным туманом, вечным спутником Атлантики. Заметно похолодало. Ингеборг очнулась от завладевших ею мыслей и поднялась в каюту. Чемодан стоял на положенном месте и призывно блестел замками. Девушка, взглянув на часы, висевшие в простенке, вспомнила об ужине и решила привести себя в порядок. Раздались звонкие щелчки замков, и чемодан гостеприимно раскрылся.
За подбором ансамбля на ужин незаметно прошло время. Фрекен Торманн спустилась на другую палубу, где разместился судовой ресторан. Распорядитель, мельком глянув на тисненый буклет девушки, быстро подвел ее к столику. Там уже сидела чета пожилых норвежцев. Ингеборг вспомнила эту пару: они стояли за ней при контроле билетов. На нее они смотрели спокойно и доброжелательно. Знакомство не замедлило. На ее представление они ответили.
«Биргер и Брит- легко запоминается»-пошутил представительный седобородый Биргер, напоминающий медведя.. Его супруга Брит приветливо улыбнулась девушке. Они были эмигрантами. Жизнь в Норвегии в конце, да и в начале века была тяжелой. Многие норвежцы нашли выход из такого положения в эмиграции. За период с 1850 по 1920 эмигрировали 800 тыс. норвежцев, в основном, в США.
Биргер и Брит, как и тысячи норвежцев, уехали за океан, искать лучшей доли. Им повезло. Они создали свой бизнес, прижились в Америке, но тянуло на родину. В Норвегию они ездили, чтобы поклониться могилам и повидать немногочисленных родственников. Узнав историю девушки, супруги задумались. Они начали рассказывать о сложностях, ждущих ее за океаном. Их разговор был прерван появившимся четвертым пассажиром за их столиком. Он окинул компанию внимательным взглядом и представился: «Улаф Селиус». Затем сел за столик и с завидным аппетитом стал поглощать ужин. За кофе он присоединился к беседующим.
Незаметно разговор перешел из ресторана в салон, где Биргер закурил свою трубку, а Улаф-сигару. Он был тоже, как и Биргер и Брит, норвежским эмигрантом, но уже американского происхождения. Улаф забавно произносил некоторые слова, и не обижался на улыбки. Он изучал новонорвежский нюношк и риксмолу в школе, поэтому делал ошибки. Разговор незаметно ушел в культурную сферу. Брит тактично указала на ошибки Улафа в произношении. Она рассказала, что существуют два варианта литературного языка - риксмол (или букмол) и лансмол (или "новонорвежский"). Риксмол, это язык Ибсена, Гамсуна. Это традиционный датско-норвежский язык. А "новонорвежский" построен на диалектах западной части страны. В стране преобладает риксмол, и только десять процентов населения использует "новонорвежский". Улаф, да и Ингеборг, с интересом прослушали такое введение в родное языкознание.
Улаф попросил собеседников поправлять его неправильное произношение. Селиус оказался журналистом, специализирующимся на освещении событий в Скандинавии. Узнав, что Ингеборг увлекается газетным бизнесом, он оживился. Улаф был в командировке по Норвегии и готовил серию статей по развивающейся стране. Это очень интересовало норвежцев, живущих за океаном. Вскоре пожилые норвежцы извинились и ушли спать, а молодые люди еще долго сидели и разговаривали.
Утром, за завтраком, они договорились, что Ингеборг покажет Улафу последние издания журналов, которые ей сунул на прощание Арнт. Молодец Арнт! Он даже сделал закладки, что ей нужно прочитать.
«Посмотрим, что он приготовил!»-подумала Ингеборг.
«Улав Дуун (1876-1939) анализирует в своем монументальном произведении "Люди из Ювика" изменения ментальности норвежского крестьянского общества с начала XIX века и до своего времени»-прочитала девушка на закладке.
«Скучновато, посмотрим еще»-решила она
«Юхан Фалькбергет (1879-1967) -в прошлом сам горняк - описывает в своих исторических циклах среду вокруг медных разработок в Рёрусе»-пожалуй, Арнт перегнул, такое читать в путешествии!Не удивительно, что от подобного чтения глаза Ингеборг сами собой стали закрываться, и девушка задремала.
«Так-то мы читаем!»-раздался сильный голос над ее головой, которая поникла над журналом. Девушка подняла голову и увидела улыбающегося Улафа.
Вместо ответа она глазами показала ему на стопку журналов. Улав мельком взглянул на их и присвистнул: «Серьезная литература». Тем не менее, он сел на пустующий рядом шезлонг и углубился в чтение. Девушка украдкой разглядывала его. Спокойный, уверенный себе. И эта забавная привычка: пощипывать короткую бородку. Наверное, он ровесник Арнту. При воспоминании о Арнте у девушки сжалось сердце: «Где он сейчас, чем занимается. Бегает по профсоюзным и партийным собраниям, пытается везде успеть».
Газета « Aftenposten»-крупнейшая в Норвегии и требования у нее к репортерам соответственные. Тем более в Норвегии активизируется рабочее и профсоюзное движение и эти явления среди народных масс встретили понимание. Есть работа для репортеров, есть
«Нет, это долго невозможно читать!»- с таким возгласом Улаф оторвался от чтения и, заложив руки за голову, откинулся на спинку шезлонга.
«Улаф, расскажите мне о ваших занятиях»-неожиданно для себя произнесла девушка.
«С удовольствием»-серьезно сказал Улаф, посмотрев на девушку.
Но он начал рассказывать не о своей работе, а совершенно неожиданно…о Фритьофе Нансене. Улаф Селиус с детских лет увлекался Фритьофом Нансеном. Да что увлекался! Он его боготворил. Как любой норвежский мальчишка он бредил ледовыми походами. Вместе с Нансеном пересекал Гренландию, тащил двухсоткилограмовые нарты на Северный полюс. Предавался отчаянию, что, достигнув параллели 86°14', и поставив этим рекорд, Нансен был вынужден повернуть назад.
Он даже пытался убежать из дома и идти с этим упрямым норвежцем пересекать Гренландию, но его сняли через несколько станций от Нью-Йорка. Зная увлечения Нансена лыжами, Улаф тоже стал бегать на лыжах, хотя американская зима мало способствовала этому. Позже, став студентом, он продолжал следить за своим кумиром. Нансен помимо научных работ, отдавал значительную часть своего времени политической и общественной деятельности и стал крупным общественным деятелем
Политическая деятельность Нансена началась в 1905 году. В этом году была расторгнута шведско-норвежская уния, и Норвегия стала вполне самостоятельной. Отделившись от Швеции, страна получила свое собственное дипломатическое представительство за границей. Первым норвежским послом в Англии стал Нансен. Нансен написал много политических статей и брошюр, посвященных отделению Норвегии, и ее дальнейшему становлению как самостоятельного государства. Они издавались как на территории Норвегии, так и за границей. Их активно читала норвежская эмиграция. Во время своего пребывания в Лондоне в качестве посла Нансен не оставлял научной работы. Здесь им был начат капитальный труд по истории исследования Севера с самых ранних времен до 1500 года.
Книга, названную Нансеном «В туманах Севера» и изданную в 1910—1911 годах, была переведена на многие языки мира, и Улаф был одним из первых американских норвежцев, прочитавших ее. Улаф так увлеченно рассказывал, что Ингеборг забыла свое обещание поправлять его неправильное произношение. Они даже не заметили, как к ним подошли Биргер и Брит и тихо сели рядом. Подвел Биргер. Он пошевелился, и шезлонг жалобно заскрипел под его массивным телом. Улав повернулся и неожиданно смутился.
«Я не видел, что здесь собралась такая солидная аудитория»-пошутил он.
К его удивлению Биргер был достаточно осведомлен о жизни полярного исследователя. Больше того, будучи в молодости рыбаком и китобоем, он немало слышал об Отто Свердрупе, сподвижнике Фритьофа и Руале Амундсене. Беседа приобрела оживленный оттенок. Оказалось, что Брит прекрасно осведомлена о культурной жизни своей родины. Она читала Гамсуна, следила за новинками в норвежской литературе. Знала стихи Бьернстьерне Бьернсона. Незаметно пролетело время, и кампания спустилась обедать. После обеда они договорились встретиться в салоне. Улаф, попыхивая сигарой, продолжал рассказывать. Биргер, разжигая свою трубку, согласно кивал головой.
Нансен, находясь в Лондоне, имел возможность заниматься научной работой, но дипломатическая деятельность сильно тяготила его. Это видно из записи в его дневнике, сделанной 20 февраля 1907 года: «Я только и мечтаю о том, как бы скинуть с себя эти цепи. Я стосковался по лесу и моим вольным горам. Приручить меня нельзя!». Поэтому, как только это стало возможно, Нансен покинул Лондон и снова занял должность профессора в Христианийском университете.
Брит добавила, что весной 1920 года была учреждена Лига наций, в которую Норвегия в качестве своего представителя делегировала Нансена, а в декабре 1922 года Нансену была присуждена нобелевская премия мира.
Улаф не сказал Ингеборг и своим приятным попутчикам, что его заданием от газеты была встреча с великим норвежцем. Нансен много времени уделял помощи Советской России и газета, в которой работал Улаф, не могла оставить его деятельность без внимания. Но пока Улаф пересекал океан, Нансен уже находился на пути в Ригу, где должен был вести предварительные переговоры с М. М. Литвиновым, полномочным представителем Советского Союза. В 1921 году, вследствие страшной засухи, на Волге был полный неурожай. Голод был неизбежен. В печати зарубежных стран Максим Горький писал о надвигавшемся бедствии и призывал лучшие слои человечества к оказанию помощи. Одним из первых, кто откликнулся на голос Максима Горького, был Нансен. Он выступил с предложением образовать "на чисто гуманитарных основах" комиссию, которая немедленно бы взялась за организацию помощи голодающим на Волге. Улаф не смог встретиться с знаменитым земляком, но подготовил серию репортажей по его деятельности.
Всех удивил суровый Биргер. Вынув свою трубку изо рта, он неожиданно, с чувством прочитал:
«"Ты, суровый сосновый лес, единственный поверенный моего детства, от тебя я научился понимать глубочайшие звуки природы, их дикость, их меланхолию! Ты дал тон всей моей жизни. Один в глубине леса, возле тлеющих угольев моего костра, на краю безмолвного мрачного лесного болота, под хмурым ночным небом... Как я бывал счастлив тогда, наслаждаясь великой гармонией природы!». Брит с нескрываемой нежностью смотрела на своего седовласого спутника.
Монотонность плавания к концу недели начала утомлять фрекен Торманн, но все заканчивается. Через разорвавшуюся пелену тумана девушка увидела береговую полосу. Там была Америка. Чем ближе судно подходило к американскому побережью, тем больше волнение начинало охватывать Ингеборг.
Америка! Что она готовит ей, провинциалке из Норвегии.
«Рыбного садка на севере Европы», как бы сказали остряки.
На нее наплывала громада Нью-Йорка. Издалека город напоминал перевернутый гребень с обломанными зубцами. Это были знаменитые небоскребы. Они вызывающе торчали и на их крышах зависли остатки облаков.
Все суда, прибывающие в нью-йоркский порт, встречала гигантская женская фигура с факелом Свободы в протянутой к небу руке. Для многих тысяч эмигрантов эта статуя явилась знаком освобождения от гнета и страданий, перенесенных ими в Старом Свете. Статуя Свободы стала символом Соединенных Штатов Америки. Подаренная народом Франции в 1884 г. статуя считается символом США, олицетворяющим свободу и широкие возможности этой страны. Она изображает свободу в виде женщины в изящных, ниспадающих одеждах, несущей факел. На голове у нее корона с семью зубцами, обозначающими семь морей и семь континентов. В левой руке женщина держит плиту с нанесенной на нее датой американской Декларации независимости - 4 июля 1776 г. Девушку она больше напугала, чем обрадовала. Слишком уж бездушной выглядел этот оплот свободы.
Портовые буксиры, отчаянно пыхтя, подталкивали океанского исполина к причалу. «Bergenfjord» не сопротивлялся. Он благополучно достиг цели и надеялся дать отдых своему натруженному корпусу и механизмам. Лайнер издал низкий торжествующий гудок, заявив о своем прибытии, Затем успокоился, отдавшись во власть буксиров. Те знали, что делают, и через некоторое время судно стояло, стянутое с причалом могучими швартовыми.
С высоты верхней палубы Ингеборг увидела дядюшку Первигу, стоявшего на причале. Несмотря на то, что девушка его не видела давно, он мало изменился. Разве что побелела его львиная грива. Торманн хорошо помнила его шерстистость. Еще девочкой она забиралась к нему на колени и пыталась причесать его непокорные волосы. Дядюшка оглушительно хохотал и подбрасывал на ноге племянницу. Время не сломило Первигу. Он прочно стоял на причале и всем своим видом демонстрировал уверенность и достоинство.
Крик приветствия Ингеборг потонул в шуме начавшейся выгрузки, и ей пришлось подождать, пока подойдет очередь пассажиров на выход. Она даже забыла о чемодане. Повиснув у дядюшки на шее, она почувствовала его влажную щеку. Да, годы брали свое. Богатырь Первигу стал сентиментальнее, его голос уже не грохотал как ранее. Вдоволь налюбовавшись друг на друга, они хватились чемодана. Но волнения их были напрасны. Галантные гарсуны незаметно поставили багаж девушки и ушли без чаевых, чтобы не мешать встрече.
Чемодан стоял на причальной стенке и озирался. Ему все здесь не нравилось. Привыкший к поездкам только на извозчике он не мог понять, почему его поставили прямо на мостовой. И эти исчадия! Они невыносимо воняют бензином и от их выхлопов появляются радужные разводы на его фибровых боках. Мало этого. Эти фыркающие и рычащие создания проезжают в опасной близости от его чемоданного величества и могут задеть. Дядюшка и племянница, вместо того чтобы придти к нему на помощь или хотя бы отодвинуть его в более безопасное место, стоят и болтают. Чемодан был возмущен. Он бы еще долго возмущался, если бы Ингеборг не сделала шаг назад и не наткнулась на свой багаж.
«Вот это исполин!»-воскликнул Первигу, присаживаясь на корточки и разглядывая чемодан.
« Я что-то не помню таких богатырей в нашем имуществе»-добавил он, пробуя его на вес.
«Дядя, не могла же я ехать с нашими мастодонтами из имения, ровесниками прошлого века»-отозвалась девушка.
«Наши мастодонты»-задумчиво произнес Первигу: «Одним бы глазком посмотреть на них».
Он на секунду задумался. Потом тряхнул гривой, взял за ручку чемодан и двинулся к ближайшему авто. Это снова не понравилось чемодану. Он предпочитал, чтобы его носили, взявшись за боковые ручки. Но чемодан никто не спрашивал. Больше того, его беспардонно забросили в какой-то темный ящик и закрыли.
«Прошу садиться»-дядюшка галантно открыл дверь автомобиля, приглашая Ингеборг. Девушка с опаской, подбирая полы пальто, неловко забралась в салон. В Христиании ей как-то не приходилось пользоваться услугами автомобилей. Здесь же их было великое множество. Фыркая и урча, они носились, сверкая лакированными боками в опасной близости друга от друга. Дядюшку Первигу, похоже, это не смущало. Он лихо надавил педали, авто рванулось и чуть не вьехало в бок черного лимузина, невесть откуда появившегося. Затем он круто повернул руль и вывернул в расщелину улицы.От обилия витрин, транспорта, кричащей рекламы девушка растерялась и прижмурилась. Ей казалось, что все это сверкающее и громыхающее рушится на ее бедную голову. Дядюшка Первигу наслаждался ее растерянностью.
«Это Америка, Ингеборг»-прокричал он.
Он сделал резкий поворот, авто нырнуло в арку, и они оказались в узком мешке каменного двора. Неожиданно стало тихо. Девушка выбралась из машины и подняла голову. Где-то высоко виднелся лоскуток вылинявшего неба. На Ингеборг наваливались серые громады небоскребов, исчерченные штрихами невидящих окон. Стало зябко, и она передернула плечами. Это не осталось без внимания дядюшки.
«Ничего, привыкнешь»-сказал Первигу, приобняв ее за плечо. Затем он вызволил чемодан из багажника авто, взвалил его на плечо. Чемодан хотел тихо возмутиться от такого бестактного обращения, но не успел. Они зашли в просторный вестибюль и его быстро поставили на пол, явно нуждавшийся в уборке.
Загудел лифт, и вот уже огромная решетчатая клетка с грохотом приземлилась возле пассажиров. Чемодан, обдирая бока, был бесцеремонно затолкан в лифт, и путники понеслись вверх. Затем дядюшка, подгоняя чемодан толчками ног, выдворил его из лифта и подогнал к двери, обитой дерматином. Чемодан, который давно уже клокотал от такого бесцеремонного обращения, хотел зацепиться за косяк и тем самым выразить свое возмущение к подобным бесцеремонностям. Но снова безуспешно. Первигу подхватил его за одну из боковых ручек и с размаху бросил этот шедевр чемоданного искусства в коридор квартиры.
«Бутерброды, соки в холодильнике»-дядюшка показал на белый громоздкий куб, сыто урчащий в углу: «Я убегаю в контору. Приду, и мы пойдем поужинать. Отдыхай».
Первигу поцеловал племянницу в лоб и ушел. Ингеборг осталась одна. Все произошло так быстро, что нужно было придти в себя. Она посидела с закрытыми глазами в неудобном жестком кресле. Затем подошла к окну и подняла жалюзи. В окно уставилась безликая физиономия соседнего дома. Он был выше дома дядюшки и девушка, как ни старалась, не могла увидеть неба. Ей очень хотелось увидеть его. Она была похожа на птицу, которую закрыли в клетке. Ингеборг бессознательно, инстинктивно, пыталась глотнуть неба, но небо было глубоко спрятано в вышине бездушных каменных монстров.
Торманн перевела взгляд вниз. Там, в трещине между небоскребов, копошились люди, ползли автомобили. Их контуры были радужно- расплывчатые из-за дымки бензиновых паров, плавающих в глубине улицы. Девушка закрыла окно и снова села в кресло. Нарастала непонятная тревога. Правильно ли она сделала, приехав в эту чужую, совершенно непонятную для нее страну. Вспомнился разговор с Улафом. Они часто общались на пароходе и он, американец, много рассказывал ее об Америке, ее нестандартном, подчас жестоком подходе к эмигрантам. Да что там к эмигрантам! Сами американцы постоянно ощущали на себе пресс этой бездушной машины. Люди годами не видят чистого неба, не помнят звука журчащего ручья. Живых птиц и зверей дети видят разве что в зоопарках.Жаль, что она не успела с ним проститься. Ингеборг женским чутьем поняла, что Улаф увлекается ею. Он, конечно, очень мил и приятен, но у нее есть Арнт. Поэтому она в конце путешествия стала избегать его.
«Что же я сижу»-встрепенулась Ингеборг.
«Скоро придет дядюшка, мы пойдем ужинать, а я не готова. Интересно, как здесь одеваются»-уже озабоченно подумала она. Чемодан услужливо предоставил ей свое содержимое. Несмотря на все беспардонные манипуляции, проделанные с ним дядюшкой Первигу, чемодан сохранил в первозданном виде все наряды Ингеборг. Девушке осталось только повесить их в шкафу.
«Как мы его своевременно купили»-подумала фрекен, закрывая чемодан. Фибровый исполин согласно щелкнул замками.
«Дядя, я готова к выходу»-обьявила Ингеборг Первигу, который шумно входил в квартиру.
«Очень хорошо, очень хорошо»-пробормотал дядюшка, возясь с замком входной двери. Затем он обернулся, и его бородатое лицо озарилось улыбкой.
«Ты великолепна, племянница»- прокричал он, явно любуясь девушкой.
Она действительно была хороша. Широкая черная юбка и белая блузка с отложным воротником удачно оттеняли ее молодость и провинциальную свежесть. Волосы она перехватила лентой, оставив лежать на плечах. Девушка кокетливо прокрутилась на каблуках и шутливо упала на дядюшку, обхватив его шею руками.
«Ты неотразима, Игеборг»-восторженно проревел старый холостяк. За ужином они обговорили перспективу вложения денежных средств фрекен Ингеборг. Первигу был старый биржевой волк, и ориентировался в дебрях финансового рынка. Но сейчас он не хотел рисковать. Ведь это деньги были племянницы Ингеборг Торманн, единственного его родного человека. Здесь стоило крепко подумать. Для начала они решили положить деньги в один из банков, которые казались Первигу достаточно надежными. Затем они решили проблему работы Ингеборг. К удивлению дядюшки девушка проявила твердость и отказалась от его помощи. Он предлагал ей место машинистки в своей фирме.
«Только в газету»-настойчиво повторяла она.
Дядюшка Первигу не был знатоком газетного бизнеса и не мог дать ей дельного совета. Так закончился первый день пребывания в Америке.
Девушка с головой окунулась в жизнь Америка. Как она была непохожа на провинциальную жизнь Норвегии. В 1920-е годы экономика США переживала подъём. Она сравнительно легко пережила спад, наступивший в 1919 году после того, как иссякли военные заказы. Политики, бизнесмены и экономисты заговорили о Новой Эре, которую будут характеризовать дальнейший рост благосостояния, полная занятость и процветание нации. Каждому открывался путь к богатству: надо только инвестировать сбережения в акции индустриальных корпораций, которые на глазах изменяли американское общество. Президент Кулидж, покидая свой пост, писал в прощальном послании конгрессу “Страна может с удовлетворением взирать на настоящее и с оптимизмом на будущее”.
Все интересовала Ингеборг. 20-е годы прошлого века были революционным временем – Эйнштейн и психоанализ открыли людям новые миры. Форд и бурно развивающееся самолетостроение дали им возможность покорять пространство. В джазе появилась импровизация, а Голливуд начал массовое производство общенациональных мифов. Родился феномен поп-культуры. Микки Маус стал известен так же, как бейсболист Бэйб Рут.
Летчики, спортсмены, участники полярных экспедиций и томные актрисы немого кино – вот на кого молились легкомысленные и беззаботные «ревущие двадцатые». Женщины стали коротко стричь волосы и пользоваться декоративной косметикой, впервые юбка открыла колени. По Восточному побережью со скоростью эпидемии распространялись новые веяния – внезапно все увлекались кроссвордами, чарльстоном или спиритическими сеансами.
Тысячи эмигрантов каждый год прибывали из опустошенного войной Старого Света на берега Нового Вавилона, где царили культ молодости и вера в безграничные возможности человека.
Вечерами, за ужином она спорили с Первигу о будущем Америки. Дядюшка не был настроен так оптимистично и предупреждал о последствиях, к которым может привести спекулятивный “бычий рынок”. Он выяснил, что в среднем в двадцатые годы ежегодно прогорали 627 банков. Акции разорившихся банков не просто упали до нулевой отметки. Многие банки, потеряв свои активы, должны были отвечать по долгам перед вкладчиками и держателями акций. Игеборг видела эти многочисленные очереди у дверей закрывшихся банков. Векселя, вырученные за землю, все еще лежали на дне надежного спутника чемодана.
Вложить деньги помог случай. Знаменитый Чарльз Понзи организовал спекуляцию недвижимостью во Флориде. Участки флоридской земли выкупались у фермеров, разбивались на очень маленькие лоты и продавались по новой высокой цене, но всего за 10 процентов наличными, остальное – в кредит. По всей стране развернулась маркетинговая компания, рекламировавшая Флориду как новую Американскую Ривьеру. Земля быстро росла в цене. Стоимость лота удваивалась, утраивалась и учетверялась в течение нескольких месяцев. Начался строительный бум. Железные дороги перестали справляться с перевозками стройматериалов. 90 процентов покупателей земли не собирались жить во Флориде, им просто хотелось легко разбогатеть на перепродаже.
Ингеборг, помогая Арнту, много ездила по Христиании и делала репортажи по быстро развивающимся районам. На ее глазах провинциальный район за рекой Акэрсэлье превратился в промышленный. Вокруг него быстро строились жилые массивы. На другом берегу залива Пипервик строился мощный портовый терминал. Земля всегда была в цене. Дядюшка Первигу соглашался с ней, так как сколотил свое состояние на стартовый капитал от ее продажи. Конечно, его смущал Чарльз Понзи, этот известный итальянский авантюрист, автор знаменитых финансовых пирамид. Понзи был симпатичен, этот проходимец. В 1903 году он, как и тысячи его соотечественников, вступил на «континент возможностей», имея 3 доллара в кармане. Был официантом, мыл посуду, скитался по Восточному побережью в поисках работы, помогал своим землякам отправлять денежные переводы в Италию. Но все это было не то – пытливый ум напряженно искал приложения своим недюжинным способностям.
В Монреале Понзи устроился в небольшую банковскую контору, которая скоро обанкротилась. Карло было предъявлено обвинение в подлоге, и он попал в тюрьму на полтора года. Освободился. Но вскоре полиция арестовывает его на границе Канады и Соединенных Штатов – он пытался провести через нее группу нелегальных иммигрантов-итальянцев. Вновь тюрьма, теперь на два года.
Сколько таких мелких мошенников и неудачливых аферистов сгинуло, затерялось на пространствах истории! Люди, зачарованные возможностью быстрого заработка, не особо интересовались, откуда возьмется обещанная сказочная прибыль. Видимо, тогда и родилась достаточно простая идея – посулить людям баснословно высокие дивиденды, которые будут выплачиваться за счет привлечения новых вкладчиков, а легенду об инвестициях в почтовые купоны использовать, чтобы объяснить людям, откуда берутся такие прибыли. Все это настораживало старого норвежца. «Но ведь земля не марки»-думал старый Первигу. И они рискнули.
Нужно ли говорить, что векселя перекочевали из чемодана в руки биржевых «быков». Чемодан только жалобно вздохнул. Но о нем быстро забыли, поставив на бок в кладовой. Даже Первигу продал часть бизнеса и вложился в акции. Деньги были размещены, нужно было подумать о собственных занятиях. Ингеборг, разбирая бумаги, наткнулась на блокнотный лист с адресом работы Улафа.
«Почему бы и не зайти к Улафу? Мы же друзья»-уговаривала себя Ингеборг, но тянула время. Неожиданно для себя она в очередном номере прочитала рассказ о Нансене, который в это время находился с миссией по спасению голодающих Поволжья в России. Под статьей стояла подпись «Улаф Селиус». Это разрешило все ее сомнения.
На другой день девушка направилась по адресу, указанному в записке. Адрес привел ее к зданию, где размещалась «Нордиск Тиденде», местная газета для норвежской диаспоры Америки. Ингеборг знала эту газету, так как Первигу постоянно покупал ее. Найти Улафа оказалось проблематично. Да девушка и не удивилась этому. Было бы странно застать журналиста за столом.
Коллега Улафа, с которым фру Торманн встретилась в редакции, представился как Эйнар Хильсен. Он тоже был норвежец и работал с Селиусом на скандинавском направлении. Хильсен обещал передать записку Ингеборг Улафу. Приближалось время к обеду, и Эйнар пригласил Ингеборг в ближайшее кафе, где они всегда перекусывали с Улафом.
«Может, там мы его и встретим»-сказал Хильсен, пропуская девушку в кафе. Во время обеда он рассказал Ингеборг, что работает над творчеством норвежских писателей, в первую очередь, Гамсун. Его интересует отношение современников к творчеству старых норвежских литераторов. Хильсен планирует к юбилею типографии и книготорговли Пармана издать «Юбилейный сборник». Эйнар Хильсен оказался увлекательным собеседником, и Ингеборг прекрасно провела время. Расстались они друзьями.
Встреча Улафв и Ингеборг была дружественной и непринужденной. Улаф провел ее по помещениям газеты, попутно рассказывая, что получил очень ответственное задание по освещению деятельности норвежской рабочей партии. Он так увлеченно говорил о ее деятельности, что Ингеборг невольно стала внимательно слушать его. Тем более, что тема была не новой: она с Арнтом посещала собрания этой партии
Норвежская Рабочая Партия была основана в 1887 как социал-демократическая партия и опиралась, в первую очередь, на профсоюзное движение страны. НРП выдвигала лозунги обеспечения полной занятости и развития производственной демократии, сокращения рабочего времени, снижения налогов для лиц с низкими и средними доходами. В ее недрах зародилось коммунистическое движение, и все больше заявляло о себе. Партию стали раздирать противоречия. Улафу, как норвежцу, редакция газеты дала задание разобраться в этом деликатном деле и донести дл норвежских эмигрантов суть вопроса. Затем Улаф, почувствовав, что заговорил бедную девушку, привел ее в комнату, где за столом сидел Эйнар Хильсен. Налив кофе, они сообща стали думать, куда устроить Ингеборг на работу. У Ингеборг не было достаточного опыта как репортера, да и Америка, это не Норвегия. К тому же языковые проблемы. Выход был найден: Хильсен вспомнил, что в типографии Пармана требуется наборщик, знающий норвежский язык. На другой день Ингеборг в синем комбинезоне типографского наборщика стояла за наборной доской.
Замелькали дни, как в калейдоскопе. День проходил в интенсивной работе по набору версток. Она не успевала даже выйти в кафе и пообедать. Перекусывала американскими гамбургерами, сидя на верстаке, и прихлебывая кофе, взятым из дома в термосе. Вечером они с дядюшкой пили чай, перебрасывались новостями и шли спать. Первигу с тревогой смотрел на осунувшуюся племянницу, которая все реже улыбалась. Оживляли ее письма Арнта. Читая его письма, девушка вспоминала их прогулки по Фрогнеру, набережной Акербрюгге, улице Карл-Юхансгате. При упоминании улицы Киркевейен у нее вставал ком в горле. Как-то там ее тетя? В последнем письме она написала, что сменила квартиру на меньшей площади, но в этом же доме. Письмо тетушки было сдержанное, немногословное, словно няня боялась что-то сказать ей.
Все это не укрывалось от опытного в житейских передрягах Первигу. Он понимал, состояние Ингеборг-это тоска по Родине. Первигу закрыл глаза и представил окрестности Христиании бронзово-желтые осенью, когда ветры еще не сбили с мощных вековых кленов и вязов листву. Нежно-зеленые, когда тепло мая прогрело почки, и они выстрелили еще клейкой, беспомощной зеленью. Застывший в зимнем безмолвии парк. Картофельные поля летом, когда они покрывались забавными ушками, торчащими из-под земли.
«Глянь, зайчик спрятался, только ушки торчат»-показывал он своей младшей сестре, матери Ингеборг. Девочка всплескивала ручонками и пыталась откопать спрятавшегося зайчика.
«Господи, как же давно это было!»-думал Первигу. И вот они сидят в его холостяцкой квартире, которая, несмотря на старания Ингеборг, никак не хотела приобрести домашний вид. Гостиничность квартиры скрашивал чемодан, вытащенный из кладовой, к его чемоданному удовольствию водруженный в угол и накрытый вышитым льняным полотенцем. На полотенце лежали багряные листья клена.
«И клен здесь американский»»-Первигу открыл глаза и посмотрел на племянницу. Она, казалось, читала книгу, но глаза ее были устремлены между строк куда-то вглубь книги. Туда, куда нет хода ее дядюшке.
«Может предложить ей отправиться домой?»-мелькнула у него мысль, но он тут же отогнал ее прочь. Без Ингеборг Первигу не представлял своей жизни. Он был одинок, этот старый викинг.
Нет, не приносила радости Ингеборг жизнь в хваленой Америке. Она была чужая в этой заокеанской стране. Работа отнимала жизненные силы и не оставляла времени на житейские радости. Да и где они, эти житейские радости! Она всеми силами пыталась находить время и погулять по паркам, которых много было в Нью-Йорке. Но американский город –это не предместья Христиании, гулять там было небезопасно. С Улафом они виделись редко. Понимая, что их отношения навсегда останутся только дружескими, молодой человек не часто забегал увидеть ее. Да и потом Улаф все же был американец, у него был дом, друзья.
Ингеборг рассчитывала выгодно заработать на спекуляции с землей и, скопив сумму денег, уехать на родину. Все шло гладко, как сообщали биржевые новости. Ничего не предвещало трагедии. Счет фрекен Торманн и дядюшки Первигу подрастал и радовал их. Даже старый Первигу и тот перестал ворчать на Понзи. Конец этому благополучию положил ураган, прошедший во Флориде. Погибло около четырёхсот человек, а десятки красивых яхт были выброшены на улицы. Флорида вдруг перестала быть привлекательной, и большинство спекулянтов разорилось. Не избежали этой участи и фрекен Торманн и дядюшка Первигу. Не зря волновался старый Первигу. Чутье не подводило его, но запах легких денег сбил его с толку. Позже выяснилось, что большая часть земель, которыми Понзи якобы спекулировал, находилась под водой. Окружной прокурор выписал ордер на его арест, справедливо заподозрив попытку построить очередную пирамиду, но было поздно, ураган доканал несчастных.
В один миг родственники стали нищими. У Первигу еще оставалась часть бизнеса, у фру Торманн-только чемодан. Делать в Америке было нечего. Зарабатывать на жизнь своим трудом Ингеборг могла и дома. От огорчения Первигу постарел на глазах и слег. Этим воспользовались его конкуренты, и бизнес старика стал разваливаться на глазах. Единственным правильным решением была его продажа, и закладка вырученных денег в банк. Что и было сделано.
Оставшись не у дел, Первигу угасал на глазах. Тут –новое несчастье. Слегла тетушка в Норвегии. Об этом ей аккуратно сообщил Арнт, навещавший старушку. Ингеборг разрывалась между дядюшкой и желанием бросить все и уехать домой. Помог Улаф. Он нашел в норвежской общине сиделку для Первигу. Руки девушки были развязаны.
«Домой! Домой!»-набатом стучала в голове одна мысль. По иронии судьбы билет был куплен на тот же пароход Bergenfjord. Только с большой разницей в классе. На пристани ее провожал Улаф. Он, насколько мог, подтащил чемодан девушки к трапу. Некогда корректный лощеный пассажирский помощник равнодушно посмотрел на сдержанно одетую эмигрантку и, видя ее муки с большим чемоданом, нехотя крикнул гарсуна.
«Вам вниз, фру Торманн»-сказал он, мельком глянув на билет Ингеборг. Девушку отвлек грохот. Это гарсун, не очень-то заботясь о имуществе девушки, спустил чемодан по крутому трапу. Прощание с Улафом было коротким. Каждый понимал, что они видятся в последний раз. Адреса были записаны.
Теперь Ингеборг смотрела на отходящий от нее Нью-Йорк с другого угла. Раньше с верхней палубы она видела перспективу огромного города. Сейчас, с нижней палубы, - только Улафа, который шел вдоль причальной стенки, не отводя от нее глаз. Портовые буксиры знали свое дело: они лихо развернули нос гиганту- пароходу, давая возможность выйти на простор. Впереди- открытая бухта и океан.
«Bergenfjord» басовитым гудком прочистил свои легкие, словно освобождался от городского смога. Вот уже бурун за кормой показал, что машины лайнера заработали на полную мощность, и берег быстро поплыл назад. Фигура Улафа стала совсем крошечной, но девушка еще не уходила. Так и остался он у нее в памяти с кепкой в высоко поднятой руке.
Осталась сзади и статуя Свободы. Глядя на ее постамент, Ингеборг горько усмехнулась. Все же не зря ей статуя не понравилась при подходе к Нью-Йорку. Слишком уж она холодна и бездушна. По мере ухода судна в океан статуя все четче вдавливалась в панораму города. Вначале она своим мощным постаментом закрыла панораму Нью-Йорка. Затем только его середину и под конец, прежде чем скрыться в тумане, сравнялась с его небоскребами.
«Прощай, Америка!»-мысленно сказала девушка расплывающемуся в дымке городу. Стало холодно. Народ покинул открытую корму, и Ингеборг осталась одна. Идти в помещение не хотелось. Да и куда идти? В неуютную каюту без иллюминатора! Встречаться с незнакомыми людьми. На ужин Ингеборг никто не позвал. Для нужд ее класса в углу коридора шумел электрокипятильник и работал буфет
Потянулись унылые дни путешествия. Классовость судна не позволяла гулять по верхним палубам и Ингеборг довольствовалась открытым пространством на корме.
Тут еще новая неприятность. При спуске по трапу повредили один из замков чемодана. Матрос, нехотя откликнувшись на просьбу девушки, не церемонился с холеным гигантом и просто сломал замок. Девушка перенесла это легко. Чего в нем прятать! К тому же соседи Ингеборг были такие же эмигранты, как и она. Узнав ее историю, они очень сочувствовали девушке и неоднократно приглашали ее ужинать. Но на Ингеборг напало странное оцепенение: не хотелось есть, разговаривать, думать. Все что с ней происходило, она видела со стороны, словно фильм, в котором она была действующим лицом. Но наяву ее не было. Все ее оставили в покое. В одно хмурое утро пароход неожиданно сбавил ход. На вопросы пассажиров команда отвечала, что судно заходит в Осло-фьорд. Все, конец изнурительному путешествию. Еще несколько часов и они дома, в родной Христиании. Скорее бы!
«Интересно, ждет ли ее тетушка, Арнт.» -подумала Ингеборг. Ведь она никому не писала. Сама доберется до дома, придет в себя и все встанет на свои места. Она же вернулась домой.
«Домой! Домой!»-стучала в висках Игеборг. Уже сузился Осло-фьорд. Они шли по глубокому ущелью. Так казалось девушке с нижней палубы. Но это ее не смущало. Это были ее горы.
«Да, мы любим край родимый, край лесистых круч, море, ветер нелюдимый, небо в хлопьях туч…»-вспомнились ей строчки из гимна. Постепенно пропадало оцепенение, вызванное апатией долгого утомительного плавания. Показалась Христиания. Она нисколько не изменилась. Даже стала еще краше. Но кто это залез на старинную пушку и, приставив руки козырьком, смотрит на верхнюю палубу! Это же Арнт! Как он мог узнать время ее приезда?
«Куда же ты смотришь, милый Арнт! Нет на верхней палубе Ингеборг, нет»-девушка сразу же загрустила, так как деньги на билет ей пришлось взять у дядюшки. А он в них так нуждается сейчас. Но ничего, она будет работать и вытащит старого упрямца из Нью-Йорка!
Швартовка заняла немного времени. Раздался мягкий толчок и «Bergenfjord» уютно устроился возле причальной стенки. Выдохнув остатками пара, он тем самым провозгласил, что дело сделано, пора отдыхать. Открылась аппарель борта, матросы выдвинули трап.
«Приступить к таможенному досмотру- раздалась команда. На этот раз Ингеборг пришлось ждать, когда очередь дойдет до четвертого класса. Соседи по каюте помогли ей поднять чемодан наверх. Ингеборг потеряла из вида Арнта, а стальной фальшборт судна надежно закрывал ее от берега.
«Ваш выход, фрекен»-помощник капитана поднял два пальца к козырьку фуражки. Да, это ее выход. Вернее вход, вход в ее родную страну, к своим родным.
Она стояла возле открытой аппарели среди эмигрантов, в основном, ремесленников, крестьян, рабочих, своих вчерашних соседей по каюте. Ингеборг, подбирая юбки, осторожно прошла по трапу. Дюжий норвежец, по виду рыбак, помог ей переставить чемодан на причал. Девушка сошла на берег, жадно вглядываясь в очертания любимого города.
Неожиданно раздался грохот. Ингеборг оглянулась: рядом на извозчика грузился багаж. Вдруг с экипажа посыпались вещи, и они рухнули прямо на ее многострадальный чемодан. Когда рассыпающийся в извинениях грузовой маклер разобрал кучу своего груза, то перед Ингеборг предстал ее чемодан. В нем зияла дыра, пробитая острым углом ящика. Но это уже не интересовало девушку: с криком:
«Ингеборг! Ты !»-к ней бежал Арнт. Все оказалось просто. Арнт, понимая, что после извещения о болезни тетушки, Ингеборг не задержится в Нью-Йорке, стал проверять состав пассажиров судов, отправляющихся из Америки. Так он и смог встретить ее. Не слушая огорченного маклера, обещающего непременно скомпенсировать убытки по испорченному чемодану, молодые люди погрузились на извозчика, и вскоре экипаж остановился на улице Киркевейен.
«…Так, мои дорогие и закончилась мое путешествие в Америку»-подытожила свое повествование Ингеборг. Давно уже остыл налитый чай, к которому ни тетушка, ни Арнт не притронулись. Да и Ингеборг только крутила в руках чайную ложечку. Длинным получился рассказ, невеселым.
«Но ты, тетя, не расстраивайся. Я буду работать и мы проживем»-сказала Ингеборг.
«Конечно проживем»-неожиданно высказался Арнт и густо покраснел.
«Я и не сомневаюсь что мы проживем.»-неожиданно сказала няня, обняв за плечи Арнта и Ингеборг. Затем она подошла к комоду, выдвинула ящик и достала пакет бумаг. « Это наши расписки от банка по приему векселей. Ты уж прости меня старую, что утаила от тебя часть бумаг»-покаялась тете девушке.
Чемодан был задвинут на антресоли. Ингеборг он больше не потребовался.
Через восемьдесят лет чемодан был куплен в Осло на блошином рынке под мостом и помещен в квартиру с балками по адресу Nedre,Skoyen 18B,0276.
Сборник рассказов «Страничка внука»
Утро на Бринкенгате
За окном быстро простучали каблучки Даши. Затем стукнула калитка и снова тишина. Мама Даша решила убежать пораньше, не беспокоя всех кто «В домике живет». А живет в домике на данный момент очень мало народа. Вышеперечисленная мама Даша, Петруша, фамильярно называемый родственниками «Пепе», да дед призванный обеспечивать внука Пепе, пока тот сибаритствует дома, пользуясь закрытием детских садов на отдых.
Дед глянул на часы и поразился крепким сном внука. Обычно в это время раздаются позывные: Деда! И все. Начинается день полный неожиданностей, заполненный бытием человечка, которому еще нет двух с половиной. Дед решил с толком использовать паузу. Он быстренько встал, привел себя в порядок и сел пить кофе, предварительно приготовив все, что потребуется внуку при пробуждении. «Все» сводилось к выниманию из холодильника йогурта, вскипячения воды для каши и приготовлении прочих продовольственных изысков для вьюноша.
За кофием дед благодушествовал недолго. Сверху раздалось полусонное: «Деда!». Дед бодро вышел на встречу. Силуэт внука смутно маячил на втором этаже. Загородка мешала ему спуститься.
-Доброе утро, Петруша- приветствовал его дед, открывая загородку. Пепе аккуратно спустился с лесенки, молча проследовал мимо деда. Деда, похоже, он не увидел. Сознание у парня еще проблесковое. Пепе прошлепал в столовую и там затих. Он забрался на подоконник и предался созерцанию заоконья. Не много увидишь на дворе, окруженном забором, но для двухлетнего пацаненка, предостаточно.
-Оона (ворона)- изрек Петруша, ни к кому не обращаясь, но кивая головой в сторону прилетевшей сороки.
-Сорока, Петруша поправил дед. Внук не обратил внимания на орнитологически подкованного деда и повторил:
-Оона. Дед не настаивал. Он взял птичий корм и вышел на двор подсыпать корма в кормушку. Через стекло просматривался Пепе в ночной рубашке.
-Петруша, может, пойдем умоемся, переоденемся, да и завтракать пора-ненавязчиво предложил дед. Его предложение зависло в воздухе. Пепе лег животом на подоконник, слез с него. На минуту задумался. Но решение пришло быстро. Он подошел к собранным еще вчера мамой Дашей игрушкам, аккуратно уложенным в ящички, и поочередно, с грохотом вывалил их содержимое на пол. Дед прижмурился и ушел в другую комнату. Пусть развлекается. Воцарилась тишина. Подглядывающий дед видел лежащего на теплом полу внука, который играл в лелесики (паровозики).
-Петруша, может позавтракаем-несмело предложил дед
-Давай-неожиданно четко и быстро произнес внук.
-Что будем-уже по деловому спросил дед.
-Егирт-ответствовал внук.
-А кашки-совсем зарвался дед.
-Най-коротко ответил внук.
Ну най так най.- Дед выдал внуку стаканчик с йогуртом и сел рядом.
Пепе молча, сосредоточенно ел «егирт». Дед не мешал внуку усваивать продукт и тоже помалкивал. Вдруг Пепе протянул ложку к окну и заявил, что нету тролля.
-Нету тролля, Петруша, нету-подтвердил дед.
Проблема тролля очень его беспокоит, так как мама Даша обьясняет, что тролль выходит вечером и детей, которые не хотят спать он может утащить. Но утром совсем другая ситуация. На всякий случай дед с внуком вспоминают, что тролль живет на высокой оре (горе), в дремучем есу (лесу), в глубокой ое (норе). На этом интерес внука к сказочному персонажу иссяк.
-Еще-коротко бросил внук, доскребая «егирт».
-Пжалста, ПетрСаныч-у деда наготове стоял не один стакан. Не дай бог будет пауза!
-Петруша, может кашки-дед снова за свое. Вот неймется человеку!
-Да-вай-неожиданно четко произнес внук. Дед дернулся и полетел готовить кашку. Кашку сьели быстро. Пепе слез со стула, лег на пол и занялся игрушками
Ладно. Впереди день. Еще умоемся- решил дед и ушел. Шло время. Тишина в доме. Дед читал, Пепе играл. Вдруг возглас:
-Деда, новий пайпись(сурдо перевод: дед, давай памперс менять)-раздался возглас.
Появился Пепе собственной персоной. Всем своим видом он показывал, что у него неприятности. Кто останется равнодушным к проблемам двухлетнего парня.
-Конечно, Петруша, заменим-заблажил дед. Сам глянул в глубины памперса и пришел в отличное настроение, Содержимое памперса явно стимулировало это самое настроение.
-Пепе, пойдем в душ-заявил дед
-Икке душ-вспомнил внук норвежский. Но дед был неумолим.
С внука был снят перегруженный памперс. Затем, под негодущие вопли, экзекуция в душе. Тщательно промыли попу. Заодно умылись. Пока вытирали, что помыли, рассматривали свое изображение в зеркале. На двух родственников из зеркала смотрели бородатая физиономия деда и розовощекая моська внука.
-Пепе-показывает дед на бороду. Пепе приходит в отличное расположение и хохочет. Затем, чтобы расставить точки и внести ясность в изображение показывает на себя и говорит:
-Пепе это. -Кто бы возражал.
Наступает процесс одевания. Начинаем обуваться. Обуть нужно «две ног», как говорит Петруша. Обуваем «одну ног», затем другую «ног».
Пепе неожиданно быстро собрался. Он бодро протопал на улицу и направился открывать гараж.
-Пепе помогать-пояснил он свои действия на всякий случай: вдруг дед не поймет.
-Пепе коляска-уточнил он, помогая деду открывать гараж.
Транспорта у Пепе много и он к нему относится очень трепетно, всячески его контролируя. Это алисед (велосипед) и две коляски. Что он выберет непредсказуемо. Но общение с внуком приучило деда быть готовым ко всему.
-Пепе коляска залезать-твердо произнес Петруша и полез в большую коляску. Дед помчался доукомплектовывать выбранный транспорт питанием. Пакет был наготове. Дед быстро одевался.
-Деда-раздалось с улицы. Пепе устал сидеть и требовал развлечений.
Дед быстро вышел с пакетом и понял, что попался. Пакет был прозрачный и Пепе увидел, что там бутылка с соком и коробочка.
-Пепе-потребовал внук и для убедительности протянул руку. Возражать в таких случаях бессмысленно. Пепе стал основательно перезавтракивать: бутылка с соком ополовинилась, похудел и запас бутербродов.
-На, деда- Пепе вручил растрепанные остатки завтрака и сыто откинулся. Дед быстро пополнил запасы, и родственники выехали со двора.
Теперь предстояло решить куда ехать. Здесь кто первым завладеет инициативой. Первым съреагировал Пепе.
-Туда, деда- показал прямо, но согнутым пальцем Пепе, что означало влево. Как прикажете, Петер Саныч, поехали вдоль улицы Бринкенгате. Пепе любит свою улицу. Она тихая. Можно пройти пешком, рассматривая машины, стоящие вдоль тротуара. Можно остановиться возле ремонтируемого здания и полюбоваться слаженной работой рабочих и транспорта. А если еще грузят мусор! Пыль столбом, красота. Эх, жаль не подойти к бульдозеру, не потрогать колеса. Чудо, а не колеса. Ну ладно в другой раз. Пепе деловито шагает дальше. Навстречу идут темнокожие мамашки со своими выводками. Это пакистанки и сомалийки, которые живут по соседству. Их много и детей тоже много. Они сдержанные и вежливые, закрытые в свои одежды. Очень дружелюбны и приветливо улыбаются светловолосому мальчонке, который самостоятельно шагает по тротуару. У них своих «мальчонок» много, поэтому они толкают 3-х, а то и 4-х местные коляски, загруженные мелкой порослью с темными глазенками. Мамашки идут одни. Их папы выйдут на улицы позже.
Вот угол Бринкенгате и Кампенгате. Здесь Пепе останавливается и думает куда свернуть. Он знает, что если свернуть на Кампенгате, то гулять будем по тихим улицам заставленными деревянными домами. Деда отсюда не вытащить. Лучше спуститься вниз и проехаться по Койенгате. Это большая оживленная улица. По ней ездят машины, идут автобусы. Очень приятная улица. Решено.
-Деда! Туда-бросок руки и дед все понял.
-Нет, стой деда, счас сяду в коляску и езжай. Вздремну маленько. Пепе заваливается в коляску и прикрывается козырьком. Можно отдыхать. Дед дорогу знает.
Переходим дорогу и оказываемся на площади у метро Тойен. Это начало Пакистанского района. Он черной жемчужиной вкраплен в белое колье Осло. Шаг в сторону и другой мир. Не враждебный, но чужой. Разнобойный колорит, смешение одежд, языков. И в этой голубоглазой светловолосой стране викингов, где дед и внук выглядят чуть ли не брюнетами.
Но Пепе равнодушен к расовым предрассудкам. Он вылезает из коляски и идет к фонтану. Он очень интересен этот фонтан, вернее его композиция.
Три бронзовых женщины в платьях позапрошлого века столпились у колонки и судачат. Рядом подросток, принесший лохань с бельем. Стоят и сплетничают уже лет сорок. Тем же самым занимаются группа пакистанских женщин. Стоят, житейские проблемы обсуждают. Ну в точь как их норвежские товарки в позапрошлом веке. Рванул ветер и взметнул их накидки, черного и коричневого цветов. Они распластались в воздушном потоке, превратив милых женщин в стаю хищных птиц.
Пепе прошел мимо стаи и стал ловить струйки. Долго ловил, пока куртка не вымокла. Ладно, хватит.
-Пошли деда-и двинулся в сторону детской площадки. На площадке никого нет. Это приводит Пепе в прекрасное настроение. Он охотно катается с горки. Сам забирается, делает деду «Хаде», дескать, пока, и с удовольствием сьезжает.
-Еще-говорит Пепе и забирается снова. Очень весело. Но время идет и появляются посетили. Они разные и очень неожиданные для нашего заскорузлого сознания. Белого ребенка выгуливает темная пакистанка. Негритянская девочка с волосиками пучочками прогуливалась под присмотром молодого человека скандинавской внешности. Девочка тщательно готовилась к выходу на детскую площадку: розовое платьице, отмытая рожица.
Девочке приглянулся Пепе. Она подбежала к нему и остановилась, с явным намерением пообщаться. Но внучок оказался ярым расистом. Быстренько забрался в коляску и закрыл себя планочкой. После чего сурово посмотрел на ветреную незнакомку. Затем последовала короткая фраза:
-Деда! Все ясно. Пепе парень не компанейский, общаться пока не любит ни с кем. Ладно, поедем дальше. Вот и наш знакомый фонтан. Пепе посмотрел по сторонам, убедился в отсутствии себе подобных. Пепе решил завоевать мир. Хватит с него позорных бегств. Он слез с коляски, подтянул отчаянно спадающие штаны. Оглянулся, проверить следует ли за ним дед. Убедившись в наличии оного, бодро двинулся фонтану. Долго развлекался. Но и это надоедает.
Дед взял инициативу в свои руки. Выждав, когда внук сядет в коляску он быстро выехал на улицу Швайенгарьгате и взял курс на центр. Замечаний из недр коляски не поступило. Пепе созерцал проезжающие мимо машины, изредка делал замечания. Так и доехали до набережной Акербриге.
Дом, в котором живет Пепе
-Пепе в домике живет? – раздался женский голос.
-Зивет -_весело откликался детский голосок.
-Мама в домике живет?- снова вопрос.
-Зивет - слышалось.
-Папа в домике живет?- не унимался женский голос.
-Нет, папа на работе - хохотал детский голос.
-А деда в домике живет? - сбивал с толку очередной вопрос.
-Зии-вееет - звонко кричал детский голос.
-А бабушка в домике живет - звучало снова.
-Басика (бабушка) летит на аэлесике (на самолетике)- заливался детский смех
Так переговаривались крепкий розовощекий малыш и его мама. Нужно ли говорить, что это были герои наших рассказов мама Даша и Петруша. Они возвращались каждый со своей «работы», то есть и из детского садика тоже, и обстоятельно беседовали. Они не спеша прошли площадь у метро Тойен, и вышли на улицу. Там задержались. Малыш внимательно рассматривал новенький автобус, который тихо шурша шинами подьехал к остановке. Пока малыш рассказывал маме об особенностях машинки, мама задумчиво смотрела на эту улицу. Она вспомнила картины из книжки "Kristiania i Oslo" художника Alf NФsheim о старинных домах Осло. Каких-то лет тридцать назад это была уникальная улица, граница деревянного зодчества и каменного. Именно на Кьюбергсгате старый патриархальный Осло, весь в деревянных кружевах и словно вывязанных эркерах прощался с каменным вычурным Осло. Таков был закон королей: в городе не строить деревянных зданий, во избежание пожаров. Только на окраине было послабление, и им воспользовались ремесленники, мелкие торговцы. Так начался старый деревянный Кампен. По Кьюбергсгате отсчитывал своими колесами время старый трамвай. Он по выходным вывозил на воскресную мессу в центральный собор семьи добропорядочных мастеровых и лавочников. На деревянных лавках чинно рассаживались, хрустя накрахмаленными юбками, мамаши многочисленных семейств. Рядом присаживались, скрипя штиблетами, и откидывая фалды фраков, их мужья, сверкая свежевыбритыми лицами, обрамленными под подбородками ухоженными бородами. Мимо храпя и кося испуганным глазом, проносилась лошадь в упряжке, везя зажиточного бюргера.
Прошли столетия, летели годы. Архитектурный карандаш безжалостно отсек заповедный район Кампена, и канули в лету трамвайные рельсы и ряды деревянных домов, хранителей тайн города. В этих старых домах жила сказка. Старая добрая норвежская сказка. Она ходила, постукивая деревянными башмачками, заставляя прислушиваться жильцов дома. Но ее никто не боялся. Здесь жили люди, которые верили в эльфов, гномов, троллей. Они жили с ними в ладу и всячески задабривали их. Маленький народец очень обидчивый и могут, если их огорчить, напроказничать. Тогда не обижайтесь, если у вас среди ночи упадет с полки чашка или рассыплется мука. Но старая волшебница заботливо охраняла мир и спокойствие в этих старых домах.
Теперь старых домов нет. Их снесли в угоду бездушным каменным исполинам, стоящим на Кьюбергсгате. Высокомерно глядят они породистыми окнами на оставшиеся деревянные строения и не понимают, что делают эти мастодонты на прекрасном белом свете.
Мама Даша и Пепе рассмотрели автобус, отметили его превосходную окраску и блестящие колеса и не спеша свернули на свою улицу Бринкенгате. Это тоже старая улица, ровесница Кьюбергсгате. Эта улица помнила деревянные башмаки пилигримов, бредущих в старую столицу Норвегии- Тронхейм. Ей повезло больше: одна половина домов сохранилась такой, какой она была много лет назад. Эти дома уютно устроились под холмом, и, казалось, их не берет время. Мама Даша и Пепе подошли к своей калитке, минуя старый дом старушки, Астрид и вошли в свой дворик. Захлопнулась калитка, и они очутились в своем мирке. В мире старого доброго дома, которому много- много лет и дворика, частично вымощенного древней брусчаткой.
-Пепе в домике живет? - весело спросила мама Даша Петрушу, открывая дверь
-Зивет - весело отозвался малыш, прыгая с плитки на плитку.
Старый дом снисходительно поглядывал на своего нового жильца. Малыш приехал сюда совсем недавно вместе с мамой Дашей и папой Сашей. Папа и мама его называли - Пепе. Раньше они жили в квартире с балками в старом многоэтажном доме. Это был почтенный дом, ему было больше ста лет. Пепе очень нравилась квартира с балками. Там водилось много маленького народца, который селился в старом дымоходе и камине. Пепе дружил с ними и когда он был совсем маленьким и не умел ходить, то народец в красных колпачках и деревянных башмачках веселил его, и утешал, когда он плакал.
Но папа и мама нашли новое жилье. Это был домик на Бринкенгате, очень уютный и спрятавшийся в собственном дворике, надежно огороженном от городской суеты забором. Вековые березы с любовью прикрывали этот домик, как зонтиком и ему было очень уютно под холмом. Пепе сьездил с папой и мамой и посмотрел домик. Он ему тоже понравился. Домик был двухэтажный. На второй этаж вели лестницы. Одна комнатка на втором этаже предназначалась для Пепе. Маленькое окошко выходило на крышу, по которой скакали воробьи. Иногда залетали синицы. Склонив головки, они внимательно заглядывали в окошко, словно спрашивая: «А что ты здесь делаешь?» Однажды Пепе увидел кошку. Огромную, лохматую. Ну, просто медведь, а не кошка. Она медленно шла по крыше и принюхивалась. Намерения ее явно были не безобидные: на крыше чирикали воробьи. Но Петруша был храбрый мальчик. Он застучал по стеклу и прогнал кошку.
Потом все посовещались и решили, что им лучше сюда переехать, что и сделали. Маленький народец, что жил в квартире с балками, очень огорчился, узнав, что жильцы уезжают. Они привыкли вечерами слушать сказки, которые мама Даша читала Пепе. Смотрели с ним мультфильмы по телевизору, свесив ножки с балки. Иногда деревянный башмачок слетал с ножки гномика и со стуком падал на пол. Мама Даша вздрагивала и крутила головой, стараясь понять, откуда стук. А мальчик Пепе смеялся: он- то знал, что это башмачок и нисколько не боялся стука.
-Какие смешные взрослые - думал Пепе, ложась спать. - Ничего не видят. Как только затухал свет, то на балках рассаживался народец и слушал сказку. Но иногда веселый гномик в колпаке набекрень строил рожицы и Пепе смеялся. Мама Даша сердилась и говорила, что не будет читать книжку. Человечки делались серьезными, прижимали пальцы к губам и говорили: «Тссс». И Петруша засыпал. Ему снились красивые сны, а маленькие человечки тихонько, взяв башмачки в руки, чтобы не стучать, уходили к себе в камин или в дымоход.
Об их беде узнала добрая старая волшебница, которая жила в старых домах Осло. Она успокоила маленьких жильцов, сказав, что они могут переехать вместе с мальчиком Пепе. Жильцы в красных колпачках радостно зашумели и бросились собирать свои вещи. Вскоре их любопытные физиономии, бородатые и нет, румяные и не очень высовывались из разных мест багажа. Когда они подъехали к домику на Бринкенгате, то очень обрадовались. Домик, в котором жил Пепе, был старше квартиры с балками. Его построили в 1861 году, а это было очень давно. Домик под холмом очень любил детей и грустил, если в комнатах не звучал детский смех. Поэтому он гостеприимно распахнул двери.
Маленький народец разбежался по дому и всему удивлялся. Он удивлялся комнатам, лестницам, а особенно печке. Это была чудо-печка. Она стояла на кухне, и обогревала весь дом. Это была рабочая печка. Не одно поколение жильцов сидело возле огня, грелось и смотрело на пламя. В таких домах часто останавливалась сказка. Она облокачивалась о притолоку дверей, складывала руки на груди и слушала. Слушала, о чем разговаривают люди, слушала сказки, которые они читали или рассказывали детям. А за окном шумела вьюга. Седая старуха с растрепанными волосами бросалась на освещенное окно. В бессильной ярости сползала она по стеклу, царапая его скрюченными пальцами. Сказка очень любила такие вечера. На ее глазах росли дети, старились родители. Она очень обрадовалась, увидев новых жильцов, особенно маленького мальчика. Это означало, что в доме будут игрушки, будут читаться сказки, будет слышаться детский смех.
Волшебница собрала маленький народец и сказала им, что холм, под которым стоит дом, не просто холм, а это старый тролль. Настолько старый, что его никто не боится, но все с уважением относятся. Он сидит, прижав колени к груди. В колени упирается руками, облокотив на них голову. Старый парк на холме это вовсе не парк, а его волосы, которые зимой становятся седыми, а осенью развеваются рыжими космами. Его борода длинным и густым плющом выстилает склоны холма. А у его подошв приютились домики.
Маленький народец по секрету рассказал Пепе про старого тролля, который никому не приносит вреда, но не любит когда маленькие дети не ложатся спать во-время. Это ему очень не нравится. Вечером, когда стемнеет, он тяжело ходит вокруг домов и заглядывает в окна. Если мальчики и девочки хорошо кушают, умываются и ложатся спать, тролль кивает огромной головой и довольно бурчит: «То-то же! Так-то лучше!» и уходит спать. Он забирается на высокую гору, прячется в глубокой норе и засыпает на постели из сухого мха, накрывшись сухими листьями. Тролль спал. Его сон старались не тревожить лесные звери. Они проходили на цыпочках мимо норы. Лесные птицы бесшумно скользили на крыльях, улетая прочь. Месяц, оставлял узкую серповидную полоску, которая выглядывала из-за туч, освещая запоздалым путникам дорогу. «Тихо, жители земли! Тихо! Тролль спит! Не будите тролля»-гукали ночные птицы.
Старому троллю было очень одиноко. Он хоть и пугал маленьких ребятишек, но сам очень любил, особенно, долгими зимними вечерами, смотреть в замерзшие окна как люди ужинают, потом садятся у огня и рассказывают детишкам сказки. Самые маленькие засыпали у мамы на коленях. Тогда папа брал их на руки и относил спать. Тролль привык к людям и не хотел уходить от них. Хотя троллиные родственники звали его к себе в глухие леса в горах Довре или в расщелины фьордов на западном побережье. Он, погостив у них, возвращался к себе на холм. И когда он замечал поблизости свою старинную приятельницу хюльдру, со старательно спрятанным коровьим хвостом и стреляющими по сторонам глазками, то говорил ей: «Ты, это…. Не больно-то озоруй здесь»
Петруша был храбрый мальчик. Он не боялся тролля и когда ужинал, часто протягивал ложку, которой ел кашу и говорил: «Тролль идет». Потом доедал кашу, становился сильным, и, грозно размахивая ложкой, заявлял: «Уходи тролль!» Но умная волшебница сказка шептала Петруше, что лучше уважать и слушать тролля и тогда ему откроются тайны, которые недоступны взрослым людям.
Утром Петруша с мамой собирались на «Работу». Петруша частенько не хотел идти на свою «работу» и горько подхныкивал: «Икке на работу». Тогда веселый народец слезал с балок, вылезал из-под печки, окружал Петрушу и рассказывал, как ему будет интересно в садике, где его ждут друзья Херманн, Фердинанд. Что он замечательно проведет время. Пепе веселел, прощался с игрушками, делал им «Кус» и выходил на улицу. Закрывалась калитка, и они бодро шли по Бринкенгате. Оставшийся дома маленький народец забирался на забор и, размахивая красными колпачками, кричал Петруше, что они его ждут вечером. Сороки, скачущие по черепичной крыше домика Астрид, оглушительно трещали: «Прелестно, малыш, прелестно!» Огромные вековые березы приветливо махали своими ветвями вслед Петруше, шепча: « Счастливой дороги тебе, малыш» Старая волшебница стояла возле калитки древнего домика и, улыбаясь, смотрела на уходящего мальчугана. Она-то знала, что если по старой улице Бринкенгате топают детские башмачки, то сказка жизни никогда не закончится.
Туристы
Из теплохода, словно фарш из мясорубки, повалил турист. Турист жаждал зрелищ. Хлеб у него был на теплоходе. А сейчас они переминались с ноги на ногу, стремясь как можно быстрее спуститься на землю норвежской столицы.
На пирсе туриста желали все: сувенирные ларьки, таксисты, но больше всего, гиды, которые призывно размахивали национальными флажками. Помимо традиционных для туризма немецких японских, замечаю российский триколор. Спотыкаясь на трапе, туристы спускаются вниз. Турист он и есть турист. Он везде турист. Стоит серьезному человеку одеть шорты, придурочную панаму или бейсболку и он готов ко всему. Даже если его будут дурачить. Он прекрасно понимает, что его дурачат, но сейчас он турист и охотно позволяет делать это. У одного солидного мэна в коротких шортах в шляпе воткнуто перо чайки. Рядом с ним такая же солидная мадам в легкомысленной футболке. Голову прикрывает панама, но без пера.
Как это было давно: спуски с трапа, с трапа самолета. Готовность восхищаться всем, что покажут гиды, а что не покажут, то он найдет, увидит сам. Турист заберется куда угодно. Он будет задвигать любопытный нос в закрытые для постороннего глаза дворы, подьезды. Внутренне стыдясь, но все одно скосит глаза в окно первого этажа. Понимает, что нехорошо, некрасиво залезать в чужое «нельзя», но он турист. Через две недели он вернется в свой город. Оденет цивильный костюм и станет скучнейшим человеком. Лишь при уборке наткнется в шкафу на забытую бейсболку с сохранившимся пером. Возьмет в руки, задумается. И поплывут картинки. Картинки беззаботного лета, когда он был туристом.
Гиды, словно пастушьи собаки, сбивают свои стада по национальной принадлежности флага. Это сложно. Турист не стоит на месте. У него зуд. Ему, туристу, кажется, что без него происходит что-то значительное и что он, турист, должен быть там, где проходит оно, значительное. Его, туриста беспокоит, что он эти события пропустит. Поэтому он стоит и перебирает ногами как застоявшаяся лошадь. И его несет. Несет к ближайшему ларьку сувениров. Тянет сфотографироваться тут, же на причале. Напрасно гид вопит, что он отведет их в отличнейший магазин сувениров, самый дешевый (ха-ха-ха), где им, туристам, дадут скидку (хо-хо-хо).
Зазвучали часы на ратуше. Туристы стихли, задрали головы и наставили фото на гигантский циферблат. Некоторые записывали звон на мобильник. И только не спрашивайте их: - А это вам надо - звук боя часов на городской ратуше?». Надо. Не обижайте люди, туриста.
Гиды, соблюдая только им известную очередность, разводят в разные стороны свою беспокойную паству. Сейчас на них, беззащитных агнцов, начнут охоту сувенирные магазины, киоски и ресторанчики. На группы с завистью смотрят продавцы мороженого и сосисок. Это счастье не про них. Турист на них не купится. У него зафрахтован обед в ресторанчике. Скорее всего, в рыбном, где его, туриста, ошарашат морскими деликатесами. Менеджеры ресторанчиков с утра чешут левую ладонь, предвкушая выручку.
Группа с российским триколором остановилась возле норвежского парламента, стортинга. Что там рассказывает, темный, совершенно не похожий на россиян соответствующего колора, мэн. Акцент у него жуткий. Но его и не слушают. Вертятся, фотографируются в обнимку со львами. Дамочки скосили глаза на сияющие окна респектабельных магазинов. Да чего тут скажешь! Норвегия! Стоянка полдня, а тут стортинг. Законодательная и исполнительная власть! Со своей - бы дома разобраться. Две дамочки явно решили свинтить в сторону и, будьте уверены, свинтят. Да рассказывает гид ужасно. Ну дай ты им, туристам, какую-нибудь изюминку. Нет, не клубничку, а изюминку из истории парламентаризма. Нет ведь, гундит что-то про засилие Норвегии Швецией.
Два дюжих немца присели возле низенького тролля, стоящего у входа в сувенирный магазин. Тролль маленький, а немцы дюжие. Одного привлек длинный толстый нос тролля. Он схватил его рукой и что-то сказал своему партнеру. Тот округлил глаза, и захохотал. Охальники.
Туристские группы продвигаются к национальному театру. Они, группы, стремительно редеют. До памятника Виргеланду доходят единицы и то, их больше занимает чайка, сидящая на голове великого поэта.
Японцы. Как я их люблю японских туристов. Где бы мы с ними не пересекались, я всегда с удовольствием за ним наблюдаю. Они всегда улыбаются и не устают улыбаться, даже гиду, который несет полную скукотищу про норвежские языки: риксмол (или букмол) и лансмол (или "новонорвежский"). Они будут стоять напротив гида и согласно кивать ему головой. Причем лица святятся так, что можно подумать: нет для них большего счастья, как разобраться в обрыве преемственности королевской линии в 1319 году.
Но и они не чужды экспромтов. Экспромтом послужил наш внук Петруша, который стоял напротив них и решал, куда ему податься. Планов роилось в голове у парня громадье. Их всегда много когда тебе от роду два года с небольшим. Можно побегать по газону с цветами и тайком от деда посрывать им головки. Можно побросать камни в фонтан, пока дед не видит. Вредный человек этот дед, все нельзя и нельзя. А почему нельзя? Вон намедни в ботаническом саду Петруша приметил огромную золотую рыбку, плывущую прямо на него. Нужно всего-то прицельным ударом сразить ее и все, вот она, добыча. Ан нет: опять дед разгунделся, что нельзя бросаться камнями в рыбок. Вот сейчас: полез штаны поправлять. Да не свои, а мои. Чего их поправлять. Еще не свалились. Пришлось вырваться и бежать. Что это так людей много на площади. Стоят и смотрят куда-то вверх. Чего там вверху? А, чайка на голове сидит у памятника. Неинтересно. Пойду гонять голубей. Куда дед пропал? Хоть и вредный мужик, но с ним все надежнее, да и коляска при нем.
Один из туристов, увидев очаровательного норвежонка присел на корточки, развел руки и загоготал гусем. Забавный дядя - подумал Петруша, но решил на всякий случай дать стрекача. Что и сделал. Вот только штаны снова сваливаются, пришлось на бегу поддерживать их руками. И чего они смеются!
Прогулка по Аккербригге
Перед родственниками открылась набережная Аккербригге. Набережные. Неотьемлимая часть морских городов. Набережные могут быть или не быть, но не могут быть не красивыми. Осло-фьорд и Осло не только одинаковая топонимика. Это единая судьба. Глядя на синие воды залива, в которых отражается город представить Скандинавию можно только белокурой и голубоглазой. Набережная красива в любое время года: летом, когда изнывающий от жары народ находит на ней прохладу. Зимой, когда стоящие на приколе суда превращаются в хрустальные сказочные дворцы, вызвякивающие незамысловатые мелодии обледеневшим такелажем. Красива набережная осенью, когда над ней танцуют вальс багряные кленовые листья. О весне можно не говорить. Достаточно вздохнуть и мечтательно посмотреть вдаль. Набережная помнила и другие времена: Толпящиеся возле причалов серые рыбацкие суда. Грубые крики рыбаков, грузчиков. Резкий запах рыбы.
Сейчас набережная причудливое сочетание архитектурных изысков, наслоившихся на исторические эпохи. Судить нравится или нет туристу сложно. Да он не будет этим заниматься. Здесь «Кусок сыра» городской ратуши уживается с глыбой из красного кирпича крепости Акерхюст. Жилые массивы –невообразимые для обывательского понимания сочетания стекла, бетона, и прочей строительной арматуры. Сказать не можешь, хорошо это или плохо. Но, наверное, неплохо, если знать, сколько стоит там квадратный метр. Но все это архитектурное нагромождение будоражит, не оставляет равнодушным.
Петруша быстренько отошел от впечатлений и толкнул коляску ногами, дескать:
-Давай, Деда, трогай. Чего стоять. Столько задумано, столько нужно успеть. -Дед тронул транспорт, но был остановлен требовательным пассажиром.
-В чем дело? Все просто. На пути стоял фонтанчик питьевой воды. Вода весело журчала, над струйкой раскинулась небольшая радуга. Проехать мимо? Ни за что. Петруша вылез из коляски и протянул руки к воде. Взвизгнул от удовольствия, ощутив прохладу. Удовольствие сменилось разочарованием, когда вода залилась ему в рукава. Мокро. Решение пришло быстро.
-Деда, коляску-внук довольно толково показал место стоянки транспорта. Затем забрался в коляску с ногами и предался игрищам с водой. Дед тем временем засмотрелся на теплоход, который стоял у причала. Это был плавучий отель, с носом, удивительно похожим на морду улыбающегося дельфина. насчитал восемь этажей. Этажей, а не палуб. Каждая каюта выходила своей лоджией на борт, и индивидуум мог наслаждаться морем без привычной толкотни. Верхняя палуба была закрыта стеклянным колпаком от привратностей непогоды. Теплоход недавно подошел. Об этом напоминали еще шевелящиеся швартовые канаты, которые как щупальца медузы шевелились, поджимая гигантское туловище к причалу. Странное чувство: нет людей, а все движется. Распахнулась аппарель в корпусе, и на причал пополз трап. За застекленной палубой показались разноцветные пятна. Это были головы туристов. Они отзавтракали и спешили попасть на обетованный берег.
«Прошу Панове»-раздалось рядом. Я отошел от своих грез и увидел довольно потертого человека белесой наружности. В руках он держал пластиковую бутылку. Я понял, что он хочет набрать воды, А Петрушка с удовольствием, повизгивая, ловил воду ртом и тут же выплевывал ее. Пришлось упрашивать вьюноша, чтобы он уступил дяде место. Дед тем временем отодвинул коляску он надоевшего фонтана. Петруша, кстати, и не возражал. Вытирая влажные руки о не менее мокрую куртку, он бодро двинулся к ступеням, ведущим к крепости. Петруша постоянно оглядывался: как там дед с коляской. Это ничего, что дед шел по ступенькам, таща коляску на руках. Зато все рядом. Вот и зеленая лужайка.
-Деда, мячик!- Как старик Хоттабыч деда вытащил из небытия мячик.
-На те вам, Петр Саныч.- Петруша был очень доволен. С дедом можно иметь дело. И мячик предусмотрел и в горку не отстал.
-А теперь деда, играть.-Пепе с ударил по мячику. Мячик полетел в кусты.
-Деда, мячик!-это стало быть меня тоже приглашают включиться в игру. Ладно, добежим. Удар! Пепе довольно быстро среагировал и с удовольствием вмазал по мячу.
-Отличный удар, Петруша, отличный. Воодушевленный Пепе бросился за мячиком. Игра разгорелась с новой силой. То Пепе, заливаясь смехом бил по мячу, то дед пасовал ответно. Но что это! Откуда этот дядя появился. Пепе встал и недоуменно посмотрел на огромного дядю, который топоча, как слон, бросился к мячу и ударил по нему. Затем остановился и что-то весело прокричал Пепе. Вот этого нам не надо. Петруша быстренько побежал за мячом, схватил его и помчался к коляске. Положил имущество в внутрь коляски и исподлобья посмотрел на веселого дядю. Дядя, увидев манипуляции пацаненка по спасению собственности, весело расхохотался. Помахал Пепе рукой и побежал, насколько позволяла комплекция, догонять не менее дородную половину.
Петрушка решил, что с футболом на сегодня хватит, и бодро двинулся вверх по тропинке. Вот и вход в крепость. Дед, громыхая коляской по булыжникам, спешил за чадом. Вот оно, озеро. Пепе помнил, что там живут рыбки. А по ним так славно кидать камнями. На ходу собирая камушки для прицельного метания, мальчишка помчался к пруду. Бах! Бах! Экая досада! Мимо!
-Что нельзя? Почему нельзя!-Ох уж этот дед. Снова загундел, что нельзя кидать камни в воду, да еще и по рыбкам. Пепе скосил глаза на деда и побежал на другой берег озерца. Дед сел на лавочку и погрузился в свои записи. Пусть поработает. Мы тем временем…Бах! Бах! Дед сделал вид, что не слышит.
Шлеп! Шлеп! Шлеп! Это еще что! Дед поднял голову и огляделся. Маленькая светлоголовая девочка, схватив палку, стучала по воде, в надежде подтянуть кувшинку. Но кувшинка никак не желала расставаться со свободой и плавала в отдалении от берега. Что делать? Нужно идти в воду. Что девочка и сделала. Пожилой седоголовый норвежец с бородкой торопливо подбежал к девочке и что-то выговорил ей, показывая на мокрые туфельки. Девочка согласно кивнула головой и убежала, по всей вероятности, от деда. Норвежский дед решил, что на сегодня он с честью выполнил возложенные на него воспитательные функции, сел на лавочку и развернул газету.
Бах! Бах! Шлеп! Шлеп! Два деда одновременно подняли головы и сделали вид, что эту шпану они не знают. Тем временем по тропинке, ведущей в крепость, показалась череда туристов. Они без устали щелкали фотоаппаратами и галдели. Возле пруда они остановились, поджидая отставших.
-Нет, ты посмотри, какая светлоголовая нация!-раздалась над моей головой фраза на русском языке. Я поднял голову и увидел дородную брюнетистую даму, которая обращалась к своей приземистой товарке. Товарка, явно крашенная черным цветом, изготовленном на Дерибасовской, охотно поддержала разговор.
-Ну что ты хочешь! Скандинавы! Вон, какие беленькие-показала она на Петрушку и девочку. Петруша тем временем утолил инстинкт охотника. Что-то неудачно идет промысел. Рыбки как плавали, так и плавают, а камней нет. К тому же дед сидит на лавке и пишет что-то в альбоме. Счас мы ему эту идиллию разрушим.
-Деда, Пепе рисоваить -закричал Петруша и бросился к деду мимо остолбеневших дамочек.
Петруша тщательно, прорывая бумагу ручкой, рисоваил. Особенно было приятно почеркать по тем значечкам, что нарисоваил дед. Напрасно дед предлагал использовать чистые листочки. Внук был непреклонен. Но и это надоедает. Освоили как нарисовать солнышко, пририсоваили лучики и хватит. День тем временем катился к обеду. Петруша встал к крепости передом, к деду задом и о чем-то крепко задумался. Дед решил сьинициативничать: Петруша, пойдем съедим по сосисочке. Пепе повернулся к деду и просиял. Весь его вид говорил: Дед, ты человек. Сказано сделано. Родственники бодро спустились по крутому, выложенному булыжником спуску, к набережной. И не обращая внимания на кучкующихся туристов, они двинулись к сосисочным ларькам. Пепе явно проголодался и шел впереди каравана. Дед погромыхивал транспортом сзади.
Вот она, заветная сосиска, Огромная ароматная! И булочка в придачу. Пепе жадно впился зубами в сосиску. Набив рот, он попытался еще и булочку ухватить. Не удалось. Ладно, потом доедим.
Дед и внук сели на прогретые солнцем доски набережной и погрузились в чудное поедание продукта. Говорить не хотелось. Родственники лениво перебрасывались отдельными фразами. Тут к деду проявила интерес норвежская мама. Ее дети паслись рядом на детской площадке, и она услышала отдельные фрагменты обстоятельных диалогов деда и внука. Выяснив, что дед из России, она проявила недюжинный интерес к воспитанию российских детей. Дед, напрягши скудные познания, вступил с ней в беседу. Есть было в процессе диалога неприлично, и сосиска осиротело торчала из дедовой ладони. Пепе не вступал в диалог ни с кем. Он ел сосиску. И сосиска, закончилась. Мало сосиска и булочка туда же. Остался только недопитый сок в бутылочке. Петруша заскорбил было о так быстро закончившейся сосиске, но его взор задержался на другой, печальной дедовской. Дед оживленно дискутировал и совершенно не возражал по случаю экспроприации пропадаемого продукта. Не задержалась и булочка. Когда дед прекратил дебаты о воспитании личности, то увидел, что Петруша сыто щурясь, допивал остатки сока из бутылочки. Так и перекусили.
Пепе наотрез отказался резвиться на переполненной детворой детской площадке, и родственники двинулись в глубину улиц.
У фонтана
Пепе поерзал в коляске и вскоре затих. Парня одолела сытость: все же пара сосисок, булочки…Сок, опять же. Было от чего задремать. Коварный дед, используя затишье, взял было направление к дому, но Петруша был начеку:
-Де-да! Ту-да-четко и раздельно раздалось из коляски. Для убедительности он показал рукой. Оно и понятно. Впереди сверкал и искрился фонтан. Он размещался на театральной площади, любимым месте жителей Осло. Петруша при случае не прочь завернуть сюда. Ему все там нравилось. Великолепный фонтан, в нем так славно поплескаться. Большая площадь, на которой в причудливых позах застыли бронзовые люди. Дед всегда хватается за блокнот с ручкой и чего-то пишет.
- Кстати, надо бы порисоваить. Ладно, потом. Пойду, погуляю у фонтана -Петруша вылез из коляски, подтянул штаны и храбро двинулся через толпу народа к струящейся воде. Вода приятно ласкала ладони. Но плескание скоро наскучило Пепе и он решил побегать по траве. Это была чудо-трава. Изумрудно-зеленая, шелковистая. Она так и просила, чтобы по ней побегали.
-Цветы! Как много цветов. А вот мы их по головкам ладошками.
-Что нельзя! Чего нельзя!
-Деда, это еще почему же. Не рвать, говоришь? Ладно, не буду. А побегать можно? -получив одобрение деда, Пепе с удовольствием резвится на газоне. Вот и скульптуры. Какие большие! Пепе делает попытку залезть на огромный башмак бронзового актера, но сползает вниз. Еще раз. Снова неудача.
-Де-да! Ты где? Смотри-ка здесь. И даже с коляской. Очень хорошо.
-Подтолкни-ка, деда …Никак, снова сползаю…
-Поддержи, деда. Вот хорошо. Можно попробовать встать. Какой башмак скользкий!
-Деда, ты не уходи. Видишь, я сполз.
-Вот теперь хорошо. Ну хватит, постояли. Снимай, деда!- Дед аккуратно снимает пилигрима с башмака актера.
-Да никуда я не убегу, не бойся, деда. Посиди, посиди на камушке. Только не убегай далеко. Я сейчас приду и рисоваить буду. Пепе бодро помчался по дорожке вдоль национального тетра. Коварные штаны медленно делали свое дело: они сползали. Все попытки сохранить нормы приличия ни к чему не привели. Пришлось держать их руками. Дед все пресек и быстро пришел на помощь. Он втряхнул внука в штаны и закрепил их с помощью носового платка. На попе образовался подобие заячьего хвостика. Зато штаны перестали мешать.
-Деда ты куда смотришь? Странный дед встал и смотрит на огромную статую. Чего он в ней нашел? Статуя как статуя. Вот чайка сидит на голове, это уже интереснее.
Но не один дед такой. Подошла целая группа взрослых и тоже встала, как и дед, подняли головы у куда-то смотрят. Чудно.
-Пойду-ка я голубей погоняю,- решил Пепе и храбро ринулся в ближайшую кучу птиц, что-то безмятежно клевавших. Голуби от неожиданносити взлетели. Но испуг быстро прошел, когда птицы поняли кто источник их беспокойства. Пепе повторно разбежался и лихо врезался в стаю. Взлетело всего лишь несколько штук. Остальные посторонились: ну, дескать, если тебе некогда, то беги...Но не таков Пепе. Нужно еще побурлить, показать силы и возможности человеческого гениуса.
-Ну это уже черезчур-вздохнула голубиная стая и взлетела в воздух. Немного попланировав они приземлились подальше от этого беспокойного субьекта. Пепе остановился в недоумении.
-Как же так! Было весело...
-А где дед? За ним же глаз да глаз нужен-Пепе беспокойно завертел головой.
-Да нет же. Стоит дед на том же месте где и поставили. Правда, развернулся. Теперь в другую сторону смотрит. Кого это он рассматривает. Понятно. Две огромные фигуры стоят. Взрослые их памятниками называют. Так вот дед их рассматривает. Подойти поближе рассмотреть, чего его заинтересовало.
Пепе подошел к деду подергал его за штанину.
-Деда, а у нас макпак есть?
-Нет, Петруша, все сьели -ответил дед, черкая что-то в блокноте.
-Нужно это дело прекратить –подумал Пепе, глядя как дед использует блокнот не по назначению. В нем же рисоваить нужно.
-Деда, а водичка есть? –спросил Пепе. Становилось жарко. День явно шел к полудню. Праздношатающийся народ перешел на теневую часть улицы и занял скамейки в тени деревьев.
-Водичка есть-дед достал внуку бутылку с остатками воды. Одновременно внимание внука привлек пакет с остатками хлеба, взятого для голубей. Пепе проянул руку за вожделенным пакетом.
-Петруша-загундел дед-этот хлеб для голубей.
-Еще чего!- подумал Пепе залезая нетерпеливой рукой за остатками хлеба. Ишь, голубей. А что делать если есть хочется. Внук стал проворно жевать хлеб, запивая водой.
-Петруша, может домой поедем? -аккуратно спросил дед:
-Дома котлетки, макарошки. Да и обедать пора.
Петруша засунул руку в пакет...А там ни кусочка. Вот те на! Петруша растерянно посмотрел на пакет, в пакет. Действительно ничего нет. Горестно вздохнул, и приложился к бутылочке. Там ни капли. Ну дела. Все закончилось. Настроение явно ухудшалось. Навалилась усталость.
-Деда, а что ты про котлетки говорил? Говоришь, дома есть?
-Дома, Петруша, дома. Давай собираться, еще доехать нужно- заблажил дед.
Пепе думал не долго. Действительно чего тянуть: устал, хлеб не помог. Есть хочется. Пепе, как подгулявший купчик, боком завалился в коляску.
-Поехали, деда-махнул он рукой. Деда уговаривать было не нужно. Он с места взял в карьер и к великому удовольствию Пепе коляска быстро двинулась по Карл-Юхансгате по направлению к дому.
Все о Пепе
Ботанический сад. У входа огромный, по осеннему взлохмаченный русский клен. Под ним ковровое разноцветье. Сочное яркое, пружинистое.
Дед: Петруша, бабушка очень любит кленовые листья. Давай соберем ей листочков.
Пепе бежит по огромному пружинистому ковру, наклоняется, загребает ворох листьев и подает деду со словами:
На, деда, листочки басике.
Игра в футбол. Мяч закатился под куст можжевельника. Забираться под него не хочется ни Пепе, ни деду.
Деда-говорит Пепе и показывает пальцем на мячик. Дескать, давай, действуй.
Пепе-отзывается дед и разводит руками. С какой стати дескать лезть. Нашел крайнего.
Деда-пвторяет внук и тоже разводит руками.
Диалог затягивается. В образовавшейся паузе раздается смех: пожилая дама с интересом наблюдает за спором поколений.
Пепе, пожалуй, пойдет спать-говорит Пепе и залезает на скамейку. Ложится ничком попой кверху.
Петруша-обращается дед-а какже обед? Ты обедать будешь?
А?-поднимает голову внук.
Обедать будешь-повторяет дед.
Котлетка-встает на колени внук.
Обязательно –утвердительно соглашается дед.
Перспектива вкусно и сытно отобедать захватывает Петрушу. Он осматривается и видит в стороне забытый велосипед.
Пойдем деда алисед.- Дескать пошли, захватим транспорт и домой. Чего время тянуть. Но дед само олицетворение вредности:
А мяч! Кто будет доставать? Чем в футбол играть будем?-говорит он.
Внук на секунду задумывается. Есть решение:
Пойдем деда вместе. Победила дружба. Мяч извлечен из-под куста. Пепе садится на алисед, привычно нажимает на кнопку. Раздается музыка и под ее акампанимент мы бодро движемся к дому.
Теперь деда кыш-говорит Петруша, сгоняя деда с детского стульчика.
Пепе сидеть будет.
Пепе бежать-говорит Пепе, слезая с велосипеда
Деда алисед догонять. Дескать беги деда с велосипедом, догоняй внука.
Пепе это-говорит Петруша, показывая на себя.
Фантазер
• Пепе моет руки:
- Мама смотри!!! В дырке живет...живет... маленький...КИТ!!!
• В полу круглая дырка:
- Пепе будет мышку кормить
• Папа будет Гордоном, мама – автобусом Берти, Пепе будет Томасом. Нет, мама будет медведем, а Пепе – медвежонком. А папа будет...будет..спать.
• Мама будет скуф (из мультика про Боба), Пепе будет Лёфте, а папа будет...Телепузик!
Полиглот
- Петрушка, раз покушал, скажи маме «спасибо»
- Takk for maten, mamma!
Мама
- Пепе будет мамой, мама будет Пепе. Пепе, иди в садик
- Не хочууу в садик!
Пепе топает ногой и басом говорит:
- Нет, пойдешь в садик! Мама пошла кораблики строить!
Подходит и гладит по щеке:
- Не плачь, Пепе, мама придет, заберет, на паровозике поедем два.
Снежные дела
Мама и папа строят во дворе горку, Пепе сидит у окошка и отказывается выходить. Попрыгал на подушках, распустил на всех молнию, откуда мог повытаскивал перья и заскучал. Позвал маму одеваться.
- Пепе будет горку строить, лопатку дай!
Мама разводит руками, не знаю, мол, где лопатка. Пепе по-деловому нырят в гараж, возращается с маленькой лопаткой – Пепе будет помогать.
Мама сделала снеговика. Пепе подошел, посмотрел
- Классно, мама!
Отошел, вернулся со снежком.
-Это будет пупок!
Прилепил второй снежок.
- А это будет писун!
Обошел вокруг –
- О, попа! Это будет какашка! Хихихихи, какашка! Фу, снеговик накакал! Грязный памперс, снеговик! Надо поменять. Пепе поменяет.
Пепе забрал снежок и выбросил в сугроб.
- Вот теперь чисто!
Друзья
Читает книжку про трактор. На страничке нарисовал трактор и 4 кролика.
-Это трактор Том. Это кролик. Нет, это Пепе, Фердинанд, Элиса и Элленор.
-А Сторм где?
- Сторм алеле алеле Сторм вот! - и тыкает на номер странички в виде маленького кенгуру
Буквоед
Учим буквы по печенюшкам-буквам. Это мама. На мама, кушай маму. Это с – папа Саша, кушай папу. А это Т – томас паровозик с глазами. Пепе съест паровозик.
Ну Пепе ты жук!
Нет, Пепе муравей! Пепе надо в баночку поймать!
Петрушка строит железную дорогу, построил тунель и говорит
Jeg er s; flink, s; flink!!
2 года 11 мес
Мама купипа крабочку! (крабовую палочку)
Часы, не ругайтесь, Пепе будет кашку кушать
Мама, покорми кашкой малыша!
озвучивает каждую ложку:
Это будет трактор Том! Его догняет Врум. За ним бежит Фия. Нет, не так, быстро бежит. Это Сум. Он едет в тунель. (закрывает рот и сквозь зубы) Это шлагбаум закрылся
• Пепе, ты в Лиссабоне был?
• H;?
• На трамайчике катался?
• Да! На зеленом! И мама! И папа! (подумав добавляет) И Лена, и Лерочка, и Виталик
• А на самолетике летел?
• Да! С девочкой играл! Машинки показывал!
• А девочка?
• Девочка слоником в нос дынь! (универсальное слово, не так бух как бах или бум, более мягко)
• Понравилась девочка тебе?
• Да. Пепе девочку пукал. (высшее проявление чувств - пвернуться попой и изобразит пук)
Мама, не делай так. Полицейский по попе даст.
Мама не ешь Пепе рис. Открой рот. Пусто..Выплевывай! В тарелочку! Не ешь моё.
Пепе не малыш. Пепе большой мальчик. Большой мальчик не ездит на коляске, не носит памперсы и катается на велосипеде
Мама, я у тебя в животике сидел? Тут? Пепе был малыш. Пепе большой.
Страшный зверь
Разговаривает по телефону с папой, слышу обрывки разговора:
- ага, придет, домик сломает, крышу снесет, игрушки раскидает, кашу съест...
Спрашиваю
- Петруш, кто это такой сташный придет? Серый волк?
-Лерочка!
Спектакль про маму и Пепе
Петруша и мама играют. Пепе играет роль мамы.
- Утро, троль ушел. Пепе проснулся, мама проснулась. Доброе утро лягушка! Пойдем писать, кушать кашку, пить сок. По лесенке аккуратно! Пепе кашу готовит, мама кушай, ой, часы бьют! Убегаем, паровозик подожди!
Усаживает маму в коляску
- Идем в садик. Мама на рельсы смотри! Паровозики играй, Пепе сумку взял, на работу пошел. Чуть-чуть, а ты играй.
Берет под мышку книжку и быстро убегает. Мама изображает обиженный рев Пепе, оставленного в садике. Пепе тем временем кладет сумку на стул, залезает в кроватку и изображает как он спит. Просыпается и идет забирать маму из садика:
- Пепе с работы пришел, маму забрал. Поедем в домик на паровозике, рельсы смотреть. В магазинчик зайдем, сок купим с трубочкой. Кашу, сыр, хлеб.
Вот так, значит, дите думает как мама работает. Мда.
Обезьянка
Пепе забрасыват грязное белье в стиральную машину:
- фу, носки грязные! (бросает в машинку)
- порошок насыпем (показывает как сыпет порошок)
- закроем (закрывает дверцу)
- кнопочку нажмем, пиип
-и ыыыть! (с размаха пинает дверцу коленом)
-Вот так!
Рождественские печенюшки - петеркакер
Купили набор «Сделай пряничный домик – Пепперкакехюс». Пепе обрадовался
- Пепе строить домик!
Открыли коробочку, на весь дом потянулся пряничный запах. Пепе потянул носом, схватил заготовку для крыши и спросил
- Мама, кушать это?
- Пепе, это крыша, на съешь лучшу трубу, будет домик без трубы!
Пепе скептически посмотрел на трубу и сказал
- маленькая.
Но съел. Подумал и сказал
-еще трубу!
Пока на плите варился сахарный сироп для склейки стройматериалов, Пепе разобрался с трубой и перешел на стены
- Пепе, как же мы теперь домик пос троим, ты же все съел!
Пепе посмотрел на пустую коробочку и сказал:
- Вкусные Петеркакер!
Сборник рассказов «Волжские мотивы»
«Мы стоим на крутейшей горе, под ногами у нас Волга и по ней взад и вперед идут суда, то на парусах, то бурлаками, и одна очаровательная песня преследует нас неотвратимо. Вот подходит расшива, и издали чуть слышны очаровательные звуки; все ближе и ближе, песнь растет и полилась, наконец, во весь голос, потом мало-помалу начала стихать, а между тем уж подходит другая расшива и раздается та же песня. И так нет конца этой песне. А люди — это мои земляки возлюбленные, с которыми я, кажется, сойдусь хорошо». А.Островский
Так писал о городе Кинешме «отец русской драматургии» великий Александр Островский. Могучая русская река Волга также властно вошла в творчество Островского: во многих его произведениях отразилась не только её красота и величие, но и жизнь и обычаи, нравы и песни, язык обитателей поволжских городов.
Волжский калейдоскоп
…Душу тревожит величье немое….
-Я родом с Волги. Так обычно представляюсь, когда меня спрашивают, место рождения. Если человек не связан с рекой, то он и внимания не обратит на фразу, а переспросит, уточняя населенный пункт. Но если вы попадете на волжанина, то в ответ раздастся: «Я тоже!». И все, вы земляки. Потом вы будете выяснять, откуда вы с Волги: верхней, нижней. А уж город, в самую последнюю очередь. Так повелось. Не нами придумано.
Для тех, кто родился на Волге, река не географическое понятие, это часть твоей души. С ней связано все. Встреча рассвета после выпускного вечера: только на волжском откосе. Прогулки с девушкой: парк над Волгой. Свадьба - обязательно к ней, родимой.
Я вспоминаю своего деда, который редкий день не ходил на Волгу. Сядет на им же сделанную скамейку и сидит. Сидит как большая хищная птица. Черные, почти не тронутые сединой волосы спадают из-под старой фетровой шляпы. Окладистая борода закрывает грудь. Острые лопатки выпирают на широкой спине. Мосластые плечи упорно сопротивляются возрасту, не сникают. Костистые, разбитые он плотницкой работы кулаки, спокойно лежат на коленях. О чем думает этот, уже старый человек, глядя на привольный волжский плес, раскинувшийся широкой излучиной. Что проносится у него перед глазами?
С Волгой сверяли времена года. Покрылась река сальным с колючими льдинками месивом, жди ледостава. «Сало на реке - к морозу», говорили старые люди.
-Волга встала, мать - говорил дед, с утра сходивший на реку. Он шумно раздевался в сенях и проходил в горницу, сгибаясь под притолокой.
-Ну и ладно, отец. Бог даст, переживем зиму - вторила тихим эхом бабушка, неслышно сновавшая по избе.
-Волга тронулась!- сообщал дед весной, бросая слова в пустоту дома.
-Ну и слава Богу. Зиму пережили - редко обороняла слова бабушка.
Для этих людей, которым было уже за семьдесят, существовал только такой отчет в природе. Сходил на нет ледоход, уносивший на себе прошлогодний мусор, грязь. Проходил мощным, очищающим паводком, сметавшая всю заскорузлость с берегов. После чего земля распрямляла грудь и благодарно вздыхала. Да что земля! Люди словно сбрасывали с души наболевшее. Дед, казалось, молодел. Нужно было осмолить, а то и проконопатить лодку. После чего следовала покраска и вот миг, когда, попросив помощи, у соседних корабелов, натужно кряхтя, сталкиваем лодку на воду. Вначале словно нехотя наш транспорт цепляется за оттаявшую землю, затем, поняв, что от него требуется, легко скользит. И, взорвав еще студеную волжскую воду, наша ладья уже качается у прибрежья. Мужики, возбужденно переговариваясь, еще какое-то время обсуждают судоходные качества спущенного плавучего средства. Потом расходятся к своим пакле и краске. Но вот заколыхался на воде еще один борт, другой…Весна, навигация началась.
Моя мама, родившаяся на Волге, любила реку. Девчонкой, прошедшей войну, она первым делом после демобилизации пришла на волжский берег.
Когда ей было плохо, она шла на Волгу.
-Ты чего припозднилась - спрашивал отец маму, которая задержалась после смены.
-Да так, на Волге посидела - нехотя, думая о чем-то своем, отвечала мать. Вопросов больше не было.
Что касалось нас, детворы, то не было никого заботливей, чем наша Волга. Надрали уши взрослые. Разбили нос сверстники. Куда идти? Домой, жаловаться! Боже упаси. Только на Волгу. Прореветься прохныкаться в огромных, сложенных накатом, бревнах. После чего, сбросив трусы, нагишом выкупаться. Проныряться до черных кругов перед глазами и звона в ушах. Ушли обиды и печали. Унесла их Волга.
-Олень рога в воду опустил, какое вам купание - говорила бабушка, когда мы, несмотря на свежесть августа, собирались на реку. Все ясно, по народному календарю наступила осень. Волга становилась не такой ласковой, как летом. Вода ее посинела, все чаще вспенивалась колючими барашками. Словно предупреждала Волга: прошло время купания.
В эту пору Волга была похожа на учительницу, которая жила рядом. Добрая и приветливая летом, она становилась строгой первого сентября. Точь в точь как река, в синем платье с белой оторочкой воротничка. А голубые, как Волга летом, глаза лучились добром.
Быстро пролетали осенние месяцы. Улетали грачи, оставив после себя неопрятные гнезда на вековых березах в старом парке. Откружил вальс ветер с листьями берез и кленов. Заморосил мелкий плаксивый дождь, размывая привычные картины, делая их неузнаваемыми.
«Каждому овощу свое время» -так и в погоде. Наступил конец отвратительной мороси. После того, как все вокруг, растущее и нет, стало напоминать отсыревшую губку, природа - матушка опомнилась и стукнула морозом по всей этой мокрели. Причем так внезапно, что застыли в удивленной гримасе расквашенные дороги. Кусты стыдливо зазвенели прихваченными морозцем ветвями: « Укрой меня, укрой меня, стыдно, стыдно». Примороженные стены домов покрылись серебристыми лишаями. Выходящее клубами из разбитых глазниц слуховых окон тепло, было похожим на выдох старца: « Наконец-то! Дождались и мы холодов!». Никто не думал, что эти холода протянутся на пять месяцев, что пронесутся две сестры: пурга и вьюга. Переметут все: дороги, тропинки, поля.
Небо стало высоким, холодным, вечером сияло и искрилось народившимися звездами. Дым из печей ровными пушистыми хвостами устремлялся ввысь и растворялся там куполом. Скоро зима. На неделю-полторы устанавливалась ядреная холодная сухая осень. Какое наступало время!
Волга была настолько удивлена решительным действиям зимы, что остановилась в своем течении, да так и застыла, слегка шевеля появившимся на ней, «салом». Хотелось красавице повести сине-серым рукавом, чтобы вся шуга полетела в разные стороны, но пролетающий над ней холодный пронзительный волжский ветер насвистывал ей: «Не дури, успокаивайся».
«И то правда» -решила Волга и убавила свой пыл, дав обрасти себе студенистой массой льда. Перевернутые бесцеремонными хозяевами кверху днищами лодки лежали на своих деревянных постелях и только вздыхали: « Какая стыдоба, голышом на берегу!». Запоздавшие, идущие к своим родным затонам пароходы, шурша разрезаемой острыми форштевнями шугой, протяжно гудели: «Про-щай-те-ее! До вес-ны-ыы». После их прохода «сало» неторопливо смыкалось и снова, насколько хватало глаз, серел волжский студень.
-Волга встала, мать - говорил дед…
Выбор
Волга. Помните, как в песне Утесова: «Кто рожден был у моря, тот полюбил навсегда белые мачты на рейде в дымке морской города». Так и здесь, кто родился на Волге, не забывают ее все жизнь. И это не красивые слова. Волга привечала нас всегда. В любое время года.
Кто сможет усидеть за партой, когда из окон старой школы мы видели, что пошел ледоход. Учителя только головой качали, когда ученики с гиканьем наперегонки мчались на берег и замирали перед величием ледохода. Это потом, когда построили гидроузлы, ледоход свели на нет, разбивая его ледоколами. Мы стояли, затаив дыхание, и слушали шуршанье льдин, которые почерневшие, тащили на себе всю прошлогоднюю грязь, мусор.
Половодье, слово-то какое! Очищенье мира от всего старого заскорузлого. Все невзгоды уходят прочь, смываются вешними водами. Мы, пацаны, были готовы взлететь от охватившего нас восторга. Не отсюда ли, не от этой ли ситуации воскликнула Екатерина у Островского: «Отчего люди не летают!». А ведь Островский был на Волге, любил эту реку. Как он красиво сказал: «Некрасивых городов на Волге не бывает, а какие там люди!». Это он про Кинешму сказал. Наши учителя стояли кучкой, задумавшись о чем-то своем, и не спешили уходить с берега. Обратно все шли притихшие, как будто повзрослели еще на один год.
С трудом дожидались выходных, чтобы приступить к подготовке малой навигации, то есть наших лодок. Редкая семья не имела лодку. Конечно, это были не дюралевые «казанки» и «прогрессы», которые заполонили берега позже. Нет, это были, в основном, самодельные, сделанные дедами Иванами по их собственному разумению, судовые единицы.
Дел было невпроворот. Нужно было осмолить, а то и проконопатить лодку. После чего следовала покраска и вот миг, когда, попросив помощи, у соседних корабелов, натужно кряхтя, сталкиваем лодку на воду. Вначале словно нехотя наш транспорт цепляется за оттаявшую землю, затем, поняв, что от него требуется, легко скользит. И, взорвав еще студеную волжскую воду, наша ладья уже качается у прибрежья. Мужики, возбужденно переговариваясь, еще какое-то время обсуждают судоходные качества спущенного плавсредства, потом расходятся к своим пакле и краске. Но вот заколыхался на воде еще один борт, другой…Весна, навигация началась.
Пошли неторопливые волжские самоходки. Идут вольно, пока бояться нечего, вода высокая. В это время пассажирские теплоходы еще редкость. Рано, нет пассажиров. Это к июню пойдут двух, а то и трехдечные пассажирские теплоходы, обдавая тебя непонятной тревогой дальних дорог, далеких странствий. Ты долго стоишь на берегу, закрывшись от солнца ладонью, и смотришь уходящему пароходу вдаль. После этого не хочется уходить с откоса и возвращаться домой, где тебя все почему-то давит, наполняет сердце тревогой. А всему причина- весна на Волге.
В мае успеваемость в классе резко шла на убыль. Учителя волновались, примерные отличники и хорошисты сгорели бы от стыда за такие ответы в середине года. А сейчас хоть бы хны. Лишь бы уроки отсидеть. И вот уже заветный дневник у тебя в руках, позади еще один класс, а впереди три месяца лета и ты бежишь… Да нет, не домой, что там делать раньше времени. Нас искать нужно было в старом парке, привольно раскинувшемся над Волгой.
В парке воздух приобрел ощущаемый для глаз зеленоватый оттенок. Это березовые почки всему виной. Почки, готовые выстрелить нежно-зеленым листком. Оттого в парке стоит зеленоватое марево и невольно приходит на ум киплинговский Маугли: «Отчего так стучится сердце?».
А тут еще пароходы будоражат тебя свои видом, проходят, оставляя только туманную дымку. Волю, дайте нам волю!
Летом и говорить нечего. Даже не ходили на обед, до позднего вечера торчали на берегу. Волга приветит, Волга накормит. А если в карманах находилось несколько копеек, то проблема питания спадала сама собой. В любом магазине тебе отрежут черного хлеба на эту сумму и все спасены. Хлеб стоил 14 копеек буханка. На две копейки и то горбушку отрежут. Затем попил водицы из колонки, локтем утерся и готов к дальнейшим свершениям. Что могло остановить десятилетних пацанов от обследования плавкрана, который поставили на угольный склад, или земснаряда, поставленного для углубления подхода к причалу. Да ничего. Даже суровые вахтенные, которые гоняли нас, размахивая короткими «линьками»( кто не знает-кусок каната), который пребольно припечатывается к спине.
Ты прибегаешь утром к плотам, а носом в берег уткнулся плотовод, колесный пароход. Это были старые, заслуженные транспорты, еще с паровой машиной и огромными колесами, их и называли «колесники».
Названия у них были самые прозаические «Плотник», «Столяр», «Кузнец». Пути-дороги тоже проще не придумать: от реки Унжи, притока Волги, и обратно.
Для нас, пацанов, это были представители другого мира, овеянного романтикой странствий. Хотя какая романтика, какие странствия могли быть у этого плотовода! Но представьте себе ребятишек, не выезжающих никуда за пределы своего города, не бывавшие даже в областном центре и еще не ездившие в поезде.
Поэтому, если кто-то из команды, а это были добродушные пожилые дядьки, покажут тебе рубку и, о счастье, дадут подержаться за огромное, отполированное ладонями рулевых штурвальное колесо, то ты чувствовал себя капитаном Грантом. Вопрос о выборе профессии уже не стоял. Ты начинал ходить враскачку, засунув руки в карманы коротких штанишек, пытался цыкнуть зубом и пустить длинный плевок как это делал вахтенный матрос этого речного исполина. Мы с удовольствием хватались за ветошь, густо смазанную пастой, которую давали тебе эти хитрые речные волки и рьяно драили медяшку.
Эти пароходы родились на верфях Нижнего Новгорода еще до революции и принадлежали известным пароходным обществам «Меркурий» или «Самолет». Надстройки были деревянные, построенные из прочных пород дерева и покрытые лаком. Краску эти дядьки не признавали. Они любили своего труженика-плотовода, как любит крестьянин свое лошадь, на которой он пашет землю, холили и лелеяли его старый изношенный корпус.
На палубе была стерильная чистота, медяшка горела под солнцем, а дерево ласкало взор своей отполированной поверхностью. Плотовод стоял, уткнувшись носом в берег, этот речной труженик, и отдыхал, пользуясь небольшой передышкой, пока экипаж разберется со своим хлопотным грузом. Затем наступал волнующий миг, запускали машину. Паровую машину. Это было блестящее, никелировано-медное чудище, притаившееся в чреве корпуса. Редким счастливчикам удавалось проникнуть туда и посмотреть на это творение техники. Уже давно шумела топка парохода, котел трещал от избыточного давления и вот миг, когда на мостике появлялся вахтенный со старым, но ярко начищенным медным рупором.
Матросы-дядьки в миг забывали знакомства и безжалостно гнали нас с палубы. Все подчинялось командам вахтенного начальника. Сначала нехотя, с усилием шевельнулись огромные плицы, лопасти гребного колеса, дающего движение корпусу. Но пар идущий из котла неумолим, он давил поршни в двух цилиндрах машины и те аккуратно, словно извиняясь, напрягали старые колеса.
Рулевой резво крутил огромный штурвал, который множеством ярко горящих под солнцем медных накладок рассыпал десятки солнечных зайчиков по переборкам рубки.
И вот отойдя от берега, развернувшись, пароход на мгновение застывал, Это хитрые механики переводили машину с «Заднего хода». Машина громко шипела, чавкала, но разразившись шумным сиплым гудком, выпустив облако белого пара из высоченной трубы, начинала частить плицами колес.
Раздавался искореженный медным рупором голос вахтенного: «Полный вперед!» и буксир, словно послушная лошадка резво пошел, куда было приказано. Без плотов он шел легко, красиво резал форштевнем водную гладь. Чудо была картина. Вскоре от парохода только оставалась одна точка. Мы заворожено вздыхали и начинали шевелиться, разминая затекшие руки-ноги. Мы же стояли, не двигаясь, стараясь не пропустить ни одной команды, ни одного действия.
Потом начинали наперебой говорить, перебивая друг друга. У каждого были впечатления, каждому нужно было выговориться, добавить к ведущему рассказчику еще более полные детали, которые, как тебе казалось, невнимательно пропущены. Мы были уже бывалые. Мы драили медяшку, палубу, чувствовали себя моряками. Поздно вечером, в постели, перед твоими глазами пробегут кадры дня. Разворачивающийся пароход, брызги, летящие из-под плиц, команды, звучащие из медного начищенного рупора. Вот она подготовка к профессии, пусть на неосознанном, но уже на определенном уровне. Разве сравнишь мальчишеским оком профессию текстильщика и этого бравого вахтенного, стоявшего в кителе с золотыми шевронами и старой видавшей виды флотской фуражке, лихо надвинутой на лоб. Эххх! Скорее бы вырасти!
Рыбалка
Летние дни пролетают быстро, как облака на небосводе. Кажется, захмарило все небо и быть дождю. Обыватели, глядя на небо, вздыхают: « Слава Богу, пройдет дождичек, можно будет не обрывать руки ведрами с водой». Как же, сейчас! Подул незаметный ветерок, от облаков не осталось и следа. Какие-то жалкие перистые разводья. К обеду и вовсе устанавливается такое пекло, что уползаешь куда-нибудь в тень. С облегчением передыхаешь, когда наступают сумерки. Их незаметно, за хлопотами, как-то вкрадчиво, заменяет ночь, темная, густая. Она быстро обволакивает деревья, кусты, вползает в открытые окна домов. И вот уже то в одной избе, то в другой засветились окна. Значит, действительно темно стало. Народец на Дерябихе жил прижимистый, кондовый, просто так свет не палили. Дед мосластыми ручищами включает лампочку. Именно лампочку, так как выключатель встроен в ее патрон. Уникальное приспособление, заря электротехники. Сверху этот шедевр венчает металлический отражатель.
Наше, по-летнему многочисленное семейство, собирается ужинать. «Вечерять»-как бы сказала бабка Маня. Ужин, когда взрослых немного, прошел быстро. Чего рассиживаться! Было темно, душно. Ветерок, который тянул с Волги, прохлады не приносил. Кроны тополей шумели вверху, но свежести не давали. Сверху нас разглядывал ковш Большой медведицы. «Так, что дед, завтра едем на рыбалку»-вдруг заговорил Владислав. «А мне что, пошли»-буркнул дед. Я так и застыл с завернутой кверху шеей. Ну, когда эта несправедливость закончится. Как рыбалка так без меня. Это не на плотах рыбачить, на них я и сам схожу. «Я уже и червей накопал»-отозвался Стас. Ну братец! Ну, погоди. Меня распирало от возмущения, но я понимал, что ором тут не поможешь. И я блистательно вывернулся.
«Дедушка»-повернул я свою курносую физиономию к сидящему на лавке деду (Обращение нестандартное. на «дедушку» наш дед походил меньше всего): «Я пойду с Вами». «Без сопливых обойдемся»-ввернул Стас. Я мужественно проглотил обиду и промолчал. «Да мне-то что, пойдем»-немного помолчав, буркнул дед. «Сивого, на рыбалку, в лодку?»-вступил в разговор Владик: «Ну не знаю».
« Чего не знаю, дедушка разрешил, а лодка его»-затараторил я. Дед как-то криво, из-под бороды, усмехнулся. Не зря же я его «дедушкой» назвал. «Пойдешь, пойдешь, сказал же»-буркнул дед. Старшие внуки обиженно промолчали, их мнение было проигнорировано начисто. Я мысленно каждому из них показал язык и тихонько сполз со ступеньки в темноту двора. Я потолкался по темному двору, дожидаясь когда братья уйдут спать. А они чего-то разговорились. « Кашу, варить, масло»-доносились обрывки фраз с террасы. Это, стало быть, к серьезной рыбалке готовимся, если дело к каше подошло. Каша нужна для подкормки, масло- для пахучести. Здесь авторитетным специалистом считается Стас. Даже дед его слушает. Стас пошел на кухню договариваться с бабкой насчет варки каши. Масло выпросит у тети Тони.
Хлопнула дверь терраски: это братья пошли спать. Пока дед ходил в уборную, я прошмыгнул в горницу и упал на кушетку. Вошел дед, долго стоял и молился перед иконами, шепча молитвы. «Отче наш…иже еси на небеси…»-переливались совершенно непонятные для меня слова. Странное дело, они действовали т убаюкивающее. Веки становились все тяжелее, тяжелее и я уснул
Разбудил меня тихий мелодичный звон настенных часов. Часы не будили своими ударами. Они били не назойливо, не предлагая вскакивать с постели и делать физическую зарядку. Они только напоминали о ходе времени. В полудреме я насчитал пять ударов. Именно то, что нам нужно. На терраске затарахтел будильник. Это Стас, не надеясь на наше кумпанство, поставил контрольное время. Хотя кого проверять, бабку! Хи-хи,с -да вон дверь входная хлопнула. Бабка уже встала, привела в себя в порядок, сейчас нас будить будет. Ей никакой будильник не нужен.
Зашлепали босые ноги. Это Стас помчался править утренние дела. Вот неугомонный. В обычные дни их с Владиком не добудишься, но если дело касается рыбалки, то все, сон по боку. Судя по утихнувшему движению на террасе, Владислав еще не поднимался, я, собственно говоря, носа из-под дерюжки тоже не высовывал. Так было уютно в эти предутренние часы, когда ночь медленно отступает, оставляя после себя тихие дымчатые сумерки. Солнце еще не настроилось вставать и легкий обволакивающий сумрак не торопится уползать под шкаф.
Ночь дала кратковременную прохладу кустам, цветам и они благодарные пустили утренние слезы, росу. Перед моими полуоткрытыми глазами возник туманный силуэт красного цветка. Он сверкал и переливался как драгоценный камень и в такт переливам медленно покачивался. Это был цветок шиповника, ветви которого заглядывали в открытое окно. Я заворожено следил за меняющейся игрой цвета. А цветок, как кокетливая манекенщица, чувствуя, что им восхищаются, игриво покачивался, отягощенный капельками росы.
Медленно, но настойчиво в голову полезла подлая мысль: «А ну ее, рыбалку. И без нее столько задумано, столько надо успеть!». Но тут же трезвый внутренний голос возник: «Ты что! С братьями ладно, их мнение тебя не особенно интересует. А дед. Если бы не он, ты бы сейчас дрых без задних ног и никуда не собирался». Здесь голос был прав, падать в глазах деда в мои планы не входило. Чтобы прекратить мои сомнения раздался скрип лесенки, ведущей на печку. Это слезал дед. Все, сомнения в сторону, пора вставать. Гладкие, покрашенные темно-вишневой краской половицы, приятно холодили ноги. Забрасываю майку на голову. С первого раза не попадаю. Бестолковка влетела в пройму для руки. Долго кручу, перевертываю, чтобы было правильно. Бросок, снова неудача. И чего я эту майку вечером снял? Лег бы в ней и не мучался сейчас.
Чтобы больше не маяться, растягиваю, как могу пройму от майки, и продираюсь головой туда, где ей быть положено. После такой экзекуции пройма категорически отказывается находиться на моем плече и скатывается вниз. Я поправил ее пару раз, потом махнул рукой. Штаны было одеть гораздо проще, так как они у меня короткие и на одной пройме. Давеча мать хотела пришить вторую, так я ее не нашел. Запропастилась куда-то. Тоже невелика беда. Штаны –то держатся.
Я вышел на крыльцо. У косо подвешенного, на поленицу, умывальника, стоял Владик и, прямо скажу, без всякого энтузиазма, умывался. Знамо дело, кому охота подниматься в такую рань. А посередине двора начинала вырастать куча из всяких вещей. Это гоношился Стас. К сараю прислонились весла, появился мотор, наша гордость «ЗИФ-3». Дед его по случаю купил у кого-то с рук.
Чего я стою? Пора и мне умыться. Хотя формальности все это. Я подошел к бочке, стоявшей возле водостока с крыши. Она было полна дождевой водой. На поверхности скопился всякий мелкий мусор, но это не беда. Я отгреб его в сторону, набрал горстки воды и протер глаза. Аккуратно так, точнехонько, по глазам провел. Остального лица, как и положено, даже не замочил. Нам это ни к чему. Подолом майки протер увлажненные места и все, готов.
Чего это Владислав решил? Никак зубы чистит! Ну совсем сдурел парень с недосыпу. В школу идти не нужно, чего их зря тереть.
Я в лучшем случае в субботу их в бане почищу, если зубной порошок не забуду. Я наклонился над бочкой и широко улыбнулся. Вот они, все тут, зубы. Чего их чистить, итак блестят в дождевой водице. Я ими даже клацнул для убедительности. Ну и зубехи у меня, наградил же Господь! Как штакетник с выломанными досками. Широкие и редкие. И эта щель посередине. Будто зуб планировался, а потом вырасти забыл. Ужас, а не зубы.
Сборы закончились. Дед взял тележку, сделанную из весел, положил на нее мотор. Стас обвешался сумками, в руках огромный клеенчатый пакет с удочками. Мне досталась хозяйственная торба с завтраком. Наш эскорт приготовился к торжественному маршу. Посмотреть было на что. Впереди выдвигался дед с тачкой, сделанной хитроумно из весел и колеса. Собиралась и разбиралась эта штука быстро, и места в лодке не занимала. Дед в старой фетровой шляпе, низко надвинутой на глаза, черный, заросший бородой и волосами, был колоритен. В старом суконном пиджаке и таких же брюках, он был находкой для режиссера, решившего снимать фильм о цыганах.
Рядом с ним брел Владик. Вот уж кому-кому первый клев был по барабану, так это ему. Похоже, что он так еще и не проснулся и не понял, правильно ли сделал, встав в такую рань. Поклажей он обременен не был.
Процессию замыкал я, таща сумку с харчем, тоже, вообщем-то, не особенно глазастый в такую рань.
Быстро пройдя улицу, мы миновали корпуса казарм фабрики «Красная Ветка». Для экономии времени прошли наискосок по территории фабричного клуба, и вышли на волжский обрыв. Теперь нужно аккуратно спуститься с откоса к переправе, возле которой столпились наши плавсредства. Сверху лодки удивительно напоминали стаю грязных взъерошенных уток.
Мы сложили свои пожитки и на минутку замерли, глядя на Волгу. Река еще только просыпалась. Молчала переправа. Старый паромчик отдыхал последние часы. Скоро появится длинная череда машин, желающих перебраться на другой берег. И будет он челноком мотаться от одного берега к другому, пока не иссякнут все желающие путешествовать.
Над затихшим паромом планировали и печально кричали чайки. Тихо на Волге. Глядя на нее, останавливается ход времени, не хочется спешить. Какая может быть суета, глядя на ее величие. Медленно накатываются волны на песчаный берег, со вздохом откатываются назад, обнажая часть песчаного заплеска. Лодки лениво переваливаются с бока на бок, в такт волнам, покачивая носом. «Ну, передохнули»-это голос деда побудил нас к действию. Оторвавшись от волжской картины, мы аккуратно, осыпая песок, перенесли нашу поклажу к лодке. Быстро перекидали пожитки. Дед, ухватившись ручищами за нос лодки, навалившись грудью, сдвинул ее. Лодка только удивленно чавкнула, отрываясь от песчаной колыбели, и закачалась как утица. Дед неожиданно быстро и сильно перебросил свое мосластое туловище в лодку и встал посередине, раздвигая веслом скопившиеся у берега судовые единицы. «Крепите мотор»-обронил он. Мотор, конечно, закрепили и Стас с Владиком стали попеременно дергать за пусковой шнур, чтобы запустить это чудо-техники.
Дед вывел наш карбас на большую воду, вставил весла в уключины. «Ну, скоро вы там?»- спросил он братьев, которые, похоже, уже надергались. Посыпались мудреные слова: « свеча, жиклер, карбюратор». Дед также молча, широко перешагивая лодочные банки (скамейки, то бишь), перешел к ним на корму и стал рвать пусковик. Но мотору было начхать на авторитетный возраст деда.
Между тем, лодка, поняв, что ею никто не управляет, развернулась кормой по течению и поплыла сама по себе, выписывая незамысловатый вальс. Весла обессилено поникли и только в такт волнам приподнимались и опускались, негромко булькая. Под носом лодки журчала вода.
Мне делать было совершенно нечего, команды я не получил. Учитывая, что страсти у мотора накалялись, я от греха подальше убрался на нос, захватив какую-то дерюжку. Подоткнув ее себе под попу, я уютно уселся, обхватив колени руками, уткнув в них подбородок.
Сидел и наблюдал, как по борту медленно проплыли красно-коричневые корпуса фабрики. Пошли дровяные склады лесозавода.
«Да ну его на тур»- вдруг вывел меня из оцепенения возглас деда. Надо понимать, это он мотор послал в своем любимом направлении. Грузно перешагнув через кормовую банку, он тяжело сел за весла, развернул обленившуюся лодку и резкими короткими гребками погнал ее вверх по течению. «Пока будем с ним валандаться, к Решме уплывем»- пробурчал он. Владик, которому, чувствуется, в усмерть наскучила эта моторная канитель, тут же сел на кормовую баночку и затих. Только Стас остервенело терзал двигатель внутреннего сгорания. Между тем дед пригнал лодку к только ему понятному месту. Он встал из-за весел, взял кошку. Так называется маленький якорь. Он прошел на нос, бросил ее в воду, забрызгав меня. Затем, также, не видя внука, только буркнув: «Ну-ко подвиньсь», закрепил канат за кольцо в носу. Забрызгав Стаса, он все это проделал с кормовым якорем. « Брось его, готовь удочки»-это он- Стасу. Тот встал на колени и принялся копошиться, разворачивая клеенку. Никто не сдвинулся с места, чтобы помочь ему. Даже дед сидел тихо. Тут не дай бог вмешаться и сделать чего-нибудь не так! Тут же будешь обвинен во всех смертных грехах, вплоть до не запустившегося мотора. Поэтому лучше сидеть и не шевелиться, пока про тебя не вспомнят А если не вспомнят, то тоже неплохо, продолжай сидеть.
Тем временем Стас аккуратно разложил удочки по бортам, после чего открыл сумку и вытащил мешки, сшитые из тюли. В них была каша. Какая не знаю. Скорее всего, пшенная, или перловая. Затем он достал заветный, темного стекла флакончик, в котором было анисовое масло. Его добавляют в кормушку для пахучести. Не зря Стас вчера крутился возле тети Тони. Выпросил таки. Аккуратно, буквально несколько капель, покапал братец на тюлевые тушки. Все, кормушки готовы. Сейчас дело за наживкой. Чем сегодня решит совет во главе с дедом кормить рыб?
Это, обычно, предмет ожесточенного спора деда с внуком. Причем без учета на возраст. Стас достает банку с притертой крышкой. Наверное, опарыши. Аккуратно насаживает, тщательно. Вообще Стас красиво с удочками работает, как музыкант инструмент настраивает, так и он чудодействует. Дед хочет чего-то сказать, поучить, стало быть, но молчит. Со Стасом такие шутки не пройдут, бросит крючки и скажет: « Насаживайте сами». У деда руки как крюки, самому ему не справится. Уж лучше не мешать. Стас закидывает кормушки, спускает по натянутой леске кольцо удочки с тремя крючками. Все, леска натянулась, колокольчики застыли в напряжении. Мы ощетинились удочками с бортов. Ждем удачи.
Между тем на Волге появилось движение: то тут то там вставали лодки, бросались якоря. Это рабочие фабрики, отработав ночную смену, выходили на лодках порыбачить, а заодно и выспаться в прохладе, без мух.
Лещ-рыба хитрая, и очень осторожная. Он никогда не схватит наживку, как бы ни был голоден. Будет ходить вокруг и тихонько обкусывать червячков. Так может обьесть всю наживку, но на крючок не сядет. Рвануть за крючок может только сопливый ерш, с палец величиной. Да так, что крючок из брюха нужно будет вырезать ножом, чтобы не выворачивать внутренности. Дед выругался, проверяя удочку. Потом выбросил грузило с крючками, леска заскользила вслед. Но он не сподобился поддержать леску и она, конечно, запуталась. Стас дернулся было помогать, но поздно, на леске образовалась внушительная борода. Все, одна удочка вышла из употребления, по крайней мере, на сегодня.
Дед, похоже, забыл про нас и сидел, уставясь вдаль. Стас периодически потягивал удилища, но рыбацкий опыт говорил ему, что все безнадежно. Рыбалка, вообще, вещь хитрая. Можно ночь просидеть без клева, потом за пятнадцать минут только успевать брать поклевки. Ничего не оставалось делать как собираться. Клева не было.
Незаметно мы подошли к месту стоянки. Лодок к полудню поубавилось, мы, без проблем, закрепились и бодренько перетаскали вещички на берег. На берегу никого не было и мы с облегчением, что не нужно отшучиваться, отнекиваться по поводу отсутствия рыбы, двинулись домой. Дерябиха была пуста и мы без остановок прошли улицу и зашли на подворье. Мудрая бабка, только глянув с терраски на наши постные лица, все поняла и тут же принялась накрывать на стол. Обедали молча и сосредоточенно. Дед не любил болтовню за столом. После обеда Стас и Владик ушли в терраску, дед полез на печь, а я себе без всяких философий завалился на кушетку в тихой прохладной горнице.
Осень на Волге
Поздняя осень соперничала по своему влиянию на природу с ранней зимой. Мелкий нудный дождь монотонно добивал золотую красу парка. Если такой экзекуции было недостаточно, и деревья удерживали остатки своего наряда, то на помощь дождю приходил ветер. Резкий, порывистый, он наклонял гордые кроны кленов, разметывал пушистые шапки берез, трепал тополя. В воздухе носились остатки листьев, которые, попланировав в воздухе, приземлялись на размочаленную от дождей землю и затихали. Зима тоже пробовала свои силы. Утром, размокшая с вечера дорога, сияла крупными кристаллами изморози. На сырых ветвях кустарника искрились замерзшие капельки дождя. Лужи были прихвачены тонкой ломкой пленкой льда.
Солнце, пыталось протянуть паутину своих лучей до издрогшей длительной непогодой земли, передать ей частицу своего тепла. Но не тут то было. Появлялись сварливые темно-серые облака, которые беззастенчиво занавешивали солнце и разбрюхативались очередной моросью.
Волга была настолько удивлена решительным действиям зимы, что остановилась в своем течении, да так и застыла, слегка шевеля появившимся на ней, «салом». Хотелось красавице повести сине-серым рукавом, чтобы вся шуга полетела в разные стороны, но пролетающий над ней холодный пронзительный волжский ветер насвистывал ей: «Не дури, успокаивайся».
«И то правда»-решила Волга и убавила свой пыл, дав обрасти себе студенистой массой льда. Перевернутые бесцеремонными хозяевами кверху днищами лодки лежали на своих деревянных постелях и только вздыхали: « Какая стыдоба, голышом на берегу!». Запоздавшие, идущие к своим родным затонам пароходы, шурша разрезаемой острыми форштевнями шугой, протяжно гудели: «Про-щай-те-ее! До вес-ны-ыы». После их прохода «сало» неторопливо смыкалось и снова, насколько хватало глаз, серел волжский студень, который с каждым днем становился прочнее.
Природа замерла в ожидании зимы, которая все чаще и чаще пробовала свои силы. Вот уже с затянувшегося серой мглой неба пошел не гнусный дождь, а кто-то резкой рукой сыпанул снежную крупу, которая, подпрыгивая по слегка прихваченной морозцем земле весело закатывалась во впадины. Но было еще рано, земля не промерзла, и снежная крупа быстро сьеживалась и исчезала. Оставалось только мокрое место.
Ничего не бывает вечным. Тихим, ничего не предвещающим вечером, начинал падать снег: тихо, ровно. Танцуют крупные снежинки, одна к одной, создавая сугробы. Все гуще и гуще вяжется кружево в воздухе, и вот начинается такой снегопад, что ясно, зарядил на все ночь.
Этот снег уже не растает. Деревья, кусты радостно протягивают свои черные обмороженные ветви к снегу: «Наконец-то, укрой меня, укрой». И снег щедро засыпал их. Ветер уже не свистел по- хулигански в оголенных ветвях, не гонял перемерзшие, сбившиеся в клубки листья. Благодарно вздыхал и затихал старый парк. Волга уютно, как кошка в тепле, свернулась под снежным покровом. Только ветер своим разбойничьим посвистом пугал смельчаков, вышедших торить дорогу через реку.
На Волге
Осень догуливала остатки бабьего лета. Бабье лето и не сопротивлялось надвигающимся холодам. Солнце уже не претендовало на внимание, было неярким и застенчивым. Тяжелые облака пока ему благоволили и не застилали его окончательно, но все чаще и чаще бросали на осеннее светило свою тень. Медведица по-осеннему посинела, ветер выстилал ее поверхность ковром из осенних и березовых листьев, который медленно колыхаясь плыл по волнам реки. Раздетые осины и березы с сожалением следили за своим уплывающим нарядом с берегов и стыдливо жались раздетыми стволами друг к дружке. Так вот и будут теперь звенеть на ветру тонкими ветвями пока мать-природа не сжалится над раздетыми, и не набросит на них толстые снеговые шубы. До этого их плоть вымочат беспощадные серые осенние дожди, прихватит первым морозом. Морозец как добрый молодец изо всех сил будут стараться взбодрить поникших красавиц. Он покроет их тонкие ветви тончайшим слоем льда. Они будут блестеть под остатками солнца как выкованные из серебра нити. Но нет одного в них, как бы ни старался лихач-мороз приукрасить их, это тяги к жизни. Нет уже сил у берез и осин распрямить свои пригнувшиеся от ветров станы, распустить волосы ветвей, когда-то украшенные копною листьев. Все это в прошлом. Покрутится возле засыпающих красавиц задира-мороз, покрутится, да и махнет на них рукой. Займется более серьезным делом, чем украшать красавиц. Вон река несет свои воды. Забыла суровая Волга, что природа засыпать должна. Пробует на Волге свои силы мороз, но жидковат еще будет супротив такой заматерелой красавицы выступать. Легко ломает величественная Волга еще слабенькие заструги тонкого прозрачного льда. Потянется утром река, выгнет спину и хрустнули серебрянные оковки, которыми еще юный морозец всю ночь пытался заковать реку. «Дзинь, дзинь»- и рассыпались ледяные кандалы. Река спросонья и не поймет, что это с ее покрывал скатилось. Потом разберется в чем дело, потемнеет и пойдет бурунами гулять. Гневается, значит. Не привыкла наша красавица к вольностям подобным. Сурово сводит брови к переносице. Одним движением руки легко отгоняет настырного ухажера от себя. Но время свое возьмет и все реже ей хочется буянить по утрам, темнеть по пустякам. Да и мороз из легкомысленного паренька превращается в статного мужика, с которым особенно не поспоришь. Обнимет ночью, так утром его ручищи запросто не сбросишь. Да и не хочется уже, привыкает красавица к силе, покоряется ей. И вот уже скована Волга вдоль берегов серебряными обручальными кольцами, только стрежень реки еще дымится, темнеет. Прозрачные легкие ледышки со звоном разлетаются от волнения. Вздохнет река полной грудью, хватанет уже морозного воздуха, который колом в груди встанет, да и скажет себе: «не дури» и покорится морозу. А тот самодовольно усы подкрутит и быстренько окрутит красавицу. Так и застынет она серебристой лентой, пока метели не закроют ее снежным покрывалом. Но все это будет потом. А пока с берегов доносился жалобный звон гнущихся под напором ветра серебристых стволов осин, да упертый ельник тянул свои лапы над берегом.
Летний дождь
Как было приятно, тайком от взрослых, забраться во время дождя на чердак и пробраться к слуховому окну. Это окно, казавшееся с земли таким маленьким, было не меньше метра в диаметре. На свой страх и риск, мы открывали окно и высовывали свои мордахи.
Мы смотрели на плотную стену дождя, которая была не такой как на земле. Это была стена воды, стоящая перед глазами, прозрачная, переливающаяся. Дождевая стена делала не реальной всю действительность. Мы смотрели через нее как через линзу: знакомые картины размывалась, контуры теряли резкость.
Мы протягивали замурзанные ладошки из окна, всовывали их в дождевую стену. Тяжелые дождевые капли, попадая на руки, дробились и разлетались на десятки мелких, рождая в каждой солнышко Мы радостно смеялись и как заклинание повторяли: «Дождик лей, лей веселей. Лей пуще дам тебе гущи…». Откуда брались эти слова! Но мы твердили их как молитву, как заклинание. Наверное, в нас просыпались гены язычников, и мы молились этой стихии, сами не понимая того. Набирали дождевой воды в руки и умывались, размазывая грязь по щекам. А всему этому сюрреализму акампанировал шум дождя. Да какой там шум. Грохот! Сотни, тысячи барабанных палочек били по металлической крыше, создавая немыслимую, непонятную для слуха, но в тоже время завораживающую мелодию. Мы сидели рядком, шести - семилетние шпингалеты, прижав к подбородку разбитые коленки и молчали. Каждый думал о своем. А может, и вовсе ни о чем не думали, оцепенев перед этим природным величием, который вскоре заканчивался и освобождал место радуге. Мы вновь прилипали к слуховому окну. Восхищенно, по первобытному, любовались этой картиной. Радуга раскидывалась от одного края поля до другого. Она дразнила нас своим многоцветьем, завораживала цветовыми переливами. Да и много ли надо для радости, когда тебе от силы семь лет!
Мы тихонько спускались с чердака, аккуратно, закрыв окно и крышку, и нас встречала земля. Распаренная, еще дымящаяся после дождя. Лужи нежились в лучах солнца, манили нас, завлекали. Наступив на мокрую землю босыми ногами, ты чувствовал как земля, еще теплая от дождя, чавкнув, проникает к тебе через пальцы и жирной колбаской вылезает поверх ступни. Удовольствие! Не передать. Ступни скоро становились грязными, но этого было мало. Нужно было сделать еще и сапоги. Черпая грязь из лужи, ты вымазываешь ноги до колен, тщательно размазывая теплую липкую землю. И форсишь друг перед другом. А почему не сделать перчатки? Лучше до локтей. Сказано, сделано. Вскоре от грязи у тебя свободным остается и без этого грязная моська. Подобрав себе такой антураж, почему-то безумно хотелось поплясать. Попрыгать по этим роскошным лужам и жирной грязи. Дикие прыжки и выпады сопровождались оглушительным визгом удовольствия. После этого чистого места на тебе не было. А солнышко грело. Аккуратно, чтобы не обжечь все живое, еще мокрое от дождя, и поэтому особенно ранимое. Самый обычный чайный куст после летнего дождя, в каплях, в каждой из которых спряталось солнце, выглядел сказочным дворцом. И было огромным наслаждением неожиданно для всех тряхнуть дерево или куст, чтобы на сотоварищей обрушился дополнительный ливень брызг.
Мы скоро подсыхали. Наши сапоги и перчатки из антрацитово-черных делались бурыми и начинали трескаться, стягивая кожу. Выхода не было, нужно расставаться с этой красотой. Если было настроение, то такой грязной ватагой шли на Волгу, чтобы в ее, еще мутной после дождя воде, смыть все былое великолепие. Или брели на колонку и развозили грязь там, пока нас не шугнет какая-нибудь тетка.
Закат:
Песня «Ой красивы над Волгой закаты…», ничего не говорит. Закат над Волгой нужно видеть. Никуда не торопиться и только смотреть, не заботясь о времени. Вы увидите, как уходящее солнце коснется лучами потемневшую к вечеру Волгу. Коснется аккуратно, расслабляющее. Пропадают барашки, уходит дневное волнение. Волга как бархат перекатывается крупными волнами, снисходительно принимает вечерние заигрывания светилы. Берега становятся неясными, размытыми. Небо над рекой переливается перламутром в вечерних лучах. Солнце слабеет, и вот уже подсвечивают небосвод только алые полоски. И все. Зашло солнце. Зашло наше Ярило за дремучие заволжские леса в сказочную страну берендеев. Речная дорога становится черной, тихой.
Вода стала тяжелой, маслянистой. Пропала рябь, что делала Волгу похожей на стиральную доску. Волга лениво наползала на прибрежный песок и, шипя, пузырясь, отползала назад. Закрепленные на поплавки лодки, стучали друг о друга бортами и переваливались словно утицы. Запоздалые рыбаки, расправляя затекшие спины, брались за весла и плыли к берегу.
Надсадно пыхтя, прошла тяжелогруженая волжская самоходка. Зеленый и красный огни бортов отражались длинными линиями на неподвижной воде. Навстречу ей, сотрясая густой темный воздух эстрадными мелодиями, спускался пассажирский теплоход. Палубы были залиты светом. Тысячи зайчиков отразились в волжских волнах. Словно серебряное монисто одела Волга.
На миг темноту, окутавшую Волгу пронизали серебряные молнии: это суда прежде чем разойтись дали друг другу ослепительные отмашки. И снова темно, тихо. Изредка плеснет хвостом крупная рыба.
Все, спать, ночь на Волге.
Волжский бульвар
Мелкий, колючий как сапожные гвозди дождь, сыпался на Волгу. Вода, неприязненно вскипала, покрываясь пузырями. Пузыри лопались, образуя оспенные рытвины. Они тут же пропадали. На их месте возникал новый пузырь, чтобы тоже лопнуть. И так бесконечно.
Волга в это время была похожа на сварливую хозяйку: все у нее не так и каша подгорела, и чайник выкипал. Только что тихая и ласковая, река вдруг взбеленится белыми кипенными барашками. Утихнет внезапно, пойдет рябью как стиральная доска, а то, вспыхнув яростью, ударится о причалы речного вокзала.
Кленовые листья, под порывами ветра, срывались с нечесаных крон и летели, радуясь обретенной свободе. В полете они начинали танцевать незамысловатый вальс. Но ухарь ветер уже забыл о них. И листья без его поддержки начинали падать. Медленно, нехотя, но падали. Они усыпали волжский откос багряным покрывалом, а наиболее отчаянные долетали до волжской стремнины, и это было их последнее па. Белые барашки мигом перемалывали эти осенние брызги. Мелькнули золотые искорки и все, снова неприглядная волжская вода.
Бульвар тревожно шумел.
-Облетаю, облетаю - басовито гудел русский клен, кряжистый могучий с непокорной копной рыжих нечесаных волос.
-Неприятно, неприятно -вторил ему щеголь тополь, роняя свои листья на камень парапета.
-Неприлично, неприлично- стыдливо шептали березы, тесной стайкой столпившиеся на волжском откосе.
Чайки, надрывно крича и выматывая душу, мечутся среди вальсирующих листьев, в надежде поймать что-то сьедобное. Но, потеряв надежду на добычу, улетают копаться в отбросах городского рынка. А дождь все лил. Заканчивался сентябрь. Позади прелести бабьего лета, впереди сумрачная слякоть октября.
Город, прячась от дождя, вжал голову в плечи. Нахохлились купеческие дома, по -солдатски ровно стоящие вдоль бульвара. Их крыши облепили упавшие листья. Нудный дождь как барабанные палочки, выбивал дробь на металлических подоконниках. Залитые дождем окна плакали, фасады строили плаксивые гримасы. Только Успенский собор стоял гордо. Он плыл над городом, а его колокольня-звонница, казалось, протыкает небо. Кажется, что махнет она на всю земную суету рукой и улетит. Взлохмаченные тучи цеплялись за шпиль собора и беспомощно повисали, превратившись в куски неопрятной серой ваты. Присоседившаяся рядом Троицкая церковь распласталась на площади, прижатая навалившимися на нее брюхатыми дождем тучами. Пасмурно, сыро.
Пусто в осенний день на бульваре. Одиноко сгорбясь, стоит беседка над волжской кручей. Отсюда, как вещает молва, бросилась вниз «Бесприданница». Кинешемцы уверены, что прототипом города Калинова служил уездный город Кинешма. Хотя с такой трактовкой не согласны костромичи. В Костроме такая же набережная, аналогичная беседка. А «Бесприданница» одна. Вот и спорят два волжских города, оспаривают наследство великого писателя Островского А.Н. А он сидит в кресле в своем имении Щелыково и немного утомленно смотрит на земную суету. Пусть спорят два города. Значит, есть еще интерес к творчеству великого земляка.
Провинциальные города, они как теплинки, брошенные мальчишками на меже. Тлеют угли, покрываясь сизым пеплом. Как знать, может, подует освежающий ветер, и снова заалеют угли внутренним неярким светом. Дай-то бог.
Фофотя
Он был великолепен, этот Фофотя. Красив, едкой, чуждой для наших мест, красотой. Смоляной чуб густой волной сваливался на не особенно высокий лоб владельца. Он сливался с черными бровями, сросшимися на переносице и уходящими далеко к вискам. Из-под бровей на вас в упор смотрели выпуклые, большие антрацитовые глаза Фофоти. Их сумрак усиливали пушистые темные ресницы. Определение «Глаза зеркало души» к Фофотиным очам совершенно не подходило. Что делалось в их черном омуте, надежно обрамленном вороненой растительностью, богу весть. Хрящеватый нос с хищно вырезанными ноздрями придавал лицу выражение степной птицы. Если душа человека трансформируется, то Фофотя был или будет коршуном. Небольшой аккуратный рот был плотно сжат, а черту подводил подбородок, волевой, с пикантной ямочкой.
Он всегда появлялся внезапно. Его походка как никогда подходила под песенку: «У них походочка, что в море лодочка…». Он шел немного утомленно, слегка подшаркивая, что впрочем, в узких кругах, причастных к Военно-Морскому Флоту, именовалось не иначе как «нахимовский шик». Сей шаг позволял Фофоте, своими, в меру расклешенными брюками, приподнимать слежавшуюся пыль поселковой улицы. Но слегка, так как черные флотские брюки были пошиты в специализированном ателье и не носили вид отчаянных матросских клешей: «А ля Шура Балаганов». Флотская тужурка элегантно сидела на его ладной фигуре. По случаю жары она была распахнута, и открывала взору белоснежную рубашку с породистым черным галстуком. Чтобы галстуком не заигрался задира-ветер, он, галстук, был закреплен, заколкой в виде фрегата или корвета, беспощадно резающего своим мощным форштевнем волны. Модель судовой единицы, отчаянно борющейся с разбушевавшейся стихией, была изготовлена из металла легко чистящегося, и по надраенному блеску соперничающего с блеском бляхи флотского ремня.
Фофотя шел по безлюдному днем поселку. Он шел нарочито медленно, чтобы дать насладиться созерцанием великолепия картины немногочисленным зрителям. Но лицезреть Фофотю могли только немногочисленные старики и старухи, которые устроились в тенечке кустов. Они подслеповато щурились от металлического блеска исходящего от Фофоти и пытались рассмотреть проходящего. Фофотя сам шел им на помощь. «Здорово дядь Вань!» - обращался он к первому старику, попавшемуся ему на улице. Старик приподнимал картуз и внимательно вглядывался в подошедшего. «Ты что ли, Володя!» - как-то буднично спрашивал старик. «Я, дед, я »- говорил Фофотя и останавливался возле старика. Он был откровенно рад этой остановке. Не торопясь, ставил коричневый кожаный чемоданчик, доставал портсигар. Со щелканьем раскрывал его и протягивал старику. «Да нет, Володя, я уже не курю, здоровье не то» - говорил дед, с интересом рассматривая белоснежные карандашики папирос с золотым колечком. « Казбек поди куришь?»- называл старик первую пришедшую на ум элитарную марку папирос, о которых он знал только по наслышке. «Бери выше, дед. Дукат» - небрежно ронял Фофотя. «Пожалуй, возьму, понюхать» - говорил огорошенный неслыханным названием дядя Ваня и аккуратно - неловко выковыривал нежную папироску корявыми пальцами. Понюхав диковинку, дед заталкивал папироску за ухо и снова облокачивался руками о свою клюку.
Вовка потянулся всем телом и сдвинул на затылок свою флотскую фуражку. Великолепный Лойдовский убор венчал весь этот образец флотского антуража. Это была мастерски помятая с боков с приподнятой тульей фуражка. У нее был тяжелый удлиненный козырек, уходящий глубоко к бокам околыша. Идея была в показе потрепанности морскими штормами. По козырьку распласталась «морская капуста». На флотском крабе, Фофотя не сдержался и отвязался по полной. Мощный якорь окончательно запутался в зарослях морской капусты-ламинарии, которая маленько не съехала к Фофотиным ушам.
Стоять возле задремавшего старика не было никакого резона. Фофотя вздохнув, поднял свой чемоданчик, и пошел к родному подъезду. Сражать своим появлением было некого и Фофотя, немного постояв у крыльца, вошел в его прохладный полумрак.
Наверное, пришел момент, пока Володя «потихоньку отдыхает у родителей в дому» рассказать о нем. Несмотря на весь блестящий морской антураж Фофотя был обыкновеннейшим речником, точнее боцманом с теплохода на котором он таскал грузы по Волге – матушке. А шевроны спросите вы, а атрибутика Ллойдовской фуражки. Да от лукавого все это. Очень хотелось речнику Фофоте пустить пыль в глаза провинциальным обывателям нашего поселка.
Вечерело. Фофотя вышел из подъезда. Он сменил свой дресс-код на широкие флотские брюки и тельняшку. С фуражкой он не расстался. Вовка в руке держал гитару. «Здорово живем, земляки! » - гаркнул Фофотя. Он подсел к играющим в домино, посидел немного и, не спеша, взял аккорды. Фофотя играл мастерски и был кладезь песен. Он запел цикл дворовых песен Кобзона, упомянул «пушистого беленького котенка», «черного кота», не забыл пъехиного «замечательного соседа».
Темнота брала свое, становились неясными размытыми лица, Было тихо, звучала только гитара. Песни лились, Фофотя был в ударе. Пошли его любимые: «Как провожают пароходы…», «С волнами не спорят. Внезапно Вовка остановился, «Жарко что-то стало, тепло у вас тут». Он театральным жестом снял свое головное великолепие и водрузил его на подвернувшуюся голову ближайшего шкета. Шкет обмер от счастья. Вот это удача! Послужить вешалкой для такого дивного головного убора, это ли не предел мечтаний уличного пацана. Остальным оставалось только сожалеть, что фортуна прошла мимо них.
Вовка галантно подул на пальцы, посетовал на тяжелую работу, от которой грубеют руки. Он явно ждал льстивых поддакиваний о сложности морской профессии. Мы, приоткрыв рты, ждали морских баек о туманной Атлантике, о переходе экватора. Но Вовка, все свободное от вахт время посвящал совершенствованию игры на любимом инструменте и навряд ли читал Бадигина и Станюковича. Ему даже наврать было нечего. Чтобы не растерять внимание привередливой публики он снова запел
На этот раз он изменил тематику. Зазвучала щекочущие нервы и воображение, зажигательная мелодия того времени: « В Кейптаунском порту, с пробоиной в борту «Жанетта» поправляла такелаж…». Ее сменила не менее популярная: «В один Британский порт ворвался словно черт один тихоокеанский теплоход…». Мы были увлечены. Подтирая сопли, вместе с отважными французскими парнями пошли: « Туда, где можно без труда достать бутылку рома и вина…». Мы превратились в слух, и сопереживали, когда коварный британец «Старый Кляузер достал свой маузер...». Похоже, сам Фофотя увлекся нехитрым сюжетом, происходящим в таверне и вместе с этими лихими французами: «Не бросил товарища в беде…». Дальше Фофотя, не говоря о нас, впечатлительных, запереживал о том, что больше не придут на палубу, где их ждут четырнадцать французских моряков.
В полной тишине, прерываемой разве что гудком парохода с Волги, или пронзительным свистком маневрового паровоза на станции, зазвучало не менее жалостное и трогательное: «Чайный домик словно бонбоньерка, в палисаднике цветущих роз, с палубы российской канонерки как-то заглянул сюда матрос». Здесь пришло время биться сердчишкам наших товарок Танек, Нинок, Тамарок. Наши местные красотки запереживали ситуацию. Еще бы! Где, в нашей провинциальной глуши, услышишь подобное: «За столом красивая японка что-то напевала о любви…». Потом сюжет был вполне предсказуем: « Десять лет как в сказке пролетело, мальчик незаметно подрастал и прищурив узкие глазенки мамой он японку называл». Девчонки маленько подхрюкнули от чувств, навеянных сентиментальной песенкой, и, справившись с собой, продолжали слушать дальше. Было бы странно, если бы мальчонка не поинтересовался, кто его папа: «…и в слезах ответила японка: твой отец российский был моряк». Здесь Фофотя превзошел себя. Он смог задать гитарному грифу необходимую вибрацию, и гитара задрожала, придав звуку непередаваемое очарование, способствующее передаче настроения прекрасной японки.
«Вот кобели! » -раздалась реплика из зала. Это не выдержала какая-нибудь тетя Клава или Тоня, размякшая было от таких слащавых заморских картин. А финал такой как у нас. Тьфу! Вслед раздалось дружное ржанье. Это мужики, порядком приустав от концерта, дали волю эмоциям и стали отпускать шуточки в адрес наиболее впечатлительных.
Потянулся едкий дым вонючих папирос «Прибой», «Север». Запах тонкого «Дуката» был начисто забит этой вонью. Мужички отказались от любезно предложенных Фофотей дорогущих папирос, сказав, что баловство это. Народ медленно расходился по квартирам. Погасли окна в доме. Поселок спал.
Жизнь сложилась так, что Фофотя выпал из моей памяти. Когда он появился, это был обычнейший мужик, шофер. Он приезжал домой на грохочущем самосвале в замасленной телогрейке, в кепке. Ничего в нем не напоминало того великолепного Фофотю.
Как-то вечером раздался стук в дверь. Это был мой сосед, Фофотя. «Проходи, Володь » -сказал я. Володя, глубоко вздохнул, и прошел на кухню. Там он одним махом вытащил из кармана бутылку дешевого портвейна «Три семерки» и поставил ее на стол. «Зачем? » - удивился я.
Мы выпили, помолчали. Разговор не клеился. Наконец Фофотя не выдержал: «Слушай, Вить, я к тебе по делу. У тебя флотский ремень сохранился?»
«Да лежит где-то. А что? » - ответил я. «Слушай, продай мне его» -выдавил из себя Фофотя.
«Да я его тебе так подарю» - сказал я. Нашел и подал его Фофоте: «Носи на здоровье».
В этот момент Фофотю можно было одарить чем угодно, но он так бы не радовался. Огромные выпуклые глаза его заблестели, и в нем проснулся прежний ухарь Фофотя. «А зачем тебе это, Володь?» - спросил я. «Как зачем, как зачем?» - зачастил Фофотя и вдруг посуровел, насупился. Я выругал себя за бестактность: Фофотя до сих пор играл в море.
«Морская душа»- вспомнил я слова Леонида Соболева. Володя попрощался со мной и вышел. Я подошел к окну и смотрел вслед Фофоте, уходящему от меня навсегда. Он шел, раскачиваясь, слегка подшаркивая, а у меня в голове крутилась незатейливая мелодия: «В Кейптаунском порту, с пробоиной в борту…».
Баланка
Мелкий, колючий как сапожные гвозди дождь, сыпался на Волгу. Вода неприязненно вскипала, покрываясь пузырями. Пузыри лопались, образуя оспенные рытвины. Они тут же пропадали. На их месте возникал новый пузырь, чтобы тоже лопнуть. И так бесконечно. Волга в это время была похожа на сварливую хозяйку. Все у нее не так: и каша подгорела, и чайник выкипел. Только что тихая и ласковая, река вдруг взбеленится белыми кипенными барашками. Утихнет внезапно, пойдет рябью как стиральная доска, а то, вспыхнув яростью, ударится о причалы речного вокзала.
Тихо сейчас в порту. Время позднее: автотранспорт, снующий из порта и обратно, уехал на автобазы. Судов по расписанию не ожидалось. Грузчики отбыли на соседний район, где у них были более комфортные условия для ничего не делания. Приемосдатчики ушли на склады побаловать себя чайком. Механизаторы тоже куда-то дематериализовались. В диспетчерской порта я один. Полистал газеты, рассеянно вслушиваясь в монотонно бубнящее радио. Диктор, густо окая, перечислял достижения текстильного края. Наступило время, присущее любому суточному дежурству: работать не работается, и спать не спится. Я уже подумывал, что нужно найти общий для всех сменных начальников дождевик и пойти на осмотр территории. Попутно заглянуть на склады, где по моим прикидкам должен закипеть чайник.
Я явно представил склад, у которого одна створка ворот приоткрыта, чтобы видеть причалы. Уютно свистит чайник. Дежурные механизаторы в запорожских позах разместились на поддонах с комбикормом и лениво ангажируют дюжих хозяек склада, приемосдатчиц, которые незлобливо огрызаются. Надев стоявший колом брезентовик, я собрался выйти, но захрипел селектор. Голос, в котором с трудом угадывались нотки знакомого диспетчера, призвал меня к вниманию. Суть разговора сводилась к тому, чтобы мы заканчивали бить балду, и приготовились принять грузопассажирский пароход. Название парохода за давностью лет не помню, но в навигацию 1972 году их еще много бегало по матушке-Волге. Время было осеннее, пассажиров мало. Эти речные труженики, помнящие еще пароходные общества «Меркурий» и «Самолет» подрабатывали на перевозке грузов, чтобы возместить план невыполнения пассажирооборота. Не брезговали любыми нестандартными грузами. Им было без разницы что принимать, так как грузили они вручную. Диспетчер что-то еще хрипел, сотрясая мембрану, а я уже шел по направлению к складам. Вот совпадение: и делами праздную публику загружу, и чайку попью. Информация диспетчера это так, к сведению: когда еще пароход дошлепает.
Механизаторы и приемосдатчицы выглядели в точь, как я их представлял. Выслушав меня, старшая взяла видавшую виды папку, и вытащила накладные поддонов, на которых размещены нужные грузы:
-Что грузить будем - поинтересовалась другая, насыпая заварку в чайник.
-Что-то из негабаритных. Запчасти с «Автоагрегата»- пояснила приемосдатчица, листая грузовые документы.
-Сами, что-ли, грузить будут - раздался голос с поддонов.
-Ну не ты же - огрызнулась старшая приемосдатчица и добавила:
-Поддоны подвезешь, а они перетаскают.
-Сделаем, не в первой - буркнул голос с комбикорма.
Я взял кружку обжигающего чая, и, грея ладони, сел на опрокинутый ящик возле ворот. Волга выглядела как картина в багетном оформлении раскрытых дверей. Погоде надоело юродствовать, и она решила дать передышку всему живому, насквозь вымокшему под серой неприглядностью дождя. Подул ветер, разорвал мутную марлю облаков и открыл невзрачное чахоточное небо. Противоположный берег реки едва просматривался, закрывшись водной мутью. Что и говорить: осень на Волге. Конец навигации.
Неожиданно быстро, светя палубными надстройками, появился сверху пароход. Частя плицами, он сделал лихую циркуляцию и аккуратно прижался к причальной стенке. Красиво сделал маневр, мастерски. Не дожидаясь берегового матроса, с парохода кто-то спрыгнул и набросил швартовый конец на чугунную глыбу кнехта. Пароход еще пару раз шваркнул плицами по воде и затих. Со второй палубы на швартовку любовались редкие пассажиры. Молодой парень, второй помощник, быстро подошел к нам. Мы представились друг другу, и началась работа.
Колесники. Так любовно называли эти пароходы на Волге. У меня к ним восхищенный трепет. Я не устаю смотреть фильм «Жестокий романс» Никиты Михалкова, в котором передана жизнь этих речных тружеников. Люблю рассказы Николая Минха, в которых он любовно рассказывает о прошлом Волги, о капитанских династиях. На таких пароходах работали мужики. Не сопливые рулевые мотористы после речных «шмонек», ни практиканты речных училищ, а именно мужики, степенные рассудительные. Они работали на колесниках смолоду и старились вместе со своим пароходом –ветераном. Говорили неторопливо, с растяжечкой, налегая на «О». Получив задание на погрузку, они устанавливали сходни, одевали баланки. Все делалось не спеша, основательно.
Баланка- уникальное приспособление для переноски груза на спине. Такой шедевр рационализации труда я встречал только на Волге. Прост был предмет до уникальности. На манер рюкзака одевалась широкая доска, обшитая кожей или брезентом. Перпендикулярно доске была закреплена уступом другая. Получался прямой угол. Оставалась только отрегулировать ремни, чтобы инструмент удобно «сидел» на спине. Слегка пригибаешься, и коллеги по ремеслу грузят на тебя мешок или ящик. И все! Охнув, опустив руки и пригнув голову, матрос ретиво движется по трапу на пароход. Там слегка распрямится, и груз сваливается, куда ему положено.
Матросы работали уверенно и слаженно. Таким мужикам было все равно где трудиться. Они с одинаковым успехом могли работать на поле, пахать землю. Но у них была своя нива, речная. Я стоял в сторонке, наблюдая за ними. В голове всплывали картины из рассказов Гиляровского о волжских грузчиках.
Погрузкой руководил небольшого роста человек. Стираная линялая спецовка ладно сидела на его сухощавой фигуре. Ему было лет за шестьдесят. Он умело управлял своими подопечными, и груз быстро исчезал в прожорливой пасти трюма. Старичок заметил, что я наблюдаю за ними, рассматриваю невиданное приспособление на спинах.
-Что, сменный, интересно?- весело спросил он. Я честно признался, что такое вижу впервые.
-И нигде не увидишь больше. Может, еще на наших пароходах встретишь. Это баланка, старинный инструмент волжских грузчиков.
-Ну да ты молодой такого не знаешь- старичок задумался и продолжил:
-Да что там в старину. До войны еще баланки были в почете.
Для поддержки разговора, я поинтересовался, давно ли он работает на реке.
-На Волге-то?- словоохотливо, окая, откликнулся он, не отрываясь от своих стивидорских обязанностей:
-Давно. Этак, скоро с полвека будет. Еще до войны пришел мальчонкой. Учеником кочегара взяли. С тех пор на ней, матушке, и роблю.- он любовно окинул Волгу. Мне показалось, что река, почувствовав, что говорят о ней, выгнула спину и потерлась о старенький, державшийся только на краске, корпус парохода.
-Она, Волга-то, приманчивая - окал старичок:
-Сколько раз зарекался: хватит, сколько можно. Дети выросли, почитай без меня, старуха ворчит, что дома не бываю - радуясь внимательному собеседнику продолжал боцман.
-Но как наступает весна, выйду на откос. Посмотрю на нее, красавицу…и иду в затон. Надо мной уже в кадрах смеются. Привыкли, что кажный год ухожу.
Я оцепенел, превратившись в слух. Что говорить, молод был, бестолков, но здесь понял, что передо мной история Волги. Это один из тех речных могикан, на которых держался флот.
Раздался крик, что пошел последний поддон. Матросы неторопливо сбросили свой инструмент, распрямили натруженные спины. Затем, вытирая рукавом испарину со лба, обращались к старичку:
-Ты уж там мотри, Митрич, не обидь - имея в виду закрытие наряда.
-Как можно, мужички, все будет честь по чести - отзывался боцман.
Такой обмануть не мог. Да и как их обманешь, этих тружеников Волги, которые стояли, закурив, облокотившись о поручни своего кормильца-парохода.
-Будь здоров, сменный - эхом раздался стариковский голос. Он мелькнул в надстройках и пропал.
Дрогнули колеса, лениво, нехотя чавкнули гигантские плицы. Паровая машина, неутомимо шевеля стальными шатунами, погнала пар в цилиндры. На мостике показался вахтенный, по возрасту не намного моложе моего знакомого. Он посмотрел за борт и как-то буднично сказал:
«Отдать чалку». Ох уж эти чалки! Эта речная терминология. Она приводила в ярость училищных преподавателей, когда мы, вернувшись с практики, отмачивали что-то на занятиях. Но чалки на реке были. Швартов был сброшен с кнехта. Вахтенный парохода тут же скрутил его сытым удавом на палубе.
Машина, повинуясь команде вахтенного, дала задний ход и погнала колеса в другую сторону. Пароход отошел от причала. Описав полукруг, он встал, дожидаясь реверса паровой машины. Бортовые колеса на мгновение остановились, словно недоумевая, что делать дальше. Высокая труба изрыгнула столб пара, сопровождаемый низким сиплым гудком. Словно нехотя, но затем все чаще, заработали лопасти, и пароход пошел вперед.
Я долго смотрел ему вслед. Скоро его огни скрылись в навалившемся тумане. А вместе с ним, речным тружеником, уходила частичка истории Волги, а с ним и частичка моей души.
…P.S. Прошли годы. Я отслужил. И как множество выпускников речных училищ не вернулся работать на реку. Впрочем, как и в свой город. Жизнь свела меня с другим портом: Мурманским морским торговым. В нем я проходил практику по своей новой специальности. Тема диплома была посвящена оптимизации работы транспортного узла на базе морского торгового порта.
Окна портоуправления выходили на пирсы и причалы, исполосованные железнодорожными путями. Они протянулись на многие километры вдоль Кольского залива. Я видел морские суда стоявшие под погрузкой апатита, железорудного концентрата. Общался с выпускниками мореходных училиш, работавших стивидорами, начальниками складских групп. Кокетничал с девицами-тальманами, недавними выпускницами Одесского института инженеров морского флота.
-Что задумался, Волгу вспомнил?- кто-то тронул меня за локоть, выведя из оцепенения. Это был Стриж Василий Сергеевич, заместитель начальника порта по эксплуатации. Он был прав, мой дипломный руководитель. Я стоял у гигантского окна диспетчерской морского порта и видел Волгу. Серую, неприглядную в осенней мороси. Голодных чаек с рвущими душу криками, кидающимися на вспененную воду. И пароход, этого древнего речного труженика с его старичком-боцманом. Их, что олицетворяло прошлое Волги. Мне было грустно. Не хватало чего-то дорогого, ушедшего безвозвратно. Ведь без вчерашнего нет настоящего, как нет и будущего,
Сборник рассказов «И ты мне улица родная»
Аркашка
Он был удивительно несуразен, этот дичок. Его желеобразное туловище с трудом покрывали грязно-серые перья, вперемежку с желтым пухом. Перьев и пуха было недостаточно, чтобы покрыть это громоздкое, бесформенное тело и синеватая кожа демонстрировала свою незащищенность. Под ней пульсировали внутренности. Голая тощая шея с трудом удерживала огромную несуразную голову. Выпуклые глаза были полуприкрыты мутной пленкой. Несоразмерные, громоздкие красные лапы торчали из-под мешка туловища и отчаянно цеплялись за придорожную пыль. Вид был еще тот. Просто Квазимодо, гадкий утенок Ганса Христиана Андерсена рядом не стоял. Это был несчастный сизаренок, вывалившийся из гнезда и теперь в полной растерянности сидящий на окраине дороги, не понимая, что погибает. Удивительно, как его не схватила кошка. Для мурок и васек время выращивания птенцов было благодатным. Они даже домой обедать не заходили: улица кормила. Мимо птенца проходили безразличные к его судьбе люди, а он даже не пищал. Нахватавшись пыли, дикарь беспомощно разинул не по размеру огромный, еще не ороговевший клюв, и тяжело дышал. Было ясно, что если кошка не прекратит его мучения, то с ним справится жажда.
Я, нагруженный огромной авоськой с хлебом в одной руке и алюминиевым бидоном с молоком в другой, тащился к дому, поднимая босыми ногами облака пыли. Погруженный в свои мысли и сосредоточенный на поклаже, я, наверное, прошел мимо этого несчастья. Но авоська с хлебом так оттянула руку, что я остановился, чтобы снять тюбетейку и положить ее на плечо под режущие ручки авоськи. Вот тут-то он и бросился ко мне с хриплым писком. Это была воля к жизни. Вытаращенные глаза выкатывались из орбит. Зачатки крыльев отчаянно били себя по бокам. Насколько мог, он пробежал до меня на своих слабых, еще неокрепших ходулях и свалился у моих ступней. Он сидел на основании хвоста, широко разбросав свои красные ножищи, опустив еще недавно бившиеся отростки, отдаленно напоминающие крылья. Слабая шеенка не выдержала тяжести огромной квадратной головы и надломилась. К тому же клюв на вырост был слишком велик и перевешивал, тыкаясь в пыль. Я присел перед ним на корточки. На меня смотрели отчаянные, ужасные в своей беззащитности глаза. Куда делась эта безобразная мутная пленка, так недавно заволакивающая его зрачки. Эти глаза разительно отличались от беспомощного аморфного тела. Они не принадлежали уродливому зобу и увесистому животу. Глаза дичка жили отдельно и они, эти глаза, хотели жить.
Обзаводиться сизаренком в мои планы не входило. Этих особей я потаскал домой достаточно. Некоторые умирали, другие улетали, как только оперялись. Вообщем, «Только хлеб переводить»- как бы сказала мать. Моей мечтой в то время была поимка граченка, вороненка или галчонка. Но мне не везло. Самое простое было подобрать граченка в парке. Но они умирали. Почему, я даже не знаю. Вероятно, сказывался шок от падения, а может, они просто разбивались, падая из гнезда со старых берез.
Пройти мимо этого птенца было великим грехом. Хотя бы из-за того, что он меня нашел. Я же его не подбирал. А потом глаза! Столько в них было сконцентрировано энергии и злости на весь окружающий мир, что я не устоял. Затолкал свое нечаянное приобретение за майку и, терпя острые коготки, царапающие живот, резво пошел домой. Дома, повесив кошелку с хлебом на забор палисадника и, поставив бидон с молоком в тень кустов, я разместил постояльца в временно свободной клетушке для куриц. Сажать в общую голубятню этого детеныша я не решился. Сизаренок с отчаянным писком бросился в темный угол и, прижавшись к стенке, затих. «Пусть придет в себя»-решил я и пошел править домашние дела. Раскидав приобретенные продукты по шкафам и погребу, посуетившись в доме, я решил посмотреть на квартиранта. Пришел как раз вовремя. Темнота и прохлада сделали свое дело. Когда я отодвинул фанерку, закрывающую вход, на меня смотрели два живых дерзких глаза, сероватые с оранжевой окаемкой. Глаза даже не закрывались, они смотрели не мигая. «Ого!»-только подумал я, как дикаренок раскрыл свой огромный клюв, с крупными, еще хрящеватыми ноздрями, что-то просипел, прочищая горло, и заорал. Конечно, правильнее сказать, что запищал, громко требовательно, но все это напоминало ор. «Кормить нужно»- решил я. Но вначале решил напоить. Как я и подразумевал, сизарь ни пить, ни есть не умел. Он обиженно зафыркал, когда я опустил его клюв в воду. Пришлось поить это несчастье. Очень просто. Набираешь в рот воды. Можно прямо из этой же голубиной поилки. «Зараза к заразе не пристанет»-так бабка Маня всегда говорила. Потом забираешь клюв голубенка в губы и начинаешь выдавливать воду ему в клюв. Птенец делает глотки. Этого долго уговаривать не пришлось. Наглотавшись воды, он почувствовал себя счастливым. Был бы у него язык, раздался бы вопрос: «А поесть?». Я нашел в курином корыте засохшую корку хлеба, размочил ее и полужидкими катышками стал заталкивать в клюв этого младенца. К удивлению, он не только не отворачивался, как это делали другие птенцы, а быстро стал открывать клюв. Вообще-то нужно было смачивать хлеб в молоке для питательности, но этот проглот чувствовал себя прекрасно на хлебе с водой. Ясно, что коэффициент борьбы за живучесть у этого дичка был заложен сполна. Именно такие и выживают.
Все, накормил. Я посадил птенца в клетушку для куриц и ушел. Пока я предавался своим бесчисленным делам, голубенку явно надоело сидеть в темнице. Его накормленная и напоенная душа требовала простора. Скорее всего, его неугомонная душа и подвела, что он вывалился из родного гнезда. Но это уже в прошлом. Теперь он отодвинул легкую фанерную заслонку, выбрался из клетушки и, отчаянно пища, сидел на краю куриной клетушки, мешая курицам проходить в индивидуальные апартаменты вершить свои профессиональные дела. Квочки встревожено столпились у края и, оживленно клокча, рассматривали невесть откуда взявшееся страшилище. Яйценоскость кур была под угрозой. Курицы могли обидеться на невнимание и уйти нестись в другой сарай, к соседям. Скорее всего, так бы и произошло, но в сарай после работы зашел отец. А я его не подготовил!
Нужно сказать, что сизарей отец не долюбливал. Он любил чистые породы, а тут такое сидит на краю клетки, да еще и пищит, требуя еды. Папенька был еще и брезглив чрезмерно. Прикасаться к этому чудовищу он не захотел. Он его просто сгреб метлой на лопату и пересадил на пол сарая, тем самым, дав возможность пройти квочкам по норам нестись. За этим занятием я его и застал. Разговор был короткий и содержательный. В нем преобладало: «Чего тебе домашних голубей мало, птенцов полно, кормить нечем». Я клятвенно пообещал, что не буду на этого дармоеда тратить дефицитную пшеницу, на чем разговор и закончился. Голубенок прописался в нашем сарае.
Сизаренка я назвал Аркашкой. Вообще голубятники именами собственными не пользуются, смысла нет, Птицы к кличкам не привыкают и на них не реагируют. Прозвища у них больше определяющие. Например: «Грихвост»-белый голубь с черным хвостом, «Седой»-дымчатый голубь. «Жук»-черный, соответственно. «Рябой»-сам за себя говорит. «Монах»-название породы, когда у голубя хохолок на голове черного или палевого цвета, аналогичного цвета и хвост. «Павлины», «Дутыши», «Чайки»-все это породы.
Но такой индивидуум, как этот отчаянный птенец, заставил обратить на себя внимание. Он удивительно быстро рос. Я кормил его несколько дней. Потом эта надобность отпала, так как дичок научился клевать сам. У кого, не знаю. У куриц, наверное, так как его в голубиные клетки не пускали, но он, похоже, нисколько не расстраивался. В его распоряжении было куриное корыто, полное размоченного хлеба с различными добавками вроде каши. Чем не еда! Ел птенец удивительно много. Причем с жадностью, отчаянно пища и толкаясь своими, начинающими обозначаться, крыльями. Он прорывался через куриный ряд и клевал, клевал. Отходил от корыта последним, весь вымазанный в жидкой кашице. Если у птенца просыпался голод, то он не брезговал забраться в хлев к поросенку и дообедать с ним в тесном сотрудничестве. Как его терпели поросята, неизвестно. Своим поведением сизаренок больше напоминал собачонку, чем птицу. Он бегал по сараю, громко пища, вмешивался во все перепитии птичьей жизни и…и начисто чурался голубей. Они его не интересовали. Дикарь обожал людей. Стоило зайти в сарай, как к тебе тут же скатывалось под ноги что-то грязно-вымазанное, пищащее. Царапаясь острыми коготками, он забирался на ступни и начинал поклевывать их, настаивая на угощении. Если ему протянуть ладонь, то он с удовольствием забирался на нее и орал, требуя пищи. Как правило, никто не оставался безучастным к этому нахалу. Немного пшеницы ему перепадало. Быстренько все склевав, дичок был в растерянности: «Как уже все? Куда все делось?». Недовольно попискивая, он еще какое-то время постукивал огромным клювом пустую ладошку, потом, немыслимо вывернув свою длинную шею, исследовал тыльную часть ладошки. Все было напрасно, зерна больше не было. Тогда он всматривался в тебя пронзительными глазами, словно пытался добиться понимания. Дескать: «Ну чего ты, жила, раскалывайся». Когда его ссаживали с ладошки на пол, он еще какое-то время бежал за тобой, стуча огромными лапищами. Затем сизаренок останавливался, разочарованно пискнув, и находил себе очередное занятие.
Я назвал его Аркашкой не случайно. У нас была книга: «Птица радость» Марка Гросмана. Редкая, нужно сказать книга. Сейчас она почти раритет, все-таки 1958 года издания. В ней был рассказ про дикого голубя Аркашку, который попал к писателю почти таким же путем, как и наш. Марк Гроссман с любовью выписал портрет своего любимца. Мне этот рассказ очень понравился и немудрено, что наш дикарь получил имя литературного героя. Говорят, «Как назовешь корабль, так он и поплывет». Вот и с нашим Аркашкой случилась масса историй очень похожих на литературные.
А пока дичок рос. Как его величали, ему было без разницы. Он жил в сарае среди кур, питался с ними и чувствовал себя прекрасно. Аркашка быстро освоил выход для куриц, и вскоре пешком, деловито попискивая, стал выходить на улицу. Взлетать он не пробовал. Пешком ему явно было удобнее. Я боялся, что его может схватить кошка, но сизарь всегда был на чеку. Кошек он чувствовал за версту. Как только, по его мнению, ему угрожала опасность, сизарь с отчаянным писком спешил в сарай, бесцеремонно расталкивая туповатых куриц.
Он полюбил купаться. Все равно где. Будь то пыль или вода, без разницы. Летом мы ставили голубям тазик, чтобы они могли поплескаться в воде. Сизаренок сходил с ума от восторга. Вылезал из тазика совершенно мокрый. Если же Аркашка купался в пыли, то впечатление было, что проехала машина.
Время шло, он становился красавцем, этот гадкий утенок. Пропал противный желтый пух. Перья еще плотно не прилегли к корпусу, и в его фигуре оставалась детская мешковатость, но видно было, что растет мощный голубь, взявший от своих диких предков все хорошее. У него проявлялся удлиненный мощный корпус с широкой грудью с узкими длинными крыльями. Голова была большая, квадратная, но она придавала владельцу мужественный вид. Держал ее Аркашка на красивой длинной шее гордо и надменно. Его клюва стали побаиваться даже куры. На него с некоторым удивлением стали поглядывать домашние голуби. Действительно, вроде голубь, а летать не летает. Мало этого, совершенно к этому делу не стремится, ходит пешком. Его ровесники, птенцы домашних голубей, пытались взлетать и, потешно махая крыльями, под одобрительное воркование сородичей, перелетали с сарая на сарай. Наш Аркашка сидел на земле и с любопытством смотрел на тужащихся подростков.
Взлетел он быстро. Просто взмахнул крыльями и оказался на заборе. Ну, точно, взял пример с куриц. Те тоже выше забора не поднимались. Посидев на заборе, дичок пешком прошелся по нему в одну сторону, затем в другую, как-то шевельнул крыльями и оказался на крыше сарая. Тут уже курицы заголосили, шум подняли. Шутка ли их сосед по курятнику взлетел! А как же они? Аркашка склонил голову набок, посмотрел вниз на кудахтающих товарок и, видимо, решил, что пока с него полетов хватит. Но остался на крыше. Сизарь долго и основательно изучал крышу сарая, пригул, гуляя и не обращая внимания на домашних голубей. К вечеру зашел в пригул и пошел ужинать… к курицам. В клетки домашних голубей он даже не заглянул. Наклевавшись, преспокойно уснул на курином насесте.
С этого дня он стал выходить на крышу через пригул. Но пешие прогулки обожал, чаще всего для представительских целей.
Однажды я сорвал нашу стаю. Вообще-то гонял я голубей не часто, они были летуны неважные, и если не подшугивать, могли дням не слетать с крыши. Скорее всего, в небе оказался «чужак». Я попытался поднять стаю. Но безуспешно. Голуби только тревожно шеями задергали. Пришлось прибегнуть к помощи шеста. Голуби нехотя взлетели и лениво планировали на небольшой высоте. Я неиствовал, шугая их изо всех сил. Аркашка сидел на коньке крыши и с удивлением смотрел на все мои выверты оранжевым глазом. Ей богу в этом глазе мелькали искорки смеха. «Ну, хозяин, ты даешь»- говорил весь Аркашкин вид. Затем сизарь как-то подобрался и, словно камень, брошенный вверх, толкнул себя в воздух. Дикарь давил воздушные потоки своими длинными узкими крыльями, со свистом рассекая пространство. Он стремительно набирал высоту. «Все, уйдет»-тоскливо подумал я. Гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя. Стало стыдно за его, можно сказать, далеко не идеальные условия проживания. «Чего ему делать, в нашем курятнике.»-горестно подумал я, следя за набирающим высоту сизарем. Аркашка наслаждался полетом. Он давно обошел наших птиц и летал в одиночестве. Я потерял из виду «чужака» и позволил стае сесть. Голуби с шумом, один за другим, садились на крыши, и вскоре сизарь на круге остался один. Тут произошла нестандартная ситуация.
Дело в том, что друг у друга на поселке мы голубей не загоняли. Соседских птиц знали не хуже своих, поэтому, если поднимал какой-нибудь местный голубятник свою стаю, то ты внимательно следил за ней, но гона не устраивал. Иногда голуби, гонимые каким-то чувством, сами поднимались в воздух к своим собратьям и вместе парили в воздухе. Это было красиво. Но в этот раз наши голубеводы промахнулись. Увидев, что наши голуби чудес в воздухе не творят, и, отдуваясь, садятся на крыши, голубятники потеряли к небу всяческий интерес. А тут Аркашка. Голубеводы, конечно, знали о нашей странности держать дикарей или еще чего-нибудь. Мужики беззлобно подшучивали над необычным пешеходом, но что он может летать, как-то не подумали и сгоряча решили, что это чужой. А «чужак», набрал высоту и казался точкой в небе. Одна за другой поднимались в воздух соседские стаи, но Аркашка не присоединился ни к одной. Вдоволь налетавшись, он резко, как камень пошел вниз и, спланировав у самых крыш, сел на конек. Не обращая ни на кого внимания, он пробежал по коньку сарая и слетел вниз на землю. Там, с чувством выполненного долга, весь преисполненный достоинства, развалился на нагретой солнцем пыли и блаженно закрыл глаза. Пусть отдохнет.
Быстро летело время. Лето сменилось прохладным, но солнечным сентябрем. С ним пришли осенние заботы. Кроме всего прочего-школа. Я реже заглядывал в сарай. Учился в первую смену и утренний корм голубям задавал отец или мать. Но даже когда я учил уроки, то постоянно скашивал глаза в окно и видел крышу нашего сарая, где сидели голуби. Они, казалось, тоже отдыхали от летней суеты. Птенцы были выращены, поставлены на крыло. Можно вспомнить о себе. Голуби приходили в себя лежа на прогретой крыше или прихорашивались в ближайшей кучке песка.
Осенью птицы особенно красивы: сильные, подтянутые, оперенье плотно прилегающее к телу, блестит. Срабатывал древний инстинкт: голуби готовились к зиме.
Наш дичок тоже расцвел. Аркашка заметно обогнал по величине своих одногодков. Он был индивидуален, этот сизарь. Вроде бы всегда был при стае. Вместе с ними совершал дальние полеты на зерновые поля, пасся рядом с домом. Но иногда на него находило. Он резко взмывал и улетал. Голуби беспокойно дергали головами, поводили шеями, провожали его взглядом. Возвращался он также внезапно, сваливался как камень на голову. Подходил к поилке, долго пил. Потом шел в сарай, подкреплялся у куриц или в поросячьем корыте и отдыхал на коньке сарая, если позволяла погода.
Я уже говорил, что инстинкт самосохранения у него был развит чрезвычайно. Ни одна кошка не могла подобраться незамечено. Он при малейшей опасности резко взмахивал крыльями и взлетал в воздух. Домашние голуби растерянно поводили головами, так как их вожак, старый «Седой», не делал попыток взлететь. Иногда такая оплошность стоила какому-нибудь голубю вырванного хвоста. Поэтому ничего не было удивительно, когда стая стала взмывать вместе с дикарем, не считаясь с непреклонным авторитетом «Седого». Но Аркашка был равнодушен к властной вертикали, царящей в стае. Он был «при» ней. Когда сизарь чувствовал нарастающее раздражение седых ветеранов голубятни, то слетал с крыши на землю и шел путешествовать.
Любопытства он был немерянного. Ну, скажите, зачем голубю залезать в собачью конуру? Ни одному домашнему голубю это в голову даже придти не могло. Аркашке, можете не сомневаться, пришло и очень даже запросто. Он заходил туда и при собаке. Ну, конечно, наша, божья тварь Дамка, не знала, что делать с таким визитером. Ее жизнь научила, что у нас на подворье может, что угодно появиться, поэтому она терпеливо сносила нахала. Аркашка был крайне любопытен. Убедившись, что в конуре кроме свалявшегося сена ничего нет, он какое-то время ходил возле лежащей псины, поклевывая что-то. На самом деле он уже увидел вещь, которая его заинтересовала, и он к этой вещи подбирался. Ни за что не додумаетесь. Дамкин ошейник. Вернее не ошейник, а колечко, за которое цепляли карабинчик. Это колечко не давало Аркашке спокойно жить. Только он подойдет вплотную к лежащему барбосу, как Дамка просыпалась и с глухим ворчанием вставала и перебиралась на другое место. Ну, куда со двора уйдешь, да еще на цепи! Голубю хоть бы что до страданий собаки. Такое колечко! Никелированное, на солнышке ярко блестит. Для юного нахала не было никаких границ. Снова, шаг за шагом, наклонив голову и вытянув шею, тянулся Аркашка к заветной вещице. Только наступал момент клюнуть это богатство, как барбос подпрыгивал как ужаленный, и все начиналось сначала. Заканчивалось тем, что Дамка, поджав хвост, уходила долеживать в конуру. Зарвавшийся сизарь немедленно шел за ней. Вот тут-то он и попадался. Дамка свято чтила субординацию территории. Если эти пернатые имеют права болтаться во дворе и издеваться над честной собакой, то уж в конуре…В итоге раздавался визгливый нервный лай, щелканье зубов и из конуры вылетал Аркашка. Вид у него был несколько помятый и озадаченный. Всем своим видом он показывал, что, вообщем-то, ничего не произошло. Мало ли соседи друг друга не поняли. И он с преувеличенным вниманием начинал клевать приглянувшуюся на земле стекляшку.
Любопытства в нем было как у сороки. Наш папа частенько отводил душеньку, стуча чего-то в сарае по выходным. Так вот Аркадий с ума сходил при таком стучании. Там же были гвозди. Красивые, блестящие. Как пройти мимо. Он и не проходил. Больше того, садился на ящик с гвоздями и влюблено смотрел на все это сверкающее богатство. Когда отец протягивал руку за гвоздем, Аркашка по- змеиному вытягивал шею и шипел. Иногда забывался и распускал руки, извините, крылья.
Аркашка мог болтаться где угодно, но сживаться с голубиной стаей он не желал. Вообще голуби жестокие птицы. Наряду с ласками, которые оказывает голубь голубке, они могут быть безжалостны к слабому и забить его. С Аркашкой такой номер не прошел. Он был силен и ловок необычайно. Я не припомню случая, когда бы он напал первым, но то, что он мог защищаться, при этом весьма успешно, это наблюдал неоднократно. Сила удара его узких длинных крыльев была колоссальная, о длинном остром клюве и говорить нечего. Не удивительно, что у него со взрослыми голубями выработался пакт о ненападении, а всякую шелупонь, вроде своих ровесников, он просто не видел.
Нельзя сказать, что он не был замечен. Этакий дикий красавец. Как бы сейчас сказали «Мачо». Он был великолепен, этот мачо. Не одна пикантная чаечка тайком от своего грозного супруга посматривала томным темным глазом на подрастающего красавца. Аркашка при желании мог смело сразиться с любым партнером этих очаровательных голубок. Для него они были не противники. Аркашке было просто не надо. Он был пуританин, этот сизарь. Домашние голубки его не интересовали. Тем не менее другие голуби, которых бог силушкой не обидел, посматривали косо на этого молодчика. Часто можно было увидеть как матерый голубь, из местных авторитетов, набычившись, стоял перед юным сизарем и изо всех сил устрашал его. Голуби силовую субординацию быстро понимают и дерутся редко. Это же не петухи. В постоянной стае устанавливается иерархия, и ее голуби поддерживают годами, Но дикарь мудро уходил от схватки. Он не трусил. Чего-чего, а в трусости он замечен не был. Я не раз видел, как летел в сторону голубь, сбитый стремительным ударом Аркашкиного крыла. Но это в том случае, если он покушался на Аркашкину пищу. А так нет. Аркадий не замечал ветреных красавиц и не нарушал гармонии в устоявшихся семейных парах.
Вскоре прозрачное синее сентябрьское небо заменил серый октябрьский небосклон. Поползли хлопья облаков, но не веселых, легких, а налитых серой холодной влагой. Эта мокрота то и дело прорывалась мелким нудным дождем. Такой душ не радовал живых тварей. Он был холодный, этот дождь. Мало этого, он был все проникающий. От него промокали насквозь и голуби становились похожими на куриц. Все чаще стая оставалась дневать в пригуле, глядя на увядающую красоту природы через стекло.
Аркашка облюбовал подоконник сарайного окна и сидел там, крутя шеей, боясь пропустить впечатления. А впечатлений, увы, было все меньше и меньше. Поздно расцветало, рано темнело. Хозяева быстро забегали утром задать корм и убегали прочь. Было от чего загрустить сизарю. Его деятельная натура не терпела бездействия. Аркашка пробовал улетать, вероятно, к своим диким собратьям. Но он быстро возвращался, всем своим видом показывая, что нечего там делать. Конечно, чего делать в дикой стае голодных птиц, забившихся от мороси в чердаки и под крыши. Аркашка понял свое счастье и прекратил самовольные полеты из голубятни. Голуби притихли. Исчезли буйные ухаживания голубей за голубками, никто не ярился, не показывал свою прыть. Верные пары сидели, плотно прижавшись, изредка касаясь головами.
Мы гадали, глядя на небо, какая будет зима, и смогут ли птицы перезимовать в сарае. Заводить дипломатические разговоры с мамой о переносе клеток в квартиру пока не хотелось.. Чистился и утеплялся пустующий с осени свиной хлев и наступал момент, когда птицы сами перебирались туда. Это происходило, когда выпадал первый снег, мокрый липкий. Беда была, если он заставал голубей на улице и облеплял их. Они промокали, так как его было не стряхнуть, как воду. Это было опасно. Голуби могли простудиться и заболеть. В такую непогоду все живое забивалось в щели.
Зима своими снегами наваливалась дружно. Глазом моргнуть не успевали, как вместо сарая возвышался заснеженный холм. И все, до весны. Для тепла снег с крыши не сбрасывали, расчищали только световое окошко, да дверь. Мрачновато жилось нашим питомцам в зимнее время. Деятельному Аркашке эта забубенная житуха была явно в тягость. Он, когда я открывал двери сарая, чтобы проветрить помещение, выбирался посидеть на дверь. Я с интересом наблюдал за птицей: «Улетит или нет?». Как же, нашли дурака! Аркашка с энтузиазмом бродил по снегу, что-то склевывал, но недолго. Смотришь, мелькнул в сарай сизый Аркашкин хвост, и сизарь сидит на своем излюбленном месте, подоконнике. Другие голуби на улицу даже не выходили.
Тягомотное существование для голубей было еще полбеды. Беда наступала, когда ударяли морозы и устанавливались надолго. Термометр показывал этак градусов под тридцать. Причем устойчиво. Начинал промерзать сарай и приходил момент, когда голуби утром, по обыкновению, не слетали с нашестов клевать пищу. Было ясно: они замерзают. Наступал ответственнейший момент в нашей жизни. Нужно было разговаривать с нашей мамой на предмет поселения голубей в туалете, в просторечьи называемым «уборной». Переговоры были длинные, но успешные. После матушкиных восклицаний вроде: «Повезло же вам с матерью! Где вы еще такую дуру найдете!», клетки с голубями переселялись в уборную.
На зиму оставались только парные голуби, и то пары три-четыре. Но в эту зиму у нас был непарный жилец, Аркашка. Отец был настроен к нему более жестко и хотел оставить его вместе с курицами, но здесь я вступился за нашего любимца. Сказал, что сделаю ему индивидуальную клетку. Сказал и забыл, естественно.
Сизарь оказался чистоплотной птицей: выбрал себе место на хозяйственной полке, там и вершил свои дела. Мне оставалось только застилать полку газетой. Аркашка, как бездомник, оказался даже в привилегированном положении. Он аккуратно летал по уборной и, улучив момент, просачивался в коридор. Коридор был полутемный, без окна, и сизаря увидеть там было мудрено. Проявлялся он всегда внезапно: когда раздавался стук мисок. Это я готовил пищу собаке. Нужно сказать, что Дамку Аркашка ни во что не ставил еще с лета, а к коту Василию относился вполне снисходительно. Но чтил эту хвостатую животину. Хотя бы не лез нахально в его миску, как это он делал с Дамкиным имуществом. Почему кот не нападал на голубя? Да наш кот мог голодным належаться, но промышлять сизарями! Никогда. Ваське были чужды насильственные методы. Он нес радость в жизнь своим собственным существованием, а остальные жители Земли должны были его за это холить и питать. Очень скоро Аркашка бродил по кухне между котом, собакой и неутомимо что-то склевывал на половиках.
Затем морозы спадали и всю голубиную команду выпроваживали в сарай. Аркашка отчаянно бил крыльями, отстаивая свое право жизни на полюбившейся ему хозяйственной полке, но безуспешно. Выселение состоялось. Он долго еще сидел на своем месте в сарае и недовольно вращал головой. Аркашка превратился во взрослого голубя, который мог содержать семью. Я приставал к отцу, чтобы спарить Аркашку с какой-нибудь голубкой. Но отец резонно возражал: зачем разводить беспородицу. Сизарь решил все за нас. В один прекрасный день взял и улетел. И не вернулся. Вернее вернулся, но через пару месяцев. Прилетел как ни в чем ни бывало. Проверил все ли на месте в сарае. Наведался к Дамке. Убедился, что любимое им колечко по-прежнему висит у нее на ошейнике. Затем водрузился на коньке и успокоился. Мы быстро нашли ключ к отгадке. Загнать дикаря никто бы не смог. Он просто не зашел бы в другую голубятню. И, потом, кому он был нужен, кроме нас. Дело было в другом. Аркашка нашел себе подругу по душе в стае сизарей и, как честный порядочный голубь, был вынужден принять участие в высиживании и воспитании потомства. Но как только птенцы смогли жить самостоятельно, Аркашка дал ходу из стаи. Не сомневаюсь, что он привел свою пару, но дикий голубь близко не подлетел к голубятне. Я обходил всю округу в надежде заметить одиноко сидящую голубку. Но кругом столько было сизарей. Разве определишь, которая его пассия. Аркашка хитро косил на меня оранжевым глазом, словно говоря: «Хозяин, это тебе надо? Я не ищу, сижу спокойно, а ты круги нарезаешь». Чувствовал себя дикарь великолепно, и потуг заводить семью больше не испытывал.
Иногда в наш размеренный быт врывались события, выбивающие нас из привычного ритма. Это воровство голубей. Не смотря на то, что голубиная охота потихоньку сходила, в городе еще существовал голубиный базар. Поэтому всегда находились лихие ребята, которые хотели иметь легкие деньги. Взломать наши сараи проблем особых не составляло. Сторож Дамка могла залаять, а могла и не залаять. Чаще всего эти налеты осуществлялось осенью, но некоторые лиходеи занимались этим и летом. Вот это были выродки. Воры срывали птиц с гнезд, не разбираясь, сидит голубь на кладке или выкармливает птенцов. Последствия были очень печальные.
Мы по последствиям воровства понимали, кто украл птиц: голубятники или местные проходимцы. Голубятники не брали дворовую птицу, только породу выбирали. Проходимцам было без разницы, что грести в мешок. Аркашке везло: его или не брали, или спасала смена дислокации на ночь. Сизарь не спал вместе с голубями в клетках, а болтался в сарае по своим излюбленным местам: то на подоконнике усядется, то к курицам в клетушку заберется. Так что утром нас встречал только Аркашка, одиноко сидящий на коньке сарая. Начиналось томительное ожидание: прилетят ли голуби. Кто-то из птиц прилетал, и голубятня оживала.
Но один раз не повезло и Аркашке. Украли голубей и куриц. Это было серьезное воровство. Не помню почему, но лето было для голубей неудачное. Кошки и копчики выбили из голубиных рядов почти всех зрелых птиц. Осталась только молодая поросль. Это были еще несмышленые, не привязавшиеся к своему гнезду птицы. Их прилет был под вопросом. Но голубятня пустовала недолго. Первым прилетел Аркашка, злой, нервный. Увидев закрытый пригул, он разволновался,. Хотя сизарю не было проблемы залезть через куриный лаз, но его явно задело такое невнимание со стороны хозяев. Корыто было пустое, так как задавать корм было некому, кур тоже унесли. Аркашка многое мог простить людям, но пустое корыто! Это уже было слишком. Он выбрался из сарая тем же куриным ходом, и начал гонять по двору пустую собачью миску. За этим занятием его застала мать. Дикарь решил с мамой больше не расставаться никогда. Так на ее плече домой и въехал. И там остался. Не держать же одинокого голубя в пустом сарае. Наш квартирант был безмерно рад вселению.
Аркашка, чувствуется, многое пережил. Наевшись до отвала, он постоянно спал, прислонившись боком к теплой печке. Проснувшись, снова активно клевал и опять засыпал.
Пригул мы все-таки открыли, и не зря. Прилетела еще пара. Затем- одинокая молодая голубка. Аркадия разместили в одной клетке с ней. Хотел ли он этого или нет, честно говоря, не помню. Да его и не спрашивали. Для него было бы удобнее шляться по квартире, изводя собаку, но на этот раз мама была непреклонна. Аркашка этому делу не обрадовался. Долго торчал его длинный нос из окна клетки, а потемневшие от гнева глаза кричали: «Сво-бо-ду! Сво-бо-ду!». На дамочку он не обращал никакого внимания. Она вжалась в угол от страха и не знала, как реагировать на этого скифа. Весь ее вид выражал отчаяние: «Господи и ради этого я прилетела!» Но постепенно тесная клетка сделала свое дело. Дикарь привык к кроткой соседке, да и его внешность перестала пугать голубку.
Вот они рядышком сидят на жердочке, и дикарь самозабвенно что-то заливает ей что-то на ушко. Голубка, понимает, что вранье это все, но ведь приятно. Такой голубь! Аркашке исполнился не один год и выглядел он великолепно. Забегая вперед, скажу, что брак этот распался, как только голубей выпустили в сарай, в привычную обстановку. Я думаю, что виноват в этом разводе был Аркашка, уж очень он был индивидуален и независим. А тут семья, пеленки…
Шли годы. Менялись голуби в голубятне. Голубиный век короток. Слишком много опасностей подстерегало их. Не раз и не два видели мы, как над стаей проносилась зловещая тень ястреба или камнем падал на жертву копчик. Еще не поймешь, что за напасть свалилась, а на землю медленно опускались пух и перья. По сараям и голубятням толпами слонялись кошки. Тихо ушел наш легендарный голубь «Седой», пожалуй, самый старый и авторитетный. Не раз и не два спасал он нашу стаю от подброшенных голубей, приводил ее от чужих голубятен. Из плена он всегда возвращался. Чуть ли не пешком, перелетая с сарая на сарай, так как был обдерган безжалостными голубятниками. А если и вынужден был задерживаться по чисто родительским проблемам, то все одно возвращался, приводя с собой не только новую супругу, но и выпестованных им детей. Как ушел, никто не видел. Улетел, тяжело взмахивая крыльями. Он не стал травмировать своей кончиной стаю, да и хозяев тоже. Аркашка стал самым старым голубем в голубятне.
Были зимы, когда мы его не брали домой, а оставляли зимовать в сарае, на его излюбленном месте, подоконнике. Аркашка даже не уходил в хлев отогреваться. Холод не брал заматеревшего голубя. Он сидел у окна и безучастно смотрел на заснеженный двор. Когда мороз затягивал своим кружевом окошечко в мир, Аркашка терпеливо расклевывал изморозь и на вас смотрел оранжевый сизариный глаз. Он стал настолько авторитетен, что ушла в прошлое экономия на нем дефицитной пшеницы. Отец щедро отсыпал ему горсть пшеницы в индивидуальную кормушку и Аркадий, не торопясь, с достоинством, клевал ее, кося на благодетеля острым глазом. Подразумеваю, что и у матери в кармане телогрейки всегда находилась горсточка зерна для любимца. Иначе чего бы Аркашка, забыв про возраст, легкомысленно зацеплялся за карман и совал туда голову. Аркашке крепко не повезло. Петух выбил ему левый глаз и голубь окривел.
Летом, сидя на коньке сарая, он снисходительно наблюдал копошащуюся вокруг жизнь, и вращал головой, чтобы уследить за событиями. Изредка он позволял себе пешие прогулки по полисаднику. Я очень боялся за его прогулки: кругом болтались кошки, а с левой стороны он беззащитен. Но сизарь был мудр и гулял возле собаки Дамки, которая тоже не становилась моложе и все чаще лежала возле сарая в тени выросших тополей. Аркашку уже не интересовало колечко на ошейнике. Только иногда он интересовался содержимым дамкиной миски. Но псина за годы совместного существования привыкла к птице и позволяла ей эту бесцеремонность.
Характер у него явно стал портиться, голубь угрюмел. Годы и дефект сделали свое дело, Аркашку схватила кошка. Огромный кот подкрался с левой стороны и голубь не среагировал. Так печально закончил свои дни сизарь Аркашка. Сарай стал неполным. Не хватало этого дикаря, который болтался по помещению, ссорился с курицами, терроризировал кроткую Дамку. Грустная история. Но этот голубь оставил в жизни нашей семьи неизгладимый след, переживая с нами наши нехитрые горе и радости. И за это ему спасибо.
Китайцы
Канули в прошлое шумные китайцы, которые заполоняли наши поселки со своим барахлом. Они шли веселой гурьбой, обвешанные веерами, волшебными фонариками. Несли в руках стеклянные рамки для фотографий, разрисованные черно-красными цветами.
«Тетка, покупай, моя продавай!»- весело галдели они в наших дворах. Тетки называли их «харями косоглазыми», на что китайцы совершенно не обижались, и охотно скидывали цены. Считай, в каждой квартире поселка можно было увидеть на комоде развернутый китайский веер или фонарь, качающийся под потолком. Со стен смотрели фотографии в ярких китайских рамках. Затем политика партии и правительства привели к их массовому исчезновению, этих неприхотливых и безвредных людей. Пусто стало на поселках.
Дольше всех продержался старый китаец, который держал прилавок на базаре у фабрики. Каждый выходной он сидел неподвижно, как богдыхан, среди своего цветного товара, но не кричал и никого не зазывал. Он был стар, желт и морщинист, этот китаец. Новое врывалось в патриархальный быт наших слободок, поселков, улиц. В нашу жизнь вошли такие слова как «Новостройки», «Универмаг». Родители поездку в него планировали в выходные. Это было мероприятие. Нас заставляли переодеваться для посещения.
На пустырях строились пятиэтажки, которые в то время не звали презрительно «хрущобами». Получить квартиру в таком доме считалось удачей. Когда наши мамы обсуждали на колонке очередную счастливую семью, покидавшую наш поселок, то в итоге всегда говорили, как правило, сами себе: «А ты поработай с ее. Считай, без малого, двадцать годочков за станками отбегала. Да муж поммастера столько же». Это были самые весомые аргументы.
Старик-китаец сидел. Только его товар становился все более выцветшим и непрезентабельным. Даже любопытная детвора пробегала мимо, не заглядывая в его конуру.
Пропал старый китаец тихо и незаметно.
Обмен
Летняя ночь наваливается быстро. Сначала мутнеют от вечерних сумерек кусты, деревья, потом размываются соседние дома. Все вокруг становится в пастельных тонах. Работы на огородах прекращаются, люди садятся ужинать. Я глядел на четко освещенный четырехугольник окна. В квадрат света от окна попадали всякие ночные насекомые. Глупые мотыльки летели разом в окно и кружили вокруг электрических лампочек. Мошки те нагло садились на лампочки и, обожженные, валились вниз.
Иногда на свет врывался запоздавший июньский жук, вроде майского, но помельче и серее. Он растерянно начинал кружиться по периметру освещеного квадрата, басовито жужжа. Я рассеянно следил за этой насекомьей чехардой. Особей, которые могли бы меня заинтересовать, не было. Но иногда я присматривался тщательнее в сияющий квадрат. Мне казалось, что в темноте июньской ночи проносился изумрудный уголек. Это была случайно залетевшая бронзовка золотистая. Красивый изумрудно-зеленый жучок, сантиметр длиной. Заполучить его было бы неплохо. Но сейчас его не поймать.
Вот ведь совсем забыл. Сегодня Нинка Григорьева поймала крупную бабочку-капустницу, посадила ее банку, а бабочка возьми и отложи яйца на листок. Мне бы эта бабочка сто лет не нужна, их полно летает, но яйца…
Нинка слышать не хотела о научных изысканиях и выпендривалась, как могла. Я вступил в длительные затяжные, унизительные для себя переговоры. Нинка, чувствуя ситуацию, выламывалась. Не помогла даже новая жестяная баночка из-под монмонпасье, которую я предложил ей взамен. Задумалась, но потом отвергла и пустой тюбик из-под помады. Был пущен последний резерв. Я достал пузырек из-под одеколона в виде виноградной грозди. Я его из помойки вытащил. А как отмыл на колонке, так и обмер. Ценность была непомерная. Темно-зеленый пузырек да в виде виноградной грозди. Я чувствовал, что богатею на глазах. У Нинки глаза полыхнули зеленым блеском, но вот ведь, жила, совсем зарвалась. Потребовала все. Вы представляете все разом! Коробочку жестяную из -под монпасье. Да это для червей первое дело. Футляр от губной помады. Там внизу остатки красной помады сохранились. А пузырек! Кто мог додуматься выбросить на помойку такой пузырек! Хорошо, что на мне обязанность помойное ведро выносить каждое утро, и я сподобился пораньше на помойку заявиться. Бабушка не зря говорит: « Кто рано встает тому бог дает». Вот я и разжился пузыречком. Нинка уперлась, вредина, чувствует, что мне бабочка и яйца нужны. Но все отдать я тоже не мог. Бабочка бабочкой, но и такие вещи на дороге тоже не валяются.
Я уже подумывал вломить Нинке по первое число чисто в воспитательных целях, и забыть свое унижение. Но на мою беду и ее счастье вышел из подьезда ее брат Коля. Он взрослый парень, ему лет пятнадцать и вступать с ним в конфликт мне не резон.
Нинка поняла ситуацию, что ей за наглость ничего не будет пока брат рядом. Прыгает на скакалке и все на меня из- под косм своих поглядывает. А у меня уже созрел план. Женька, Нинкин брат, вчера у меня попросил ножик, что-то ему заточить потребовалось. Ну и что скажете, подумаешь невидаль, ножик попросил. Нет, не невидаль. Где это видано, что уважающий себя пацан ножичка не имеет. У нас так не принято. Без ножичка никуда. Удилище вырезать, кусок коры обработать, чижик выстрогать. Да представить невозможно, как жить без ножика. Это предмет твоей гордости. Женька свой утопил, и без ножа как без рук. А меня в запасе ножичек есть. Правда, он сломан на половину, то есть только половина лезвия сохранилась, но открывается и закрывается нормально. На время вполне сойдет. Вот предложу я Женьке завтра утром обмен. Я ему ножичек, а он мне бабочку с яйцами. Говорите бабочка Нинкина? А кто ее спрашивать будет! Женька ее брат, причем старше на год. Возьмет и все. Если Нинка развыступается, то ей быстро перепадет, кто с ней церемониться будет, чай сестра.
От простоты решения я заерзал на ступеньках террасы. Скорее бы завтра наступило.
Праздник Октября
Незаметно приблизилась очередная годовщина Великого Октября. Сдержанно, без всяких эмоций. Торговля напрягалась, как могла, и «отоваривала» нас по талонам и без всякими необходимостями. Мы метались от одного магазина к другому, пропуская даже уроки, но талоны реализовывали. А чего, каждый понимал, что, просрочив, этот талон превращался в обычную бумажку. Так что математика или география подождет. Да чего там говорить! Когда с тобой в очереди простаивало полкласса с детьми наших учителей в том числе.
К чести наших матушек без традиционных пирогов мы не сидели. Ничего, что наши мамы ругали муку низкого качества, что тесто не подходило, то есть не было пышным и высоким. А с чего ему быть пышным, если все дрожжи, которые давались на талон, шли на изготовление браги. Со спиртным тоже была проблема. Но народ не унывал. Под седьмое ноября дым коромыслом шел из всех труб поселковых домов. Топились печи, пеклись пироги, гналась самогонка. Я был задействован на полную катушку по приготовлению начинки, подтаскиванию дров от полениницы к плите, выносу помоев.
Но администрация фабрики, профком партком комитет ВЛКСМ не унывали. Всеми правдами и неправдами они старались преодолеть пассивность текстильного пролетариата и привлечь его отметить завоевание Октябрьской революции не келейно, по домам, а выйти на демонстрацию. Народ выходил, нужно сказать, выходил и отмечал свершившееся завоевание пролетариата. Доходил до фабрики, где собирались все перед демонстрацией. Шли семьями, уже выпивши, взяв с собой хозяйственные сумки, от которых великолепно пахло. Встречались с друзьями, родными. Тут же, раскрыв сумки на каменной изгороди фабричного полисадника, отполированной задницами не одного поколения пролетариата, разливали самогонку в прихваченные с собой стаканы. Закусывали пирогами, капусткой.
Все шло весело, открыто. В это время играла революционная музыка. Местные вожди с самодельной фабричной трибуны призывали трудовые массы не сбавлять темпов по производству чего-то такого, чего еще не произведено. «Даешь…»-шумело эхо над площадью, усиленное надорвавшимся еще на прошлом празднике динамике. Выходили штатные ораторы и призывали народ к новым свершениям. Народ сочувствовал трибунам: «Дескать, поори-ка!» и тут же наливал спускающимся с пьедестала лидерам стаканчик самогонки.
И вот уже оратор, хватив стаканчик самогонки, крякал, наливая краснотой лицо, с шумом выдыхал задержавшийся воздух, занюхивал рукавом и расплывался в блаженной улыбке: «Харашааа!». Затем закусывал заботливо подсунутым огурчиком. Потом распространялся слух, что нынче колонны демонстрантов повезут в город не на пароме, как раньше, а на пассажирском теплоходе и там пива хоть залейся. Пролетарии дружным криком выражали благодарность расторопному месткому и шли к пристани, где действительно стоял под парами зафрахтованный фабрикой красавец теплоход.
Команда теплохода отчаянно пыталась наладить какой-то порядок посещения вверенного им транспортного средства. Дело в том, что текстильщики рвались попить пива, а ехать солидаризироваться с братскими массами соседних фабрик они не желали. Поэтому, влив в себя пива, сколько можно было влить, они с сумками и авоськами выбирались на берег через борта, рискуя свалиться в воду.
В итоге в город на демонстрацию ехала администрация фабрики, цехов и школа ФЗУ. Оставшийся на берегу гегемон дружно махал отбывающим и шел ликовать дальше. Если погода позволяла, то располагались на лавочках у Волги, ежели было совсем холодно, шли к ближайшим родственникам. На какое-то время забывалась вся наша забубенная житуха, гуляли отчаянно, самозабвенно, не думая о завтра. А завтра? А завтра как всегда, очереди, работа…
Снегопад
Ничего не бывает вечным. Тихим, ничего не предвещающим вечером, начинал падать снег: тихо, ровно. Танцуют крупные снежинки, одна к одной, создавая сугробы. Все гуще и гуще вяжется кружево в воздухе, и вот начинается такой снегопад, что ясно, зарядил на все ночь.
Все находило успокоение под нарастающим слоем снега. Снегопад прикрывал язвы сарайных халабуд. Их черные крыши становились белыми, искрящимися. Утром поселок просыпался по уши в снегу.
Кот Васька или кошка Муська, в горячности выскочившие сделать утренний туалет, застывали в недоумении. Вот это да! Белым-бело, до рези в глазах. Куда бежать?
В задумчивости присаживались и, щурясь, присматривались к изменившемуся до неузнаваемости двору. Вроде все на месте. Что-то включалось в кошачьем мозгу, вспоминалось в памяти, что такое уже было.
И вот кошатина, аккуратно поднимая лапы, осторожно бредет вдоль стены дома, по памяти ища старое, уединенное место. Долго топчется привередливое животное, крутится вокруг, приминая снег. Ну вот. Все вроде приготовлено, утрамбовано, можно присесть и подумать о бренности.
Счас! Одуревший от чистого двора и с утра повалявшийся в снегу дворовый Бобик не разобравшись в пикантности момента, как гавкнет над головой. Все! Утреннее таинство насмарку.
Котяра, оскорбленный до кончиков когтей, принимает боевую стойку и замахивается лапой, негодующе шипя: « Ссс уммма сошшшел, не видишшшь, чеммм занимаюсссь!». Пес, виновато поджав уши, отходит в сторону: «Извините, сплоховал». Разьяренный кот долго приходит в себя, опять крутится. Наконец сел, подумал, покрутил головой в разные стороны, недовольно цедя сквозь зубы: «Ннну обормоты» и затих.
Оставив витиеватый узор на снегу, кот, так же аккуратно перебирая лапами, двинется назад. Сплоховавший пес, не отошедший еще от конфуза, припадет на передние лапы и дружески лайкнет, приглашая порезвиться в таком дивном, пушистом снегу. Кот недовольно поведет усом: «Да пошел ты. С ума стронулся, с утра по холоду бегать. Это только собаки могут. Мы уж пойдем домой, полежим до обеда на печке, а там видно будет». И бодренько запрыгивал в подьезд. Пес повалялся в снегу, потерся спиной, потряс кудлатой шерстью и сел, задумавшись. Ему торопиться некуда. Этот двор- его дом, печки для него не предусмотрено. Ну да не беда. Сейчас, главное, корочку найти, подкрепиться чуток, а там видно будет. Пес почесал задней лапой за ухом и пошел привычным маршрутом под окнами, напоминая завтракающим, чтобы все не сьедали, есть кому доесть.
Ты, натянув валенки, вместо надоевших бот « прощай молодость», идешь в школу, бодро торя тропу. Утренняя смена рабочих уже наследила, но это еще не дорожка. В следы нужно попадать. Иначе провалишься, наберешь снега полные валенки, ходи потом в влажных.
Зима, крестьянин, торжествуя…Крестьянин не крестьянин, старательно попадая в предшествующий след, добредаем до школы. Там как-то стало чище, светлее. Даже первые уроки без света проходят.
Я сижу на второй парте в аккурат у окна, так что перед глазами полная зимняя перспектива. Напротив школьный сад. Кусты, деревья согнулись под тяжестью снега, но не ропщут. Им в сугробе тепло и спокойно.
Старьевщик
Он приезжал на подводе, запряженной дряхлой старой лошадью. Такой старой, что она никогда не поднимала головы и, казалось, постоянно нюхала землю. Под стать ей была и телега, деревянные колеса которой не досчитывались спиц, вихлялись из стороны в сторону. Дуга у лошадки постоянно заваливалась набок.
Но мы этого убожества не замечали. Как говорила моя бабка Маня: «Не красна изба углами, а красна пирогами». Вот и здесь. Бог с ней, с лошадью, да и телегой тоже. Все богатство было сосредоточено в сундуке, стоявшем за спиной у этого дядьки. Чего там только не было! Этот сундук нас, поселковую детвору, сводил с ума. Заставлял встречать повозку еще до поселка и в почтительном эскорте сопровождать этот рыдван, пока он не остановится. Бабы тут же зажимали носы от запаха, который исходил от его поклажи. Но для нас этот запашец был как валерьянка для кота, мы от него пьянели. Ведь источавшие этот дых вещи служили пропуском к богатствам, таящимся в этом сундуке. Дядька не спеша, очень значимо, открывал крышку, развешивал образцы товара. Чего там только не было!
Ну, всякую мутотень, как шары воздушные или китайские фонарики я в счет не брал. Это девчоночье дело. А в последний раз старьевщик привез новый товар, от которого нас, пацанов, столбняк хватил. Автоматические пистолеты. Стреляют пистонами, но очередями. Закладываешь целую ленту в барабан, и палишь, пока лента не закончится. Чудо, а не оружие.
Рыболовные крючки, лампочки для карманных фонариков, батарейки. Такого в магазине не купишь. Мы, огорошенные увиденным, бросались по сараям искать всякую рухлядь. Можно было подумать, что ее завались. Где там! Каждая захудалая телогрейка была на учете: « Это не трожь! По грибы ходить сгодится»-охлаждала мой пыл матушка, когда я в отчаянии хватался за какую-нибудь пиджачную ветошь, настолько ветхую, что собаке на подстилку не бросишь.
«Это оставь. Картошку нужно будет зимой укрывать, чтобы не померзла» - опять не слава Богу. Причем эти проблемы были не только у меня. Все так страдали. А нарушишь табу на эти вещи, бит будешь нещадно.
Вон наша подружка, Тамарка, обалдела от «тещиного языка» и отдала телогрейку своего отца. Как ее драли вечером! И было бы за что страдать. Я понимаю, если тебе попу отлупцевали за автоматический пистолет с пистонами очередями, а то за «тещин язык». Да осенью бродячие китайцы их за гривенник будут отдавать. Не пообедал в школе разок и вот на тебе, растягивай эту блажь. Принцип смешней не придумаешь: гофрированная папиросная бумага, правда, раскрашенная ярко, на палочке, дунешь в краешек, это все распрямится с противным звуком. Вот и все. Почему «тещин язык», я как-то не задумывался. Только мужики громко смеялись, глядя на эту игрушку, и подначивали друг друга приобрести, чтобы подарить какой-то «теще». Странный народ, эти взрослые! Нет бы лампочки или батарейки обсуждали. Ан нет, они «тещины языки» рассматривают.
Бумагу, которую принимал дядька, у нас тоже не было. Ее вообще не было. Газет почти никто не выписывал, да они на обертки нужны были. А журналы. Боже упаси, прибрать материнскую «Работницу»! Если хочешь сделать злодейское дело, то сдай годовую подборку в макулатуру. Тогда тебя постигнет такая же участь как Тамарку. Макулатура отпадала. Дядька был хитрый. Он не принимал пачки квитанций и бланков, которыми мы разживались на свалке.
Мы запасались сырьем заранее. Воровали ветошь с заборов и поленниц, когда ее просушивали после зимы. Тащили все, что попадалось под руку, и прятали по своим укромным клетушкам. Следили, чтобы никто не видел и не узнал. Друзей в этом деле не было.
Шли на все. Намачивали пачки газет в воде, чтобы они были тяжелее. В узлы с ветошью заворачивали кирпичи, опять же для веса. Утильщик был стар и мудр как черепаха Тортилла. Он без труда обнаруживал нарушения в обмене товара и с безразличием отбрасывал мокрые пачки газет, узлы с кирпичами. Его старое, испещренное морщинами лицо, ничего не выражало. Наиболее отчаянные клиенты пытались во время процесса торговли стащить узел тряпья с телеги, но их тут же обжигал удар кнутом, с которым старик не расставался. Как он умудрялся за всем следить, оставалось только удивляться.
Хитрый старьевщик сделал конкурентами наших мам. Для них он привозил иглы для швейных машинок. Здесь даже наша мама не выдерживала. Недолго думая, она обменяла весь теплоизоляционный материал наших погребов ради заветной пачки иголок. У меня дух перехватило, когда она отдала нам распоряжение подтащить все это обилие хлама к повозке. Иголки для машинки были нужны. На возмущенный вопрос папеньки, который запоздало пытался объяснить нам кто в доме хозяин, она довольно резко ответила, что не будет возражать, если все из одежды мы будем покупать в магазине. Очередной финансовый конфликт был загашен без полемики. Мать обшивала нас на стареньком «Зингере». Она без конца перешивала отцовские брюки и рубашки для нас, неимоверно тянувшихся как сорная трава через асфальт. Такие мы были, дети окраин, длинные, тощие. Я попытался отхватить у старика под шумок кое-какие вещицы за такой мощный макулатурный вброс, но старик, впервые разжав сухие губы, хрипло сказал матери, что и так уступает со скидкой.
Здесь, как говорится, комментарии были излишние. Мы, мелкая ребятня, с сожалением смотрели, как старик не спеша закрывает сундук, запирает его на замок, неторопливо увязывает весь свой хлам. Все он делал основательно, и можно было быть уверенным, что ни одна пачка, ни один узел не упадет по дороге. Так он и ехал по нашему поселку, нескладный возок, древний как, дерьмо мамонта, поскрипывая своими несуразными колесами, с бряцающим ведром, болтающимся на задней оси. Согбенная фигура старьевщика долго была видна, пока экипаж не скрывался за последним поворотом.
Мы обреченно вздыхали, словно чувствуя, что с каждым отьездом этого старого утильщика от нас уходит что-то дорогое, близкое, но становящееся уже ненужным.
Сборник рассказов «Мои корни в деревне»
Баня
Баня деда Васи стояла в овраге. Была она, как бы сказали в русских сказках, ни мала, ни велика. Потемневший от непогоды сруб с парой подслеповатых окошек. Тесовая крыша, позеленевшая от времени и поросшая мхом. Низкая труба, обмазанная глиной. Вроде бы и все. Баня как баня. Обычная деревенская. Срубленная на века, в ней мылись целыми семьями. Бабы там устраивали постирушки. Украшением низины, в которой приютилась банька была студеная речка Шарница. Она протекала в метре от бани. Эта речка даже зимой не замерзала. Не мог ее мороз за бока ухватить. Вернее за бока хватал, и они прихватывались морозцем. Но не сильно. Скорее так, для антуражу. Этакая кокетливая морозная вязь. Красивое было зрелище: парящая в мороз речка, и по краям, словно талантливым кузнецом выкованы из белого металла затейливые узоры. Никакой фантазии не хватит воспроизвести это.
Летом она текла по глубокому оврагу, над которым распласталась наша Быковка со своими избами, сараями и сеновалами. Чтобы спуститься в овраг нужно было аккуратно ступать по ступенькам, вырезанным в толще глинистой осыпи и довольно халявно закрепленными жердями. Жерди качались под руками, прогибались под ногами, и вообще конструкция была очень живая. Подвести она могла в любой момент. Нужно сказать и подводила. Особенно зимой. Бывало и летом, после дождя. Но как силен русский человек. Сколько коромысел обламывалось при опускании их на мужние спины, когда очередная баба летела вниз, наперегонки с ведрами. Иногда ведра на бабе. Всякое бывало. Услышав такой уже привычный визг летящей бабы, а на этот раз могла оказаться и благоверная, какой-нибудь дед Вася или очередной дядя Паша или Витя торопливо собирался. Думаете, бросался вызволять из оврага свою любимую. Не-надей-тесь. Он уходил вдаль. Обождать, пока «любимая» не выберется сама, пока не отойдет. После чего в более спокойной обстановке и на более безопасном расстоянии чем длина коромысла дядья и деды торжественно клялись, что уж на этот раз, когда все в сборе, ну всенепременно отремонтируют прогнившие ступеньки и изношенные перила из жердей. Могло быть такое, могло.
Опасаясь праведного гнева благоверных и косясь на предметы домашнего обихода, такие как ухват, скалка, батог, то есть то чем так виртуозно работают супружницы, мужья делали ремонт. Действительно, чем -то там стучали, куда-то ходили, вроде бы что-то сделали. Ступеньки были подперты и закреплены колышками, жердинки подвязаны веревочками. Кто-то уже спускался и не упал. Вроде бы все в порядке. Мужики садились на поленья, ожидающие своей очереди стать дровами, и закуривали. Этак, немногословно, можно сказать значительно. Курили отчаянно воняющую махорку. Потом кто-то неожиданно пропадал. Как правило, кто моложе. Дед Вася, надвинув видавшую виды кепку на глаза пониже со словами, что неплохо бы огурцы полить(Это через час после дождя) двигался в огород. Восклицая: «Сорняков-то сколько. Вроде ведь надавно пололи» шарил по огуречным грядкам, воровато собирая бодренькие пупырчатые огурчики. Затем охи по поводу прополки стояли еще над грядкой с зеленым луком. После чего дед Вася на глазах дематерилизовывался и проявлялся уже внизу, возле баньки. Нужно ли говорить, что остальные участники стройки были уже там, спустившись вниз под самым различными предлогами. Дядя Петя, как самый подозрительный, пришел с ведром, якобы за водой. Вскоре появлялся запыхавшийся гонец. Он пришел с совершенно другой стороны. Так что если кто и наблюдал за ним, чтобы потом захватить его с поличным, потерпел бы крах. Что эта дорога стоила гонцу, говорили ноги в глине, штаны в репейнике. Собравшись, все уходили в баню. Тихо уходили, но не надолго. Здесь нужно было отметить, что дверь в баньку, в отличии от отчаянно визжащих петель избы, сарая, открывалась и закрывалась без звука. Петли ее были обильно смазаны солидолом. Выходили мужички из баньки довольные и одухотворенные. Но как ни старались быть незамеченными, все одно их деяния становились достоянием благоверных.
«Опять зенки залили»-это я подобрал наиболее благозвучное, что можно было услышать из посланий тетушек. Мужички даже не огрызались. Они вообще были тихие. И фамилия у них была соответствующая-Мухины.
В какое то лето, может 1959, может 1960, трудно сейчас сказать, нас много собралось в Быковке. Ну собрались и собрались. Места на всех хватает: две избы, сеновал. Вот мои дядюшки и решили в баньке помыться. Я по малолетству баней не увлекался. Зачем? Волга рядом с домом, каждый день купались. Умывался и то не всегда, а тут баня. Но баню топили не для нас, мелкотени, а для взрослых дядьев и дедов.
Не буду рассказывать как они парились. Остервенело били друг друга вениками, потом выскакивали распаренные и- сразу же в холоднющую речку. Потом с гоготом бросались снова в парную. Но рано или поздно они угомонились, и наши матушки решили нас отправить помыться. Дядья в это время разговелись самогоночкой и пребывали в прекрасном настроении.
Я как сейчас вижу этих быковских запорожцев на соломе, в свежем исподнем. Не знаете, что такое исподнее? Не беда, расскажу. Это чистое нательное белье, сшитое местными умелицами. Крупным специалистом в этом, вроде бы нехитром деле, была моя мама. Как только она приезжала в деревню, ей вручали видавшую виды старенькую швейную машинку, и она обшивала всю деревенскую родню. Нательная рубаха и нижнее белье, проще, кальсоны. Вот и весь наряд. Представьте себе залитый солнцем предбанник услланный свежей соломой. На ней возлежат мои родственники. Дядья лежали в живописных позах и закусывали свежими огурцами, только что с грядки. Самогонку они предусмотрительно прятали, чтобы мамки, няньки, мимоходом, занимаясь нами, не лишили их этой благодати. Обязанности были распределены четко. Дядя Паша, это старший сын деда Васи, разливал самогон из четверти в подставленные стаканы.
Спрашиваете, что такое четверть? Нет, это не школьная четверть. Четверть- это бутыль, два с половиной литра емкостью. От того и название у нее такое- четверть. Вообще-то она для молока полагается. Парильщики не спеша, разбирали закуску состоящую, как я уже сказал, из огурцов, которые росли рядом в огороде. Был надерган зеленый лук. Вообщем-то и все. Ну, хлеб, конечно. Ржаной, недавно из печки. О чуть не забыл. Крынка обливная с квасом стояла в тенечке. Она постоянно пополнялась из кадушки. Квас в бане- наипервейшее дело. Его пили, когда жарко. Им плескали на каменку, чтобы дых шел здоровый. Квасную гущу женщины для мытья головы использовали.
Закуска разобрана, стаканы в руках. И дядя Вася, как старший по возрасту произносит:
«Ну, что мужики! С Богом!». Мужики себя долго ждать не заставляют. Подносят граненые стаканы и опрокидывают в рот. Только кадыки на шеях дернутся. Тут же рык в предбаннике раздается. Это родственники свои эмоции так выражают после употребления. Рыкнув, по медвежьи, тут же носом в локоть утыкаются и делают глубокий вдох. Только потом позволят себе закусить. Без жадности, можно сказать, элегантно. Схрумкать огурец, ткнув его предварительно в толченую жженую соль. Почему соль жженая? Не знаю. В деревнях обычную соль пережигали в печах. Она становилась черная, мелкая. «Пользительная», как бы сказала бабка Марья. Действительно, вкусная была соль. Особенно, если на кусок ржаного хлеба (а он еще теплый, не остыл после печи) полить подсолнечного масла (тоже натуральный, с местной маслодавилки) и посыпать этой солью. Вкус я вам скажу!
Пока я рассказываю про нехитрую крестьянскую еду, дядья и дед закусили и улеглись поудобнее на соломе. Четверть была предусмотрительно убрана за бочку с водой, от греха подальше. А «грех» в лице наших тетушек мамушек был где-то рядом. Они уже пошумливали на своих благоверных, чтобы те не студили баню, так как наступает черед дамского отдыха.
Дядья выпили, закусили. Пришли в благодушное настроение. А поговорить! Какой русский человек не жаждет поговорить после выпитого стаканчика. Это были родственники, тем более, что они приехали в родную деревню, в родной дом. Дед Вася лежал, опершись о локоть, и с любовью смотрел на своих сыновей и племянников. Это он для них был дядя Вася. Для меня он был дед Вася, Ему уже было за шестьдесят лет. Дед Вася был счастлив в это время. Да и как не быть счастливым? Два сына, племянников пара, зять, так же как и он, возлежат на золотистых снопах соломы. Живы, здоровы. Двое прошли войну. Есть чему радоваться старому Петровичу. Разговор шел неспешный, касающийся в основном, хозяйских дел, последних новостей. Мы, мелочь, давно уже нагрелась в невыносимом для нас, пацанов, жару, и выбралась, хватая воздух, в предбанник. В речку нас мужики не пустили, как мы не рвались.
«Будет с вас»-сказал дед Вася: «Намедни, Виташку, (меня то бишь) наискались. Думали утоп»-добавил. Мужики заинтересованно подняли головы и посмотрели на меня. Я, бесштанный, стал на время героем дня. Дед Вася рассказал про мои похождения, когда я внезапно пропал из деревни. Они чуть с ума не сошли. Всю Шарницу баграми протралили. Мужики усмехались и качали головами. «Может еще по одной, братаны»-это подал голос дядя Витя, зять деда Васи.
«А чего? Можно»-вторил ему другой дядя Витя, младший сын деда Васи. Дядя Паша в очередной раз вытащил бутыль, и мужички с удовольствием повторили. Разговор продолжался.
«Пап, а чего ты в милицию в район ездил»-вдруг спросил деда Васю его старший сын, дядя Паша.
«Да чего-чего. Стаж подтверждал»-нехотя ответил сомлевший было дед Вася.
«Зачем?»-удивился кто-то.
«Так пенсии теперь колхозникам будут выправлять»-пояснил дед Вася.
«Да у тебя, дядя Вася, стажа на всех нас хватит»-ввернул мой дядя Петя. Он приходился племянником деду Васе и был удивительно на него похожим, как внешне, так и по манере поведения.
«Так оно так»-нехотя сказал дед Вася: «Да еще отсидку надо было оправдывать».
«Какую отсидку»-аж застыл второй мой дядя, Миша.
«Да ты, Мишка, не знаешь. У нас батя мятежник, белогвардейский»-невесело усмехнулся дядя Паша.
«Батя, ты чего-то нам это не рассказывал»-сказал дядя Витя.
«Да хвастать-то особливо нечем»-усмехнулся дед Вася.
«Дядь Вась, ты бы рассказал нам историю»-попросил дядя Миша.
«Ну, так выправил бумаги»-опять спросил дядя Паша.
«Да вроде бы»-сказал дед Вася. Он сел, облокотился спиной о бревенчатую стену бани и замолчал. Молчали и мужики. Никто не нарушал тишину. Вдруг встрепенулся сам дед Вася:
«Ну-ка, Павлушка, плесни малость»-неожиданно сказал дед Вася.
«Пап, не много тебе будет»-насторожился дядя Паша.
«Да немного можно»-отмахнулся дед
Нужно ли говорить, что мы, детвора, сидящая рядом у двери превратилась в слух. А вдруг дед Вася про войну расскажет. Мы в детстве все воевали. Ходили в пилотках, пришивали погоны себе на плечи. Вообщем, чувствовали себя военными.
«Рассказывать-то особенно нечего»-начал свое повествование дед Вася. Он выпил «свою малость», занюхал кусочкам хлебца.
«Это в 20-м было. Как сейчас помню. Вошли в белые в деревню. Знамо дело грабить начали. Скотинку там отобрали, хлеб остатний из амбаров вымели. Какие запасы летом. Думали, пограбят и уйдут. Много их, таких вояк, по лесам болталось»-Дед Вася распрямил спину, вытянул ноги.
«Пап, ты как?»-тревожно спросил дядя Паша.
«Да нормально, Павлуш. Так чего то, навеяло»-грустно ответил дед Вася. «Но эти другие оказались. Среди них даже офицеры были»-продолжил дед Вася.
«Как-то утром согнали нас, парней и молодых мужиков и обьявили, что мобилизованы. Кем куда, ничего не понятно. Кто-то из мужиков стал возмущаться, так офицер быстро всех в чувство привел. Достал наган и перед носом покрутил. Делать нечего. Собрались мы и побрели вслед за телегами, на которых мешки с зерном и продовольствием погружены. Идем, а сами думаем, как бы сигануть в овраг, а там ищи свищи. Но белые тоже не дураки. Как только в лес вошли, так сразу же по бокам с винтовками наперевес пошли. Попробуй убеги».
Дед Вася снова замолчал. Хмель брал свое. Глаза деда затуманились. Нижняя губа отвисла. Это был верный показатель того, что деду Васе можно не наливать. С него хватит. Помолчав, он собрался с силами и продолжил:
« Мы загрустили. Кому хочется в армию, да еще не разбери в какую. Белые за нами следят, не дают даже разговаривать. Одно только поняли из разговоров конвоя, что ведут нас в Ярославль. Ну бредем и бредем, пылим босыми ногами. Вдруг откуда-то сзади шум. Наши конвойные вроде как стрелять стали. Что нам делать. Мы под телеги забрались, лежим. Ждем, чем заварушка закончится. Смотрим, беляки стрельнули пару раз, потом в лес. Только их и видели. А мы лежим. Вдруг перед телегой ноги встали, в обмотках Слышим, что вылезайте сволочь белогвардейская. Батюшки, красные. Повылезали мы, сгрудились в кучу. Действительно красные. Звездочки на фуражках. Кто-то из мужиков постарше говорит, что какие мы белые. Нас только утром в кучу сбили и повели. Отпустили бы нас. А их старшой к его носу маузер подставил и говорит, что мы еще разберемся, кто мы такие. Вообщем, нас снова в кучу и опять под конвоем, теперь уже из красноармейцев. Так мы и пришли в Кострому. Там нас в тюрьму определили. В ней мы узнали, что в Ярославле какой-то мятеж произошел белогвардейский. Что белые власть во многих местах захватили. Сейчас их выбивают отовсюду. А мы как раз им под горячую руку подвернулись. Цельный белый обоз захватили. Вообщем нас быстренько признали врагами Советской власти и посадили».
Дед Вася снова замолк. Потянулся за крынкой с квасом. Поднес ко рту и долго жадно пил. Руки его подрагивали. Квас проливался мимо рта. И на груди у дяди Васи на белой нательной рубашке расплылось коричневое пятно. Дед напился. Утерся и продолжил рассказывать уже бодрее:
«Далеко не отправляли. Где-то под Костромой в лагерь определили. Сидим и сидим. Время идет. Больше за родных беспокоились: ведь они не знали где мы. Думают, что мы воююм, а мы лес валим на нужды Советской власти. Нас много таких было. Но видно власть поняла, что если такими темпами крестьян сажать, то хлеб выращивать некому будет. Вообщем, освободили нас и под подписку отправили домой. Тем же путем». Дед Вася невесело усмехнулся и сказал:
«Вот, ребятишки, такие дела».
Потрясенные мужики молчали. О нас и говорить было нечего. Мы превратились в слух. Затянувшее молчание нарушила внезапно появившаяся бабка Марья. Дядя Витя, заслушавшись отца, проглядел появление маменьки. Маменька встала в проеме двери, сложила руки на груди и елейным голосом произнесла:
«Все прохлаждаетесь! Баню выстудили, а нам еще с девчонками мыться. Ну-ко марш отседова».
Затем, только глянув на своего благоверного, протянула:
«Ээээ, батюшка, да ты уже губу распустил. Да и вам хватит»-это она уже к сыновьям и племянникам. И ушла, пригрозив вернуться с батогом.
«Так, мужики, по последней и все»-резво скомандовал дядя Петя. Уговаривать никого не пришлось. Мужики выпили «по последней» и, зажевывая кто огурец, кто зеленый лук, выбрались из бани. Зрелище они представляли великолепное. На зеленом, освещенном вечерним солнцем лугу, в своих белых одеждах они смотрелись как святые апостолы. Дядья стояли и щурились на заходящее солнце. Видно их охватила та земная благодать, когда душа и тело чисты и находятся в полнейшей гармонии. В довершении всему, для полного утверждения торжества жизни на этой прекрасной Земле, они подошли к плетню, и предались процессу удовлетворения естественных надобностей. Процесс был долог, но шел успешно. Спины родственников лучились счастьем. После чего совсем умиротворенные, они гуськом пошли к избе.
«Давайте, мужики, вздремнем в прохладе»-сказал изрядно нагрузившийся дядя Петя.
«Твоя правда, Петрушка, пошли в старую избу, там прохладнее»-вторил ему дядя Витя. Они посторонились, пропуская в дверь дядю Пашу, нагруженному дедом Васей.
В это время шумной чередой в баню направились наши матушки, тетушки в окружении двоюродных и троюродных сестриц. Нам не было до них никакого дела, и мы бодро направились в сторону деревни.
Дождь
На крыльце стояла бабка Марья, и подслеповато щурясь, смотрела в сторону грозового облака.
«Никак дождь собирается, Петрович»-сказала она буднично.
«Да вижу»-буркнул дед. Он снял корзину с плеча и направился в сторону деревни.
«Ты куда»-удивилась бабка.
«Пойду посмотрю, успели ли бабы сено в копны сбить»-ответил на ходу дед. Дед Вася был бригадиром в колхозе.
«А то без тебя не управятся. Чай сами знают»-возразила бабка. Дед ничего не сказал, только отмахнулся рукой.
«Хоть бы пообедал»-уже в пустоту крикнула супружница, потом вздохнула и сказала:
«Пойдем, Виташка, я тебя покормлю».
Я, спотыкаясь, пошел за ней в избу. Неожиданно свалилась усталость. Бабка, глядя, как я механически ем беленые щи с черным хлебом, подвинула мне крынку с топленым молоком и сказала:
«Пей и иди в летнюю избу. Поспи. Там прохладно»
«Очень своевременное предложение»-подумалось мне. Не дожидаясь повторного предложения, я побрел спать. Вышел в сени, открыл дверь и очутился в старой избе. Эту избу строил еще прадед Петр. В ней сейчас не живут. Сколько здесь старых вещей, а кровати нет. Вместо нее-широкие деревянные лавки. Вот одну из них я облюбовал. Эта лавка стояла под окном и была застелена самодельными половиками. Положив на валик из такого же половика, свою стриженую голову, я провалился в сон. Даже не накрывался. После духоты дня прохлада избы действовала освежающе. Приток воздуха обеспечивал открытый погреб. Оттуда тянуло. В этой избе не было мух. Только тишина.
Разбудил меня резкий стук и в комнату ворвался тугой душный воздух. Это распахнулись створки окон. Я высунулся, чтобы поймать рамы и удивился изменениям на улице. Где этот залитый солнцем день. Небо затянуло, по серому небосклону хищно ползли тяжелые фиолетовые тучи. Погромыхивало. Закрыв на шпингалеты рамы, в одних трусах я вышел в сени. Двери на улицу были открыты. В проеме стояла бабка Марья и, поджав сухие губы, всматривалась в небо.
«Только бы мимо гроза не прошла»-словно сама себе тихо сказала:
«Две недели ни капли». Я спустился со ступенек и сел на последнюю. Природа ждала дождя не меньше чем бабка Марья. Под порывами ветра березы метались своими кронами, словно помогая ветру подогнать тяжелые наполненные дождем тучи. А те ползли неспешно, выползая из-за косогора. Все вокруг стало расплывчатым, словно в дымке. Вдалеке раздалось глухое ворчание. Вдруг раздался сухой треск. Словно разорвали старый пересохший брезент. Небосклон, ставший к этому времени фиолетово-серым, разорвало пополам. Рвался брезент неровно, зигзагами и из шва брызнула ослепительно белая молния. Как сваркой резанула она по глазам.
«Свят, Свят…»-забормотала бабка, мелко крестясь.
После треска раздался мощный сильный удар грома, но уже не страшный, а более величественный, вальяжный, дескать, сейчас полью, сейчас…
«Ну вот Илья-пророк на колеснице пронесся»-уже громче сказала бабка Марья. Я впился глазами в небо, словно боясь пропустить колесницу.
Но кроме вот-вот готовых брызнуть дождем туч на небосклоне ничего не было.
«Баб Мань, почему говорят, что Илья-пророк на колеснице пронесся»-поинтересовался я.
«А кто его знает, люди, небось, придумали»-как-то буднично сказала она.
«Нужно будет у деда Васи спросить, он знает»-почему-то уверено подумал я. Хотя дед в вопросах религии был явно слабоват. Даже лоб забывал перекрестить, когда за стол садился. На что не раз нарывался на замечания более богомольной бабки.
В это время тучи подошли к только им ведомой черте и разразились сильнейшим ливнем. Не мелким начинающим дождичком, нет. Словно прорвало брюшины небесных коровушек, и они щедро отдавали свою влагу истосковавшейся земле. Я явственно видел плотную стену дождя. Она началась метрах в двадцати от нас и стремительно надвигалась. Трава послушно нагибалась перед таким дождевым исполином. И вот чудо! Эта стена оказалась у наших ног и в миг обрушилась на крышу избы. Это был не дробный перестук звонких веселых капель. Это стоял непрерывный шум льющейся воды. За стеной ливня размывчато виднелись в миг намокшие кусты. Куда девался ветер. Все стихло, все было во власти дождя. Кусты поникли и распластались по земле, стараясь подставить свои ветви этому живительному потоку. Березы распустили зеленые косы аж до земли, явно наслаждаясь льющим на них душем. Все пило эту природой дареную влагу.
Бабка насторожилась и разохалась:
«Не усмотрела, старая, водосток не поправила. Мимо бочки льет. Грядки размоет». Я враз понял, в чем дело. Выскочив из сеней, очутился в водовороте. Капли дождя не били тело. Тебя просто поливало из огромной лейки. Вода была удивительно теплая. Быстро пробежав в огород, я поправил старую проржавевшую трубу. Вода из нее с шумом лилась мимо подставленной деревянной бочки. Выровняв трубу, я пробежал к другому углу. Здесь все было в порядке.
Я невольно загляделся в сторону оврага. Его не было. Все закрыл занавес дождя. Не слышно было Шарницы. Ничего не было слышно, только ровный сильный шум. Дождь как двигатель набрал обороты и теперь работал мерно сильно. Отфыркиваясь, я прибежал в сени.
«На ко полотенце, оботрись»-подала бабка мне суровое полотенце.
Неожиданно в сенях потемнело. Проем в двери застился большим конусом, который превратился в деда Васю, одетого в брезентовый плащ с капюшоном. Он шумно отфыркивался и аккуратно снимал плащ.
«Ну, что убрали сено, Петрович?»-спросила бабка.
«Убрали, молодцы бабы, с обеда копнить стали»-ответил дед. Он повесил плащ на колышек, вбитый в стену. Дед Вася сел на лавку, откинулся головой на стену и затих. Он устал.
«Шел бы в избу полежал»-проворчала бабка: «Чай не молоденький». Дед шумно, как лошадь, фыркнул, потер голову и пошел в избу вздремнуть.
Делать нечего, спать не хотелось. Бабка Марья тоже куда-то исчезла. Тихо в избе. Только шум дождя. Нужно было убежать перед дождем к Цветковым. Их там много моих троюродных братьев и сестер, десять человек. Но как через дождь прорываться, вымокнешь. Я побрел в горницу. Пусто, тихо. Окна плотно занавесились дождевой пеленой, и горница напоминала аквариум, такой там был зеленоватый воздух. По бревенчатым стенам ползали таинственные тени, как осьминоги. Только старинные ходики неумолимо отбивали время: «Тик-так». Из красного угла на меня сурово смотрел Спас. Икона была очень старая и потемнела от времени. Маленькая лампадка не справлялась с освещением, и лик был в тени. Спас, казалось, заглядывал в самые потаенные места моего хилого ребячьего сознания и в чем-то меня осуждал. Я быстренько перевел глаза. Здесь, в простенке, было веселее. Там сосредоточились фотографии всех времен. На меня смотрели неизвестные бородачи в старомодных пиджаках, которые стояли возле солидных женщин в платках, положив им руку на плечо. Смотрели они на меня, нужно сказать, как солдат на вошь. Ну их! А вот дядя Паша улыбается с листка оберточной бумаги. Серая такая бумага, невзрачная. Но это самая дорогая вещь в избе. Дед Вася этим карандашным рисунком дорожит. Это рисунок с фронта. Фотографии пошли современнее, черно- белые, выполненные, по всей видимости, самодеятельными фотографами. Я тихо вздохнул. Иметь свой фотоаппарат была мечта моей жизни. Уж я бы все обфотографировал.
Вот и дед Вася в армейском бушлате стоит. Тихий такой незаметный. Это Женька, брательник троюродный, из армии пришел и деду такую одежку вручил. Стоп! На бушлате петлички сохранились с эмблемами войск, нужно будет посмотреть. Деду Васе они к чему. И так все знают, что он бригадир полеводов.
Дождь схлынул незаметно. Просветлели окна, стали видны отдельные струйки, капли. Не дожидаясь, когда дождь прекратится, заорала какая-то полевая птица. Радостно, можно сказать, победоносно. Ее можно понять: сидит на гнезде, а тебя сверху поливает как из ведра. Да и кладке не в радость в дождевой воде купаться. Это никакого тепла не хватит. Зашелестели ветви берез. Березы были бесконечно благодарны освежающему душу. Сейчас они распустили свои зеленые гривы и позволили ветру поиграться ими.
«Тут-тук! Дзинь-дзинь! Тут-тук! Дзинь-дзинь!»- что это? Сразу и не сообразишь. Только что стоял сплошной шум дождя и тут множество звуков. Все ясно. Дождь закончился, и дед Вася сел править косы. «Править косу»-как бы он сказал. Значит, завтра сенокос. За ночь луга обдует и колхозники, все кто может держать косу, выйдут на покос. Производительность после такого ливня высочайшая. Трава ложится как «подкошенная». Не зря такое сравнение. Вот деду сегодня работа поправить косы. Они и так острые, но лишний раз не помешает.
Я вышел на улицу. Так и есть. Дед Вася сидел под акацией и неторопливо, аккуратно, небольшим молоточком выбивал веселую дробь. Работа нехитрая, но очень профессиональная. Вроде бы очень просто оттянуть жало, то есть выровнять на острие косы вмятину, зазубрину. Но поди ж ты. Один так направит косу, что косарь будет работать и не утомится, у другого, хоть он постоянно по лезвию оселком проходится, ничего не идет. Вот оно так и называется: «направить косу». Дед в этом великий мастак. Пойду, посижу рядом. Его нужно разговорить. Дед он, вообщем-то, словоохотливый, но, в основном, после рюмочки. А так все время куда-то шустрит, не поймать. Он мне еще и ножичек он обещал направить. Вот сейчас я и подсяду.
«Ну как Виташа, устал после леса?»-не отрываясь спросил дед. Не дожидаясь ответа: «Пойдешь завтра на сенокос?» и добавил: «На дальнюю делянку. Я встрепенулся. Дальняя делянка, это хорошо. Луг раскинулся недалеко от речки Кистега. На мой утвердительный кивок дед улыбнулся, сказав:
«Ну и хорошо. Только смотри, завтра рано разбужу». Но это я пропустил мимо ушей. Кто же в деревне долго спит.
«Дед Вась, почему такие названия странные у речек: Кистега, Шарница»-начал я свою атаку. У меня уже много вопросов накопилось. Надо все выяснить, что набралось, а то завтра некогда будет, да и забыть могу.
«Да кто его, Виташа, знает. Ты еше, одну речку не знаешь. Солдога, называется»-ответил дед, не отрываясь от своего занятия.
« Дед, а почему соседняя деревня Харчи?»- не унимался я, пропустив неполноту ответа деда Васи.
«Кто его знает»-повторил старик: «Так люди назвали».
«А Мантурово»- не унимался я. Не знаю, насколько бы хватило терпения деда Васи отвечать моим географическим изыскам, но он прислушался и аккуратно поставил косу к плетню. Потом со скрытым раздражением сказал: «Вот ведь поганец» и, быстро поднявшись, широко зашагал в сторону дороги. Я-за ним, не понимая в чем дело.
По тракту шла запряженная в телегу лошадь. Шла она, опустив голову, и пережевывала надоевшие ей удила. Вожжи тащились сбоку, вымазанные придорожной глиной. Двигалась она по середине дороги. Телега, уставленная пустыми бидонами, нещадно громыхала по каменке. Вот этот звук и обеспокоил деда. Поперек телеги лежал человек. Лицо его было закрыто замызганной кепкой, штаны полурастегнуты, рубашка задралась. Это был наш, деревенский. Сашка Сухарев по кличке «Пузан». Кличка с натурой не расходилась. Огромный волосатый живот трясся в унисон с телегой. Но человек ничего не слышал. Он был мертвецки пьян. Ехал он, по всей видимости, с МТС, куда был направлен с молоком. Где так набрался, богу весть. Но как говаривала моя бабка Маня: «Свинья везде грязь найдет». Денег у колхозников тогда не водилось. Все трудодни шли только, по их же выражению, натурой. Натура тоже была хиловата: картошка, зерно. Ну, может, дадут какие-то копейки на трудодень. Деньги добывались только на рынке. Но туда нужно было еще добраться. Это через Волгу, к нам, на фабрику. Около десяти километров в одну сторону, и обратно. Но так или иначе, Сашка ехал в доску пьяным. Дед быстро подхватил извозюканные в грязи вожжи, вытер их пучком травы и замахнулся на пьянчугу:
«Ууу, ирод». Высказаться резче он не стал, так как я стоял рядом.
«Вот, паразит и лошаденку измучил», бормотал дед, поправляя сбившуюся сбрую. «Паразит» лежал в вольной позе и не думал просыпаться. Дед понукнул лошадку и дал поворот влево, как раз к пузановской избе. Затем довольно бесцеремонно столкнул тело в придорожные лопухи.
«Папка, папка приехал»-раздались звонкие детские голоса. Несколько пузанят удивительно похожих на родителя, резво бежали от избы. Дед Вася не стал дожидаться трогательной встречи детей с папой, повернул лошадь и бодро пошел в сторону скотного двора. На встречу уже бежала серая бесцветная женщина в выцветшем платье и резиновых сапогах на босу ногу. Резиновые голенища хлестали ее по ногам. Это была тетя Оля, дочь деда Васи. Она была старшей дояркой в колхозе.
«Папа, слава богу! Довезли бидоны, а то не знаем куда молоко сливать»-воскликнула тетя Оля. Она пошла рядом с отцом. Вечерний ветер обдувал ее фигуру. Она была высокая и худая. Очень похожая на мою маму. Что, впрочем, не удивительно, так они были двоюродными сестрами. Такая же светловолосая, голубоглазая, с тонким лицом. Но лицо было как неподвижная маска, настолько измождена была эта женщина. Тетя Оля была за мужем за дядей Витей, и у них было десять детей. Десять! К тому же дядя Витя был жуткий ревнивец и нещадно бил свою благоверную. Но его ревность не мешала увеличению Цветковского поголовья. Цветковы-это их фамилия. Дядя Витя и трезвый-то умом не отличался, а пьяный был вообще дурак. Схватив топор и с криком: «Убью!» он гонялся за бедной супружницей, подозревая ее во всех смертных грехах. Унять буяна не решался никто, так как в деревне были старый да малый. Мужики- или на работе на стороне, или пьяные, как этот Сашка –Пузан.
Справлялась с этим отелло моя мама. Она смело выходила ему на перерез, хватала за руки, отбирала топор, приговаривая:
«Я тебе убью, паразит! Ты дождешься, я тебя посажу». Дядя Витя вмиг стихал, встречая сопротивление, и бормотал:
«Нин, ты что ли. Откуда ты взялась? Я этак только так маненько, для порядку».
«Иди, проспись!»-толкала его мать в сторону сеновала и шла с топором к толстенной колоде. Там с силой всаживала топор со словами:
«Как-нибудь я рассажу тебе башку, Витька». Руки у нее подрагивали. Нужно ли говорить, как мы гордились своей матушкой. Вот уж поистине коня на скаку остановит. А мама садилась на лавку рядом с тетей Олей и говорила:
«Господи, Олька, какие парни к тебе после войны сватались! Довыбиралась». Они сидели рядом как два портрета, очень похожие на бабушку Таню, сестру деда Васи. Тетя Оля обреченно молчала.
«Оль, давай его, дурака, посадим»- в который раз принималась увещевать сестру мама: «На кой он тебе нужен»
«Господь с тобой, Нин, чай отец и кормилец опять же»- говорила тетя Оля, безучастно смотря перед собой. Она как старая рабочая лошадь так привыкла к побоям, что ей было не по себе, что сегодня все обошлось.
«Ну и кормилец!»-восклицала мать: «Когда он у тебя на работу в последний раз выходил». Тетя Оля виновато молчала. Мать была права. Дядя Витя, в основном, прохлаждался в летней избе, пребывая в сне. Изредка что-то шебуршил у столярного верстака. Столяр он, не смотря на пьянку, был отменный.
Вот и скотный двор. Он же ферма. Сбившиеся в кучу доярки шумели у входа. Увидев телегу, сноровисто разобрали бидоны и разлетелись по полутемному помещению, где в два ряда, рогами друг к другу, стояло невзрачное быковское стадо. Дед Вася не стал тратить время, а быстро освободил лошадь от надоевшей сбруи. Вытер ей травой спину и, со словами: «Гуляй милая», отправил ее на выгон, огороженный жердями. Лошадка, благодарно кивая головой, пошла по траве. Неуверенно, словно не веря, что надоевшая телега осталась позади. Затем остановилась, вытянула голову, втянула ноздрями густой пряный воздух и заржала.
Дед Вася, облокотясь о жердину выгона, с улыбкой смотрел на лошадь. Он думал о чем-то своем, мой старый дед Вася, который, несмотря на всю несправедливость жизни, любил ее, эту жизнь. Такой, какая она есть без прикрас, во всем ее многообразии. Он любил этот вечер с закатывающимся солнцсм, которое своими лучами осветило внутреннее убранство старого разваливавшегося коровника. Любил этих суетящихся доярок, сноровисто делающих свое дело, не задумываясь о другой жизни.
Другая жизнь наступала на старую добрую Быковку. Уходила молодежь на фабрику, на строящийся химический комбинат, а в деревне оставались только Сашки-пузаны да дяди Вити. Умирала деревня. Но дед Вася не хотел замечать ее смерти, поэтому, очнувшись, увидев меня, сказал:
«Пойдем, Виташа, дел полно» и широко зашагал. Я как стригунок хвостиком за ним.
Лес
Лес для деда Васи -дом родной. Да и сам он, как лесовичок-моховичок.
Когда ходил по лесу, не слышно было поступи, трава не шелохнется. Он не раздвигал ветви деревьев и не продирался сквозь кустарник. Он просачивался сквозь толщу леса, ходил как по избе. Угнаться за ним было невозможно. Меня к нему тянуло как магнитом. Я был самым маленьким из родственников и, скорее всего, самым бестолковым. Мне и доставалось больше всех. Дед Вася взял надо мной шефство и терпел мои бесконечные расспросы. А их у меня было множество. Он только один выдерживал походы в лес со мной. Грибы я пропускал отчаянно. Я их подчас не видел. Да и как ты их увидишь, если вокруг столько интересного.
«Виташа, не отставай»-раздавался голос деда Васи. Он только что стоял возле меня, срезая очередную «коровку», пропущенную мною, и вот его уже нет. Нет и все, ветка не шелохнулась, а дед пропал. Ну, пропал и пропал. Я брел в приблизительном направлении и удивлялся волшебству. А волшебство было везде, кругом.
Взрослые люди, они примитивные, с возрастом многое теряют. Становятся скучными неинтересными. То ли дело когда тебе шесть-семь лет и сказка тебя ждет за каждым лохматым пнем, в каждом темном бочажке. Вот ты вроде как споткнулся. Ан нет. Ты зацепился и зацепился не просто за корягу, а корешок. Если к нему присмотреться, то это птица. Ты садишься и начинаешь отчаянно пилить его тупым ножичком.
«Ну-ко, подвинься, счас мы его вырежем»-раздавалось надо мной. Я вздрагивал от неожиданности. Это дед Вася сделал крюк, не нашел меня и пошел по следам. И не каких тебе выговоров за отставание.
«Молодец, верно ухватил. Птица.»-скажет он, рассматривая корешок.
«Придем не забудь напомнить ножик тебе наточить»-добавит. И все. Только эхо расстает: «Не отставай». Легко сказать «не отставай», когда навстречу тебе, невесть откуда взялся, огромный вывороченный пень. Он был настолько велик, что когда я подошел к нему, он закрыл мне небо. Это был великолепный пень. Кому потребовалось выворотить это чудо, какая сила смогла справиться с таким монстром. Казалось, корни еще не поняли, что их выдернули из привычной среды: они, как и в земле развернулись в своем великолепии и хищно колыхались. Я глянул в яму под пнем и отпрянул в испуге. Вот это ямища! Да вдобавок заполнена темной водой. Вода даже не шевелится. Темное глянцевое зеркало. Сразу пришла на ум сказка о Кощее бессмертном, который хранил свою жизнь в сундуке. Вот не в такой ли яме спрятан клад, который охраняется нечистой силой. И лес здесь соответствующий, еловый. Шумит грозно где-то вверху. Стало жутко. Потихоньку отодвигаюсь от края ямы. Осыпавшая земля с тихим шорохом скатывается в яму и беззвучно поглощается водой. Нет, пойду- ка я отсюда по добру по здорову, а то выскочит какая-нибудь нечисть. Вспомнились ужастики, которыми нас, мелкотень, стращали старшие ребята на сеновале, где мы спали.
«Ви-та-ша-аааа!»- раздалось. Это дед Вася меня снова потерял. Иду на крик. Он стоит за стволом мощной ели и делает мне предостерегающий знак, дескать, не шуми. Я потихоньку подхожу, и он протягивает вперед руку: «Смотри».
Смотрю, ничего.
« Под кочку у еловой лапы, глянь»-шепчет дед. Смотрю во все глаза, только рябь пестрит. Дед нетерпеливо шевелится: «Смотри внимательнее, тетерка на гнезде». Где он ее видит?
Крадемся ближе. Нервы у птицы, которая давно нас увидела, не выдержали, и она дернула головой. Увидел! Ну маскировка! Гнездо из сухой травы с вплетенными ветками, сама рябая. В метре ничего не видно. Я заворожено смотрел на птицу. Казалось, ты всматриваешься в чужой, запретный для тебя мир. В мир, в который нет тебе хода.
«Пойдем, не будем пугать»-прошептал дед и мы отошли в сторону.
«Хорошо, собаку не взяли»-сказал дед Вася: «А то бы с гнезда сорвали». Я засыпал его вопросами, начиная, где тетерев и заканчивая, когда будут птенцы. Дед обстоятельно отвечал, без раздражения и спешки.
«На гриб не наступай»-вернул он меня к действительности. Его корзина наполнилась и ремень, на котором она висела, врезался деду в плечо.
«Пойдем вооон туда»-сказал дед Вася и протянул в сторону «вон туда» ножик.
«Догоняй»-раздалось. Я послушно шел в указанную сторону. Ноги тяжелели. Корзина, хоть и не была обременена грибами, но оттягивала руки. Я не заметил, как тяжелые массивные ели остались позади, и лес засветился белыми березовыми стволами. Стало воздушнее, прозрачнее. В воздухе замелькали паутинки. Вот одна из них зацепилась за мою любопытную моську. Пилоту-паучку ничего не оставалось, как сделать вынужденную посадку. Я, аккуратно сняв его со щеки, внимательно разглядывал этого отважного летчика.
Как природа надоумила их плести такие кружева! В деревне я часто наблюдал за старым матерым пауком. Это был паучиный соловей-разбойник. Он оккупировал небольшое световое окно в коровнике и оплел его паутиной. Бабка периодически сметала веником всю эту канитель, но проходило время, и вновь переливалась под солнцем перламутровая свежая сетка. Сам же пират сидел в расщелине рамы и поблескивал оттуда глазками. Его добычей становились мухи-навозницы. Их было великое множество. Поползав по навозным кучам, они, поблескивая зеленовато-синими боками, тяжело взлетали и летели на свет, идущий из окна. Летели солидно как бомбовозы. Как у них устроен локационный аппарат и куда смотрят глаза, я не знаю. Но мухи с дурным упорством шли на паутину и запутывались в ней. Монотонное жужжание сменялась высоким, визгливым. Но было поздно. К жертве спешил охотник. Мгновение и пронзенная хоботом муха затихала. Через какое-то время только хитиновый покров валялся на подоконнике, а соловей-разбойник ждал очередную жертву. Но этот летчик был самого, что ни на есть миролюбивого вида и паутинка ему нужна была как средство передвижения. Аккуратно ссадив его на листок, я огляделся. Между тем березы измельчали и уступили место орешнику. Его ветви были отягощены ореховыми гроздьями. Я сорвал несколько штук, положил в корзину. Они были еще незрелые.
Что это? Мелькнули синие сполохи. Это не голубые небесные брызги, пробивающие изумруды березовых крон. Что-то другое. Может, померещилось? Нет, снова мелькнули синие искры. Может озеро, река. Да нет. Речки Кистега и Шарница сзади остались, а об озерах здесь я не слышал.
«Виташа, давай сюда»-на кромке редеющего орешника стоял дед Вася и своей многострадальной кепкой вытирал голову. Светлые редкие волосы потемнели от пота и прилипли к темени. Я ускорил шаг и вскоре увидел виновника синих сполохов. Передо мной разлилось синее озеро. Настолько синее, что оно даже не сливалось на горизонте с голубизной небосклона, а проводило резкую границу. Льняное поле. Дед увидел мое замешательство: «Что красиво?» и сам ответил: «Красиво» Он на мгновение замер, затем очнулся: «Перебирайся ко мне. Да смотри в воду не свались». Я перебрался через противопожарный ров, заполненный дождевыми водами, и свалился рядом с дедом.
«Ну, как успехи?»-спросил он, заглядывая в корзину:
«Зачем зеленых орехов набрал. В них сейчас только молоко. Я скажу, когда их нужно будет собирать. У меня место есть добычливое. Там и наберем»
Дед помолчал, потом вытащил лист: « Так, лист костяники. Зачем он тебе? Для гербария? Это что еще такое. А, сушеные листья. Понял…понял. Знаешь, что мы с тобой сделаем. Приедут Надя с Галей (его родные внучки, не двоюродные, как я) отведу вас на заброшенную барскую усадьбу. Там сохранились клумбы и кусты диковинные. Вот там и посмотришь, что тебе нужно». Я облегченно перевел дух. Какой мудрый дед. Он слова не сказал мне, что мальчишка, а листочки собираешь. Даже не рассмеялся.
«А грибов у тебя маловато, невнимательно ты по лесу ходишь. Грибы они под ногами, их только видеть нужно»-заметил он как бы невзначай.
Я виновато промолчал, не сказав, что у меня и без грибов в лесу дел хватает. Но дед по моим корешкам и листочкам и так понял, чем я занимаюсь в лесу. Он лег на спину и, грызя травинку, показал кивком головы на синеву льняного поля:
«Ты посмотри, Виташа, какая красота вокруг. Глаз не оторвать. Раздолье. Такой красоты нигде не встретишь». Он был прав, мой дед Вася. Возникший ветерок вызвал рябь на поле и пошли гулять от края до края синие волны, создавая такие цветовые перепады, каких не могла создать самая изысканная палитра художника. Даже небо смутилось от такого цветового богатства: как-то сьежилось, посерело. Вроде взревновало наше восхищение. Пока я рассматривал все это великолепие, дед Вася привстал, всмотрелся в небосвод, присвистнул и произнес:
«А ведь дождь будет Виташа. Сильный, с грозой». Нужно было сказать, что несколько дней стояла жара, а тут дождь. Я удивился: ведь на небе ни облачка.
«Гляди туда»-дед Вася взял меня, бессмысленно пялившегося в небо, за шеенку и легким тычком обозначил направление:
«Видишь серое пятнышко? Маленькое, с копеечку. Молодец, что разглядел. Нам нужно будет сейчас бегом бежать, чтобы не вымокнуть».
Вот это да! На поле духота, воздух такой прогретый что в гортань проталкивается с трудом. Ты его чуть ли не откусываешь, тут «вымокнуть». Я с недоверием покосился на деда.
«Что не веришь?»-усмехнулся дед:
«Давай собирайся. Не успеешь опомниться, как польет. Счас напрямки пойдем, через Коровино. Может, еще успеем дойти, нет, на гумне отсидимся».
Дед, бодро закинув тяжелую корзину, и быстро пошел по кромке поля. Напрямки, значит. Я уже догадался, что означают «прямки через Коровино». Коровино, это соседнее село. В нескольких километрах от нашей деревни Быковки.
«Деда Вася, а почему у нас Быковка, а там Коровино?»- спросил я, рысцой следующим за дедом.
«А кто его знает. Коровино и Коровино. Старое село»-ответил не особенно раздумывая дед. Он сосредоточенно поглядывал на небо и ускорял шаги.
Такое обьяснение меня, старого натуралиста, удовлетворить не могло. Я уже прекрасно знал взаимоотношения в среде крупного рогатого скота, да и дефицитность породистых производителей. Для меня было не в новинку слышать, как «коров водят к быку».
«Деда Вася, а почему тогда село Быковкой не назвали. Бык то главнее»-сформулировал я очередной вопрос, пытаясь вникнуть в суть топонимики края. Что село весомее деревни я знал, хотя бы потому, что в Коровино было правление колхоза, и там был телефон. Дед Вася споткнулся и рассмеялся:
«Виташ, не зря меня Нина (Нина, это моя мама, племянница деда Васи) предупреждала, что язык у тебя без костей. С тобой не соскучишься». Он подсунул кепку под режущий ремень от корзины и пошел дальше.
«Ты поспешай, потом поговорим»-крикнул он на ходу.
И мы поспешали. Тем временем в природе произошли изменения. Затихли птицы. Пропали бабочки, как балерины, перепархивающие с цветка на цветок. Даже трудяги-шмели и те исчезли. Серое пятно было уже не с копеечку, как сказал дед Вася, а расползалось серой неприятной кляксой. Тревожно зашумело льняное поле, потемнело, сделалось фиолетовым. Ему вторил березняк по кромкам. Задрожали, зазвенели листьям осины: «Быть дождю, быть дождю».
Вот и проселочная дорога. Теперь мы быстро дойдем. Но не тут-то было. Дед Вася с криком: «Давай за мной», круто свернул с дороги и резво пошел по косогору. Я понял, что мы пойдем напрямки, через овраг, который рассекается речкой Шарницей. Прозрачная, шустрая как змея, вилась по сумеркам оврага эта лесная речка. То тихая и степенная образовывала лесные бочаги, то, как деревенская болтушка, молотила о чем-то своем на каменных россыпях. Очень студеная река, сплошные родники. Даже через толщу воды видно, как они взрывают донный песок, Столбиком идет струя вверх и опадает недалеко от поверхности. На нее даже скотину не гоняют поить, уж очень холодна вода. Зато лучше холодильника не найти. В ледник молоко не нужно составлять. Поставил бутыль с молоком и все. Неделю не скиснет. Вот и мосточки через нее, из жердочек. Сейчас мы- по ступенькам по склону и в аккурат к огороду выйдем. Ну дед, ну Сусанин! Как вывел. Если бы пошли по дороге, то еще бы в Коровино тилипались. Запыхавшись, мы выбрались через заднюю калитку к дому.
Пропажа
Я потерялся в деревне Быковка. Быковка это наша родовая деревня по материнской родне. Она на другом берегу Волги. Этот берег Заволжьем зовут. Было мне лет шесть от роду, и матушка решила меня к сбору ягод приобщить. Я вообще-то не любитель ягодных сборов. Если бы просто приехать в деревню, это совсем другое дело. А целый день по малину или чернику ходить как-то меня не привлекает. Приехали мы под вечер. По такому случаю все родственники собрались. Их т полно, одних только братьев и сестер у меня, оказывается десять человек. Правда, троюродных, но по деревенским меркам- родня. Это дядя Витя и тетя Оля Цветковы такие плодовитые. Тетя Оля, мамина двоюродная сестра. Моя бабушка Таня, родная сестра деду Васе, который живет в Быковке. Он небольшого роста, тихий и очень добрый. И фамилия у него под стать –Мухин. Он мне сразу понравился. Он увидел меня и только руками всплеснул:
« Батюшки, какой же светлый. Нина, ты в детстве такая же была(это он моей маме)»-и погладил меня по голове. Я как жеребенок задрожал всем туловищем. Меня дед погладил по голове! До этого я знал только одного деда, Ивана. Но чтобы он меня по голове погладил… У меня с дедом Васей сразу контакт установился. Когда я ему рассказал, что мне много приходится травы серпом резать, он пообещал меня косой научить косить. Вот это человек.
У матери там вся округа знакомая. Вообщем шум, гам. Мне все это надоело, я из-за стола, а вернее под стол и был таков из избы. Никто и не хватился.
Быковка- деревня интересная. Кто ее поставил, я бы тому руки оторвал. Деревня на косогоре, красиво, конечно, а вода внизу. Речка Шарница, называется. Она вокруг косогора извивается. Красивая речка, но сноровистая и очень опасная. Ключей бьет в ней невидимо, оттого она очень студеная. В ней даже не купаются. Скотину тоже не гоняют на водопой: подход очень плохой. Берег без песка. Как ножом разрезает луг эта своенравность. Ну и опять же очень холодная вода. Скотина такую студеную воду пить не станет. В Шарнице бабы молоко как в холодильнике хранят. Ну, про речку я на тот момент не знал ничего и вышел на большак. Это, вообще, Костромской тракт. Дорога старая, выложенная булыжником. У нас такие дороги «каменкой» называют. Стою я на краю дороги и по сторонам глазею. Посмотреть есть на что: этот большак то есть тракт Костромской, извилистой серой лентой идет вдоль косогора, плавно переходит на ровную часть местности и теряется в вечерней дымке. Наверное, чтобы весомее выглядел, его по краям елями засадили. Ели ровесники этой дороге. Дед Вася мне потом рассказал, что дороге далеко за сто лет, вот и считайте, что это за гиганты вымахали. Мы потом в эти ели по грибы бегали. Там белых грибов полно, «коровок» по -местному.
Но это я отвлекся. Так вот стою и продолжаю головой крутить. Сразу видно не местный. Во –первых, кто из местных будет стоять на ровном месте столько времени и головой крутить. Где же такого дурака в любой местности найдешь? Вот и я говорю, нигде не найдешь. Второе: меня почему-то принарядили, даже сандалии с носками одеть заставили. Я их все лето не надевал, а тут «на тебе» одевайся, дескать, почище, в гости едем. Это же надо в деревню «в гости» и «почище»! Рубашку чистую выдали. Да я летом окромя майки ничего не носил и не ношу. Нормальная майка, только пройма с плеча слезает все время. Но я привык ничего, пусть свисает. Вот штаны сваливаются. Это хуже. Они у меня помочах. Чего не знаете, что это такое? Темнота. Это две полоски, крест накрест на спине через плечи штаны твои поддерживают. У меня одна давно уже оторвалась, да и вторая, честно сказать, на соплях держится. Мне бы ремень, и еще лучше солдатский. Где же его взять? Вон повезло моему приятелю Вовке Крылову: его сосед Володя Сироткин из армии пришел, и ремень ему отвалил. Вы представляете. Настоящий с бляхой, кожаный. Вовка от счастья никого не замечал. Правда, на плотах, где мы рыбачили, его у него чуть не отобрали взрослые парни, так он по поселку теперь ходит. Вовка обещал дать поносить. Я все дядю Лешу хочу попросить насчет ремня. Он в армии служит. У него много, наверное, этих ремней.
Когда мы собирались в деревню, я особенно не возникал по одежде, а то ведь и не возьмут, не ровен час. Но бубнил. Я всегда под нос бубню. Чего громко кричать, все равно никто тебя не слушает. Это даже иногда и помогает. Если уж очень долго сопишь, то могут и спросить, дескать, чего мне не нравится. А мне многое чего не нравится, вот и выскажешься. Ну, а потом уже как повезет. Или на рвань нарвешься или и впрямь поймут. Но это редко бывало, когда понимали, чаще всего первое. И сандалии жмут, я их летом не одевал, ссохлись, наверное. Нет, не зря про нас наши родственники шептались: «Городские приехали». Так вырядиться! Вон мама даже платье крепдешиновое одела. Почему крепдешиновое, говорите? А у нее другого нет. Я все время помню, если родители куда собираются, то на вопрос отца, чего мать оденет, она все время говорила: «А чего одевать, у меня только одно платье крепдешиновое». Вот я его и запомнил.
Это мы-то городские! Да все различие с деревней в том, что живем мы в двухэтажном деревянном доме, но без каких- либо удобств. Хотя нет, вру. Я потом узнал, вечером, что в деревне электричества нет. Вообщем, разница невелика. И дома нас называют поселковые. Придешь к фабрике, где родители работают, а там говорят: «Вон шпана с Рубленого поселка привалила». Можно подумать, что сами лучше, в казарме живут.
Пока я на дорогу любовался и подумывал о возврате обратно, все же темнело на глазах, ко мне какой-то парень подьехал на велосипеде. Взрослый парень. Он спросил, к кому я приехал и чего болтаюсь на дороге один, поздно уже. Фамилию деда Васи я еще не знал. Откуда мне знать, что в деревне фамилию спрашивают. Я сказал, кто я такой, а он головой покрутил, что не знает, дескать. В деревне разберемся, а сейчас садись на велосипед, и поехали. Кто же откажется на велосипеде прокатиться! Мне сначала показалось, что мы куда-то свернули не в ту сторону, но потом подумал, что парень лучше знает. Вообщем, привез он меня, остановился у избы. Изба не деда Васи. Парень мать крикнул, а никто не отзывается. Он мне сказал, чтобы я не расстраивался. Сейчас кого-нибудь спросим, чей я, а пока поужинаем. Это так называется ужинать: взял крынку, налил мне кружку молока, а сам- из крынки. По куску хлеба черного взяли. Так вот и поужинали.
Потом мимо дома ребята с девчонками пробежали и сказали, что передвижку привезли. Потом я узнал, что передвижка это передвижное кино. Электричества нет, вот мотор с кинобудкой по деревням и возят. Парень заторопился, сказал, чтобы я здесь сидел. Мать с дойки придет и разберется, к кому меня отвести и ушел. Я посидел на крыльце, окончательно понял, что деревня эта не наша и …ну, конечно, заревел. Чего мне лет-то было. Я еще в школу не ходил. Слез я с крыльца, иду по дороге и реву. Темно уже, собаки лают, никого нет. Страшно. Вдруг голоса слышу:
«Бабы, смотрите, мальчонка, плачет. Это не наш, не деревенский. Какой же светлый! Чей это!». Это женщины с фермы шли, с вечерней дойки, и на меня наткнулись. Мне еще повезло, что я в другую сторону от деревни не пошел. Там уж точно никого бы не встретил. Стали они меня расспрашивать, тормошат, а я от слез выговорить ничего не могу. Единственное сказал, что меня с дороги на велосипеде парень привез. Бабы сообразили, что я не из их деревни.
Вдруг одну осенило, которая постарше.
« Бабы»-говорит: «Да он из Быковки, Нинки Баскаковой сын. Она вроде приехала». Спросили про фамилию, опять проблема, я Гришиным назвался.
Но до них все же дошло: «Так это Нинкина мужняя фамилия! Баскаков он, точно!». Они меня в охапку и в клуб, где кинопередвижка кино показывает. Нашли того парня, он отпираться не стал, расстроился даже по этому поводу. Тут же на велосипед и со мной на раме, напрямки, через овраг. Там езды десять минут. Но темень! Как мы по тропинке ехали, ума не приложу. Я потом сколько раз по этой тропинке бегал. Как с нее слетишь, так до самой Шарницы катиться будешь.
Голоса мы издалека услышали. Затем фонари показались. Такие неяркие, все метались, почему-то вдоль реки. Потом отдельные слова стали различаться, вроде:
«Багром пробовали! Посветите здесь, может, под корягу затянуло…». Вообщем, во- время мы приехали. Я сразу в центре внимания оказался. Никто уж не знает, что со мной делать. То ли драть как сидорову козу, то ли Бога молить, что живой. Мать, помню, вся растрепанная, мокрая. Меня схватила и трясет. Не верит, что я жив-здоров. Ну, я молчу. Женька Цветков, старший троюродный братец, подбегает:
«Во»-говорит: «Нашелся, а мы всю Шарницу баграми проскоблили, тебя искавши, думали ты утоп.». Вот тут-то до меня дошло, что все решили, что я утонул и все это мероприятие в мою честь. На всякий случай я заревел. И вовремя, нужно сказать. В руках у маменьки ремень появился (откуда он взялся!), да дед Вася вступился: «Отстаньте от мальчишки. Нашелся, слава Богу. Жив-здоров, пошли спать».
Утром, когда все отошли мне сказали, что меня вместо деревни Быковки увезли в село Коровино. Я сразу заинтересовался, чем они с крупным рогатым скотом связаны, но мне ответить никто не смог. Дед Вася, когда просмеялся, сказал, что со мной не соскучишься, и посоветовал быть при нем. Кто бы возражал.
Сборник рассказов «Щелыковские места»
Сказка русского леса
Осень догуливала остатки бабьего лета. Бабье лето и не сопротивлялось надвигающимся холодам. Солнце уже не претендовало на внимание, было неярким и застенчивым. Тяжелые облака пока ему благоволили и не застилали его окончательно, но все чаще и чаще бросали на осеннее светило свою тень. Река Медведица, приток Волги, по-осеннему посинела. Ветер выстилал ее поверхность ковром из осенних и березовых листьев, который медленно колыхаясь, плыл по волнам реки. Раздетые осины и березы с сожалением следили за своим уплывающим нарядом с берегов и стыдливо жались раздетыми стволами друг к дружке. Так вот и будут теперь звенеть на ветру тонкими ветвями пока мать-природа не сжалится над раздетыми, и не набросит на них толстые снеговые шубы. До этого их плоть вымочат беспощадные серые осенние дожди, прихватит первым морозом. Мороз как добрый молодец изо всех сил будут стараться взбодрить поникших красавиц. Он покроет их ветви тончайшим слоем льда. Они будут блестеть под остатками солнца как выкованные из серебра нити. Но нет одного в них, как бы ни старался лихач-мороз приукрасить их, это тяги к жизни. Нет уже сил у берез и осин распрямить свои пригнувшиеся от ветров станы, распустить ветви, когда-то украшенные копною листьев. Все это в прошлом. Покрутится возле засыпающих красавиц задира-мороз, покрутится, да и махнет на них рукой. Займется более серьезным делом, чем украшать красавиц. Вон река несет свои воды. Забыла суровая Медведица, что природа засыпать должна. Пробует на Медведице свои силы мороз, но жидковат еще будет супротив такой заматерелой красавицы выступать. Легко ломает величественная Медведица еще слабенькие заструги тонкого прозрачного льда. Потянется утром река, выгнет спину и хрустнули серебрянные оковки, которыми еще юный морозец всю ночь пытался заковать реку. «Дзинь, дзинь»- и рассыпались ледяные кандалы. Река спросонья и не поймет, что это с ее покрывала скатилось. Потом разберется в чем дело, потемнеет и пойдет бурунами гулять. Гневается, значит. Не привыкла наша красавица к вольностям подобным. Сурово сводит брови к переносице. Одним движением руки легко отгоняет настырного ухажера от себя. Но время свое возьмет и все реже ей хочется буянить по утрам, темнеть по пустякам. Да и мороз из легкомысленного паренька превращается в статного мужика, с которым особенно не поспоришь. Обнимет ночью, так утром его ручищи запросто не сбросишь. Да и не хочется уже, привыкает красавица к силе, покоряется ей. И вот уже скована Медведица вдоль берегов серебряными обручальными кольцами, только стрежень реки еще дымится, темнеет. Прозрачные легкие ледышки со звоном разлетаются от волнения. Вздохнет река полной грудью, хватанет уже морозного воздуха, который колом в груди встанет, да и скажет себе: «Не дури» и покорится морозу. А тот самодовольно усы подкрутит и быстренько окрутит красавицу. Так и застынет она серебристой лентой, пока метели не закроют ее снежным покрывалом. Но все это будет потом. А пока с берегов доносился жалобный звон гнущихся под напором ветра серебристых стволов осин, да упертый ельник тянул свои лапы над берегом. Всех приветит и укроет еловый лес. Мало того, что еловые лапы в диаметре метров пять землю закрывают, так еще снег насыплет. Где место для зимовки лучше сыскать. Вот и потянется туда зверье. Да что там мелочь лесная! Лось и тот любитель забраться под нижние лапы ели и лежку там устроить. Бояться нечего. Снега столько навалит, что волки не пройдут, увязнут.
Зимой время останавливается. Ветер гуляет где-то поверху. Пытается раскачать великанов. Но куда ему. Мало каши ел. Даже снег не сбросит его порыв. Разве что белки промчатся рыжими молниями по верхам. Этакие девицы похихешницы. Вот те в резвостях могут шишками покидаться. Им лесные мыши спасибо скажут. На заснеженных лапах снегири как яблоки на снегу разбросаны. Вольно сидят никого не пугаются. Да и кого бояться в ельнике. Кто туда, в такую глухомань забредет.
Это уже не лиственный лес, не березнячок, хихиньки хаханьки, Даже сосняк в редкость. И не «ельничек-осинничек», а мощные, обросшие лишайными бородами ели. Седых кондовых старцев напоминают. Пусто, тихо в таких лесах. Ель шума не любит. Да и кто заберется туда, если солнечный свет до земли не доходит. Где-то в середине гаснет. Потому и чисто в еловом лесу, сорной травы и кустарника нет. Летом туда ни заяц, ни лиса не пойдет. Зачем? Столько солнечных полян в лесу, а тут этот еловый полумрак. Бррр.
«Здесь русский дух, здесь Русью пахнет», приходит на ум, когда проходишь эти дремучие места. Позади остался лесная окраина. Вот уже видны только островерхие шлемы елей-исполинов, да сверкают в лучах солнца дворцы сосновых боров. Скажете, кончилась сказка. Нет, ошибаетесь, это только перелистнулась страница, страница огромной, загадочной книги. Книги под названием «Сказка зимнего леса».
Памяти Павла Петровича Кадочникова посвящается
Снегурочка (Берендеевка)
«Снегурочка» - сказка, мечта, национальное предание, написанное, рассказанное в великолепных звучных стихах Островского. Можно подумать, что этот драматург, так называемый реалист и бытовик, никогда ничего не писал, кроме чудесных стихов, и ничем другим не интересовался, кроме чистой поэзии и романтики»
К.С.Станиславский, Моя жизнь в искусстве
История, которая подвергла написать этот рассказ, проста. Ровно двадцать лет назад меня огорошила дочь Даша. По радио шел час Костромы. Выступал Павел Петрович Кадочников, известный режиссер. Он вспоминал о фильме «Снегурочка». Фильму исполнялось в то время двадцать лет. Кадочников обращался к тем, кто участвовал в сьемках этого фильма. Но Даша не запомнила телефона, который назвал Кадочников. Я один из тех, кто помнил сьемки фильма «Снегурочка». Мало помнил, я в них участвовал. Но что сделаешь? Телефона нет и разговора нет. Хотя я стал собирать свой архив, который был связан с этим фильмом.
Пролетело время. На дворе 2008 год. 2мая исполнится двадцать лет, как нет Павла Петровича Кадочникова. 40 лет фильму «Снегурочка». Для меня это имя собирательное. Это усадьба Щелыково, где жил и работал А.Н. Островский, мой город Кинешма. А еще я, мой отец, Алексей Иванович, друг детства, Саша Зайцев.
Прошло 40 лет. Нет Кадочникова. Не могу найти фильм «Снегурочка». Ничего нет. Страны, в которой снимался фильм, нет. На место нашей привычной Родины появилась молодая энергичная мачеха. А мачеха она и есть мачеха. Немало русских сказок на эту тему сложено. Я не помню в народном эпосе доброй мачехи. Так и сейчас. У нынешней мачехи есть свои любимые дети, но их так мало. Им все лучшее. Всех остальных- на мороз, в ночной заснеженный лес. Да в насмешку по всем средствам массовой информации раздается: «Тепло ли тебе девица, тепло ли тебе красная…». Светлое имя «Снегурочка», сказочная страна берендеев стала брендом. В усадьбу-музей Щелыково частенько заваливается кавалькада наглых джипов с подгулявшими современными купчиками, которые: «Желают выйти тутова, рубите дверь по мне…».
Другие времена, иные нравы, скажете вы. Не можешь приспособиться, поэтому и скулишь. Скулить не скулю, но страдаю. Страдаю от беспамятства, от цинизма мачехи. Где, в какой сказке вы сможете найти глумление над стариками, насилие над детьми. Поэтому и обращаюсь к памяти Островского, его солнечной страны берендеев, чтобы напомнить о добре, о вечных ценностях
Можно задать вопрос: « Для чего это нужно». Отвечу: « Нужно и именно сейчас». Пока живы воспоминания, таких, как я.
Нужна память. Большая человеческая память. Память детства, память малой родины. Все, что связано с именем Островского, Снегурочки, а точнее с пониманием малой Родины. Только сейчас, когда немолод, и живешь в большом городе понимаешь как важна она, малая родина. Для кого- то, это околица с незатейливыми березами, что шепчутся поодаль. Для кого- то, это двор, в котором ты рос. Старый парк над Волгой. Дедовская усадьба с ее тайнами…
Думаете, злобствую? Да ничуть. Историю повернуть вспять нельзя, но память, память детства сохранить нужно. Вот я и попробую.
Лето 1968 года. Удивительно дождливое и холодное. Мы, закончив восемь классов, маялись без дела. Кто-то сдал документы в девятый класс и был спокоен до сентября. Кто-то ждал вступительных экзаменов в техникумы, тоже время было. Коротали мы его игрой в карты, шахматы и в домино в подьездах, так как на улице моросил нескончаемый дождь. Тополя, растущие на нашей улице, совсем вымокли. Напрасно они сьеживались, пряча свои намокшие макушки. Это был не радостный солнечный ливень, несущий омовение всему живому. Дождь был унылый, монотонный. Он был сам себе не рад, но остановиться не мог. Лужи, на радость мелкой детворе не просыхали и становились глубже и шире. Но даже мелкотня начинала уставать от них. Негде было высохнуть, а все время в роскошных грязевых сапогах и перчатках не походишь. Идти на колонку отмываться? В такую холодрыгу! Брррр!
Шел день, ничем не отличающийся от остальных. Мы сидели в подьезде и отчаянно резались в подкидного. Что еще делать? Старые люди настраивали, что лето будет дождливое. Я поглядывал на часы. Время обеденное. Наш папа, что работал завучем в школе ФЗО, задерживался на обед. Ну, задерживался и задерживался. Будем обедать без него. Но папа не появился отобедать. Не проявился наш батя и вечером. Оставалось только ждать. Раздались шаги по лестнице, и входит наш отец. Очень оживленный и загадочный. Он рассказал свою историю, которая произошла днем.
Не буду пересказывать перепитии батюшкиного повествования. Суть была в том, что его школу ФЗО сняли с занятий и отправили в усадьбу –музей Щелыково для участия в массовых съемках фильма «Снегурочка».
Снимает фильм известный режиссер П.П.Кадочников. Школа провела там весь день, но съемок не было по причине ненастья. Завтра поедут снова. Я сделал стойку как пойнтер перед дичью. Вот оно, светлое пятно в нашей беспросветной дворовой жизни. Я сразу же закинул удочку насчет участия в мероприятии. Отец на мгновение задумался и сказал, что проблем вообще-то нет, так как транспорт фабрика арендует, а народа для массовки требуется много. Я развил мысль, что неплохо было бы прихватить моего приятеля Сашу Зайцева. Отец махнул рукой, что, дескать, нет проблем. Я, несмотря на поздний час, слетал до Сашки, конспективно изложил идею. Нужно ли говорить, что все было схвачено с одобрением. Шутка ли выбраться на сьемки, да еще увидеть живьем Кадочникова. Кто из пацанов пятидесятых годов рождения не смотрел "Подвиг разведчика", и не восхищался майором Федотовым. А Алексей Мересьев в "Повести о настоящем человеке"! Да и перспектива провести день вне дома тоже впечатляла.
Ранним утром мы бодро втроем вышагивали по направлению к волжской переправе. На плечах у нас висели фотоаппараты. У меня «Смена-2», у Саши-модный тогда аппарат «Чайка». Отец нес сумку с провизией. По его словам можно было понять, что вроде бы нас должны питать, но «должны не обязаны» и вчера они клацали зубами. Нас это совершенно не интересовало. Но отец запасся провиантом на целый день. Мы, воодушевленные, бодро шагали.
Волга встретила нас неприветливо. Постоянные дожди, как миксер, перемешали ее воды, и из светло- синей она сделалась серо- свинцовой. По ней бежали мелкие сварливые волны. Чайки, задевая крыльями низковисящие клочковатые облака, с печальным криком планировали над ночными рыбаками, которые подобно истуканам сидели в своих лодках. Обрывки серых лохматых облаков носились по пасмурному небу и ничего хорошего не предвещали. Солнце вело себя непредсказуемо. Оно вроде, как и не собиралось выглядывать, но в то же время долг светила обязывал дать надежду всему живому, что не все так в мире серо и дождливо. Вот уже один паралитический луч просквозил сквозь серую вату. Слабовато просочился, да так и застрял. Облако оказалось вязким, набрякшим многодневной влагой. Для него один луч ничто. Попробуй, разгони такую намокшую губку. Тут уж и ярило задело. Он выпростал свою рыжую вихрастую голову из-за частокола заволжских лесов и осмотрелся. Этого было уже достаточно для начинающегося утра. Ярило потянулось, сочно с хрустом. Да как разогнало свои лучи по всему небосклону! Все, ура. Стало ясно, что день удастся. Туман, который клубился у берегов Волги, делая их очертания размывчатыми неясными, решил не спорить с утренними силами и благоразумно уполз в тень. Волга, почувствовав тепло солнца, как ласковая кошка выгнула спину и убрала коготки барашков.
Нашего парома не наблюдалось. На берегу у переправы уже толпился народ. Народ, это учащиеся школы ФЗУ прядильно-ткацкой фабрики№2. Они были в прекрасном настроении. Их понять можно: школу сняли на несколько дней для участия в массовых сьемках.
Между тем на переправе началось движение. Потянулись машины, и скоро весь волжский спуск превратился в длиннющую автоколонну. Все ждали переправы на другой берег реки. Моста в нашей округе не было, и каждая фабрика имела свою переправу. Нам тоже нужно было на ту сторону Волги до пристани Чирково. Там нас ждут автобусы. Паром оказался дисциплинированным: он четко подошел к пристани, лихо развернулся и боковой аппарелью зацепился за причал. Встал как вкопанный. Тут же все пришло в движение. Машины с парома сьехали, которые с берега - заехали. Все двигалось быстро, без суеты. Люди делали свое привычное дело. Пришел наш черед зайти на палубу. Сердитая тетка-конролер быстро наладила нас с рабочей площадки в пассажирское помещение.
Мы незаметно забрались на вторую палубу. Отсюда хорошо просматривалась Волга, берега. Паром, оторвав аппарель от причала, развернулся и взял курс на другой берег. Но его одернул грозный басовитый гудок, по глазам ударила вспышка. Снизу Волги шел внушительный пассажирский теплоход. Ему явно не понравилась лихой поворот парома прямо по его курсу. Вот он и дал «отмашку». Хотя до его носа было порядочное расстояние, рулевой парома не стал спорить. Быстро завращав огромное рулевое колесо, направил свою судовую единицу вниз по течению, чтобы обогнуть пассажира, как и положено, с кормы. Нас осыпало солнечными зайчиками, которые щедро рассыпали медные накладки рулевого колеса. Мы облокотились на леера и лениво созерцали проплывающие берега. Нас качнуло. Это наша судовая единица разошлась с речным исполином и бодро бросилась поперек Волги. Паромчик ретиво дошел до пристани, и мы быстро высадились.
Как и следовало ожидать, автобусы нас не ждали. Мы не унывали: впереди день. Народ, наученный вчерашним днем, был отягощен сумками и авоськами. Всем вдруг стало невтерпеж. Раздался шелест разворачивемых пакетов. Народ сел завтракать. Я и Саша улеглись поодаль и стали рассматривать Кинешму с противоположного берега. Сложное чувство одолевало нами. Мальчишеский нигилизм требовал, настаивал на немедленном отьезде из дома, привычном, надоевшем. Но в душе мы любили свой город, нашу Волгу. Чувствовали, как натягивается пуповина, соединяющая нас. Вот и сейчас мы видели крутой правый берег Волги. На вершине его высилась белая масса Успенского собора. От него отходят краснокирпичные торговые ряды. Как форштевень корабля стоит этот собор на мысу, образованным Волгой и впадающей в нее Кинешемкой. Все прочно незыблимо.
Русские провинциальные города. На них держалась, да изо всех сил еще держится Россия. Но предел, он небесконечен. Многие лета держалась русская провинция своим самовыживанием, как брошенная мальчишками теплинка. Но угли не вечны… Тогда, в далеком 1968 году, мы о таких последствиях не думали. Да разве могло придти такое в голову.
В это время послышался шум моторов, и с крутого волжского спуска к нам спускалась целая кавалькада изношенных побитых «Пазиков». Посадка шла весело и быстро. Загрузившись, автобусики, надрывно ревя моторами и нещадно газуя, поехали в обратном направлении. Скоро салоны автобусов заполнились пылью, раздалось дружное чихание. Чихание продолжалось пока не выехали на Костромской тракт. Тракт был древний, мощеный булыжником и не так пылил. Зато затрясло, но кроме веселого хохота ничего не вызвало. Народ утрамбовался и весело галдя, стал рассматривать окрестности дороги. Наш путь лежал к усадьбе Островского-Щелыково. Девчонки - фзуушницы прилипли носами к окнам автобуса. Они были здесь впервые и если бы не такая случайность как съемки, они в музей бы и не выбрались. Народ был приезжий из Украины, Белоруссии. Они даже вопросов не задавали, так как не знали, что задавать.
Я и Саша сидели спокойно, так как мы уже были в усадьбе-музее Щелыково. Но ловили себя на мысли, что в сущности, мы, кинешемцы, жители этой древней земли, ничего не знаем о Островском А.Н. Разве что из школьной программы. Вот и сейчас, переговариваясь, мы восстанавливали свои скудные знания о своем великом земляке. Немного вспомнили:
Щелыково - сельцо в Кинешемском уезде Костромской губернии было куплено отцом драматурга Николаем Федоровичем Островским. Он после выхода на пенсию хотел вернуться в родные края. Родом он был из Костромы. И хотя Алексей Николаевич жил отдельно от отца, он едет вместе с родными посмотреть приобретенное отцом имение, пожить в деревне. Впечатления первого знакомства с Костромским краем не изгладились из памяти драматурга с годами. Напротив, сюда до конца дней своих, с надеждой и верой в целительное и вдохновляющее влияние "милого Щелыкова" стремился А.Н.Островский.
Волга также властно вошла в творчество Островского: во многих его произведениях отразилась не только её красота и величие, но и жизнь, и обычаи, язык обитателей поволжских городов. Что же, немало, учитывая, что мы закончили только восемь классов и литературой особенно не увлекались. Что еще вспомнили? Что в Кинешме есть театр имени Островского, что в нашем городе снималась «Бесприданница».
Вот и ворота въезда в усадьбу – музей Щелыково. Народ оживился, загалдел. Но автобусы не остановились и поехали дальше, к месту сьемок. Они были где-то на берегу реки Куекши. Свернули с дороги. Здесь водитель остановился и, вытирая пот со лба, сказал, что все. Дальше не поедет, иначе обратно не на чем будет ехать. Ну и на том спасибо. Мы дружно высадились и, разминая ноги, побрели за отцом, который как Сусанин вызвался быть предводителем. Прошли совсем немного. Вот и берег небольшой лесной речки Куекша. Мы подошли и замерли в немом восхищении. На противоположном пологом берегу речки раскинулась деревушка. Вот она, сказочная Берендеевка. Избы были разбросаны по всему берегу. Затейливо украшенные резьбой оконца со ставнями были приветливо раскрыты. Коньки изб изгибались сказочными головами. На окраине, возле начинающегося ельника, стояло языческое капище. На нашем берегу стоял дворец царя Берендеев.
Мы не успели толком рассмотреть все это великолепие, как увидели стремительно идущего к нам худощавого человека в затемненных очках. Это был Кадочников. Мы вздрогнули и во все глаза стали его рассматривать. Он поздоровался с отцом за руку и сказал, слава богу, что приехали. Он уже начинал волноваться. День сегодня обещал быть сьемочным. Затем он громко поздоровался со всеми, что-то сказал смешное. Все расхохотались.
Он потом много с нами шутил и постоянно рассказывал что-то веселое. Нужно ли говорить, что очень скоро все были влюблены в этого человека. Затем подошел его ассистент (я за давностью времени не смог вспомнить его фамилию) и обьяснил нам наши задачи. Первым делом отправил всех в гримерные, которые были в избушках, переодеваться и гримироваться. Народ уже знал эту процедуру и бодро двинулся к мостику. Я и Саша остались стоять и все разглядывали легендарного режиссера. Наконец, отец о нас вспомнил. Он что-то сказал Кадочникову. Павел Петрович с интересом посмотрел на нас. Мы подошли. Поздоровались. Непонятно почему, но как-то смутились. «Так что сниматься хотите» - весело спросил нас Павел Петрович. Мы дружно тряхнули головами. «Нет проблем, идите в гримерную» - только и сказал он. Второй раз нам повторять было не нужно. Только потом услышали, как ассистент сказал отцу, что берет нас вне сметы. То есть без оплаты, вроде волонтеров. Но что отец только махнул рукой. Мы перешли по шаткому мостику речку. Не сразу заметили полуразвалившуюся избушку, которая приютилась возле речки. Мы потом узнаем, что это была избушка бобыля, где выросла Снегурочка. Рядом с ней стоял высокий сухощавый мужчина в рубище, с редкой седой бородой, в уродливом колпаке. Кто это, интересно? Но думать было некогда. Мы спросили у знакомых ребят, куда идти переодеваться. Они махнули рукой на какую-то избу. Мы пошли туда, куда нам махнули и, зайдя за угол постройки, вылетели как ошпаренные. Вслед нам летел девчоночий визг. Мы с легкой руки игривых сотоварищей попали в переодевалку девчонок. Ладно. Разберемся сами. Вскоре мы сидели на пеньках, заменяющих стулья, подставив свои головы умелым рукам гримерщиц. Те знали свое дело: пара мазков кисточкой с клеем и- на мне парик. Сбоку раздался хохот. Это Саша посмотрел на меня. Через мгновение, глядя на него, хохотал и я. «Идите, одевайтесь»-подтолкнули нас гримерши. Мы получили по домотканым штанам, длинной посконной рубахе, и по лаптям. С рубахами проблем не было, со штанами тоже справились быстро, а вот с лаптями возникла проблема. Нужно было еще онучи намотать.
«Что запутались?» - раздался голос сверху. Мы подняли глаза и ничего не поняли: на нас смотрел матерый русский мужик с окладистой бородой, с волосами, стриженными под горшок. Глаза знакомые, голос родной, а внешность…
« Пап, ты?» - не веря глазам, спросил я.
«Ну как, хорош?» -довольный эффектом спросил отец.
«Слушай, ты копия деда Ивана» - выпалил я, восхищаясь портретом.
«Ну, не уродишься же в пень-колоду» - отшутился отец. Он помог нам справиться с лаптями. Делал он это вполне профессионально и на комплимент Саши сказал, что как ни как успел походить в них.
Какая это была удобная обувь, русские лапти! Мы в них летали. В этой одеже мы почувствовали себя древними славянами, живущими на этой обетованной сказочной земле. Словно не было в сорока километрах города. Только эта древняя речка Куекша, лениво извивающаяся по лесным массивам и несущая свои воды в другую реку-Меру. Вот уж поистине берендеево царство.
Вдобавок ко всему разогревало. День обещал быть погожим. Солнце уверенно шло к зениту, прогревая промокшую землю. Все вокруг запарило. Ельник по краям опушки стал размытым дымчатым. Вскоре все были переодеты, и деревня преобразилась. Ходили степенные мужики с бородами, гуляли лихие парни. Девчонки с пеньковыми косами в длинных сарафанах от нечего делать на лугу устроили игры в догонялки.
Я и Саша без устали осматривали сьемочную площадку. Интересовало все: декорации, узкоколейка, прожекторы. Что и говорить, сложное хозяйство. Павел Петрович успевал везде. Только в одном месте его видели разговаривающим с рабочими-декораторами, как уже слышался смех девчонок. Он что-то им там нашутил. Вскоре раздалось здоровое ржание парней. Он и там успел. «Ну как? Впечатляет?» - это он уже к нам. Вскоре мы сделались его хвостиками и старались успеть с ним везде. На площадке начиналась легкая нервозность. Часы шли, а сьемки начать не могли по причине…яркого света. Нельзя снимать при ярком свете, все будет белесым. Вчера лил дождь, сегодня солнце. Сложная жизнь у киношников, решили мы.
Первое возбуждение утихло. Девчонки набегались и сели в кучку возле Галины Петровны. Это зам.директора школы ФЗО по воспитательной части. Она что-то рассказывала девицам. Подошли и мы. Вслушались:
«Щелыково упоминалось в писцовых книгах XVIII века как ненаселенная "Щалыковская пустошь". В мае 1848 года Александр Николаевич Островский впервые посещает Щелыково, красота природы которого сразу покоряет его. «Что за реки, что за горы, что за леса!.. Если бы этот уезд был подле Москвы или Петербурга он давно бы превратился в бесконечный парк, его бы сравнивали с лучшими местами Швейцарии и Италии», - записывает он в своем дневнике. Алексей Николаевич проводит здесь каждое лето. Любимыми развлечениями в усадьбе были прогулки по окрестностям, охота, сбор грибов и ягод, рыбная ловля. В Щелыкове Островский плодотворно работал. Здесь им написано девятнадцать из сорока восьми оригинальных пьес, среди которых "Лес", "Волки и овцы", "Бесприданница", "Поздняя любовь". Щелыковская природа вдохновила драматурга на написание весенней сказки "Снегурочка". Молодец, Галина Петровна, когда она успела найти все это! Девчонки слушали ее, затаив дыхание. Подошел отец, тоже присел и стал слушать. Именно здесь Островский, продолжала Галина Петровна, в общем-то, впервые в жизни лицом к лицу встретился с природой. И сердце приросло к этим местам. В Щелыкове и в соседней Кинешме (считают, что это и есть город Калинов в его драматургической топографии) встречались ему персонажи будущих пьес. Но главное — здесь он окунулся в стихию леса и луга, реки и родника, солнца и мороза.
О морозе особо. Островский бывал в Щелыкове только летом. Единственный раз он приехал сюда зимой: в 1853 г., на похороны отца. Щелыковские картины уходящей зимы и вызвали к жизни в пьесе странную супружескую пару: Деда Мороза и Весну-Красну. Здесь на опушку к Островскому вышла дочка Мороза и Весны — Снегурочка. Здесь же, в местности, называемой как в пьесе, Ярилиной долиной, и растаяла Снегурочка, раскрыв свое сердце для любви к человеку и став, уязвимой для лучей Ярилы — языческого бога Солнца. На месте, где, по щелыковскому мифу, растаяла Снегурочка, — незамерзающий источник, на дне которого бьют родники, ритмично шевеля бугорки грунта. Это бьется Снегурочкино сердце. Народ потрясенно молчал. Вдруг наше внимание было привлечено невиданным зрелищем, вернее, сначала звуком. Видение возникло потом. Мы услышали журчание воды и всплеск весел. Это на Куекше! Только что журчал голос Галины Петровны, а тут всплески. В добавок, грудные сильные выдохи. Так дышат гребцы. Мы даже привстали из-за любопытства. Из-за излучины показалась лодья. Старинная русская лодья с носом – драконом, гордо возвышающимся над бортами. Лодья плыла над водой. В ней сидели гребцы в старинных доспехах, а на носу стоял былинный богатырь в кольчуге и красном плаще. Он был великолепен, этот витязь. Мы ошеломленные замерли. Мы забыли всю бутафорию, окружавшую нас. Мы видели только лодью, былинного богатыря, опиравшегося на сказочного дракона. Мы не были фабричными мальчишками и девчонками. Мы были в этот момент берендеями. Здесь был «Русский дух, здесь Русью пахло». Лодья сделала поворот, причем, весьма искусно, и мягко встала к деревянному причалу. Витязь легко спрыгнул, подхватил веревку и привязал сказочную лодью как банальную лодку к столбику. Из лодьи, разминая ноги, выбирались гребцы. «Ушкуйники»-пришло мне в голову. Это были красавцы –парни в доспехах, в бархатных шароварах, лихо заломленных шапках. На встречу им спешил Кадочников. Он приобнял витязя и со словами:
«Ну что? Неплохо, неплохо…» увлек его в сторону. Мы поняли, что это была репетиция. К нам подходил ассистент Кадочникова. Он сказал отцу, что обьявляется обеденный перерыв и нужно будет готовиться к сьемкам ближе к вечеру. Мы радостно загомонили. Обедать! Вдруг кто-то спросил, а как идти? Переодеваться не хочется, да и парики к тому же.
«Нашли проблему» - бросил фразу ассистент: «Так и идите. Обедать будете в доме актера, там народ привычный».
Нас не пришлось уговаривать. Мы бодрой толпой двинулись обедать к дому актера. Даже видавшие виды актеры и те останавливались и с интересом рассматривали нашу процессию. Смотреть было на что. Молодые парни, преимущественно светлого и рыжего тонов, в посконных рубахах, резвились с девушками. Те были под стать им: с косами до пояса, в длинных платьях. Все отчаянно пылили лаптями. Немного поодаль шли степенные бородатые мужики и почтенные матери семейств. Это был преподавательский состав школы ФЗО. Отдыхающие шедшие обедать, застывали в дверях столовой, видя, как вся эта братия, с подносами рассаживалась за алюминиевые столики и гремела пластиковыми стульями.
Отобедали с удовольствием. Но отдохнуть нам не дали. Кадочников принял решение снимать, так как день шел к закату. Появилась легкая хмарь, так милая сердцу операторов. Пиротехники постарались. Надымили своими патронами так, что солнце стало туманным и весьма расплывчатым. Сцена была проста. Группа ушкуйников во главе со своим предводителем мизгирем подплывала на лодье к пристани, высаживалась, а навстречу им шла толпа селян. Началась процедура рассаживания и размещения по колору и экстерьеру. Посветлее размещали на передний план, потемнее-на заборы и лестницы. Павел Петрович только мельком глянул на меня и скомандовал: «Этого рыжего на передний план!» Меня тут же цепкие руки ассистентов схватили и поволокли, куда им нужно. Толпу сформировали. Потом была краткая речь Кадочникова.
«Умоляю вас, просто идите! Не думайте, что вас снимают. Вам интересно на пристани. Вы не знаете что это за люди. В вашей деревне такое событие. Удивляйтесь и возбужденно переговаривайтесь.» Мы заверяли в один голос, что поняли. Нужно ли говорить, что остановил он нас на полпути к пристани с криком:
«Это что за похоронная процессия! Вы встречаете Мизгиря, жениха Купавы». Мы переглядывались: кто такие? К стыду своему, сказку «Снегурочку» не читал никто. И мы снова пошли. Репетировали раза четыре, пока Павел Петрович, глянув на оператора, не сказал, что все. Потом мы, раскрыв рты, смотрели на этих ушкуйников, профессиональных актеров. Они четно и ловко работали. Как мы теперь понимали, что витязь, это Мизгирь, стоял этаким красавцем на носу лодьи, картинно облокотившись об изогнутую шею дракона. Картина в лучах заходящего солнца была впечатляющей. У актеров получилось все быстрее, чем у нас. Мы не заметили, как стемнело, и Кадочников дал отбой. Все помчались переодеваться. С воплями отрывали присохшие намертво парики. Девчонки пытались причесаться, но кроме взрывов смеха их начесы не вызывали.
«Девочки, не рвите волосы. Дома горячей водой отмоете» - советовали гримерши. Перспектива ехать в таком виде развеселила публику. Цепочкой мы растянулись через мостик и - бегом к автобусам.
Следующее утро мы, как профессионалы, подошли точно к парому. Уже не любовались на утреннюю Волгу, которая спросонья была не очень-то приветливой, а забрались в пассажирские салоны и дремали. Автобусы на наше удивление уже стояли. Сели в автобус, где была Галина Петровна. Она читала пьесу Островского «Снегурочку».
Весенняя сказка «Снегурочка». Сказочная страна берендеев. Жизнь берендеев радостна и безмятежна. Островский описывает их празднества, игры, пляски. Все очень ярко, фольклерно. В центре весенней сказки - идиллический образ "народного царя" Берендея, живущего для своих подданных и горячо ими любимого: «Да здравствует премудрый великий Берендей, владыка среброкудрый, отец земли своей».
По приезду нас встретил ассистент и шумно погнал по гримерным, сказав, что сейчас начнется сьемка. Мы уже понимали: если пасмурно и солнца не предвидится, то будет работа. Переоделись быстро и вот мы стоим перед Кадочниковым, и он обьясняет нам наши задачи. Нужно тесным кольцом стоять возле избы красавицы Купавы и ждать ее выхода. Потом появится мизгирь со свитой, и мы расступаемся перед ним. Неспешно расступаемся, настороженно. Мизгирь понимает скрытое напряжение берендеев и, чтобы показать свою щедрую душу, бросает из раскрытого сундука монеты. Мы должны их ловить. Ловить нужно активно.
«Понятно?» - спросил Кадочников. Чего там понимать, мы становились профессионалами и схватывали идеи быстро. На этой сцене мы почувствовали сложность актерских натур. Я загляделся на красавицу Купаву, которую готовили к встрече с женихом. Она сидела на резном крыльце и девушки - подружки расчесывали ей волосы и пели печальные песни. Я рот и раскрыл. И вдруг: «Прекратите на меня смотреть! Вы мне мешаете» -раздался резкий голос. Я вначале и не понял, что это мне. Только догадался, когда меня ассистенты быстро оттерли. Да что я! Актер Химиков стоял в полном наряде и готовился к сьемке. Волновался он страшно. Павел Петрович обратился к нему. Мы вздрогнули от крика артиста. Он кричал на Кадочникова: «Прошу не делать мне замечания, когда я в образе». На наше удивление Кадочников молча отошел в сторону.
Между тем подготовка закончилась, и начались сьемки. Мы достаточно четко сработали по пропуску Мизгиря, ловили деньги, даже устроили кучу малу. Возбужденные и веселые мы сгрудились вокруг Кадочникова, который, по обыкновению, рассказывал что-то веселое.
«Ну ладно» - сказал Павел Петрович: «Вроде все удачно. Сколько времени?» Кто-то из наших ребят отогнул рукав рубашки и сказал ему время. «Спасибо» - автоматически сказал Кадочников и, вдруг, перейдя на шепот, спросил парня: «А ты деньги ловил?»
«Да» - ошеломленно ответил парень, удивляясь и не понимания изменения настроения Павла Петровича.
«Ты где стоял?» - не слушал его Кадочников. Посмотрев на показанное место, он схватился за голову руками, застонал и замотал ею из стороны в сторону. Потом неожиданно для всех: «Приготовиться к сьемке». Мы понуро пошли по местам, так как для нас было все ясно: часы попали в обьектив.
Он был молодец, Павел Петрович. Никогда не выходящий из ровного настроения, он не упускал случая посидеть с нами и что-то рассказать. Как-то раз, закончив свои дела раньше, мы предавались безделью, слушая неутомимую Галину Петровну. Павел Петрович подошел, взял у нее книжку, посмотрел ее, и стал нам читать. Потом увлекся, отложил книжку и стал рассказывать. Мы замерли. Он рассказывал сказку «Снегурочку», которую мы осваивали на ходу в автобусе.
Кадочников был великолепный рассказчик. Слушая его, мы совершенно явно почувствовали берендеево царство, царство любви, добра. Слышали безмятежные песни веселого пастуха Леля. Нам стала понятна надменная красавица Купава и безнадежно влюбившийся в Снегурочку Мизгирь. Одно дело слышать слова А.Н.Островского в классе, в театре, другое дело на реке Куекше, где тихо стучался о пристань корабль храбрых ушкуйников. Свистел ветер в дырявой крыше бобыля. На высоком берегу сиял своей золотой крышей дворец Берендея.
Веселы грады в стране берендеев,
Радостны песни по рощам и долам.
Миром красна Берендея держава.
В этой стране царь, премудрый Берендей, художник и поэт, "отец земли своей", слуга народа, доступный всем и каждому, проходя между гуляющими берендеями и гордясь их достоинствами, говорит:
Народ великодушный
во всем велик, — мешать с бездельем дело
Не станет он; трудиться, так трудиться,
Плясать и петь — так вдоволь, — до упаду.
Взглянув на вас разумным оком, скажешь,
Что вы народ честной и добрый; ибо
Лишь добрые и честные способны
Павел Петрович увлекся. Он стоял, слегка откинув голову. Читал стихи, которые мы никогда бы сами не прочитали. Да, наверняка, и Галину Петровну слушать бы не стали. Еще содержание сказки узнать, куда ни шло. А здесь стихи читал сам Кадочников. Режиссер! Нам, шестнадцатилетним мальчишкам и девчонкам. С ума можно сойти. И мы сходили, впиваясь слухом в непривычный для нас речетатив русских языческих былин. «Тоскуя от одиночества, желая быть счастливой, как все берендеи, Снегурочка выпрашивает у своей матери девичью любовь. Загоревшись восторгом кипучих страстей, Снегурочка, как и предсказывал ее отец, гибнет «от сладких чувств любви» - продолжал Кадочников
С кончиной Снегурочки вмешательство Мороза в жизнь берендеев прекратилось. Их царь призывает берендеев: «Изгоним же последний стужи след из наших душ и обратимся к Солнцу». Сказка завершается славой богу Яриле:
Красное Солнце наше!
Нет тебя в мире краше.
Павел Петрович закончил читать и вздохнул, переведя дух. Мы потрясенные молчали. Потом захлопали. Восторженно, громко.
Чудно было. Сидят на бревнах славяне: молодые русоволосые парни, степенные бородатые мужики, дородные бабы в платках и кокошниках и хлопают. Улыбаются и хлопают. Пробил, стало быть, Кадочников наши заскорузлые души, если мы так самозабвенно слушали эту языческую сказку. Почувствовали мы, что живем в древнем краю, самобытном, кондовом. Что Снегурочка, языческий по происхождению и по духу персонаж, близок нам, что все мы Ярилины дети. Мы, потомки древней мери, угро-финских язычников. Это они жили по берегам рек Куекши, Меры, Кистеги, Сендеги. Вот откуда непонятность наших названий. Русь пришла сюда позже.
Павел Петрович, как талантливый человек, тонко чувствовал натуру. Он понял, что творилось в наших душах. Одно дело видеть языческую сказку на помостках театра, а другое прочувствовать прелесть языческого духа здесь в Ярилиной долине, где бьет Голубой ключик-усыпальница Снегурочки.
«Спасибо, друзья, спасибо» - повторял Павел Петрович. Крепко ошарашил нас Кадочников своим выступлением. Так задеть ПТУшников шестидесятых. Это нужно было уметь, и Кадочников сумел.
Припозднились мы нынче. Уже смеркалось, когда подьехали к пристани. Дожидаясь парома, тихо и устало сидели на берегу, смотрели на Волгу. Но мы не видели нынешнюю Волгу, Мы сейчас видели другую Волгу, Волгу А.Н.Островского:
«Мы стоим на крутейшей горе, под ногами у нас Волга и по ней взад и вперед идут суда, то на парусах, то бурлаками, и одна очаровательная песня преследует нас неотвратимо. Вот подходит расшива, и издали чуть слышны очаровательные звуки; все ближе и ближе, песнь растет, и полилась, наконец, во весь голос, потом мало-помалу начала стихать, а между тем уж подходит другая расшива и раздается та же песня. И так нет конца этой песне. А люди — это мои земляки возлюбленные, с которыми я, кажется, сойдусь хорошо».
Так писал о Волге наш великий земляк. И, честное слово, не хотелось смотреть на пыхтящие густым соляровым дымом тяжелые речные самоходки. Даже кокетливый пассажирский «венгр» с надрывающимися «Песнярами» был лишним на Волге.
И закат. Песня «Ой красивы над Волгой закаты…», ничего не говорит. Закат над Волгой нужно видеть. Никуда не торопиться и только смотреть, не заботясь о времени. Вы увидите, как уходящее солнце коснется лучами потемневшую к вечеру Волгу. Коснется аккуратно, расслабляющее. И вот пропали барашки, ушло дневное волнение. Волга как бархат перекатывается крупными волнами, снисходительно принимает вечерние заигрывания светилы. Берега становятся неясными, размытыми. Небо над рекой переливается перламутром в вечерних лучах. Но солнце слабеет, и вот уже подсвечивают небосвод только алые полоски. И все. Зашло солнце. Зашло Ярило за дремучие заволжские леса в сказочную страну берендеев. Речная дорога становится черной, тихой. Все, спать, ночь на Волге.
Следующее утро, несмотря на ранний час, нас оглушило теплом. Пока мы доехали, стало ясно, что утром сьемок не будет. Небо выцвело, стало белесым. Перистые облака как перья диковинной жар-птицы распластались по небосклону. Речка Куекша, извиваясь как уж, пряталась от палящего солнца в тенистые берега под своды кустарника. Обступивший поляну ельник, казалось, сейчас вздохнет и махнет вековой лапой, чтобы вытереть пот смолы, которая ползла янтарно-желтоватой слезой по замшелому, бородатому от лишайников стволу.
Было решено идти на экскурсию в усадьбу-музей Щелыково. Наш путь пролегал по теперь уже известным нам местам: по Ярилиной долине. Мы вышли на край леса: перед нами раскинулась широкая, залитая солнцем долина. Ельник уступил место высоким атлетическим соснам. А под соснами уютно приютились березы и ольшаник. И запах! Он обволакивал нас, пропитывал, дурманил голову. Так не пахнет ни лен, ни гречиха.
«Да это же клевер!» - воскликнул кто-то. Да, луг был покрыт бело-розовыми цветами, кашкой, как мы их называли. А где клевер, там и пчелы. Размеренно жужжа, они старательно обрабатывали луговину. Мы даже по лугу не пошли. Обошли его по краешку.
Вот он «Голубой ключик». Ключик, ради которого приезжают паломники Островского со всей России. Как «Бежин луг» тянет любителей русской словесности к Тургеневу в Спасское-Лутовиново, так и этот колодец, с бьющимися из песчаного дна мелкими фонтанчиками, притягивает к себе почитателей Островского. Здесь, согласно, сказке растаяла Снегурочка. Растаяла ледяная красавица, дочь деда Мороза и Весны-красны не в силах жить с ледяной замершей душой. Но осталось ее сердце, горячее любящее. Это оно пульсирует внизу колодца. Там, в синей глубине. И не песок приподнимается в глубине родника, это бьется сердце Снегурочки. А вода действительно голубоватая. Это лучи солнца, преломляясь в зелени берез, делают свет над родником дымчато-голубоватым. Но говорить про законы физики сейчас кощунственно. Самый махровый физик склонился бы в почтительном поклоне перед этим вечным любящем сердцем и помолчал. И вдруг закуковала кукушка. Словно сама мать-природа поняла наше настроение и запустила этот метроном, чтобы сказать: «Живите долго».
Чем ближе мы подходили к дому, тем чаще встречались нам кусты черемухи, сирени, жасмина. Все благоухало, торопилось пропеть свою любовную песню:
«…какое сочетанье
Цветов и трав, какие переливы
Цветной игры и запахов приятных»
Притихшие мы проходили, ступая по прохладным половицам, по комнатам дома великого писателя. Похоже, Галина Петровна не узнавала своих подопечных. Обычно шумные, они молча шли, внимательно слушая экскурсовода.
Вечером нам обьявили, что сьемки закончены. Нас благодарят администраторы, ассистенты, вообщем все, с кем мы сдружились за это время. В ожидании автобусов мы слоняемся по такой уже привычной сьемочной площадке. Я и Саша решили забраться во дворец царя берендеев и еще раз полюбоваться на картину сказочного царства. Каково было наше удивление, когда мы увидели там Павла Петровича. Он сидел на балкончике дворца, свесив ноги через балясины. Кадочников явно отдыхал от всех. Мы не хотели мешать ему и решили уходить. Но он нас окликнул. Мы сели рядом, спустили ноги за балкон. Завязался разговор. Не воспроизвести все, но помню, как Павел Петрович интересовался нашим будущим. Его особенно всколыхнуло мое желание поступить в мореходку.
«Романтика, романтика…». Он повторил это слово несколько раз. Потом поболтал ногами в пустоте и, помолчав, добавил:
«Романтиками, ребята, нужно оставаться всю свою жизнь». Неплохое напутствие для шестнадцатилетних мальчишек.
Вечернюю тишину разрезал пронзительный автобусный гудок. Прощай «Снегурочка»
P.S. Декорации к сьемкам фильма «Снегурочка» в скором времени разберут и увезут в городской парк в Кострому. Сделают это вопреки призывам кинешемцев оставить их на месте на берегу реки Куекши с включением в комплекс усадьбы - музей Щелыково.
Сейчас декоративный комплекс доживает свой век в пустоте и забвении. В поселке Островском вывеска «Костромская Снегурочка» венчает вино - водочный магазин…
Сборние рассказов «Я учился в ГРУ»
Начало
Командиру 14 роты ВПС
Копылову Федору Федоровичу
посвящается
Прозвучала команда «Отбой». Все с удовольствием ее выполнили и залегли в прохладные, уже не домашние кровати, а в койки. Койки непривычно, панцирно, шумели. Народ поворочался на новых лежбищах, попробовал поговорить, но наш старшина группы, Серега Зашивалов, начальственно крикнул: «Всем спать!». Ну, спать так спать, тем более голова гудела от дневных впечатлений.
Утром я сошел с парохода на Горьковский речной вокзал. Доехал уже знакомым трамваем до Сенной площади, где располагался Дом курсанта Горьковского речного училища. И вот, в одиннадцать часов лежу в огромной неуютной комнате. И комната уже не комната. Это кубрик.
Кубрик был залит лунным светом, разбавленным освещением уличных фонарей. Занавесок в данном помещении не предусматривалось. По побеленным стенам скользили причудливые тени деревьев, проезжающего транспорта, но шума слышно не было. Пятый этаж, а здание построено по казарменному принципу. Фундаментальный корпус. Целый квартал занимает. Полупрозрачная металлическая ограда метра три высотой и липы вдоль. Огромный плац, контрольно-пропускной пункт. Мне потом придется видеть немало речных, мореходных, рыбопромысловых училищ, но Горьковское речное с его учебным корпусом и Домом курсанта я бы поставил на самые первые места.
Но все это будет потом, а пока я лежал, следя за замысловатыми тенями на стенах. Не спалось и все тут. И не только мне. Народ ворочался, вздыхал. Теперь это мои однокашники, 11 группа ВПС.
Я лежал, закрыв глаза и передо мной, словно в калейдоскопе проносились последние события. Июнь 1968 года. Я держу в руках свидетельство об окончании восьми классов. В нем сиротливо чувствуют себя несколько четверок: по пению, черчению и еще по чему-то. В ушах слова директора школы: о том хорошо ли я подумал, забирая документы. Но я был непреклонен: только мореходное училище. И первая в жизни неудача. Глазной врач мореходного училища, участливо качая головой, сообщает мне, что по зрению я не тяну. Я робко блею что-то про другую, не судоводительскую специальность. Но мне не повезло. В этот год мореходные училища перешли на прием курсантов со средним образованием, оставив на базе восьми классов только морское судовождение. Председатель приемной комиссии, посмотрев на мое свидетельство, потом на мою огорченную физиономию сказал, что я могу попытать счастья в речное училище. Там есть специальности, где не требуется стопроцентное зрение.
И вот я в Горьком на улице Лядова. Передо мной серое, под гранит, здание Горьковского речного училища. С холодом в животе я захожу в глазной кабинет и очень быстро выхожу. Все, зрение показал еще хуже. Мой папа приобнял меня за плечо и сказал, что ничего страшного не произошло. Закончу десять классов, и жизнь все расставит по своим местам. Кому он говорил, мой мудрый папа. Пятнадцатилетнему пацану, который вырос на Волге, и мечтал стать «дьявольским моряком». Потом: вернуться на поселок неудачником!
Председатель приемной комиссии, темноволосый строгий мужчина, прежде чем отдать документы, долго изучал мое тощее дело. Дело как дело: почти круглый отличник, активный комсомолец, неплохой лыжник. Даже в художественной самодеятельности засветился.
Очень хочешь в училище учиться-спросил он меня, оторвавшись от документов. Я обреченно кивнул головой. Отец рассказал про мои злоключения с мореходным училищем.
-У нас требования почти такие же-сказал строгий председатель.
-Потом, смотрите, у него еще и глазное давление-это он уже отцу. Отец пояснил, что мы сошли утром с теплохода. Ночь не спали.
-Это меняет дело-оживился председатель.
-Можем попробовать еще раз, но уже не на судовождение и не на судомеханическую специальность. Попытайся пройти на водные пути сообщения -это уже мне.
Меня долго рассматривали окулисты, разводили руками. Снова читали документы, где у меня как бельмо на глазу зияло- зрение-0,8. Пригласили седого представительного врача (позже я узнал, что моей судьбой занялся сам начальник медсанчасти). Он внимательно посмотрел на меня, на мои документы и вынес решение:
-Пропустить на ВПС. Назначить повторное переосвидетельствование по окончанию первой сессии.- строго сказал он.
-Так, герой -обратился ко мне строгий флотский председатель, когда я прошел медкомиссию-не подведи меня на экзаменах. Я его не подвел. Сдал на пять и четыре и был зачислен на первый курс водных путей сообщения.
Все эти события пронеслись у меня в глазах, но сон не шел. Пойду в туалет схожу, в гальюн то бишь Тем более народ туда потянулся. На подоконнике несколько человек сидят, курят, в полголоса разговаривают. Туалет, рядом же умывальная комната. Огромные помещения, кафелем выложенные, раковины, ножные ванные, все чин по чину. Дневальный, взрослый парень, наверняка после армии, отправил нас спать, что мы и сделали.
-Рота подьем! Выходи строиться на зарядку!- Сонные, забылись только под утро, выбегаем в огромный коридор, неумело строимся.
-Вниз, бегом, марш!- Бегом так бегом, с пятого этажа. На плацу уже толпа разношерстного народа. Руками машут, на день заряжаются. Старшины групп в роль входят, покрикивают. Интересно, какие они одинаковые: среднего роста, коренастые, судя по выходкам-уличные лидеры. Некоторые ребята им под стать, огрызаются. Лопатками почувствовал: быть конфликтам. Ладно, поживем, увидим. Довольно быстро полетел накрывать завтрак для роты. Кто-то стал убирать кубрик.
-На завтрак, строиться!-опять строиться! Построились. Завтрак: рисовая молочная каша, масло, хлеб, сладкий чай. Все нормально.
-Посуду со стола убрать!-сплошные команды. Причем первым отдает старшина роты, затем повторяют новоявленные старшины групп. Это начинало раздражать. Но потом выяснилось, что так положено на флоте. Даже термин такой есть-«Репетовать». Не повторять, не дублировать, а именно «Репетовать».
-Выходи строиться на занятия-опять команда. На этот раз кричит дежурный по роте. Какой-то взрослый парень, похоже, с нашей группы. Вышли на плац. Там уже суета в полном разгаре. Роты строятся. На правом фланге курсанты третьего и второго курсов стоят. Они на людей похожи, в форме, все подогнано. На нас смотрят, смеются. Наверное, зрелище не слабое: острижены под «ноль», рубашки, брюки затрапезные. Четвертого курса не видно: у них практика.
Вот и командир роты появился. В черном суконном кителе, флотская фуражка с крабом. Старшина роты четко доложил ему о построении роты. Красиво сделал, ничего не скажешь. Чувствуется, что служил. Поздоровался командир с нами. Разнобой в ответ. Я напрягся. Где же я его видел? Память подсказала быстро. Так вот кто был председателем приемной комиссии! Вот кто принял участие в моей судьбе! Если бы не он учился бы я сейчас в девятом классе. Да, это был наш командир нашей 14 роты ВПС Федор Федорович Копылов. Он шел вдоль строя, внимательно разглядывая своих подопечных. Каждый представлялся.
-Курсант Гришин-четко произнес я. Что-то вспомнилось командиру роты: он задержал шаг, на мгновение задумался и, улыбнувшись мне, пошел дальше.
Шум на плацу стих. Появился подтянутый командир с нашивками на рукаве. На одну больше чем у командира роты.
-Канивец! Канивец! Эхом прошелестело по курсантским рядам. Да, в этот день, первое сентября, развод училища проводил начальник организационно-строевого отдела Канивец.
Учебный корпус от Дома курсантов далеко расположен, поэтому училище колонной ходит по набережной, чтобы движение не перекрывать. Как-то нас построили. Я паренек был достаточно длинный, меня в первый ряд определили. Впереди старшин групп поставили. Интересно, по каким таким критериям их подобрали? Похоже, что в армии они не служили.
-Училище смирно! К торжественному маршу! Первая рота прямо! Остальные напра-во! Шагом марш!-скомандовал начальник ОРСО. Дунул в свои трубы оркестр, ударил барабан. Курсанты второго и третьего курсов, прислушиваясь к барабану, дружно взяли «ногу» и пошли. Чего не скажешь про нас. А мы! Сено, солома и только. Идем, спотыкаемся. Народ на тротуаре от смеха давится. Когда мы наденем форму и научимся ходить строем, все пойдет на лад. А пока: смех и слезы. Идем, ноги отдавливаем, друг на друга огрызаемся. Этот поход вечностью показался. Все-таки дошли до учебного корпуса. Теперь это моя альма матер на три с половиной года. Ну что же вперед: на встречу судьбе!
Плевок
Володя Гусев по кличке «Боб». Небольшого роста, крепко скроенный, он был действительно Боб. Боб нес бремя группового хохмача. Да что там группового, вся рота рыдала над его выходками. На Боба без улыбки смотреть было нельзя. Природа столько заложила в нем комизма, что ему играть ничего не нужно было. Даже когда он был серьезным, особенно у доски, то это вызывало смех. В дополнение ко всему курносый нос, веселые глаза, отличное настроение делало свое дело.
На занятиях Боб не блистал. Общеобразовательные дисциплины в училище заканчиваются вторым курсом. Они наиболее трудоемкие, На третьем курсе начинаются специальные предметы, как мы говорили с «нуля», и по ним успевали неплохо. Так что особенной разницы по успеваемости между курсантами на старших курсах особенно не чувствовалось. Были особи ставящие цель получить красный диплом. Все остальные не перегружались и жили вполне сносно. Так и Боб не запаривался на специальных дисциплинах, а основную энергию направлял на занятия спортом. Он был перворазрядником по классической борьбе.
Учитывая, что наше учебное заведение было среднеспециальным, то первоочередной задачей было владение профессиональными дисциплинами практически, как и положено техникам. Посему много внимания уделялось практике. Нередко зачеты по практике ценились больше чем теоретические экзамены. Лабораторных занятий было много: сложных, длительных. Судовые дизеля, электрооборудование, технологическое оборудование, все это постигалось в подвалах ГРУ и ГИВТа (Горьковского речного училища и Горьковского института инженеров водного транспорта).
Особенно нас доставало электрооборудование. Мы были не электромеханиками, но изучалось электрооборудования много. На вопросы вроде: «На фига нам столько надо?» преподаватель электрооборудования судов Логинов Владислав Алексеевич бодро отвечал: «Чтобы отличить телефонную будку от трансформаторной». Был он великий ерник, но и дело знал великолепно. Закончивший «Макаровку» (Ленинградское высшее инженерное морское училище имени адмирала Макарова) Логинов прекрасно понимал психологию курсанта. Он, то бишь курсант, не птица, не пнешь, и не полетит. С вопросами полетов было сложно. В отличие от студентов техникумов и институтов у нас напрочь отсутствовала выживаемость. Не было таких стимулов как стипендия, общежитие. Накормленные, одетые, живущие в «Доме курсанта», да еще получавшие шесть рублей денежного довольствия мы не прочувствовали «романтики» студенческой жизни. В чем, собственно говоря, и не нуждались. Влад, как мы звали между собой Логинова, это понимал и давил на психику, что все вам пригодится. Кто-то увлекался электрооборудованием и всерьез, причем благодаря ему, так как лектор он был великолепный, практик тоже. Его занятия пролетали на одном дыхании. После «пары» (сорок пять минут плюс сорок пять) мы закидывали Влада вопросами. Он становился серьезным и говорил: «Мужики, учитесь. Не бейте балду, поступайте дальше». Перед ним было стыдно, если чего-то не знал по лености.
В группах для лабораторных занятий формировались группки по четыре-пять человек, состоящих, как правило, из двух соображающих в этом деле, и остальных «Не очень». Боб относился к категории «Не очень».
«Лабы» шли раз и навсегда заведенным порядком. Соображающие брались за дело и начинали монтировать схемы, один из «не очень» брал показания. Боб не относился ни к тем и не к другим. Он попросту валял дурака, и нисколько от этого не страдал. Время на лабораторные отводилось много, а в подвалах не разгуляешься и посему Боб, поболтавших от одной группы к другой, вскоре заскучал.
Он увидел электродвигатель. Большой двигатель, лоснящийся как бегемот Он сел на электромотор и задумался о бренности бытия. Бытие было простое: до обеда долго, делась нечего. Вникать в схему, себе дороже. Его задумчивый взор сосредоточился на рыме. Ну рым и рым, кольцо на электромоторе для транспортировки. Это для посвященных- рым техническая часть электромотора. Но если делать нечего и впереди уйма времени. Сотоварищи заняты, поговорить не с кем. А тут рым торчит из корпуса электродвигателя. Боб попробовал покрутить рым. Силушки немеряно, и он почувствовал, что рым шевельнулся. Боб воспрянул. Вот он, гениус человеческий. Все подвластно, если поднатужиться, поднажать. Что вы думаете? Вывернул. Открылось отверстие с резьбой. Боб сунул туда палец. Прошло. Только палец стал грязным. Дело сделано, что дальше? Решение было простое до примитивности. Плюнуть в отверстие. Зачем? Спросите у Боба. Да он и сам не скажет. Бывает такое: сидит на электродвигателе курсант с тремя курсовками на рукаве и от нечего делать плюет в технологическое отверстие.
В это время кто-то стал опробовать собранную схему. Напряжение, естественно, не двенадцать вольт, в сети находимся. Пока Боб плевал в двигатель, кто-то устроил короткое замыкание. Сработала предохранительная система. Свет вырубается, все погружается в темноту. Кто-то роняет в темноте инструмент, кто-то кому-то на ногу наступает. Эмоции вслух, естественно. Темнота было недолгой. Лаборанты быстро ввели режим аварийного освещения. Демонтировали неправильно собранную схему. Зажегся нормальный свет. Обычная ситуация на лаболаторных. Все суетились и разбирались, отчего возникло короткое замыкание. Когда все кончилось, Логинов оглядел собравшуюся вокруг него группу и увидел сидящего в ступоре Боба. Боб продолжал сидеть верхом на двигателе. Его хватанул столбняк. Его сознания и знаний по первичной электротехнике хватило увязать в единую цепочку плевок в отверстие для рыма в электродвигателе и короткое замыкание. Все просто: плюнул в двигатель_-получи результат: короткое замыкание.
-Ты чего сидишь без дела-приблизительно, избегая некоторых одиозных выражений, обратился преподаватель к курсанту.
-Владислав Алексеевич, я туда плюнул-выдавил из себя Боб и показал на отверстие. До Влада вначале не дошло заявление Боба, и он несколько раздраженно ответил:
-Ну и чего?- но соображал он куда быстрее Боба, а уж юмора ему было не занимать. Он понял умозаключение Боба. Фраза еще витала в воздухе, а он уже хохотал. Заразительно весело хохотал. Дошел и до нас смысл сделанного и сказанного. Вскоре в лаборатории стояло здоровое курсантское ржание. Влад без сил сел на стул и, вытирая слезы, бормотал: «Ну Гусев, ну Боб, ты дал…».
Сдавал Боб зачет и экзамен по электрооборудованию долго, и не раз. Выходя в очередной раз из лаборатории электрооборудования судов, на наши вопросительные взгляды, он виновато разводил руками и делал смешливую гримасу. Тогда сквозь невеселый смех группы кто-то из доброхотов предлагал: « Боб, скажи Владу, что если он не поставит три балла, ты пойдешь в подвал и наплюешь еще в пару моторов…»
Борцовки
Юмор Боба проявлялся не только в лабораторных или на семинарах. Он преследовал его всюду. Не миновала его участь и в спорте. Спорту Боб отдавался всей душой. О теле я уже не говорю. Боролся он крепко и качественно. Участвовал в соревнованиях: городских, областных, российских.
В этот раз шла спартакиада по классической борьбе среди средних специальных учебных заведений Горького. Учитывая хорошую спортивную базу, соревнования проходили в Доме курсанта речного училища.
Соревнования шли между нашим училищем и техникумом железнодорожного транспорта. Зал был полон, гудел как улей. Всех привела в соответствие резкая команда дежурного по училищу: «Училище! Смирно!». Это пришел поболеть за наших борцов начальник училища. Высоченный, осанистый, в кителе с нашивками он смотрелся впечатляюще. Пришел не один, с приглашенным директором железнодорожного техникума. Тот с интересом смотрел на наше воинство: мгновенно вставших и застывших курсантов. Затем стекла задрожали от хорового приветствия. Начальство село на отведенные для них места, разместились гости и соревнования начались.
В училище был культ борьбы: классической и вольной. Были соответствующие залы, великолепный тренер. И нужно ли говорить, что все коренастые парни с определенным весом шли туда. Нам, кто выше ста восьмидесяти и весом в семьдесят с небольшим, в этом направлении не повезло. Тренер, глядя на долговязые фигуры, обтянутые тельняшками, тактично отправлял нас в лыжную секцию и на греблю. Наиболее настырным позволял позаниматься. Выпускал для тренировки парней в одинаковой весовой категории, только они ростом были метр шестьдесят. Как же потом все болело! Да и позвоночник начинал подозрительно напоминать о себе. Ты все понимал и вскоре перед тобой открывались просторы заснеженной Волги с лыжной дистанцией десять-пятнадцать километров.
Противник Бобу достался серьезный. Повыше его, крепкий. Похоже, что даже старше. Бобу доставалось. Но парень он был техничный и держался изо всех сил. Зал шумел, поддерживая сотоварища. Пропала ревность специальностей: здесь боролся курсант Горьковского речного училища. Студенты техникума тоже горланили за своих.
Борьба шла с переменным успехом. Противники пробовали различные подходы. Звучно хлопали друг друга по шеям, пробуя захваты, упирались лбами и дружно пыхтели. Но вот Боб что-то пропустил. Что и не поймешь. Только этого противнику хватило. Он красивым приемом бросил Боба. Через голову. Эфектнейший бросок, с последующим вставанием на мостик. Зал ахнул. Все так произошло неожиданно. Боб не смог встать на мост и тем самым застраховать себя от полного поражения. Он упал, причем прямо на лопатки. Не успел смостить Боб, не успел. Чистое поражение! Боб лежал на лопатках, упираясь пятками в пол. Казалось, что его спортивные рефлексы кричат, требуют от мышц одного: «Смостить! Держать мост!» Зал потрясенно молчал.
Вдруг в полной тишине на ногах у Боба с легким щелчком отрываются подошвы у борцовок. Обе! Сразу! Оторвавшись до половины, они тихо и мерно раскачивались.
Такого хохота зал не слышал давно. Казалось, вылетят стекла. Смеялись все: курсанты, студенты, вытирали слезы смеха преподаватели училища и техникума. Начальник училища навалился на стол и закрылся руками. Только дрожь широченных плеч показывала, что он хохочет.
Практика
Закончились экзамены за третий курс. Он был удивительно короткий: с ноября начали заниматься, а в середине апреля нас отпустили по домам на каникулы. В конце апреля нужно было быть в затонах, чтобы готовить водоплавающую технику к навигации. На практику я собрался в Кинешемский технический участок пути. Он контролировал судоходство и судоходную обстановку от Рыбинска до шлюзов Горьковской ГЭС.
Мною был сделан для себя вывод: человек я для водного транспорта потерянный, а посмотреть Волгу, пока есть возможность, нужно. Как еще судьба сложится. А тут такие города как Ярославль, Кострома, Плес. Направили меня мотористом –лебедчиком на дноуглубительный аппарат «Волжский-219». Что это за техника я получил представление на практике после второго курса и особенно туда не рвался: якоря, тросы, лебедки…
Отдых дома шел плодотворно. Я забылся и прогулял первое мая, затем, потеряв совесть, прихватил девятое мая. После чего, испытывая смутное чувство тревоги, стал подумывать о том, что надо бы собираться на практику. Стимулировало меня серое невзрачное письмо, которое я нашел в почтовом ящике. Вместо обратного адреса там стоял штамм «КТУП», то бишь: « Кинешемский технический участок пути».
В письме в достаточно лаконичных выражениях интересовались: думает ли Гришин Виктор, курсант третьего курса Горьковского речного училища им И.П.Кулибина прибыть на практику в распоряжение вышеупомянутого КТУПа, или, еще не войдя в трудовые отношения, его отправить в распоряжение училища. Идти на конфликт с училищем в мои планы не входило. В этот же день я был в Кинешемском затоне, где размещалась на каком-то дебаркадере водяная организация, именуемая « КТУП». Встреча с кадровичкой прошла безрадостно. Мне была прочитана нотация о правильности пользования совестью, о том, что есть обязанности так далее и так далее. Я, скосив глаза в сторону окна, внимательно следил, как трудяга буксир старательно разворачивает огромный пассажирский дебаркадер. Дебаркадер огромный, а буксир маленький и дебаркадер чисто из-за уязвленного самолюбия не хотел подчиняться этой крохе и не разворачивался, как этого бы хотел буксирчик. Его неумолимо сваливало на соседний причал. Это настолько меня заинтересовало, что я потерял нить разговора с кадровичкой. Уловил лишь то, что завтра диспетчерский катер идет в Чкаловск в судоремонтный завод и у меня есть шанс прибыть туда, хоть и с запозданием. Я с трудом отвлекся от зрелища захватывающей борьбы буксирчика с непослушым плавсредством без движителя и вздохнул. Кадровичка очнулась от монолога и спросила о вопросах, которые могли у меня возникнуть. Вопросов у меня не было. После чего она взяла мою новенькую, еще не заляпанную печатями трудовую книжку и произнесла: «Вы вступаете в трудовую деятельность, а начинаете с опозданий не практику». Под этот горестный аккомпанемент я вышел из водоплавающей конторы.
Утром я стоял на причале речного вокзала и ждал «диспетчера». Он пришел удивительно вовремя. Собрал всю приблудную братию и, распустив пушистые усы волн за кормой, бодро припустился вниз по течению к Чкаловску, небольшому городку, столице технического флота Волги. Мы быстренько перезнакомились. Два парня, как и я, оказались практикантами, только из ГПТУ, пара мужиков- из снабженческой службы. Команда катера гостеприимно напоила нас чаем, и мы попадали по диванам, чтобы скоротать время. Я забрался на второй ярус и разложил бренные кости. Напротив моего носа был иллюминатор, и я мог лицезреть волжские просторы. Чего-то не лицезрелось, да и на практику идти тоже не хотелось. Накануне я был в Мурманске в морском торговом порту. Морские суда, порт настолько поразили мое воображение, что идущие речные самоходки типа «Волго-Дон» казались маленькими и невзрачными. А тут еще технический флот, на который меня готовили как перспективного специалиста. Перспективы меня не грели. Но остался четвертый курс. Нужно закончить, а там видно будет. Под свои глубокие размышления, я уснул.
«Мужики! Кончай ночевать, скоро Чкаловск»-прокричали сверху. Ай да мы! Так проспать. Поеживаясь от вечернего холодка, мы рассматривали разворачивающуюся перед нами панораму. Ну любит русский человек хрюнить! Весь берег был заполнен металлическим барахлом. В воде у берега захлебывались полузатопленные баржи. Ржавые остовы судов, как рыбные скелеты скорчились на отмели. На волнах бултыхались какие-то понтоны, буи. И все это ржавое, некрашеное. Пошли дноуглубительные суда. Землечерпательные машины стояли, угрюмо выставив свои огромные цепи. Они напоминали своей мощью древних ископаемых, бронтозавров. Землесосы словно копьеносцы выставили грунтоприемники. Как квочки цыплят, они держали свои рефулеры под бортом. Плавучие краны, подобно Буратино, уныло опустили носы. Интересно, подумалось мне, какой был бы конкурс, если бы предварительно, перед поступлением, нам рассказали, а еще лучше показали, на чем мы будем работать.
Еще один агрегат стоит к берегу передом, к нам задом. Черпаковую цепь положил прямо на берег. Как-то символично положил. На белой вывеске читаю: «Волжский -219». Вот мы и приехали. Прощаюсь с народом и спрыгиваю на палубу. «Диспетчер», словно свалив себя непомерный груз, резво двинулся дальше развозить ценнейшие кадры. Ко мне лениво подошел высоченный парень в коротком, не росту, форменном кителе. Слегка заикаясь, он поинтересовался, что я за птица. Узнав, он поднял голову и куда-то крикнул:
-Пест, к нам моторист-лебедчик прибыл. Практикант из училища.
-Да неужели-раздалось сверху веселое эхо-счас спущусь и посмотрю- Раздался легкий шорох. Это по вертикальному палубному стояку сьехал молодой парень в комбинезоне, живописно заляпанном краской. Краска была самая разноцветная. Его глаза смеялись.
-Пестов, первый помощник-сказал он мне, после того как я представился. И тут же:
-На практику не спешишь?
Я бодро ответил, что-то насчет работы и волка, на что он согласно кивнул головой. Пестов успокоил меня, что я, как ни старался, не прогулял всю подготовительную работу. Ее полно. Можно сказать, аврал.
Со сранья- сказал первый помощник- прошу на трудовую вахту, а сейчас, если есть желание- спать. Спать я не хотел, но и на палубу, где слышался шум, и грохот меня не тянуло. Толик, так звали Пестова, провел меня в каюту, которая должна стать моим домом на полгода.
-располагайся – заявил он и пропал. Вскоре пришла какая-то тетка и принесла мне комплект постельного белья. Уходя, сказала, что если захочу чаю, то можно взять на камбузе. И то хорошо. Сказав спасибо тетеньке, я сел на диванчик и стал разглядывать каюту. Разглядывать, собственно говоря, было нечего: диванчик, на котором я сижу, койка напротив. Между ними стол. Все. И того хватит. Каюта рядового состава. Удобства в конце коридора. Пока я размышлял, в дверь постучали. Я открыл и увидел худощавого парня с длинным носом.
-твой сосед, Володя Свинарский-сказал он, протянув руку. Мы перебросились парой слов, и он предложил, подняться в столовую. Там уже устанавливают телевизор, да и чайку попьем. Мне, оказывается, повезло. Они только вторую ночь на судне, до этого болтались где-то на плавучем общежитии. Я не стал затягивать с визитом и пошел в столовую. Там уже сидел знакомый мне Пестов, Володя и еще несколько ребят.
–Заходи, не стесняйся-сказал мне Пестов не отрывая глаз от домино. Рядом стояла парящая эмалированная кружка.
–Маша-крикнул он в окно камбуза-налей парню чаю-. Из окна выглянула уже знакомая тетя:
-Чайку-переспросила она, словно желая удостовериться, что я еще чего-то пожелаю.
-Держи, милок, попей- и выставила на прилавок горячую кружку.
-Вообще она матрос-сказал Пестов, прихлебывая из кружки -но повара еще нет.
-И будет ли-добавил Свинарский, грохоча домино.
-Не каркай-сказал Толик-обещали в кадрах.
-Обещали!-фыркнул Свинарский-эти направят практикантку из ПТУ.
-Людей совсем нет-горестно вздохнул Толик, глядя на меня- беда, одни практиканты. Я смолчал, почувствовав ответственность за дефицит кадров на водном транспорте.
-А все из-за того, что военную кафедру отменили-вдруг заявил Володя Свинарский.
-А чего тебе кафедра далась-опешил Пестов.
-А то, что после кафедры училища в армию не брали, а отрабатывали пять лет-пояснил Свинарский. Я внимательно присмотрелся к нему. Он был уже не мальчик. Под тридцать. Выглядел только моложаво.
-За пять лет человек привыкал и не уходил-добавил он.
-Но ты-то не уходишь-возразил Пестов. Он оставил домино и сидел, откинувшись на диван. Не спеша пил чай.
-Я из-за квартиры пошел-заявил Свинарский - если не дадут, то увидите вы меня.
-Привычка тоже сказывается- вдруг заявила матрос Маша из окна.
-Я вон кажный год собираюсь осесть на берегу, а как наступит весна, выйду на Волгу и все, душа рвется. Ругаю себя, а иду в отдел кадров.
-Да, привычка вторая натура- согласился Свинарский. И вдруг хитро взглянул на меня.- Витюх, может, тебе проставиться, чего время терять. Я не успел сообразить, как лучше отказаться, как Пестов ввернул:
-Успеет еще, с первой зарплаты расколем-.
-Я тебе дам проставиться -раздалось из окна. Я посмотрел сторону возгласа. Там, навалившись на фрамугу, стояла круглолицая деваха в телогрейке и шерстяном платке.
-Ишь разбаловался -добавила она ворчливо.
На мой недоуменный взгляд Володя Свинарский сказал:
-моя благоверная. Это была его супружница, работавшая матросом.
Неожиданно в столовой раздался шум, треск, писк. Это заработал телевизор. Все переключились на аппарат, а я отхлебнул глоток крепкого чая и тоже подключился к просмотру.
Полетели дни практики на дноуглубителе «Волжский -219». Наш выход затягивался. То один соседний борт, то другой отваливал от заводской стенки. Блестя свежее выкрашенными надстройками, словно новенькие полтинники, они давали гудок и уходили кто вверх по течению, кто вниз. Всех ждала работа. Кто-то сам обеспечивал себе движение и уходил под собственным двигателем, угрожающе выставив вперед черпаковую цепь. Это были мощные пятисоткубовые машины. Мы пока стояли, но никто не роптал на судьбу. Те, кто жил в Чкаловске, вообще, чувствовали себя комфортно, мы же перебивались на борту и тоже, ничего.
Я освоился на заводе. Комбинезон перестал быть вызывающе чистым. По колору он мог соперничать с одежкой старшего помощника Песта. В цехах я не отличался от себе подобных и лихо маневрировал между талями, кранами и прочей судоремонтной техникой. Уже не спотыкался о растянутые цепи, которые подобно скелетам доисторических ископаемых вызывающе развалились на берегу, и мешали своими ребрами пробегать занятому человеку. Черпаки, словно зевы гигантских кашалотов, ждали своей участи. Перепрыгивая через пальцы, которыми соединяется эта вся чудовищность, я матерился сквозь зубы:
-Поразбрасывали!- Но все это разбросанное, словно невидимой рукой великана, соединялось друг с другом и представало мощной дноуглубительной техникой.
Дноуглубление дело серьезное, и вооружения на снарядах было предостаточно. Поэтому нравится тебе или не нравится, но ты в команде и обязан выполнять те функции, которые прописаны для твоей должности лебедчика-моториста. Если пришли понтоны с тросами, то хочешь, не хочешь, а нужно выгрузить эти бухты на палубу и аккуратно наматывать на лебедки, регулируя тросоукладчики, чтобы потом быть уверенным, что техника не подведет. Справившись с этим отнюдь не изысканным делом, ты приваливаешься к фальшборту и тупо созерцаешь водную гладь. Устал, оказывается. В момент созерцания тебя кто-то хлопает по плечу и голос вахтенного механика доверительно сообщает, что ребята в машине зашиваются и не чают меня видеть в своих рядах. Вспоминая недобрым словом июль1968 года (дата приема документов в училище) ты, грохоча кирзовыми сапогами, летишь в машину.
Третий помощник
Май был в самом разгаре. Вода прогревалась. От Волги уже не тянуло студеностью. Солнце заботливо прогревало землю. Тепло обволакивало. С утра вкусив флотской романтики на палубных работах, мы, зажевав по бутылке кефира с половинкой батона, предавались дивному послеобеденному ничего не деланию Нужно ли говорить, что стоял добросовестный послеобеденный сап. Диспозицию выбрали великолепную: в тени огромных черпаков. Начальство разбрелось по своим служебным делам, обивая пороги многочисленных административных и снабженческих структур, а без него, руководства, кто же будет работать. Вот мы и возлежали, лениво следя за проплывающими в небе облаками.
-Мне «Волжский-219» нада-раздалось над нашими головами.
-Ну нужен и нужен, мало ли кто чего ищет,- подумалось нашими головушками. Что спрашивающий не начальник это понятно, так как разговор был бы совсем другой, вроде:
-Разлеглись, спят на работе,… сообщить…-ну так далее.- Что мы не знаем, как разговаривает администрация. Разморило всех, и на вопрос сверху головы никто не поднял.
-Читать умеешь-какой-то безызвестный гений в черпаке сообразил, что лежим мы как раз напротив нашего водоплавающего средства, где на борту виднелась огромная надпись: «Волжский -219». Но пришедший оказался настырным:
-А где ваше руководство- решил он достать наше воинство.
-Зачем тебе наше руководство?- Этот достаточно трезвый вопрос задал пришедший в себя Вовка Свинарский. Он был старший в нашей компании по возрасту, да и по должностному положению. Он был капитан-механик мотозавозни. Есть при зем.снарядах такая судовая единица. Незаменимая при перекладке якорей, перестановки дноуглубителя и прочих технических делах. Володя вообще техник-судоводитель. Ходил на «шестых пятилетках». Это волжские грузовые суда. Но за какую-то аварийность его крепко разжаловали. Вот он по-новой набирал плав.ценз, руля таким плавучим средством как мотозавозня.
-Я к вам работать направлен- раздалось в ответ. Мне стало интересно: кто это. Пришлось по такому случаю открыть левый глаз. Он был поближе к пришедшему. Сквозь дымку непроснутости замаячила фигура пришельца. Фигура как фигура. Мужская, лет тридцати. Но меня поразил не внешний вид подошедшего, а его интонации голоса. Пока он отвечал на обрывистые вопросы и вел диалог со Свинарским, мне казалось, что он не договаривает слово: «Однако». Мало этого, он хоть и говорил: « Я», «мой», а слышалось «моя», «твоя». Во фразе: « Я к вам работать направлен» слышалось: «Я к вама работать направлена, однако». Это, вероятно, не осталось без внимания Володи Свинарского, великого ерника и охальника. Вовка даже присел, чтобы лучше разглядеть пришедшего. Решил не отстать от него и я. Тоже присел и ладонями придал своей физиономии соответствующее выражение. Нужно сказать, что посмотреть было на что. Вовка даже присвистнул. Перед нами в полном антураже флотской формы стоял человек. Уж очень была велика разница во внешнем прикиде пришедшего, и лежащими в тени гигантского черпака землеройной машины. Наглаженные брюки, великолепная флотская тужурка. Белая рубашка! Правда, бросилось в глаза скромность нашивок на рукаве для его возраста. Две средние. Практически третий помощник. Это у меня через год такие же будут, если практику переживу.
-Так ты к нам, что ли- окончательно, продрав глаза, спросил его Свинарский.
-К вама, к вама- с готовностью закивал головой визитер.
-Кем-проявил административную инициативу Вовка. Хотя как белый день ясно, что ни к нему на мотозавозню.
-Третьим помощником к вама направлен- раздалось в ответ.
Вот здесь удивились все. Дядя был явно староват для такой начинающей должности, как третий помощник. Мне же бросились в глаза значки, которые были у него на тужурке. Знак об окончании среднеспециального учебного заведения мерк по скромности со знаком о высшем образовании. Мало этого, рядом еще красовался знак о каком-то высшем образовании. По тогдашней бестолковости, я не знал, что существует университет марксизма-ленинизма. Он дает высшее партийное образование и отмечается таким роскошным знаком с профилями вышеупомянутых классиков. Ниже скучились спортивные значки. Дядя, наверняка, был спортсменом. Хорошего среднего роста, крепкого сложения. Скуластый, узкие глаза смотрели доброжелательно. Когда он снял фуражку, то на голове топорщились непослушные жесткие волосы.
-Да он же татарин-осенило меня. Так и здесь я понял, откуда это «Вама», «Тама».
Между тем пришелец беспомощно оглядывался с явным намерением присесть. С его антуражем садиться на какую-то железяку! Вовка окончательно пришел в себя, нашел где-то среди железа былинку и теперь задумчиво грыз ее, рассматривая франтоватого третьего пришельца.
-Ты иди на машинку (так в простонародье величали дноуглубительную технику), найдешь вахтенного матроса и размещайся. Скоро старпом придет, он с тобой разберется.- произнес Свинарский. Что-то ему запало в голову, но что я не понимал, да и не нужно мне это было.
-Как звать-то тебя, третий (для сокращения ком.состав звали по нумерации должности: третий, второй, и так далее)-крикнул он в спину уходящему.
-Моя Миша зовут-раздалось эхом.
Так на нашей плавучей единице без движителя появился третий помощник командира-третий помощник механика Миша. Он действительно оказался татарином из Казани. Закончил Казанский речной техникум. Затем заочно ГИИВТ (Горьковский институт инженеров водного транспорта). Он был партийным человеком, что для нас, волжской вольницы, это было просто шоком. Ну, про университет марксизма-ленинизма я и не говорю. Это с успехом могло у нас приравниваться к школе ламаизма или буддизма. Он нас поразил еще тем, что вечером ушел и вернулся с парой, судя по всему, тяжеленных чемоданов. Так обычно в рейсы не уходят. Кто-то из вахтенных бросился ему помогать и охнул от тяжести.
-Ты чего, кирпичи везешь-крякнул помогающий.
-Книги везу, книги-заулыбался Миша. Улыбался Миша часто и всегда по- доброму. Фамилия у него была то ли Исламов, то ли Шейхисламов, не помню. Да и как выяснилось, он был вовсе не Миша, а Мустафа или что-то в этом роде. Но в народе он прижился как Миша, хотя командный состав звали, как я уже сказал, по нумерации должностного списка или по отчеству.
Насчет книг он не соврал. На вечернем чае кто-то из рулевых в захлеб рассказывал, что заглянул к Мише в каюту, пригласить на чай, а Миша в это время распаковывал чемоданы. Так они были полны книг.
-Книги это хорошо- подумал я -нужно будет заглянуть и взять почитать.
-Книги говоришь- задумчиво сказал Свинарский. Он один почему-то не проявлял никакого интереса к Мише, а был особенно задумчив. Это я пойму потом. Вовка был вторым помощником капитана, то есть командным составом. Он научился разбираться в людях. Учитывая огромную текучесть на речном транспорте, когда каждую навигацию начинали с обновленным экипажем, опыт у него был неплохой.
Как общался с новым помощником наш старший помощник Пестов, я не знаю. Только вечером он и Свинарский, забивая козла в домино, почему-то всхихикивали. Они уже выяснили плавучую историю Миши и, в ожидании чего-то веселого, посмеивались.
Юмор на флоте, какой бы он ни был, флот, великое дело. Больше того, наипервейшее. В замкнутом пространстве, с ограниченным числом лиц, с редкими стоянками невольно сатанеешь. Вот тут-то хохмачи и приходятся к делу. Как правило, находится местный козел отпущения, и будьте уверены: разбирать его по косточкам будут долго. Вскоре Миша и стал таким козлом.
Миша работал странно. Ни шатко, ни валко. Как-то получалось, за что бы он ни брался, не доводил дело до конца. По началу главный механик и старший помощник попытались его приобщить к сложнейшей административной работе. Ибо на судоремонтном заводе что-то пробить, чего-то достать считалось высшим пилотажем и ценилось не меньше чем талант регулировки двигателя. А тут у человека высшее образование, да ни одно. Но здесь получился полный облом: Миша приходил из походов по присутственным местам растерянный, и мямлил, оправдываясь, что «Моя старалась, но ничего не получилось. Мою не слушают…». Вообщем, Пест и механик его из рядов судовой администрации исключили. Главный механик Константиныч, ослепленный многочислием знаков об образовании, стал было давать Мише задания по подготовке механизмов на борту. Но и тут произошла осечка: Миша на прочь не понимал действия техники и не умел читать чертежи. Мало этого, он техники боялся. Как он учился, осталось загадкой. Только очень скоро он лихо орудовал кистью, крася борта нашего аппарата.
Тем временем подвижки пошли и по нашему борту. Все чаще приходили заводские специалисты. Шли регламентные работы, и стала ясно, что мы всех «достали» и для завода не будет счастья, если они не вытолкнут нашу единицу. Для начала «Волжский-219» отодвинули от стенки и поставили на дальнем пирсе. Это встревожило нашу судовую администрацию, так как запускались собственные двигатели, утверждались вахты. Вообщем, входили в штатное расписание. А это, если не занимаешься делом, а палишь в холостую горючее, совсем не интересно. Да и не экономичное это занятие гонять дизель без толку.
Вот здесь пошли Мишины странности. Он, как третий помощник, встал на самостоятельную вахту. По началу он выбил из колеи не только экипаж, но даже командира нашего дноуглубительного судна. Он пришел на технический мостик по полной флотской форме. Оно, как и ничего, даже красиво. Но технический флот, несколько отличается от грузового, не говоря уже от пассажирского. Специфики много, да и грязновато порой бывает. Дело было в другом. Своим антуражем он подчеркивал командную должность и не вникание в палубные авралы.
Вскоре стало ясно, что Миша с управлением дноуглубительной техникой дела не имел. Но он был крайне любознателен и трудолюбив.
Как-то он у нас пропал. Давно уже наш дизель молотил, переводя деньги в выхлоп, и народ хватился Миши. Вроде как вахтенный начальник и должен бы быть, как и положено в рубке, при передаче вахты, а его нет. Стали искать. Искать можно долго. Но нашли: в котельном отделении. Из-за экономии не запускали котлы, и туда никто не догадался заглянуть. Когда наиболее догадливые заглянули, то сначала долго смеялись, потом уже оказывали помощь. Миша, как человек любознательный и, главное, ответственный, решил изучить свои должностные обязанности. Там же на нескольких страницах мелким шрифтом было подробнейшим образом расписано, за что отвечает третий помощник. Его, третьего помощника, не зря величают королем дерьма и пара, так как в его ведении находятся все системы, связанные с…гм…ну сами понимаете с чем. Так вот это все должно безукоризненно работать. Миша это понял и решил изучать эти системы. Вооружившись фонариком и чертежами, он начал с котельного отделения, которое тоже было в его введении. Он решил справиться один, без моториста. Для начала нужно было поднять пайолы, то есть железные листы размером метр двадцать на восемьдесят сантиметров, которые выстилают палубу машинного или котельного отделений. Тяжелые листы. Миша, как человек физически сильный, сам поднял эти листы и приставил их, не закрепляя. Волга, конечно не море, но и на ней качает. Когда Миша забрался верхней частью туловища в междонное пространство, стараясь рассмотреть многочисленные трубопроводы, прошедший толкач развел волну и качнул наше, вообщем-то, устойчивое плав.средство. Результатом было падение одной из незакрепленных пайол. Причем пайола упало очень удачно для себя, а именно, прямо на Мишу. Точнее на его мягкую часть. Удара не получилось. Просто придавило. Учитывая, что снаряд был не в рабочем состоянии, то и вахтенного хватились только ближе к сдаче вахты. Как было дальше дело смотрите выше. За ужином хохотали все. Не смеялись двое: командир и главный механик.
Наступил момент, когда мы доукомплектовались, забункеровались, догрузились. Наш дноуглубитель был плавучим средством без движителя, то бишь не самоходным. Посему к нам подошел буксировщик, зацепил за заднюю часть корпуса, и потащил на свершение трудовых подвигов. В кильватер встали шаланды и мотозавозня.
Меня, как практиканта, кидали с вахты механика на вахту капитана, чтобы я умнел под чутким руководством судовой администрации. Судно невелико, но Мишу я видел не часто, но слышал о его художествах много. Как-то проходя по жилой палубе, я увидел в окне Мишу, склонившегося над книгой. Книга книгой, ничего удивительно, но Миша с книгой работал. Проще говоря, он ее конспектировал. Я почтительно кашлянул, и когда Миша поднял голову, то поинтересовался его занятием.
-Вот, конспектирую первоисточники-на ответил Миша на мой немой вопрос, не переставая строчить ручкой. Меня перекосило. Во-первых, кто такие первоисточники и какое они отношение имеют к флоту. Во-вторых, как это можно что-то конспектировать по своей доброй воле, вот здесь на палубе немилосердно скрежещущего дноуглубителя.
На вопрос зачем он это делает, Миша распрямился, задумчиво посмотрел сквозь меня и ответил:-Советуюсь с классиками-.
Мои глаза сошлись к переносице. Пошатываясь от впечатлений, я побрел далее, усиленно соображая необходимости подобных занятий. Три курса речного училища в вопросах политэкономии, это как церковно-приходская школа и я многим не загружал голову. Но любопытство осталось. У меня хватило ума не хихикать за ужином, обсуждая странное Мишино занятие. Но я не выдержал и зашел к нему познакомиться с его библиотекой. На мой вопрос дать что-то почитать Миша странно посмотрел на меня и сказал, что навряд ли найдет. Я скользнул глазами по полкам. На них стояли солидные тома, синего и коричневого цветов. Это потом я их буду с ходу узнавать, что синего цвета это труды Ленина В.И., а коричневые, те, что Маркс Карл наваял. Вывернув шею, я прочитал на корешке одной из них: «Избранные произведения. Том…». Почитать я у него для себя ничего не нашел. Но впечатлился увиденным и, не выдержав переполнявших эмоций, переговорил с первым помощником Пестом. На мой несколько смущенный вопрос Толя удивительно спокойно отреагировал: -Я знаю, что он хреновиной занимается. Есть люди, которые всю жизнь учатся, а толка никакого. Вот и Миша из этой породы.
Мишу скоро списали как профнепригодного. Мотив, конечно, подобрали другой, но третьего помощника мы лишились. Когда Миша не пришел на ужин, то все почувствовали себя виноватыми. Только в чем?
Якоря и тросы
”А еще нужны нам якоря и тросы”
Слова из незамысловатой флотской
песни
Якоря и тросы, тросы и якоря. Кто не слышал этот флотский шлягер семидесятых. Его распевал тогда еще весь Военно-морской флот СССР от Балтики до Дальнего Востока, от береговых частей Новой Земли до морских пограничников на Сыр-Дарье. Военным морякам в унисон вторили моряки торгового флота, рыбаки, речники.
Якоря и тросы. Непременный и обязательный атрибут флотского антуража. Еще немного слов о морской капусте ламинарии и в воображении всплыл флотский краб, венчающий любую уважающую себя флотскую «мичманку» или «ллодовку».
Нужны якоря и тросы. Такое воспеть! О якорях я молчу. Лучше чем Лев Скрягин в своей книге «Книга о якорях» рассказать о них не сможет никто. А вот о тросах полное молчание. Хотя такелажное дело было в каждом училище, и зачет сдавали все: и судоводители, и путейцы. Я помню как нам этот, казалось бы незамысловатый предмет, читали старые морские волки. Пусть без гриновских трубок –носогреек, но отдавших флоту не один десяток лет. Да что там десятки лет. Душа была отдана морю, реке. Этой непроходящей с возрастом романтики парусов, канатов, якорей, тросов. Все это было развешано для наглядности по стенам кабинета или поставлено по углам. А если что не убиралось, так стояло во дворе училища. Мы без особого труда осваивали эти флотские премудрости и…забывали. Мало ли у тебя проблем, когда тебе восемнадцать.
Поскольку я заканчивал отделение «Водные пути сообщения», то романтику тросов помимо такелажного дела мы хватанули на курсе «Дноуглубление». Пусть меня простят работники транспортных и пассажирских флотов, но для них якоря и тросы, это нечто вспомогательное в их повседневной работе. Всю «поэзию» флотской атрибутики несут на себе работники технического флота. Судите сами. О якорях судоводители любого судна с движителем вспоминают, когда нужно встать на якорь. А так висит он, родимый, в скуле судна надежно закрепленный заботливым боцманом. До поры до времени. Для земснаряда тросы, якоря, это все. Это и предметы труда, и средства производства, простите за сухой экономический язык. Попробую убедить неверующих, у которых на языке готовая фраза: «вот травит». Нет, не травлю.
Как движется земснаряд по прорези? Да с помощью тросов и якорей. Тех самых, что воспеты в романтике флота. Кто удержит на створе прорези многоковшовый аппарат, нещадно терзающий дно, если земснаряд не свайный. Только якоря и тросы. Названия, правда, требуют пояснения: якорь становой и трос туда же. Якорь однолаповый и вес его около тонны. От него зависит устойчивость и работоспособность земмашины на прорези. Спокойствие и работоспособность команды тоже. А иначе…
-Якорь пополз- скажет вахтенный помощник командира. И вся вахта обреченно вздохнет. Это означает, что земснаряд остановит работу, встанет на раму, а вахта, оседлав мотозавозню, этого конька-горбунка, отправится ловить буй, означающий месторасположение коварного якоря. Буй будет пойман. Через брашпиль якорь вытащат и закрепят на специальной кипе и, повинуясь флагу вахтенного, сбросят в указанном месте. Затем будут наблюдать, как стремительно выскакивает из воды толстенный становый трос, скользкий и лоснящийся от солидола, словно угорь. Даже на расстоянии слышно как взвыла становая лебедка, и …якорь прочно вошел в грунт. Команда переводит дух и мотозавозня встает на свое место за кормой зем.машины. А если якорь опять пополз? Тогда все с начала. Но становой якорь предназначен для продвижения вперед. Для движения в боковом направлении работают тросы боковые. Сейчас улыбнетесь их названию. Папильонажные. Да, от французского слова: полет бабочки. Что за романтик работал на техническом флоте, что назвал этих шестисот килограммовых однолаповых монстров столь лирично. Я еще могу назвать движение маятниковым, если представить становой якорь за основание, становой трос- за стержень, а земснаряд- за сам маятник. Но папильонажный…Крепко нужно любить свое дело, чтобы так высказаться. Хотя команда земснаряда наряд ли задумывается над такими милыми безделицами. Спросите старого багера (производное от багермейстера. Было такое название для старшего помощника) о происхождении подобного термина. Он в лучшем случае усмехнется, пошкрябает своей землечерпалкой небритую щеку и скажет: «А хрен его знает!». Узнав истинный перевод, дернет плечом, сплюнет за борт и изречет: «План нужно выполнять, а не порхать». Он прав, этот специалист технического флота. Называйте трос, как хотите, лишь бы он не рвался. А вот рваться папильонажный трос горазд.
Но все в порядке. Якоря разбросаны, крепко впились в грунт. Загудела лебедка черпаковой рамы, ставя ее на заданную глубину. Медленно, словно нехотя, подчиняясь чудовищной мощи электромотора, двинулась в свой монотонный бесконечный путь черпаковая цепь. Заунывную песнь становой лебедки подхватывает папильонажная. Ее мотив повыше тенористее. Земмашина, натужно присев, вонзила свои черпаки в дно. И вот уже поползли первые кубометры грунта вверх по раме, чтобы свалиться в грунтоприемник, а оттуда, через направляющие лотки, в шаланды, спящие под бортом. Гудение лебедок, скрип черпаковой цепи, борющейся с неподатливым грунтом. Шум потоков поступающего в шаланду грунта, разжиженного водой.
…А еще нужны нам якоря и тросы…
Но тросы еще и рвутся. Это уже не романтично. Оборвать трос, будь он становой или папильонажный, найдется масса возможностей. Остается только удивляться, как легко они рвутся. Вижу, как рвутся пряди толстенного троса, пять сантиметров в диаметре. Как стремительно разматываясь вокруг сердечника, образуют радужный искрящийся нимб из водяных брызг. Нимб разрастается в диаметре и хлопок. Все! В воду падают два безжизненных конца, некогда бывшие единым прочным тросом.
Причины обрыва самые различные. Не успел стравить трос, когда идут речные исполины типа «Волго-Дон» или теплохода «река- море». Только дернется зем. машина, взвоет лебедка, почувствовав легкость в нагрузке. Но самое впечаляющее событие, когда рвется становой трос, хребет дноуглубительного снаряда. Становой трос держит зем.машину при работе. Нагрузка впечатляющая, но бывает, что трос провис и попал на цепь. Здесь сталкивается мощь черпаковой цепи и прочность станового троса. Борьбу гигантов почувствуют все, даже спящие. Земснаряд напряжется как приготовившийся к прыжку огромный зверь. Даже накренится в сторону носа. Затем рывок и…работа для вахты и подвахты обеспечена. Будьте готовы к сростке троса.
Сростка троса. Это целая наука. Мне повезло. Я видел умельцев, которые сращивали росы толщиной в руку. Причем не примитивно, «петля в петлю», а входя в переплет одного конца троса в другой. Это уже искусство. Но чаще всего экономят время: сращивают трос «петля в петлю», обтягивают на лебедке и снова в работу.
Сростка троса это интереснейшее занятие. Наука так сказать, а если набраться лиризма, то «макроме». Представляете «макроме из троса»? Нет? А я видел. Таким искусством обладали старые багермейстеры. Конечно, это были не сопливые третьи помощники, вроде автора этих строк, а те, кто поработал на водном транспорте не один год и прикипел к нему. Да простят меня ревнивые поборники Регистра, Ениров и прочих Гостов. Я не помню марок тросов. Но хорошо помню, как их сращивали.
Инструмент у багеров один: свайка. Очень немудреный инструмент. Это удлиненная лопаточка заостренная книзу с прочной рукояткой. Молоток, разумеется, рукавицы новые прочные и немереная сила для протягивания волокон троса между собой. Если очень толстый трос, то и лебедку не грех включить. А еще работать нужно рядом с кнехтом, который превращается в рабочий стол. Интересно? Не знаю, но пока сделаешь что-то похожее на сростку, вспомнишь недобрым словом и дату подачи документов в речное училище, и выбор специальности. Многое вспомнишь.
Но все позади. Трос лежит ленивым удавом на палубе, готовым к испытаниям. Стоишь и удивляешься творению рук своих. Да, именно своих рук, так как сегодня ты почти все делал сам. Вахтенный только подсказывал изредка, чтобы не напутать в очередности пропускания пряди в волокна троса. Сейчас испытания. Закрепили трос на кнехте, щелчок рубильником лебедки и кнехт угрожающе заворчал. Треск обжимаемого троса затихает. Тревожный гул лебедки нарушает тишину. И все. Только утолщение напоминает, что был обрыв. Можно снова работать.
...А еще нужны нам якоря и тросы…
Пест
Толик, первый помощник командира зем.снаряда «Волжский -219» носил фамилию Пестов.
-Пестов из деревни Пестово- как любил он выражаться. Но для всех он был Пест, на что совершенно не обижался, и, кажется, удивлялся, если его звали по имени. Пест он был и для своей жены. Ее он величал не иначе как: «Раюха» или «Дуреха».
Как-то будучи на перегоне с одного места работы на другой его Раюха приехала к нему погостить. Вообще технический флот не для пассажирских утех. Там работать не весело, не то, что время провождением заниматься. Но на переходе жить можно. Наступает благословенная тишина. Работает только вспомогательный двигатель и можно даже вспомнить о положительных эмоциях. Мы медленно тащились из пункта «А» в пункт «В». По дороге сделали краткую остановку в Костроме. День был свободный, и мы сорганизовались на экскурсию в Ипатьевский монастырь. Раюха с Пестом решили составить компанию. Мы, наивные, даже не поняли, как вместо экскурсии, оказались в центральном универмаге. Вот он женский гений. Там на видном месте висели новинки сезона: шубы из искусственного меха. Смотрелись на фоне «польт для пролетариата» очень даже неплохо. Но и цена впечатляла: триста рублей. Рая, увидев такую красоту, схватила мужа за руку и жалобно произнесла:
- Пест, глянь, какая шуба!- Она явно ждала ответа от благоверного. Но не того напала. Пест только глянул на шубу, рассмотрел ценник и воскликнул:
-Раюха, дура, это же тридцать фуфаек!»
Пняш
Александр Константинович служил старшим механиком на земснаряде «Волжский-219». Уникальный был дядька. Возраст для речника очень даже почтенный: за пятьдесят. Нестандартно тихий человек. Голоса не повышал. И звали мы его «Пняшь». Это у него через слово было, что в переводе означало «понимаешь». А еще его любимое слово –«быват», что уже понятно: «бывает». Спросишь его о какой –нибудь машинной ситуации, к примеру, выхода из строя центральной лебедки или брашпиля. Помолчит, под ноги посмотрит, а потом вывезет: «Быват». Опять помолчит и добавит «И убиват». Исчерпывающее обьяснение. Дело свое знал досконально. Я попал к нему на вахту и умнел на глазах.
Мне как практиканту «повезло». У нас вышел из строя главный двигатель. Не помню причину этого безобразия, но полетела шатунно-поршневая группа. Долго объяснять, что это такое. Но «ЧП» было крупнейшее. Нужно было весь двигатель раскидывать. Дноуглубительная машина надолго выходила из строя, а план корректировать никому не хотелось. Тогда, прощай заработки. Пока нас тащили на судоремонтный завод, Пняш без шума организовал бригаду и на завод мы пришли готовыми к замене этой печальной группы. Даже двигатель наполовину разобрали. В это время наш командир как брючная молния реял над душой и стенал о провале плана. Операция запомнилась еще тем, что мы срубили больше сотни гаек вокруг машинной шахты. Погибшие части двигателя вытаскивать нужно, а гайки и болты вокруг машинного фонаря заржавели, закрасились и упорно не желали откручиваться. «Пняшь» посмотрел на нас горемычных и отдал короткий приказ: «рубить». Не головы нам, конечно, а болты с гайками. Не приведи господь выполнить еще такую работу! Молотком не всегда по зубилу попадаешь и по рукам «бават», хоть и не «убиват». Кулаки у нас распухли до величины боксерских перчаток. Но ведь срубили. Когда старший моторист Коля Осьмушкин доложил старшему механику о выполнении титанического задания и желания команды помыться в бане, то «Пняшь» тихо как –то буднично сказал:
«Срубили, говоришь. Вот и хорошо. В баньке помойтесь и к разъемам трубопроводов приступайте». Тихонько так сказал, почти, что нежно. И мы пошли выполнять распоряжение старшего механика.
Я смотрел на этого немолодого человека, когда он заботливо проверял главный подшипник, тащивший на себе черпаковую раму, и у меня на память всплывали слова нашего преподавателя по «Эксплуатации ССУ» Жарова А.П. Он с любовью называл их «Золотым фондом Волги».
Швабра
Не рассказать о швабре, это не рассказать ничего. Нет флота без швабры. Это можно сказать, культ.
Нужно заранее знать, зачем тебе нужна швабра. Если палубу на судне драить, то это одно. В казарме полы мыть - другое. Нужно в каждом случае определиться с весом и длиной моющей части. Для этих целей нужен канат. Причем канат пеньковый и ни в коем случае не синтетический, иначе не намокнет. На боевых кораблях этого, конечно, нет. Но если это вспомогательный флот или технический, не говорю уже про речной, то при внимательном осмотре кормы вы увидите, что в воду идет прочный трос или канат. Знайте, там швабра. Почему в воде? Поясню, швабра должна быть пушистой. А для этого она должна поболтаться в воде, особенно на полном ходу. Тогда швабра приобретет необходимую мягкость и шелковистость. Незаменимое качество флотской швабры: это намокаемость и впитываемость. Другими словами, сколько воды отдаст швабра при проведении ее по палубе вперед, столько же она должна впитать при движении обратно. А если ты ее слегка повернешь, то практически тут же породистая швабра отдаст всю воду.
Настоящая швабра-это произведение. Сделать ее – искусство. Равнодушный человек обречен на провал. Он соорудит в лучшем случае половую тряпку на палочке. А флотская швабра, повторяю, это поэзия. Начиная от выбора каната, как я сказал ранее, и заканчивая ручкой. Это тоже непросто. Ручка должна быть прочной, абсолютно гладкой, можно сказать отполированной. Руками ее доведут, конечно, до совершенства, до зеркального блеска, но это потом. Вначале ручка должна быть хотя бы гладкой и как можно меньше сучков. Но были любители, виртуозы боцманского дела, которые брали ствол как можно сучковатее при относительной прямизне и обрабатывали его, шлифовали. Тогда появлялась рукоять прямая, но бугристая, очень приятная на ощупь. Но это, повторяю, высший пилотаж. Как правило, ограничивались прочной гладкой ручкой. Но это еще не все, уверяю вас, далеко не все. Очень многое зависит от крепежа. Вы же не задумывались, как закрепить метр распущенного каната, чтобы он не слетел с рукоятки, когда швабра тащится на полном ходу за судном? На палке (пока это не рукоятка, это еще палка) делаются специфические вырезы(без чертежа не понять, но поверьте на слово), которые обеспечивают абсолютную неслетаемость пеньки с рукоятки. Вырезы делаются только ножом, чтобы не оставить излишних надрезов, могущих нарушить целостность рукоятки. Иначе она вас подведет. При нажиме может хрустнуть. Это позор. Это уже не швабра. Свист и улюлюканье вам будут обеспечены. Потом, когда готова рукоятка, надрезы высчитаны и оформлены должным образом, наступает черед равномерного распределения волокна вокруг низа рукоятки и надреза недалеко от него. Проще паза. Думаю, что наиболее сообразительные даже представят эту конструкцию. После наступает талант мастера по технике завязывания узлов и затяжке всей этой волокнистой пружинистой массы. Это уже мокрое дело, иначе при первом же намокании вся конструкция слетит и опять позор. Это архисложная задача обмотать рукоятку не дав слабины. Но и швабру может делать не каждый. Даже не каждый боцман. Идет несколько выверенных отработанных операций, прежде чем возникнет шедевр, предмет труда. Рукоятка должна быть не маленькая, но и не большая, по росту. В это тоже есть своя хитрость и рационализм. Швабра должна летать сама, не утруждая драющего палубу. При малейшем толчке она должна лететь вперед и остаться в руке за счет небольшой оплетки на рукоятке. Небольшое движение назад-полетела, родимая, обратно. Должен сказать, что обуви швабра не терпит, никакой. Форма одежды предпочтительнее всего босиком и закатанные брюки. Можно без них, допускается. Но обувь, ни-ни. Одно движение и ботинки противно зачавкали. Вот такое произведение рук человеческих флотская швабра.
Выпускной альбом
Фотоальбомы. В эпоху цифрового фото они канули в лету, эти немые свидетели прошлой жизни. Твоя совесть, факты жизни, от воспоминаний которых начинают гореть уши. Стоят они в шкафу свидетели минувшего, наивные своей бархатистостью безжалостные содержанием. Достаю простой дерматиновый альбом. Выпуск техников водных путей Горьковского речного училища имени И.П.Кулибина 1972 года. Вот она 14 рота. На тебя смотрят счастливые лица. Сколько там бодрости энергии! Читаю записи, которые написали тебе сотоварищи. В таких коллективах нет места лицемерию, что заслужил за четыре года, то и напишут.
Переворачиваю страницу: наши командиры, преподаватели. Сейчас их хочется назвать по другому: учителя, наставники. Смотрят на тебя со страницы кто-то строго, кто-то со скрытой иронией. Но одно их обьединяет, это забота о тебе, кем ты станешь, как пойдешь по жизни.
Кардаков Д.В.
-Кап, кап,…Кап, кап..,- Дмитрий Васильевич Кардаков монотонно шагающий вдоль кафедры бросил взгляд в сторону, где стояло гидротехническое оборудование. Он поднялся по ступенькам на кафедру и стал делать расчет.
-Кап, кап-мел в руках Кардакова застыл. Он сделал паузу, прислушался: где-то протекает клинкет. Говорил же дежурному, чтобы внимательнее следил за оборудованием. Он недовольно скосил глаза на аудиторию. Вся 14 рота сидела перед ним. Занятия у четвертого курса по такому предмету как «Гидравлика» для наглядности проходила в ГИИВТе(Горьковском институте инженеров водного транспорта). Факультет «Водные пути и порты» предоставлял свои лаборатории курсантам Горьковского речного училища.
-Поднять дежурного-первое, что пришло в голову Кардакову. Но он отбросил эту мысль:
-Не отвлекать же парня- Кардаков, не прерывая чтения, сошел с высокой старомодной кафедры и направился в другую часть кабинета, где стояли макеты и модели гидротехнического оборудования. Дмитрий Васильевич плотнее закрыл протекающий клинкет, развернулся и направился к кафедре. В это время в окно лаборатории ворвался солнечный луч. Неяркий, но достаточно, чтобы ослепить глаза. Кардаков прижмурился и вместо реальных курсантских лиц увидел черные силуэты. Это его даже развеселило. Он знал этих ребят четвертый год. Мог о каждом что-то сказать, а сейчас перед ним сидели абстрактные фигуры, словно подчеркивающие его многолетний труд в училище. Около тридцати лет отдал преподавательскому труду Кардаков.
Сначала было гидротехническое отделение. Он хорошо помнил парней, которые учились четыре с половиной года, уходили на военно-морскую практику. Они возвращались мичманами и распределялись на места, на которых были обязаны проработать пять лет. Пять лет это немалый срок. Люди привыкали, получали квартиры и оставались на транспорте. Затем пришедший к власти Никита Сергеевич решил, что военных кадров в стране хватает, и убрал военные кафедры. Срок обучения сократился. Учатся теперь курсанты три с половиной года, затем идут служить. Это самая большая проблема. Мало народа приходит обратно. Отвыкают молодые специалисты от специальности, не став еще профессионалами.
Дмитрий Васильевич отошел от нахального луча и вновь увидел курсантов. Он замедлил шаги, вглядываясь в лица. Вот сидит за первым столом Валерий Тищенко. Старшина роты. Он самый взрослый, отслужил в армии. Старательный парень. Идет на красный диплом. Недалеко застыл, изучая формулу на доске, Шнякин Николай. Вдумчивый способный. Он не пропустил ни одного слова на лекции и запомнил все. Второй стол у окна. За ним- Гришин Виктор. Способный, с великолепной памятью. Хорошо знает физику, математику. Посему позволяет себе расслабиться, надеясь, что расчеты выведет сам. Ну-ну, не буду мешать, посмотри в окошко, семинар покажет.
…Старинный, многократно крашеный переплет окна разбил серый февральский день на отдельные квадраты. В каждом своя жизнь. В верхнем- застыло унылое чахоточное солнце. Оно так и не проснулось с утра. Только иногда вспомнит светило о своих обязанностях и пошлет луч в белый свет. Вот один из них вонзился в трамвайные рельсы и отскочил ярчайшими брызгами, словно блики от электросварки.
…-Серый зимний день за окном, тихо падает снег… Из-за поворота показался трамвай у остановки замедлил бег…- побежали рифмы.
Действительно трамвай выполз, разбитый квадратами на отдельные секции. Забавно. … - Он полз по кольцу неуклюжий и шаткий…-
Да и рельсы благодаря фрамуге выглядят как стрелы с плаката «Не влезай! Убьет!».
-Оп! Чего это я уплыл. Дмитрий Васильевич уже полдоски формулами разрисовал. Так…понятно, понятно… А вот здесь уже не понятно. Будто кусок выпал. Ну, это кардаковские штучки. Не он будет, если для гимнастики ума какую-нибудь козу не подстроит. Потом на семинаре, глядя на твои муки творчества, веселиться будет. Лицо постное, только глаза веселые брызги мечут. Дескать валяй, дружище, напрягайся.-
-Женька, убери локоть-шиплю я своему напарнику Женьке Карпову, с которым четвертый год делю тумбочку, учебники, парту. Карпуля нехотя убрал локоть, а я спешно переписываю расчеты. Ладно, на самоподготовке разберемся.
-Ламенарное и турбулентное движение-монотонно, несколько в нос, продолжает начитывать материал Кардаков. Вдруг тишину нарушил чей-то зевок. Громкий, с надрывом. Дмитрий Васильевич про себя усмехнулся, опасаясь за исполнителя, чтобы не вывернул челюсть. Но сам, сохранив невозмутимость на лице, вгляделся в лица. Они были полны той серьезностью, которая в один миг превратится в заразительный смех. Смех, которым могли смеяться только молодые люди, у которых нет никаких проблем.
-Морозов, прекрати паясничать- негромко, не прерывая чтения, сделал замечание Кардаков круглолицему курсанту, сидящему за предпоследним столом.
-Да это не я, Дмитрий Васильевич! Да могу ли я!- подскочил в благородном порыве Коля Морозов, хохмач и комик.
-Можешь, можешь- подумал Кардаков не прерывая чтения. У сидящего рядом Гены Шкилева глаза хохотали. Шутка удалась! Но Кардаков уже не обращал на них внимания. Молодость она всегда с придурью. Вскоре раздался звонок. Кардаков остановился, закончив фразу. Аудитория ожила.
-Столько задумано, столько нужно успеть- с усмешкой подумал за курсантов Кардаков. Вслух же произнес:- Все, свободны.
Вслед за ним раздался слегка заикающийся голос Валеры Тищенко:
-Рота, выходи строиться.
Жаров А.П.
Он не спеша заходил в аудиторию. Крупный, слегка сутуловатый. Из-под нависших бровей доброжелательно и насмешливо смотрела небольшие умные глаза. Жаров выслушивал доклад дежурного и размещался за столом.
-Ну что. Повторим предыдущую тему-начинал Александр Петрович, и называл фамилию курсанта. Внимательно выслушивал выступающего и корректно поправлял его. Одно только выводило Жарова из себя. Это ошибки в русском языке. Вот этого он не прощал. Александр Петрович начинал ходить по аудитории и громким голосом клеймил наше невежество.
-Командиры производства не могут, не имеют права говорить неправильно-обращался он не только к отвечающему, но и ко всей группе.
-Эксплуатации судовых дизелей я вас научу, но вот говорить правильно, к сожалению, нет- припечатывал он нас.
-Я не могу тебе поставить два балла за материал, так как ты его знаешь, но мне жалко того моториста, с которым ты будешь работать. Нет в русском языке слова «Ложить», есть слово «Класть»- обращался он к проштрафившемуся.
Прошедший войну матросом, закончивший ГИИВТ, ходивший механиком на судах, Жаров был авторитетен среди курсантов. Но и вердикты он отпускал беспощадные. На зуб к нему попадать не хотелось.
-Медведя в цирке учат на передних лапах по проволоке ходить, а ты двигатель внутреннего сгорания не можешь выучить-укоризненно говорил он курсанту, ответившему неудачно. Сам он любил свою профессию и мог о судовых дизелях говорить много.
-Да я лучше с опытным мотористом поговорю, чем с этим фигляром-так, приблизительно, отвечал он на наши вопросы о какой-то популярной личности.
Однажды я, как старшина группы, подошел к нему, чтобы отпросить ребят идущих на свадьбу. Жених был наш. Жаров почему-то развеселился.
-Конечно, идите, нет вопросов-сказал он и отметил в блокноте фамилии. Я было повернулся уходить, как он окликнул вопросом:
-Счастливец-то кто?
Я назвал фамилию жениха, чем окончательно привел в хорошее настроение Александра Петровича. Причина смеха была проста: жених далеко не блистал ни по судовым дизелям, ни по смежным предметам.
-Н,да. Детей рожать, кому ума не доставало…-просмеявшись, сказал Александр Петрович. Я пожал плечами. Тут досталось и мне:
-Кстати, Виктор, кто это сказал?- решил доканать меня Жаров.
-Фонвизин- бодро ответил я, не имея представления откуда эта фраза.
-Темень! Грибоедов! Возьми «Горе от ума» и перечитай. Ладно, беги.
Стрепяк Н.С.
Она стремительно заходила в аудиторию «Водные изыскания и судоходная обстановка». Разворачивалась лицом к группе и выслушивала доклад дежурного. В форменном платье, стройная, Нина Станиславовна выглядела великолепно. Ни у кого не поворачивался язык, сказать, что она была уже не молода. Без очков, с ясными молодыми глазами Стрепяк вносила во всех заряд бодрости, несмотря на то, что февральский день скупо освещал кабинет и на первой паре хочется спать.
Предмет свой она знала и любила. Старалась привить свое отношение и нам, курсантам-второкурсникам. А нам хотелось поговорить «вообще», тем более Нина Станиславовна так много знала. Интересовалась водными путями в других странах, во многих была в составе делегаций. И нужно ли удивляться, что местные эрудиты вроде Жени Серякова, талантливо уводили ее от обьяснения какого- нибудь проблескового маячка в даль светлую. Нина Станиславовна начинала рассказывать. Рассказывала, словно заново переживала плаванье по Амазонке. Досконально передавала разговор с американским капитаном. Рассказывала ярко, красиво. Не зря на форменном платье у нее был не общепринятый значок о высшем образовании с якорьком, а университетский ромб. На наши вопросы Стрепяк ответила, что закончила дополнительно к специальному высшему еще и филологический факультет Горьковского университета. На вопрос –Зачем?- она коротко ответила:-Для себя-. Потом добавляла, что не нужно зацикливаться на профессии. Нужно жить полнокровной жизнью и приводила цитату от Козьмы Пруткова: «Узкий специалист флюсу подобен, полнота у него односторонняя». Незаметно пролетала пара.
Ия Николаевна
Но не все было безоблачно в нашем бытие. Находились черные страницы. Преподаватель химии Ия Николаевна Тимошенко- наш классный руководитель. Как родная мама занималась она с нами. Особенно на первом курсе, когда на нас, домашних ребятишек, давило все: огромный неуютный кубрик, жесткий распорядок дня, строй. Ия Николаевна проводила с нами выходные дни. Организовывала посещение памятных мест в Горьком, водила на концерты.
Закончился второй курс. Нас ждала изыскательская практика. Мы возвратились повзрослевшими. Кителя заменили форменки. Три курсовки украсили левый рукав.
Ноябрьский вечер, кубрик жил своей жизнью. Кто-то читал, кто склонился над конспектом. Кто-то валял дурака. Двое валявших решили бороться. Чего стукнуло в голову двум оболтусам меряться силой, сейчас не скажешь. Ну борются и борются. Почему и нет. Никто внимания не обратил, если бы не одно но. Они матерились, и нам это было как-то без внимания. Мат и мат. Столько мы его наслышались на практике.
Никто не увидел, как в дверях появилась Ия Николаевна. Она не видела нас полгода и сейчас спешила в свою группу. А тут…
Потом ее заход в кубрик рассказал Коля Веков. Он сидел на баночке ближе к двери и читал. Коля увидел ее не сразу. А когда увидел, то понял все. Веков даже закричал, чтобы борцы утихли, но было поздно. Глаза нашей классной стали колючими, по щекам пошли пятна. Мы услышали хлопок дверью. Коля бросил вслед : -Ия Николаевна!-.
Но было поздно. Он нагнал ее спускающейся по лестничному маршу. Попытался извиниться, обьяснить.
-Не нужно ничего обьяснять, Коля- сказала Ия Николаевна. Она сняла очки и усилено протирала без того чистые стекла. Просто вы стали взрослыми и теперь обойдетесь без меня. - Она медленно пошла по лестнице вниз. Коля понял, что догонять ее не нужно.
P.S.
Наши преподаватели жили нами, волновались за нас. Они знали, что научить специальности нас всегда смогут, но подготовить в дорогу, которая называется дорогой жизни, может не каждая школа. Эти люди стояли выше профессиональных интересов. Они готовили из нас не только специалистов водного транспорта, они готовили из нас людей.
Читая лекции в МВИМУ (Мурманское высшее инженерное морское училище) и видя море синих воротничков в аудитории, я на мгновение представлял, что снова в ГРУ имени И.П.Кулибина. Видел дорогих моей памяти Женю Карпова, Сашу Репина, Володю Головина. Кажется, что сейчас что-то сморозит Володя Гусев, вызывая всеобщий смех, в том числе и преподавательский.
- Где вы, дорогие друзья моей молодости? Дай вам Бог удачи-
Я закрываю альбом, откладываю его в сторону.
Сборние рассказов «История вещей»
Время здесь остановилось. Прочь, суета! А главное — можно встретиться со своим детством. Подержать в руках тех самых слоников, которые стояли у дедушки на комоде. Примерить пионерскую пилотку, помахать красным флажком на деревянном древке, ойкнуть от восторга и присесть на корточки, углядев маленькую юлу, пластмассового негра или деревянный грузовичок, тронуть ангела из папье-маше — пусть летит. А заодно поговорить о бизнесе в «домашней» обстановке с хозяйкой
Когда-то Ирина Павловна Уварова, известный искусствовед, в своей статье назвала галерею «Роза Азора» «Факультетом ненужных вещей» (помните, был такой роман у Юрия Домбровского?). Этот ярлычок очень точно отражает ассортимент подобных лавок. «Без ненужных вещей, как это ни странно звучит, жизнь бесцветна, в ней нет тепла, обаяния и характера», — утверждает Любовь Шакс, хозяйка галереи.
История вещей
История. К ней можно по- разному относиться. Кто-то находит в ее дебрях уединение от бешеного современного ритма. Кто-то пытается найти аналогию с нашим современным бытием и сказать, что не такое бывалое и, что «и это пройдет». Кто-то самозабвенно играет в войнушку, находя просчеты у великих полководцев и считая их бездарями: «Вот уж бы он на их месте.» Одним словом кто как с ума сходит.
Я схожу по-своему: чту историю через вещи. Даже развлекаюсь. Придумываю несуществующие истории через этих свидетелей времен. Они надежны, эти свидетели. Историю можно забыть, переписать исказить. Бумага? Да что бумага, пергамент, папирус! Они все выдержат. Вещь она молчит, но набирает в себя ту силу, энергетику которую в религии называют «намоленностью». Конечно, не та намоленность, которая исходит от многовековых храмов, не та намоленность что вызывает дрожь, глядя на суровые лики святых с рублевских икон. Но и та энергетика, которая исходит от элементарного медного рукомойника восемнадцатого века, для меня не менее важна.
Поэтому я обычно знакомлюсь со странами, городами через барахолки, «блошиные рынки», антикварные магазины, лавки старьевщиков. Даже скажу, что блошиные рынки и лавки старьевщиков мне больше по душе. Там процветает дух вещей. Антиквары, они как цыгане: лошадь надуют, чтобы только впарить, втюхать ее покупателю. Да если еще покупатель дилетант с толстым кошельком! Тогда держись.
Лавочники, они другие. Продают вещь такой, какая она есть. Конечно, могут попытаться выдать желаемое за действительное. Могут, но очень быстро стихают, когда почувствуют, что ты видишь их насквозь. Ты не подаешь виду: «дескать, давай, давай…пока я рассматриваю твой ширпотреб». И уж совсем стихнут, когда увидят, что ты, не обращая внимания на пыль и грязь, лезешь на дно какого-нибудь ящика достаешь что-то ржавое, непотребное с обломленной ручкой. Лавочник немеет. Он сам об этом давно забыл, а ему это показывают. Потом начинается торг. Но не агрессивный, так, больше для порядка. Как правило, заканчивающийся удовлетворением сторон. Лавочник спихивает мелочь в ящик стола, а ты заталкиваешь приобретение в виде старого подсвечника или кружки в рюкзак. Ты уже уходишь, как вдруг:
«Where are your from?». Это к тебе, стало быть.
Ты тормозишь: «Russia». Как правило, улыбка и:
«О, Russia, its very good». Чего уж там вери гуд ты и понять не можешь, но обоим приятно.
Скорее всего, как я сейчас понимаю, не так уж часто можно увидеть русского на блошиных рынках Европы. Они, русские туристы, или зажаты жестким регламентом туристических групп, которых пройдохи гиды возят по заказным лавочкам. Или те туристы, которые знают только улицы миллионеров и даже в « Наrrads» не сдвинутся. Нет, могут и они оказаться в каком-нибудь антикварном магазине и даже купят чего-нибудь ненужное. Вроде как на память. Только после этого «на память» продавец долго будет крутить шеей, оттягивать пальцем воротничок, подсчитывая выручку и бормотать, что-то про сумасшедших русских миллионеров.
Мы не из таких. Мы ходим по улочкам, обходя сувенирные лавки (плавали, знаем, что там один Китай) и делаем как пойнтеры перед дичью стойку, если видим над дверью ржавый ключ или стоптанный сапог.
А какой подъем настроения ты испытываешь, когда приезжаешь на какой-нибудь блошиный рынок в Финляндии или Норвегии. Держатели толстых кошельков, будьте спокойны. Вам туда не надо. Там вы не найдете экспонатов для вашего Рублевского некрополя. Там все проще, но чище.
Представляю, как читатель поморщится и скажет: «Ну и что, коллекционер мелкого пошиба». Ошибаешься приятель. Я не коллекционирую вещи. У меня нет хищного азарта в глазах и приступов собирательства. Я покупаю только приглянувшуюся вещь и очень переживаю, если по причине безденежья не приобретаю ее. Если вещь приглянулась тебе, то у нее единая с тобой энергетика, и эта вещь многое может рассказать тебе. Я радуюсь, когда правильно определил назначение вещи, ее историю. Ведь она жила с людьми, была с ними рядом, опять энергетика. Если вещи уже с возрастом, то невольно начинаешь уважать их за долгожитие, как и пожилого почтенного человека. А как по другому? Попробуйте в наш век в нашем государстве прожить спокойно и беспроблемно. Тебя если не разобьют, так поломают. Так и вещь: если она пережила все революции и войны теперь уже прошедшего века, то низкий ей поклон.
Знакомо ли тебе читатель такие слова как: «Лад», производное от него слово «уклад». Они забыты нами, как и много другое.
«У них дома все ладно»-это я со своего поселкового детства помню. Когда в доме кровать «с красивыми шишками», с расшитым подзором.
Диван, любовно сделанный хозяином дома и застеленный вышитыми чехлами. Чудо, а не диван. Белоснежный и весь в цветах. Разве могут быть в таком доме отрицательные эмоции.
Да простите меня в который раз: самодельные выпиленные главой семьи полочки и слоники на них! Может, это наивно, может глупо. Но, скорее всего, романтично. Все это привычный уклад детства. И я не только твердо убежден, уверен: в неблагополучных семьях вы этого не встретите. Настроения не будет вышивать и выпиливать, если плохо в доме. Снова вернусь в Норвегию, которая с моей позиции является образцом бережного, даже трепетного отношения к своим вещам.
Ну кто может из Норвегии тащить такое. А мы тащим. И рады своим приобретениям, которые не вписываются в коллекционные стандарты и антикварные реестры. Скажите там одни туристы. Ошибаешься, читатель. Жители Осло с удовольствием ходят на местные рынки и редко, кто возвращается домой без покупки. Для кого-то приобретенная вещь-воспоминание детства, для кого-то коллекция времени. Но все это трогательно сейчас в своей беспомощности. Урбанизация глобализация давит на человека, крушит его информационными дубинами. А человек он един: он раним и хрупок. Не потому ли и возникает интерес к историческим событиям, к антиквару, коллекциям прошлого, что мы прячемся за ними, как у бабушки в переднике в голоштанном детстве.
Вы не обращали внимание на лица людей, которые бродят по блошиному рынку? Вот обратите. Вы не увидите ни одного перекошенного лица. На вас никто не огрызнется, если вы наступили кому-то на ногу. И улыбки, улыбки. Многие приходят просто посмотреть. Вы пробовали «просто посмотреть» в супермаркете? То-то и оно. А здесь среди незатейливых вещей вашего детства, среди утвари, которая окружала вас в ваших хатах, коммуналках, избах вы чувствуете себя защищенными от всяких «…ций».
Подолгу останавливаюсь перед лотками со старыми фотографиями, дореволюционными, довоенными, фронтовыми. Я переживаю за них. Что за вихри времен могли пронестись над этими ценнейшими памятниками вашего бытия, вашей родословной, что они оказались на развале. Мне жаль этих благообразных бородатых мужчин в сюртуках, в жилетках, с цепочкой через живот. Жаль их супружниц, окаменевших, а подчас и испуганных перед «вылетающей птичкой». Что случилось с их родом или, как говаривал мой дядюшка, крестный Василий Дмитриевич Гришин-«племенем» Что же случилось с племенем этим, что его пращуры сиротливо остались на рынке, вместо того, чтобы находиться на почетном месте в семейном альбоме.
Хотя подсознательно я понимаю, что мы не Лондон и не Осло. Не только вещи, люди себе места не находили. У нас войн и катаклизмов хватило на все эти страны вместе взятые. Поэтому, если можно так выразиться, наши вещи многострадальнее. На них налет трагедии, случившейся с хозяевами.
Барахолка барахолке рознь. Там у них, на Портабелло, сидят достопочтенные англичане. Живет он на достойную пенсию и занимается благородным ремеслом. У нас же, в основном, сидят изношенные пенсионеры с потухшими глазами. Они не торгуются, они просто продают последнее, что у них осталось. Вплоть до орденов и медалей. Я, во многих случаях, узнавал по какой цене продает дед свои боевые или трудовые награды и покупал их, если денег хватало. Потом уходил, оставляя покупку и растерянного деда. Такая страна, допустившая продажу своих же наград, обречена. Нет у нее будущего, как, впрочем, нет и настоящего.
Вещная лавка
- По обьявлению в газете-сказал я, зайдя в антикварную лавку. Внешний облик торгового заведения соответствовал больше лавке скупки комиссионных товаров.
Неопределенных лет женщина всунула лицо в пыльные шторы и в них прокричала:
-Михаил Афанасьевич! К вам пришли. Пускать?
Путаясь в древних шторах, я успел посмотреть на женщину. На ней лежала пыль времени и возраста вещей, окружавших ее. Лицо было цвета пыли, пыльным был перманент. Захотелось взять щетку и почистить ее.
-Проходите, садитесь- Это раздался голос, сразу же за шторой. Кабинет оказался невелик. По совместительству он был еще и склад. Склад был катастрофически мал.
Опустив глаза, я увидел кисти рук. Кисти что-то считали на калькуляторе. Короткие толстые пальцы, густо поросшие жестким черным волосом, уверенно выстукивали на клавиатуре. Рядом с калькулятором лежали счеты.
-Проходите же, садитесь на этот стул-получил я повторное приглашение.
Теперь, усевшись, я увидел покупателя. На меня спокойно, как-то даже безучастно смотрели черные глаза. Они были настолько внимательны и проницательны, что, я решил думать только о хорошем. Эти глаза залезали в тебя, раздевали, но не до банного бесстыдства. Они пронзали там, где им было нужно. Он меня увидел сразу.
Лицо обрамляла короткая курчавая борода.
-Что же он не носит шапочку-почему-то огорченно подумал я. Глаза ждали.
-Извините, я не знаю вашего имени –отчества…-начал я внезапно осипшим голосом.
-А зачем вам мое имя-отчество? Я же не спрашиваю ваше. Вы, наверное, пришли что-то продать, и я что-то могу у вас купить. Вы хотите продать подороже, я хочу купить дешевле и мы должны договориться. Потом мы расстанемся. Вам не нужно знать мое имя-отчество- раздался четкий, по-ленинградски правильный голос, но с теми неповторимыми модуляциями , которые присущи только одной нации в мире.
И снова глаза. Глаза, в которых плескалась темная бездна веков, вспыхивая сполохами костров аравийской пустыни, его древней родины.
-Я спросил сегодня у менялы…-совсем некстати пришло мне на ум известные строки.
-Так и что вы принесли? -снова музыкой раздался его голос, с ударением на конец предложения. Я стал выкладывать планшеты на стол, торопливо давая пояснения.
-Вы не обьясняйте, вы покажите мне ваш товар, и я его посмотрю. Потом я у вас спрошу, сколько он стоит, и назову свою цену. После чего мы будем договариваться - спокойно перебил он мое сипение.
-И сколько для вас это стоит- спросил он, рассматривая планшет с пряжками. Я ответил.
-Зачем же так дорого- без эмоций спросил купец. Я попытался обьяснить ценность отдельных экземпляров их раритетностью.
-Это у вас в Мурманске так стоит? В Мурманске все по-другому стоит. Я сейчас встану и покажу место на витрине, где лежат подобный товар, и он совсем так не стоит.
-Вы считаете, что эта бляха времен войны? Последовал вопрос. Я ответил.
Затем купец после короткого раздумья:
-А что? Я подумаю, и, может быть, с вами таки соглашусь.
- Вы настаиваете на этой цене? Хорошо, я таки вам дам эту цену…но только за весь планшет-.
Я согласился, и планшет скрылся в глубине стола.
-Мы начинаем плодотворно работать. Вы видите, я открываю счет. Короткие пальцы отложили на костяшках счетов обговоренную сумму. Мне очень понравилась фиксация операции на счетах.
-Что еще у вас есть? Кисти сплелись и он выжидательно, посмотрел на меня. Я вытащил старую фотографию, на которой были запечатлены два бравых солдата первой мировой.
-Фотография? Совершенно неинтересно- бросил он коротко.
В ответ на мой недоуменный взгляд борода снисходительно пояснила:
-Это как я понимаю, ваше и вам, это интересно. И вам кажется, что это всем интересно. А это никому не интересно, уверяю вас. Конечно, я могу ее купить, но цена будем мала.
После того как он назвал цену, я отрицательно покачал головой.
-А что я вам говорил! удовлетворенно воскликнул он.
- Это хорошо, что вы отказались.
Я пытался завести с ним разговор, обьясняя, что эти планшеты сопутствующий реквизит не мое главное направление, что они занимают много места и отвлекают вложенные в них средства. Он внимательно смотрел на меня.
-И что вы таки берете? Я сказал.
-Знаки!
-Да, знаки, но не значки. Тяжелый металл, эмали…-заблажил я, поймав верную, как мне показалась, нить.
-Ээээ!-несколько раздраженно воскликнул он и откинулся на спинку стула. Стул жалобно скрипнул. Для своей национальности он был достаточно дюжим.
-Вы считаете, что я не знаю различия между знаками и значками! Да если бы я не знал, что такое знаки и что такое значки разве бы я сидел здесь!- сочно и очень весомо припечатал он.
Я ответил, что вовсе так не считаю. Но он уже меня не слушал.
-Вы приносите сюда свою коллекцию, и вы увидите, что я неплохо разбираюсь в фалеристике. За хорошие знаки, я подчеркиваю, что именно за хорошие, я даю неплохие деньги. Могу заплатить и две, и три тысячи. Вы приносите и вы увидите, что я таки могу хорошо платить.-
Я сказал ему, что коллекция это семейная и дочь будет против реализации нашей коллекции, как и многих других вещей. Он изумленно посмотрел на меня, снова неожиданно откинулся на спинку стула (тот обреченно заскрипел).
-Послушайте! Мне нравится ваша дочь. Она хочет создать свою историю. Вы слушайте свою дочь.
-Так что у вас есть еще- сказал он, когда очередной планшет перекочевал в недра стола и пальцы рук привычно сплелись.
-Фотоаппарат? Какой фотоаппарат! Это вы называете фотоаппаратом! (Я показал ему -Смену-2-). Да я с этим фотоаппаратом ходил в дом пионеров!- воскликнул он.
-А я- в фабричный клуб- ввернул я.
-Значит мы оба древние как этот фотоаппарат- среагировал он.
-Так вы берете этот фотоаппарат -спросил я.
-Беру ли я ваш фотоаппарат! -воскликнул хозяин лавки.
-Вы посмотрите сюда - и он, не поворачиваясь, ткнул пальцем через плечо в полку, заваленную всевозможными -Сменами-, -Фэдами-, -Юнкорами-.
-Беру ли я ваш фотоаппарат! -воскликнул он еще раз и снова обратился ко мне.
-Я взял таки недавно такой фотоаппарат. Я взял его у человека, который явно нуждался в деньгах. Вы нуждаетесь в деньгах? Тогда я возьму его у вас -. Я ответил отрицательно.
-И это правильно! Хотите знать цену, за которую я взял этот фотоаппарат-
Я не хотел, но чтобы не прервать образовавшуюся нить, кивнул.
-Я дал ему семь рублей. И он был рад-.
-За что же вы его так- заметил я.
-Кого?- переспросил собеседник.
-Да фотоаппарат- повторил я.
-А! Фотоаппарат!- ухватил мысль собеседник:
-Так он никому не нужен, кроме фотомастеров. Они извлекают из него одну пружинку и один шуруп-.
-Пожалуй, я поставлю его на книжную полку- сказал я.
-Правильно! Пусть это будет ваша история- воскликнул купец.
И снова сцепленные пальцы.
Я показал ему пепельницу второй мировой.
-И что?- сказал он, не меняя положения рук и выражения лица.
-Ничего- сказал я: -Такой материал сможет вас заинтересовать-.
-Абсолютно нет-достаточно жестко сказал он и вновь жалобно застонал стул.
-Если бы стоял штамп свастики или вермахта, куда ни шло.
-На этих пепельницах нет штампов, это с долины славы, их была целая партия для финнов.- защищал я свое имущество.
-А я вам верю. Только кому я это уже докажу- спокойно произнес он.
-Вторая мировая уходит в прошлое и начинает никого не интересовать.
Я не успел ответить как он, вдруг живо перебил меня:
-Хотите, я вам скажу, кто ее у меня купит?-
-Пьяный финн, случайно забредший сюда-ответил он на мой немой вопрос.
-Послушайте? Что же вам нужно!- удивленно воскликнул я.
-Мне?- удивился он: -Ничего. Я посредник между тем, которому что-то нужно и тем, кому это уже не нужно-.
-И что теперь кому-то нужно?- съиронизировал я.
-А вы таки и не знаете?- подыграл он мне.
-Нет- уже честно ответил я.
-А я вам скажу- он снова поднял на меня свои жгучие глаза. - -Господи! Да они же без дна. Только сполохи костров почему-то тоскливо подумалось мне.
Но меняла не видел моего смятенного состояния. Он сел на ту мысль, которая с самого начала беспокоила меня, но я не знал, как с этой мыслью, меня беспокоившей, к нему подойти.
-Вы спрашиваете, кому, что нужно?- повторил он.
-Кому что нужно -пробормотал хозяин лавки, устраиваясь в кресле поудобнее. (Нужно ли говорить, что кресло исходило под ним стоном).
-Да история нужна. Понимаете! История- воскликнул он, когда уселся окончательно и увидел мою непонятливую физиономию.
-Сейчас в России много богатых людей. И им всем нужна история. Своя история. Понимаете?-
Еще бы не понять! С такими перспективными графьями я уже сталкивался. Рванув кусок общественной собственности, переварив его, не подавившись, тем самым нажив миллионы, ему по голове или в голову начинает бить или стучать моча, что нужно найти корни. Да не простые, а желательно… Ну какие желательно говорить не нужно. И что интересно! Ведь находят. А что! Сидят ребята архивариусы в архивах и маются на копеешной зарплате. Да за сотню долларов они вам такого нарисуют. Сфальцифицируют хоть потомка светлейшего князя Меньшикова. Но этого мало. Нужны вещественные доказательства. Понимаете. Желательно безымянные. Сделать автограф, штампануть герб, пара пустяков. А если есть поздние фотографии! С генералами, эксельбантами. А вы тут со своими дядьями.
-Вы меня поняли!- мне был задан немой вопрос.
-Еще бы не понять -так же без звука ответил я.
-Что здесь скажешь? Такая история идет мимо нас. Мы только ее обслуживаем -говорили мне мудрые иудейские глаза.
-Михаил Афанасьевич! К вам пришли- раздался пыльный голос пыльной помощницы.
-Извините, дела.- Его руки на мгновение приподнялись и снова опустились, сцепив пальцы.
-Я спросил сегодня у менялы- вновь подумалось мне, когда я, спускаясь со ступенек, посмотрел на вывеску: «Антикварная лавка».
Сказки старого буфета
(пьеса-сказка)
Действие первое
«Он находит поэзию там, где другие едва
осмеливаются искать ее, в предметах, которые считают
некрасивыми, на чердаке, где ель лежит в обществе
крыс и мышей, в мусорном ведре, куда служанка
выбросила пару старых воротничков и т.д.»
Гольшмидт критик Дании о Андерсене.
Трудно поверить, но оказывается, что и со взрослыми случаются чудеса, и на какой-то миг они попадают в царство сказки. В мире обычных вещей, в обычной комнате происходят странные, сказочные события. Простые домашние вещи: кухонная утварь, детские игрушки, предметы одежды,— все это излюбленные сказочные персонажи , каждый со своей историей, характером, манерой поведения и речи, своим юмором, капризами и причудами.Поэтому, уважаемый читатель, если ты настроен окунуться в мир вещей и,главное, понять их, то садись и читай. Нет-лучше отложи эти сказки в сторону.
Действие сказки происходит в современной городской квартире. Действующие вещи-это многочисленные сувениры, антиткварные, а то и просто купленные на блошиных рынках Европы, вещи. Они настолько индивидуальны, что их хочется назвать лицами. И не зря. Каждая вещь имеет свое лицо, его нужно только разглядеть. Есть старинные, есть старые. Есть не очень. Никто не избегает укусов времени, а уж вещи и подавно. Но они все дороги своим хозяевам
Старый Буфет, прошедший огонь и воду. Не верите? Спросите у него. Он все расскажет, если хорошо попросить. У него на полках квартирует огромное количество вещей.
Часы настенные кипрские. Не совсем старые, но пожилые. Сродни буфету. Они очень неутомимые, все ходят и ходят; Висят напротив буфета и все про него и его жильцов знают;
Свинка норвежская из-под Киркенеса. Привезли давно из города Киркинеса, около пятнадцати лет назад. Очень серьезная и самодостаточная свинюша. Она о себе потом расскажет.
Подсвечник – галант - стройный элегантный из Буде. Галант, этим все сказано;
Кружка бюргерская, сделанная под старую, немецкую. Она очень толстая и самодовольная. Она ниоткуда. Вернее из магазина, подаренная, хозяину на день рождения. Поскольку нигде не была, то славится закомплексованными комплексами. Узнаете сами.
Кружка польская, в виде пивного животика. История ее неизвестная. Ее купили в «Раритете». Нет, это не магазин, где, допустим, купили предыдущую «бюргеровскую» кружку. Сюда сдают нужные нужности, вдруг ставшие ненужными. Это очень трагично для вещей. Хорошо попадешь в заботливые руки, как наших хозяев, например. А если… Не будем про «если». Нашему «Пивному животику», есть что рассказать, и он сделает это, ручаюсь
Кружка из Гринвича. Позвольте представить: Старая, хочется сказать старинная, пивная, настоящая, из матросского кабака. Родом из Англии. С уникальной историей, сделавшей ее, несомненно, фамильной ценностью. Стоп, не будем спешить.
Домашний Доктор. Графин, штоф, как хотите, называйте. Жидкости в нем держат, которыми лечатся взрослые. Так что доктор он, в основном, для взрослых. У него трудная, но достойная судьба. Куплен в «Раритете», но нет сомнения, что он немецкий, теперь уже с позапрошлого века. Не верите? Зря. У него есть клеймо, а это, извините, посильнее паспорта будет. Паспорт что. Потерял и сочиняй себе другую историю, которая тебе больше нравится. Клеймо, это совсем другое дело.
Кружечка изящная из Франкфурта. Выполненная по образу и подобию старых немецких кружек. Привезена, действительно, из Франкфурта, но ее история заканчивается, а, вернее, начинается из сувенирной лавки. Впрочем, она нисколько от этого не страдает и обладает легким незлобливым характером. Очень романтична.
Весы Норвежские. Медные, старинные 1902 года рождения. Очень элегантные, несколько высокомерные. Многое знают, но ничего никому не рассказывают.
Рукомойник норвежский из Буде. Старый трудяга, перемывший на своем веку немало натруженных рабочих рук. Пострадал на трудовом поприще. У него оторвана ручка. Его ждало забвение и если бы не две хозяйки, взрослая и молодая, по случаю оказавшиеся на дивном «блошином рынке» в пригороде Буде и купившие его за символическую цену. Это очень мужественный, но достаточно замкнутый рукомойник. Он с восхищением смотрит на своего российского собрата дворянских кровей. Стоп. Не будем торопиться.
Свинка тверская. Она, как вы поняли, из Твери. Подаренная хозяину по причине дня рождения. Купленная в лавке в славном русском городе Тверь. Это разухабистая, хулиганствующая особь с вульгарным венком на голове;
Подсвечник расфуфыренный. Так давно дома, что никто не помнит, откуда он. Он и не настаивает. Довольно недалекий, но безобидный. Очень любит, когда его украшают цветочками и рюшечками.
Свинка кипрская. Извините, великодушно, не кипрская, а индонезийская. Ее купили на Кипре в городе Пафосе, но она что ни на есть индонезийская и этим очень гордится;
Забыл, забыл, извините. Конечно же, я должен был представить вещи, которые находятся рядом с буфетом:
Колокольчик со свинюшкой сверху. Он прикреплен к краю буфета. Колокольчик хоть и не выполняет основную свою работу, звонить, предупреждая хозяев, что идут гости, но очень важен. Он ждет, что хозяева найдут ему работу. Он издалека, с Канар. Точнее с острова Тенерифа из города Лас-Америкас. Видите, как громко и напыщенно. А как по другому? Канары это часть Испании. Впрочем, не будем его торопить с рассказами;
Картина из славного норвежского города Тромсе. Трюмсе, как бы сказала одна наша знакомая. На картине изображена…правильно! Конечно же свинья. Причем свинья - мать, свинья – труженица. А чтобы гости не подумали, что, это, допустим, портрет хозяина, на картине написано «PIGS». Для тех, кто не знаком с английским подскажу. Это не фамилия хозяина и не его имя, а название того, кто на этой картине изображен. Правильно, не хозяин, а просто свинья. Да что я про нее рассказываю. Наступит время, и она все о себе расскажет сама.
Будет очень некорректно, если я не назову соседа нашего буфета:
Подсвечник породистый, достаточно крупный, чтобы стоять отдельно Важный и самоуверенный. Родом он из Буде, но из дорогущей сувенирной лавки. Теперь понимаете, откуда весь этот выпендреж! Он не квартирует на старом буфете, как остальные жильцы. Он стоит рядом на тумбочке и искренне уверен, что тумбочка поставлена именно для него, его величества подсвечника. Телевизор, стоящий на этой тумбочке, он просто игнорирует. В нем поставлена очень толстая яркая свеча, зажигаемая хозяевами по праздничным случаям. От этого ответственного задания у подсвечника вскружилась голова и он весьма высокомерен.
Если вы думаете, что вещи безмолвны и стоят истуканами, то ошибаетесь. Просто их нужно уметь слышать. И тогда вы убедитесь, что они живут своей жизнью: общаются, дружат, ссорятся. Но вещи, прожившую долгую, подчас не простую жизнь, не каждому откроются. Они очень пугливы. Поэтому лучше всего сесть на диван, притвориться спящим и слушать, слушать…
Итак:
Столовая. В ней стоит уже знакомый нам старый Буфет, висят часы. Посередине стол со стульями. В углу этажерка с пока неизвестными нам вещами. Рядом со старым Буфетом тумбочка с телевизором и подсвечником. Ну, помните, с важным таким, самонадеянным.
Полночь. Часы бьют двенадцать. Бьет с растяжкой, немного хрипловато, но старательно.
«О хо-хо! Снова полночь, а светло как днем. Когда это наказание закончится. Солнце вообще не заходит. Ходит по кругу круглые сутки. Хоть бы прилегло. Само отдохнуло и нам отдых дало. То ли дело полярной ночью, темень круглые сутки. Красота. Хозяева свет включают, когда садятся есть»- Это ворчит старый (ну не совсем старый) Буфет.
«Что ты разворчался, старый!» - Это Часы кипрские, закончившие бить, с противоположной стороны спросили ворчуна.
«Как это что? Они еще спрашивают! Да посмотри, как солнечные лучи обнаглели. Спасу от них нет! Лазают по всем закоулкам, ползают по мне сутками» - разволновался старый Буфет
«Ну и что, сосед!» -весело тикнули Часы кипрские.
«Как это что! Я же мебель, выгораю. Опять же, взрослая хозяйка за мной ухаживала, пыль регулярно вытирала, а то и маслицем смазывала. А сейчас что? Я же пылью покрылся. Хозяин пройдет мимо, только на пыль дунет и все. Кстати, ты не знаешь, куда хозяйка подевалась. Без нее так плохо».-старый Буфет вздохнул и замолчал.
«Не горюй сосед, вернется. Они же часто выезжали куда-то и ничего. Я вон даже остановился, но приехал хозяин, завел и все, хожу, как новенький» -снова протикали Часы кипрские.
«Так уж и новенький» -буркнул старый Буфет.
«Ну не придирайся, сосед. Я ненамного моложе тебя. Сколько мы с тобой пережили за эти годы» -вздохнули Часы кипрские.
«Да это я так, по-соседски, ворчу. Уж очень мне обидно, понимаешь, стало, когда тебя смазывают, а я весь в пыли стою»-пробурчал старый Буфет
Они замолчали. Часы кипрские старательно отсчитывали время, думая про себя:
«Обиделся, чудак. Как же меня не смазывать, я и встать могу. Кто тогда время будет отсчитывать? Хотя столько часов развелось. Вон наверху кто-то периодически время отсчитывает. Но судя по звуку и по вранью, совсем древние часы. Да и вообще часов много в доме. Некоторые совсем без маятника и без пружины, не поймешь, как работают. Да, нужно стараться, время оно такое, лихое. Я уж не чаял в доме остаться, когда пожар по нам прошел. Забыл, старый». Часы кипрские покосились в сторону старого Буфета. Старый Буфет, насупясь, молчал.
«А ведь от температуры у меня пружина лопнула. Что я без пружины? Ровным счетом ничего. Приготовился уж остаток дней провести на помойке. Спасибо хозяину: обнял он нашу взрослую хозяйку и сказал :
«Как мы эти часы выбросим? Это наша история. Они всегда с нами. Вспомни, как мы их покупали»- Хозяйка, как водится у них, у женщин, хлюпнула носом, и кивнула головой. Хорошая женщина.
Пошел хозяин по мастерским. А меня нигде не берут. Разучились ремонтировать хорошие вещи. (Здесь Часы кипрские самодовольно тикнули и опасливо посмотрели на хмурого соседа, но тот стоял, погрузившись в думы). Но нет, нашел. Взялась одна женщина, укоротила пружину и привела меня в порядок. Вот работаю, а как иначе, время такое»-задумчиво рассуждали Часы кипрские.
Старый Буфет думал думу: «Где же взрослая хозяйка? Куда она подевалась? Я же так пылью зарасту, да и маслице бы не помешало. Дверями, может быть, похлопать, петлями поскрипеть. Тогда, может, догадается хозяин, что за мной ухаживать нужно.
Да и молодую хозяйку давно уже не видел. Выросла. А как мы с ней сражались с грязью и копотью после пожара? Сколько вещей погибло. Как сейчас помню это невыносимое марево. Еще бы немного и я вспыхнул от жары. Спасибо молодой хозяйке, спасла.
Правда, есть один плюс от испытания огнем. Я его никому не говорю: потемнел мой корпус и стал как из мореного дуба. Хозяева отметили, что я похорошел (старый Буфет опасливо покосился в сторону часов, словно боялся, что они прочтут его мысли). Но Часы кипрские твердили свое: «Тик-так, Тик-так, Тик-так.
Не слышат, работают. Да по правде говоря им тоже досталось. О-хо-хо ! Не приведи еще испытать такое. Попробую заснуть. Вроде солнце тучами занавесилось. Видать вздремнуть решило. И правильно»-старый Буфет замолчал.
«Послушайте! Нельзя ли аккуратнее! Вы своим острым локтем пихнули меня в бок!-раздался несколько раздраженный голос. Это Кружка в виде пивного животика негодующе обратилась к высоким стройным весам. Те стояли высокомерно подбоченясь и не реагировали на недовольное замечание Кружки-«Пивного животика».
«Послушайте! Я делаю вам второе замечание, а вы не реагируете. Это невоспитанно!»-вновь с обидой заговорила Кружка- «Пивной животик».
«Это не локоть, это мерная рейка. И потом, зачем отращивать такой живот»-раздался высокий металлизированный голос сверху. Это заговорили Весы норвежские.
« Какое это имеет значение? Мне же неудобно!»- почти закричала оскорбленная Кружка- «Пивной животик»:
«Соседи вы слышите, как со мной обращается этот невесть откуда появившийся фигляр».
На крышке буфета послышалось шевеление, вздохи проснувшихся.
«Что тебе не спится, сосед? Что ты кричишь?»-спросила Кружку- «Пивной животик» Кружка бюргерская
«Извините, соседи, но это немыслимо. Вот этот заезжий пижон ( Кружка-«Пивной животик» показала ручкой на высокомерные весы) ткнул меня в бок острым локтем и даже не извинился. Мало этого он распускает всякие инсинуации про мой внешний вид!»-почти со слезами вскричала Кружка- «Пивной животик»
«Да вид-то у тебя, соседка, не очень. Живот ты свой распустила. В него не только локтем заедешь, ногой можно наступить»-подумала про себя толстая Кружка бюргерская, но вслух сказала, что это, конечно, неэтично и непременно нужно разобраться.
«Что! Наших бьют! В харю его. В харю!»-заверещала только что проснувшаяся Свинка тверская с вульгарным венком на голове:
«Говорю вам, в харю, в харю, хрю, хрю, хрю»- мы в своей лавке на базаре всегда так делали.
«Если, что не так! В харю, в харю, хрю,хрю».- Пятачок у Свинки тверской от волнения сделался ярко розовым.
«Послушайте, соседка! Зачем же так агрессивно. И зачем этот ужасный жаргон» -это подала голос Свинка кипрская, очень чувственная особа. Она хоть и приехала с Кипра, но всегда обьясняет, что родом из Индонезии.
«А я, говорю в харю, хрю, хрю! Если наших бьют»-визжала вульгарная Свинка тверская.
«Соседка, да вы не волнуйтесь! Никто никого не бьет, ни ваших, ни наших. И зачем это деление, это же дискриминация. Я, допустим, из Индонезии. А вы, милочка, вы… Тут киприотку индонезийского происхождения заклинило. Она напрочь забыла родословную своей беспокойной соседки. Но вульгарная Свинка тверская ее не слышала. Она призывала общественность старого Буфета погнать чужака с крыши.
Высокие надменные Весы норвежские стояли этаким кодибобером: далеко отставив острый локоть своей мерной рейки, и игриво покачивали противовесом. Весь вид его показывал, что ему все это очень интересно.
«А он, пожалуй, не дурен собой»-неожиданно про себя подумала индонезийско-кипрская Свинка:
«Ах, что же это я! Это неприлично для девушки».- Она даже в смущении зажмурила глазки, но тут же открыла один и скосила его в сторону красавца:
« Нет, он очень мил. И потом эта медная шляпа! Он просто мачо!»-Свинка кипрская не заметила, как слово «мачо» вырвалось у нее вслух.
«Правильно, соседка, правильно, как мячик поскачет он с нашего буфета»-не разобравшись в словах подхватила их тверчанка.
Индонезийская Свинка кипрская густо покраснела и спряталась за старый Рукомойник. Рукомойник норвежский из Буде был спокоен. Он не принимал участия в ссоре.
«Любезный, мы ничего не имеем против вас, но нельзя же приносить столько беспокойства окружающим»- это миролюбиво произнесла Кружка бюргерская. Она была толстая, эта Кружка бюргерская, поэтому была совсем не воинственная
«Да я, вообщем-то, не хотел причинять никому ни вреда, ни беспокойства. Просто я привык стоять на свободной площадке, и смело распускать свои механизмы.. Это моя работа»-как-то сверху раздался голос Весов норвежских.
«Так вы рабочий инструмент! Как это здорово встретить товарища по труду. Жаль я стою далеко от вас и не могу пожать вам вашу мерную рейку»- это раздался жесткий голос старого Рукомойника норвежского из Буде:
«Я всю жизнь мыл рабочие руки и знаю цену труду»
«Извините, любезный, не знаю кто вы и откуда, но у нас разные сферы деятельности. Я так понимаю вы работали в сфере обслуживания, кого-то мыли(Весы норвежские издали скрипучий смешок). Я же работник прилавка, торговли так сказать»-Весы норвежские надменно сверкнули мерной линейкой.
«А я этого не стыжусь» Да, я старый Рукомойник норвежский из Буде, и горжусь этим. Мне не один десяток лет. Меня даже не смогли выбросить, когда появился водопровод. Меня просто спрятали в кладовке, а затем вынесли на базар, где добрая женщина меня купила.»-несколько раздраженно постучал своей подвеской старый заслуженный Рукомойник норвежский из Буде.
«Я не хотел вас обидеть, «коллега» (Весы норвежские несколько издевательски наклонились). Нет, что вы! Просто я работал в Осло в колониальной лавке, где продавались разные деликатные вещи. Перец, например, корица, табак. Я не тягловые весы, на которых вешают туши свиней».
«Попрошу повежливее, здесь у нас есть представители этой разновидности домашних животных. Нельзя их шокировать»- это подал голос стройный элегантный Подсвечник-галант. Он стоял с краю рядом с дородной свиньей и хотел выглядеть в ее глазах по-благородному. Это был очень галантный Подсвечник.
«Да что с ним церемониться! В харю его, в харю, хрю, хрю»-это снова разошлась замолкнувшая было тверская Свинюха.
«То-то смотрю, я вас где-то встречал. Конечно, встречал, непременно. В лавке колониальных товаров. Насмотрелся я на вас, пижонов, которые так и норовят недовесить табаку или корицы для глека. Мой хозяин частенько заходил в лавку в Екатерининских доках. Так что насмотрелся я на ваше крапивное семя»-это подала голос старая уважаемая Кружка из Гринвича. Это была крупная мощная кружка. Жители буфета очень почитали ее и даже побаивались. Говорила она глухим, как из бочки, немного треснутым голосом. Впрочем, и неудивительно, так как она была треснута и склеена.
«Позвольте, я никогда не был в Екатерининских доках, я даже не знаю, где они расположены. Я родился в Осло. В Осло жил и работал»-разволновались Весы норвежские. Они сразу почувствовали авторитет Кружки из Гринвича и не хотели с ней ссориться.
« Я и не говорю, что были именно вы» -миролюбиво ответила Кружка из Гринвича:
«Я говорю о вашем торговом племени, которое разбросано по всем портам мира. А доки Святой Екатерины знает каждая морская кружка. Это в Великобритании. Да, поболтались мы с хозяином по тавернам и кабакам…»- Кружка из Гринвича замолчала и задумалась.
Наступила тишина. Все жители крыши буфета были впечатлены такой яркой речью, обычно немногословной Кружки из Гринвича.
«Ах! Какая у вас была романтичная жизнь! Это так поэтично! Ах! Как бы я хотела быть рядом с вами, мужественными моряками! Я много слышала о вас в своей сувенирной лавке и втайне мечтала, что меня купит морской бродяга, и мы уйдем в кругосветное плавание. Ах! Как это романтично»- вдруг разговорилась изящная Кружечка из Франкфурта, обычно молчаливая и застенчивая. Ее восторженная речь, чувствуется, очень понравилась Кружке из Гринвича.
«Эх, мелюзга! Вы, неисправимые романтики! Послизывали бы вы росу с канатов с мое, когда в тебя наливают не ароматный горячий глек, не огненный ром, а протухшую воду из бочки. А эта изнуряющая многодневная качка, когда ты вываливаешься из матросского рундучка и катаешься по палубе не в силах зацепиться за что-нибудь. Тебя пинают грубые матросике башмаки, которые летят по трапам на зов боцманской дудки, чтобы ставить паруса…Это жестокая романтика, девочка, она не для слабаков» - старая Кружка из Гринвича устала от такого длительного монолога и замолчала, задумавшись о своем.
«Прелестно! Прелестно! Как романтично! А я все одно, пошла бы в море, если бы рядом был настоящий друг» - прошептала, зардевшись, изящная Кружечка из Франкфурта.
Снова наступила тишина. Вещи стояли, задумавшись, каждая осмысливала услышанное. У каждой вещи на старом Буфете была своя, особенная судьба. Многие были куплены не в чистеньких сувенирных лавках, а на барахолках, вытащены пыльными из ящиков на блошиных рынках. Пусть не такая яркая, как у Кружки из Гринвича, но у каждого была своя судьба. Но оставим их в своих раздумьях.
Вернемся к старой Кружке из Гринвича, которая неожиданно для всех разразилась таким длительным и содержательным спичем. Все было проще: Кружка из Гринвича, мягко говоря, подзагнула о своих романтических путешествиях через ревущие сороковые. Она не огибала мыс Горн и не проходила по узкому коварному Гибралтару. Наша Кружка из Гринвича долгое время служила в одной из таверн, которых так много в портах и доках такой морской державы, как Англия. В нее исправно наливали черный Гиннес, огненный ямайский ром, обжигающий глек, одним словом все, что пожелает душа заказчика.
И вот после того, как заказчик отхлебнет первый глоток, согреет свои внутренности горячей жидкостью, обнимет кружку мозолистыми руками, чтобы погреть озябшие ладони, вот тут-то и начнется самое интересное. За тяжелым дубовым столом сидело всегда много народа, и все они имели отношение к морю. Это были морские бродяги, рыбаки, кораблестроители. Да мало ли народу слонялось по тавернам доков Святой Екатерины. Этим людям всегда было, что рассказать. И они рассказывали… Сначала обменивались друг с другом короткими обрывками фраз, потом, по мере выпитого, становились разговорчивее. А уж затем, когда кружки наполнялись и обсыхали не раз, начинался настоящий морской треп. Рассказчики разогревались от горячительных напитков принятых в огромном количестве, становились буйными и крикливыми. От возбуждения они начинали стучать огромными тяжелыми кружками по дубовому столу, раскачиваться и петь грубые матросские песни. Прислуга таверны сбивалась с ног, чтобы во-время принести им напитки. Но однажды не успела. Раздалась отменная матросская брань и наша кружка полетела прямо в барную стойку. На ее счастье она ударилась крепкой ручкой, поэтому не разлетелась вдребезги, отвалился только кусочек горла. Ее, конечно, склеили и отправили снова на работу. С тех пор она говорила гулким треснутым голосом. Так что стоит ли говорить, что кружка столько наслышалась на своем веку морских рассказов, небылиц и песен, что ей стало казаться, да, именно так, что она невольный участник всех этих полуфантастических событий.
Шли годы, Кружка старела. Ею били по тяжелому столу, роняли на пол, пинали ногами. Все было в ее нелегкой работе. Финал ее был бы печален: она просто бы раскололась от такой жизни, но как всегда вмешался его величество случай.
Одним зимним, слякотным вечером, когда улицы Лондона наполняются промозглым туманом, ползущим с Темзы, и дома ежатся от такой ненастной погоды, в таверну зашла толпа моряков. Хозяин интуитивно прочувствовал большую прибыль, засуетился и приказал вздуть побольше свечей.
Что это были моряки, и что они пришли из далекого плавания, он не сомневался. Они были загорелыми до черноты. Над их физиономиями потрудился тот морской ветер, который делает этот загар неповторимым, особенным. Так только могут загореть люди, которые ежедневно, ежечасно имеют дело с морской водой, ветром и жгучим солнцем.
Медные пряжки на их грубых матросских башмаках окислились и позеленели. Широкополые шляпы с лентами плотно сидели на лохматых головах. Их не сдул бы самый свирепый сирокко.
Трактирщик не ошибся, это пришли моряки, и они желали праздновать свой приход в Лондон. Пока готовился ужин, матросы разогревались оглушительным ромом. Сначала раздавались возгласы, кряканье от огненной жидкости, обжигающей внутренности. Затем послышался грубый смех, удары по плечам рядом сидящих, а то и шлепки по мягким местам пробегающей мимо прислуги.
«Мы хорошо заработали!...Мастер, ты молодец…Чиф! Ты здорово обошел «Фармопилы»! Эти береговые крысы…» - слышались отрывистые фразы.
Хозяин догадался, что это пришли моряки с чайных клиперов, которые в рекордно короткие сроки везли чай, табак, пряности от берегов Китая. Чтобы стимулировать экипажи, лондонские торговцы устраивали соревнования между этими клиперами, ставя на кон огромные деньги. И моряки старались. Они не спали сутками, ставили шестые паруса, так называемы «поднебесные», и молили бога, чтобы не сломались мачты. Это была изнурительная многодневная гонка. Но победители получали все. Славу, деньги.
Вот такая команда и пришла в таверну, где честно трудилась наша Кружка. Наверное, все прошло бы как обычно. Разве мало моряков гуляло в таких портовых тавернах! Но хлопнули двери, порыв ветра заставил трепетать пламя сальных свечей.
Зашли еще гости. Это тоже были моряки, но несколько другого склада. У этой кучи бродяг на всех не хватало рук, ног, глаз. Одеты они были крайне живописно, но очень хорошо вооружены. Серьги в левых ушах, длинные, покрашенные ногти на левых мизинцах говорили о том, что эти парни давно на «ты» с морем. Действительно, это были сертификаты их морских достоинств. Никому бы не пришло в голову красить ноготь, если ты не обогнул мыс Горн. А серьга в левом ухе? Этот парень боролся с ревущими сороковыми и перешел экватор.
Все это разом оценили моряки с чайных клиперов. Они поняли, что зашли трамповые бродяги, которые годами болтаются по океану, не гнушаясь любым грузом и добычей. Разговор на время стих. Но пришедшие расположились напротив ужинающих и, казалось, не обращали на них никакого внимания. Вскоре каждая компания гуляла, забыв про соседей.
Прислуга сбивалась с ног, она металась между столами и старалась угодить каждому. Но вот одному из живописнейших бродяг не понравилось, что его обнесли с кружкой и отдали противоположному столу. Его сердце не могло вынести такого. Он привстал, и грозно зарычал, требуя отдать ему кружку. (Нужно ли говорить, что это была наша Кружка). На возражение, донесшееся с другого стола, он ответил внезапным метанием морского ножа. Нож, сбив морскую просоленную шляпу, вонзился в стену и грозно загудел. Но бродяга тут же схватился за голову и упал назад, перевернувшись через скамью. Он получил ответный удар кружкой, пущенной не менее опытной рукой.
Стоит ли рассказывать, что тут началось. В воздухе засвистели ножи, потом раздалась пальба из пистолетов, затем кровавая рукопашная. Пусть дерутся. Какие моряки без драки!
Нас же интересовала судьба Кружки. Ей везло по жизни. Она ударилась не в стену таверны (такого удара она просто бы не выдержала), а , пусть и в дубовую, но все же голову. Это смягчило удар. Кружка упала на пол и покатилась по грязному затоптанному полу дальше. Затем она уткнулась во что-то мягкое. Этим «что-то» оказался матросский мешок.
В таверне был еще один посетитель, но он сидел в дальнем углу и ничем не выдавал себя. Скудный ужин показывал, что он нынче не при «фарте» и, чувство самосохранения одиночки подсказывало, что нужно быть скромным. Когда развернулось побоище он с интересом поглядывал на дерущихся, и собрался было сматываться, так как парням стало явно не хватать места. Когда пистолетная пуля свистнула возле уха, посетитель решил больше не испытывать судьбу и упал на пол. Он уткнулся в свой мешок и увидел спрятавшуюся Кружку. Чего пропадать добру! Бродяга схватил ее и сунул в мешок. Затем выполз из таверны и побежал вдоль набережной Темзы.
Нужно ли говорить, что за ужин беглец не заплатил. Это был одинокий бродяга-моряк, которому не везло с парусниками. Он никак не мог заработать денег и зажить нормальной жизнью. Но сегодня утром ему повезло: его завербовал боцман с «Катти Сарк». Да, именно, с «Катти Сарк», легендарного парусника, неоднократно бывшего призером в «чайных» гонках. И сейчас он спешил на борт этого парусника, который стоял на рейде Темзы в Гринвиче. Он спустился к реке, чтобы нанять лодочника, который довез бы его до парусника. И тогда у нашей Кружки была бы совсем иная судьба. Но. Всегда вмешивается «Но».
Наш матрос стоял у кромки воды и высматривал лодку. Он не услышал шороха сзади. Затем короткий, глухой удар по голове и он свалился без чувств. Бедняга! Его ударил такой же бедолага, как и он, который прослышал, что в таверне гуляют моряки, пришедшие с моря. Он ошибся адресом и стукнул такого же бедняка. Это он сразу понял, когда обшарил незнакомца и заглянул в морской мешок. Там кроме Кружки и белья ничего не было. Последнее вор не взял.
Матрос очнулся и понял, что произошло. Нужно ли говорить, что пока он добрался до Гринвича «Катти Сарк» ушла в море. Он остался на берегу нищий и без работы. Удача снова не улыбнулась ему. Что оставалось делать? Хотелось есть. Он поднял голову, и в глаза бросилась вывеска: лавка старьевщика. Кружка за гроши перекочевала на пыльную полку. Вот и все. Вот такая судьба, этой казалось бы, легендарной кружки.
«Может им рассказать правду» -шевельнулось раскаяние в старой Кружке из Гринвича. Затем она подумала и решила, что незачем. Представились растерянные глазенки изящной Кружечки из Франкфурта, ухмылка этого пижона из Осло…
Нет! пусть сохранится ореол его таинственности. Но как ее купила маленькая хозяйка, он обязательно расскажет. Только в другой раз.
«Интересный субьект, интересный. Как он меня быстро раскусил, хотя я никогда в колониальной лавке не работал»-раздумывали, несколько огорошенные, Весы норвежские.
«А в принципе не так уж и плохо! Чем не история! Как бы сказала наша очаровательная соседка (весы повели взглядом в сторону изящной Кружечки из Франкфурта) -прелестно!»- пришли Весы норвежские к такому выводу.
«Извините за назойливость, господин Весы норвежские»- заговорил стройный элегантный Подсвечник-галант. Подсвечник был очень вежливый. Это он, не задумываясь, оборвал рассказ Весов норвежских о мясном рынке. Сейчас он переживал свою, хоть и вынужденную, но бестактность. Подсвечник-галант решил выправить ситуацию.
«Извините, еще раз, господин норвежские Весы, вы действительно, как я слышал, из Осло?»-повторил свой вопрос Подсвечник-галант.
«А вы сомневаетесь в моем столичном происхождении?»- Весы норвежские лихо махнули противовесом, и стрелка стремительно промчалась по мерной рейке. Это было очень красиво.
«Ах!»- выдохнула и забыла вдохнуть кипрская, пардон, индонезийская Свинка:
«Какой он экстравагантный, сколько в нем динамизма и экспрессии!»
«Нет, что вы! Я охотно верю в ваше столичное происхождение. Но мне…гм…хотелось бы сказать…как это поаккуратнее…Мне хотелось бы сказать…Простите я волнуюсь…Мне хотелось бы сказать, что мы земляки…Извините»-от такой речи Подсвечник-галант очень устал, но получил одобряющий кивок от Свинки норвежской из-под Киркенеса.
«Мы, земляки! Я и вы! Вы тоже из Осло»-вскричали огорошенные Весы норвежские.
«Нет, что вы. Не имею такой чести. Я из Буде»-смущенно пробормотал Подсвечник-галант.
«Хм! Какие же мы земляки!»- подбоченились Весы норвежские.
«Я, конечно, понимаю»-пробормотал Подсвечник-галант:
« Но я хотел сказать, что мы оба из Норвегии».
«Ну не знаю, не знаю»-пробормотали Весы норвежские:
«Я никогда не был в Буде, и не знаю, где они находятся.
«Серость ты столичная. Он не знает где Буде! На Севере Норвегии. Там моя родина»-это вступил в разговор Рукомойник норвежский из Буде. Он крепко обиделся на лощеные Весы норвежские и решил отомстить им.
«Не знать, где находится Буде»-иронически хмыкнул он.
«Нет, почему же»-смутились Весы норвежские:
«Я начинаю припоминать суровых рыбаков, которые покупали у нас в лавке табак. Да, конечно, я вспомнил! Они были с Ло…с Ло…каких-то островов»
«С Лофотенских, торговля!» -снова не выдержал Рукомойник норвежский из Буде. (Крепко его задели весы, крепко)
« Это же рядом с нами»-разволновался Подсвечник-галант:
«Если хотите знать я из рыбацкого дома. Наша хижина стояла на краю берега, прямо над бушующим морем. И когда морские волны свирепо нападали на гранитные утесы, наш домик сотрясался от их грохота. Мой хозяин был рыбак и часто выходил в море. Его жена очень волновалась за него. Когда смеркалось, но рыбак еще не возвращался с моря, женщина ставила меня на подоконник окна, чтобы свеча своим огоньком показывала рыбаку дорогу».
«Как это романтично»-тихо прошептала изящная Кружечка из Франкфурта:
Как бы я тоже хотела ждать»
«Молчи уж, недоросток! Эка важность светить в окно»- это проснулась вульгарная Свинка тверская и вмешалась в разговор, совсем некстати.
«Да замолчите вы, примитивная свинья»-это вмешался в разговор Рукомойник норвежский из Буде.
«А вы, уважаемый, мой земляк и я горжусь вами. Жаль, что я не могу пожать вам руку. Как знать, может, и я висел у крыльца вашего дома и помогал мыть руки рыбакам!»
«И ты, дочка»-обратился ветеран, Рукомойник норвежский из Буде, к притихшей изящной Кружечке из Франкфурта:
«Верь, что высшее счастье ждать родного человека, помочь ему вымыть руки, посадить за стол и накормить».
«Как это трогательно»-прошептала изящная Кружечка из Франкфурта.
«Да, да именно так и было»-вскричал Подсвечник-галант:
«Именно так и было. Я перекочевывал с окна на стол и освещал им вечерний ужин. Это было прекрасное время. За окном бушевала непогода. Она бросала целые пригорошни дождя и снега в окно, залепляла стекла, но у нас в комнате было тепло и уютно».
« Я тоже помню такие вечера»-вдруг подала голос Свинка норвежская из-под Киркенеса. До этого она только молчала, изредка вставляя слово.
«Я из-под Киркенеса, это еще севернее чем Буде или Лофотены. Но это не важно. Важно то, что мой хозяин, старый рыбак, вырезал нас на старости лет. До этого он ходил в море, и его так же встречала семья. Я помню и вас, уважаемый Рукомойник норвежский из Буде, когда вы мыли просмоленные, исколотые рыбой руки. Помню и вас, Подсвечник-галант, который стоял на столе и освещал нехитрый ужин. Это я все помню и рада, что со мной рядом представители таких нужных вещей».
«А ты: «Замолчите»!»-передразнила она вульгарную Свинку тверскую: «Эти вещи делали уют в рыбацкой хижине, а ты «Эка важность»-снова передразнила Свинка норвежская из –под Киркенеса тверскую хулиганку.
Неожиданно подал голос неизвестный Подсвечник расфуфыренный. Это был славный малый. Он любил различные бантики веночки и был вполне доволен собой. Он не помнил, откуда он, но он знал, что его часто берут с буфета, вставляют в него свечу, и он освещал вечерний ужин хозяев:
«Вам не кажется уважаемые соседи, что мы нужные вещи и зачем пикироваться кто важнее. Смотрите сколько нас, какие мы разные: подсвечники, кружки, свинки. Нам лучше не ссориться»
«Какое правильное решение. Я восхищен!». Это подал голос господин домашний Доктор. Это был очень уважаемый штоф-господин домашний Доктор. Его уважали не меньше, а, может быть, даже чуточку больше, чем старую Кружку из Гринвича. Он, как и многие здесь, был принесен из магазина «Раритет» и не мог рассказать откуда он. Но у него, как уже было сказано, было клеймо, а для вещи это очень важно.
«Действительно, зачем спорить. Мы живем с вами в одном месте, но совершенно не знаем друг друга. Лучше нам рассказать о себе, чтобы мы знали о каждом»-подала голос затихшая было Кружка бюргерская.
«Прелестно, это так замечательно узнать о своих соседях»-выдохнула изящная Кружечка из Франкфурта.
« Я придумал!»-вдруг воскликнул Подсвечник-галант:
«Нас так много, норвежских вещей, что нам нужно организовать землячество. Как вы на это смотрите уважаемый Рукомойник норвежский из Буде»
«Я согласен»-раздалось с противоположного края старого Буфета.
«Я что вспомнил»-продолжил Подсвечник-галант:
«Меня купили на блошином рынке под Буде. Меня купили взрослая хозяйка и молодая. Когда я лежал в уютном пакете и гадал, куда меня везут, то взрослая хозяйка увидела вас, уважаемый Рукомойник норвежский из Буде и воскликнула:
«Давай купим его папе». Я думаю, это были вы, уважаемый Рукомойник норвежский из Буде».
«Вполне, вполне возможно, что это был я. И мы с вами, уважаемый Подсвечник-галант приехали сюда вместе»-сказал Рукомойник норвежский из Буде.
«Простите великодушно, простите уважаемые квартиранты. Это беспокою вас я, старый Буфет. Я услышал о взрослой хозяйке и молодой. Я очень волнуюсь, где они.»-это старый столовый буфет не выдержал и обратился к вещам.
«Да, да нас выбрали и привезли взрослая хозяйка и молодая!»- вскричали в один голос Подсвечник-галант и Рукомойник норвежский из Буде.
«Где же они, я так по ним скучаю»-вздохнул старый Буфет.
«Кажется, я смогу вам помочь, господин старый Буфет»-неожиданно подали голос Весы норвежские:
«Я видел ваших хозяек совсем недавно в Осло, в Норвегии. Меня заметила взрослая хозяйка, показала хозяину, и они решили меня купить. Но привез меня сюда хозяин. Взрослая хозяйка осталась в Осло помогать молодой хозяйке»
«С ними все в порядке? Я беспокоюсь за них»-прошептал старый Буфет.
«Конечно все в порядке. Когда меня купили на…»-Норвежские Весы запнулись. Они чуть было не сказали: «на блошином рынке под мостом в пакистанском квартале». А ему так понравилась легенда о колониальной лавке!
«Когда меня купили и принесли домой, то я несколько дней перед отьездом стоял на подоконнике в их квартире. Это очень интересная и уважаемая квартира. Она сделана на чердаке и ей больше ста лет.»
«Больше ста лет!»-воскликнула впечатлительная изящная Кружечка из Франкфурта:
«Как это прелестно!»
«Да больше ста лет»-повторили Весы норвежские:
«Нужно сказать, что я не намного моложе этой старой квартиры. Мы жили и работали в одно время. Это была эпоха, и она сохранилась в старых потрескавшихся балках, крутых лестницах, ведущих в доме на чердак. Да, это была замечательная эпоха»- Весы норвежские грустно замолчали и склонили голову.
«Извините, что тороплю вас, господин Весы норвежские. Так что же с моими хозяйками. Я очень волнуюсь.»-вскричал старый Буфет.
« С ними ровным счетом ничего, не беспокойтесь»-сказали Весы норвежские: Затем добавили:
«Просто у них очень интересная история».
«Какая!»-ахнули все вещи стоящие на старом Буфете и вместе с ними- старый Буфет.
Весы норвежские задумались:
«Как бы вам обьяснить»-начали они.
«Молодая хозяйка выглядела очень интересно: она была похожа, извините (они обратились к толстой Кружке бюргерской), вроде вас. Это я еще заметил на …(они опять чуть не сказали на блошином рынке) на месте торговли, где работал»- вывернулись Весы норвежские.
«Потом она появилась худенькая и стройная…»-продолжали задумчиво Весы норвежские.
«Мы ее такой и помним»-не выдержал старый Буфет.
«Мы эту ситуацию обсуждали»-продолжили Весы норвежские, терпеливо выждав всплеск эмоций старого Буфета.
«Нужно будет рассказать им про моих друзей в Осло»-подумали про себя Весы норвежские.
«Мы услышали от взволнованных хозяев, что у молодой хозяйки появился «Кто-то», но это не вещь. Мне не пришлось этого «Кто-то» увидеть, так как хозяин заторопился домой и забрал меня с собой. Но перед отьездом хозяина, он и взрослая хозяйка подняли стаканы ( «У них не было кружек!»-в один голос охнули все кружки) и поздравили себя с прибавлением. Значит их стало больше » -закончили свое повествование Весы норвежские.
«Что же могло произойти»-разволновались вещи на крыше старого Буфета. Они попробовали порасспросить Весы норвежские и выудить у него дополнительную информацию, но было бесполезно. Весы норвежские медно краснели, напрягали свой противовес, так что стрелка летала по мерной линейке как бешеная, но безуспешно.
«Послушайте, я, кажется, нашел ключ к загадке»- вдруг заговорил старый домашний Доктор:
« Я все же Доктор, хоть и домашний и моя задача несколько другая, чем у настоящих докторов. Я лечу больных своим содержимым, и в основном утром. У меня даже так устроен мой шприц, что в нем всегда остается лекарство на завтра, то есть на утро. И если у пациента болит голова, то он всегда может утром долить оставшиеся граммы. А это так бывает необходимо. Так вот, это у хозяев называется «обмыть ножки» и, вероятно, взрослые хозяин и хозяйка этим и занимались в последний вечер, прежде чем уехать». Что и говорить, это был очень умный домашний Доктор, хоть и не настоящий.
Но ясности после такого, казалось бы, убедительного разьяснения, у вещей не прибавилось. Они все одно недоумевали: что это за «Кто-то», откуда он появился, при чем тут «обмыть ножки».
«Я все поняла, я все поняла!»-вдруг захрюкала вульгарная Свинка тверская.
«Я все поняла»-продолжала она торопливо. Привыкшие к ее хулиганским выходкам, вещи настороженно смотрели на нее.
«Наша молодая хозяйка-матрешка. Да-да, наша хозяйка-матрешка»-тараторила она, боясь, что ее, как всегда, оборвут. Но ошеломленные вещи молчали. Свинка тверская воодушевилась и верещала дальше:
«Да, я все знаю, я видела. У нас на базаре рядом жили матрешки. Вещи не знали кто такие матрешки, но не решились спросить, чтобы не перебивать. Свинка тверская сама догадалась дать пояснения.
«Да вы ведь не знаете, что такое матрешка. Ну как вам сказать…Я здесь их не встречала, но там откуда я родом, их очень много. Это сделанные из дерева толстые раскрашенные… вещи (она была хоть и хулиганствующая Свинка, выросшая на рынке, но слово «баба» не знала и с трудом подобрала слова). Так вот эта вещь раскрывается и из нее появляется еще одна вещь, точно такая же, а если раскрыть и ее, то снова появится такая же вещь, но поменьше»- Свинка тверская замолчала, выдохнувшись.
Ошеломленные вещи молчали. Они поняли только одно: их молодая хозяйка –матрешка, и из нее появляются ей подобные.
«Гм, не совсем понятно! Госпожа тв..тв..»-запнулся домашний Доктор
«Тверская я»-подсказала польщенная вниманием Свинка тверская. Это почтенный домашний Доктор затруднился выговорить не совсем привычное для его немецкого языка название.
« Извините великодушно, госпожа тввэрскаая Свинка»-произнес домашний Доктор.
Свинка тверская порозовела от удовольствия. В кои-то веки на нее смотрит все население крыши буфета и от нее ждут пояснений.
«Понятно, что они, эти, как их ,маатрещкии появляются друг из друга. Это понятно. Но как их много? Стоит ли понимать, что у нас появилось много маленьких, одинаковых хозяек?»-с трудом закончил свое выступление домашний Доктор. Для него, все же, как для доктора, хоть и домашнего был интересен этот феномен «матрешки».
Свинка тверская наморщила и без того не высокий лобик. Вульгарный венок сьехал на ухо, но морщинки ничего ей в лобик не добавили. Что здесь скажешь, базарное воспитание. Вещи с надеждой смотрели на нее, но Свинка тверская молчала.
Вдруг раздался голос. Он раздался не со старого Буфета, а откуда-то со стороны:
« Не напрягайтесь, милочка, я постараюсь вам все это обьяснить. Это не так уж трудно. Вещи были ошеломлены. Кто это?
«Я картина, вишу рядом с вами, недалеко от буфета.»-продолжал все тот же приятный голос.
«На мне изображена свинья с потомством, то есть со своими детьми, понимаете?» Вещи напряженно молчали. Их хватил столбняк.
«Не волнуйтесь, я вам сейчас все обьясню. Мы вещи, но наши хозяева не вещи, а живые существа. Они в отличие от нас движутся, шевелятся, разговаривает не только ночью, а всегда. И они устроены не так как мы, вещи. У нас не может быть потомства, мы просто умираем на свалке, а они могут иметь маленьких себе подобных. Они называются «Дети». Вот, как я понимаю, у вашей молодой хозяйки появился «Кто-то», ей подобный»-терпеливо разьяснила вещам с буфета Картина.
«Это восхитительно! Я тоже хочу иметь «кого-то» себе подобного!»-не выдержала эмоциональная изящная Кружечка из Франкфурта.
«Боюсь, милочка, это вам не удастся сделать»-проронила сдержанно Картина
«Да интересно, интересно…»-бормотал себе под нос домашний Доктор.
«Я вспомнил! Я видел таких «кто-то», или как вы их назвали, Уважаемая Картина, детей»-вдруг заговорил Рукомойник норвежский из Буде.
«Не сомневаюсь, уважаемый…, извините, кто вы? Я вас не вижу»-отозвалась Картина из Тромсе.
«Разрешите представиться: я Рукомойник норвежский из Буде. Я помню этих многочисленных «кто-то», или как вы их назвали «дети», которые толпами бегали на улице. Они громко кричали, кидали в меня камнями и радовались, когда я вскрикивал, когда в меня попадал камушек. Это очень беспокойные существа, я вам скажу, очень. Но выходила хозяйка, она сердилась и кричала, чтобы они прекратили кидать в меня камни»-воодушевленно рассказывал Рукомойник норвежский из Буде. Он был очень рад, что смог вспомнить об этих «Кто-то», и помог вспомнить другим.
«Я тоже помню…как вы сказали… Простите, я не запомнил вашего имени…»-смутился Рукомойник норвежский из Буде
«Картина из славного норвежского города Тромсе»-подсказала ему Картина.
«Да, да, именно я так и хотел сказать. Так вот, любезная Картина из славного норвежского города Тромсе, я тоже помню этих «кто-то», то бишь детей. О, должен вам сказать, что это очень беспокойные создания, очень. Они забираются туда, куда им совершенно не нужно. Они много кричат и ломают все, что подвернется под руку»-заговорил Подсвечник-галант.
«Это уж точно»-вздохнул старый рукомойник норвежский из Буде: «Именно эти беспокойные создания отломили мне ручку».
«У нас было еще страшнее»-продолжал Подсвечник-галант из Буде: «Дети чуть не сожгли дом. Я слышал, что многие из вас перенесли это ужасное происшествие. Так вот эти «Кто-то» или так называемые дети играли рядом со мной. Я в это время помогал освещать свече дорогу для нашего хозяина-рыбака. Дети разыгрались и столкнули меня на пол, на коврик. Коврик сразу же задымился, и появилось пламя. Сначала оно было маленькое, как у свечки, потом стало расти и расти. Дети напугались и выбежали из комнаты. Я лежал в этом пламени и прощался с жизнью: я должен был расплавиться. Но на мое счастье хозяйка дома, которая стояла на берегу, кутаясь в шаль, и ждала своего мужа, увидела в окне сполохи и вбежала в дом. Она с трудом потушила огонь»
«Да, я тоже видел пожар, и я, и я»-это кричали вещи, перебивая друг друга.
Пришлось вмешаться старому Буфету и утихомирить их. Он поинтересовался, откуда эта любезная Картина из славного норвежского города Тромсе.
«Милейший, мой город, откуда я родом, в моем имени. Я из Тромсе»-улыбнулась любезная Картина из славного норвежского города Тромсе:
«Неужели вы меня не помните? До известного нам с вами события я висела рядом с господином Часы кипрские».
«Как вы были в то жуткое для нас время?»-воскликнул старый Буфет
«Да многоуважаемый старый Буфет, я была с вами и маленькой хозяйкой. Просто потом меня перевесили на место, на котором я сейчас нахожусь»-посмотрела лукаво на ошарашенный старый Буфет умная Картина из славного норвежского города Тромсе.
«Постойте, так вы из Норвегии? Я слышал о городе Тромсе?»-вдруг напомнили о себе Весы норвежские.
«Да, что вас так удивляет? Я из славного замечательного города Тромсе. Или как его называют «Ворота Ледовитого океана», но мне больше нравится «Северный Париж»-мечтательно прошептала Картина из славного норвежского города Тромсе.
«Как это прелестно!: «Северный Париж!», «Ворота Ледовитого океана»! Это так романтично»-очнулась изящная Кружечка из Франкфурта.
«Да, милочка, у нас необычный город. Там много интересного. Вот я висела в сувенирном магазине, где было много необыкновенных вещей. Ночами мы разговаривали друг с другом. Потом в магазин зашел наш хозяин с взрослой хозяйкой, и купили меня. Вместе с другими сувенирами я приехала сюда.»-ударилась в воспоминания Картина из славного норвежского города Тромсе.
«Как же я вас раньше не видел? Где ваши друзья?»- изумлялся старый Буфет.
«О! это очень длинная история…»-начала Картина из славного норвежского города Тромсе…
«Расскажите, расскажите…»-закричали вещи на старом Буфете.
«Да уж, любезная Картина из славного норвежского города Тромсе, внесите ясность вашего появления»-пробурчал обескураженный старый Буфет. Он привык считать себя самым старым, а тут, оказывается, есть вещи старше его. И кто? Картина! Пусть даже из славного норвежского города Тромсе.
«Не волнуйтесь, господин старый Буфет, я не подорву вашего авторитета. Вы, действительно, заслуженный старый Буфет в этом доме. Только я переехала сюда из другой квартиры, а вы все появились чуточку позже. Я не знаю где мои старые друзья, мои земляки, но нас перевезли сюда, это я точно помню»-задумчиво высказалась Картина из славного норвежского города Тромсе.
Старому Буфету очень понравилась такая учтивость со стороны Картины из славного норвежского города Тромсе, к его, буфетной персоне. Он похлопал своими дверями, постучал ящиками и довольный затих. ( Мы, люди, иногда пугаемся шорохов и движений Ничего страшного, это просто оживает мебель).
«Я прошу прощения у высокого собрания»-вежливо сказала Картина из славного норвежского города Тромсе:
«Но я буду не права, если не представлю вам своего друга и собеседника в длинных ночах. Он очень застенчив и стесняется вступить в разговор. Пожалуйста, прошу»- Картина из славного норвежского города Тромсе картинно представила своего друга: «Колокольчик со свинюшкой сверху». Колокольчик со свинюшкой сверху тактично звякнул.
Вот, люди, представьте себе, что вы засыпаете или проснулись посередине ночи и вдруг… слышите звон колокольчика. Вы прислушиваетесь, нет, вроде все тихо. Но вы явно слышали звон вашего колокольчика, который висит на краю буфета, который вообщем-то звонить не должен в виду отсутствия у него таковых обязанностей. Но звон был! Вы пугаетесь или, наоборот, чертыхаетесь. Засовываете голову под подушку и пытаетесь заснуть. Не бойтесь люди! Это разговаривают ваши вещи.
«Я прошу прощения за может быть бестактный вопрос»-начала Свинка из-под Киркенеса:
«Но у вас на спине примостилась небольшая свинка. Вы ее не представили. Или она это вы, а вы, это она?».
«Я понял ваш вопрос»-ответил Колокольчик со свинюшкой сверху:
«Мы неотделимы как сиамские близнецы. Поэтому прошу вас воспринимать нас как единое целое».
«Откуда вы?»-неожиданно для всех задала вопрос Кружка бюргерская. Все вещи напряглись. У каждой внутри был заготовлен такой вопрос, но Толстая Кружка бюргерская опередила всех. Даже странно, так как она всегда была замкнутой и немного закомплексованной. Вероятно, из-за своей полноты.
«О, я издалека, очень издалека. Есть такие Канарские острова, это далеко на юге, вот я оттуда»-вздохнул Колокольчик с свинюшкой сверху.
«Это не рядом с Индонезией?»-встрепенулась Свинка кипрская, которая была родом из Индонезии. Она не помнила свою родину, так как ее там выстрогал тощий старик-индонезиец в пальмовом сарае и быстренько продал закупщикам. Вот и вся ее Индонезия. Но ей очень хотелось выяснить про свою родину.
«Боюсь, что я не смогу удовлетворить ваше любопытство, но я не знаю такой страны Индонезия. Когда я висел в сувенирной лавке в городе Лас Америкас, то рядом со мной были оригинальные сувениры. Они говорили, что родом из Африки».-сказал Колокольчик с свинюшкой сверху.
«Как жаль!»-выдохнула Свинка кипрская:
«Может, это совсем рядом с Индонезией.
« Вы так увлечены разговором, что я боюсь даже вмешаться»-раздался несколько высокомерный голос. Вещи разом притихли.
«Кто это! Кто это! Кто это!»-пронеслось по крыше старого Буфета.
« Не пытайтесь вспомнить, вы меня совершенно не знаете, и вы меня не видите со своей крыши.»-продолжал высокомерный голос.
«Так кто же вы, представьтесь!»-раздались взволнованные голоса с крыши старого Буфета.
Но высокомерный голос их словно не слышал и продолжал говорить сам: « Я родом из Буде, но из дорогущей сувенирной лавки. (Теперь понимаете, откуда весь этот выпендреж!) Я стою рядом с буфетом на тумбочке. Во мне поставлена очень толстая яркая свеча, зажигаемая хозяевами по праздничным случаям. Это очень ответственное задание светить людям на празднике».
«Какой высокомерный подсвечник»-произнес кто-то, скорее всего Подсвечник, расфуфыренный. Он тоже очень часто освещал людям их ужины, но считал это своей работой и нисколько этим не кичился. Правда, у него была одна слабость: он очень любил всякие веночки и ленточки на себе, но простим ему это.
«В сувенирной лаве меня называли очень породистым Подсвечником»-произнес он снизу. На меня даже не снижали цены. Взрослая хозяйка долго думала, покупать ли меня, но потом все же решилась. Уж очень я ей понравился»-самодовольно закончил Подсвечник породистый.
«Вы тоже знали нашу взрослую хозяйку!»-всполошились вещи на крыше старого Буфета.
«И не только ее, но и молодую хозяйку. Мы долго гостили с взрослой хозяйкой у молодой хозяйки. А потом мы приехали сюда, и я долго стоял на полу, напротив вашего старого Буфета. Потом для меня выделили место на тумбочке,. Нужно же меня как-то было выделить»-заметил Подсвечник породистый.
Вещи на крыше старого Буфета замолчали, им не был приятен такой высокомерный тон. Подсвечник породистый это почувствовал и, несмотря на свое высокомерие, решил подружиться с жителями крыши старого Буфета. Поэтому он продолжил разговор, но не так уже высокомерно:
«Я слышал ваши разговоры, что вы из разных мест. Вас много из Норвегии. Я тоже из нее и буду рад, если вы сочтете меня своим земляком.»-произнес Подсвечник породистый.
«Конечно, конечно, мы будем очень рады этому!»-зашумели вещи на крыше старого Буфета. Они были добрые вещи и умели прощать друг другу их маленькие слабости.
«Так я вижу у нас большое норвежское землячество»-произнесла Картина из славного норвежского города Тромсе:
«Давайте сделаем перекличку кто здесь кто и откуда.
«Давайте! Давайте! Давайте»-зашумели, застучали своими крышками, линейками, ручками вещи. Поднялся страшный шум, и старый Буфет был вынужден призвать их к порядку. Он грозно захлопал дверями и застучал ящиками. Бедные люди!
«Начинаем перекличку»-обьявила Картина из славного норвежского города Тромсе:
«Чтобы не сбиться начнем с меня и дальше вдоль по крыше старого Буфета.
« Я, Картина из славного норвежского города Тромсе!»
« Я, Колокольчик со свинюшкой сверху из города Лас Америкас с Канарских островов, с острова Тенерифа!»
« Я Подсвечник породистый из норвежского города Буде»
«Я, Свинка норвежская из-под Киркенеса»
«Я. Подсвечник-галант стройный элегантный из Буде»
«Я, Кружка, толстая бюргерская, сделанная под старую немецкую»
«Я, Кружка польская, в виде пивного животика.»
«Я, Кружка из Гринвича!»
«Я, Домашний доктор.»
«Я, Весы Норвежские»
«Я, Кружечка изящная из Франкфурта.»
«Я, Рукомойник норвежский из Буде»
«Я, Свинка тверская.»
«Я, Подсвечник расфуфыренный»
«Я, Свинка кипрская»
«Кажется, все назвались?»-придирчиво спросила , Картина из славного норвежского города Тромсе.
«Нет, не все!»-раздался недовольный скрипучий голос.
«Как это не все! Кого мы забыли!»-встревожились и зашумели вещи.
«Меня забыли, меня!»-продолжал бубнить недовольный скрипучий голос.
«Так кто же вы! Где вы! Назовитесь!»-вещи тревожно оглядывались. Они уже знали кто-где стоит и все места были заняты.
«Вы на мне стоите, можно сказать, живете. Я старый Буфет»-признался наконец недовольный скрипучий голос.
«Господин старый Буфет! Как мы могли вас забыть! Простите нас великодушно»-дружно закричали вещи, стоящие на нем:
«Мы о вас всегда помним! Мы вас любим!»
«Ладно уж, подлизы, я на вас не в обиде»_пробурчал польщенный старый Буфет. Он в сущности был добряк-буфет. Его дверцы и ящики всегда были гостеприимно распахнуты, для желающих поселиться в нем. Вот только отсутствие взрослой, да и молодой хозяйки, расстроило его, и он стал брюзжать. Да тут еще хозяин забывает его протирать маслицем и стирать пыль! Простим старого ворчуна.
«Я, старый Буфет»-торжественно произнес старый Буфет под громкие веселые аплодисменты.
И вдруг раздалось:
«Меня- тик-так-забыли! Меня- тик-так-забыли! Меня- тик-так-забыли». Это Часы кипрские не на шутку напугались, что сейчас забудут и их, как чуть не забыли старый Буфет. Они так заспешили напомнить о себе, что немножко «ушли вперед».
«Как же мы можем вас забыть, дорогие настенные Часы Кипрские»-вскричал старый Буфет:
«Мы же живем по вашему времени».
«Да! Да! Мы живем по вашему времени, господин настенные Часы кипрские»-зашумели, закричали вещи с крыши старого Буфета.
Затем они вместе с Часами Кипрскими громко прокричали:
«Я, Часы настенные кипрские»
«Мы теперь все знаем друг друга! Как это прелестно»-закричала маленькая, изящная кружечка из Франкфурта.
«Нет не все. Мы не все знаем друг друга. Нас здесь больше»-вдруг заговорил Подсвечник породистый.
«Почему? Почему? Уважаемый Подсвечник породистый, разве мы кого-то пропустили!»-вновь зашумели взволнованные вещи, живущие на крыше старого Буфета.
«Нет, мы никого не пропустили»-упрямо твердил свое Подсвечник породистый:
«Мы просто не всех здесь знаем».
«Как!»-воскликнули изумленные жители крыши старого Буфета.
«Кого же мы не знаем!»-они стали беспокойно крутиться на месте, грозясь свалиться с крыши старого Буфета.
«Тихо!»-вдруг громко крикнул Домашний доктор. Я говорил в самом начале пьесы, что это очень умный уважаемый доктор. Хоть и не настоящий. Но все одно умный. У него было клеймо.
«Господин Подсвечник породистый! Обьясните нам, жителям крыши старого Буфета, что вы хотите сказать, что здесь еще живут вещи, которых мы не знаем?»-спросил Домашний доктор. Повторяю, это был очень умный доктор. Его любили все, особенно взрослые.
«Именно это я и хочу сказать»-подтвердил догадку домашнего Доктора Подсвечник породистый.
Что тут началось! Вещи снова зашумели, задребезжали крышками, застучали ручками! Стрелка у взволнованных Весов норвежских металась по мерной рейке!
«Я хочу вам сказать…»-заговорил, стараясь перекрыть весь этот шум Подсвечник породистый, но ему это никак не удавалось.
«Дзынь! Дзынь! Дзынь!»-вдруг раздался мелодичный звон колокольчика. Это Колокольчик со свинюшкой сверху сделал отчаянную попытку призвать беспокойную публику к порядку. Он изо всех сил раскачивал себя и вот чудо: язык колокольчика сначала тихо, потом сильнее стал ударяться о стенки колокольчика.
«Дзынь! Дзынь! Дзынь»-звенел колокольчик. Он совсем забыл, что ему не положено звонить самостоятельно. Он все-таки вещь и ему не положено своевольничать. Так оно и вышло. Снова проснулся хозяин. Он явно слышал звон колокольчика и ничего не мог понять. Сами посудите: спит человек один в квартире и вдруг-звенит колокольчик. Было от чего проснуться.
Вещи увлеклись и совсем забыли, что они вещи и могут оживать только ночью. Днем волшебные чары пропадают, и они становятся обычными нужными ненужностями или ненужными нужностями, то есть работают кружками, весами, подсвечниками.
Конечно, вещи всегда помнили об этом, но был полярный день, и они не заметили, что ночные часы заканчиваются. Да и солнышко их нынче подвело. Оно солнышко само проспало, хотя знало, что сейчас полярный день на дворе и ему положено по Законам Природы ходить по кругу и светить, светить.
Зачем спрашиваете? Это установлено Законом Природы. После полярного дня наступит обычный день, а после полярного дня наступит полярная Ночь. Это грозная старуха с седыми волосами и крючковатым носом пронесется над Заполярной Землей и накроет ее своим черным покрывалом. А перед этим ее родная сестра Заполярная Зима старательно закроет тундру снегом, скует морозом все реки и озера, и наступит тишина над тундрой.
Но этого не нужно бояться. Только кажется, что Заполярная Земля уснула. Нет, она бодрствует, но под толстым слоем снега. Но об этом нам расскажут другие вещи, о существовании которых хотел рассказать Подсвечник породистый.
Поэтому не будем спешить, а вернемся к нашим вещам, которые продолжают шуметь на крыше старого Буфета, хотя солнышко уже проснулось и спохватилось, что проспало. Оно, солнышко, подняло свою взьерошенную рыжую голову над серой тучей и увидело, что Заполярная Земля без солнца затихла, не чирикают пуночки, поникла пушица и Иван-чай. Этого солнышко допустить не могло. Если бы оно не проспало, то оно, Солнышко, было бы аккуратнее и не слепило бы своими лучами все живое, а тихонечко всех бы разбудило.
Сначала бы оно разбудило заполярных воробьев, пуночек, и те дружно запели бы свою утреннюю нехитрую песенку: «пить-пить_пить». Под эту песенку проснулось бы и все остальное живое, и жизнь пошла бы своим дневным ходом. Но солнышко, как я уже сказал, проспало и выпустило свои лучи, которые резко осветили всю Заполярную Землю. Такие лучи очень не любил наш старый Буфет: он как вы уже знаете, выгорал от такого яркого света. Была еще одна тонкость, про которую наши вещи совершенно забыли: при первых лучах солнца вещи замирали, там, где их заставало солнце.
Конечно, им помогали часы, наши Часы кипрские. Они своим боем предупреждали вещи, живущие на крыше старого Буфета, что их время вышло и нужно застыть на своем месте. Но, Часы кипрские, сами увлеклись такими событиями, происшедшими сегодняшней ночью и не сразу стали бить боем.
Поэтому, когда взьерошенный хозяин вышел в столовую, вещи застыли на том месте, где их застали солнечные лучи. Какой кавардак был на крыше старого Буфета! Но хозяин был сонный, он не поднял глаза и на крыше старого Буфета и не увидел беспорядка. То-то он бы удивился! Мало ему звона колокольчика, так еще вещи расхулиганились. Кроме этого, его ослепило солнце. Хозяин зажмурился, посмотрел на часы и ушел досыпать. Для людей было еще рано.
В это время Часы кипрские стали отбивать время. Их бой всегда предупреждал вещи о предстоящем утре. Вещи на мгновение ожили и быстренько встали на свои места на крыше старого Буфета.
«Спать, Всем спать. До следующей ночи. Мы обязательно встретимся…»-разносилось на крыше старого Буфета.
Оставим и мы их. До следующей ночи, когда Часы кипрские своими ударами оповестят, что наступило их, вещное, время.
Конец первого действия
Действие второе.
Хотя еще никакого действия не происходит по довольно простой причине: вещи застыли на день. Это, конечно, все условно, так как события происходят в Заполярной Земле, когда стоит полярный день. Это означает, что солнце не заходит за горизонт круглые сутки, само не спит и другим не дает. Оно вносит сумятицу в жизнь вещей. Они ориентируются только по известным нам Часам кипрским, а они, бывают, ошибаются и от этого происходят различные, интересные ситуации.
Представьте себе, что солнце не ослепило бы сонного хозяина, и он поднял глаза на крышу старого Буфета. Что бы он там увидел! Да только то, что вещи все были сдвинуты с места, ввело бы его… Нет я не представляю, что бы было. Добавьте к этому ночной звон колокольчика, открывание дверц старого Буфета и грохот задвигаемых ящиков!
Как бы он узнал, что вещи сдвинуты? Да очень просто. Пыль! Пыль бы выдала все! Крыша старого Буфета так давно не протиралась (с отьезда взрослой хозяйки), что сдвинувшиеся вещи оставили бы незапыленные следы. Да и встали бы в спешке на другие места.
Вот, посудите сами: вместо Свинки тверской стоит Рукомойник норвежский из Буде. Маленькая кружечка изящная из Франкфурта перебралась поближе к Кружке из Гринвича. Да мало ли как двигались вещи на крыше старого столового буфета, пока было их время, и над Заполярной Землей витали волшебные чары.
А пока вещи стоят. Они, конечно, все видели и слышали, что происходит вокруг, но не могли двигаться и говорить. Ах! Как им хотелось поговорить, переброситься с соседом парой приветственных слов. Но чары, чары давлели над ними и они стояли, как положено вещам. Только сказочник мог понять их.
Давайте их оставим, до тех пор, пока Часы кипрские не пробьют полночь. Тогда вещи оживут, и мы снова услышим от них много интересного.
Пока же познакомимся с другими вещами, которые стоят на полках старого столового буфета. Есть еще вещи? Конечно, есть! А почему вы так удивились? Старый Буфет большой, в нем много может разместиться сказочного, волшебного народца. Просто они не видят друг друга, так как стоят на полках старого Буфета. Давайте познакомимся с ними.
Действующие лица второго действия:
Все действующие лица первого действия, застывшие сейчас на крыше старого Буфета
А вот ниже крыши, на других полках, разместились другие, совсем неизвестные пока нам вещи. Это:
Семейка троллей, в составе лохматого хвостатого папы и его аналогичного сынули. Они уютно примостились возле костра, и жарят, что-то из тролинных деликатесов. Какие деликатесы спрашиваете? Ну, что- нибудь очень вкусненькое: лягушку, например или крысу. Что это вы сморщились? Тролли же не морщатся, когда вы уплетаете за столом (а они все видят!) что –нибудь с их тролинной точки зрения непотребное. То-то же.
Смотрите, малыш-троль весь в нетерпении. Так и тянет ручонки к вкуснятине! Папа-троль его удерживает за плечико, дескать, подожди немного, сынок, сейчас наша лягушечка или крыска зажарится. Еще один бочок покроется золотистой корочкой, и мы будем ужинать. Очень заботливый папа.
Где мама, спрашиваете? Гмм, действительно где же их маменька? Я, думаю, найдется. Действие еще не началось.
Совсем забыл, извините. Конечно, всех интересует, откуда эти тролли. Наша семейка троллей из Киркенеса. Так уж получилось, что хозяин с взрослой хозяйкой уехали одни в этот норвежский город, а молодую хозяйку(еще очень молодую) оставили дома на хозяйстве. Им было как-то неловко, что они так поступили ( а поступали так они довольно часто, то есть оставляли совсем еще молодую хозяйку на хозяйстве) и купили ей такую вещицу. Вроде как в подарок. Скорее всего, она им самим понравилась. Вот они и решили, дескать, подарим…
В то время вся семейка….Да нет! Нет, не тролинная, а вот эта, наша: хозяин, взрослая хозяйка и совсем юная хозяйка(ну та, что на хозяйстве осталась). Так вот, наша семейка (не путайте с тролинной!) очень увлекалась, одно время всякой этакой силой.
Не подсказывайте. Я понимаю, что вы хотите сказать, что это «нечистая сила». Нет, мы с этим не согласны. Мы, наша семейка, очень тепло относимся к таким проявлениям как тролли, гномики. А их в Заполярной Земле очень много. И если им не мешать, то они не причинят вам никакого вреда. Это очень интересные особи. Мы даже их ходили искать в сопки. Это было, когда молодая хозяйка была совсем маленькой хозяйкой. Какой маленькой? Ну, я думаю, не больше вот этого тролиного сынули.
Ой, не торопите меня, пожалуйста, они все про себя расскажут. И про сопки тоже расскажут. Часы же еще не бьют полночь.
Часы песочные. Это очень интересные часы из семейства часовых. Они хоть и часы, но не ходят и не показывают время. Они песочные часы.
Я понимаю ваше нетерпение, и вы ждете пояснений. Все просто. Эти часы потому называются песочными, что у них есть два сосудика, соединенных между собой узкой трубочкой. А в сосудиках находится песок, который пересыпается из одного сосудика в другой за определенное время. Понятно? Это очень ответственные и серьезные часы, Но ими никто не пользуется. Зачем купили, спрашиваете? Это нужно хозяина и молодую хозяйку спросить, чего им вздумалось взрослой хозяйке купить такую ненужную ненужность на какой-то праздник.
Люди вообще странно устроены, сначала купят какую-нибудь ненужную ненужность, а потом думают, что с ней делать. Хорошо, если вещи найдется дело или место, и она становится ненужной нужностью, или нужной ненужностью. А если ни того, ни другого! Тогда только один выход: подарить кому- нибудь. Вот и переходят ненужные ненужности из рук в руки, пока не станут ненужными нужностями или нужной ненужностью.
Но часы оказались к месту. Взрослая хозяйка сделала вид, что даже обрадовалась такому подарку. Вот они и стоят недалеко от семейки троллей, отгороженные от них небольшим горшочком с цветами.
Вот эта вещь очень нестандартная. Здесь даже язык не повернется сказать про нее какие-нибудь ненужные нужности или нужные ненужности. Это для нее совершенно не подходит. Не буду вас томить и назову ее сразу. Это фигурка еврейского священника, читающего вечную книгу всех евреев. Это вечная книга всех евреев называется «Тора», а еврейский священник-раввин. Его привезла взрослая хозяйка из Иерусалима
Спрашиваете, чем нам так близок, этот раввин, читающий древнюю еврейскую книгу «Тора»? Не знаю, это нужно взрослую хозяйку спросить…да, впрочем, какая разница, главное, чтобы человек был хороший…
Вот и стоит у нас на полке старого Буфета этот мудрый, древний как весь иудейский мир еврейский священник-раввин. Я думаю ему есть, что рассказать нам, когда Часы кипрские пробьют полночь и веши станут вещными. А пока пусть почитает «про себя». Ну не именно «про себя», как про себя. Про себя ему и так все известно, надеюсь. Про себя, это, значит, читать, не вслух Понятно?
Спустимся на другую полку. Это достаточно сложно, так как в старом Буфете стоит еще и посуда. Посуда, конечно, тоже очень важна, как посуда. Но посуда безликая, у нее нет лица, и она не так индивидуальна, как вещи, которые живут на крыше старого Буфета, да и не только на крыше, как оказалось.
В старом Буфете стоит много посуды и она, конечно, реагирует на происходящее. Чем? Да звоном, на пример. Расшумятся, допустим, разойдутся фужеры для шампанского! Такой звон поднимут! Особенно после праздников, когда их выставляют на стол и наливают в них прозрачную пенящуюся жидкость! Было над чем позвенеть фужерам. А хозяину каково? Особенно после праздника! Проснется он посреди ночи, оторвет голову от подушки, прислушается, а вокруг звон стоит.
Звон, он действительно есть, это звонят разгулявшиеся фужеры для шампанского. Слышит хозяин этот звон и ушам не верит. Взрослую хозяйку разбудить, что ли? Пусть вместе с ним послушает, этот звон посреди ночи. Представляете: будит хозяин спящую взрослую хозяйку посреди ночи и предлагает вместе с ним послушать звон фужеров для шампанского! Нет, наверно, не стоит Хозяин только вздохнет, уронит голову на подушку и скажет себе, что все, хватит, пора заканчивать… Не будем за него договаривать, чего там хватит и чего нужно заканчивать.
Это я к тому рассказываю, что нужно преодолеть довольно большую полку с посудой, чтобы перебраться к другим, не менее интересным вещам.
Аккуратненько переберемся (через тернии посудных скоплений)на следующую полку нашего старого Буфета и, и будем вознаграждены. Вот это вещь! Если бы его (этот экземпляр) увидела наша маленькая изящная Кружечка из Франкфурта, то она (несомненно!) бы воскликнула: «Прелестно!». Не будем вас утомлять перелезанием с полки на полку, а представим эту вещь.
Конечно, мы не оригинальны. Вы сейчас вздохнете и скажете, что это или подсвечник очередная свинюшка, или кружка. Почти угадали. Но это уникальный симбиоз наших увлечений: как бы сказала продвинутая современная молодежь: «все в одном флаконе». Нет, не в кружке (хотя кружка, оно, понятнее), а в флаконе.
Свинка-подсвечник. Каково! Вот и мы говорим, что: «Мда!. » А если я добавлю, что эта Свинка-подсвечник из самого Парижа, то так и слышится наша маленькая изящная Кружечка из Франкфурта:
«Прелестно! Как я хотела бы побывать в Париже!». Но сразу же вношу ясность: это не тот Париж, родом из которого Картина из славного норвежского города Тромсе. Нет! Наша Свинка-подсвечник из самого что ни на есть настоящего города Парижа, в котором туристничали взрослая хозяйка и хозяин. Ну зачем же так критикански. Не оставили мы молодую хозяйку на хозяйстве, не оставили. Просто юная молодая хозяйка стала тяготиться наличием возле себя двух взрослых особей и решила позволить себе поучиться в воскресной школе в Англии. Я предвижу как напряглась Кружка из Гринвича. Не буду, не буду. Кружка из Гринвича все расскажет сама.
Так вот о Свинке-подсвечнике. Она действительно из настоящего Парижа. Да не обидится на нас Картина из славного норвежского города Тромсе, но город Тромсе, это все-таки не Париж. Он сравнивается с Парижем, но Тромсе не Париж и Париж не Тромсе. У нас есть кому рассказать о Париже, потерпите немного.
А вот Свинку-подсвечник я представлю. Пропускаем волнующий момент ее появления на свет из грязн… Все! Все! Замолчал. Когда ее оттерли от пыли. то увидели… Из песни слов не выкинешь. И в Париже есть пыль, не только на нашем старом Буфете. Так вот, мы увидели бело-черную Свинку-подсвечник с кокетливыми желтыми копытцами и таким же желтеньким пятачком.
Кто сказал, что желтых пятачков не бывает? Много вы понимаете,
«Свинка тверская. Лучше венок свой вульгарный поправьте. А то он со вчерашнего вечера у вас на ухе висит.
Что значит не ваше дело? Вы бросьте свои хулиганствующие замашки. Вам вообще полагается днем молчать. Вот и молчите.»
Но Свинка-подсвечник не была бы законченной парижской модницей, если бы не изящно закрученный на спину поросячий хвостик, который свернулся в подсвечник.
Подождите, Подсвечник-галант. Подождите. Нельзя так перегибаться. Вы же упадете с крыши старого Буфета. А потом, не забывайте еще день, волшебные чары на вас не распространяются. Да я все понимаю, конечно, сердцу не прикажешь. Но вы подумайте, это же Свинка-подсвечник. Чего вы не поняли, Подсвечник-галант? Повторяю это хоть и подсвечник, но Сви-н-ка! Ну не знаю, что значит, все равно! Дождитесь до полуночи!
Представляете, какой накал страстей и интересов! Впрочем, все понятно: вещи желают найти своих земляков и …,конечно, хоть они и вещи, но у кого-то могут возникнуть и возникают симпатии друг к другу. Это же свой, вещный мир
А мы встречаемся с двумя не менее интересными вещами.
Подсвечник еврейский религиозный из Иерусалима. Он имеет название, свое специфическое, но я его не помню. Думаю, что он представится сам. Скажу только одно: это очень серьезный Подсвечник еврейский. Нет, он серьезный не только потому, что еврейский, а еще и потому, что зажигается по особым еврейским праздникам. Как он к нам попал? Взрослая хозяйка привезла из Иерусалима. Да, вместе с еврейским священником-раввином. Причем здесь тяга ко всему еврейскому? Я уже сказал, что все дело в человеке, чтобы он был хороший. И вообще, вещи! Ваше дело сейчас стоять, пока я, как сказочник, представляю новых участников нашего действия.
Итак, повторяю, Подсвечник еврейский религиозный из Иерусалима. Это не просто подсвечник. Он состоит из девяти свечей и зажигается по особым религиозным праздникам. Мы его зажигаем на пасху.
Кто сказал, что лучше бы яица варили и красили? Не расслышал: но информация идет с самого дальнего угла крыши старого Буфета. Неужели вы, Свинка кипрская! Ну, от вас я такого оголтелого цинизма не ожидал. Что, не вы? Извините, великодушно. Конечно, это ваша соседка, Свинка тверская! Что вы сказали? Ах, ничего особенного! Ну и что, что у вас на базаре все в пасху яицами закусывают? Мы разговариваем о великом, религиозном празднике всех времен и народов «светлой пасхе», а вы со своим базаром лезете. Стыдитесь.
Уважаемые вещи, я понимаю, что вас всех задевают упоминание о праздниках, причем таких как «светлая пасха». Вы в этот день очень напряженно работаете: подсвечники со свечами освещают праздничные столы, кружки наполняются напитками. Да-да, конечно, и вы, фужеры, рюмки и бокалы, тоже в ходу. Вы все помогаем людям веселиться.
-Что значит, что на утро голова болит! Это вы, Свинка тверская снова за свое. Ой, извините, вы уже спите, извините. Свинка кипрская, как соседка, прошу вас накройте ее ее же венком. Пусть поспит.
-Домашний Доктор, это вы со своей репликой?
От вас, батенька, я такого не ожидал. Что значит, это ваша работа? Утром лечить людей. Ну знаете…давайте потом обсудим эту тему, как-нибудь в праздник.
Рядом с Подсвечником еврейским разместилась в уютной подставке Тарелка норвежская из Осло. Очень образованная тарелка. На ней изображены руны норвежские. Что такое руны? Это она вам расскажет сама. Повторяю, это очень умная тарелка.
Да, да, вещи из Норвегии, в вашем землячестве пополнение. Нужно сказать, что она здесь совсем недавно. Что, Весы норвежские? Вы ее знаете! Стояли на подоконнике в квартире молодой хозяйки. Ну и прекрасно!
Сейчас аккуратно переберемся на другую полку и увидим на ней две очень интересные вещи. Мы подобных еще не встречали.
Знакомьтесь, это Шкатулка-копилка из Испании. Из города Марбелла. Она привезена очень давно всей хозяйской семьей. Это очень фундаментальная шкатулка, выполненная из толстых досок и скреплена мощными железными петлями. Очень емкая вещь.
-Что вы говорите, Кружка из Гринвича? Вы встречались с подобными в тавернах? Охотно верю, вам будет с ней возможность поговорить.
Соседом у шкатулки-копилки стоит великолепный Набор для специй. Тоже из Испании из того же города Марбелла. Это очень красивый набор для специй и, естественно, наши хозяева не смогли пройти мимо.
-Что с вами, Весы норвежские. Вы просто взволнованы! Ах, вы взвешивали их содержимое. Понимаю, уважаемые Весы норвежские, понимаю, это была ваша работа. Да, совершенно верно: два графинчика для специальных масел и солонка с перечницей. Благодарю вас, Весы норвежские за подсказку о содержимом этого интересного набора.
Сейчас мы сделаем перерыв в нашем путешествии по полкам старого Буфета, тем более, что в обед придет хозяин. Пусть пообедает спокойно, с него ночи хватило. А потом мы переберемся в соседнюю секцию старого Буфета и продолжим знакомство с нашими соседями.
Ну вот, обед прошел благополучно. Мы дали возможность хозяину поесть спокойно, а теперь, когда он ушел, продолжим путешествие по старому Буфету.
Знакомство начнем, а вернее продолжим с…боюсь быть надоедливым…но с подсвечника. Да с оригинального Подсвечника из Парижа. Я предупреждал, что у нас еще будут вещи из Парижа. Не из «Северного Парижа», которым, несомненно, является город Тромсе. Нет, наш оригинальный Подсвечник с самого что ни на есть Парижа. Думаю, что Свинка-подсвечник из Парижа будет рада такому знакомству. Он очень оригинален, этот оригинальный Подсвечника из Парижа! Судите сами: полая стеклянная сфера с насыпанными в нее розовыми лепестками.
Конечно: «Прелестно!»- маленькая изящная Кружечка из Франкфурта, конечно! Я просто был уверен, что вы любите цветы. Он очень артистичен этот оригинальный Подсвечника из Парижа и куплен он в арт-галерее. Стоит ли удивляться, что хозяева очень часто используют его на своих ужинах.
Конечно, конечно, вас не меньше, всеми уважаемый Подсвечник расфуфыренный. Вы, спору нет, самоотверженно работаете на ниве освещения стола. Но отдадим должное и оригинальному Подсвечнику из Парижа
Здесь, рядом, у нас находится интереснейшая вещь. Я думаю, что вам, Свинка кипрская, он будет приятен. Я понимаю, что вы из Индонезии, но все-таки вы приехали сюда и зарегистрированы как Свинка Кипрская. Ну не хотите знакомиться и не надо.
Я просто представлю окружающим нас вещам: Поднос кипрский из Лефкары. Вы ничего не имеете против, Свинка Кипрская? Слава богу! Я знал, что вы умница. Тем более, что этому красавцу есть, что рассказать о Кипре, о греческих ночах.
Сейчас у нас отнимет некоторое время перемещение на самую высокую полку старого столового буфета. Прошу вас, фужеры для шампанского, не звените. И так в ушах звенит. Нет никакого повода для звона. Конечно, я тоже рад вас видеть, но до следующей встречи, до следующей встречи.
Что вы говорите, глиняные баночки для специй? Вы из Норвегии! О боже! Да сколько же вас тут, норвежских вещей. Кому передать слова благодарности?
Армейскому котелку, который так аккуратно перевез вас, что вы не разбились. Где же у нас котелок. На буфете его, точно, нет. Я, честно говоря, не помню, но, может быть, попадется. Передам, дражайшие глиняные баночки для специй, обязательно передам.
Вот и наши, очередные обьекты внимания. Высоко вы забрались. Под самую крышу старого столового буфета. Знакомьтесь: представляю все группу:
Два гномика едущих на свинке.
гномик, стоящий на собственных ногах,
небольшая свинюшка кирпичного цвета. Очень милая композиция. Давайте знакомиться и представляться, друзья. Я вас правильно назвал! Очень хорошо! -Откуда вы? Из Норвегии! Прекрасно! Норвежское землячество вырастает на глазах. Ваше назначение- рождественские подарки. Это очень приятно, все любят получать подарки, особенно под Рождество. Вас привезла молодая хозяйка! Вам есть, что про нее рассказать!
Послушайте, господин старый Буфет, я понимаю, что вы обостренно воспринимаете все, что касается взрослой и молодой хозяек. Нет, что вы! Я ничего не имею против. Просто еще не время волшебных чар и не нужно пытаться хлопнуть дверями. Сейчас это у вас все одно не получится, а пообщаться с такими замечательными рождественскими вещами у вас будет возможность, когда Часы кипрские пробьют полночь. Да, да до встречи в полночь.
Здесь есть еще одна полка? Даже не полка, а целая секция! Давайте знакомиться, друзья, давайте. Все с нетерпением ждут, когда вы назоветесь.
Свинка деревянная с Таиланда!
Свинка красная из Норвегии! Боже мой! Поголовье свинок у нас в старом Буфете возрастает.
-Это кто сказал: целый свинарник! Ну, конечно, кто же еще как не Свинка тверская. Выспались, милочка. Что вы сказали особенного? Да ничего, в том то и дело. Сравнить наш уважаемый старый Буфет и его замечательных квартирантов со свинарником! Стыдитесь, голубушка.
-В свинарнике тоже свиньи живут? Ну и пусть живут, но наш старый Буфет не свинарник и наши свинки не свиньи, даже если и выглядят как свиньи. Похоже, вы меня запутали, Свинка тверская. Спали бы лучше.
Я не знаю, дражайшая Свинка Кипрская, далеко ли от Таиланда до Индонезии. Я, хоть и сказочник, но не знаю, где находится этот Таиланд. Потерпите немного, Свинка кипрская, я думаю, что Свинка деревянная из Таиланда нам все расскажет. Вы, Свинка деревянная с Таиланда, нам расскажете о таинственном Таиланде? Очень хорошо. Как? Вас тоже привезла молодая хозяйка! Это становится уже интересным.
Вы не стесняйтесь, Свинка красная. Да, я понял, что вы тоже рождественский подарок и что вас тоже привезла молодя хозяйка. Чувствуйте себя уютнее, как дома.
Извините, а вы как я понял, Лось.
Просто Лось. Вы символ Норвегии, можно сказать, что герб страны. Ну, конечно, мы сразу поняли, что вы из Норвегии. Вы нам обязательно расскажите об этой удивительной стране.
-Что? Вас купила молодая хозяйка на горной дороге во время путешествия? Это замечательно. Вам будет, что рассказать нам о своих впечатлениях. Да, да, и о молодой хозяйке тоже. Я думаю, вы приятно проводите здесь время в окружении сосновых шишек с Кипра и перьев фламинго с озера под Ларнакой.
Мы же перелезаем на следующую полку. Оп! Извините, Я не задел вас? Нет. Очень хорошо.
Свинка с Кубы
Свинка с Ханесвагена из Норвегии!
Подсвечник в виде рыбного позвонка с ритуальными изображениями! Как приятно встретить такую кампанию. Вы слышали наш разговор на верхней полке и рады, что не одни. Уверен, вы подготовите интересные истории. Свинка с Кубы, освежите в памяти географические познания. Я уверен, вас подвергнут расспросам относительно вашей родины.
Ханесваген, это самый северный городок не только Норвегии, но и Европы? Что вы говорите, Свинка с Ханесвагена. Это же под Норд-Капом! Поздравляю, вас, наша путешественница. У нас здесь живут свинки из-под Киркенеса, Тромсе, Буде. Это тоже далеко, за Полярным кругом. Но чтобы так далеко, из -под самого Норд-Капа…! Уверен, у вас будет интересный разговор с земляками.
Вы очень энциклопедичны, Подсвечник в виде рыбного позвонка с ритуальными изображениями! На вас можно читать, как на заборе…гм…извините, я хотел сказать как на скале. Это под Альтой есть древние наскальные изображения. Вы не из Альты? Очень жаль, очень жаль.
Откуда же вы со своими наскальными изображениями? С границы со Швецией! Как жаль, что вы не помните городка. Его помнит молодая хозяйка! Так это она вас купила? Ага, понимаю. Она ездила со своими добрыми знакомыми Биргирьянами за продуктами в Швецию и зашла в свечной магазин. Зачем же так далеко заехали? Продукты дешевле? Понимаю нашу молодую хозяйку. Я вспоминаю, что часто вижу вас на праздничном столе у хозяев. Вы им очень нравитесь. Ну не смущайтесь, голубчик. У вас здесь подбирается великолепная компания подсвечников, несущих свет и радость хозяевам.
Вот следующая полка. О здесь довольно тесно. Здравствуйте, уважаемая Кофемолка, здравствуйте. Да, да, я знаю, то вы очень старая Кофемолка. Скажу вам по секрету, чтобы не слышал старый Буфет, что вы старше его. Только, тсс! Он этого не любит! Откуда вы? Я совершенно забыл. Конечно же вы из Тромсе. Вас хозяева купили когда были в гостях у своего друга Первиго Йергенсона. Он живет в Тромсе, в Рам-фьерде. У него очень интересный дом. Вроде нашего. Ну, не буду, не буду торопить события уважаемая Кофемолка. Вы все расскажете сами.
Свинка металлическая в виде вилки. Свинка-вилка! Вы ее знаете, Весы норвежские? И вы Тарелка норвежская из Осло? Вы из одной кампании! Теперь понятно. Что? Из-за нее вас задержали на таможне? Давайте придержим этот волнующий детектив до полуночи. Вы, Свинка - вилка, расскажите нам о себе?
Извините, я вас пропустил, извините,
маленькая свинка-подставка под зубочистки. Вы не помните, откуда вы? Не огорчайтесь, у вас будет время вспомнить.
Бутылка винная, в металле! Очень приятно! Очень приятно. Наслышан о вас, наслышан. И о вашем возрасте тоже. Подумать только: позапрошлый век! Как повезло хозяину, что он смог приобрести вас. Я знаю, знаю, что вы очень дорогая тем более приятно видеть вас среди нашего разнообразия вещей.
У вас ко мне просьба? Я с удовольствием выполню ее, если смогу. Вас купили в магазине «Раритет» и не одну. Кто еще был с вами? Чернильный прибор? Пока не знаю, но в полночь мы обязательно спросим о нем наших друзей.
Тарелка с Канарских островов с Гуимара. Тарелка с Гуимара. Это, пожалуй, последняя вещная вещь на нашем старом Буфете. Она очень интересная эта тарелка с Гуимара. На ней нарисованы знаки, пока не понятные никому. Ее привезли с Канарских островов с острова Тенерифе из музейного комплекса Тура Хейердала. Все хозяева, хозяин, взрослая хозяйка и молодая хозяйка были очень довольны таким приобретением.
Колокольчик со свинюшкой сверху! Не спешите раскачиваться. Конечно, очень приято, когда встречаешь земляка, но все радости позже.
Итак, мы познакомились с другими жителями старого Буфета. Они не то, что другие: просто с жителями крыши старого Буфета мы познакомились раньше, чем с ними. Но ничего страшного. Время еще не подошло к полуночи, поэтому все жители (теперь уже все!) неподвижно стоят и дожидаются, когда же ударят полночь Часы кипрские. Но сказочник чувствует их состояние, на то он и сказочник.
Он видит, что вещи волнуются. Спокойнее всех ведут себя семейка троллей. Они жарят свои деликатесы, и, кажется, совершенно не интересуются происходящим. Зато другие вещи начинают испытывать нетерпение. Шутка ли! Некоторые, как на пример, Весы норвежские, очень жаждут увидеться с Тарелкой норвежской из Осло. Да и неплохо было бы увидеться со Свинкой-вилкой. Интересно же узнать, чем это она так напугала суровых таможенников на границе. Тарелка норвежская из Осло и Свинка-вилка даже не подразумевают, что смогут встретиться, хотя они вместе переходили границу.
А представьте себе встречу Колокольчика со свинкой сверху и Тарелки с Гуимара. Они же с одного острова, с Тенерифе. Им есть о чем поговорить и что вспомнить. А семейству свинок с Заполярья! Но пока не будем торопить события. Пусть идет время.
Определенное нетерпение испытывает Подсвечник породистый. Он себя чувствует героем. Ведь не заикнись он о том, что старый Буфет заселен другими вещами, неизвестно еще, как бы развивались события. А события сейчас развиваются по одному сценарию: скорее бы полночь.
«Тик-так, Тер-пи-те! Еще не пол-ночь!»-неумолимо отбивали минуту за минутой Часы кипрские. Часы кипрские, помня, как они, сегодня ночью: «Ушли вперед» сегодня старались вовсю. Они словно договорились: Часы кипрские и Заполярное солнце. Одни не спешили идти, а другое не спешило уходить. Не будем забывать, что над Заполярной Землей буйствует Полярный день, и в природе все перепуталось: день и ночь. Поэтому Законы Природы иногда сбивались со своего законного пути. Но течение времени не остановить. Ближе к вечеру не так активны солнечные лучи. Все чаще на белесом выгоревшем небосводе появляется подобие перистых облаков. Все предвещает вечер, пусть и заполярный.
Наконец-то! Хрипловато, замедленно, словно нехотя отбивают Часы кипрские заветное время. Вещи настолько устали за день, что какое-то время стоят тихо и без движения. Но вот началось шевеление. Сейчас лучше всего сесть на краешек дивана и слушать, слушать.
«Как невыносимо долго тянулось время»-недовольно произнес Подсвечник породистый.
«Совершенно с вами согласен, коллега»-поддержал его Подсвечник -галант.
« Нас ждет интересная ночь»-поддержали разговор Весы Норвежские.
« Я так волнуюсь. Новые вещи, новые встречи. Это так романтично. Ах!»-эхом отозвалась Кружечка изящная из Франкфурта»
«Посмотрим, посмотрим…» прогудела с характерным надломом Кружка из Гринвича.
«Господа! Я думаю, не стоит тянуть время. Нужно начинать знакомиться с нашими соседями»- предложила Картина из славного норвежского города Тромсе.
С ней были согласны все. Но все неудобство было в том, что вещи располагались на полках старого Буфета, и увидеть нижнюю полку было проблематично. Выручил всех Подсвечник породистый. Как вы помните, он стоял на отдельной тумбочке, правда, вместе с телевизором. Но это его нисколько не смущало. Он давно считал, что телевизор здесь стоит совершенно случайно, а тумбочка- это чисто его вотчина. Простим ему его слабость. Да, он несколько высокомерен, но вообщем-то, неплохой малый. Тем более, что помогает всем найти своих земляков. Он предложил вещам свои услуги быть передатчиком, что было встречено единодушно.
Поскольку он стоял рядом с полкой, на которой разместилась Шкатулка-копилка из Испании и Набор для специй, то Подсвечник породистый передал им привет от жителей крыши старого Буфета и попросил рассказать о себе. Но что-то неразговорчивыми оказались вышеупомянутые особи. На сыпавшие на них вопросы они вяло отвечали, что уже ничего не помнят, все позабыли…Помнят, что они из города Марбелла, но дальше… Шкатулка-копилка из Испании и Набор для специй очень разочаровали вещи. Желая выправить ситуацию, они сказали, что с ними путешествовали куклы- танцоры. Но где эти куклы, они не знают.
Колокольчик со свинюшкой сверху попытался поинтересоваться, знают ли они Канары, но было бесполезно. Так и не получилось оживленного диалога жителей крыши старого Буфета и Шкатулки-копилки из Испании и Набора для специй, живущих на нижней полке старого Буфета.
Зато Свинка- подсвечник из Парижа, к которой обратился Подсвечник породистый, удовлетворила любопытство всех. Она, помахивая хвостиком, буквально заболтала всех жителей крыши старого Буфета, и от нее все были в восторге.
Конечно, Кружечка изящная из Франкфурта тут же захотела побывать в Париже, прочувствовать то не передаваемое настроение, витающее на его улицах, бульварах. Рассказчицей Свинка- подсвечник из Парижа была великолепной. И скоро жители крыши старого Буфета почувствовали себя парижанами.
Свинка-подсвечник, конечно, как истинная парижанка, слегка приукрасила свое житие в столице Франции. Так она умолчала, что хозяин ее нашел в…ящике под лестницей универмага. Нашел совершенно случайно. Что долго продавцы не могли сообразить, откуда взялась у них эта свинюха. И были очень удивлены, что эта игрушка кому-то еще нужна. Но она было нужна. Нужна хозяину и взрослой хозяйке, которые отмыли ее и отметили, что приобрели великолепный сувенир. Но соврала она, в сущности, очень немного. Скорее она не договорила, чем соврала. Она сказала, что ее купили в модном универмаге. Что же она была недалеко от истины
Свинка-подсвечник рассказала, что она приехала сюда в компании с оригинальным подсвечником из арт-студии и, что она совершенно уверена, что этот подсвечник где-то рядом. Больше того они иногда стояли рядом на праздничном столе и создавали хозяевам хорошее настроение. Вещи с крыши старого Буфета получили огромное наслаждение, общаясь с этой разговорчивой парижанкой и, решили дружить с такой обаятельной собеседницей.
Но тут случилось неожиданное: раздался мягкий голос подсвечника из арт-студии. Он, оказывается, стоял почти рядом со свинкой-подсвечником. Только через стенку. Когда он услышал голос своей землячки, то не выдержал и вмешался в беседу.
«Монмарт, Лувр, Эйфелевая башня, Собор Парижской богоматери!»-все это буквально обрушилось на любопытных зрителей. Они вспомнили, что их, сувениров, было гораздо больше, но куда делись остальные…Оставим их общаться дальше, и будем слушать других вещей, которые пытались найти своих земляков.
Заговорила Тарелка норвежская из Осло. Это, как было уже известно, была очень умная тарелка. На ней были изображены норвежские знаки-руны. Она приехала совсем надавно и помнит своих друзей-норвежцев, с которыми жила в квартире молодой хозяйки. В ответ раздался обрадованный возглас Весов Норвежских. Он тоже вспомнил эту милую Тарелку норвежскую из Осло. Они вместе начали вспоминать своих друзей и очень удивились, что не видят еще одних весов. Да, весов. Только не таких породистых как Весы норвежские, но все одно- весов.
В это время, когда они, Тарелка норвежская из Осло и Весы норвежские, перебивая друг друга, делились воспоминаниями о днях, проведенных в старой квартире молодой хозяйки, раздался мягкий голос подсвечника из арт-студии. Ну помните того , из Парижа, наполненного розовыми лепестками. Так вот этот подсвечник из-арт студии передавал привет разговаривающим от Свинки-вилки, которая стояла в соседней секции и жадно слушала своих друзей и земляков из Осло. Мало из Осло, из старой квартиры с балками. То-то возникло радости и веселья. Другие вещи даже позавидовали такой компании и стали их расспрашивать.
Когда улеглись первые:
«А ты помнишь…, я вспоминаю…»- вещи с крыши старого Буфета тактично попросили их рассказать о себе, о Осло. Их рассказы были интересны и тем вещам, которые стояли на разных полках, но еще не познакомились друг с другом.
«Вы помните, уважаемая»-мягко обратилась Тарелка норвежская из Осло к Свинке-вилке:
«Нашу школу».
«Ах, милочка, и не вспоминайте, не то я сейчас заплачу»-хрюкнула носом Свинка-вилка.
«Какие поросячьи нежности»-раздался голос Свинки тверской. Эта свинка прекрасно выспалась и, надвинув свой вульгарный венок на глаза, с интересом слушала воспоминания сотоварищей.
«Стыдитесь, коллега»-одернула ее Свинка Кипрская:
«Произошла встреча друзей».
«Ну и что!»-бесцеремонно продолжала Свинка тверская:
«Взяли бы несколько кружек пивка и посидели до поросячьего визга! Вот это я понимаю, встреча! Эх, где мои тверские корефаны!»
«Это так трогательно!»-воскликнула Кружечка изящная из Франкфурта, не обращая внимания на инсинуации Свинки тверской.
«Встреча друзей! Что может быть прекрасней! Вы не видели мой носовой платок»-обратилась она к Кружке из Гринвича:
«Я так расчувствовалась».
«Возьми мой, крохотуля!»-прогудела кружка из Гринвича, протягивая Кружечке изящной из Франкфурта подобие платка, больше напоминавшее простыню. В такой, с позволения сказать, платок Кружечка изящная из Франкфурта могла легко завернуться сама.
Тем временем Свинка-вилка, вытерев свои поросячьи реснички, продолжала, что помнит, как мужественно сражались за нее ее, теперь уже прежняя хозяйка и новый, теперь уже нынешний, хозяин.
«Да, нешуточный был торг»-вздохнула Свинка-вилка. Новый хозяин уходил, потом обратно приходил. Взрослая и молодая хозяйки в итоге уговорили хозяина купить меня.
«Но вы же не жалеете, подруга?»-тактично перебила ее Тарелка норвежская из Осло:
«У вас здесь новая жизнь, новые знакомые. Что вас ждало в Норвегии?»
«Вы правы, конечно, землячка, правы»-вздохнула Свинка-вилка:
«Что и говорить, давно я не выполняла своих прямых обязанностей: придерживать мясо при разделке. Я лежала в выдвижном ящике, и меня передвигали как постороннюю. Сейчас больше в ходу щипцы для каки!»
«Я тоже очень довольна таким поворотом судьбы и благодарна старому хозяину, что он не особенно торговался»- задумчиво оборонила Тарелка норвежская из Осло.
«Больше этого , они договорились о покупке горшочков для специй, которые взрослая хозяйка обменяла с молодой…»
Вдруг раздался шум и горшочный стук:
«Это были мы! Это были мы! Мы тоже здесь!» Это застучали горшочки для специй, которые стояли неподалеку на полке.
Действительно, молодая хозяйка тоже удачно сторговала глиняные горшочки у какого-то продавца, который был очень рад акту купли-продажи и еще немного доплатил бы молодой хозяйке. Очень были довольны участники купли –продажи в одной из школ Осло.
«Очень приятно»-вежливо поблагодарила глиняные горшочки Тарелка норвежская из Осло и продолжала дальше: «Я сразу почувствовала, что попала в научные круги. Вечером молодая хозяйка и хозяин разгадали мои руны». Чувствуется, она была очень довольна, эта Тарелка норвежская из Осло.
Они долго бы еще вспоминали свое житие на квартире с балками у молодой хозяйки. Но вмешались Весы норвежские:
«Простите за вторжение в Вашу беседу, а вы меня не помните?»- спросил он Свинку-вилку. Весам норвежским очень хотелось, чтобы их помнили. И они не ошиблись.
«Да разве мы могли не запомнить такого красавца»-воскликнули в один голос Тарелка норвежская из Осло и Свинка-вилка. Весы норвежские от удовольствия медно-красно зарделись.
Затем они еще долго, уже все трое, вспоминали свою поездку сюда, на крышу старого Буфета. Свинка-вилка своим вилочным видом вызвала внимание таможенных служб и их хозяина долго проверяли на контрольном пункте… Оставим их, пусть поговорят.
Вдруг раздался голос. Немного суховатый, с глиняным акцентом:
«Извините, я слышала, что здесь есть выходцы из Испании?» Это обратилась к окружающим Тарелка с Канарских островов из Гуимара. Это была такая же умная тарелка, как и Тарелка норвежская из Осло. На ней также были нарисованы, только не руны, а другие, только ей понятные знаки. Ее приобрели семья хозяев в музее Гуимара, куда их привело любопытство к деятельности известного норвежского ученого-энографа Тура Хейердала. Они туда даже приехали на автомашине, чтобы посмотреть этот музей. Там они и приобрели эту тарелку глиняную из Гуимара. Конечно, эту тарелку глиняную из Гуимара заинтересовал пусть, хоть и непродолжительный, но все же разговор шкатулки-копилки и набора для специй.
Тарелке глиняной из Гуимара очень хотелось найти своих земляков и вспомнить с ними свою далекую родину. Но как было уже сказано о полной апатии Шкатулки-копилки и Набора для специй, то глас Тарелки из Туимара так бы и остался неуслышанным, но мы забыли еще об одном выходце с Канарских островов.
Конечно, это был Колокольчик со свинюшкой сверху. Он в отличии от Шкатулки-копилки и Набора для специй просто трепетал от возможности найти земляков. И он нашел их, вернее не их, а ее. Как вы уже догадались, «ею» оказалась Тарелка из Гуимара. Спасибо Подсвечнику породистому: он смог организовать звуковое сообщение далеко висящего Колокольчика со свинюшкой сверху от далеко стоящей Тарелки из Гуимара.
И вот они заговорили. Они даже вспомнили друг друга! Они жили в одной гостинице недалеко от моря в городе Лас Америкас. Они так разговорились, что не заметили, как Колокольчик со свинюшкой снова раскачался и звякнул, чем напугал всех жителей старого Буфета. Но хозяин, кажется, не услышал этого нежданчика и не пришел с проверкой в столовую. А Колокольчик со свинюшкой сверху и Тарелка из Гуимара вспомнили своих знакомых и задумались, что с ними летела обаятельная свинюха. Где же она?
«Я прошу прощения, что нарушаю вашу беседу»-раздался голос Тарелки норвежской из Осло:
«Но мне очень бы хотелось побеседовать с вами, уважаемая Тарелка из Гуимара, о ваших загадочных рисунках. Это так интересно!»
«Да, я серьезно занималась проблемами этнографии со своим научным руководителем. Вы, конечно, знаете его. Это известный этнограф и путешественник Тур Хейердал. Кстати, он ваш Земляк, он из Норвегии. ( Среди «норвежцев», прокатилось волнение). Я вам обязательно расскажу про него. Так мы с ним разгадывали древние письмена народа, который заселял Канарские острова. Вот отдельные знаки я и ношу»-поддержала разговор Тарелка из Гуимара.
«Тур Хейердал! Я, безусловно, знаю этого ученого из Норвегии.»-отозвалась польщенная таким вниманием к норвежской культуре и науке Тарелка норвежская из Осло.
«Как это прекрасно! Раскрывать тайны Земли! Ах!»-эхом отозвалась Кружечка изящная из Франкфурта.
«Подумаешь, какие там тайны могут быть в земле»-иронично хрюкнула Свинка тверская:
«Сколько я ни копаюсь в земле, еще ничего не находила».
«Вы не правы, соседка»-возразила ей, совершенно неожиданно Свинка Кипрская. Свинка тверская даже растерялась от такой неожиданности, так как Свинка Кипрская была застенчивой особой.
«Вы не правы, коллега»- повторила Свинка Кипрская:
« Я хорошо знаю, что такое тайны земли».
«Откуда?»-обалдела воззрилась на нее Свинка Тверская:
«У вас, что там, на Кипре, земля другая?»
«Может и другая»-мягко возразила ей, ее подруга, Свинка Кипрская: «Только я знаю как вся наша хозяйская семья приносила домой массу всяческих обломков и камней и говорили, что это все древности». Разухабистая Свинка тверская даже не нашлась, что и сказать. Она только раздраженно хрюкнула и повернулась к соседке своим вульгарно раскрашенным задом.
«Благодарим Вас, коллега»-учтиво сказали две умные тарелки: Тарелка норвежская из Осло и Тарелка из Гуимара:
«Очень приятно найти своих сподвижников». Свинка Кипрская порозовела от удовольствия от такой похвалы и, застеснявшись, спряталась за своего соседа Рукомойника норвежского из Буде.
Но беседа о исторических ценностях оказалась не законченной, так как запросил слова совершенно неизвестный буфетной публике Подсвечник в виде рыбного позвонка с ритуальными изображениями. Он стоял на дальней от беседующих полке и очень боялся, что его не услышат. Но он напрасно волновался. Его услышали.
Дело было в том, что он, Подсвечник в виде рыбного позвонка имел на своей поверхности ритуальные изображения и хотел поделиться знаниями с коллегами по науке. Конечно две умные тарелки: Тарелка норвежская из Осло и Тарелка из Гуимара не оставили без внимания специфические рисунки Подсвечника в виде рыбного позвонка. Они его подвергли расспросам и остались довольны, что его ритуальные изображения копируют древние изображения на скалах Норвегии.
Подсвечник в виде рыбного позвонка был достаточно замкнутым подсвечником, хотя он периодически работал на столе у хозяев и нес им свет и радость. Но он забыл, откуда его привезли, помнил только, что родился где-то на границе со Швецией. Он скучал по своей молодой хозяйке, которая привезла его оттуда, но не решался спросить, что о ней известно.
Он, как любая вещь, имеющая отношение к культуре, тоже слышал о Туре Хейердале, и поделился своими знаниями с окружающими. Все остались довольными друг другом. Три умника: Тарелка норвежская из Осло, Тарелка из Гуимара и Подсвечник в виде рыбного позвонка договорились периодически встречаться и проводить научные семинары.
Между тем, пока Подсвечник породистый помогал общению нашедших друг друга земляков, разволновался Подсвечник еврейский. Это был очень умный подсвечник. Он знал свое предназначение и использовался в религиозных праздниках. Он слышал, как сказочник представлял еврейского Священника-раввина и понял, что существует родственная душа, его единомышленник. Священник-раввин находился на полку выше, от полки на которой стоял Подсвечник еврейский. Услышав Подсвечник еврейский, Священник-раввин перестал читать древнюю еврейскую книгу «Тора» и прислушался. Поняв, что к нему обращаются, он весь превратился в слух и расцвел, узнав, от кого исходят позывные. Сложно воспроизвести их разговор, это были просвященные в иудейской религии вещи, но было ясно одно, что они очень обрадовались друг другу. К тому же они оказались с одной обетованной земли-Иерусалимской. Другие вещи, почувствовав сложность их разговора, почтительно замолчали и впитывали их беседу.
Между тем, встречи, общение жильцов старого Буфета, продолжалось. Они разговорились. Летело время, Часы кипрские начали отбивать время, близкое к утреннему, а беседы были в полном разгаре. Не принимали участие Часы песочные да семейка троллей. К Часам песочным никто не обращался, и они чувствовали себя одиноко, а семейка троллей невозмутимо палили свой костер и не обращали ни на кого малейшего внимания. Всем своим видом они показывали, что они тролли и им все по фигу. Оставим их пока.
В то же время волновались жильцы на дальних полках. Это были: два гномика едущих на свинке, гномик, стоящий на собственных ногах , небольшая свинюшка кирпичного цвета, Свинка деревянная с Таиланда, Свинка красная из Норвегии, Свинка с Кубы, Свинка из Ханесвагена. К ним присоединилась Свинка –подставка для зубочисток . Они очень волновались, что их забудут! Но их не забыли, тем более, что они были свинюшки, свинюшки из Новегии, Таиланда, Кубы. Свинка –подставка для зубочисток не помнила откуда она, но она с радостью присоединилась к свинскому землячеству и не чувствовала себя в одиночестве.
Свинка из-под Киркенеса, Картина из славного норвежского города Тромсе ( не будем забывать, что на картине изображена свинья с потомством) тоже были рады пообщаться с таким свинячьим поголовьем. Тем более, что данное свинство было свое, родное, норвежское.
Свинка кипрская жаждала пообщаться с такими диковинками как Свинка с Кубы и Свинка с Таиланда. Да и колокольчик со свинкой сверху тоже не чурался свинского общества, так как на нем находилась маленькая желто-черная свинка и, следовательно, колокольчик был свинячий.
Формировалась дивная компания, которой было что рассказать. Даже Свинка-вилка (ведь она тоже была свиного происхождения) на время закончила воспоминания с Весами норвежскими и прислушивалась к завязывающемуся диалогу. Да что там Свинка-вилка или Свинка Кипрская! Даже наша оторва, Свинка тверская, и та с интересом начала поглядывать на новых знакомых. Ей все свинское тоже было не чуждо.
Сколько началось разговоров, вопросов. Свинки хрюкали, визжали от удовольствия и разговаривали, разговаривали. Не были забыты никто: ни Свинка красная из Норвегии, ни Свинюшка кирпичного цвета. Да что там говорить, Свинка –подставка для зубочисток, не чувствовала себя в одиночестве. Потихоньку их хоровое хрюканье превратилось в более менее упорядоченную беседу и ее можно воспроизвести.
Конечно, всех заинтересовала Свинка из Ханесвагена. Это была дородная, я бы сказал дюжая свинка с добродушной мордой и, как выяснилось, с не менее добродушным характером. Она действительно была из Хаанесвагена, маленького норвежского городка, затерянного на самой северной точке не только Норвегии, но и всей Европы.
Как ее понимали! Свинка из-под Киркенеса, до этого считавшая себя самой северной свинкой на крыше столового буфета, не особенно расстроилась, а также как и все остальные свинюхи, внимательно слушала северную рассказчицу.
А так как рассказ касался не столько свинства, сколько путешествия хозяев на самую северную точку Европы Норд-Кап, то очень скоро разговоры стихли, и все вещи стали слушать рассказчицу. Даже Священник-раввин на время прекратил свои божественные споры с Подсвечником еврейским и превратился в слух. Слушать было чего.
Оказывается, когда хозяева оставили молодую хозяйку в Осло. В то время она еще была совсем юной молодой хозяйкой., Они, прилетев в Киркенес (здесь все повернулись в сторону Свинки из Киркенеса, но она как воспитанная свинья только кивнула головой), решили сьездить на Норд-Кап.
Им, хозяину и взрослой хозяйке, было очень грустно без совсем еще юной молодой хозяйки, и они были очень печальные. Здесь нужно отметить, пока хозяева ехали до Норд-Капа, Свинки из Хаанесвагена не было с ними, но она добродушно на этом не акцентировала свое свинячье внимание. У почтенной публике, слушавшей ее очень внимательно, это прошло, и они были просто уверены, что Свинка из Ханесвагена проехала с ними весь длинный путь. Простим ей это, тем более, что они не много потеряли. Свинка из Ханесвагена была прекрасной рассказчицей, и она сумела акцентировать все внимание свинского сообщества на своей особи. Все как положено: «Красиво не приврать, истории не рассказать»
На самом деле, когда хозяева уже собирались ехать обратно, взрослая хозяйка захотела пить, и они зашли в местный маленький магазинчик, напоминающий скорее лавку. И там, взрослая хозяйка заметила под прилавком сиротливо стоявших несколько свинюшек. Это были самодельные, или как это модно говорить: «Hand maid» и не пользовались спросом у местного населения. Их даже разместили под прилавком. Хозяин и взрослая хозяйка были счастливы, что приобрели такую память о Норд-Капе. Они аккуратно положили покупку в багажник и двинулись на юг Норвегии.
Свинка из Ханесвагена еще долго рассказывала о красотах Северной Норвегии. О ее длинных тоннелях, проложенных под заливами и прорезающих горные кряжи. О том, как норвежские домики, как спичечные коробки, разбросаны, казалось бы на непреступных кручах. Или заброшены чьей-то могучей рукой на острова.
Все это впечатляло свинячье сообщество, и они вместе со Свинкой из Ханесвагена сопереживали путешествие на юг Норвегии, а затем переход через границу с Финляндией. Но один слушатель все же не выдержал и перебил прекрасную рассказчицу: Свинку из Ханесвагена.
Конечно же, это был старый Буфет и, конечно же, вопрос был о еще юной молодой хозяйке. Увы, при всем своем красноречии Свинку из Ханесвагена не могла рассказать ничего вразумительного о еще юной молодой хозяйке. Поэтому она стала рассказывать о взрослой хозяйке, которая мужественно преодолевала перевала Норд-Капа, терпела жуткий холод на скале и любовалась красотами Северного моря, несмотря на шквальный ветер.
Поскольку речь зашла о молодой и взрослой хозяйках, то в разговор вклинивались, то одна, то другая свинки. Так Свинка красного цвета и Свинка кирпичного цвета вспомнили, как их молодая хозяйка привезла на Рождество. Родом они были из Буде. По их рассказам молодая хозяйка, жила на дивном хуторе на природе и ей там очень нравилось.
Затем аккуратно вмешались в разговор Свинка с Кубы и Свинка из Таиланда. Их слушали с особенным интересом. Конечно, их иностранное хрюканье с акцентом, впечатляло свинское сообщество. Все с интересом послушали о путешествии молодой хозяйки на загадочной Кубе и не менее экзотическом Таиланде.
Но один слушатель все же не выдержал и снова перебил рассказчиц. Стоит ли повторять, что это был старый Буфет. И вопрос был не новый: все о молодой хозяйке.
Иностранки, еще не зная старого сентиментального буфета, только пожали плечами и не сказали ничего больше, кроме того, что сказали. Старый буфет только горестно вздохнул. Он очень скучал о своих хозяйках: молодой и взрослой.
«Не горюйте о молодой хозяйке, господин старый Буфет. Она в Норвегии, в этой прекрасной стране гор, озер, рек, которые не впадают во фьорды, а падают в него с огромной высоты. Все это сопровождается оглушительным грохотом. Мы любим нашу страну и вашей молодой хозяйке там совсем неплохо»-эти слова были произнесены Лосем. Просто Лосем, который уютно расположился среди сосновых шишек, которые напоминали ему родные горы, перевал. Он жил в сувенирной лавке возле одного из водопадов и наслушался восторженных речей туристов по поводу красот этого края.
Нужно ли говорить, что его слова задели все норвежское землячество, и они наперебой стали вспоминать родные края. Лось снисходительно смотрел на взволнованных свинок, подсвечников, кружек. Это был огромный лось, мощное сильное животное, символ Норвегии.
Дождавшись, когда все выговорятся и утихнут, он сказал, что норвежцы очень любят свою страну и он, лось, будет рад, если молодая хозяйка найдет там вторую родину.
«Слушайте!»- громко сказал Лось, просто Лось:
«как распевают молодые хозяева Норвегии свой гимн, прославляющий их страну: «Да, мы любим край родимый, Край лесистых круч, Море, ветер нелюдимый, небо в клочьях туч». Все жители старого Буфета притихли и слушали эти слова, прославляющие родину многих живущих здесь.
«Прелестно! Прелестно! Как патриотично!»-захлопала в ладоши изящная кружечка из Франкфурта. Затем, как и подобает чувствительным особам, зашмыгала носиком и пробормотала: «Почему же у меня нет родины, о которой я пела бы такие песни! Ах!». Носовой платок - простыня Кружки из Гринвича был наготове.
« Где-то и моя родина, Польша!»-про себя подумала Кружка польская- Пивной животик: « Где те дивные пивные, в которых я служил, принося всем радость…»
«Да, а я вот кружка без родины»-печально проговорила Кружка Бюргерская, которую просто купили в магазине.
«Никому я не нужен»-печально думали песочные Часы, пересыпая песок из ладошки в ладошку:
«Нет у меня родины, нет друзей». Жильцы старого Буфета уже нашли своих земляков, друзей, а я один и никто не обращает на меня внимания. И песочные Часы заплакали тонкой песочной струйкой.
«Неп-рав-да! Тик-так! Неп-рав-да! Тик-так Неп-равда!» вдруг громче, чем обычно затикали Часы кипрские. Они со своей стенки увидели, как заплакали Часы песочные и решили ободрить их, предложив им свою часовую дружбу.
«Правда! Мы будем дружить?»- еще не веря своему счастью, спросили песочные Часы своего старшего друга, Часы кипрские.
«Ко-неч-но! Ти-так! Ко-неч-но! Тик-так»-затикали Часы кипрские. Им тоже было приятно, что нашлись часы, хоть и песочные, но все же часы.
« Мы бу-дем дру-жить! Мы бу-дем дру-жить!» - с удовольствием затикали они со стенки.
«Послушайте коллеги!»- вдруг раздался голос старого домашнего Доктора. Его до глубины души тронули стихи просто Лося:
« У нас есть вещи, которые представлены здесь в одиночном экземпляре. Давайте обьединимся в землячество одиноких вещей и и мы не будем одиноки».
«Прелестно! Я согласна!»-захлопала в ладошки Кружка изящная из Франкфурта.
«Пожалуй, это выход! Я тоже согласна!»-задумчиво проговорила Кружка польская - пивной животика.
« Это выход, причем не плохой. Я тоже согласна!»-утвердительно пристукнула ручкой Кружка толстая бюргерская
« Я присоединяюсь к вам»-немного помолчав, глухим, слегка треснутым голосом, заявила Кружка из Гринвича.
« Урааа! Мы теперь Земляки!»- в один голос закричали и застучали ручками домашний Доктор, Кружка изящная из Франкфурта, Кружка польская в виде пивного животика, Кружка толстая бюргерская, Кружка из Гринвича.
Среди всего свинства находились два маленьких гномика, едущих верхом на свинье и праздничный рождественский гномик, стоящий на своих ногах. Но они так долго находились все рядом, что не отделяли себя от этого стада и держались вместе с ним.
Конечно, они с большим интересом поглядывали в сторону семейки троллей (все же это не кружки (ударение ставят, кому где нравится) со свинками). Но семейство было так поглощено приготовлением своего троллиного ужина, что не обращали никакого внимания на наших рождественских игрушек.
Давайте оставим их в покое. Скандинавы очень аккуратно относятся к этим созданиям. Даже их побаиваются и стараются не трогать. Пусть они жарят своих лягушек и крысок!
Если бы кто-то из жителей старого Буфета догадался и расспросил гномиков о их жизни, то они услышали бы много интересного. Гномики более общительный народец, чем тролли. Они живут в сопках, но дружат со всем троллями и им подобными.
Мы о них много знаем. В свое время молодая хозяйка увлекалась ими, ну а взрослой хозяйке и хозяину только дай повод. Они изучили друзей гномиков. Это муми- тролли. Они называются муми, потому, что отличаются от настоящих троллей ростом, видом, повадками. Они живут в игрушечных домиках и очень безобидные. У муми много друзей, которым они помогают, особенно зимой. Когда все сопки засыпает снегом, перемерзают реки и лесному народцу приходится очень туго. Тогда они встают на лыжи и идут со всех краев Скандинавии в Мумми-долину, где живут мумми-тролли. Те их подкармливают брусничным вареньем
Что семейка троллей, заинтересовались! Пацаненок давно уже забыл про аппетитную крыску и, раскрыв рот, слушал. Конечно, он слышал и о Малышке-Мю, которая является дочкой Мымлы-мамы, сестра Мюмлы (сводная, скорее всего, так как была рождена до встречи Юксаре с Мюмлой- мамой), а также сестра Снусмумрика. Знал он и Сниффа-сына зверушки Сос и Шнырька, и Снорка-брата Фрекен Снорк, и Онкельскрута, которому 100 лет, и Фредериксона и многих, многих других персонажей старых норвежских сказок.
Конечно, пацаненок, был тролль. Не мумми-троль, а настоящий лесной тролль, точная копия своего папаши. А его папаша был очень большим троллем, как сопка или скала в море и он просто не видел этот лесной народец, который в страхе разбегался, когда слышал тяжелые шаги лесных исполинов.
Много чего они могли рассказать, э гномики, оседлавшие большую свинью, чтобы вовремя добраться до домиков, в которых живут «кто-то» (ну те «кто-то», который появился у молодой хозяйки) и вручить им рождественские подарки. У них целый мешок подарков для этих «кто-то», у которых есть прозвище «дети».
Дети, как нам рассказывали рукомойник норвежский из Буде и его земляк подсвечник-галант всегда были беспокойными созданиями. Помните, как эти «дети» кидались камнями в старый заслуженный рукомойник и сломали ему ручку и чуть не спалили дом, где жил элегантный подсвечник-галант,
Но в этот вечер, который называется рождественским, они очень тихие и послушные. Их одевают понаряднее и даже причесывают и они, дети, все это терпят. Они прижимают свои курносые носы к заиндевевшему окошку и смотрят вдаль: в сопки, в заснеженные долины. Они боятся просмотреть гномиков, едущих на большой толстой свинье с длинными полосатыми носками, в которых спрятаны подарки. Они, гномики, все одно появляются незаметно, пробираются к наряженной елке и оставляют под ней подарки и быстро-быстро убегают, так как очень много детей в этот вечер дожидаются рождественских подарков. А свободные от этой работы гномики, вроде нашего, который стоит на своих ногах, столпились под печкой и смотрят, видя как дети роются в подарках и радуются.
Эти гномики очень хитрые, они весь год наблюдают за детьми и отмечают их добрые дела и запоминают, что хотели бы дети, чтобы им подарили на Рождество. И если дети вели себя хорошо, а хорошо это означало, что не кидали камни в рукомойник, не отламывали ему ручку, не пытались поджечь дом, то они получали в шерстяном полосатом носке желанную вещь. Какие дивные были эти вещи! Это были машинки для мальчиков и куклы для девочек.
Ай- яяя- яй! Да вы же еще не знаете, что эти «кто-то», называемые детьми, делятся на мальчиков и девочек! Знаете? Очень хорошо, старый Рукомойник норвежский из Буде! В вас кидали камнями мальчики, эти самые беспокойные создания из «кто-то». Очень даже может быть. Девочки отговаривали их, но они (мальчики) не слушали и продолжали кидаться камнями. Девочки более спокойные «кто-то» и держатся своих мам.
«Как наша взрослая и молодая хозяйки»-оборонила Кружечка изящная из Франкфурта. Да, именно так милейшая Кружечка изящная из Франкфурта, именно так.
«Ах, как я хотела бы, чтобы рядом со мной стояла моя маленькая «кто-то», называемая девочкой»- прошептала Кружечка изящная из Франкфурта, и глаза ее наполнились слезами.
«Ну вот, опять…» -добродушно прогудела Кружка из Гринвича и протянула свою простыню-платок своей расчувствовавшейся соседке.
Слово «Рождество» оказалось таким связующим между вещей, что все, особенно кружки, разом расшумелись. Все помнили, что такое « Рождество» и что кружки использовались по своему прямому назначению. Даже подсвечники и те наперебой рассказывали, как ярко они освещали праздничный стол, и какие нарядные были окна в домах.
«Что бы вы не говорили мои замечательные соседи, но в такие праздники я всегда возглавляла стол»-раздался металлизированный голос. Это заговорила Бутылка винная в металлической оплетке. Это была старая, всеми уважаемая бутылка. По своему возрасту она могла поспорить с домашним Доктором.
Кстати, он отозвался очень быстро и заявил, что никто не оспаривает первенство Бутылки винной на праздничном столе. Что благодаря ее содержимому люди становятся веселее радостнее во время рождества. Бутылке винной было очень приятно, что ее так высоко ценят.
«Но не стоит забывать и меня!»-вдруг заговорила старая Кофемолка. Она была не такая старая, как, допустим, винная Бутылка винная или домашний Доктор, или Кружка из Гринвича. Но она была точной копией тех кофеварок, которые стояли в каждой норвежской кухне и норвежские хозяйки молотили твердые горькие зерна кофе.
Старая Кофемолка тщательно перетирала зерна своими жерновами, чтобы кофе было мелким и пушистым. После чего кофе заваривался, и каким уютным был тот же рождественский вечер, когда гостям раздавались кофейные чашки. Отхлебнув по глотку ароматного кофе, хозяева и гости начинали разговаривать, петь песни. Это очень хорошо знали подсвечники и кружки, которые присутствовали на столе. Поэтому вещи старого Буфета дружно приветствовали старую Кофемолку, стоявшую на нижней полке старого Буфета.
«Я боюсь показаться бестактной среди таких высоких вещей нашего старого Буфета»- это робко заговорила Свинка –подставка для зубочисток, маленькая совсем незаметная особа. Но это была очень трудолюбивая Свинка-подставка. Она несла на себе вязанку зубочисток, без которых не мог обойтись ни один праздник. Да что там праздник, после ужина требовались услуги этой Свинки-подставки для зубочисток.
Норвежцы так и называли эти зубочистки-«норвежский десерт». Но ей даже не дали сказать слова извинения, что она вмешивается в разговор.
«Что вы, милочка!»-воскликнула Свинка-вилка:
«Мне ли не знать, как вы необходимы после каждого ужина, особенно, если на столе было мясо». При упоминании о мясе Свинка-вилка разволновалась. Ее оловянная спинка словно распрямилась и засветилась так, каким становится олово после прикосновения теплых рук. Конечно, Свинка-вилка, немало помогала людям разделывать и нарезать в тарелки ароматное, только что приготовленное на огнедышащей плите, мясо.
«Вы не должны стесняться своей работы, уважаемая Свинка –подставка для зубочисток»- наперебой заговорили вещи, знающие толк в хорошо накрытом столе. Свинке –подставке для зубочисток было очень приятно такое внимание.
«Наверное, не стоит забывать и про меня, если уж речь пошла о накрытых праздничных столах. Без меня трудно было бы хозяйкам хлопотать над приготовлением пищи»-это заговорил красивый кипрский Поднос. Он был родом с Кипра из деревни Лефкара.
Это был незаметный житель старого Буфета. Он лежал на последней нижней его полке и даже сейчас незаметно служил людям. На нем стояли мелкие вещи так необходимые в быту, но часто теряющиеся, если их не класть на поднос. Вещи дружно приветствовали этого трудолюбивого красавца. Поднос кипрский был очень тронут вниманием буфетного сообщества и расчувствовавшись рассказал историю своей покупки. Она была очень интересная.
Оказывается, молодая хозяйка ездила одна не только в Англию, где приобрела Кружку из Гринвича. Здесь на мгновение вещи забыли о Подносе из Лефкары и обратившись к Кружке из Гринвича и просили не забыть и все-таки рассказать продолжение своей героической истории.
На что польщенная вниманием Кружка из Гринвича, сказала, что еще будет время. Поднос из Лефкары тактично дождался, когда вещи успокоятся, и продолжил повествование дальше.
Так вот, в то время как молодая хозяйка, которая еще не была хозяйкой старой квартиры с балками в старом доме с старыми лестницами в Осло, поехала учиться в воскресную школу в Осло. Хозяин и взрослая хозяйка уехали на полюбившийся им Кипр и отдыхали в городе Лимассол.
«Я знаю, этот город, знаю!»-раздался радостный голос Свинки Кипрской. Но она тут же сконфуженно смолкла, почувствовав на себе осуждающие взгляды.
«Извините меня, пожалуйста, за эмоции»-сконфуженно пробормотала Свинка Кипрская и спряталась за своего соседа, Подсвечника расфуфыренного. Спрятаться было совсем нетрудно, так как Подсвечник расфуфыренный был в очередном новом веночке с бантиками. Поднос из Лефкары ничего не сказал и продолжал дальше.
Рассказ свелся к тому, что хозяин и взрослая хозяйка поехали в эту деревню праздновать греческие ночи. Это был очень красивый праздник: там хозяин и взрослая хозяйка пели песни много ели, много пили, а потом взрослая хозяйка даже падала одетая в воду.
« Я знаю, такое бывает, после выпитого»-прошептала все понимающая винная Бутылка. Хозяин как человек серьезный сидел за деревянным столом, наблюдал за взрослой хозяйкой, которая плескалась одетая в воде.
Он был очень серьезный человек, этот взрослый хозяин. Он, не переставая наблюдать за резвящейся, как нимфа в воде, взрослой хозяйкой, пододвинул к себе еще одно деревянное корытце с дивно зажаренными куриными ножками.
«Корытце! Ну прямо как у нас, у свинюшек»-начала было тверская хулиганка, но ее разом зашикали и она смолкла.
Хозяин очень серьезно расправился с куриными ножками.
«Вот где ему, наверняка, пригодились бы мои зубочистки»-подумала про себя Свинка –подставка для зубочисток. Как вы понимаете, она подумала не про себя, а про хозяина, который вдоволь наелся куриных ножек, запивая их белым вином. Взрослая хозяйка продолжала резвиться в бассейне.
Но вот мероприятие закончилось. Все выбрались из бассейна, и пошли по ночной улице деревни.
Старые женщины, которые продавали эти интересные нужные вещи, стояли у своих крылечек и предлагали свой товар и даже немного снизили цену. Так вот я и был куплен сытым хозяином и взрослой мокрой хозяйкой.
«Греческие ночи! Как это романтично!»-раздался голосок кружечки изящной из Франкфурта.
«Да, у нас на Кипре славно»-вдруг неожиданно для себя произнесла Свинка Кипрская.
«Так ты же с этой , ну …как ее. Вот ведь забыла…С Индонезии»-зацепилась Свинка тверская.
«Но меня же приобрели на Кипре, в городе Пафосе. Я стояла в сувенирном магазине и у меня достаточно было времени полюбить этот остров»-защищалась Свинка Кипрская от т Свинка тверской, которая настолько развеселилась, что стала подталкивать застеснявшуюся соседку пятачком под живот. Свинка кипрская сконфуженно захихикала.
Поднос с Лефкары спокойно перенес неожиданную заминку в своем повествовании и продолжил. Так он был куплен в этой замечательной деревне и привезен сюда.
«Но это еще не все»-задумчиво произнес поднос из Лефкары: Там же был куплен великолепный свин-папа с маленьким свиненком на руках».
«Ах!»-только и смогло сказать все свинское сообщество старого Буфета.
«Так где же он, этот папский свин?»-уже вразнобой и на перегонки затараторили они.
«Этого я вам не смогу сказать»-только и произнес поднос из Лефкары.
«Скажу только одно, что мы приехали сюда вместе. Но потом хозяин сказал про какую-то коллекцию и папа-свин с маленьким свиненком исчез»-закончил поднос из Лефкары.
Все жители старого Буфета замолчали следом за подносом из Лефкары. Они теперь знали друг друга, обьединились в землячества. Они были рады друг другу, но понимали, что еще не все им открылось, что есть еще какая-то вещевая тайна. Что существуют им подобные. Только где? Каждая вещь терзалась этим вопросом.
«Я, кажется, знаю ответ на наш вопрос. Мы здесь не одни»-раздался возглас Подсвечника расфуфыренного. Он не успел рассказать взволнованным своими новыми знакомствами соседям, что в этой квартире есть еще помещения. Что жизнь идет не только на крыше старого буфета и его полках. Он многое знал, этот подсвечник расфуфыренный. Он был стар, как и многие вещи и помнил старые квартиры, в которых жили хозяева. Вместе с хозяевами он приехал сюда, в просторную квартиру. Он даже знал, что эта квартира имеет второй этаж, а там…
Но в это время Часы кипрские начали отбивать часы раннего утра. Все, волшебная ночь закончилась. Вещи разом затихли и из вещных превратились в обычные… до следующей полночи.
Конец второго действия
Действие третье
К действующим лица первого и второго действия добавляются:
-Старая лестница
-Весы из Норвегии красные
-Рукомойник дворянский
-Яйцеварка польская серебряная
Вернее оно еще не началось, так как первые солнечные лучи, и удары Часов кипрских оповестили начало нового дня. Вещам положено было застыть на месте. Что они и сделали, правда, с очень большой неохотой. Их можно было понять. Такая была ночь! Они узнали многое друг о друге, стали друзьями.
О чудо! Они поняли, что мир не ограничивается крышей старого буфета, а есть еще полки, на которых стоят не менее интересные вещи. Мало этого, эти вещи могли быть привезенными из тех же мест, откуда и они. Самое интересное, что рядом живущие вещи приехали из мест, которые другим были неизвестные и, благодаря дружбе и общению, будут рассказывать о своей родине долгими зимними вечерами.
Даже самые равнодушные, такие как семейка троллей, или застенчивые, как Часы песочные или Свинка –зубочистка и те нашли своих друзей и знакомых. Хотя семейка Троллей продолжала заниматься своим излюбленным делом: готовить очередной ужин, но и они с интересом рассматривали окружающих.
О Часах песочных и говорить нечего: они были счастливы, так как нашли себе большого друга- Часы кипрские. Вот и сейчас они с восторгом следили со своего места, как Часы кипрские, преисполненные собственного достоинства неторопливо делали свое дело: они шли. Часы кипрские шли, отсчитывая время, и весь окружающий мир следовал их неторопливому ходу. «Тик-так! Тик-так! Тик- так!»-казалось бы какой пустяк, какой-то там тик-так! Но это был не простой «Тик-так!»-это шло время. Часы песочные в тайне гордились своим причастием к этому часовому племени, которое управляет временем.
Когда Часы песочные с восхищением смотрели на своего старшего друга, то видели небольшую куколку, привязанную к часам. Это была маленькая изящная куколка, в шляпке. Наверное, это была юная садовница, так как она держала в руках маленькую леечку, а рядом были привязаны садовые инструменты. Что-то жгучее пронзило Часы песочные.
Конечно, Часы песочные, несмотря на свою принадлежность к часам, тоже были просто вещью, а им, вещам было незнакомо чувство ревности. Это придумали хозяева.
Хотя как знать! Разве мало случаев, когда вещь переходила из рук в руки и случалось неожиданное: вещь ломалась или разбивалась. Хозяева очень удивлялись этому событию, даже огорчались, но потом говорили, что эта вещь не к дому.
Так вот и наши Часы песочные почувствовали что-то пронзительное, молнией прошедшее через их две колбочки и ушедшее в песок. Это было их песочное чувство.
Часам песочным очень хотелось поделиться своим песочным чувством. Но шло дневное время, и в это время вещи не были вещными.
Часы песочные разглядывали юную садовницу и не понимали, что она делает возле этих великолепных, роскошных часов и все думали, думали…Хорошо, что Часы песочные не были задействованы по их прямому назначению, отмерять время, а то они бы наделали ошибок. От волнения песок из их колбочек сыпался бы гораздо быстрее. Но оставим их пока со своими проблемами.
Часы кипрские, занятые своим вечным дело-отсчитывать время, были задумчивы. Если бы не хозяин, который совсем недавно подкрутил им вечный механизм- пружину и не вдохнул бы в их жизнь, то Часы кипрские просто-напросто бы остановились.
О! Как им, Часам кипрским, знакомо это чувство бессилия, когда ты останавливаешься и стоишь без движения, а мимо проносится жизнь.
Вещам это чувство было незнакомо, хотя мы из их рассказов знаем, как переживают они, когда становятся ненужными. Когда не расставляются на столе подсвечники, когда из кружек не пьют. Домашнему Доктору не кого лечить по утрам своим неприкосновенным запасом. Подсвечники чахнут, если они не помогают свечам освещать жилище хозяев. Рукомойники становятся угрюмыми и необщительными, если они видят, что хозяева обходятся без них. Они, Рукомойники, готовы все стерпеть даже этих беспокойных «кто-то», называемых детьми, лишь бы были эти «кто-то» в доме. Каждому не хочется быть бесполезным.
Гномики и те ждут своего рождественского часа, чтобы бы быть полезными хотя бы раз в год: привезти на толстой добродушной свинье подарки этим беспокойным «кто-то». Для них, гномиков, достаточно на весь год той радости, которую испытывают «кто-то», находя под рождественской елкой полосатые носки с заветными подарками.
Эти неугомонные «кто-то», называемые детьми, и делящиеся на мальчиков и девочек в этот момент становятся самыми счастливыми в мире, потому что каждый держит в руках то, о чем он мечтал весь год. Ради того, что он держит сейчас в руках, этому «кто-то», независимо от того, как он называется: мальчик или девочка много пришлось сделать, чтобы то, что у него было в мечтах, оказалось в этот рождественский вечер в руках.
Они, эти «кто-то», убирали дом, бегали в лавку за продуктами, ухаживали за огородом. Конечно, они мечтали, что наступит Рождество, и сбудутся их мечты. И они сбывались, мечты этих егозливых «кто-то», называемых мальчиками и девочками, и каждый держал в руках машинку или куклу, именно ту, которая так бередила воображение, когда пробегаешь мимо магазина, а на тебя из-за стекла смотрит эта недоступная вещь.
А взрослые хозяева, затаившись в соседней комнате, смотрят через шторы как радуются их «кто-то», замечают, как они, «кто-то», выросли за этот год и, что через год им потребуются совсем другие подарки. Взрослые хозяйки в таких случаях часто сморкаются в передник, а хозяин начинает похлапывать хозяйку по спине и говорить: «Ну все, все, пора и за стол». Хозяйка вспоминает, что у нее что-то горит или уже сгорело и убегает на кухню.
Хотя можно услышать возглас семейки троллей: «А мы тролли! Нам все по фигу!». Но так уж и устроена жизнь, и хозяев, и вещей, что наряду с хорошим существует что-то недоброе, заставляющее всех задуматься и сделать больше добра, чтобы недоброго было меньше.
Так что пусть наша славная семейка жарит себе на ужин очередную крыску и лягушечку, и не мешает всему доброму миру жить по своим мирным законам.
Ну, а если добрый мир забудется и сделает что-то недоброе, то заглянет нахмурившееся небо в окошко дома. Заколеблется пламя свечи, подсвечник будет не в силах удержать этот живительный огонек и упустит его. Останется только тлеющий фитилек.
Спохватится хозяйка, сожмет в руках передник и выбежит из дома. А вокруг все изменилось, не узнать родных мест. Сопка, которая всегда стояла над домом и закрывала его от напастей в виде ветра, шторма вовсе уже не сопка. Это грозный тролль, который, сутулясь, косолапо расставляя свои лапы, разгневанно шел на последнее пристанище хозяев, чтобы напомнить им о добром, вечном. Горе им, хозяевам, забывшем доброе, на чем стоит мир!
Но если все встанет на свои места, то утихает шторм, расходятся насупившиеся облака и тролль-сопка замирает в своем последнем, решительном шаге.
Глянь, а вроде бы как затухший фитилек свечи снова набирает силу и разгорается огонек, все увереннее и увереннее. И вот уже стоит в окошке подсвечник, поддерживающий свечу, бросает отсвет в остановившегося на пол-пути грозного тролля, который вновь превратился в знакомую всем сопку, закрывающую жилище от всех невзгод.
Грозный тролль садится на корточки, перебрасывает хвост через плечо, расчесывает заскорузлой пятерней дремучую бороду и бурчит: «То-то! Так-то оно лучше!» И снова идет жизнь в старом добром жилище, и те волны, которые сотрясают гранитный берег, на котором стоит дом, не кажутся жестокими и беспощадными.
Вот об этом думали Часы кипрские, неумолимо отмеряя время. Много прошло времени в это доме. Они, Часы кипрские, не были такими сентиментальными, как их приятель, старый Буфет. Но тоже задумались о молодой хозяйке, которая была «кто-то» и была в половине этих «кто-то», называемых девочками. Часы кипрские помнили, как она с интересом рассматривала подарки, которые были сложены под елкой, и радовалась этим подаркам. Да кто не любит подарки!
Часы кипрские вздохнули. И вот на тебе: у этой «кто-то», которая превратилась в молодую хозяйку, тоже появилось «кто-то». Что же ход времени не остановишь, даже если остановятся часы. Часы кипрские были мудрыми часами, ведь они отбивали время, а время оно вечное.
Их беспокоило только одно событие: перестал звучать бой старых древних часов откуда-то сверху. Что это были старые, можно сказать, древние часы, Часы кипрские не сомневались. У них был сиплый простуженный бой, конечно, бивший невпопад. Но древние часы отбивали время, по своим, только им известным временным понятиям. Часы кипрские привыкли к этому не впопад бьющему бою, а сейчас они затихли. Что бы это могло быть?
Так шли, думая о своем, Часы кипрские. Вещи давно уже стояли на своих местах и были просто вещами. Часы кипрские нисколько не удивлялись этому, это же были вещные вещи: они оживали по сигналу Часов кипрских, которые отбивали время. Время это было полночь.
Часы кипрские смущало одно, время шло, но не появлялся хозяин. Давно уже Часы кипрские отбили то время, когда хозяин завтракал и уходил. Сегодня же хозяин все не появлялся. Что же могло быть?
Часы кипрские догадывались, что такое время наступало периодически, с определенной последовательностью. Если бы на часах был календарь, то эти дни показывались бы на нем как «суббота и воскресенье». Эти дни очень нравились и взрослым хозяевам, и молодой хозяйке. Они вставали позже, чем обычно и собирались в столовой. Слышались слова хозяйки: « Какие будут заказы? Блины? Могу испечь». В столовой возникало оживление. Все ждали, когда, то, что называется «блинами», возникнет на столе. Эти «блины» любили все. Загорались свечи на столе в каком-нибудь подсвечнике и хозяева долго сидели за столом. Часы кипрские хорошо помнили это.
Тем временем появился хозяин. Часы кипрские не ошиблись в своем ходе времени. Наступила суббота. Хозяин сидел за столом, завтракал и смотрел на старый Буфет.
«Ну и пыли скопилось! Нужно убрать»-сказал он и полез на стул, чтобы навести порядок.
Не буду рассказывать, сколько времени заняло это убирание пыли, но хозяин добросовестно протер все вещи и старый Буфет. Старый Буфет пробурчал, но так, что его слышали только часы кипрские:
«Мог бы и протереть маслицем». Но хозяин не слышал стенаний старого Буфета. Больше того, он вдруг взял с крыши старого Буфета Свинку тверскую и Свинку кипрскую и унес их. Вещи не знали, куда унес их хозяин, но слышали, как скрипит старая лестница. Старый Буфет давно научился распознавать звуки старой лестницы, хотя не разговаривал с ней как с Часами кипрскими.
Старый Буфет и вещи, живущие на нем, заволновались. Но появился хозяин, и руки у него были заняты чем-то. Это «чем-то» он поставил на крышу старого Буфета и отошел в сторону, посмотреть как это «что-то» разместилось. Затем достал еще «что-то» и поставил на нижнюю полку старого Буфета рядом со старой Кофемолкой и Бутылкой винной в металлической оплетке. Затем опять отошел в сторону и, посмотрев, остался доволен.
Вещи были ошеломлены происходящим, но так как шел обычный день и вещи не могли проявить свою вещность, им оставалось только молча разглядывать прибывших.
На крыше старого Буфета на месте убывших Свинки тверской и Свинки кипрской разместился рукомойник. Да, старинный рукомойник, но разительно отличавшийся от нашего норвежского рукомойника –работяги. Это был дворянин-рукомойник. Он был выше, солиднее нашего доброго знакомого из Буде. На боках у него красовались львиные головы. При нем наш рукомойник норвежский из Буде сделался ниже ростом и повзневзрачнел. Вещи, конечно, не остались равнодушными к появлению такого красавца и молча рассматривали его.
Нужно отметить, что Рукомойник дворянский чувствовал себя как дома: он гордо распрямился и расправил ручки.
Второй персонаж не вызвал такого ажиотажа. Он был гораздо скромнее Рукомойника дворянского. Это были весы. Весы очень похожие на нашего красавца из Норвегии, но несколько проще. Они не блистали вызывающе мерными рейками и не крутили стрелкой. Они были ниже Весов Норвежских, покрашены красной краской. Весы красные скромно встали в сторону и потупились. Чувствуется, им было не по себе от перемещения и попадания в чужую компанию.
Третий новосел заслуживал особого внимания. Нет, это не была очередная кружка или подсвечник. Это не была следующая свинюшка, подаренная хозяевам их друзьями. Это был совершенно новый экземпляр, отличный от присутствующих.
Это была яйцеварка, польская красавица, урожденная в конце 19 века в Варшаве. Это все говорило за себя. Она гордо разместилась между ошеломленными таким соседством старой Кофемолкой и Бутылкой винной в металлической оплетке и своей птицей на крышке стала рассматривать окружающих. Несмотря на некоторую полноту и возраст она оставалась изящной и горделивой.
Такое соседство! Сколько романтичных историй таится в ее полноватой фигуре, сколько было видано этой птицей, раскинувшейся на крышке этой яйцеварки! Как изящны ее витые ноги уверенно поддерживающие яйцевидный корпус. Красивая вещь, что и говорить.
Все вещи притихли и молча рассматривали пришельцев. Они тоже стояли молча. Оставим их до полуночи.
Как долго тянется время! Часы кипрские привычно отбивали такт и рассматривали новоявленных гостей. Они сразу отметили породу нового рукомойника и тем более, польскую красавицу. Часы кипрские уловили связь между затихшим боем старинных древних часов и появлением целого сонма красавцев и красавиц.
«Что-то не-то! Что-то не-то! Что-то не-то!» вместо привычных «Тик-так! Тик-так!» отбивали Часы кипрские.
На все это молча смотрела старая Лестница. Это была мудрая, много повидавшая на своем веку лестница. Она соединяла квартиру со вторым этажом и много видела и знала. Она, эта старая Лестница, видела, как хозяин возился со старыми часами и пытался продлить им жизнь. Что-то ему удавалось, и тогда часы начинали идти веселее и бить громче. Но недолго. И вот в один момент хозяин положил старые часы в сумку и ушел. Вернулся уже без них. Поэтому появление новых вещей, в частности яйцеварки польской, для старой Лестницы не было неожиданностью. Также она знала и весы красные, которые стояли там, на чердаке. На чердак же хозяин пронес по лестнице недоумевающих Свинку тверскую и Свинку кипрскую, которые испуганно таращили глаза. Но они напрасно переживали, их разместили в очень достойное их место. Главное, что они были не одни.
Старой Лестнице нравилась ее работа, соединять помещения. По краям старой Лестницы висели картины из стран, где были хозяева и молодая хозяйка. Старая Лестница любила разговаривать с картинами долгими заполярными ночами, когда в доме все затихало. Картины раскрывали перед старой Лестницей новый неведомый мир. Она, старая Лестница, плыла по реке-Темзе в лодке с чопорными пассажирами, стояла перед «Мостом слез» в Венеции. Бродила по узким улочкам Турции, любовалась закатами солнца в египетской пустыне. Сидела на берегу Средиземного моря на фортах Кипра и наслаждалась его красотами. А красоты Парижа! Их тоже прочувствовала старая Лестница, глядя на картину, которую привезла молодая хозяйка, когда была еще совсем юной. Очень любила старая Лестница свою картинную галерею и не чувствовала себя одинокой в их обществе.
На ее столбике висел небольшой корабельный колокол-рында, которым отбивали склянки, давая понять, что сигнал из столовой на ужин принят. Тогда раздавались быстрые шаги молодой хозяйки, топот хозяина, выбирающегося из своего кабинета (так называлась кладовка) и все слетались в столовую на вкусненькое. Многое повидали ступеньки старой Лестницы, многое могли рассказать ее перила, но она была мудрая, старая Лестница и хранила свои воспоминания в себе.
Между тем по столовой поползли длинные тени, стало сумрачно. Солнце, хотя и трудилось круглые сутки без захода на отдых, все же старалось не на долго спрятаться в облака. Вещи пристально следили за стрелками Часов кипрских и ждали его размеренных ударов, обозначавших полночь.
«Бом! Бом! Бом!»-наконец-то раздались неторопливые размеренные удары. «Один! Два! Три!...Девять!...»-нетерпеливо считали вещи удары часов. Все, с последним двенадцатым ударом наступила полночь и вновь в нашей столовой появилась легкая дымка сказочности. Вещи стали вещными.
«Откуда вы, красавец?»-это Подсвечник-галант с легким поклоном обратился к Рукомойнику дворянскому.
« Где наши друзья?»-недоуменно обратилась к общественности Свинка из-под Киркенеса. Ее волнения были вполне понятны: она осталась одна из свинюшек на крыше старого Буфета.
Рукомойник дворянский стоял и молчал. Выглядел он, конечно, весьма респектабельно, что и говорить: гордо поднятый широкий нос, ручки в стороны и морды львов скалящихся с боков этого красавца. Но сказать ему было особенно нечего. Рукомойник знал, что он дворянских кровей, но не помнил своей истории, хотя его история, судя по внешнему облику, могла уйти к середине позапрошлого века. Рукомойник молчал, это молчание становилось затянутым. Вещи ждали от него истории его появления, а он знал только то, что хозяин перенес его с кухонной стенки на крышу старого Буфета.
Рукомойник дворянский стоял на кухне среди тарелок, на которых были изображены снежные пейзажи Финляндии, собачьи упряжки. Одна тарелка, самая большая, вообще была посвящена семейству троллей: бабушке и внуку. Лихая бабушка-троль с размаху колола дрова, а внучек радостно прыгал вокруг, наблюдая за бабушкой. Вот вообщем и все соседство нашего дворянского красавца. Вещи на крыше старого Буфета стояли и ждали. Молчали и ждали.
«Ээээ…Видите ли…я…эээ»-только и мог выдавить из себя медно-бронзовый красавец. Наши вещи были вещами воспитанными и не хотели, чтобы вновь появившийся сосед чувствовал себя неловко.
«Я прошу прощения за назойливость, но все-таки, будьте добры ответить, если вас не затруднит: кто вы и откуда»-вновь обратился к медно-бронзовому красавцу Подсвечник элегантный. Он от такой прочувственной речи даже согнулся.
«Я…эээ…я…одним словом …эээ…с кухни»-выдавил из себя дворянский красавец.
«Как? Просто с кухни!»-ахнули и охнули жители крыши старого Буфета. Другие жильцы старого Буфета с интересом слушали диалог на своих местах.
«Да с кухни, а что вас удивляет?»-Рукомойник дворянский овладел собой.
«Вы! Такой львиный красавец и…с кухни…»-разочарованно протянула изящная Кружечка из Франкфурта. Она, как особа впечатлительная была готова услышать волнующую историю жизни такого красавца. Ее пылкое воображение нарисовало захватывающие картины дворянских усадеб, рыцарских замков, когда мужественные рыцари и благородные дворяне мыли руки из такого бронзового героя, а местные красавицы подавали своим избранникам собственноручно вышитые полотенца. А тут на тебе, из кухни!
«Хоть бы соврал»-подумала про себя Кружка из Гринвича.
«Так вы, голубчик, все свою жизнь, так сказать, как медный котелок, гм…протрудились на кухне?»- это высказал свое сожаление домашний Доктор.
«Да, с такой-то породой, такими львами и…на кухне»-разочарованно протянул Рукомойник норвежский из Буде. У него поднялось настроение:
«Подумаешь, бронзовый красавец! А сам прослужил всю жизнь на кухне и ничего в жизни не видел». Рукомойник норвежский даже хотел хлопнуть от чувств ручкой по бокам, но вспомнил, что ручки давно уже нет. Ее, как вы помните, отломил «кто-то», когда он висел в доме и занимался своим прямым делом: мыл руки своим хозяевам.
Бронзовый красавец Рукомойник дворянский чувствовал, что что-то происходит: вещи удаляются от него, теряют к нему интерес. Нужно что-то сказать, но что? До его украшенной львиными головами сущности это не доходило.
Ситуацию спас Подсвечник расфуфыренный, ну тот, который много знал. Он разгладил свои ленты и рюшечки, поправил цветочки на венке и неожиданно вдруг сказал:
«А я помню вас, сосед!». От таких слов вздрогнул не только Рукомойник дворянский, но дернулись и все остальные вещи.
«Он не такой уж простак!»-подумал про себя Подсвечник-галант.
«Когда вы успел быть соседом этого молчуна?»-в один голос проговорили Кружка бюргерская и Кружка-«пивной животик»
«Да, я знаю этот Рукомойник дворянский. Он действительно жил на кухонной стенке на кухне, где когда-то стоял я»-отозвался Подсвечник расфуфыренный. Помолчал и добавил:
«Но это было так давно».
«Рукомойнику дворянскому стало стыдно, что он не помнит этого расфуфыренного красавца, к которому он про себя отнесся с таким пренебрежением.
С большим трудом, с помощью Подсвечника расфуфыренного, вещи вытянули из медно-бронзового красавца кухонную информацию и решили отстать от него. Пусть постоит, оглядится, может, чего и вспомнит из своей луженой жизни.
Пока шел разговор с Рукомойником дворянским, Весы норвежские красные стояли в замешательстве. Уж очень все произошло быстро и внезапно. Они стояли тихо в уголке, как пришел хозяин, взял их, оставив двух непонятных зверушек, напоминающих свинок. Он и разглядеть их не успел. И вот он стоит в окружении незнакомых ему вещей и они, эти вещи, разговаривают.
Кого здесь только нет! Много красивых, ярких кружек, различные подсвечники, свинюшки. И здесь Весы норвежские красные охнули: они увидели своего соседа по подоконнику старой норвежской квартиры с балками. Это были, конечно, Весы норвежские. Да те самые элегантные красавцы Весы, которыми тайно восхищались Весы норвежские красные. С ними он куда-то поехал, проходил какие-то таможни. Много чего было, а поговорить им никак не удавалось. Да и сказать правду, Весы норвежские красные, были очень застенчивыми весами. Они были гораздо ниже Весов норвежских, менее изящные, не сказать бы грубоватые. У них не было блестящей мерной рейки и шикарного противовеса, который тенденциозно отходил в сторону, если на кокетливую шляпу-тарелку Весов норвежских клали товар. Все этого великолепия у Весов норвежских красных не было. Даже его стрелка, которая показывала граммы на блестящей мерной рейке, и та была красной, а не вызывающе медной. Тарелка для товара давно слетела с них, и Весы норвежские красные стали вроде, как и не весами. Хозяин, который купил их, покупал вовсе даже не весы, а какой-то «угломер». Весам норвежским красным было очень обидно за такое сравнение.
Так вот стояли Весы норвежские красные на новом для себя месте и слушали расспросы Рукомойника дворянского. Что этот Рукомойник дворянский птица не простого полета, Весы норвежские красные сразу догадались. Они, как и многие здесь, были куплены в лавке старьевщика и там они насмотрелись на отставных красавцев. Весам норвежским красным больше нравился нынешний сосед, Рукомойник норвежский из Буде, как они потом узнали. Весы норвежские красные почувствовали в нем своего брата-работягу. Им очень хотелось с ним поговорить, узнать, куда они попали, но вдруг прозвучал голос, откуда-то сверху. Это, как вы догадались (он очень высокий), был Подсвечник расфуфыренный.
« У нас на крыше старого Буфета еще гости! Откуда Вы, Уважаемые…?»-обратился Подсвечник расфуфыренный с высоты своего роста к буфетному гостю.
«Да это же весы! Как мы сразу не догадались»- это заговорила свинка норвежская из-под Киркинеса:
«Когда мой хозяин ходил сдавать в магазин свою продукцию, я видела подобные весы на прилавке».
Свинка из-под Киркенеса как-то неожиданно замолчала. Ей вспомнился этот поход в лавку, где она, действительно, увидела подобные весы, но ей пришлось остаться в этом магазине в качестве товара. Это была невеселая история. Свинке из-под Киркинеса очень нравилась мастерская старого мастера, который еще в море наловчился вырезать из обломков мачт и кусков плавника различные фигурки. Но особенно ему удавались фигурки свинюшек. Он долго не отдавал в магазин нашу знакомую свинку, потом все же решился.
Свинка из-под Киркенеса долго стояла на прилавке среди различных поделок, сделанных старыми мастерами. Она запомнила теперешнего хозяина, который приценился к ней, но быстро отошел, огорченный. Уж очень дорогая оказалась эта свинка. Потом он ее все же купил и привез домой, где ее встретили взрослая хозяйка и молодая, в то время еще совсем юная. Вот и взгрустнулось Свинке из-под Киркинеса, когда она увидела эти весы.
«Так вы весы, уважаемые?»-снова поинтересовался Подсвечник расфуфыренный.
«Да»-тихо, отчаянно покраснев, прошептали Весы норвежские красные.
«Откуда Вы?»-это уже спросил, вполне доброжелательно, Рукомойник норвежский из Буде. Услышав односложный ответ совсем засмущавшихся Весов норвежских красных, Рукомойник норвежский их Буде пришел в прекрасное расположение духа и закричал:
«Друзья! У нас еще обьявился земляк! Эти весы из Норвегии».
«Везет же этим норвежцам»-пробурчала Кружка бюргерская:
«А тут хоть бы один земляк!»
«Так соседка, откуда у тебя могут быть земляки, если ты из магазина»-весело хохотнула Кружка польская в виде пивного животика. Она еще не знала, что у нее, у «пивного животика», появился земляк, вернее землячка. Очень красивая, как все прекрасные польские пани. Тссс, помолчим пока
«Не спорьте, друзья»- вмешался домашний Доктор. Это был умный домашний Доктор. Он внимательно следил за своими соседями и не давал им в запале обижать друг друга.
«Давайте спросим их, откуда они, из какого города»-добавил он.
«Я из Осло»-тихо добавили Весы норвежские красные. Но совсем засмущались и тихо добавили:
«Только я с окраины Осло, из маленькой лавки». Это были очень застенчивые весы. Если бы не их красная краска, то они бы были бы просто красные от смущения.
«Ну что же вы так засмущались»-добродушно заметил Подсвечник породистый со своей тумбочки:
«Мы здесь всем рады!»
«Да, да, расскажите о себе»-прощебетала изящная Кружечка из Франкфурта:
« Это так романтично работать в маленькой лавочке на окраине и дарить радость окружающим! Ах!».
«Наверное, стоит им рассказать про свою лавчонку в Гринвиче»-подумала про себя Кружка из Гринвича.
Весам норвежским красным было очень приятно, что на них обратили внимание столько интересных вещей. Они осмелели и стали рассказывать о себе. Вначале стесняясь, потом все более свободно.
Вещи с крыши старого Буфета узнали, что их новый коллега работал в маленькой лавочке на окраине Осло на берегу небольшой, но говорливой речки. В этом квартале обитали небогатые, работающие люди и товар в лавке продавался для них самый простой и необходимый. Покупателями были пахнущие рыбой рыбаки, обсыпанные мукой мельники, черные от смолы и солнца матросы. Они покупали табак, сахар, соль. Старый хозяин быстро обслуживал, и у них оставалось время, немного поболтать, обменяться новостями. Новости тоже были простые, как они сами. Весы норвежские красные добросовестно обслуживали их всех, но больше всего они любили, когда в лавку забегали дети.
« Это «кто-то?»-раздался чей-то голос. Весы норвежские красные растерялись, так как они не обсуждали этот вопрос в предыдущих разговорах. Но вокруг все зашумели:
«Да! Да! Дети- это «кто-то», которые делятся на мальчиков и девочек!» Весы норвежские красные повторили, что им очень нравилось, когда в лавку забегали дети. Вообще дети часто приходили в лавку. Они покупали товары, которые им поручали купить дома. Поэтому они покупали эти скучные товары, а глаза их жадно бегали по полкам с красочными банками с ландрином, монпасье. Но детям запрещалось покупать сладости и они, грустные, уходили из лавки, нагруженные продуктами.
Но иногда на тихой окраине происходили события, они назывались праздники. Люди ходили веселые, наряженные в свои национальные костюмы и смеялись. Тогда в лавку забегали дети. Это были уже другие дети. Они были наряженные, как и взрослые, но в этот день не покупали обычные товары, а покупали сладости. Конечно, это были не шоколадные конфеты, нет. Они покупали леденцы и были очень рады, если лавочник дарил им жестяную коробку из-под монпасье или ландрина. Так и проходили дни в этой лавке, складываясь в месяцы, годы.
Нужно сказать, что Весы норвежские красные были очень старыми весами. Они помнили прошлый век. Застали даже конец позапрошлого века. Они, Весы норвежские красные, не думали о течении времени. Они просто существовали рядом со своим хозяином, старым лавочником.
Менялась тихая окраина города. Вдоль берегов шумливой и говорливой речки Акерэльфа вырастали красные кирпичные корпуса фабрик. Появились новые покупатели, пахнущие машинным маслом, стружками железа.
Двери и небольшие окна лавчонки, забранные в массивные решетки, выходили на улицу, вымощенную булыжником, и через подслеповатые окна прорывался стук копыт лошадей, которые лихо мчали фаэтоны и экипажи. Или слышался грохот, это громыхала по булыжной мостовой рабочая колымага.
В это время у Весов норвежских красных было много работы. Затем все изменилось. Вдоль старой привычной улицы проложили рельсы, и пошли трамваи, эти огромные визжащие на поворотах чудовища, отчаянно звенящие звонками и пугающие прохожих.
Исчезли лошади, пропали извозчики, которые часто останавливались у лавки, чтобы купить табаку. Все чаще коробки с товаром оставались нераспакованными. Хозяин, сутулясь, сидел на старом стульчике, и грустно смотрел на улицу, которая теряла свой привычный облик. Весы норвежские красные по-прежнему добросовестно обслуживали покупателей своей округи, но их становились все меньше. Старый лавочник все чаще садился посидеть на стуле у входа. Он старел на глазах, их хозяин.
Весам норвежским красным казалось, что он неаккуратно снимал коробку с мукой и обсыпался, такой он стал белый. Хозяин вечером при свете керосиновой лампы разворачивал свою амбарную книгу и надолго задумывался, обхватив голову руками. Затем он шуршал газетами, читал их и раздраженно отбрасывал. Весы норвежские красные никак не могли понять, что за новости он мог подчерпнуть из этих листков бумаги, которые в лавке использовались на кульки.
Потом он не пришел в лавку… Место хозяина занял его сын. Весы норвежские красные давно знали этого молодого человека. Вначале он был несносным мальчуганом. Его мать часто искала его на берегу реки. Зимой он вбегал в лавку, принося с собой запах мороза, речной свежести, при этом нещадно грохотал деревянными башмаками. Весы норвежские красные помнили как его, одетого в строгий черный костюмчик с сумкой за плечами, родители взяли за руки и куда-то увели. В это «куда-то» мальчик ходил каждое утро много лет, а вечером помогал хозяину в лавке. Затем мальчик вырос в молодого человека и вместо черного костюмчика стал носить клетчатый пиджак и портфель. Они, хозяин и молодой человек, часто спорили о чем-то вечерами в лавке. Молодой человек читал старому хозяину газеты, что-то рисовал в большой книге. Хозяин сидел за столом и качал головой. Их голоса становились громкими, резкими. Потом, чаще всего молодой человек, хлопал дверью лавки и уходил.
Жизнь снова шла своим чередом: заходили редкие покупатели, такие же старые, как и хозяин. Их обслуживали на старых весах, завертывая покупки в нехитрые газетные кульки. Они подолгу сидели на стульях возле входа в лавку и подслеповато щурились, когда мимо них громыхал трамвай или, чадя бензиновым перегаром, пролетал новенький блестящий автомобиль.
Когда место хозяина за прилавком занял молодой человек, в лавке стали происходить изменения. Первым делом под потолком появилась огромная красивая лампа. Только не керосиновая, которая верой и правдой служила хозяину все эти годы. Нет, это была невиданная лампа, с множеством стеклянных шариков, которые ослепительно горели. Эти шарики осветили самые дальние уголки, и молодой человек долго стоял посередине лавки и горестно качал головой. Старая заслуженная керосиновая лампа была унесена из лавки. Все лавочные старожилы, в том числе и Весы норвежские красные, проводили ее долгим взглядом, и, если так можно сказать о вещах, задумались. Они были вещами и не могли понять происходящего. Но чувствовать они могли. Лавочные старожилы чувствовали, что происходит «что-то». Это «что-то» принесло изменения, от которых уносят керосиновые лампы, а молодые покупатели обходят их старую лавку стороной.
Как-то утром старые вещи в лавке вздрогнули от грохота. Это мастеровые разбивали маленькие окна, забранные в железные решетки, и делали большие проемы. Проемы закрыли блестящими стеклами и выставили для обозрения товары. В углу заурчал невиданный белый металлический ящик. Товар вынимали из него холодным и свежим. Появились новые прилавки, заполненные яркими коробочками и баночками.
О чудо! В лавке появились покупатели. Это были уже не те нехитрые покупатели, которые состарились вместе с этой лавкой и ее хозяином. Сюда забегали молодые люди, заходили мамы с колясками. Оказалось, лавка стояла на выгодном месте, перекрестке, возле которого возникли трамвайные и автобусные остановки.
Затем появились новые весы. Старые Весы норвежские красные вначале даже не поняли, что это за механизм поставили на прилавок. Так они были не похожи на их, старые весы. Они не были похожи на безмены, которые висели на балках склада. Их называли автоматическими весами. Закончился трудовой век нашего ветерана.
Старые Весы норвежские красные перенесли на склад, и они иногда приходили на помощь, развешивая товары в маленькие упаковочные коробочки. Потом их окончательно забыли, и они стояли в дальнем углу полки, пока их не отдали детворе, которая собирала ставшие ненужными вещи.
Весы норвежские красные очень переживали свою ненужность. Вдобавок ко всему при переездах они потеряли свою шляпу, на которую клали товар, чтобы его взвесить. Они потеряли свой товарный вид, и сразу было не понять, что это за механизм. Весы норвежские красные стояли на полке маленького магазинчика, в который его принесли неугомонные дети, и ждали своего покупателя. А его все не было.
Но однажды возле полки, на которой, понурясь, стояли Весы норвежские красные остановился покупатель. Он осторожно взял их, рассмотрел их мерную рейку и зачем-то поставил весы на наклонную поверхность. Он явно принял весы не за весы. Покупатель долго стоял напротив Весов норвежских красных и думал. Затем о чем-то поговорил с продавцом, покачал головой и ушел
Но потом покупатель очень переживал о своей нерешительности. Поэтому хозяин ( а он был покупателем), взрослая хозяйка и молодая, которая в это время была…
« Как матрешка!»-разом воскликнули вещи. Это получилось так забавно, что рассмеялась Картина из славного норвежского города Тромсе:
«Да, наша молодая хозяйка ждала таинственного «кто-то». Картина из славного норвежского города Тромсе была умной картиной. Она до покупки ее хозяином, висела в художественном магазине, где было много картин с видами старого Осло, Тромсе. Поэтому Картина из славного норвежского города Тромсе прекрасно понимала состояние Весов норвежских красных.
Молодая хозяйка не смогла отказать себе в удовольствии сходить в эту лавку и посмотреть, что там собирается купить хозяин. Они, взрослая хозяйка и молодая… ( если бы рядом стояла Свинка тверская, она бы не удержалась и добавила бы «как матрешка») уговорили хозяина купить этот «кренометр», как его назвал по ошибке хозяин. В лавке много было всяких занятных вещей, но вся хозяйская компания торопилась на какой-то «блошиный рынок» и покинула ее с Весами норвежскими красными. Хозяин был очень доволен покупкой: он их купил баснословно дешево.
«Так я и оказался в старой квартире с балками»-закончили Весы норвежские красные.
Вещи на крыше старого Буфета были потрясены этой жизненной историей. Что и говорить, многие из них начинали свой трудовой путь также как их новый знакомый, Весы норвежские красные. Они служили людям. Потом появлялись новые, более совершенные механизмы и они, старые вещи превращались в ненужные. Им еще повезло: они стали нужными ненужностями, а сколько ненужных нужностей оказалось на свалке.
«Какая трогательная история! Как это жизненно! Ах!»-изящная Кружечка из Франкфурта давно уже воспользовалась услугой Кружки из Гринвича, приняв его носовой платок-простыню.
«Ишь как ее тронула история этих Весов…, как их там…норвежских красных»-думала про себя Кружка из Гринвича:
«Нужно все-таки рассказать про мои мытарства».
«Очень поучительная и, главное, трогательная история вашей жизни…»-начал домашний Доктор, но его прервали.
Да, в это время раздался возглас:
«Послушайте Весы норвежские красные! Мы же с вами знакомы. Мы вместе стояли на подоконнике старой квартиры с балками в Осло!». Это почти кричали Весы норвежские. Они были потрясены историей собрата по ремеслу. Как знать, может, и у них была аналогичная житейская история. В данный момент они искренне обрадовались знакомой вещи, которая была не только из Осло, но и стояла с ними рядом на подоконнике в старой квартире с балками.
«Конечно, я вас помню. Вы Весы норвежские» -сказали Весы норвежские красные. Им было очень приятно, что на них, провинциалов, обратил внимание такой щеголь. Но «щеголь» за время пребывания на крыше старого Буфета понял цену дружбе и землячества. Он увидел, как искренне радуются вещи другим вещам, если они из одного города. Да что там из одного города! Из одной страны. Весы норвежские почувствовали, как их появлению обрадовались «норвежцы»: подсвечники, свинки, старый работяга Рукомойник норвежский из Буде. Поэтому он был рад появлению своего знакомого. Давайте их оставим. Пусть поговорят.
В это время на другой полке разворачивались не менее интересные события. На полке, где миролюбиво стояли старая Кофемолка, Бутылка винная в металлической оплетке и Свинка -вилка появилась гостья. Нельзя сказать, что гостья нарушила привычный образ жизни наших аборигенов. Жили они несколько отрешенно от остальных жителей старого Буфета, так как их полка была самая низкая, и общение с ними было затруднительно. Тем не менее, они все слышали и были в курсе всех событий.
Так и сейчас старая Кофемолка и винная Бутылка успокаивали Свинку-вилку, чтобы она не волновалась, так как та слышала житейскую историю Весов норвежских красных и загорелась желанием увидеть своего земляка и друга, как совершенно справедливо считала Свинка-вилка. Она действительно была другом Весам норвежским красным и Весам норвежским, так как стояла с ними на подоконнике старой квартиры с балками в Осло и путешествовала в хозяйском чемодане. Но увлеченные встречей Весы норвежские красные и Весы норвежские не услышали зова Свинки-вилки и продолжали разговаривать. Свинка-вилка так расстроилась, а старая Кофемолка и Бутылка Винная так увлеченно успокаивали ее, что не заметили, как на их полке оказалась гостья.
Это была очень воспитанная гостья. Она встала посередине полки, как ее поставили, и замерла. Не будем снова рассматривать ее, тем более, что она была уже представлена днем, когда вещи еще были не вещные, а сейчас ночью, когда вещи стали вещными это будет неприлично. Яйцеварка польская серебряная стояла и молчала. Успокоив Свинку-вилку, замолчали и старая Кофеварка, и Бутылка винная.
Бутылка винная отчаянно молодилась и выглядела неплохо для своих лет. Шутка ли признаться, она родилась в конце позапрошлого века! Но, тссс, не будем расстраивать старушку. Она почувствовала, что могла видеть эту шикарную гостью. Чего тут удивительного, если они проводили век позапрошлый, встретили век прошедший, проводили и его, начав еще один, новый для них, век.
Нужно отметить, что гостья, несмотря на свой преклонный возраст, неплохо сохранилась и выглядела хоть куда. Поэтому две застольные модницы пристально рассматривали друг друга, понимая, чего они стоят.
Хотя и Свинка-вилка почувствовала в величавой гостье свою современницу. Ведь она тоже была не молода. Не зря ее предыдущая хозяйка отчаянно торговалась за ее цену, прежде чем продать Свинку-вилку нынешнему хозяину.
Старая Кофемолка, хоть и держалась солидно и авторитетно, чем и обьяснялось ее почтенное название, но была старая только для жителей старого Буфета как долгожительница в семье хозяев. На самом деле она была всего лишь точной копией тех кофемолок, которые вполне могли стоять с нашими антикварами, и к которым можно было отнести соседей старой Кофемолки: Яйцеварку польскую, Бутылку винную и Свинку-вилку. Но, повторяю, что это была солидная кофемолка и, главное, все вещи старого Буфета привыкли к ней, как к старой. Поэтому не будем развенчивать ее возраст перед гостьей, если она, гостья, сама не догадается.
Так они стояли и молчали, соседи по полке: старая Кофемолка, Бутылка винная, Свинка-вилка и их новая соседка, Яйцеварка польская серебряная. Молчание начинало казаться затянувшимся, тем более, что вокруг вещи разговаривали друг с другом.
Первой не выдержала Бутылка винная.
«Приятно видеть вас в нашей кампании, милочка»-учтиво обратилась она к гостье, не забывая собственное достоинство.
«Благодарю вас, но я так ошеломлена, так ошеломлена! Столько событий за последнее время!»- кокетливым, но в то же время приятным серебряным голосом ответила ей Яйцеварка польская. Какие события всколыхнули ее жизнь в последнее время, она умолчала. Да и что тут скажешь. Два года она простояла в магазине «Раритет» прежде чем хозяин вызволил ее оттуда. Простим старушку!
Ее жизнь, конечно, была нелегкой. В Мурманск она прибыла по обмену из Москвы. Там ее сдала в комиссионный магазин престарелая старушка, которой она давно стала не нужна, так как яйца можно было сварить и в кастрюльке. А может неблагодарные потомки старушки с Арбата, расчищая старую комнату, доставшуюся им в наследство, выгребали всю рухлядь, накопившуюся за долгий старушкин век, нашли эту яйцеварку. Все может быть. Но то, что наша Яйцеварка была родом из Польши, подтверждало клеймо. Да что за нее рассказывать! Думаю, что пройдет неловкое напряжение первой встречи, и Яйцеварка польская серебряная сама разговорится, тем более, что новые подружки ее стоили.
«Я думаю, вам у нас понравится»-сдержанно проговорила старая Кофемолка.
«Конечно, понравится»-включилась в разговор Свинка-вилка:
«Я здесь совсем недавно, но чувствую, словно прожила здесь всю свою жизнь».
« А вы откуда»- сдержанно, чтобы только поддержать разговор, спросила Свинку-вилку Яйцеварка польская.
«Я? Я из Норвегии, из города Осло»-с готовностью ответила Свинка-вилка. И тут же задала ответный вопрос:
« А вы?»
« Я из Варшавы, это такой город в Польше»- с достоинством произнесла Яйцеварка польская и глазами своей птицы повела вокруг. Она очень гордилась своим происхождением, эта Яйцеварка польская.
«Из Польши…Из Варшавы…Что-то я об них слышала…»-задумчиво проговорила Бутылка винная. Не удивительно, она вполне могла слышать о Польше, куда отправлялись вина в тысячах таких бутылок. Наша бутылка осталась в России, но на складе она вполне могла стоять с путешественницами.
«Слышали ли вы о Польше? Да, конечно, слышали, я в этом просто уверена! Польша! Кто не знает эту страну!»-с надломом воскликнула Яйцеварка польская. Старая Кофемолка и Свинка-вилка предусмотрительно промолчали. Они-то точно не знали про Польшу. Свинка-вилка по той простой причине, что всю жизнь прожила хоть и в Осло, но на кухне, где помогала разделывать мясо. А старая Кофемолка была слишком молодой, чтобы успеть попутешествовать. Ее купили в магазине Тромсе и привезли сюда на полку. Ну не будем придираться к вещам. От них не зависит, куда и когда их привозят и увозят.
«Да, думаю, что я слышала про Польшу»-задумчиво проговорила Бутылка винная:
«Но это было так давно, что я забыла, что слышала».
«Я вы давно из Польши?»-вдруг задала вопрос старая Кофемолка и напугалась своей активности. Но ничего не произошло. Яйцеварка польская вздохнула и тихо ответила:
«Давно, очень давно. Я даже забыла, когда меня привезли в Россию».
Своим простым ответом Яйцеварка польская расположила своих соседей к доверительной беседе, и они попросили ее рассказать о себе, что она еще помнит. На удивление Яйцеварка польская не стала жеманиться. Она только вздохнула и со словами:
«Как много всего было в жизни и так много хочется рассказать!»…задумалась. Простим преклонную Яйцеварку за ее минутные слабости и на время оставим ее наедине со своими воспоминаниями.
Конечно, вещи были во власти фантазий и грез этой преклонных лет аристократки. Они никогда не были в Польше, даже напрягшая слух и внимание Кружка польская «пивной животик» и та с трудом вспоминала свою родину. Так что воображение Яйцеварки польской могли не иметь границ.
Ясно, что такой вещи как Яйцеварка польская серебряная не нашлось бы места в крестьянской мызе в каком-нибудь затрапезном польском местечке. Там жил простой трудолюбивый народ, обходящийся без таких изысков, как яйцеварка. Крестьянки с успехом пекли яйца прямо в золе горячей печи. Да не представить эту кокетку на грубообструганной полке крестьянской кухни.
Лишней выглядела бы наша Яйцеварка и в придорожной корчме, расположившейся на обочине шляха, прикрывшейся сенью пыльных вязов. Ее просто не представить стоящей на камине, сложенном из грубых камней. Да и публика, посещавшая корчму, была далека от таких излишеств как яйцеварка польская серебряная. Польские шляхтичи, скорее всего, сбили бы ее с камина метким выстрелом из дуэльного пистолета или разрубили бы саблей, выражая тем самым протест за медленное обслуживание. Поэтому хозяин корчмы, старый порхатый еврей с длинными седыми пейсами, всегда держал наготове еду и питье. Для этого на плите стоял огромный чугун с кипящей водой, где варились яица. Где уж тут успеть аристократической яйцеварке с ее элегантной спиртовкой. Нет, не подходила наша яйцеварка польская серебряная для обслуживания такой великодержавной публики как щляхта или гайдамаки.
Тем временем, пока мы рассуждали о привратностях судьбы нашей Яйцеварки польской, ясновельможная пани очнулась от грез, охвативших ее. Ее соседи, старая Кофемолка, Свинка-вилка и Бутылка винная с нетерпением ждали от Яйцеварки польской несомненно романтического и увлекательного рассказа о ее яркой и многогранной жизни. Да что там ее соседи! Все жители крыши старого буфета превратились в слух, стараясь не пропустить ни слова. Даже Весы норвежские красные и Весы норвежские закончили свой разговор, изобиловавший словами:
«А помнишь…».
Все жильцы старого буфета превратились во внимательную и благодатную аудиторию. Яйцеварка польская почувствовала ответственность и, вздохнув, собралась с мыслями. Нужно отметить, что эта аристократка умела держать аудиторию. И вот раздался неторопливый рассказ.
Да, мы были правы. Яйцеварка польская серебряная не могла украсить примитивную кухню польской крестьянки. Не ее место было и в придорожной корчме.
Здесь нужно отвлечься и сказать, что священник-раввин оторвался от своей древней книжки «Тора» и внимательно слушал про еврея, хозяина корчмы. Старый еврей был беден как церковная крыса. Он всю жизнь трудился в своей корчме, но не нажил богатства, он нажил только многочисленные болячки. Да и как можно было накопить деньги, если периодически на его седую голову, прикрытую черной шапочкой -кипой, сваливались разгульные гайдамаки, которые сьедали и выпивали все, забывая платить. Когда старый еврей вздымал руки и молил ясновельможных панов не разорять его, то надменная польская шляхта, хохоча, начинала стрелять по бутылкам и горшкам, стоявшим на полках. Напрасно бедный корчмарь умолял разгулявшееся воинство пощадить его имущество. Они были беспощадны эти шляхтичи.
Старый еврей частенько обращался в минуты ночного отдыха к своему древнему богу Яхве и спрашивал его, почему он не дает ему богатства. Он был набожен, этот еврей, с лохматыми седыми пейсами. Корчмарь ходил в местную синагогу и молился своему богу вместе с приходским раввином, таким же старым и бедным как он. Они даже вместе читали «Тору» долгими зимними вечерами под вой ветра в каминной трубе, низко склоняясь над этой божественной книгой. Но мудрая книга молчала и не давала совета этим двум бедным старикам.
Священник-раввин очень внимательно слушал журчащий голос польской пани и, чувствуется, внимал каждому ее слову. Вытянулся в струнку и весь превратился во внимание Подсвечник еврейский, который был привезен из Израиля с древнейшего города Иерусалима. Как знать, может местный раввин зажигал такой же подсвечник в своей нищей, как и он сам, синагоге и тоже уговаривал Яхве помочь своей пастве, которую он как Моисей вел всю жизнь. Нет, не могла наша Яйцеварка найти приют в бедной польской корчме у старого корчмаря-еврея. Она просто не дожила бы до своих лет. Ее разрубили бы саблей в пьяном угаре или сбили прицельным выстрелом.
Все вещи давно превратились в слух. Как могли они вглядывались в полку, на которой поблескивала своей птицей польская красавица. А она продолжала говорить.
Нужно сразу же разочаровать изящную Кружечку из Франкфурта, которая, если бы не Кружка из Гринвича, придерживающая ее, давно бы свалилась с крыши старого Буфета. Так она приблизилась к краю, чтобы лучше слышать Яйцеварку польскую серебряную. Наша изящная Кружечка из Франкфурта, как особа романтичная, жаждала сентиментальной истории с прекрасными принцессами и красавцами-пажами. Но пока шел рассказ о грубой и примитивной жизни вещей в те давние времена.
Яйцеварка польская плавно рассказывала о том, что она не выходец из дворянской усадьбы, привольно раскинувшейся на берегах томной Вислы. Она не стояла в сверкающем шкафу в столовой, и ее не протирал лакей в парчовой ливрее. Почему, спросите вы? Да потому, что наша Яйцеварка польская, хоть и носила на себе гордую посеребренную птицу, но сама она была алюминиевая. Так что извините, до дворянской усадьбы она не дотянула.
Но такая мелочная поправка совершенно не тронула наших слушателей. Они все, вместе с Яйцеваркой путешествовали по Польше. Кружке польской в виде «пивного животика» казалось, что он тоже из тех же мест, про которые так увлекательно рассказывала Яйцеварка польская. Кружка польская –«пивной животик» была кружка не храброго десятка. Ей совершенно не хотелось оставаться в корчме, где буянили свирепые гайдамаки, и бесчинствовала польская шляхта. Кружка польская «пивной животик» просто не выдержала бы мощных ударов о стол, сколоченный из грубых досок, и раскололась. А может бы, она полетела в голову противников «свободной Речи Посполитой». Всякое могло случиться, и Кружка польская «пивной животик» не торопилась в эти дикие времена.
Ей гораздо было приятнее слушать, как Яйцеварка польская ушла в воспоминания о доме, в котором она жила длительное время. Это был небольшой дом с островерхой черепичной крышей, который стоял на тихой уютной улице, под сенью каштанов. Хозяин дома, врач с бородкой клинышком, рано уезжал на службу. Он надевал котелок, брал зонтик и выходил на улицу, где его ждал конный экипаж. Шустрая лошадка уносила черную пролетку вдоль улицы.
В доме наступала тишина, так как супруга врача, как и положено женщинам ее сословия, не торопилась вставать. По дому бесшумно сновала горничная. Она неторопливо готовила завтрак для пани. Вот здесь-то и находила применение наша Яйцеварка польская. Ее доставали из стеклянной горки, заливали в нее воду, клали на подставку яица и зажигали спиртовку. Вот и вся технология. К завтраку были готовы яица всмятку. Не будем расписывать завтрак пани, которой абсолютно некуда было торопиться. Яйцеварка польская была счастлива в этом доме. Она сияла чистотой, а птица на ее крышке горела начищенным серебром.
Этот нехитрый рассказ растревожил старого домашнего Доктора. Он слушал неторопливую речь Яйцеварки с непередаваемым польским акцентом и грустил. Оно было и понятно. Это был старый домашний Доктор из Германии, который прожил большую жизнь. У него тоже был дом. Он вспомнил большую столовую, где собирались гости его хозяина, адвоката. Они играли в карты, курили, громко разговаривали. Периодически они пускали домашнего Доктора по кругу, и каждый наливал из него в свою стопку. Тепло волнами исходило от ярко горящего камина, а в высокие створчатые окна заглядывал остророгий месяц. Гости адвоката с удовольствием рассматривали домашнего Доктора и дивились его умению держать неснижаемый остаток при себе. Чудное было время. Затем было много событий, прежде чем старый Домашний Доктор, как и Яйцеварка польская, оказался в магазине.
«Вот, все, что я помню из своей жизни»- закончила свой рассказ Яйцеварка польская. Вещи ошеломленно молчали. Каждая из них, слушая Яйцеварку польскую, увлеклась и оказалась у себя дома. Да, в том далеком доме, где они служили и несли радость людям: светили, грели, обслуживали.
Даже Рукомойник дворянский и тот вспомнил свое далекое прошлое. Он ведь тоже был ровесник Яйцеварке польской, Бутылке винной, домашнему Доктору. Он, как и его новые друзья, пережил все перепитии века позапрошлого, прошлого. Ему даже досталось больше, чем Яйцеварке польской, Бутылке винной, домашнему Доктору, так как он жил в России. Теперь он вспомнил все.
Вспомнил как жил в дворянской усадьбе:
«Господский дом уединенный, горой от ветров огражденный стоял над речкою. Вдали шумели и цвели…». Он, сам того не замечая, стал рассказывать свои воспоминания Подсвечнику расфуфыренному, этому разряженному парню, который на самом деле был славным малым. Все остальные вещи превратились в слух. Оно и понятно: большинство из них были иностранцы, даже сохранили свой акцент, а здесь появилась уникальная возможность послушать густопсового русака, да еще родом из дворянской усадьбы.
То, что Рукомойник дворянский относился к помещичьему сословию, никто не сомневался: это был дорогой рукомойник из сплава меди и бронзы. Потом морды львов. Зачем морды купечеству или крестьянству. Крестьянству и того было проще: в их распоряжении стояла деревянная кадка с водой. Умывайся, не хочу. Купцы же больше любили медали. Им морды, даже львиные, были ни к чему.
Рукомойник дворянский заметил, что стал центром внимания. Увидел как превратились в слух жители нижних полок Яйцеварка польская, Бутылка винная, Свинка –вилка. Изобразили внимание на поверхности и неразговорчивые испанцы: Шкатулка-копилка и Набор для специй. Только Семейка троллей аппетитно хрустела вкусной поджаристой корочкой очередной лягушечки, не обращая внимания на окружающих.
Но на то он и был дворянским рукомойником с мордами львов по бокам, чтобы не бояться и не стесняться аудитории. Поэтому, справившись с волнением, Рукомойник дворянский стал неторопливо вспоминать свой жизненный путь.
Средняя полоса, сердце России. Неширокая речушка, изгибая свое зеленоватое туловище, лениво ползет по равнине, в окружении лугов, хлебных полей и косогоров. По берегам веселые березовые перелески меняются с мрачными ельниками, светлыми храмами сосен. И помещичьи усадьбы, как неотьемлимый атрибут российского пейзажа. Они были разные эти усадьбы. Одни стояли над речкой, гордо попирая колоннами подьезда берег реки, другие стыдливо прятали обветшавшие фронтоны в тень березовых рощ. В каждой усадьбе, помещичьем доме жили люди. Они жили в окружении своих привычных вещей, одной из которых был наш Рукомойник дворянский.
Конечно, наш Рукомойник дворянский не мог рассказать о своей усадьбе, затерявшейся в полях и перелесках, но он хорошо помнил своего барина, за которым ухаживал. Это был типично русский барин: тучный, неряшливый и ленивый. Он поздно вставал, долго слонялся по дому, шлепая босыми ногами по чисто выскобленным прохладным половицам и, наконец, где-то к обеду, решал умыться. Вот здесь и требовался Рукомойник дворянский. Из него поливал барину его дворовый слуга, такой же, как и его хозяин, неопрятный лодырь. Барин, не задевая щеки, заросшие бакенбардами, аккуратно водичкой протирал глаза, потом промакивал их узорным полотенцем. Вот и весь туалет. После чего барин перекидывал холопу полотенце через плечо, а сам, придя в хорошее настроение духа, посвистывая, выходил на веранду. Он стоял и потягивался, этот провинциальный сибарит. Его старый залоснившийся халат с кистями распахивался, и миру являлось барское брюхо, заросшее седой шерстью.
Наш Рукомойник занимал привычное место на полке, где покоились, дожидаясь своей череди, куаферные щипцы и бритва. Так и шли годы, складываясь в десятилетия, а десятилетия- в человеческую жизнь. Но каждый день Рукомойник дворянский помогал умываться очередному хозяину барской усадьбы.
Но произошли перемены в размеренной помещичьей жизни. В начале прошлого века, ночью, покой вещей нарушило зарево в окнах. Длинные языки пламени жадно лизали бревенчатые стены. Стекла в рамах, не выдерживающие жара, с треском лопались, давая дорогу огню, рвущемуся в дом. Стало очень жарко. Расплавились свечи в подсвечниках, стоящие рядом, вспыхнули деревянные ковши и берестяные кузовки. Только Рукомойник дворянский гордо стоял на своем месте, поблескивая своими боками. Он был огнестойкий наш красавец и не боялся расплавиться. Потом раздался страшный грохот, это обрушилась крыша. Свет померк для Рукомойника дворянского на долгое время. Он не помнил, сколько времени пролежал в золе и пепле, погребенный под несгоревшими обугленными балками. Но однажды по его закопченным бокам ударил яркий солнечный свет.
«Смотрите, чего я нашел!»-раздался звонкий мальчишеский голос.
«Подумаешь, какая-то банка!»-небрежно бросил в ответ второй голос. Рукомойнику дворянскому было очень обидно за сравнение с банкой, но он молчал. Да и выглядел он крайне неприглядно. Наш Рукомойник дворянский не был чисто бронзовым, он был из сплава меди и бронзы, поэтому его крутые бока позеленели.
«Какая банка! Посмотри, у него львы на боках!»- не сдавался первый мальчишеский голос.
« И правда»- произнес второй голос.
«Это же старинная вещь! Может она золотая!»-разволновался первый голос:
«Давай покажем его деду»
Нужно ли говорить, что из многолетнего плена Рукомойник дворянский вызволили неугомонные мальчишки, «кто-то» как бы сказали наши вещи, живущие в старом Буфете. Но сейчас вещи даже словом не обмолвились о этих «кто-то», которым до всего есть дело, даже до старой, сгоревшей во время революции усадьбы.
Босоногие пацаны принесли находку домой, и показали своему деду, дремавшему на завалинке. Дед, посмотрев из-под лохматых бровей на закопченную находку, сразу сообразил в чем дело и обьяснил ребятне, что они нашли. Мальчишки были разочарованы: ладно если бы золото, а то-рукомойник, эка невидаль. Да еще помещичий! Они бросили его в угол сеней и потеряли к нему всякий интерес.
Но хорошо, что «кто-то», то есть дети, делятся на мальчиков и девочек. От «кто-то»- мальчиков всегда нужно ждать подвоха. Они обязательно должны что-то сломать, бросить камень в кого-нибудь.
«Нам ли не знать»-тихо пробурчал Рукомойник норвежский из Буде, вспомнив свою отломанную ручку.
«Это «кто-то» везде одинаковые»-задумчиво добавил Подсвечник-галант, пострадавший от пожара.
Так и в этой российской деревне было много всяких «кто-то». Мальчишки, сев на хворостины и изобразив себя всадниками, помчались в гущу репейника, рубя огромные лопухи направо и налево. Они уже забыли о своей находке.
Но маленькая «кто-то», которая относилась к девочкам, присела на корточки перед брошенной находкой и внимательно рассмотрела его. Через закопченные бока Рукомойника проглядывали львиные морды. Маленькая «кто-то» знала, как очищать посуду от копоти. Она была старательная «кто-то» и помогала маме на кухне чистить чугунки и кастрюли. Ее мама готовила еду в русской печи, а там хищные языки пламени быстро делали посуду черной.
Вооружившись мочалкой маленькая «кто-то» песком, не жалея рук, оттерла грязь и копоть с бедолаги-рукомойника. Рукомойник распрямился и засверкал оттертой бронзой. Снова с его боков львиные морды жадно смотрели на мир.
Этот рукомойник очень понравился маленькой «кто-то» и она его показала своей маме. Мама, как женщина хозяйственная, приспособила на кухне Рукомойник дворянский в качестве ковшика. Та и стал Рукомойник дворянский служить на крестьянской кухне.
«Хорошо, что остался на кухне, а то могли бы выбросить»-проворчал Рукомойник норвежский из Буде.
«Какая славная, эта «кто-то»-восхищенно произнесла изящная Кружечка из Франкфурта.
«Да, спасла маленькая «кто-то» вас, ваше высочество»- то ли серьезно, то ли в шутку произнесла Бутылка винная.
Потрясенные такой историей вещи молчали. Шутка ли сказать: Рукомойник дворянский возвратился оттуда, откуда вещи уже не возвращаются.
Вещи не знали, что есть такие люди- археологи, которые дают вещам вторую жизнь. Две наши умные тарелки: Тарелка норвежская и Тарелка из Гуимара переглянулись. Они все поняли, эти образованные особы, но как воспитанные вещи решили не вмешиваться в рассказ со своими научными соображениями.
Но рассказ Рукомойника дворянского подходил к концу. Он не помнил, сколько времени провел на крестьянской кухне. Рукомойник дворянский видел, как выросла маленькая «кто-то» и стала реже заглядывать на кухню. Чугуны и кастрюли от печной копоти она больше не чистила.
Потом она, как бы выразилась Свинка тверская, стала как матрешка. Здесь вещи переглянулись. Они как-то забыли, что из их рядов выбыло два персонажа: Свинка тверская и Свинка кипрская. Вещи увлеклись рассказами вновь прибывших и не заметили, что пропали два их старых товарища. Но Рукомойник дворянский не знал свинской истории и продолжал свою историю. Затем у «кто-то», ставшей молодой хозяйкой появился еще «кто-то».
Так и шла жизнь. Рукомойник дворянский сбился со счета от появляющихся «кто-то» и становящихся молодыми хозяйками, но все закончилось очень просто. Кто-то из совсем молодых «кто-то» забрал Рукомойник дворянский с собой в город, а там, в скором времени он попал в комиссионный магазин.
Затем он долго стоял в «Раритете», который часто посещал хозяин. Но он стоил довольно дорого, и хозяин приценивался и уходил, затем приходил снова, узнавал цену и, вздохнув, снова уходил. Он даже привел взрослую хозяйку, которой Рукомойник дворянский тоже очень понравился, но отпугивала цена.
Так и шло время. Рукомойник дворянский уже отчаялся, что его купит хозяин. Он однажды даже напугался, когда его вытащили из витрины и показали двум людям, явно не любящим вещи. Но к его удовольствию, да что там к удовольствию Рукомойника! Сама продавец переживала, что сейчас эта вещь уйдет не в те руки. И очень обрадовалась, когда хозяин все-таки решился сделать взрослой хозяйке подарок к дню рождения и купил этот Рукомойник дворянский. В ответ на такой подарок взрослая хозяйка таинственно вытащила…ни за что не угадаете! Рукомойник норвежский из Буде!
« Я помню это, помню»-заторопился Рукомойник норвежский из Буде: «Я слышал, как взрослая хозяйка сказала молодой, что это подарок хозяину».
«Как это трогательно когда близкие заботятся друг о друге и делают подарки. Ах!»-напомнила о себе изящная кружечка из Франкфурта.
Так и стало у хозяина и взрослой хозяйки два рукомойника: Рукомойник дворянский и рукомойник норвежский из Буде.
Рукомойник дворянский закончил свой рассказ и замолчал. Вещи старого Буфета стояли притихшие. Они были впечатлены рассказами Яйцеварки польской, Весов норвежских красных, Рукомойника дворянского. Перед ними прошли жизни не только вещей, но и их хозяев, которые растворились в жизни. Хозяев уже нет, а их вещи живут и помнят о них.
Вдруг Свинка из-под Киркинеса прервала молчание и спросила:
«А где наши подруги: Свинка тверская и Свинка кипрская?».
«Действительно, где эта хулиганка с венком на голове?»- проговорила Кружка бюргерская.
«Соседи! Кто видел их в последний раз?»-снова спросила Свинка из-под Киркинеса.
Но никто не мог вспомнить, так как хозяин унес их днем, а днем вещи просто вещи, они не вещны. Могла сказать старая Лестница, которая видела, как хозяин поднял их наверх. Но она была мудрая лестница и хранила свои тайны.
«Кажется, я смогу сказать, где ваши подруги, уважаемые госпожи свинки»-тихо сказали Весы норвежские красные. И покраснели. Это были очень застенчивые весы.
Вещи вновь затихли потрясенные. Откуда Весы норвежские красные могли знать о их подругах. Они, Весы норвежские красные, их и не видели раньше.
«Да, я знаю, где ваши Свинки, тверская и кипрская»-твердо сказали Весы норвежские красные:
« Они наверху старой лестницы». Они что- то еще хотели добавить, эти скромные Весы норвежские красные, но Часы кипрские, верные своему часовому долгу ударили первый раз. Потом подумали и ударили второй, третий. Вещи заторопились и бросились по своим местам, где им предназначалось стоять на полках и крыше старого буфета.
Конец третьего действия
Действие четвертое
Действующие вещи все те же, что и в первом, втором и третьем действиях. Ну а тех, которые появятся по ходу действия, впишем. Если потребуется. Только чуточку позже.
Вещи много рассказывали друг другу о себе, благо теперь они знали каждого: кто он и откуда. Даже неразговорчивые испанские идольго Шкатулка-копилка и Набор для специй и те под давлением Колокольчика со свинюшкой сверху стали вспоминать то время, когда они были испанскими поданными и такие слова как «коррида», «фламенко» не были для них пустым звуком. Больше того, к великому восхищению свинячьего братства они вспомнили, что хозяева везли с собой несколько особей свинства. Особенно запомнилась одна. Она ехала со всеми свинскими удобствами в мешках с собственным корытом и харчем. Все свободное время, оно у нее было всегда свободным, эта испанская красавица просто валялась рядом с корытом.
Под давлением воспоминаний Колокольчик со свинюшкой сверху тоже вспомнил одну свинячью мами, которую хозяева купили в одном из сувенирных ларьков Ла-Америкас. Это была настоящая свинская мами: она была очень толстая в голубом платье и соломенной шляпке. И еще, она очень боялась проголодаться и держала в кармане своего передника пару батонов и мешок с едой под мышкой. Ну, просто настоящая свиная мами.
Даже Священник еврейский-раввин и то вспомнил, что приехал сюда не только в компании с Подсвечником еврейским. Он вспомнил забавнейшую попутчицу: небольшую свинку, купленную хозяйкой на побережье Красного моря. Это была милая застенчивая особь, с совершенно не со свинскими повадками. Она была в коротком красном платьице и милейшим платком на голове. Но Раввин никому эту историю не рассказал, так как он был еврейским Священником-раввином, а иудейская религия считает свинью нечистым животным. Поэтому, чтобы не обидеть приятнейшее свинское сообщество старого Буфета Раввин решил не рассказывать о своей попутчице, хотя и его очень интересовало, куда она могла подеваться.
Даже наша солиднейшая Кружка из Гринвича и та вспомнила, что дорогу из Англии в Россию ей скрашивали два очаровательных свина: один совсем маленький лопоухий с большущей булавкой на пузе, поддерживающей его спадающие штанишки и другой, весьма солидный свиненок в черном костюмчике, с чемоданчиком. Их юная хозяйка приобрела на каком-то авторитетном развале в районе сомнительной репутации.
Пока Кружка из Гринвича вспоминала о своих попутчиках и думала, куда они могли деться, авторитетные и всеми почитаемые Яйцеварка польская, домашний Доктор и Бутылка винная, Свинка-вилка внезапно обратились к ней. Вернее не внезапно. Просто они уже побеседовали между собой и определили, что у них много общего, несмотря на то, что Яйцеварка польская из Польши, домашний Доктор из Германии, Бутылка Винная из России, Свинка-вилка из Норвегии - все они приносили радость хозяевам и обслуживали их.
Кроме этих умудренных паутиной времени особей старого Буфета Весы норвежские, Рукомойник дворянский, Весы норвежские красные с интересом рассматривали эту солидную Кружку из Гринвича. Да и другие вещи крыши старого Буфета, хоть и простояли с ней довольно много времени, но так и не узнали о ней ничего. А о Кружке изящной из Франкфурта и говорить нечего. Она влюбленными глазами смотрела на своего кумира.
Кружке из Гринвича ничего не оставалось делать, как густо прокашляться и начать свое повествование. Кружка из Гринвича оказалась великолепной рассказчицей. Длительная работа в кабаках доков Святой Екатерины сыграла ей добрую службу: она просто выплеснула на притихшую аудиторию, теперь уже всего старого Буфета, каскад неслыханных доселе историй.
Пассаты, муссоны, затяжные штормы! Скрип ломающихся мачт, треск рвущихся парусов, свист лопающихся снастей! Все это витало в тихой столовой над старым Буфетом. Она ничего не врала, эта Кружка из Гринвича. Она просто- напросто передавала морские истории своих посетителей, моряков старых лондонских таверен. Не будем повторять в своем рассказе треп Кружки из Гринвича, тем более, что свою историю она передала достаточно подробно, где-то частично захватила из своей кружечной жизни. Ну кто откажется передать захватывающую драку между моряками с чайных клиперов и бродяг с трамповых парусников! Конечно, героем этого вечера была наша Кружка из Гринвича, и меткое попадание в голову моряка было исключительно ее заслугой.
«Ах! Ах! Ах!» -слышалось иногда от Кружечки изящной из Франкфурта. Она от волнения просто не могла ничего сказать, эта Кружечка изящная из Франкфурта. Ее восхищенные глаза не отрывались от мужественной внешности Кружки из Гринвича.
Для Кружки из Гринвича наступил ответственный момент. Нужно было подходить от всего этого аханья и уханья к истории попадания сюда, в тихую гавань старого Буфета.
Отметим, что она с честью выкрутилась из ситуации. Не будем судить плохо о Кружке из Гринвича, что ее как слепого котенка продали за кусок хлеба в лавку старьевщика. Кружка из Гринвича придумала просто захватывающую историю, достойную любого пера. Она в кабаках и тавернах доков святой Екатерины немало слышала, да и видела, как возбужденные моряки делили заработанное. Конечно, это уже не была эра пиратов Стивенсона, когда «Двенадцать моряков на сундук мертвеца…», но драк во время дележа добычи она повидала немало. Кружка из Гринвича рассказала, как во время дележа добычи ее просто смахнули с подвесного стола в матросском кубрике в сундук вместе с драгоценными кубками и прочей утварью. Достоверно? Почему бы и нет. Драгоценности в то время сдавали не в ювелирные магазины, а именно во всякие сомнительные лавчонки, так как мы знаем, как попадали к морякам сокровища.
Вещи, затаив дыхание, слушали Кружку из Гринвича. Они никогда не слышали таких захватывающих историй. Главное, что она была достаточно реальной и вещи, затаив дыхание, слушали.
Так и попала наша Кружка из Гринвича в лавку к старьевщику. Хотя в то смутное время она была просто кружкой из припортового кабака. Да и Гринвич был не тот Гринвич, который открылся хозяину и хозяйкам, взрослой и молодой, когда они приехали в Англию.
Кружка тем временем достаточно долго пылилась на полке в лавке среди аптечных пузырьков, квадратных коричневых бутылок из-под шотландских виски, кособоких норвежских сельдяных банок из зеленоватого стекла. Что и говорить, довольно скучная компания.
Конечно, когда наступали базарные дни и открывались на площади перед лавкой «блошиные рынки» торговля шла и довольно бойко. Мелкие торговцы из Гринвича, крестьяне с окрестных деревень и графств, распродав свой нехитрый товар, что-то приобретали у старьевщика: бутылку для масла или банку для хранения пряностей. Наша Кружка стояла как лебедь среди стаи грязных уток, среди этого всевозможного барахла и… не продавалась. Ее никто не покупал. Обидно, странно, но никто к ней и не приценивался. А что, собственно говоря, странного? Кому нужна из рабочего люда кружка сомнительного происхождения и с небезупречной репутацией! Моряки не заглядывали в Гринвич, у них была своя аура обитания. Это доки святой Екатерины и портовые кварталы. Да и моряки народ запасливый: у каждого в рундуке (матросском сундучке) лежала своя кружка.
Время, отведенное моряку на берегу было ограничено. Выгрузиться, поправить такелаж, запастись провизией и пресной водой. И снова зыбкая палуба под ногами, а в руках не ручка от кружки, в который дымится горячий глек или вяло колышется густой ямайский ром, а рвущие ладони канаты снастей.
Конечно, «Прежде чем уйти в далекие пути» экипаж сходил на берег и предавался гульбищу. Это время было очень ответственное для боцманов и старших помощников. Моряки, понимая, что их ждет в море, отдавались прощанию с берегом по полной. За один вечер боцман и старпом могли не досчитаться трети своей обученной команды. Куда девались моряки? Да куда угодно. Напивались и ломали себе головы на набережной Темзы, кому-то эти головы пробивали теми же самыми кружками, как наша, которая тосковала в лавке у старьевщика. Но чаще всего их перекупали капитаны небольших грузовых парусников, которые во множестве теснились на рейде Темзы. Еще вечером матрос был марсовым на чайном клипере Катти Сарк или Фармопилы, а утром с больной головой просыпался в душном кокпите (носовой отсек для хранения парусного снаряжения) на каком- нибудь трамповом судне. Ему, предварительно усмирив линьками, показывали отпечаток его большого пальца на контракте и посылали на палубу. А через грязную палубу этого морского бродяги лениво перекатывались мутные волны Ла-Манша.
Нет, не до кружек было моряку парусного флота на берегах Туманного Альбиона. Так что надеяться кружке, что ее купит кто-то из водоплавающего сословия, и она вновь окунется в немыслимый треп морского братства, не приходилось.
Шли годы, кружка матерела. Ее покрыл тот характерный слой времени, который показывал, что это не просто старая вещь. Что эта вещь подернута паутиной эпох, которые наслаивались одна на другую, а вещь проходила через них, чтобы попасть в следующую.
Так и у кружки. Давно уже ушли в небытие легендарные чайные клипера. Только Катти Сарк встала на вечную стоянку на бетонном причале в Гринвиче и служила памятью о том легендарном времени, когда Англия была владычицей морей. Кружке, которая стояла на верхней полке в лавке, через узкое стекло был виден верхний край мачт этого парусника. И по тому, как эти мачтовые края выглядели, кружка определяла какое время года на улице. Они могли блестеть на солнце своими отполированными ветром и временем гранями, могли быть заиндевевшими. А могли стекать слезами дождей. По этим признакам кружка считала время, которое так медленно тянулось в этой скучной лавке. Но однажды произошло событие, которое перевернуло мир кружки.
Однажды лавку зашли три необычных посетителя. Стоит ли рассказывать, подумала Кружка из Гринвича, что это были хозяин, взрослая хозяйка и совсем еще юная хозяйка. Они приехали в Гринвич из Лондона, так как хозяин много рассказывал им о красотах Гринвича. И вот они на пристани Гринвича. Увлеченные людским потоком они двинулись в сторону великолепного парка, где спряталась обсерватория Гринвичского нулевого меридиана. Но на пути им попался «блошиный рынок. Нужно ли говорить, что хозяева дружно отправились туда. А там, на «блошином рынке» -дощатая лестница, ведущая вверх. Наверху - дверь в лавку старьевщика.
Кружка из Гринвича сразу определила особенность этих покупателей: они могли радоваться. Они в отличие от пресыщенных туристов сновали по старой лавке и радовались каждой вещи, которая вызвала и них внимание. Увидев кружку, которая не была еще Кружкой из Гринвича, хозяин замер как пойнтер на охоте. Он сразу понял эту вещь, наш хозяин.
Слушавшие Кружку из Гринвича вещи одобрительно зашумели: им ли не знать, как тщательно отбирал покупки хозяин. Это мог подтвердить Домашний Доктор, Яйцеварка польская, Рукомойник дворянский. Хозяин приводил в магазин взрослую хозяйку, и они долго обсуждали покупку.
Так и здесь. Хозяин нашел свою покупку, а покупка нашла его. Но, возникло одно но. Цена, которую заломил хозяин лавки за кружку, была очень высокой для бюджета наших покупателей. Торговаться он не захотел. С огромным сожалением хозяева вышли из лавки, а Кружка через окно с горечью смотрела на залитые солнцем концы мачт Катти Сарк и понимала, что ушел настоящий покупатель. Хозяева с расстройства купили оригинальнейшую, скособоченную, от этого очень дерзкую на вид, свинюху и пошли изучать окрестности Гринвича. Им очень хотелось походить по нулевому меридиану.
Конечно, все пошло как всегда. Хозяин начинал маяться он неудавшейся сделки, клеймил себя за скаредность. Взрослая и юная хозяйки уговаривали купить эту диковину, так как понимали уникальность такого приобретения, и что хорошая вещь стоит денег. Все закончилось тем, что хозяин и юная хозяйка резвой иноходью ринулись за покупкой, сжимая в потной ладошке заветные фунты. Взрослая хозяйка им не составила компанию по покупке. Она предпочла полежать под сенью огромного, робингудовского дуба, который заботливой тенью прикрыл ее больную головку.
«Отчего у взрослой хозяйки заболела голова?» -это деловито осведомился домашний Доктор.
У него был чисто профессиональный интерес. Хорошо, что на данный момент Свинка тверская исчезла с крыши старого Буфета. Она, несомненно, поделилась бы своими соображениями по поводу больной головы, и как ее излечить, подчерпнутыми с ее родного рынка.
Секрет недомогания взрослой хозяйки был действительно прост. Накануне они, то есть семья хозяев, посетили в доках Святой Екатерины таверну бифитеров и очень славно отдохнули, от души поев жареной курочки и запивая ее белым молодым вином.
«Как в греческих ночах»-поддержал разговор Поднос из Лефкары.
«Да, приблизительно так, уважаемый поднос из Лефкары»-ответила Кружка из Гринвича и хотела пуститься в пространственные обьяснения про таверну бифитеров и кто такие бифитеры. Но ее буквально закидали требованиями продолжать рассказ дальше. Поэтому Кружка из Гринвича оставила хозяйку лежать на зеленом плотном, типично английском газоне, под вековым дубом, а сама проследила в своем рассказе поход хозяина и юной хозяйки в заветную лавку.
Но. Они забыли, что была суббота, а в этот день магазины долго не работают. Заветная лавка была закрыта. Так вот рухнула мечта.
«Как это трогательно! Такое бывает только в сказках» -прошептала Кружечка изящная из Франкфурта.
«Да, такое бывает, и не только в сказках» -обронил домашний Доктор.
Хозяева, огорченные, сели на пароходик, который отвез их в Лондон. Вскоре они покинули Англию. Зимой они часто вспоминали свою поездку, и каждый раз хозяин горестно вспоминал свою неудавшуюся покупку. А Кружка из Гринвича привычно стояла на пыльной полке в лавке.
Вещи очень внимательно слушали историю жизни Кружки из Гринвича. Часы кипрские отбивали время, близкое к утреннему, а они слушали Кружку из Гринвича. Так их и застал утренний час, внимательно слушающих Кружку из Гринвича. Вещам не пришлось даже вставать на свои места, всю ночь они не сдвигались с места, впечатленные таким рассказом.
Конечно, старый Буфет попытался вмешаться и выяснить интересующие его детали по поводу юной хозяйки, но вещи так зашикали на него, что он замолчал.
День прошел очень быстро. Вещи давно привыкли к постоянному спутнику их жизни-солнцу. Они уже по опыту своей жизни на крыше старого буфета знали, что скоро солнце не будет так активно распоясывать свои лучи по всему небосклону, что появятся сумерки, а потом и ночь. Вначале ночь будет легкой паутинкой подергивать окна домов, словно напоминая о времени. Затем более настойчиво занавешивать их своим покрывалом и люди будут вынуждены включать свет. Да, свет, так как милые нашим вещам керосиновые лампы ушли в прошлое, а единственную в доме лампу, которую привезла юная хозяйка из Норвегии, хозяин переделал в электрическую.
Тихо было в столовой. Только Часы кипрские неумолимо отсчитывали время. Но благодаря времени все проходит. Прошел и день, наступил вечер. И снова Часы кипрские, не спеша, с расстановкой, чтобы все прочувствовали ход времени, стали бить удары.
«Бом! Просыпайтесь вещный народец! Бом! Время идет! Ваше время! Бом! Вещное!»- так напоминали Часы кипрские о наступлении полночи.
Вещи старого буфета были готовы слушать Кружку из Гринвича дальше. За день Кружка из Гринвича отдохнула, собралась с мыслями и продолжила свой рассказ. Историю, которую она сейчас расскажет, она услышала от юной хозяйки, когда та рассказывала ее изумленным хозяину и взрослой хозяйке, но существенную часть она знает сама.
«Не томите нас, госпожа Кружка из Гринвича»-произнесла Яйцеварка польская:
«Ваша история так интригующа.
«Да, я с трудом дождалась, когда закончится этот длиннющий день»-добавила Бутылка винная.
«Мне тоже вся эта история кажется очень увлекательной»- встрял в разговор Рукомойник дворянский.
Что и говорить, эти вещи были довольно старыми. Они чувствовали свою причастность к времени Кружки из Гринвича. Они были ее современниками. И если Кружечку изящную из Франкфурта, Подсвечника расфуфыренного и большинства свинюшек интересовала жизнь Кружки из Гринвича просто как житейская история давнего времени, то для вышеобозначенных особей, это была частица их времени, их жизни. Весы норвежские, Весы норвежские красные, Свинка-вилка также слушали, затаив дыхание Кружку из Гринвича.
Прошел год. Юная хозяйка, увлеченная английским языком, решила углубить его изучение. Для этого нужно было взять курс в летней английской школе в Лондоне. Нужно отметить, что она отправилась туда самостоятельно без хозяина и взрослой хозяйки. Конечно, взрослая хозяйка и хозяин очень волновались, отправляя юную хозяйку в самостоятельное путешествие.
«Как это романтично» -подала голос Кружечка изящная из Франкфурта: «Изучать языки, встречаться с незнакомыми людьми! Это очень интересно».
«Да, это очень интересно. Я согласно с вами, Кружечка изящная из Франкфурта» -это подала голос Картина из славного норвежского города Тромсе. Как мы помним, это была очень умная картина. Она многое повидала в своем «Северном Париже», эта Картина из славного норвежского города Тромсе и она имела собственное мнение.
«Несомненно правильное решение, изучать языки.»-в один голос заявили две умные тарелки: Тарелка норвежская и Тарелка с Гуимара.
« Я с вами согласен, уважаемые госпожи Тарелка норвежская и Тарелка с Гуимара»-сказал Подсвечник в виде рыбного позвонка. Как мы помним, на нем были нанесены копии наскальных изображений, и он по праву мог принадлежать к научному сообществу старого Буфета.
Нужно ли добавлять, что все вещи старого Буфета одобрили решение юной хозяйки углубленно изучить английский язык на его родине, Англии.
Хозяин и взрослая хозяйка решили поехать во Францию. Они не собирались углубленно изучать французский язык. Они его, французский язык, не знали ни углубленно, ни просто как язык. Но в Париж им очень хотелось.
«Как я их понимаю! Париж! Париж! Холмы Монмартра! Латинский квартал!»-это подала голос Свинка –подсвечник.
«Да, многое я бы отдал, чтобы на минуту оказаться в своей арт-студии»-прошелестел увядшими розовыми лепестками Подсвечник из арт-студии.
«Очень рад, коллеги, что вы одобрили решение юной хозяйки поехать в Англию без хозяина и взрослой хозяйки»-прервала вспыхнувшие восторги Кружка из Гринвича:
«Но я с вашего разрешения продолжу дальше».
«Пока юная хозяйка собиралась в поездку я, по- прежнему, смотрела на мир через узкое окно»- продолжала Кружка из Гринвича:
«Стоять на полке мне надоело, у меня портился характер. Я не могла спокойно смотреть на бесчисленные аптечные пузырьки, меня окружающие».
Кружка из Гринвича замолчала, словно собираясь с мыслями. Вещи, понимая ее состояние, не торопились с продолжением. Но Кружка из Гринвича собралась с мыслями и продолжила свой рассказ.
« Конечно, у меня были определенные симпатии к некоторым вещам. Так я ночами общалась с огромной черной бутылкой из-под гавайского рома. Это была мощная четырехгранная бутылка с отбитым горлышком»-говорила не спеша Кружка из Гринвича.
«Она потеряла горлышко в морских сражениях?» -не выдержала и перебила рассказчицу Кружечка изящная из Франкфурта. Но Кружка из Гринвича даже не обиделась на выскочку, она понимала состояние своей впечатлительной подруги.
«Нет, что вы! Своего горлышка бутылка лишилась в довольно мирной ситуации. Гавайский ром так крепко запечатывали деревянной пробкой, что было легче отбить горлышко, чем открыть ее» -пояснила снисходительно Кружка из Гринвича.
«Поэтому встретить бутылку из-под гавайского рома с целым горлышком почти невозможно. Я таких не видела» -закончила пояснение Кружка из Гринвича.
Вещи с восхищение смотрели на всезнающую Кружку из Гринвича, которая прожила такую богатую встречами и впечатлениями жизнь.
«Иногда к нашей беседе присоединялась небольшая банка из зеленоватого стекла. Она была сделана где-то в Скандинавии и служила для хранения селедки. Это была истинная рыбацкая вещь. Неказистая, даже скособоченная набок (ведь она была сделана в ручную), она была прекрасной банкой для хранения селедки. С ней мы часто вспоминали серое Норвежское море, течение Гольфстрим, который несет теплые воды в Баренцево море, к далекому загадочному Мурману»-неторопливо повествовала Кружка из Гринвича.
Здесь Подсвечник расфуфыренный сделал непроизвольное движение, словно хотел вмешаться в разговор, но остановил себя (подсвечник был воспитанный малый, хоть и выглядел легкомысленно, так как любил всякие цветочки и бантики.).
А Кружка из Гринвича продолжала свой рассказ: « Но и эти беседы продолжались недолго. Однажды баночка скандинавская не вернулась с распродажи. Ее, конечно, купила какая-нибудь рачительная английская хозяйка, для хранения селедки. Мы очень горевали с бутылкой из-под гавайского рома, что лишились такой собеседницы, но были рады за нее, что она приобрела хозяев и служит им.
Здесь Подсвечник расфуфыренный снова сделал характерное движение, словно хотел что-то сказать. Он явно что-то знал, этот Подсвечник расфуфыренный, но не решался перебить Кружку из Гринвича (он был очень воспитанный подсвечник).
«Знавал я такие банки скандинавские, знавал…»-тихо оборонил Рукомойник норвежский из Буде:
« Их много стояло рядом на полке и готовилось принять норвежскую селедку».
« Я их помню»-подал голос Подсвечник-галант. Как мы помним, он тоже был из Буде.
«Я их тоже помню. Я работал в лавке вместе с ними»-добавили Весы норвежские красные»
«А я лично знаком с бутылками из-под гавайского рома»-вставили свое слово Весы норвежские:
«Их много стояло в колониальной лавке, где я служил»
«Вполне возможно» -согласилась Кружка из Гринвича на замечания друзей:
«Такие вещи разбросаны по всем городам мира, особенно их много в морских портах».
«Думаю, что мы скоро увидим одну их таких вещей»-аккуратно встрял в разговор Подсвечник расфуфыренный.
Но Кружка из Гринвича продолжила свой рассказ и он, Подсвечник расфуфыренный, не был услышан. Он не стал перебивать рассказчика, так как был очень воспитан.
«Вещи приходили и уходили»-рассказывала Кружка из Гринвича:
« Они все были необходимы в быту и их покупали. Потом…»-здесь она сделала паузу:
«Они не были такими дорогими, как я». Здесь Кружка из Гринвича даже сделалась выше ростом от значимости.
«Наступило лето. Стоял обычный день, в лавке было пусто, и на хлопок двери никто не обратил внимание. Я тоже стояла, рассматривая никогда не надоедавшие мне концы мачт Катти Сарк. И вдруг напротив меня остановилась….Нет, я волнуюсь… Волнуюсь как в тот раз…»-Кружка из Гринвича прервала свой рассказ.
Вещи были ошеломлены. Они понимали, что сейчас произойдет в рассказе что-то, увязывающее Кружку из Гринвича с ее нынешним пребыванием на крыше старого Буфета. Им, вещам, хотелось закричать, чтобы Кружка из Гринвича не томила их затянувшейся паузой, но они не смели, видя взволнованное состояние Кружки из Гринвича.
Наконец Кружка из Гринвича справилась с собой и произнесла. Произнесла те слова, которые смутно шевелились у слушавших эту историю вещей. Все, Яйцеварка польская, Бутылка винная, старая Кофемолка, Свинка-вилка, Рукомойник дворянский, Рукомойник норвежский из Буде, Подсвечник-галант, Подсвечник расфуфыренный, стояли навытяжку, боясь пропустить хоть одно слово. Даже Подсвечник породистый, державшийся несколько особняком, и тот стоял в напряжении, стараясь вникнуть в историю Кружки из Гринвича.
«Напротив меня стояла…»-Кружка из Гринвича сделала паузу, помолчала, справляясь с собой, и договорила:
«…юная хозяйка!»
«Ах!»-раздалось в тишине ночной столовой. Но раздалось не от Кружечки изящной из Франкфурта. Та давно стояла с приоткрытой крышкой и не могла вымолвить ни слова. Нет! Ахнуло все население старого Буфета со старым Буфетом вместе. Неожиданно звякнул Колокольчик со свинюшкой сверху, так его мотнуло от неожиданности. Даже картина из славного норвежского города Тромсе и та повисла, перекосившись на своем гвозде. (Представляете, если бы все это увидел и услышал хозяин!)
От возгласа: «Ах!» колыхнулось пламя костра у троллей, и те удивленно подняли свои лохматые головы, стараясь понять, что произошло в их всегда тихой обители. Никого из жителей старого Буфета не оставила равнодушным (разве что троллей) фраза Кружки из Гринвича.
Все зашевелись. Кружка из Гринвича, справившись с волнением, продолжала:
«Я не верила себе, что через год я вновь встречусь с покупателями, которые меня заинтересовали. А юная хозяйка тем временем протянула руки, взяла меня и подошла к продавцу». Затем Кружка из Гринвича рассказала, что продавец и юная хозяйка долго о чем-то разговаривали. Кружка из Гринвича ничего не понимала из их разговора, но видела, как хозяин лавки отрицательно качал головой. Потом она догадалась, что речь шла о стоимости, и хозяин не желал снижать цену.
«Если бы меня не купила юная хозяйка» -сказала Кружка из Гринвича: «То я бы той же ночью постаралась упасть с полки и разбиться». Вещи снова ахнули. Они не могли представить вместо красивой мощной Кружки из Гринвича кучку стеклянных осколков.
К счастью этого не произошло. Не для того ехала юная хозяйка спустя год из Лондона в Гринвич, чтобы оставить эту Кружку снова на полке. Из лавки она вышла вместе с Кружкой из Гринвича.
Кружка из Гринвича пела, как может петь старая повидавшая виды, треснутая, потом склеенная, вещь. Но она, Кружка из Гринвича, пела наслаждаясь ожиданием новой жизни, несомненно раскроющейся перед нею. А что новая жизнь раскроется перед нею она, Кружка из Гринвича, не сомневалась. Конечно, ее пение никому не было слышно, ведь Кружка из Гринвича- вещь. Но если прислонить ухо к ее горлу, то можно было услышать шум, как в раковине. Это был шум не улицы, не движения машин, а этот шум был песней Кружки из Гринвича, ее песней радости.
«Нужно ли говорить, что юная хозяйка тоже была очень довольна приобретением» -продолжала Кружка из Гринвича:
« Она представляла, как удивятся и обрадуются хозяин и взрослая хозяйка этой кружке, которую они не купили в прошлом году».
Вещи были просто ошеломлены рассказом. Они даже не ахали. Кружечка изящная из Франкфурта так открыла свою крышку, что еще немного, и она бы покатилась с нее. Внимательная Кружка из Гринвича, как заботливая подруга, незаметно ее поправила.
Неожиданно вещи старого Буфета услышали странное поскрипывание и постанывание. Такие звуки издают вещи, если на них положить что-то очень тяжелое. Это что-то вроде плача от нагрузки, которая непосильна. Они очень удивились, но потом догадались в чем дело. Это плакал старый Буфет. Этот старый Буфет так расчувствовался, что не выдержал нагрузки и вещно заплакал. Но вещи даже не удивились слабости фамильного ветерана. Нет, они выразили самое настоящее почтение этой буфетной слабости и постучали своими крышечками и ручками. Колокольчик со свинюшкой сверху снова не удержался, и произвольно звякнул. (бедный хозяин!)
«Позже я узнал, что юная хозяйка потратила на меня все свои карманные деньги, которые ей выдали хозяин и взрослая хозяйка на проживание в воскресной школе Лондона» -продолжала Кружка из Гринвича:
« И все оставшееся время она питалась уцененными бананами».
«Как это благородно! Вызволить вещь из унизительного плена лавки старьевщика»-вздохнула Кружечка изящная из Франкфурта. Она уже справилась со своими эмоциями, закрыла крышечку и с нескрываемым уважением смотрела на Кружку из Гринвича.
«Дело даже не в лавке старьевщика»-задумчиво сказала Яйцеварка польская:
«Комиссионный магазин со сверкающими стеллажами ничем не лучше пыльных полок лавки».
«Это точно»-подтвердили Весы норвежские, вспомнив субботний блошиный рынок под мостом в Осло.
« Юная хозяйка сделала благородное дело»-вступил в разговор домашний Доктор:
« Она ценой собственного здоровья вытащила вас, уважаемая Кружка из Гринвича, из затянувшегося заточения. И мы рады за вас»
«Я никогда не сомневался в благородстве юной хозяйки»-продолжая поскрипывать и постанывать заявил старый Буфет:
«Если бы дома были она или взрослая хозяйка, то я бы не стоял в пыли не протертый мастикой».
« Что же было дальше, госпожа Кружка из Гринвича? Как вы встретились с хозяином и взрослой хозяйкой?»-спросила Бутылка винная.
«Дальше было все просто»-сказала Кружка из Гринвича:
«Юная хозяйка дождалась, когда хозяин и взрослая хозяйка приедут из Парижа, и торжественно вручила свое приобретение».
«Они, наверно, были очень рады встрече с вами?»-поинтересовалась старая Кофемолка.
« Это было непередаваемо»-с гордостью сказала Кружка из Гринвича: «Хозяин и взрослая хозяйка просто онемели от такого сюрприза. Юная хозяйка наслаждалась эффектом».
«Я это хорошо помню, вашу встречу, уважаемая Кружка из Гринвича»-подключилась к разговору Свинка-подсвечник из Парижа.
«Я тоже помню эту встречу»-прошелестел Подсвечник из арт-студии.
Так была рассказана одна из выдающихся вещных историй старого Буфета. Вещи старого Буфета были очень довольны рассказанной историей и как-то забыли о Весах норвежских красных, которые им хотели что-то рассказать. Да и Подсвечник расфуфыренный чем-то хотел поделиться.
Понемногу волнение в старом Буфете улеглось, вещи успокоились и, домашний Доктор напомнил вещам старого Буфета, что Весы норвежские красные знают тайну пропажи их соседей Свинки тверской и Свинки кипрской.
«Да я их видел на верху по старой лестнице»-повторили Весы норвежские красные:
«Их принес хозяин, поставил на полку и забрал меня». Потом Весы норвежские красные помолчали и добавили:
«Там целый город вещей».
«Там целые полки кукол и множество свинок»-продолжали Весы норвежские красные:
«Среди них вашим друзьям Свинке тверской и Свинке кипрской будет очень уютно».
«Так вот где живут наши дорожные попутчики»-подумала каждая вещь старого Буфета, с которыми путешествовали эти обаятельные хрюкалки. Кружка из Гринвича, Священник-еврейский раввин, Подсвечник еврейский, Колокольчик со свинюшкой сверхуи, Тарелка из Гуимара, даже Шкатулка –копилка из Марбеллы, все они очень обрадовались, что никто из их друзей не пропал, что они в другом месте, куда им, вещам из старого Буфета, не добраться.
«Господин Весы норвежские красные?»-обратилась к Весам норвежским красным Свинка из-под Киркинеса:
«Вы хорошо рассмотрели свинок, живущих там, наверху старой Лестницы?»
«Думаю, что хорошо»-ответили Весы норвежские красные:
«Я стоял на соседней полке и мог разглядеть каждую. Их там очень много». Весы норвежские красные хотели что-то добавить, рассказать про колонию свинок живущих наверху старой Лестницы, но их неожиданно перебили.
«И там есть свинка-мама в голубом платьице и соломенной щляпке? Ну, такая толстая, с батонами хлеба в кармане передника?»-это не выдержал и звякнул Колокольчик со свинюшкой сверху. Его, наверное, подтолкнула неразговорчивая свинюшка сверху. Вот он не выдержал и перебил рассказчика, Весы норвежские красные. Вещи старого Буфета недовольно зашикали на выскочку и напомнили, что не одному ему хочется узнать про своих земляков и попутчиков. Колокольчик со свинюшкой сверху тихо брякнул, извинившись за свою несдержанность.
Весы норвежские красные продолжали рассказывать:
«Я стоял на высокой полке и видел огромное количество самых разнообразных вещей. Помимо полок со свинками и куклами там стояли лошадки, удивительные животные с горбами, много птиц. Но самое главное, что рядом была еще одна комната. Я, думаю, что это была комната юной хозяйки, про которую вы так много рассказываете. Так там тоже очень много вещей. Наверху старой Лестницы раскинулся целый игрушечный город».
Вещи старого Буфета только тихо ахали и охали, но не перебивали рассказчика и внимательно слушали.
«Прошу меня извинить, но я, норвежец, и в первую очередь замечал все норвежское»-рассказывали Весы норвежские красные:
« Я увидел кукол принца и принцессу норвежских, героев норвежских сказок. Затем разглядел норвежский корабль с распущенным полосатым парусом и викинга, стоящего рядом»
«Как это интересно, встретить такое количество земляков»-тихо обронила Кружка бюргерская. Вещи простили ей это невольное вмешательство. Ее, Кружку бюргерскую можно было понять, ведь она была из магазина, и у нее не было земляков.
«Затем я обратил внимание на чернильный прибор, очень старый. Он, наверняка, ровесник многим из вас. Это позапрошлый век. Там есть еще крепления для свечей»-делились своими впечатлениями Весы норвежские красные: «Мне не пришлось с ними поговорить, они могли многое рассказать».
Весы норвежские красные замолчали, собираясь с мыслями.
В это время Подсвечник расфуфыренный обратился к Кружке из Гринвича. Извинившись за беспокойство, он рассказал ей, что видел подобную банку стеклянную для селедки. Точь в точь, как описывала Кружка из Гринвича.
«Где же вы ее видели!»-удивилась Кружка из Гринвича:
«Наверное, в дальних путешествиях?».
«Нет, что вы»-смутился Подсвечник расфуфыренный:
«У меня жизнь не такая яркая как у вас. Я куплен в магазине, принесен сюда и живу здесь всю свою жизнь. Меня много переносили по этой квартире, и когда я стоял на этажерке в столовой, то видел подобную банку стеклянную для селедки».
«Где же эта этажерка!»-воскликнула Кружка из Гринвича.
«Да вот же она, напротив старого Буфета»-сказал Подсвечник расфуфыренный.
Действительно, напротив старого Буфета стояла высокая стройная этажерка и у нее на полке стояла банка стеклянная для селедки. Абсолютно такая же, с какой дружила Кружка из Гринвича в лавке старьевщика. Она была выдута самодеятельным мастером-норвежцем из зеленоватого стекла, и даже немного кособочилась. Вообщем она ничем не отличалась от многих других банок для селедки, которые выдували скандинавские мастера.
Но снова возникло одно но: нашим вещам невозможно было преодолеть пространство. Они же были только вещи, хоть и вещные в вещное время. Поэтому Кружка из Гринвича могла только смотреть на банку стеклянную для селедки, и думать о забытой было банке скандинавской, которая помогала ему коротать скучное время лавки в Гринвиче.
Вещи старого Буфета еще переговаривались о вещном городке на верху старой Лестнице, как их вернул к действительности первый удар Часов кипрских. Они неумолимо подсказывали, что время вещей, их вещное время, вышло. Наступает утро.
Конец четвертого действия и всей сказки.
Хотя при обоюдном желании сказочника и слушателей пьеса «Сказки старого Буфета» может продолжиться.
Кто дочитал эту пьесу до конца помните, что в чудеса нужно уверовать гораздо раньше, тогда жизнь бы складывалась по другому.
Сборник «Рассказы»
Жара
Средняя полоса России задыхалась в крепких обьятиях небывалой жары. Красный столбик термометра упрямо подползал к такой привычной для русского восприятия цифре сорок градусов, но сейчас такая упертость положительных эмоций не вызывала.
Белесое солнце безжалостно долбило уставшую землю раскаленными прутьями лучей.
Дом в деревне стоял разморенный жарой. Бревна изошли остатками янтарной смолы и теперь сухо потрескивали. Жарко.
Дворовый пес Муха высунул нос из-под машины, чтобы быть в курсе, что происходит в усадьбе. Он загодя вырыл под машиной яму и теперь блаженствовал в прохладе. Вообще-то он в щенячьем возрасте был наречен Мухтаром. Хозяева от него многого ждали. Но по ходу своей многогранной жизни он незаметно превратился в Муху и стал другом детей и грозой помоек. Нрава он был мирного и незлобливого, чем заслужил взаимность окрестных псов, как дворового происхождения , так и элитного. Муха своим очарованием и деревенской непосредственностью обаял соседнюю кавказскую красавицу, чем маленько попортил экстерьер появившегося потомства.
Хозяйку усадьбы кошку Дусю, казалось, жара не брала. Она неутомимо моталась по кустам и сараям хватала все, что зазевалось или плохо лежит. Ее ничего не смущало: будь то разомлевшая птица или зазевавшаяся мышь-полевка. Не смотрела она на аристократическое происхождение крота и беззастенчиво портила его роскошную шубу острыми зубами. Отчаянно сопротивляющегося щеголя она бесцеремонно тащила к дому, где в прохладе ее ждал юный обормот Бася. Это был малолетний нахал с ослепительно яркими голубыми глазами. Вдобавок он был рыжим. А рыжим всегда везет. И за примером ходить далеко не надо...Бася лениво глянул на хлопотливую мамашу, придушенного красавца в королевской шубе и отвернулся. Надоели эти мясные разносолы. Вчера была мышка, сегодня крот. Молочка бы...Бася мечтательно перевернулся на спину, растопырив конечности в разные стороны, показывая всему миру, что со временем из него вырастет неплохой кошачий производитель.
Тихо. Замолкли даже хлопотливые стрижи, которые стремглав носились по двору, ловя все, что двигалось в воздухе. Забравшись в гнезда под стрехой дома они наслаждались остатками утренней прохлады.
Все теплокровные популяции деревни искали спасения на берегу речки Тьмы. Тьма, небольшая речка, как и положено типично русской красавице, лениво перекатывалась с бока на бок в своих берегах. Беря начало в болотах Селигера он смогла остаться налитой и крутобокой кустодиевской красавицей. Двигаться ей в такую жару было лень. Хватало сил, чтобы скатиться с переката и надолго улечься в омуте. Даже ряби на воде не было. Разве что ошалевшая верхоплавка в испуге от приближающейся щуки взлетит в воздух, чтобы тут же попасть на зубы ленивого хищника.
Ухарь-ветер, одуревший от зноя, не дела ради, а так, для охоты, взрывал своим дыханием гладь реки, на что красавица даже не реагировала: лень. Огромный многовековой дуб, изо всех сил державший фасон и солидность и тот устало прошелестел жесткими листьями: уймись, дурень.Без тебя тошно.
Ветер промчался озорства ради вдоль берега и взбударажил стайку осинок, толпящихся на берегу. Те, знамо дело, известные паникерши. Визга! Ветру только этого и нужно. Позадирал им подолы и был таков. Осины только успевали подолы к коленкам прижимать и обиженно шелестеть: уйди, уйди. А ветер уже промчался до влажной от утренней росы ложбинки и залег. Шапку под голову и-до вечера. Там еще погуляем-решил повеса.
С берега на речку близоруко щурились пустыми проемами окон старые обветшавшие бани. Их стены и крыши поседели от времени. Они были все в прошлом, эти бани. Давно ли они вели активную жизнь. По субботам трещали от топившихся печей. Слышалось блаженное аханье и оханье, хлесткие удары веников. Потом двери распахивались настежь и наружу вываливался клубок крепкопопых, розовых от молодости и задора молодух. Рядом с банями раздавалось здоровое жеребячье ржание мужиков, дожидающихся своей очереди погрузиться в это неземное блаженство. Бабоньки, не слушая мужицких комплиментов, с визгом бросались в гостеприимную речку. Они блаженно охая вытягивались и отдавались во власть течению. По реке поплыли белоснежные лебеди-груди деревенских молодух.
Все в прошлом-вздыхали бани, зияющими щелями в стенах. Ветер в крыше проделал дыры и распевал там свои вольные скифские песни.
Миниатюры
…Были в строй отряде три мастера: Щетинкин, Метелкин, Колючкин.
Из серии госбанка: идет контрольный пересчет(то есть деньги пресчитывают для проверки). Один кассир обращается к другому:
« Зоя, отминусируй сотельную».
Печенгское отделение Госбанка. Операционный отдел, заходит посетитель. За стойкой никого. Бухгалтерия чай пьет. Посетитель терпеливо ждет, затем покашливает. Раз, другой… Из дверей телетайпной высовывается чья-то любопытная мордочка, стреляет глазками, оценивает ситуацию. Затем раздается:
«Полина Афанасьевна, к вам клиент…»
Выбор профессии: И будешь ты, Геня , булгахтером.
Если бы я не стала главным бухгалтером, я стала бы актрисой (из выступления главного бухгалтера)
«…Что вы на меня так смотрите, я иногда тоже думаю…» (выступление зам.управляющего)
Ведь умная баба, а дура-дурой
В.А. я вас могла бы родить…
В.А. я же женщина видная…
Чтобы я из-за этих шибзиков сменила каблуки…
Навечно в памяти народной
Мне повезло: когда первый космический корабль, пилотируемый человеком, ворвался в космос, мне шел девятый год. Память в этом возрасте впитывает все, как промокашка. Помнил собак Белку и Стрелку, запуск первой ракеты на Луну. Вздыхал о собаке Лайке и гордился, что застал запуск первого спутника.
А тут такое событие: человек в космосе! 12 апреля 1961 года потрясли не только весь мир, но и сонную дремоту наших весей. Всюду: у поселкового магазина, у колодца шли разговоры. О нас, пацанах, и говорить было нечего. Мы жили этим, дышали. О Гагарине зазвучали динамики. Да, именно, динамики, так как в наших богом и фабрикой забытом рабочем поселке не у всех были радиоприемники, а телевизоров- два-три. Газет выписывалось мало, журналов- еще меньше.
Когда шла трансляция встречи Гагарина по телевизору, то пустели улицы, народ сбегал с работы. К владельцам телевизоров в квартиры было не пробиться. Хозяева молча терпели такое нашествие. Наш маленький КВН распирало от важности. Шутка ли, у его маленького, в ладонь экрана, собрался весь дом. Счастливцы сидели напротив линзы (был такой оптический инструмент для увеличения экрана), кому не повезло- довольствовались видом сбоку. Но видели все. Не пропустили ни одной детали. Даже развязавшийся шнурок у Гагарина.
Цветные фото этого улыбающегося парня вырезались из журнала «Огонек» и приклеивались к стенам. Гагарин прочно вошел в наши дома.
Затем был 1968 год. Хорошо помню хмурое мартовское утро, когда вошла мать в комнату и села на диван, на котором спал я. Губы у нее дрожали. Я не успел спросить в чем дело, как она сказала: «Гагарин разбился» и заплакала. Я был ошеломлен. В первую очередь не тем, что погиб человек, а то, что заплакала мать. Я никогда не видел ее слез. Фабричная девчонка, в тридцатые годы потерявшая отца, прошедшая войну, голодное послевоенье-слез из нее было не выжать. Так можно было плакать только о очень близком человеке. Крепко вошел Юрий Алексеевич в сердца простых людей.
Казалось бы и все. Осталась память об этом уникальном человеке, но мне повезло больше чем другим. В 1972 году меня призвали служить, и я попал в Центральный водно-спортивный клуб ВМФ. Знакомясь с техникой, которую мне предстояло обслуживать, я обратил внимание на изящный катерок, стоявший в одном из боксов.
«Катер Гагарина»-услышал я. Катер был подарен первому космонавту королевой Дании. Возник вопрос, где его ставить. Кто откажет первому космонавту? Так и прописался катерок в ЦВСК ВМФ. Прошло только пять лет как его не стало, и память о нем была свежа. Удивительно, как по доброму к нему относился многочисленный коллектив клуба. И звали его просто: Юра.
В отличие от Гагарина другие космонавты для своих выходов использовали катер Министра обороны СССР. Это был мощный корабль на подводных крыльях сопровождаемый эскортом «Стрел». Когда приходил и уходил на катере Юрий Алексеевич не знал никто.
В котельной клуба работал кочегаром некий Сергеич. Имени- фамилии я его не помню. Дядька как дядька, пожилой, простецкий, не дурак выпить. Вахты в котельной несли и матросы. Одним из них был я, оказавшись одной смене с Сергеичем.
Помню холодную мозглую осень. Катера вытаскивались на берег, накрывались чехлами и стояли до весны. В такой неуютный день в котельную заглянул погреться матрос в заведование которого был катер Гагарина. Катер он только что вытащил на берег.
Холодно было на улице, посему в котельную зашли матросы и мастеровые, задействованные на подьеме катеров. Вскоре в котельной стало тесно, зашумел чайник. Чай разлили по эмалированным кружкам и люди с наслаждением, грея руки о их горячие бока, сделали по глотку. Сергеич как-то буднично спросил, обращаясь у матроса:
-Как катер?»
-Все нормально, подняли. -не отнимая губ от кружки ответил он.
-Да, хороший катерок-задумчиво сказал Сергеич.
-Хороший-повторил он, думая о своем.
-Ну не будет же королева дарить первому космонавту какое-то барахло-произнес кто-то из зашедших.
-Да я не об этом-отмахнулся Сергеич.-Хозяина жалко. Так погиб нелепо.
-Да я бы на месте правительства его летать не пускал-высказался один из сидящих.
-Дурак-бесцеремонно оборвал выскочку напарник Сергеича.-Он же летчик. Он не мог не летать. Это как птицы, без полета загибаются. В котельной воцарилась тишина. Только слышалось шумное прихлебывание.
-Сергеич-вдруг очнулся его напарник. -Ты бы рассказал свою историю молодежи. А то уйдешь на пенсию и все забудут.
-Отстань-отмахнулся Сергеич. -И так все знают.
-Что за история, Сергеич?-оживилась наша матросская братия.- О чем?
-Да Сергеич лично знаком с Гагариным, но он человек скромный, стесняется-засмеялся напарник.
-Отстань-снова отмахнулся Сергеич.
-Сергеич, ну не таите, расскажите историю- заныли мы.
-Ладно, слушайте.-Сергеич сел удобнее на стуле, закинул ногу на ногу и отхлебнул чаю.
-Вообщем дело было так.-в котельной повисла тищина. Только слышен был шум вентиляторов.
-Гагарин, Юрий Алексеевич, получил в подарок от королевы Дании катерок. Отличный катерок. У нас таких не делают. А где ставить? За ним же уход нужен. Вот он и обратись к нашему начальству. Ну кто такому человеку откажет. Так и прописался катерок у нас в хозяйстве.
-Да ты не тяни, Сергеич. Ты по делу, давай, по делу-хохотнул неугомонный напарник Сергеича.
-Я сейчас вообще ничего рассказывать не буду да и вас поразгоню по работам-огрызнулся рассердившийся Сергеич. Многочисленные вопли призвали замолчать выскочку.
Умиротворенный и польщенный вниманием масс Сергеич продолжил:
- Вообщем стал Гагарин к нам приезжать. Бывало приедет и никто не знает, что он в клубе. Ходит в спортивном костюме и в кедах, катером занимается. Начальник клуба из кабинета выскочит, а Юра только рукой машет, дескать, отстаньте все, отдохнуть хочу. Сергеич замолчал, отхлебнул чаю.
-Хороший был человек, что и говорить. Простой. А как улыбнется!-Сергеич снова помолчал.
-Ну так вот.- Сергеич снова заговорил.
-Как сейчас помню, был понедельник. А я с приятелем намедни поддал крепко и голова болела спасу нет. Хожу по территории и все думаю где-бы деньжат перехватить полечиться. Ни у кого нет. Хоть у офицеров спрашивай. Так вот и до КПП дошел. -Сергеич помолчал немного потом снова проодолжил:
-Сел на лавочку, обхватил голову руками, чтобы не сильно трещала. Вдруг вижу «Волга» к КПП подкатывает. Встала. Чего -то долго шлагбаум не поднимают. Я вгляделся и,... батюшки мои...Гагарин...Юрий Алексеевич...
-А ты его раньше видел, Сергеич-не выдержал кто-то из матросов.
-Да видел и не раз-отмахнулся Сергеич.
-Его все видели-раздался чей-то голос из мастеровых. -Он же по клубу без охраны ходил. Я ему даже аккумулятор как-то помог донести. Как сейчас помню: стоит он на пирсе, рядом -аккумулятор. А я по своим делам иду. Слышу: -Друг помоги донести. Это мне,... Гагарин! Взялись мы за ручки и донесли аккумулятор до мастерской.
-Что и говорить, хороший был человек.-задумчиво произнес Сергеич. Нужно ли говорить, как слушали мы, матросы-мальчишки, немудреное повествование кочегара. А тот продолжал:
-Смотрю я на «Волгу», а у самого мысль в голове крутится. Я ее гоню, а она, проклятая, лезет и лезет. Э, думаю, была не была. Сергеич замолчал, словно собирался с мыслями. Все молчали и смотрели на рассказчика.
-Вообщем подошел я к машине, наклонил свою небритую физиономию к боковому стеклу и поздоровался. Гагарин приветливо улыбнулся и тоже ответил. Это меня приободрило, и я обнаглел окончательно. Сергеич тихо засмеялся. -Вообщем, я ему и говорю:
- Юра, дай трешницу в долг. Мы обомлели. Чего угодно мы ожидали от кочегара Сергеича, но, чтобы трешницу...в долг...у первого космонавта.
-А он что!-не выдержал кто-то.
-Да ничего. Как расхохочется. Да так заразительно, что мне легко стало. Будто у соседа в долг попросил-ответил, улыбаясь, Сергеич
Продолжая смеяться, Гагарин повернулся к пиджаку, что рядом висел, вытащил бумажник, достал три рубля и, все еще смеясь, подает мне со словами : Держи.
-Я, конечно, зубубнил: В получку, дескать, отдам...А он, продолжая смеяться: Да ладно... Котельная давно не слышала такого смеха. Смеялись долго до слез.
-Так, трешницу-то ты пропил, Сергеич?-спросил кто-то всхлипывая.
-Пропил, конечно, -вздохнул Сергеич.
-Экий ты, Сергеич. Нужно было сохранить в память. Что тебе каждый день на выпивку космонавты трешки дают-напомнил о себе его напарник.
-Надо было, чего тут скажешь. Да уж больно опохмелиться хотелось-рассмеялся, присоединяясь к нам Сергеич.
-А потом отдавать стало некому-погрустнел Сергеич. В котельной стало тихо и народ молча стал выходить.
Последняя моя встреча с памятью Юрия Алексеевича состоялась в поселке Корзуново Печенгского района Мурманской области. Я стоял возле домика первого космонавта, в котором он жил с декабря 1957 года по 1960. После училища его направили в истребительную авиацию Северного флота. Путь в космонавтику старший лейтенант Гагарин начал здесь, на аэродроме, спрятавшемся в заполярных сопках. Здесь же он совершил свой первый самостоятельный полет.
Какие чувства мною одолевали? Сложно сказать, ведь рядом стояли такие же домики, которые доброжелательно светили своими окнами, отпечатывая светлые квадраты на снегу. Был самый разгар полярной ночи и поселок весело светился огнями уличного освещения. Дом-музей был погружен в темноту. Но не в нежилую темноту. Казалось, что сейчас придет домой хозяин, скрипя снегом. Увидит нас и скажет: -Чего стоим? Заходите. Нормальное заполярное гостеприимство. Но никто не прошел, никто не пригласил. Больше того, через какое-то время домик демонтируют и увезут в столицу авиации Северного флота-Сафоново. Но мы тогда этого не знали и жалели, что музей закрыт.
Наша машина быстро проехала отворотку и выехала на Печенгское шоссе, щирокое и ровное, как взлетная полоса. Это и была настоящая взлетная полоса, резервная, конечно, для особого периода. Дай-то бог, чтобы никогда не наступал этот «Особый период», а парни с широкими гагаринскими улыбками поднимали свои истребители только в тренировочные полеты.
Протуберансы
Жара душила землю. Душила страстно, с садистким наслаждением, медленно и с удовольствием. Небо безразлично наблюдало за происходящим. Это было уже не небо, несущее радость бытия, это был лист фольги, который куполом накрыл землю и усилил ее страдания. Страдания были нужны Кому-то. Этот Кто-то проделал дыру в фольге в том месте где должно было быть солнце, и смотрел в эту дыру. Солнце ушло с горизонта. Древнее Ярило, поддерживающее все живое было безжалостно отодвинуто и на землю через дыру смотрел глаз Его. Глаз излучал бешеную всесильную энергию как термоядерный реактор. В нем предавались оргиям яростные протуберансы. Они вылизывали внешнюю оболочку небесной фольги, нагревали ее до белесости и делали жизнь земли невыносимой. Земля корчилась от зноя и безвучно кричала. Ее рвало от жары. Это приводило в яростное иступление Его, он захлебывался в экстазе и испускал смертоносные лучи еще и еще.
Озера и реки превращались в грязные бульоны. На месте болот дымилось дурно пахнувшее варево. Сумерки не приносили никакого послабления. Глаз и не думал закрываться. Он наслаждался проиходящим, корчился в оргазме, наблюдая за происходящим на земле. Яростно хохотал, видя как от прикосновения его лучей высыхали зеленые легкие земли. Как они чахоточно сворачивались и вспыхивали, корчась от удушающего зноя. Земля кричала от боли, а Он хохотал. Закатывался в дьявольском смехе, видя как все живое падало с обожжеными крыльями, каталось по земле с поджаренными лапами, воя и скуля от боли. Все живое в отчаянии бежало, туда, где еще текли реки, а Он безжалостно погонял их огненным помелом искр.
По часам наступали сумерки, но Глаз не закрывался. Он дорожил каждой минутой, покуда ночь, спасительная ночь своим покрывалом не занавешивала Его отверстие. Он неистовал, но прорваться через темноту ночи не мог. Оставалось ждать утра. А оно наступало так рано, что живое не могло отойти от этого всепожирающего марева и со страхом нраблюдало как утренние лучи, как тонкие гитарные струны, тянулись к земле, чтобы снова играть марш, марш смерти.
Виктор Гришин. Член Международной гильдии писателей. Кандидат наук, доцент. Автор двух монографий, ряда печатных и научных работ. Специалист в области гос. фин.контроля, финансовых и банковских рисков. В 2007 году издал книгу «детство на окраине». Печатается в Российских и зарубежных журналах. Участник литературных конкурсов, в том числе и международных. Добивается успехов. Радуется, когда его работы отмечают. Значит, читатель интересуется его творчеством, а это для писателя –непрофессионала самое главное