– Юра, санчаст бэрош Ахмэтка, да?… – с надеждой бормотал солдатик, похожий на бомжа, в грязной, не по росту большой, рваной солдатской форме, стоя перед фельдшером в кабинете приёма больных, в санчасти.
Сержант-фельдшер грустно смотрел на «больного»:
– Ахмет, ты каждый вечер приходишь. Я уж и не вспомню, сколько ты раз у нас лежал. Здоров ты! С чем я тебя положу? Опять придумывать что-нибудь… Мне из-за тебя старшину не дали – так старшим сержантом и дембельнусь. Сколько на губу грозился командир посадить. И посадит! Ну, не могу я тебя всю службу в санчасти продержать! – но рядовой Ахмет Ахметов мало что, кроме мата, понимал по-русски...
Утро. Майор - начальник медслужбы полка, молодой врач-лейтенант и постовая медсестра проводят обход больных в лазарете. Майор не в духе – слишком много больных. Зло огрызнулся в сторону лейтенанта:
– Ну что, начальник лазарета, это все, я надеюсь? Или еще есть?!
– В изоляторе еще, товарищ майор.
– Что! Еще и инфекцию мне нашли! Да вы что… вашу мать! Кто там… что там? Ну, показывай!
Спустились на первый этаж, прошли в изолятор. Майор, зайдя первым, застыл в дверях, разразился страшным матом и, поднеся кулак к носу лейтенанта, заорал:
– Ахметов? Опять он здесь! Что на этот раз?! Кто положил?!
– Фельдшер… вчера вечером. Меня не было уже, товарищ майор. Написал: шинеллёз… под вопросом.
– Я вам сейчас все вопросы сниму! Сразу! Дизентерии мне еще не хватало! Да я его… – начмед покрутил головой, – а, кстати, где он?!
Лейтенант посмотрел вопросительно на медсестру. Та пожала плечами неуверенно:
– Так в город вроде поехал. Там выписывают из хирургии наших, он и поехал за ними. А анализ у Ахметова еще не брали. Фельдшер сказал, что понаблюдаем день-два, потом возьмем…
– Я ему понаблюдаю! Ахметов, ну-ка встать! Что у тебя? Чему тебя фельдшер на этот раз научил? Болит что? Понос!?
Маленький, худенький, похожий на подростка Ахметов, вскочил с кровати и, испуганно вытаращив на майора свои огромные черные глаза, залепетал:
– Панос… майорь… таварыщ…
– Чё жрал вчера?! Мыло!?
– Мыла, мыла. Вчара, мыла, да… Юра сказала: «Ахметка мыла жрать. Мыла, панос. Майора видит паноса – Ахметка будит в санчаст. Санчаст – харашо, рота – плохо. Рота абижат Ахметка. Юра хароший – он жалко Ахметка, да».
Майор вперил свирепый взгляд в лейтенанта и прошипел:
– Приедет – ко мне. Убью… обоих, – и, протянув руку в сторону мнимого больного, – этому пачку активированного угля и – пинком в его роту. Сдать дежурному. Под расписку!
Вечером, перед самым отбоем, рядовой Ахметов снова стоял на крыльце санчасти. Вышедший сержант-фельдшер взял его под локоть, подвёл к скамейке, смахнул с неё снег:
– Садись, Ахметка, слушай: не могу тебя больше в санчасть класть. Ну как мне помочь тебе?… Пойдем в твою роту, покажешь, кто именно бьёт.
– Юра, нэт, нэт… Зэмляки бьёт… Пазор, гаварят, Ахмэтов, пазор… Я что дэлат.. я нэчто нэ дэлат… Я слабый, да, бить никого нэ могу. Копать, строить – нэ магу, сила нэт. Толко… про мама думаю.
Сержант процедил сквозь зубы:
– Да говорил я с твоими землячками. Сержант Мансурманкулов ваш – мразь… «Юра, нэ лэзь, наш дэла, ми сами рабэрёмся. Иды свой санчасть, там парадки навади, да» – Пойдём. Я ему…
– Нэт, нэт… ты уходит – Ахметка совсэм убьют…
В эту ночь фельдшер долго не мог уснуть. В голове крутились мысли о стройбатовской жизни. На глаза наворачивались слезы от невозможности бороться с несправедливостью, жестокостью, подлостью. Щупленький, слабенький и телом и духом Ахметов напоминал ему рядового Калинина – полкового киномеханика. У него, как и у Ахметова не получалось ничего. Третировали его и солдаты, и офицеры. Чуть ли не во время каждого показа фильма, как нарочно, рвалась плёнка. Зал взрывался злобным улюлюканьем. Сквозь рёв и свист прорывалось: «Придешь в роту – убьем!» Частенько кто-нибудь из офицеров влетал в кинобудку и сладострастно влеплял ему затрещину. Однажды в клуб привезли новый широкоформатный экран: большой, дорогой. Стали его вешать. Лестница, на которой стоял неудачник Калинин, наклонилась и упёрлась в экран, распоров его пополам. Один из заместителей командира полка так орал на виновника, что тот, упав на колени, обмочился.
Да и дома у Калинина было не все в порядке – получал от жены гневные письма. Упрекала его в том, что, служа в стройбате, мог бы неплохо зарабатывать, а устроился киномехаником, бездельник, а ей жить не на что…
Вспомнилось, как однажды, проходя мимо клуба, он встретил Калинина. Улыбнулся и со словами: «Ну, чё нынче покажешь, мастер, какую киношку?» – протянул ему руку. У киномеханика округлились глаза, отвисла челюсть. Он вцепился обеими руками в руку фельдшера. Как?! Этот подтянутый, крепкий сержант, со значком «Кандидат в мастера спорта», протягивает ему руку? Как своему товарищу!
Вскоре киномеханик рядовой Калинин повесился...
Сержант сжал зубы, в горле комок, в сердце досада, боль, чувство вины, в голове горькие мысли: «А ведь я мог бы ему как-то помочь! Может быть… Теперь вот Ахметов. Если не смогу и ему помочь, вдвойне себя корить буду!»
Ахмет Ахметов – нелепый солдатик – был позором для земляков. Слабых презирают везде и всегда, а уж в армии – и подавно. Над ним издевались, унижали, били. Конечно, трудно сделать из слабого, особенно слабого духом, сильного. А если бы помочь ему, поддержать в чем-то.… Ведь таким он стал не столько от слабости, сколько от тоски по дому, переживаний о больной матери и маленьких сестрёнках. Да хоть бы форму ему выдали человеческую, а не списанную, рваную, и больше на три размера! Но кому же это надо! Закон зверей – сильные пожирают слабых. А многие люди – хуже зверей…
В деревне у Ахмета осталась мать и шесть младших сестёр. По закону и не подлежал он призыву, но в горах свои законы: районному военкомату нужно было выполнять план. И вот теперь этот наивный, как ребёнок, мягкий, добрый мальчишка – единственный кормилец огромной семьи, погибал. Однажды полежав в лазарете с простудой, он почти каждый вечер приходил в санчасть. Будто душа его искала там спасения. Несколько раз фельдшер под разными предлогами оставлял его в лазарете. Но продолжаться до бесконечности это не могло…
– Ну, Ахмета я тебе не отдам – стройбат поганый! Ясно, что всем не поможешь, но как ему помочь – знаю, – проворчал сержант, засыпая.
На следующий день Ахметов лежал в лазарете с диагнозом: шизофрения, обострение.
В одном из изоляторов, закрывшись на ключ, сидели фельдшер и врач. На больничной тумбочке стоял пузатый пузырек со спиртом и любимый врачом-лейтенантом, специально приготовленный по просьбе фельдшера искусным поваром-узбеком, плов. Лейтенант, опрокинув в себя стопку и поднеся к носу кусок хлеба, недовольно покрутил головой:
– Нет, Юра, нет. Фигню ты какую-то придумал. В госпитале его в три счета раскусят! Ему же ведь не объяснишь ни черта – не понимает вообще по-русски! Да и как ребёнок: бесхитростный, непосредственный, тут же сдаст: «Юра сказала: Ахметка мыла жрать, да. Мыла, панос, да.» – помнишь!? Ты уже второй год дослуживаешь: еще чуть-чуть и домой. А я только призвался. И с таких нарушений служба начнётся!? Я хоть и не собираюсь больше положенного служить – два года и на гражданку – но все равно – такой залёт мне зачем?
– Валера! Я тебя умоляю. Да ты посмотри на него глазами психиатра. Типичный шизик! В прошлом году был призыв из одной южной республики, так тридцать шесть человек с диагнозом – олигофрения в стадии легкой дебильности! Только трое из них до сих пор служат. Остальные стали дурковать. Всех через краевую психушку – комиссация и домой.
– Да я не хуже тебя знаю, что психиатры в каждом видят своего пациента. Это у них профзаболевание. Ну а как Ахметов с клеймом таким дальше жить будет?
– Вот в этом-то и главное: жить будет! Ему-то какая разница, что в военном билете написано! Он его овцам, которых в горах у себя пасти будет, не покажет. Да они и не спросят. Зато парень к матери вернётся… живой.
Через несколько дней, фельдшер-сержант с рядовым Ахметовым дрожали от холода в ночном пригородном поезде. Понимая, что и одетому, и раздетому – холодно одинаково, сержант снял шинель и укрыл свернувшегося в клубочек Ахметку. Приехав на станцию и еще несколько часов протрясясь в автобусе, фельдшер и пациент прибыли в таёжную деревню, где и располагалась старейшая в крае психиатрическая больница номер один.
Персонал приёмного покоя встретил сержанта как старого знакомого: медсестра побежала на кухню за сухариками; старенькая санитарочка – её все звали баба Даша – потелепалась ставить чайник, на ходу всплёскивая руками и приговаривая:
– Озябли-то, озябли сердешные. Мороз-то, вон какой. Сейчас, сейчас чайку горяченького.
Врач долго тряс сержанту руку:
– Рад, рад. Как служба? Я думал – ты уж демобилизовался. Давненько не привозил никого, давненько. Никак дурачки закончились?
– Да вот… привез. Ты знаешь, я его сразу как он призвался, заподозрил… Видимо, вялотекущая была, а тут армейские будни, ну и... И странно: по-русски все понимал, говорил неплохо, - соврал сержант. - А тут раз – будто подменили. Смотрит как баран! Не понимает ничего. Деменция полнейшая.
Баба Даша взяла Ахмета за руку – хотела подвести его к стоящему в углу столику с чайником. Но Ахмет испуганно отдернул руку, ухватился за рукав шинели сержанта и тонким голосом закричал:
– Юра-а! Ахмет с тобой! Как Ахмет нэ с тобой!?
Сержант наклонился, взял его за плечи, внимательно посмотрел в глаза:
– Ахметка! Останется! Здесь! Я же тебе все рассказывал, объяснял, пока мы ехали. Забыл? Месяца через полтора-два я за тобой приеду, и поедем опять в санчасть. Служить больше уже не будешь! Полежишь в лазарете еще недельку, и отвезу тебя домой. А если меня демобилизуют, то лейтенант отвезет. Понял?!
Доктор, усмехаясь, листал документы, привезённые фельдшером:
– Да, написали вы тут все как по маслу. Хоть сейчас на комиссацию. Ну, давай-ка я посмотрю его. Может, и назад повезёшь.
– Ну, ты не пугай, – проворчал сержант и усадил больного к столу напротив доктора:
– Ахметка, поговори с доктором. Я пока чайку попью, а баба Даша тебя потом покормит. Она добрая, Ахметку жалеть будет, кормить.
Доктор внимательно оглядел больного. Тот, испуганно открыв рот, провожал глазами фельдшера – будто маленький ребёнок отошедшую от него мать.
– На меня смотри. На ме-ня! – твердо сказал доктор. – В каком году умер Карл Маркс?
Ахметов выпучил глаза. Он не только не знал, в каком году, он и не слыхал, что за шайтаны – эти Карл с Марксом. Испуганно посмотрел в сторону фельдшера. Тот отхлебнул чай, фыркнул и, повернувшись к улыбающейся бабе Даше, стал с ней о чём-то шептаться. Доктор тем временем продолжал:
– Ну, а когда была февральская революция?..
Вопросы доктора все упрощались и упрощались. Наконец он задал последний, самый детский:
– Ну, а какое у нас сейчас время года!? А!?
Ахметка снова, как и после каждого предыдущего вопроса, повернул голову в сторону сержанта и растерянно протянул:
– А-а?
Доктору бы спросить:
– Ахмэт, улица что? Зыма? Вэсна? Лэто? Что?
Ахмет бы сразу ответил:
– Зыма улица, да.
А о таких словах мудрёных «время года» он и понятия не имел...
– Говоришь, по-русски хорошо понимал? – обратился доктор к сержанту, – ясно, оставляй.
Через три месяца, перед самой демобилизацией сержант приехал за выписанным Ахметовым и… с трудом узнал его. Ахметка раздобрел на пятнадцать килограммов и научился прилично говорить по-русски. Влетев в приёмный покой, как яркий солнечный лучик, он бросился обнимать сержанта, радостно выкрикивая:
– Юра! Брат! Мой мама сюда писал, все у них харашо! Ждут меня! Мы с тобой поедем? Ведь ты Ахметка домой повезёшь!? Да!? Я маме про тебя писал! Она ждёт нас…
Фельдшер бросил взгляд на разревевшуюся бабу Дашу, стыдливо вытер глаза, прижал, обняв Ахметку, похлопал его по спине и, сглотнув мешавший говорить комок, тихо сказал:
– Да, брат, да. Только недельку в лазарете побудешь, пока документы подготовим, и домой. К маме!
…Прошло много лет. В Москве около Казанского вокзала стоял немолодой мужчина. До поезда было много времени, и он подумывал: не перекусить ли где-нибудь? Из остановившегося рядом такси вышел невысокий коренастый пассажир интеллигентного вида. Проходя мимо, он остановился, поставил чемодан и, тряхнув от досады густой седой шевелюрой, достал из кармана упорно звонивший телефон:
– Да! Слушаю! Салом, азизим! Да, в Москве. Да, дочку младшей сестры замуж выдал. Спасибо. Да. Без меня вам никто не подпишет. Да. Буду. Сегодня выезжаю. Просто люблю поездом. Рахмат, и вам того же.
Он раздражённо ткнул телефон в карман, взял чемодан, но тут же выронил его – взгляды двух мужчин встретились.
– Юра? Юра…
Долго стояли они обнявшись и шепча каждый своё:
– Ахметка… ты. Ахметка…
– Юра-а! Ахмет с тобой! Как Ахмет нэ с тобой!? Юра, санчаст бэрош Ахмэтка, да…