Чердак, 1975

               
               
      Венчик Печенегов, мастер по холодильникам, третий месяц захаживал к милиционеровой  жене Рите Грундиной. Вот Грундин на дежурство,  Печенегов тут как тут: в том же доме из одного подъезда в другой чуть не в домашних тапках. Да не вдоль фасада, а по диагонали двориком:  мимо полуподвалов с посторонней  богемной публикой, не охочей до чужих  секретов. Одно неудобство у Грундиных : этаж последний, и это при лифте, который больше отдыхает, чем движется. Зато квартира отдельная, а с коммуналкой Венчик и связываться бы не стал. С едой тоже полный ажур – щи, пироги, пельмени… Без харчей какое же удовольствие! Похвалы Рите он обычно заканчивал так:
   
     - Владеешь разблюдовкой, подруга. Тебе бы шеф-поваром у каких-нибудь дружбанов, тогда бы и в носу кольца носила.
   
     Про Печенегова его соседка Софроновна говорила: «Этот Венчик-Венъядикт и днем переночует». А всё оттого, что не хотел чинить задаром её холодильник. У него вообще не было такой привычки, тем более по отношению к бабке, торгующей вениками  возле бани. Он и для Риты не делал исключения. Третий день барахлил холодильник, а Венчик и пальцем не шевельнул. Конечно, прямо не отказывал, отнекивался в том духе, что сапожник без сапог, сам продукты держу на балконе, потому как в нерабочее время и касаться до аппаратуры противно. Рита  терпела, пока интеллигентность ей позволяла, но вот из холодильника потекло, она взъерепенилась,  что-то ляпнула на нервической почве, а под конец и вовсе  послала. Венчик сделал вид, что ищет пиджак:
      
    - Подумаешь, напугала. Вас, шалашовок,до чёрта, а мои золотые руки одни. Только чур - не караулить  возле подъезда. Слезами тоже меня не улестишь.
      
    – А ты и рад,  волынщик несчастный. Тебе котовать нужно.
      
    – Маргарита Владленовна, я могу изменить женщине, но нравственности никогда. А по поводу камня в мой огород, то как вольный казак заявляю: что для холостого само собой, для семейной – одно мордобитие.
      
    - Ты плети узоры с другими. А мне твои фенечки - что козе баян.
    
    Венчик загадочно усмехнулся:
    
    - Может, у меня завелась параллельно… Может, я устал в одинаре, ведь живой человек.
      
    Рита забеспокоилась, пиджак спрятала, о холодильнике ни мур-мур. И тогда Венчик  дал волю своему удивлению:
    
    - Все ищут, как бы другого использовать. У меня своя жизненная установка: бесплатно только птички поют. Сегодня одно, завтра другое, послезавтра третье - выше крыши хлопот. А мастерские на что, расценки, квитанции? Для понта? И так весь в мыле от тебя ухожу. Хоть больничный бери. Какие претензии?
      

    То ли Венчик много поел, то ли перехватил выламываться, только в самую ночную глушь он проснулся. Хотел повернуться к стенке – вдруг слышит шаги. У него аж рот замкнулся для вдоха. Пока сообразил, что ходят на чердаке, весь поголубел без кислорода. Но кому там быть в такую пору? Если электрик Генка Букетов (у него хранятся ключи от чердака), то этот верзила не станет красться, его шаги за три квартала слышно. Кирзовые сапоги наденет и прёт, как танк. Если вор, то что, кроме пыльной лестницы, унесешь оттуда? Значит, другая темная личность, которая хоронится от людских глаз. А это Венчика не касается. Есть любители соваться, куда не просят, потом их долго врачи лечат. Ему пока жизнь не надоела, и зубы собственные тоже дороже вставных. Да и не такой Венчик силач, чтобы кого-то сволакивать с чердака. Он даже бутылку зубами не может открыть, как  Рита.
      
    Обо всём этом Венчик и забыл бы на другой день, если бы не Софроновна. Толкнул дверь, и едва её с ног не сшиб. Она к нему жалобным голосом:
      
    - Вчерась приходил Генка Букетов. Велел дресоли разобрать.  Не по правилам, говорит. Устроите пожар, упаси бог. Чтоб в двадцать четыре часа. Завтра проверю. А нет – акт составлю, оштрафую, и ваши полати силком свернут. Где ж мне веники покладать? Не в комнате же! Вот пьянь коричневая.
      
    – Вот и напоили б его.
      
    – Да его, чёрта, похоронить дешевле.
      
    – Прибедняетесь всё. Пузыри экономите. Себе же в убыток. Дурак и тот знает: скупой платит дважды.
    
    – Сам бы и угостил. Никак дело-то деликатное. Осторожное дело, культурное. Что не так, и тебя же под монастырь… За ими не заржавеет.
      

    – Мои веники, что ли?
      
    – Доски на дресоли ты ж мне загнал! Ты ж в этом месте дресоли устроил.
      
    Венчик возвел глаза на стенку, словно нашел там свидетеля бабкиной неблагодарности.      
    
    – Вот и жалей людей, делай добро. Бочку катят против твоей же гуманности.
    
    – Да ладно тебе! Добряк выискался, - перебила Софроновна. – Тебе с ним ловчей сговориться. По первости хоть припугни.
    
    – А-а-а… Свяжешься… Себе дороже.
    
    – Не позволять же ухарничать в твоем дому. И главное, за всё он хватается! По электричеству - он, пожарный надзор – он, чердаком заведует – он! Мне некогда, а маленько разберусь, он у меня схлопочет. Чего придумал! – Бабка покосилась на дверь. – Комендантша-то Николаевна не какая-нибудь пустомеля…
    
    Венчик нарочно буркнул: «Слушайте больше», – знал, чем подстегнуть Софроновну.
      
    – Он до чего уподобился! Чердак парочкам сдает.
    
    – За деньги?
    
    – Нет, за булыжники!
    
    Чего-чего, а этого Венчик не ждал. А бабка травила своё:
    
    – И хорош, совесть не зарит. И за провода не  беспокоится. Шито-крыто, сыт-пьян, нос в табаке. И карман при себе.
    
    - Комендантша-то откуда взяла?
   
    Софроновна не любила прямых ответов, тем более когда не знала, что отвечать:
      
    – Про меня говорят?
      
    – Вы, Софроновна, социально иждивенческая старуха, и ваши веники касаются только до лесников и колхозников. Тише воды, ниже травы ваша идеология.
    
    – И про тебя ничего касательно красного фонаря, - отплатила Софроновна за обидное принижение  личности. - А за ним подмечено. У Варвары Николаевны глаз наметанный. Когда у маляров сперли чан с краской, она враз указала, чья работа.
   
    – Лучше вспомните, что было при царе Горохе. С бородой ваши сведения. Она недавно покрепче сработала. Выследила горячевского сынка. Он опять начал якшаться со Светкой. Стукнула родителям, где встречаются. Те накрыли. Подняли крик. Теперь Данька – своей дорогой, а Светка – своей. Как в море корабли…
      
   – И правильно! Ишь, оторва!  На двух стульях враз! Не дождалась из армии, сама виновата.– Софроновна глянула на веник, притуленный в углу. -  Что ж с дресолями-то делать?
    
    – До вечера погодите. Дальше будем ставить вопрос.
   
    – Ты всё ж-ки веники оттудава посымай. Для блезиру. В случае чего отсорочусь.
   
    – Сниму, если оплатите.
   
    – Как же… Сейчас. Разбежалась.  Небось ноги-то не казенные. Сам попробуй, каково на холоде-то с товаром, поошивайся в шубейке на рыбьем меху.
    
    - Тогда  нечего рваться вперед паровоза. Тоже мне, деловая…
   
    Положим, и Печенегова барахлишко стояло на антресолях: старый приемник, птичья клетка, ванночка, три рамы от картин и стульчак.  Ванночку просил сосед-садовод, а другое кому продать?  Не для того Венчик подбирал, тащил, подновлял,  чтобы  за здорово живешь сбагрить обратно на свалку. Определенно Букетов закидывается. Пришел, когда хозяина нет, и сразу приказ – в двадцать четыре часа! Если у самого вместо сапог копыта, надо поскромнее. За такие коленца с чердаком можно и с Москвой распроститься. Больше всего Венчика возмущала безнравственность Букетова. На вид у бога теленка съел, а на деле -, борода, усы, очки, чтоб другим порошить  в глаза. Прощелыга!
   
    Пока Печенегов бегал по вызовам,  то так развел в уме, какой социально опасный фрукт этот Букетов, что дважды спросил: «Где ваш чердак?» вместо: «Где ваш кормилец «Саратыч»?» О том чтобы они с Софроновной разобрали антресоли, Венчику и думать стало смешно.
   
    Софроновна же, едва он вернулся, снова принялась честить Букетова, но Венчик не для болтовни пришел пораньше – выспаться  хотел.
    
   – Кто о чем, а кузнец об углях! Веники! Веники! Я, к примеру, глубже смотрю. Надо и общественный интерес соблюдать, двадцатый век на дворе, а сознательности никакой.               
   
    Софроновна, виноватая, уковыляла в комнату.
   
    Проснулся Венчик от голоса Генки Букетова:
   
    - Напрасно, бабуля, волыните. В огне люди гибнут.
   
     Софроновна жалостно отбрыкнулась:
   
    - Век жили и ничего.
    
    – Систематически нарушали. Везло просто.
   
    Венчика взяло за живое. Не утерпел, высунулся в коридор:
    
    - Насчет нарушений - чья бы корова мычала...
    
    – Нечего спорить! Я требую согласно правил. Не хотите?.. Напоритесь на применение санкций.
   
    Софроновна жужжала свое:
   
    - Что ж раньше не требовали?
   
    – И раньше нельзя было. Вас просто не контролировали.
   
    – Ясное дело, другие лодыри.
   
    Букетов вздохнул, даже не вздохнул, а горько так посетовал, призывая в свидетели мутное зеркало на стене и кучу квитанций, проткнутых гвоздем:
   
    – Не любит помирать в постели русский человек, что тут попишешь. Ох, не любит! Ему привычней сгореть… От пьянки, от электричества… Или об угол темечком… Тишь-гладь кругом, а он найдет об чего долбануться.  Я ведь оштрафую, мамаша.   
   
    – Софроновна, не связывайтесь! Пускай штрафует! Потом разберемся.
   
    - Ну, и плати, если богач. А мне рублики не печатают, лопатой их не гребу…
   
    Командирский тон Букетова просто взбесил Венчика. И еще утверждение:
   
     - Никто теперь антресоли не держит. У всех порядочных квартиросъемщиков настенные шкафы. Лачок, полировочка – шик, блеск, всё как положено.
   
     – Мы, по-твоему, непорядочные?
   
     Букетов выскочил из квартиры злой; на уши обещал поставить, если не выполнят указание. «Чайниками» обозвал, «тупорылыми». И плакат присобачил под электрическим счетчиком:
               
                Каждый пожар далеко не случаен,
                Общаясь с огнем, докажи – ты не чайник!
    
    Венчика до того вывело из себя его поведение, что он не стал есть Ритины вкусные котлеты, чтобы успокоиться. Лежал на диване и растравлялся.
    
    Ближе к полночи Венчика подняло и понесло по заветной дорожке к известному  подъезду. Даже пренебрег обычной осторожностью насчет Ритиного благоверного. На площадке между этажами остановился и, хоть раздайся пол под ногами, решил дождаться чердачников.
 Долго мытариться не пришлось. Когда в квартирах смолкли  житейские звуки и самых неугомонных сморило, над Венчиком остановился лифт, выпорхнула парочка – и по трем ступенькам вверх прямиком на чердак. Венчик мигом взмыл на пол-этажа и от нового открытия чуть не свистнул. По спинам он признал Даньку Горячева и белобрысую Светку, ту самую, с которой боролись Данькины родители, которую не одобряла Софроновна, не поленилась пристыдить Варвара Николаевна, сам Венчик считал бросовой, а Рита – непутевой. Он признал и подумал: «Это же форменное разложение благодаря попустительству неустойчивой личности Букетова. И этот хмырь, кто ногтя моего не стоит в моральном отношении, смеет выговаривать мне. Да я сотру его в порошок и за сто первый километр упеку».
      
    Шума Венчик решил не поднимать. Освежать сознание заполошным родителям тоже не его забота. Пусть Варвара Николаевна их просвещает, если на другое не тянет.  Без скандала, без разговоров, без лишних телодвижений Венчик сигнализирует милиции – и прощайся Букетов со своим золотым дном.
    
    Печенегов уже успел два раза побывать у Риты, пока Грундин дежурил ночами, поссориться с Софроновной за то, что она, подчинясь Букетову, уплатила штраф и позволила разобрать антресоли, а парочка продолжала ходить на чердак, никто её не тревожил. Венчик решил написать второе заявление. Он сидел напротив Риты, тянул из стакана коньяк и обдумывал, чем прошибить милицию, чтобы  живее раскачивалась. В это время на лестнице остановился лифт. Венчик прислушался.  Навостренное ухо различило чуть слышное шебуршание у чердачной двери.  Ишь, как наловчились! Вот открыли замок. И не налетят впотьмах ни на что. Интересно включают ли свет? Вот! Ступают прямо над головой! Теперь Венчик знал, с чего начать новое заявление.
    
    «В самом сердце столицы, рядом с правительственной трассой, в непосредственной близости от государственных учреждений обосновалась растленная парочка, которая…»
    
    - Ты чего не заедаешь? – заметила Рита. – Как неродной всё равно.
   
     Венчик тяжело посмотрел на неё:
    
    - На всё хватает, а на салфетки нет. Хоть бы руки обтерла. Прямо глаза не глядят. Что положить, что поставить – сплошная телесная кубатура.               
   
     Оплеухи Венчик не ожидал. Должно быть, коньяк взял и Риту.  Оскорбленный, вскочил, кинулся прочь. Рита одумалась – и за ним. В передней настигла. Венчик насилу отодрал её от себя, распахнул дверь и… увидел Грундина, хозяина так некстати  покинутой им квартиры. С двумя понятыми Грундин вел с чердака нарушителей, бледных и не слишком застегнутых в смысле верхней и нижней одежды. При появлении Венчика Грундин схватился за кобуру. Засмущалась даже злополучная парочка. Венчик кинулся вниз по лестнице, Рита захлопнулась в квартире. Конечно, если бы Венчик знал, что участковый заболел и по сигналу будет направлен Грундин, - пусть в своем доме наведет порядок, - то Венчик пропустил бы вечер без двадцати четырех удовольствий, и ему не угрожало бы непредвиденное наказанье. Теперь же понятые раззвонят  на всю Ивановскую и замусолят его честное имя. А винторогий Грундин может воспользоваться служебным положением и как-нибудь подло ему отомстит.
    
    Весь следующий вечер Венчик болтался по городу. К себе плелся без всякого настроения.
    
    В прихожей его ждала бледная Рита. На полу рядом с вениками лежал тюк. Венчик глянул на тюк, на Риту, на Софроновну – и сердце полетело, как подточенное яблоко.
    
    - Теперь-то не отвертишься, волынщик несчастный.
   
    – Гулять – одно, а делить жилплощадь – другое. Мне бледные не нужны.
   
    – Раньше нужна была, филонщик зловредный?!
   
     – Соблазнился. Дурак был. Слепошарый.
   
     – Я так тебе глаза прочищу, с затылка будешь видеть.
   
      И настала у Венчика жизнь, что впору идти к Генке Букетову,  просить ключи от чердака.

    

     А между тем где-то внизу,  в тех самых богемных полуподвальчиках, мимо которых Венчик шастал к подруге, сидел философ  и кропал в своем дневнике: 
«…не тепла реальной телесной близости, а, напротив, дистанции, искусственности, гламура и моды не хватает советскому человеку».
      
Философ слушал глупое радио и дальше строчил свое несогласие:
«…эротического соблазна, всего того, что связано с шиком, шармом и стилем. Не хватает дизайна секса».
    
 А нехорошее радио продолжало талдычить, что в СССР нет секса. Эх, золотое коммунальное времечко!