Сильно запутавшийся, как в паутине, кишинёвских и одесских волокитствах за особами из высшего света, мой «пациентПАС», озлобленный, замаранный удалением из службы и отданный под гласный надзор гражданского и духовного начальства, прибыл в Опочецкий уезд, в родительскую деревню, принадлежавшую некогда его предку Абраму Петровичу Петрову, который превратился в Абрама Петровича Ганнибала только в 1732 году, когда приобрел у адмирала Головина мызу Карьякюла около Ревеля.
Впервые Абрам Петрович заговорил о своём африканском происхождении в начале 1742 года, когда написал прошение империатрице Елизавете Петровне с просьбою пожаловать ему грамоту на дворянство и герб. Ему отказали. Надеждам честолюбивого «арапа Петра Великого» не суждено было сбыться. 15 марта 1781 года в журнале Герольдмейстерской конторы записано: «По челобитной генерал-майора и Ревельского обер-коменданта Ганнибала, о подтверждении его дворянства и о пожаловании ему диплома и герба определено: как резолюциею Правительствующего сената 1768 года Генваря 11-го велено: по сим делам Правительствующему сенату не докладывать до того времени, когда в Комиссии о сочинении проекта нового Уложения генеральное о том положение учинено будет, да самый проситель Ганнибал с 1742 года хождения по делу не имеет, почему и жив ли он неизвестно, для чего сие дело и отдать в архив".
Со слов девяностотрёхлетнего выжевшего из ума, Абрама Петровича, в 1781 году, род его восходит "по прямой линии к роду знаменитого Ганнибала, грозы Рима".
Безбожно врал в эгоистичных и корыстных целях генерал-аншеф, прадед А. С. Пушкина, умышленно забыв, что приобретён был Саввой Лукичём Владиславич-Рагузинским у евреев-раскольников («миним» или «караимы», что означает «книжники») которые в Азове именовались «охреянами». Колония евреев-караимов появилась в Приазовье ещё при хазарах.
Рагузинский имел торговый дом в принадлежащем тогда туркам Азове. Он активно занимался работорговлей, отдавая предпочтение торговле детьми, ими же давая взятки русским сановникам. Описывая опасности, подстерегавшие его на этом пути, он просто сгущал краски и набивал цену. Мог ли мальчик из охреян сойти за смуглого арапа? Анропологи однозначно говорят: «Да». Именно поэтому ловкий делец сочинил легенду о абиссинском происхождении «арапчёнка Абрама». Савва Рагузинский был близок к караимской интеллектуальной элите. Именно из этой среды взял мальчика Абрама для отсылки Петру Первому.
Мальчик-охреянин оказался способным и пришёлся государю по вкусу. Был крещён Петром Алексеевичем, обласкан, обучен, возведён в офицерское звание. «Лапшу на уши» Рагузинского о действительном происхождении «арапа Петра Великого» «как говорится, «скушали» и пошла-поехала легенда о африканском его происхождении. К тому же, ложь прадеда крепко унаследовал его правнук, мой «пациентПАС» и, отрицая своё иудейско-охриянское происхождение, бахвалился африканским. С чего мой «пациентПАС» чурался своего родства? Ведь историческая память сохранила и до ныне, что евреи цепко держатся за родство. Одновременно их историческая память, даже память отдельных еврейских общин уходит в далекое прошлое. С. Станиславский в статье "По поводу шестидесятилетия кончины А.С. Пушкина" писал: "...несмотря на явное нерасположение великого русского поэта к потомкам Израиля, Пушкин пользуется редкой популярностью среди евреев, так что во время празднования пятидесятилетия со дня его кончины, как нам положительно известно, в одной из южных еврейских общин по нём отслужена была панихида". Заметьте, не во всех еврейских общинах, не в нескольких, а только в той, с которой он связан кровно. Еврейская кровь издавна проникала в русские дворянские роды; смешиваясь, она давала порой странные и удивительные результаты: высокий процент психических заболеваний при одновременной тяге к образованию, наукам, искусству.
Любопытны и Пушкины.
Фамилия «Пушкин» произошла от родового прозвища "Пушка". Как известно, родоначальником Пушкиных был прусский выходец Радши, выехавший в Россию при Александре Невском. Самое имя Пушкиных пошло от потомка Радши в шестом поколении - Григория Пушки. Обычно его прозвище связывают с военной специальностью Пушкиных - многие из них были артиллеристы. Но только не Григорий. В его времена артиллерии на Руси ещё не было.
В словаре В.И. Даля приведен глагол "пушить" - ругаться, любитель ругаться именовался Пушило - Пушитель, со временем превратившийся в Пушку. Видимо, Григорий Пушка обладал настолько вздорным характером, что этот факт зафиксирован прозвищем. Естественно, мужчины Пушкины продолжали эту фамилию. Всех перечислять не стану, а только близких к моему «пациентуПАС».
Изучая родословную Пушкина мы можем отметить, с одной стороны, целый ряд душевнобольных и резко патологических типов, с другой - лиц творческих одаренных, поэтов и писателей.
Прадед моего «пациентаПАС» по отцу, Александр Петрович Пушкин, умер весьма молодым, в припадке сумашествия зарезав свою жену, находившуюся в родах.
Сын его, Лев Александрович, представлял собой ярко патологическую личность: пылкий и жестокий, он из ревности замучил свою жену, заключив её в домашнюю тюрьму, где она умерла на соломе.
От отца своего поэт унаследовал, с одной стороны, одаренность, поэтический талант, с другой - много психопатических черт. Сергей Львович был известен во всей аристократической Москве своими каламбурами, остротами и стихами; стихотворство было его страстью. Отец поэта был раздражителен и очень тяжел в домашней жизни; нрава был непостоянного, мелочного, попеременното мотал деньгами, то бывал неимоверно скуп. Барон Корф считает Сергея Львовича человеком пустым, бестолковым и безмолвным рабом своей жены. Увлекшись религией в пожилом возрасте, он вступил в массонскую ложу.
Кроме отца, мы встречаем в семье Пушкина ещё несколько лиц, поэтически одаренных: Василий Львович (дядя поэта) пользовался славой хорошего стихотворца.
Также был известен своими стихами младший брат поэта - Лев Сергеевич Пушкин, который отличался своими „странностями" и чудачествами.
Мать поэта происходила из рода Ганнибалов, родоначальником которого был известный Абрам Петрович Ганнибал из иудеев-караимов Приазовья, а по легенде Саввы Рагузинского – «африканский негр», ещё мальчишкой подаренный Петру Великому турецким султаном.
Как у родоначальника, так и у всех потомков Ганнибала мы можем отметить резко выраженные психопатические черты характера: Абрам Петрович был очень сварлив и неуживчив и постоянно ссорился со своими сослуживцами; будучи необузданно ревнив, он отличался в семейной жизни своеволием и скупостью. Сын его (Петр) был алкоголик, другой сын (Осип), умерший от „невоздержанной жизни", отличался „пылкой страстью" и „легкомыслием", вследствие чего брак его с дочерью Алексея Федоровича Пушкина был „несчастным" и окончился разводом.
Как мы видим, мать Пушкина, Надежда Осиповна Ганнибал и отец поэта были в родстве. Надежда Осиповна была женщиной вспыльчивой, эксцентричной, взбалмошной и рассеянной до крайности.
Сергей Львович, страдающтй мизогинией, и его жена- истеричка, Надежда Осиповна Ганнибал, не поскупились и в полной мере передали своему сыну, Александру, гены таврических евреев-караимов, азиатской тонкости их исполнения, в придачу - стихоплётство и психопатство Пушкиных.
Теперь же, под одной крышей отчего дома в наследственном поместье Ганнибалов в Михайловском отцу было ненавистно видеть уже в своём сыне зеркальное отражение дикости и подлости по отношению к окружающим его людям, и он готов был заточить его в тюрьму, крепость, хоть живьём зарыть в могилу, к тому же видя в лице сына безобразные черты охриянина-арапа (раба) Петра Великого. Скандальная жизнь в доме отца продолжалось до поздней осени 1824 года, когда семейство Пушкиных уехало в Петербург, оставив Александра одного в Михайловском.
Наш «пациент» зажил там, как говорится, «кучеряво». Село Тригорское, расположеного в трех верстах от Михайловского -Зуева было настоящим женским царством. Барышень и молодых дам для нужд моего «пациентаПАС» хватало. Приглядимся повнимательней к этому «женскому райку».
Владелица поместья, двукратная вдова Прасковья Александровна Осипова, урожденная Вындомская, по первому мужу Вульф.
Её дочери от первого брака: Анна Николаевна и Евпраксия Николаевна, её падчерица - Александра Ивановна Осипова.
Племянницы: Анна Ивановна Вульф и Анна Петровна Керн - таков был изменявшийся по временам состав этого женского «райка», если не считать обеих младших дочерей П. А. Осиповой, бывших еще совсем маленькими девочками.
«Пусть же теперь читатель представит себе деревянный длинный одноэтажный дом, наполненный всей этой молодежью, весь праздный шум, говор, смех, гремевший в нем круглый день с утра до ночи, и все маленькие интриги, всю борьбу молодых страстей, кипевших в нём без устали. Пушкин был перенесен из азиатского разврата Кишинева прямо в русскую помещичью жизнь, в наш обычный тогда дворянский, сельский быт, который он так превосходно изображал потом. Он был теперь светилом, вокруг которого вращалась вcя эта жизнь и потешался ею, оставаясь постоянно зрителем и наблюдателем её, даже и тогда, когда все думали, что он плывет без оглядки вместе с нею. С усталой головой являлся он в Тригорское и оставался там по целым суткам и более, приводя тотчас в движение весь этот мир", - читаю я в работе Анненкова "Пушкин в Александровскую эпоху".
Все молодые женщины и девицы из Тригорского кокетничали с Пушкиным; стоило ему «глаз положить» на одну из них, как она влюблялась в него, и была «любима по-Пушкински» - без политеса. Он пылал жаждой обладания ими поочерёдно, а то и в одно и тоже время. Не всегда легко бывает разобраться в запутанном клубке мелких шашней, сентиментальных увлечений, ревнивого соперничества и скрытой борьбы женских самолюбий, как и в Тригорском. Липкие нити паутины связей «пациента ПАС» с «маман Осиповой» и её девицами переплетались в мерзкий клубок сексуальной похоти, то облачённой в поэтическую то в откровенно хамскую обёртку общения особей Тригорского семейного борделя.
История жизни в Михайловском приобрела форму старинного семейного романа времён разнузданного феодализма, и романа в письмах образца XIX века.
Изначально Пушкин был не высокого мнения о псковских барышнях и дамах, с которыми имел случай впервые познакомиться еще в 1817 году. Судите сами:
«Но ты, губерния Псковская,-
Теплица юных дней моих,
Что может быть, страна пустая,
Несносней барышень твоих?
Меж ними нет, замечу кстати,
Ни тонкой вежливости знати,
Ни милой ветренности шлюх,
Но, уважая русский дух,
Простил бы им их сплетни, чванство,
Фамильных шуток остроту,
Пороки зуб, нечистоту,
И неопрятность, и жеманство -
Но как простить им модный бред
И неуклюжий этикет.»
Однако, в конце концов, он плюнул на недостатки в этикете и политесе, как и на кривые зубы, и счёл девиц Тригорского поместья очень милыми и пригодными к «любви».
Прежде всего наш «пациент» тесно связался с хозяйкой поместья Прасковьей Александровной Осиповой, женщиной очень самолюбивой, эгоистичной, на 15-ть лет старше Пушкина. Прасковья была ещё далеко не старуха. Она хорошо сохранилась физически и была охоча до мужских нежностей. По женской линии она происходила из рода Ганнибалов. Значит, в жилах её бунтовала та же горячая, необузданная кровь, что и у нашего «пациентаПАС».
Ещё не совсем потрёпанный самец, томимый скукой, не мог отказать себе в животной похоти. Как опытный бабник, наш «пациентПАС», входя в дом в качестве «друга семьи», мамашу начал обхаживать в первую очередь. Он зачастил в Тригорское. С Прасковьей Александровной – матерью и тёткой девичьего «райка», мой «пациент» снюхались скоренько. Но от людских языков односельчан они скрывали интимную часть их отношений, а с «маман» в особенности. Поэтому она позволила своему «очаровашке» поволочиться за своей младшей дочерью Евпраксиньей, о которй Пушкин писал своему брату осенью 1824 года: «На-днях мерялся поясом с Евпраксиньей и талии наши сошлись одинаковы. Следовательно, из двух одно: или я имею талию 15-летней девушки, или она – талию 25-летнего мужчины. Евпраксия дуется и очень мила». Она под именем Зизи упоминается в XXXII строфе пятой главы «Евгения Онегина». Среди соседей начали уже поговаривать о скорой женитьбе Пушкина на Зизи Вульф, как называли Евпаксинью, но об этом мой «пациентПАС» и не помышлял. Будущая баронеса Вревская обманывалась на этот счёт, как и сельчане.
Тревогу Прасковья забила с приездом своей племянницы Анны Петровны Керн, к которой её душка-Пушкин воспылал желаниями незамедлительного совокупления. Когда он уже весь пылал страстью, и немного не доставало, чтобы пламя это сообщилось племяннице, Анне, взбешенная Прасковья настояла на немедленном отъезде всего семейства, вместе с Анной Керн, в Ригу. Об этом нам сообщает первый исследователь жизни Пушкина Анненков.
Анна Петровна Керн (урожденная Полторацкая) не давала покоя моему «пациентуПАС». Она была так близка, но... в этот раз тётушка увела её из-под носа своего «арапчика».
«ПациентуПАС» смертельно хотелось хотябы поговорить с кем-либо о желанной женщине. Но говорить с Прасковьей об этом было равносильно, что сунуть голову в пасть разъярённой львицы. Поэтому «пациентПАС» избрал себе более подходящую сообщницу в лице старой девы – Анны Николаевны Вульф, старшей дочери Прасковьи Александровны.
Интенсивная переписка в результате то ли случайного то ли умышленного действа письмо, адресованное Анне Петровне Керн, попадает в руки Прасковьи. Она то письмо распечатывает, читает и две разъярённые женщины, тётка с племянницей, рассорились и тётка, в гневе, возвращается домой, в Тригорское, оставив племянницу в Риге при муже. Я не знаю, как встретились и что говорили друг другу эти охрияне с глазу на глаз, но, судя по письмам, они помирились. А потом тётка помирилась и с племянницей, и та приехала к ней с мужем в гости на несколько дней. Разумеется, наш «пациент» не мог обойтись без волокитства за вожделенной Анной, но вновь она поманула его, но не отдалась ему телом. После её отъезда «пациентПАС» пишет в альбом Прасковьи Осиповой стихотворение «Последние цветы», как бы подводя итог их взаимоотношений:
«Цветы последние милей Роскошных первенцев полей.
Они унылые мечтанья Живее пробуждают в нас: Так иногда разлуки час Живее самого свиданья...»
А письмо между 1 и 14 августа, написаанное «пациентомПАС» Анне Керн, он то ли случайно, то ли по своей сатанинской премудрости вложил в пакет предназначавшийся Прасковье Александровне Осиповой. Та распечатала его, прочитала и нашла нужным уничтожить, не показывая племяннице. По этому случаю между обеими женщинами произошла ссора, дошедшая до открытого разрыва.
Трепливому любовнику пришлось лизать пятки Прасковье, клястся в любви до гробовой доски, выпрашивая её прощения. Та милостиво его простила.
Но вот он очутился в Москве, и обещание мгновенно забыто. Прошло целых восемь дней, прежде чем он улучил время написать Параське несколько строк. Конечно, он был занят "делами". Вся Москва ликует по случаю коронации, недавний отшельник, мой «пациентПАС», не в силах справиться с нахлынувшим на него потоком новых, живительных впечатлений. Он несомненно вполне счастлив в эти первые, ещё ничем не омрачённые дни освобождения от деревенской жизни. Но, верный роли волокиты, он пишет ей, Параське: «Москва исполнена шума и празднеств до такой степени, что я уже чувствую себя усталым и начинаю вздыхать о Михайловском, т. е. иначе говоря, о Тригорском; я рассчитываю выехать самое позднее через две недели» Письмо кончается уверениями в неизменной преданности на всю жизнь.
«ПациентПАС», к удовольствию дебёлой Прасковьи Александровны, прожил в Михайловском до конца ноября, затем уехал в Псков, а около двадцатого декабря вновь очутился в Москве. Но Параська не могла угомониться в своих страстях и призывала его обратно: «... на новый год вы отдохнете и затем полетите из наших об'ятий навстречу новому веселью, новым удовольствиям и новой славе. Прощайте, я целую ваши прекрасные глаза, которые я так люблю. П. О.».
«ПациентПАС» виделся с нею по крайней мере раз в год, а то и чаще. В 1828 и в 1829 годах он ездил гостить к Вульфам в Тверскую губернию.
Романтическо-похотливые отношения моего «пациентаПАС» с Прасковьей Александровной Осиповой, были уже позади, и совсем другие женские образы занимали его воображение. Об этом в последующих главах.