Земное прочерчивание

               
   
     Всё началось с выставки незнакомого художника,  его  картин. Под впечатлением я что-то набросала, какие-то заметки. Они остались без движения, потому что имя художника - Борис Отаров (да и мое, кстати) - не вмещало в себя  шума, который способствует быстрой публикации. Успех, увы, запоздал: залы Дома художника были предоставлены посмертно. Но что такое успех? Ведь о человеке можно судить не только по тому, чего он достиг, но и по тому, от чего отказался. Второе, сокровенное, граничит с тайной, которая всегда ближе к истине. Однако и очевидность первого сомнительна. Достаточно вспомнить Л.Толстого; незадолго до смерти он сказал: "Если я имел такую славу в жизни, стало быть, я наговорил много глупостей". Когда думаешь обо всём этом, успех и совершенство представляются разлученными - понятиями, стоящими в разных дверях. Жизнь художника – посредине. Часто она подобна метанью от одной двери к другой. Жизнь, но не судьба.

                1.

    Возможно, судьба - это прелесть земного прочерчивания, исполненного служения. Кто-то тащит ее как крест, кто-то плывет по течению. К общеизвестному: "Искусство делают волы" по-прежнему нечего добавить, если только: волы, но старой породы.

    Вот еще неразменное имя - Борис Отаров. Была афиша, вытянутая, цветная, несколько залов... И две картины впечатались в память и продолжали жить за пределами галереи.
   
    Одна - "Микеланджело" - в темных тонах, угаданных как имитация праха. Но постепенное вглядывание всё проявляет: черты, образ, свечение и попутно - давнюю мысль: гений, его феномен спровоцирован бездарностью среды, из которой он вышел.
Другая - "Ерванд", портрет брата художника - еще намек на второсортность материи, приветившей дух, - портрет души, которая мечется в теле, как в клетке.
А то, что называется фактурой, напоминает каменистую армянскую землю, выжженную, иссохшую, растрескавшуюся. Сквозь нее и складывается на глазах лик человеческий. Но "фактура", "манера" и пр. - всё слова культурного обволакивания, из области громких фраз.
               
                2.

    Попытка создания своей магии, что ли? И как расплата - невостребованность обществом - этот орден Почетного легиона в том смысле, который подразумевает Иван Елагин:

          И написано строго
          Было мне на роду,
          Что торжественно в ногу
          Я ни с кем не пойду.
 

    Однако гордое «не в ногу» никого еще не уберегло от греха потакания. Гордо «не в ногу»   можно шагать туда же, куда и все. На этой дороге гоголевский Собакевич, например, более определенен: "Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму её в рот..."  Вот зеркало, в котором вижу себя! А когда Собакевич говорит: "Ведь я знаю, что они на рынке покупают. Купит вон тот каналья повар, что выучился у француза, кота, обдерет его, да и подает на стол вместо зайца ", - то здесь и комментировать нечего. "Кота" вместо "зайца" подают сплошь и рядом, сам успех выводится из количества присутствующих и наличия буфета. Именно буфет задает тон, даже когда его нет. Гастрономический и есть самый европейский уровень восприятия искусства, которое наиболее ослепительно выглядит в компании морепродуктов, цыпленка, овощей на гриле и т.д. Вообще чего угодно, но в алкогольном сопровождении. А трепет души?.. Наверно, остается. В недоговоренном. Или просто в молчании.
 
      Если угодно, посещение выставок не отделимо от иронии и гротеска. Притом, что "ахи" и "охи" - это как обязательное сопровождение для заполнения пустоты. Классический же случай таков: со стороны художника - подвижничество, попытка служить своему делу, мучение и борьба. Со стороны, так сказать, потребляющих - трудно определить что, но всегда одно и то же - то, что возможно в глубоком обмороке. Например, какой-нибудь спрашивает: «Вы получили от исполнения удовольствие?» А ты бросаешься на него и убиваешь. А потом орешь: «Разве ради удовольствия ходишь, тупица?». Ответ типа «кретинки» проглатываешь, заодно  и  прощальное:  «Не сердитесь». И вдруг память  становится на его сторону,  поднимает откровение на уровень исторического культурного факта, когда в одной части планеты футуристы, будущники,  например, призывают: «Убьем лунный свет», а в другой - гении, например Александр Скрябин, создают музыку полуночного солнца. И всё это во имя просветления, а вовсе не удовольствия.
 
     Потому без эпиграфа очерк о впечатлениях не действителен. Эпиграф пишется без кавычек:

     Так называемая гордость человечества - люди искусства (в числе их уважаемый художник Борис Отаров) не имеют, если хотите, к человечеству отношения. Общество узурпировало право присваивать имена и работы тех, кто отделился от него, либо был изгнан и попран. Практика показывает, что художник существует, чтобы быть уничтоженным, а потом превратиться в миф. За примером недалеко ходить – достаточно вспомнить Орфея.
               
                3

    Иногда в поверхность своей живописи Борис Отаров вовлекает кусочки стекла, пластика, ткани и тогда как бы начинает сниться самому себе – не подозревая  собственного заложничества. Это своего рода угождение вкусам, попытка понравиться. Но и тут он ухитряется симпатично пробовать, шевелиться. Об остальном же... Зачем? Если  силы брошены на поверхность, вопрос: "картина или профанация?" уместен, но в ином случае – когда Искусство не покрывается институтами вседозволенности - свои герои, свои лауреаты, свои академии чинопочитания... Претензии к одному-единственному художнику - это конечно, но только в том самом обмороке.

     Однако впечатление, "импрессион" - момент не столь поверхностный, чтобы им бросаться, переводить в модную иммерсивность. И минуты жизни наполнились на французской волне, а не на английской. Невозможно найти тем двум картинам    разгадку, да и не хочется. Обращение же к манере, как сказано, таит ересь авторитетности, а это - скука, заносящая к пресловутому  "синтезу личности и земли". Конечно, собственная ограниченность уценяет фразы до реплик. Без обращения к злобе дня, случаю, мимолетному разговору как бы и нет дыхания. Смешнее всего, что выхолащивание  смысла отсюда и начинается. Тем не менее, одна од история  давно ждет своего часа.

     Вспоминается 1 апреля 95 года, панихида по Владимиру Максимову, писателю, издателю "Континента", когда журнал выходил за границей.

     В церкви на Сретенке какой-то человек дал мне свечку, поднес огонь. Свечка вспыхнула, воск начал капать на сумку, пальто. Моя рука дрожала. Пел хор. Священник говорил о крестном пути и вечной памяти, противопоставляя её памяти неверной, земной. И к этому нечего было прибавить, разве что свое собственное огромное «Жаль...». Ушел самобытный удивительный человек, талантливый писатель, смелый издатель, который даже авторов без  протекции печатал (а подобное  редко случается).  Напечатал и мою прозу.  Незабываемо и другое. Владимир Максимов отказался подписывать письмо, призывающее к расправе над оппозицией во время событий 1993 года. Но то, что произошло тогда, уже не изменишь. Между ним и его прежними друзьями легла кровь. Повторяю, панихида происходила в 95-м, то есть спустя два года после расстрела Дома Советов, когда прежние друзья уже заработали себе благосклонность власти, заодно и место под солнцем, исповедуя тезис: всё существующее и справедливо и несправедливо и в обоих случаях  равно оправданно.
С каждым словом священника на душе делалось тяжелей. Боль не проходила, меняла формы еще и потому, что рядом стояли люди, утверждавшие: «Кровь была необходима!». Как ни удивительно, у нас теперь есть многое из запретного прежде, есть даже ресторан «Пушкин», а вот милости к падшим нет.
Священник произнес последнее слово, звон колоколов настиг меня уже на улице. Я шла, продолжая негласный спор с одним воспаленным персонажем. Предположим, это переводчик с древнегреческого.

    Как-то наш уважаемый муж приказал освежить в памяти мифологию, дабы возненавидеть Антея, приверженного земле. "Время от времени, - говорил он, - Геракл должен убивать Антея!" Интеллект толкал почтенного на глубины, а человеческая природа - на мелководье. И он тоже одобрял кровь 93 года. Наверно, всем суждено болтаться между Сциллой и Харибдой под флагом собственного молекулярного строения. Но посвященные в античность в особом положении со времен Человека в футляре. В отличие от всех остальных незыблемость - их послушание. А незыблемость... Пусть другие поют ей хвалу.

    И всё-таки приверженцы силы будут разочарованы: Вопреки всему, даже бездушному здравому смыслу,  Антей жив! Геракл не убил его, как это представлено древними. Хватило же  Гераклу ума не взваливать на себя небесный свод: удел героев - авгиевы конюшни.

    Это злачное место искусства мало кто обошел. Собственно, об этом и речь: Геракл, Антей или ни тот, ни другой. Смутное время заносит в крайности. Трудно, почти невозможно обойти моду и как следствие - вывернутость всего наизнанку (она почему-то называется «раскованностью»). Реакция на бывшую долго запретность, что ли?.. Но запреты запретам рознь. Теперешняя "раскованность" заставляет вспомнить обычай, связанный с похоронами колдуна. В его могилу вбивали осиновый кол, а само место опахивали козой. Вас охраняют, а не утаивают от вас - вот идея запретности.
               
                4

     И всё же кому-то удается остаться вне конъюнктуры. И тогда загадку творчества сменяет загадка благотворительности. Увы, неблагодарная тема. Козимо Медичи, Лоренцо Великолепный... Золотой фонд  бескорыстия, приложимого к искусству. Кто из нынешних скажет подобно Альфонсу Великому, королю Неаполитанскому, обратившемуся к гуманистам: "Я буду делить с вами последний кусок хлеба?.." И всё-таки...

    Один предприниматель вложил тысячу-другую долларов ради того, чтобы картины Б.Отарова увидели свет. Сам предприниматель в брусничном пиджаке, но без искры (в отличие от Чичикова),  возник среди публики, чтобы поклониться, и всё. Здесь можно сказать: "Господи!" и вспомнить Третьяково-Морозово-Щукиных, с ними бесчисленных - щи лаптями хлебали, но отстегивали ассигнации, во спасение уповая; а еще лучше выставить самого брусничного и показывать по билетам. Таково явление всё равно, что притча о блудном сыне: даже когда его нет, почему-то думаешь о нём. И наскребаешь ряд... Хотя враждуешь с персономанией: великое сродни анонимному - вот вера, укрепленная явлением египетских пирамид. А еще пушкинскими строками в устах Пимена («Борис Годунов»):

       Когда-нибудь монах трудолюбивый
       Найдет мой труд, правдивый, безымянный,
       Засветит он, как я, свою лампаду,
       И, пыль веков от хартий отряхнув,
       Правдивые сказанья перепишет...

     И всё же среди моих слез по поводу Брусники и российских банкиров нет ни одной слезы умиления. Химический анализ показал. Почему? Потому что я увидела человека с деньгами и набором соображений, не имеющих отношения к искусству. И чувство наивное благодарности тает. Остается личный сюжетец имени Владимира Максимова.

    - Вы от кого? - деятель независимости, публицистики и пристального взгляда
задает вопрос банальной разносчице собственных рукописей.

    - Я?.. От себя.

    - Но мы же вам ничего не заказывали.

    - А я по заказу не пишу.
 
    - Что же прикажете:  позавидовать вам или посочувствовать? Или сравнить с какой-нибудь героической личностью?

    – Ни то, ни другое. Зачем? Лучше возьмите и почитайте.
Де
ятель уставился на меня и решил, что я не того… Сбежала по недосмотру врачей. Ведь на столе у него уже было чтение - мудреное, в переплете, кстати о древних героях и мифах. 
 
    – Морские нимфы, - сказала я, понимая, что диалог возможен, -  если помните,  подплывали к скале, где любезная вам личность  мучилась, и услаждали героический слух пением. И личности становилось не  так тяжело, как принято думать.

    – Там заправлял орел. Он и заказывал музыку, - ответил деятель, сообразив о ком речь.
   
– Ну, знаете, чтобы орел клевал вам печень,  не обязательно быть Прометеем. Он проделывает это с любым. Каждый день. Будучи уже с двумя головами.
   
     Деятель улыбнулся и смилостивился. Взял рукопись, и, как ни странно, через некоторое время я увидела её напечатанной. Последнее можно бы упустить. Но зачем? Повторяю, такое нечасто бывает.    

    Тень реальных условий следует по пятам. Наверно, она сопутствовала и Борису Отарову. Искушала, манила, нашептывала. Но прелесть земного прочерчивания!.. Знак Судьбы. Удел избранных. Быть может, всё, что она заключает, только микрон интеллектуальных усилий, вписанных в картину мироздания. Прочее - от лукавого.