ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
I
Умылась Москва кровью, схоронила своих погибших, а наутро после кошмарного сна проснулась, стряхнула с себя пыль и щебень разрушенных зданий, оглядела себя, тяжело вздохнула и стала жить дальше. Не впервой ей гореть в огне – восстанет из пепла и отстроится заново.
Повылезали из своих убежищ обыватели и пошли бродить по Москве, глазеть на полученные ею за братоубийственную неделю раны. Оспинами изуродованных домов на Театральной площади, на Тверской, на Мясницкой, у Никитских ворот, зияющими шрамами Малого театра и Метрополя, выставляя их напоказ, словно калека-попрошайка, предстала перед ними Москва. В Кремль не пускали, но даже со стороны были видны страшные язвы на его теле: верхушка башни, выходящей к Москве-реке, была сорвана, часы на Спасской башне разворочены, разбита была Никольская башня, а образ Николая Чудотворца был уничтожен без остатка. Чернели исковерканные, разбитые, обожженные старинные ворота.
Вышел приказ открыть магазины, лавки, трактиры и чайные. Но телеграф, почта, телефон и банки не работали. Трамваи не ходили.
Наружно всё: и улицы, и жители – всё казалось спокойным. Но лишь казалось, - внутри так и ныло: чего ждать от завтрашнего дня? Этого не знал никто, и от пугающей неизвестности делалось тревожно и неуютно на душе.
Кровавым ливнем пронеслась над Москвой гроза: ходили слухи, что погибло пять или семь тысяч человек, - но тучи не развеялись, наоборот, они сгущались, и всё предвещало: настоящая гроза еще впереди.
Вышел манифест Московского военно-революционного комитета: «После пятидневного кровавого боя враги народа, поднявшие вооруженную руку против революции, разбиты наголову. В Москве отныне утверждается народная власть – власть Советов.»
Что ни день, появлялись новые декреты: об уничтожении сословий и гражданских чинов, об отмене частной собственности, о выборах командного состава в войсках. Эти декреты были непонятны, и обыватель в недоумении разводил руками: «Вот так штука – был отцовский дом, нажитый его многолетними трудами, и вот теперь он не мой.» Декреты не выполнялись, а старые законы были упразднены, в головах царил полный сумбур, и на место законам пришли анархия и хаос. Воровство и грабежи стали обыденным явлением, и москвичи мрачно шутили между собой: «Вас еще не обворовали, Иван Иванович? Не беспокойтесь, просто очередь до вас еще не дошла.» Преступления оставались безнаказанными – о них просто некому было заявить, и, как зараза, они лихорадили город.
Арестовали фабрикантов, директоров банков, на дверях заводов и фабрик висели замки, банки неделями не работали, служащие бастовали.
Рубль обесценился до четырех копеек. Хлеб стали давать по карточкам: четверть фунта на человека в сутки.
- Далеко ли вы собрались, Иван Иванович? – интересовался всё тот же московский обыватель у своего соседа.
- На Сухаревку, куда же еще?
- Да ведь там цены кусаются. Черный хлеб – два рубля с полтиной за фунт, пуд муки – сто пятьдесят рублей.
- А что тут поделаешь, Иван Петрович, кушать-то хочется.
Голод-царь взошел на московский престол, а рядом с собой посадил царицу-безработицу.
По Москве бродили люди, неряшливо одетые, мрачные, растерянные. Они шли, пытливо оглядывая встречных, как бы желая что-то узнать. У некоторых за плечами были мешки, а в их глазах застыл испуг и недоумение.
В ноябре советская власть была установлена в Ярославле, Твери, Смоленске, Рязани, Нижнем Новгороде, Казани, Самаре, Саратове, Ростове, Уфе.
А в Новочеркасске генералы Алексеев и Корнилов создавали Добровольческую армию.
Заваривалась каша, может быть, еще горшая, чем та, которой угощали в Москве.
II
- Кому пирожки? Кому пирожки? Купите пирожки.
На Кузнецком мосту возле булочной Вартельс стояла Маша Нестеренко, дочь покойного городового Федора Акимовича. Тут же, в грязи и в снегу, примостился ее лоток с маленькими, темными пирожками из ржаной муки.
Зимний, промозглый день тускнел на глазах и обдувал мелким снегом и сыростью. За три часа стояния на одном месте она уже основательно продрогла, и старенькое пальто совсем не спасало ее от зябкого, колючего ветра.
Пирожки никто не покупал, они одеревенели на морозе и потеряли вид. Наверное, она совсем не умела торговать, да и какая из нее, недавней гимназистки, торговка?
Вот уже третий день Маша приходит на то же самое место – возле закрытой булочной Вартельс, и раскладывает лоток с пирожками. По утрам пирожки печет мать и следит при этом, чтобы младшие – Гриша и Ваня, не притронулись к ним.
Мама сильно сдала за последний год: высохла вся, постарела лицом, потемнела черными мешками под глазами. Грише недавно исполнилось одиннадцать лет, Ване скоро восемь. Дома их не видно совсем, да и есть дома вечно нечего. Недавно Маша случайно заметила обоих братьев на Чистых прудах: они шлялись по бульварам на коньках с папиросами в губах, а рядом прохаживались для продажи своих хилых прелестей их сверстницы. Жуть какая-то! Маша их не окликнула и матери ничего не рассказала. Можно было только догадываться, откуда у них деньги на коньки и папиросы.
Денег в семье не было давно. Вся жизнь пошла прахом после папиной смерти. На сердце не осталось ни злобы, ни ненависти к тем, кто его так безжалостно, подло убил, а лишь бессильное сожаление о невозвратности того счастливого времени, когда он был жив.
За минувший с того черного дня без малого год в Машиной жизни промелькнул единственный радостный, незабываемый лучик света, когда в марте неожиданно переступил порог их дома неизвестный господин, сказал несколько добрых слов о папе, оставил деньги и так же неожиданно исчез. Этот таинственный незнакомец был похож на любимых Машиных героев из французских романов, такой же благородный, бескорыстный, красивый, загадочный. Она думала о нем постоянно, и с каждым разом представляла его всё более необыкновенным и уже понимала сердцем, что влюблена в этого незнакомца без памяти. Рассудок ей нашептывал, что вряд ли этот господин когда-нибудь, даже случайно, встретится ей в жизни и лучше всего забыть о нем или помнить лишь с благодарностью, но сердце было глухо к рассудку и твердило свое: «Я люблю его.»
Выходя на улицу, Маша пытливо, до неприличия, вглядывалась в прохожих, иногда ей казалось, что едва знакомое лицо мелькнуло в толпе, и она догоняла этого человека, потом долго извинялась, потому что каждый раз оказывалось, что это не он.
После того нежданного, необычного визита они оставили свою унылую казенную квартиру и сняли две уютные комнатки в доходном доме на Трубной. Новым соседям мама рассказывала, что ее муж, унтер-офицер, погиб на фронте, и в квартале, где их никто ранее не знал, к их семье отнеслись с симпатией: на них не показывали, как бывало, пальцем и не кричали вслед обидные слова: «Жандармское отродье!»
Маше удалось тогда устроиться на службу, и жизнь понемногу стала налаживаться. Увы, это продолжалось недолго.
В ноябре в квартиру ворвались ночью какие-то люди. Кто это был? – грабители, бандиты или солдаты с обыском? – неизвестно. Они искали драгоценности, которых в доме, конечно же, не было, угрожали оружием, кричали, топали ногами, совершенно не боясь разбудить притихших соседей, нашли, в конце концов, остатки от той пачки денег и ушли, довольно, гнусно ухмыляясь.
А чуть позже закрылось и казенное заведение, в котором служила Маша, и как она ни пыталась найти новую службу, ей это не удалось. Денег больше не было, подходил срок платить за квартиру, и впереди уже маячило страшное: оказаться зимой всей семье на улице и умереть от холода и голода.
Промозглый ветер перекатывался по Кузнецкому мосту. Голодно, холодно, слякотно, сумеречно. Словно белым саваном накрылась темная Москва. Булочная уже несколько недель закрыта, стекла в ней выбиты, вывеска сорвана. В соседних домах разбиты все окна, и вид они имеют разгромленный. На углу уже третий день лежит дохлая лошадь. На стене ближайшего к булочной дома, рядом с большими портретами Троцкого, Карла Маркса и Ленина висит плакат-воззвание: «Сохраните детей от туберкулеза усиленным питанием!»
Вниз по Кузнецкому мосту две девушки и гимназист тащат на веревке сани. На санях плохо сколоченный ящик, из которого торчат ноги. Гимназист почему-то с улыбкой объясняет прохожим: «Отца хороним.»
Маше становится тошно от этого зрелища. Такое ощущение, что мир перевернулся, и то, над чем раньше плакали, теперь смеются, а то, что было плохо, стало хорошим и привычным.
Начинало темнеть, а Маша всё стояла возле закрытой, мертвой булочной со своими никому не нужными пирожками. Мимо пробежали бойкие юнцы и девицы, не чета ей. Торопились куда-то. Наверное, на очередное заседание. Заседаний этих стало много. Когда у Маши была служба, она, бывало, тоже ходила на них. Хотя они, эти заседания, казались ей бестолковыми и слишком шумными. Там собиралась большей частью молодежь ее возраста, но вели они себя странно: что-то деловито, с озабоченным видом записывали и громко аплодировали каждому оратору, хотя порой эти ораторы говорили прямо противоположное.
Мысли у Маши путались. На улице было уныло и темно, а на душе того гаже и беспросветнее. Денег нет, жизнь проходит мимо, будущего не видно. Жалко маму – она из сил выбивается, братиков жалко и себя.
Чей-то веселый, звонкий голос вывел Машу из забытья:
- Почем пирожки, барышня? Ох, вкусные. Покупаю все.
Маша подняла глаза и увидела молодого, улыбающегося ей мужчину, который, не стесняясь, рассматривал ее смеющимся взглядом с ног до головы. Он был одет в добротное зимнее пальто с меховым воротником, голова была непокрыта, лицо обрамляла шапка темных, вьющихся волос, и самое необыкновенное заключалось в том, что он поразительно напоминал Маше того незнакомого господина, что приходил к ним прошлым мартом и снился ей почти каждую ночь. Хотя, несомненно, это был другой человек.
- Вы же совсем замерзли. Руки – как ледышки. Вот что, красавица. Пойдемте-ка со мной в чайную здесь на углу, я вас горячим чаем угощу. Простите, забыл представиться. Константин Зарубин.
- Маша.
- Вы меня, Маша, не бойтесь. Я вас не обижу. Пойдемте.
Маша подумала минуту: «В чайную на углу – это не опасно, и хочется в тепло. А мужчина он, кажется, интеллигентный и обходительный. Но главное – его лицо, таким она представляла себе в мечтах таинственного незнакомца, похожего на героев французских романов.»
И они пошли в чайную, что на углу Кузнецкого.
Маша кушала, пила чай, отогрелась и разрумянилась. Она, в самом деле, была красива той неброской, чистой, свежей красотой, что присуща многим русским женщинам и совершенно не зависит от сословия, к которому они принадлежат.
Константин Зарубин исподволь разглядывал ее лицо, будто что-то решая про себя, молчал и сделался серьезен.
Когда Маша поставила пустую чашку на стол и сказала:
- Благодарю вас. Я сама расплачусь, - он лишь махнул на это рукой и начал говорить неторопливо, взвешивая каждое слово.
- Оставьте. У меня к вам разговор. Но для начала попробую угадать. Если что не так, заранее прошу извинить.
Вы закончили гимназию. Семья ваша не богатая, но достаточно обеспеченная, и воспитание вы получили хорошее. А потом умер или погиб ваш отец, и всё стало плохо. Работы нет, а у вас еще двое младших братьев или сестер. Я в чем-то ошибся?
Маша смотрела на него с изумлением.
- Кто вы? Откуда вы знаете?
- Ничего сложного. Я неплохой физиономист. Многие девушки в наше время потеряли отцов и остались без работы и без денег. В московских семьях обычно трое-четверо детей. А то, что вы воспитаны и образованы, догадаться нетрудно, стоит только взглянуть на вас.
Так я угадал?
- Да, - чуть слышно ответила Маша.
- Я буду говорить с вами прямо и откровенно. Вы мне понравились, и я хочу предложить вам работу.
- Вы хотите предложить мне быть проституткой? – Маша задала этот вопрос без всякого возмущения, а лишь для того, чтобы прояснить ситуацию. Об этом крайнем выходе из создавшегося катастрофического положения семьи она уже задумывалась, но всё еще надеялась на иное и затруднялась сделать последний шаг. Теперь, задав этот вопрос не про себя, а вслух, она подумала: «Если этот Зарубин, как он себя называет, ответит: «да», - значит, это судьба, так тому и быть.»
- Упаси Боже, я разве похож на сутенера?
- Извините, ради Бога, - Маша вздохнула с облегчением и про себя обрадовалась, что этот симпатичный господин оказался хорошим человеком.
- Извольте меня выслушать. Вы мне, действительно, сразу понравились. Я это говорю совершенно откровенно и без всяких задних мыслей. А работа, которую я хотел бы вам предложить, заключается в следующем: видите ли, я вхож в различные сообщества или, как теперь принято говорить, товарищества, в которых, чтобы иметь необходимое доверие, нужна красивая, образованная, воспитанная, а главное, скромная и неболтливая подруга. Вы мне подходите.
- Вы налетчик?
- Вы прямо спросили, я отвечу столь же прямо: я – экспроприатор, как нынче модно выражаться, а по убеждениям – анархист.
Вы согласны?
- Да.
Константин Зарубин впервые за весь разговор улыбнулся, от чего лицо его разгладилось и стало похожим на обаятельную, симпатичную мордашку шутника-гимназиста в самом раннем юношеском возрасте.
- Вот и хорошо. Вас проводить до дома или вы останетесь у меня ночевать?
С этого вечера для Маши Нестеренко началась новая жизнь.
III
В доме Зиминых царило смятение. Петенька Зимин объявил о своем решении ехать на Дон – в Добровольческую армию. Столь неожиданное для его родителей решение произвело впечатление разорвавшейся в квартире бомбы и отодвинуло на второй план и неприятности, связанные с внезапным уходом домработницы Груни и назойливые разговоры в домовом комитете о необходимости уплотнить Зиминых.
Александр с Варей незамедлительно приехали к ним для участия в семейном совете.
* *
*
За минувшую осень произошло так много событий, связанных не только с судьбой России, но и с жизнью близких Александру Жилину людей, что стоило серьезно задуматься и как следует разобраться в них.
Слава Богу, объявился Михаил. Анюта прислала телеграмму: «Миша вернулся. Я счастлива.» Он тоже ответил телеграммой: «Люблю вас. Скоро увидимся.»
Но скорой встречи не получилось. Сначала закрутились под грохот пушек и пулеметную трескотню события в Москве, потом они с Варей выхаживали бедного Петеньку, который наотрез отказался возвращаться домой и месяц прожил у них, а уж к концу года и вовсе не стало возможности выбраться в Суздаль. Миша в Москву также не наезжал, это и понятно: после таких передряг и переживаний ему надо было побыть дома, с Анютой, и отвлечься от всего.
Николай после своей женитьбы тоже пропал: в гости не приходил и с молодой женой так и не познакомил, хотя на свадьбу звал, но они не смогли выбраться. Да чего греха таить - не любил Александр эти разгульные купеческие застолья. Обиделся Николенька? – вряд ли, на него не похоже. Александр мог только догадываться, что каким-то образом это затворничество связано было с неделей боев в Москве. Слухи, ходившие по городу, лучше всяких газет доносили последние новости об участии в боях 1-й резервной артиллерийской бригады на стороне большевиков и о ее поддержке новой власти.
Об этой новой власти Александр Жилин много размышлял в последние два месяца. Его невеселым мыслям особенно способствовали беспардонные, беспричинные обыски, - их было много и проходили они чаще всего по ночам.
Варя оставалась в спальне, но, конечно, уже не могла сомкнуть глаз. Александр проводил бессонную ночь в гостиной в компании непрошенных гостей.
Как-то в четыре часа ночи ввалилась толпа матросов с винтовками.
- Золото у вас есть, товарищ?
Золото искать не стали, но увидев на комоде часы, они деловито убрали их в мешок, - дескать, музейные ценности принадлежат народу. Нашли в шкафу водку и стаканы, выпили, развеселились и, кажется, уже собирались пуститься в пляс.
- Товарищи, я – доктор, сегодня утром мне предстоит делать серьезную операцию.
- А, дохтур, это мы понимаем, это конечно, - но уходить при этом не торопились.
В тот раз случился переполох. Неожиданно в квартиру вбежал еще один матрос:
- Едем, Петровский дворец грабят.
- Ах, сволочи! Прощай, дохтур.
Грабили повсюду: в квартирах, на улице.
В своих размышлениях о советской власти Александр обычно сам себе задавал два наиболее важных, по его мнению, вопроса: «Кто это – народ?» и «Что же такое равенство?»
«Итак, народ. Они – солдаты, матросы, рабочие, крестьяне – народ. А я, а Варя, а Петенька, а отец, а Петр Антонович – разве не народ? Все мы – русский народ, все мы населяем великую державу – Россию, все мы – ее дети. Можно ли детей делить на своих и чужих? Невозможно.
Теперь о равенстве. Вы хотите создать рай на земле? Прекрасно. Но почему же рай этот получается серый, сахалинский, все из общего котла. Почему получается равенство дворняжек? Из командиров – в матросы, из офицеров – в кашевары, из дезертира – в начальника штаба? Уравняй всех – все без погон, без имени, занумерованные – и получатся не люди, не небожители, а арестанты земли. Какой же это рай на земле?»
В начале января Варя забеременела, и тяжкие его раздумья отодвинулись на задний план.
* *
*
В гостиной Зиминых повисла густая тишина. Тикали напольные часы, будто отстегивая от времени секунды, приближающие к неизбежному – к Петиному отъезду на гражданскую войну. В том, что начинается гражданская война, уже мало кто сомневался.
Офицеры Добровольческой армии были объявлены врагами народа, на юг отправлялись эшелоны с солдатами и матросами – на войну. Ростов был занят казаками, в Оренбурге – мятеж, на Дону – Каледин, на Урале – Дутов, на Кубани – Корнилов, а во Владивостоке высадились японцы. Заполыхала новой войной Россия.
- Александр, скажите хоть вы ему что-нибудь. Нас он не хочет слушать, - такими словами Петр Антонович открыл семейное собрание.
Ни Петр Антонович, ни Мария Федоровна не знали и даже не догадывались о большой Петиной любви, и не подозревали, что жила на свете милая, наивная и самоотверженная девушка Маша Истомина, а ее убили, и вместе с ней убили в Пете доброту, сердечность и любовь к людям. Не стоило им об этом рассказывать, а более всего не стоило бередить незажившую, открытую рану на Петином сердце. И Александр сказал осторожно:
- Поверь мне, Петя, желание отомстить – плохой советчик. Постарайся не думать о мести за погибших товарищей, а рассуждать здраво: какую пользу отечеству ты принесешь там и можешь принести здесь? Где ты нужнее? Где твое место и в чем твое предназначение? Разберись в себе и не спеши принимать решение. Оглянись вокруг: вот, рядом с тобой твои самые близкие люди. Ты им нужен. Ты всем нам нужнее здесь.
- Вы меня не уговаривайте. Я вам сказал, чтобы вы не волновались и не искали меня. Я всё решил. Если запрете меня, всё равно убегу. Я их ненавижу, я хочу сражаться с ними. Это вы не понимаете: вас всех сгноят. Нет, я поеду, и я вернусь в Москву, чтобы освободить вас.
Александр уже понял, что уговаривать Петю бесполезно, и все-таки, будто прося помощи, посмотрел на жену.
- Ты, Петенька, только не думай, - сказала она, - что мы каким-то образом хотим повлиять на твое решение. Но подожди хотя бы. Может быть, всё еще как-то образуется со временем.
- Нет, ничего не образуется. Я виделся вчера с полковником Трескиным. Он едет завтра, я еду с ним.
Петр Антонович как-то по-бабьи всплеснул руками. Мария Федоровна выпрямила и без того прямую спину и изрекла, как приговор:
- Что же, коли так, коли решил, поезжай. Поезжай и возвращайся с победой. Я тебя благословляю.
И после этих слов Варя, Саша и совсем поникший Петр Антонович бросились обнимать и целовать милого мальчика, похожего в этот миг на стойкого оловянного солдатика из сказки, отправляющегося в огонь.
Мария Федоровна сняла с груди крестик и повесила Пете на шею.
Петр Антонович лишь спросил:
- Как же вы добираться туда собираетесь? В поездах одна солдатня.
- Я поеду в гимназическом мундире – гимназистов пока не трогают, а господин Трескин – в солдатской шинели. Доедем.
«Может быть, написать рекомендательное письмо Павлу Николаевичу Милюкову, - подумал Петр Антонович, - говорят, что он тоже там. А, бесполезно всё это, глупо, бессмысленно.»
Прощание вышло недолгим.
IV
Среди всеобщего беспорядка и неразберихи венчание Веры Жилиной и Кирилла Забелина прошло скромно и почти незаметно.
Этому предшествовали следующие события. В ноябре в Брест-Литовске начались переговоры о заключении мира с Германией. Переговоры затянулись, и в начале декабря было заключено перемирие. Военный доктор Кирилл Забелин получил отпуск и отбыл домой, но всем было понятно: отпуск этот бессрочный. На фронте проходили массовые братания, повсеместные удаления командиров, аресты офицеров, солдаты дезертировали полками, централизованного командования не было, русской армии более не существовало.
По приезду в Москву Кирилл заглянул к Александру Жилину.
- Здравствуй, дружище. Здравствуйте, Варя. По-моему, только вы двое неизменны в нашем быстро меняющемся мире. И честно говоря, я рад этому. А то голова кругом идет. Только не спрашивай, что происходит на фронте. Фронта нет, военных действий нет, офицеров нет: теперь все – солдаты революционной армии, да и армии тоже нет. Расскажи лучше ты: как вы, как Вера?
Доктор Кирилл Забелин относился к тому счастливому типу людей, которые легко принимают и примеряются к любым, самым неожиданным жизненным обстоятельствам. В отличие от своего друга он без лишних философствований и размышлений воспринимал жизнь такой, какая она есть, и считал, что только от самого человека зависит устроить свою жизнь таким образом, чтобы она приносила радость и удовлетворение.
- Михаил вернулся из плена. У нас с Варенькой всё без перемен. А Вера, насколько я знаю, тебя ждет.
- Отлично. А я, видишь ли, жениться надумал.
- На ком же? – немного смущенно спросил Александр.
- Да на твоей сестре, конечно, - рассмеялся Кирилл.
- Присаживайтесь, Кирюша, я чай заварила, - сказала Варя.
Они расселись за столом, и, так же как любой из тех немногочисленных гостей или родственников, что бывали в этом доме, Кирилл почувствовал умиротворение и доброжелательность в самой атмосфере, которая исходила, казалось, от всего, что было в гостиной: и от уютного дивана, и от темного шкафа, и от белой скатерти с кружевами на столе и даже от самого чаепития.
- Вера писала мне каждый день, и я ей тоже. Всё решено. Завтра еду в Суздаль просить ее руки. Поедем вместе? А то я немного волнуюсь. Отец твой уж больно строг.
- Отдаст он тебе Веру, не беспокойся. А мы уж с Варей потом, на свадебке вашей погуляем. Езжай, всё у вас будет хорошо, я знаю.
На том и расстались.
* *
*
Больно ударила новая власть по купеческому сословию. Задела, пока слегка, и Александра Васильевича Жилина.
Он принимал Кирилла Забелина в своем кабинете.
- Видите, Кирилл Михайлович, эка всё повернулось. Хотел за Верой приданое хорошее дать, а тут, того гляди, последнее, дом отнимут. У моего хорошего товарища, купца Ивана Яковлевича Агапова, конфисковали уже всё: дома, торговые лавки в Гостином дворе, огородные земли, всё забрали. До нас пока не добрались, но готовиться надо.
Так что не знаю, что вам и ответить. Не отдам же я вам Веру в одной рубашке. Стыдно, не по-купечески. Кстати, давно хотел спросить вас: покойный Иван Егорович Забелин кем вам приходится?
Так, вокруг да около, да не торопясь, хитро прищурив глаз на собеседника, то вздыхая, то улыбаясь доброжелательно и исподволь изучая проницательным взглядом, что же это за человек перед ним, начал Александр Васильевич разговор.
Вся женская половина семейства Жилиных, включающая в себя Наталью Гавриловну, Анну, Дашу и саму Веру, взволнованно и тихо сидела в гостиной и ждала. Младших – Лизу и Фроню, отправили с глаз вон – гулять в саду. Михаил уехал с утра по каким-то своим делам во Владимир.
Разговор в кабинете затягивался.
- Иван Егорович Забелин – мой двоюродный дед. Но какое это имеет отношение к моему сватовству? Александр Васильевич, мы с Верой любим друг друга. Хоть и не было у нас времени для более длительного знакомства, но мы писали друг другу и узнали друг друга довольно, чтобы понять это. И дело совсем не в приданом.
Кирилл Забелин немного путался, подбирая слова, и смущался под пристальным взглядом Александра Васильевича Жилина.
- Ваше родство с Иваном Егоровичем имеет даже очень важное отношение, потому что, благодаря ему, вас с Верой, может быть, новая власть и не тронет из уважения к знаменитому профессору истории. А я хотел бы быть уверен, что, если я, допустим, дам за Верой в приданое квартирку в Москве, ее у вас не конфискуют, как дом купца Агапова. Я уже кое-что присмотрел в Большом Ивановском переулке. Вы же с Александром дружны, а этот дом как раз располагается неподалеку от Солянки. Если не отберут и не уплотнят, как у них принято выражаться, весь второй этаж за вами будет.
- Александр Васильевич, это значит, что вы отдаете за меня Веру?
- Отдаю, отдаю, что же тут поделаешь, раз у вас любовь. Пойдем в гостиную, благословлю вас. Вера-то вся извелась, поди.
Свадьбу решено было приурочить к святкам.
* *
*
Неприятности, навалившиеся на семейство Зиминых, не исчезли вместе с Петиным неожиданным отъездом, похожим на бегство на фронт, а лишь отодвинулись на время на задний план.
Домработница Груня вернулась и объяснила свой уход следующими словами:
- Вы на меня Мария Федоровна, не серчайте, но в очередях говорят, что нынче все свободные и надо в защиту прав объявлять забастовку. Вот я и съездила в деревню своих навестить, пока эта забастовка идет.
Всё таким образом разъяснилось, и Груня осталась.
Хуже дело обстояло с домовым комитетом и нависшей дамокловым мечом угрозой уплотнения. Чуть ли не каждый день приходил комендант дома Ильин. Он носил военную фуражку, а шинель его была опоясана ремнем, на котором висел большой наган. На жильцов он смотрел строго: серыми пьяными глазами, и говорил охрипшим голосом:
- Всё к чертовой матери! Пришлось дверь забить, со двора ход. Ей-ей, все воры. Дома денег держать нельзя. Куда деться? Прячу под камень, а то – в помойку. У жены шубу украли, а сегодня самовар. В воротах конвой поставил, так ушли, сволочи, с девками в дровах прячутся.
Груня подтирала покрытый водой пол. Ильин посмотрел на нее с участием и сказал:
- Видите, что делают, сволочи! Кран не закрыли, трубы полопались, вода-то и прет. Инженера расстреляли, а Дьячков, сволочь – куда ему! Он инженеру гаечки подавал.
Ильин помолчал, и лицо его неожиданно прояснилось.
- Я ведь раньше бисквиты заваривал на фабрике Эйнема. Первый мастер был. Всё бы бросил – ушел. Где теперь бисквиты? Собачину едим.
А вы, Петр Антонович, не обессудьте. Будем уплотнять.
Петр Антонович пребывал в последнее время в полной растерянности. Неприятные, нехорошие мысли одолевали его.
На службе всё было непонятно: железные дороги, в управлении которыми он служил, вроде бы и были, а складывалось впечатление, что и не было их вовсе никогда. Поезда грабили, и ходили они не по расписанию, а как Бог на душу положит. Начальников станций избивали, расстреливали ни за что, и они разбегались. На службу Петр Антонович выходил по привычке, но что там делать, было совершенно неясно.
На площадях собирались толпы солдат. Теперь они уже не лузгали подсолнухи, как бывало несколько месяцев назад, и вид их был мрачен. Один из них держал речь:
- Когда мы с ими братались, то хорим: «Мы свово Миколая убрали, когда же вы, хорим, свово Вильхельма уберете?» А они нам хорят: «Как так, хорят, его уберешь, он нам всем головы поотвертает.»
Дома перестали отапливаться, приходилось топить печку и запасаться дровами. Чтобы получить дрова, необходимо было в хозяйственном учреждении получить ордер на получение дров. Сбитый с толку Петр Антонович пошел в это учреждение, занимавшее целый дом, заплутался, запутался совсем, и, наконец, в битком набитой посетителями комнате №82 какая-то барышня сказала ему:
- Я вам дам записку в Центротоп. Это на Покровке. Вас зачислят в артель по разбору деревянных домов и заборов на окраине Москвы в порядке трудовой повинности.
Это была какая-то бессмыслица, но видно было, что барышне очень нравится изрекать справедливость, и служба ей эта тоже нравится, и когда бедный Петр Антонович попытался было объясниться, она посмотрела на него обиженно и сказала:
- Вы отнимаете у меня время ненужными объяснениями. Я принимаю по делу. Большая очередь.
Петр Антонович всё никак не мог понять, откуда так быстро, как грибы после дождя, выросли все эти труднопроизносимые, многочисленные и абсолютно ненужные учреждения.
В результате дрова притащил Александр, но ночью их украли.
Происходившая в Москве бестолковщина, непрекращающееся полухолодное и полуголодное состояние, похожее на обморок, принуждали Петра Антоновича задумываться о том, о чем раньше он бы и помыслить не посмел – об эмиграции, об отъезде за границу. Его удерживало лишь глубоко засевшее в голове, в крови убеждение, что без России, без родины не может прожить русский человек. Хотя каждый день ему словно указывали: чужой ты здесь, не наш, не русский.
Мария Федоровна по большей части молчала, обиженно поджав губы, будто хотела показать всем своим видом: «Натворили, наворотили дел, а со мной даже не посоветовались.» Но Петр Антонович достаточно хорошо знал свою супругу, чтобы понимать: в любой момент она может взорваться и сказать своим безапелляционным тоном:
- Всё, Петр, я устала от этого безобразия. Едем.
Единственным, что ее удерживало от взрыва, было то, что от Петеньки не было никаких вестей, и эта неизвестность угнетала ее более всяких беспорядков и беззакония.
* *
*
Святки забелели, зазвенели настоящей русской зимой, ударили двадцатиградусными морозами, закружились метелицей, что и Божьего света не стало видно.
На свадьбу съехалась в Москву и собралась, наконец, вместе вся Жилинская родня.
Вера была в ослепительно белом платье, и сама сияла так, что глаза жмурились, как от солнца, глядя на нее. Кирилл Забелин был в темном костюме, светлой накрахмаленной сорочке, в темном галстуке с горошинами и постоянно, беспричинно улыбался.
Еще празднично перекликались радостным перезвоном колокола, но народу в церкви было мало.
Встретились братья Жилины, крепко обняли Михаила, но поговорить толком не успели. Расселись все за длинным столом в просторной гостиной подаренной молодым квартиры, что в Большом Ивановском переулке: по одну руку с Забелинской, по другую – с Жилинской стороны.
Михаил был в штатском, Анюта будто прилепилась к нему, как тень. Николай, наоборот, пришел в военной форме, но без погон. Он представил братьям свою жену, и никто из них никогда бы не догадался, что эта черноглазая, красивая, ядреная молодая женщина и есть та самая озорная девчонка из довоенной поры – Наташка Аронова.
Анна с Варей расцеловались, как добрые подруги, и под большим секретом Варя раскрыла ей свою тайну: она ждет ребенка.
- Ох! Да? Тс-с-с…
Анюта приложила пальчик к губам и примолкла.
Свадебный стол еще напоминал своим видом прежние времена, но разнообразие блюд было не таким великим, и в самом застолье не хватало размаха и угара, от которого голова кругом идет, словно морозный ветер с улицы не давал забыть, что пройдет сегодняшний день, и наступит завтра и ударит, и похмелит голодным, зябким, хмурым утром безвременья.
Молодежь танцевала под модный граммофон, а Александр Васильевич Жилин со своим сватом – Михаилом Андреевичем Забелиным, вели обычный для людей среднего возраста и приличного достатка разговор о повышении цен и оскудении умов, о том, что пишут в газетах, о событиях и явлениях, что каждый день ломают и переворачивают жизнь в России и превращают будущее в расплывчатую, тревожную неизвестность.
Оба торжественные, раздобревшие, как пасхальные куличи: Александр Васильевич – поджарый, энергичный, волосы ежиком, Михаил Андреевич – крупный, вальяжный, с выпуклым большим лбом, рассеченным над переносицей глубокой морщиной, как раной от сабельного удара.
- Вы слышали? В Петрограде для расчистки улиц от сугробов введена всеобщая трудовая повинность. То есть сами обыватели, будь то бывший тайный советник или простой конторщик, - должны вооружиться лопатами и метлами и бесплатно совершать работу, за которую дворники получают теперь пятьдесят рублей в день.
- А вы слышали? В Петрограде приступом взяты дворцовые винные погреба, и теперь там царит пьяный ужас.
- По всей России грабят. Всё без разбору и без конца: дворцы, ризницы, особняки, клубы, богатых, бедных. Приезжают какие-то люди на автомобилях, с винтовками. Кто они? Анархисты? Бог ведает.
- Мука нынче в Москве кусается. Теперь в моде мешочники: едут в деревню за мукой и продают здесь втридорога.
Извозчику, бывало, платил двугривенный, - теперь давай трешницу.
- Зашел я вчера в ресторан средней руки: тарелка ухи из судака – 3 рубля 25 копеек, огурцы соленые – 60 копеек за штуку, кусок говяжьего студня – 3 рубля 25 копеек, полбутылки спирта, на две трети разведенного водой – 25 рубликов.
- А ведь почему грабят, почему всё дорожает? Вы почитайте, Александр Васильевич, повнимательнее нынешние лозунги и воззвания. Простой народ понимает их по-своему, как призыв: «Громи, грабь, разрушай.»
- Эх, Михаил Андреевич, худо со всех сторон.
Когда гости стали расходиться, Александр Васильевич Жилин отозвал своего младшего сына в сторону и сказал:
- Что-то я не пойму: ты, теперь, Николай, власть или как?
- Какая власть? Назначили командиром артиллерийской бригады.
- Это, вроде, полковник или генерал?
- Вроде того.
- А если ты власть, то какого же хрена позволил дом в Москве Андрея Андреевича Аронова, тестя твоего, реквизировать? Свой флигелек, вишь, сохранил.
- Ничего я не мог сделать. Против декрета не попрешь. А флигелек мне, как командиру, оставили.
- Ладно, Николай. У меня на тебя другие виды были. Да уж теперь не знаю. Сам решай, как дальше жить. Наташу береги.
- Может быть, вы у меня переночуете? Куда вы на ночь глядя поедете?
- Да уж как-нибудь. Обойдемся.
Михаил с Анной остановились у Александра. Остальные Жилины засобирались и уехали в Суздаль.
Братья договорились встретиться на другой день втроем и назначили место – в доме у Николая.
(продолжение следует)